Молитва дочери полковника

                МОЛИТВА ДОЧЕРИ ПОЛКОВНИКА

                Рассказ
                Влада Ладная

Многоуважаемый Господь Бог!
Нет, не так.
Милый Боженька!
Благодарю тебя за то, что мне всегда так сверхъестественно везло. Я, например тебе не кто-нибудь, а дочь полковника запаса. На танцульках никогда не скучала.  На экзамене из 30 билетов безошибочно вытаскивала тот единственный, который учила. Два раза в лотерею выигрывала. По десять рублей. Карбонат дома не переводился.
Всё, всё у меня замечательно. Почему же, когда все мне завидовали, мне так хотелось, чтобы меня кто-нибудь пожалел?
Я вдруг принялась распространять про себя слащавые мелодраматические сплетни, про возлюбленного, погибшего при выполнении воинского долга, про клятву верности на его могиле. При этом я всем совала в нос «столетний фамильный перстень», «залог любви», купленный по дешёвке в галантерее напротив. И если одалживала кому-нибудь из знакомых книгу почитать, непременно вкладывала в неё, как бы забывала, пожелтевшее прощальное письмо к покойному возлюбленному. Почерк у меня безобразный, так я для друзей специально фабриковала такие письма на машинке.
И, кстати, мои любознательные знакомые ни разу такое письмо не оставили непрочитанным.
Ну, ладно, ну, хорошо, всё это было шито белыми нитками. Я даже подчёркивала в меру сил, что всё это липа.
Но это же не претензия на правду была, а призыв о помощи. Никто же не станет выделывать такое от хорошей жизни.
А друзья благовоспитанно делали вид, что не слышат этого бреда. В письма-то чужие не стеснялись подглядывать, а спросить меня напрямую, зачем это я дурака валяю – а мне ведь только этого нужно было – это им было неловко, неделикатно, видите ли.
И эта их холодная благовоспитанность вдруг обернулась для меня страшным ударом. Как если бы в моей жизни действительно произошло нечто ужасное, а се вокруг осмеяли меня, не найдя даже слов сочувствия.
Ты не поверишь, Господи, из-за этого я даже пыталась покончить с собой. Я не инсценировала самоубийства. И смерть, действительно, приходила ко мне. И я хорошо её рассмотрела: её поджатые губы, её постное лицо старой девы, её немыслимое сомбреро из столовой клеёнки, какое впору толь ко огородному пугалу.
А меня нечаянно спасли. И моя интересная бледность вкупе с моим вдруг воцарившимся молчанием, и моя драматическая судьба, - о, какой это произвело, наконец, фурор!
Публика-то, оказывается, вопреки показному скептицизму одержима страстью к мелодраме.  Только в этой игре свои правила. Что бы мне раньше-то догадаться тот же сюжет излагать не с надрывом, а как бы нехотя, как бы стискивая от с трудом сдерживаемой боли зубы.
Этот простенький приём снискал аплодисменты великому множеству мошенников и всё ещё пользуется  популярностью у нашей падкой до нехитрого обмана интеллигенции. Без соблюдения этого правила не котируется самое искреннее и беспощадное горе. Так полюбился моим современникам  образ мужественного, но сдержанного борца, что показной стала даже сдержанность.
Мне поверили. Ну, да, неправдоподобно, смешно и пошло. Но не могла же она – то есть я – с собой из-за ничего, из-за фантазии пытаться покончить. Значит, что-то было.
Ах, эта трогательная уверенность, что трагедией может быть только событие. Иногда отсутствие его – худшая трагедия.
Они поверили мне. И теперь преследовали любопытствующее-сочувственными взглядами, в которых сочувствие – лишь недорогая плата за возможность удовлетворить любопытство. С какой уморительной серьёзностью они отнеслись к тому, что ещё вчера осмеивали.
Вот когда я позлорадствовала, отплатила им за всё. Сочувствие взяла, а удовлетворять любопытство и не подумала.
Слушай, а ничего, что я с тобой так запросто, по-приятельски? Но знаешь, пусть нормальные перед тобой расшаркиваются, а к нам, юродивым, ты всегда был неравнодушен. Мне можно.
А ещё я очень любила с подругой войти в электричку и изображать иностранок. Мы разговаривали с помощью бессмысленного набора слов. Примерно так это выглядело:
-Кемери, калантен дюбарри бессаутачо жепарди сенюэн кольраби и неанке. Декальден хуррани баси нуани келлер.
И нам уступали в электричке места.   
При этом и я, и подружка в совершенстве владели английским и французским. Папаши не зря репетиторам платили.
Но мы и наедине, между собой разговаривали так, как будто бессмысленный набор слов мог больше выразить, чем любой нормальный человеческий язык:
-Буссардель коломбо колпинель жоандо гермети кахари.
И друг другу верили. Это была единственная правда, которую мне пришлось слышать в своей жизни. Ну, что делать, если даже себе я не верю. И чем больше стараюсь себя убедить в своей искренности, чем проникновеннее доказываю себе, какая я чистенькая, - смотри, какая я совестливая! –тем сильнее хочется гаркнуть, как третьеразрядному режиссёру,  подражающему корифеям в провинциальном театре: «Не верю!»
Я и тебе не верю, Господи. Ты уж не обижайся. То есть, может, ты и есть. Только это  ничего не меняет.
Слишком уж ты правильный. Реально же только неправильное.
Я не чувствую себя живой, когда любуюсь классическим произведением искусства; когда смотрю на безупречно сервированный стол -  не чувствую аппетита; когда вижу красивую женщину, со вкусом одетую и накрашенную, - она мне представляется иллюстрацией из журнала мод. Пышнотелые садовые цветы кажутся мне пластмассовыми. Так безупречно не бывает в этой жизни.
О, Господи! Я чувствую, что живу, когда смотрю на увядшую пожухлую траву, на цветы, которые чаще называют сорняками, когда вдыхаю запах немытого тела, когда мужчины распускают руки и матерятся спохмелья,  когда разговариваю о погоде и ценах с какой-нибудь распустёхой, когда у нечёсаных женщин щёки слишком густо намазаны, туфли стоптаны, голоса прокурены, а губы  потрескались. Я люблю всё, что не вычитано, не вымечтано и не увидено в кино.
Что же было дальше, дай Бог памяти… А, да. Катастрофа. Катастрофа, которой не было. И которой я не перенесла.  Сломалась.
Постепенно опускалась всё ниже и ниже. Растеряла всех друзей. Тех самых, любознательных. Разбежались вконец озадаченные поклонники. Родители вгорячах меня прокляли, когда я ушла из министерства, куда папаша меня воткнул.
Я ушла сначала в киноконцертный зал. Потом в библиотеку. Теперь вот вахтёром в элитном, правда, доме. В 32 года и с красным университетским дипломом.
Из газет я теперь читаю только программу телепередач, а из книг – только детективы. По телеку же смотрю только мультики и прогноз погоды. Они там, в метеоцентре, хоть и врут как сивые мерина, но всё же это наименее лживая передача из всех возможных на нашем телевидении.
Стойко держусь за своё одиночество. Не люблю заговаривать в очередях, никогда не поддерживаю разговор в транспорте, не выношу вечеринок, пикников и застолий, а больше всего людей душа нараспашку. Панически боюсь привлечь к себе чьё-то внимание и поэтому неизменно ношу стандартные серые платья и выражение лица типа «Я не нуждаюсь в случайных знакомых», переходящее в «Оставьте меня, наконец, в покое!» Даже если на моей знакомой окажется платье броской расцветки, я постыжусь выйти с ней на улицу.
А иногда бывает страшное. Меня мутит от беспричинной злобы и ненависти,  и я чуть не кричу в лица незнакомым прохожим: «Убирайтесь все вон!» Я теряю последние краски с лица. Начинаю бояться чужих детей.
Но менять ничего не хочу.
Пусть беспросветное отчаянье останется моим единственным утешением.
Ты что, заскучал, Господи? Ну, потерпи ещё минутку.
Больше всего на свете я боюсь, что меня  выволокут из этого состояния ничтожества, в котором мне так плохо.
Незаметность, ничтожность и неправильность – вот рецепт истинного счастья. Дарю.
На прощанье один только вопрос: нас тебе подарили?
Ведь это не ты нас создал, верно? Тебе нас просто подарили. Как обычно дарят подарки, дорогостоящие и ни на что не годные. Лишь бы отдариться, а уж дарёному коню в зубы не смотрят. Какое-то искушение святого Антония, все эти куклы с ресницами-ластами, вазы с китайской джонкой, похожей на упыря с перепончатыми крыльями, и восточная туфля с угрожающе загнутым носком, как шитый золотом атомный авианосец.
Тебе нас подарили? И ты почесал в затылке и забросил нас подальше на антресоли, где мы и пылимся до того часу, когда придёт твой черёд отдариваться кому-нибудь ещё.
Да ладно. Я ведь не попрекаю. Успокойся. Да и не понял ты. Я же не во французских духах себе отказала и не в карбонате.
Я отказала себе в судьбе.
По натуре я не аскет, я бы радовалась жизни, ей-ей, если бы идею жизнерадостности не скомпрометировали разожравшиеся борова и спекулянты словом.
Это из-за них я стыжусь даже пригубить этой жизни. Я не решаюсь хоть что-то совершить в этой жизни из боязни оскоромиться. Кажется, в средней школе это называли феноменом «лишних людей».
Я свою жизнь не прожила. Как будто не рождалась. Не осуществилась. Не могу сейчас вспомнить ни единого своего жеста, который бы узнала и сказала бы: «Моё!» Не было меня, как и той страшной катастрофы, что я не пережила и не выдержала моя страна. Мы обе погибли от боли, которой не было.
И знаешь что? Я, конечно, сверхъестественно везучий человек. Это мы уже выяснили. Но ты за бери меня отсюда. Так дети канючат в больнице: «Ма-ам, забери меня отсюда, мне здесь плохо».
Милый Боженька, забери меня отсюда, из этого мира, плохо мне, плохо, миленький, несмотря на моё везенье.
И когда я приду к тебе одна, без провожатых и влиятельных родичей, без талантов и грима, без судьбы, а, значит, и без грехов, не чистенькая без них, а нищая, нищая и слепая, я попробую зато просто посмотреть своими слепыми глазами тебе прямо в глаза. И мне это, пожалуй, удастся. А вот тебе удастся ли не опустить глаза под моим невидящим взглядом?
Бедный Боженька, за всю грязь мне ведь не с кого спросить, кроме тебя.
Преданная тебе…
Нет.
С уважением…
Нет.
Целую. Твоя пропащая дщерь.
P.S. Намби гуру клавия будетраттен гизоалла мбене.