Дорогая Ольга Львовна

Развернутый лист   в   клеточку уже пожелтел,  хотя не так уж много времени прошло – письмо написано в восемьдесят первом, 7 января, прямо в Рождество. Правда, в те годы Рождество мы не отмечали. Вот и пожилая учительница  из-под Воронежа  Мария Федоровна пишет длинное письмо в северную Вологду бывшей коллеге, а не хлопочет вокруг праздничного стола. Письмо адресовано моей бабушке.  Сколько помню, у бабушки всегда были постоянные корреспонденты из  села Круглого, где она проработала  в школе много лет , из родного Воронежа, из Николаева и Гомеля, куда судьба закинула ее родственников.  Переписка длилась десятилетиями, пока та или иная сторона общения не уходила в мир иной.
Вот в этом письме из 81-го года бабушкина коллега пишет:
«Здравствуйте, дорогая Ольга Львовна!
Получила от вас открыточку и очень обрадовалась. Очень рада я и тому, что вы не утратили способности шутить. Да я вас старой и не представляю. Мне все кажется, что вы такая же, какой уезжали из Круглого, веселая и молодая. … Я отлично помню тот последний день или вернее утро, когда вы забежали ко мне, что-то еще сказали о своем классе. Ведь я от вас принимала этот 4 класс….» Привет от этого класса мы еще, спустя годы, получим, но об этом попозже.  А в письме бабушкина приятельница называет имена учеников и односельчан, описывает, кто замужем, у кого внуки … Когда-то я эти имена тоже знала по бабушкиным рассказам: Анна Ивановна, Иван Георгиевич, Машенька Щеголева, Фаня, Ваня Деев…  Даже в Круглом когда-то в юности довелось побывать  с мамой, она-то и показала мне школу, где трудилась бабушка. Это была обычная беленая хатка. Сейчас, наверное, ее уже снесли.
Круглое под Воронежем – длительный этап бабушкиной жизни, отсюда она ушла на пенсию в середине 50-х и навсегда уехала  к младшей дочери сначала в Липецк, потом в Вологду. Но главным городом для нее всегда был родной Воронеж. Город, в котором она родилась, закончила  гимназию, вышла замуж, родила старшую дочку, овдовела… Ее долгая жизнь, почти 90 лет,  началась  в Воронеже, завершилась в Вологде. Регионы далекие по расстоянию, соседние (35-36 )по нынешней автономенклатуре.  Воронеж бабушка вспоминала часто и с любовью, а я эти ее рассказы очень любила слушать. Даже хватило ума кое-что записать. Мы, бабушка и внучка, вообще очень дружили. Хотя, бывает, и ссорились. В иные минуты я мечтала о другой, классической бабушке – круглолицей, с лучистыми глазами и доброй улыбкой. Моя Ольга Львовна была не такой. Во-первых, она была страстной курильщицей, бросила пагубную привычку уже после 80, когда стало плохо с легкими. Во-вторых, огромными светлыми глазами, крутыми бровями, крупным носом, высоким лбом  она напоминала многочисленных родственниц Софьи Андреевны Толстой, супруги великого классика. Наши с братом друзья, те, что поумнее, иногда интересовались: «У вас бабушка – дворянка?» Нет, не дворянка, из мещан, дочка воронежцев Льва Кирилловича  и Татьяны Васильевны Татариновых. Но какая-то особая стать и достоинство в ней чувствовались.
 Бабушка рано осталась сиротой. Родителей своих помнила плохо. Одна старинная фотография, сделанная в ателье Воронежа, донесла облик Татьяны Васильевны до нас – бабушка была похожа на мать, а густые русые волосы, видно, и мне достались в наследство от них обеих. По рассказам бабушки, Татьяна Васильевна была воспитанницей в богатом доме (возможно, незаконнорожденная дочка своего благодетеля), замуж ее спровадили в 15 лет за некоего обеспеченного воронежца. В первом браке она родила пятерых детей и овдовела, унаследовав дом в центре города. Мой прадед Лев Кириллович из семьи краснодеревщиков  Татариновых взял ее замуж. В этом браке у нее тоже были дети, в том числе и моя бабуля. Вообще всего она родила 18 детей – прямо как Софья Андреевна. Скончалась довольно молодой. После ее смерти Лев  Кириллович запил и умер от возлияний, замерзнув на улице.
Уже взрослые сводные сестры удачно повыходили замуж, младших братьев и сестер не жаловали. И если бы не тетя Поля, святейшая, добрейшая тетя Поля – жена одного из братьев отца – детство Оли и младшей ее сестры Ираиды было бы совсем грустным. Она воспитывала  девочек вместе со своими сыновьями – красивыми, веселыми, но на удивление несчастными. Вообще судьба отнеслась к этим воронежским Татариновым очень сурово. Первая мировая, Вторая мировая, репрессии – все изведали сполна.
Жизнь в чужой семье, хоть и доброй, но чужой, преподала Оле свои уроки, которые бабушка потом твердила мне: не напрашивайся, не лезь на рожон, не забывай благодарить, не будь настырной… Много всяких «не», которые в наше время стали архаизмами.
По воскресным дням Ольга с Ираидой иногда отправлялись к богатым старшим сестрам, те были неприветливы, надменны. Мне было до слез жалко маленьких сироток, я возмущалась: «Ребенку куска пожалели!» Бабушка вздыхала: «Кто мы им были? Чужие люди!» Зато сама она была крайне гостеприимна. Все мои друзья юности с придыханием и сейчас вспоминают ее котлетки, пирожки, кисели и компотики. Готовила бабушка отменно и очень любила угощать всех, приходивших в дом. Она любовалась тем, как «ладненько» кушают мои вечно голодные  друзья-студенты, жалела их, зная не понаслышке, как трудно жить вдали от отчего дома.
Несмотря на сиротство, училась бабушка в гимназии – какой-то наш предок участвовал в пленении Шамиля и получил грамоту (либо еще какую бумагу), что его потомки имеют право учиться в любых учебных заведениях.
Рассказы о гимназии я тоже любила слушать. Классную даму Юлию Викторовну Шмейер девочки обожали:  строгая, но справедливая, стройная, прическа «волосок к волоску», необыкновенно опрятная! Чистоту одежды, аккуратность, внешний порядок бабушка очень ценила, всегда замечала неполадки и меня из дома выпускала только после пристрастного осмотра. Вот Юлия Викторовна всегда сияла, а платье ее было идеально отутюжено!
Небольшой, но уютный дом тети Поли на Дворянской, запах сирени над Воронежем, симпатичные заботливые кузены – мне нравилось про это слушать. 
Бабушка вальсировала с кадетами на танцевальных вечерах  и вместе с другими гимназистками присутствовала на открытии памятника поэту И.С. Никитину в Воронеже. Потом каждой девочке подарили по толстому тому  стихов.
Мелькала в рассказах о той поре сестра отца  Елена Кирилловна Татаринова – художница, взбалмошная, эксцентричная особа. Вроде она подарила сестрам по картине…
- Бабушка, а где же  том Никитина, где картины? Почему ты ничего не сохранила? – расстраивалась я. А бабушка сердилась и всплескивала руками:
- Ну что ты, Олечка! Ведь столько всего потом произошло!
А что произошло, я долго не понимала, а она не говорила. Поэтому и бабушкина жизнь у меня как-то не состыковывалась. Вот Воронеж, гимназия, потом учительские курсы… И вот уже Круглое, уже моя мама и ее старшая сестра ходят в местную школу, уже война с фашистами,  уже ученики Ванечки – Манечки.  Бабушка обычно всех детей так называла, уменьшительно-ласкательно и меня ругала за «Таньку» и «Наташку». «Так раньше господа слуг звали»,  - сердилась она.
А между Воронежем и Круглым – что? Как они вообще тут оказались, зачем уехали из Воронежа, если его так бабушка любила? И вещей никаких у нее не осталось от  той эпохи, где были тетя Поля и Юлия Викторовна, и фотографий у нас раз-два и обчелся.
 Потом, в конце жизни,  прояснила что-то она сама, что-то мама, позже открыли архивы, папа съездил в Воронеж и переписал протоколы допроса моего деда, тут все стало ясно.
Про сталинские репрессии я слышала с детства, хотя не понимала совсем, как это можно арестовать и расстрелять совсем не виновных. Дед был реабилитирован в 50-е годы, о чем сообщала бумага, подписанная самим Калининым. Но подробностей этой истории долго никто мне не рассказывал. Бабушка прямо обрывала: «Не хочу об этом говорить». Мама тоже как-то быстро закругляла разговор.
Меня эта тема в детстве волновала – в доме есть тайна. Волновала и мамина фамилия – Олевская, такая ласковая и красивая. Позже, начав печататься в местной вологодской газете, я выбрала именно эту фамилию для псевдонима, наивно полагая, что привлеку к себе внимание кого-нибудь из родственников по линии деда.
Несколько раз я предпринимала попытки разыскать Олевских из-под Ровно, надо сказать, вопреки воле бабушки. Больше всего о семье деда я узнала из архива НКВД. Дед Иван Антонович родился в начале века в Ровенской губернии, которая тогда была территорией Польши. Закончил гимназию в городе Кременец. В 1926 году бежал в Россию, будучи по убеждению большевиком. Почему оказался именно в Воронеже – мы не знаем. В обвинении, которое ему предъявили в  38-м году, он назван агентом польской разведки. Из протокола допроса мы  узнали, что у него были братья и сестра, что прабабушку мою звали Соломония Лукьяновна, а прадеда Антон Васильевич. Мама вспоминает, что отец переписывался с родственниками, но его русскую семью они знать не хотели и настроены были в этом отношении очень  непримиримо.  Мама моя внешне похожа на отца – кудрявая, кареглазая, невысокая. Чудом сохранившиеся пара фотографий моего молодого деда это сходство подтверждают. Дед(тогда, конечно, он был  не дед, а молодой совсем человек) увлекался фотографированием, фотографий была масса, но все карточки вместе с фотоаппаратом, книгами  и велосипедом забрали при обыске.  Маме тогда было лет 5, сестре – около 8. По семейной легенде, один из бабушкиных учеников, работавший в НКВД, предупредил ее, чтобы она срочно уезжала из города куда угодно, если хочет сохранить жизнь себе и дочкам. Так бабушка с улицы Автогенной в Воронеже  очутилась в Круглом, где сняла угол у доброй местной жительницы Митрофановны.  Вот почему нет у нас ни семейных альбомов, ни книг из семейной библиотеки, ни картин на память… Хорошо, что сами уцелели.
Иван Антонович после ареста прожил недолго, меньше года, 10 октября 1938 года он был расстрелян в возрасте 35 лет.
Бабушка больше ни с кем не пыталась устраивать свою жизнь. Начала курить. Помню, она говорила, что тогда все учителя в Круглом курили махорку, вся школа пропахла махоркой.
Об аресте мужа она начала вспоминать незадолго перед смертью. Память стала ей изменять к концу девятого десятка жизни. До этого она  читала газеты и ясно рассуждала. Мы к ее затмениям не привыкли, поэтому мне стало жутко, когда однажды я услышала: «Ты помнишь, как арестовали отца? Да нет, ты еще маленькая была. Мы тогда ужинать собрались, на тебе платьице  новое было, с воротничком».
- Бабушка! Что ж ты говоришь! Какое платьице? Это  не я была, а мама с тетей Галей!
- Ой, перепутала, - вздохнула бабушка.
Позже мама пыталась вспоминать то недолгое время счастливого детства, когда они еще не были родственниками «врага народа». Была квартира с высокими потолками, круглым столом и абажуром.  Было ощущение, что папа и мама очень дружные. Оказывается, они даже ездили когда-то в Москву, родители ходили в Большой театр. Папа любил смеяться. Девочки росли воспитанными, рано научились читать… Ну, а потом – деревня, съемная хатка, незнакомый чужой мир, не ставший своим.
Бабушка же свою круглянскую школу полюбила и говорила, что круглянцы ни разу ни словом, ни взглядом не обидели, наоборот, помогали, чем могли. Обижали инспектора, наезжавшие в школу, держали ее на особом контроле: «А как тут у вас ЭТА работает?»
А потом кончилась война, выросли дочки, разъехались, подступила пенсия. Вот тут и случился у бабушки нервный срыв, закончившийся лечением в психиатрической больнице. Потом она переехала к младшей дочери, появились внуки, и жизнь совсем вроде наладилась. От прошлого бабушка, видимо, на годы отгородилась, не позволяя себе его вспоминать.
Она научила читать не только нас с братом, но и моих дочек. Она терпеливо слушала мои гаммы и мои школьные сочинения. Уже в институте, готовясь к сессии, я, бывало, пересказывала ей билеты, и старославянский, и политэкономию…
Бабуля закатывала глаза, всхрапывала, но если я замолкала, обязательно просыпалась: «Я слушаю, слушаю… Продолжай!»
Когда мы переехали в Вологду, она уже перестала выходить на улицу. Было ей тогда 75 лет. Зато нашла себе чудесную собеседницу. Судьба свела нас на одной площадке с известной вологодской поэтессой Ольгой Фокиной. Бабушка, бывало, ходила к ней в гости, приносила мне  книги, которые были тогда в дефиците: Цветаеву, Распутина, даже первый сборник Дербиной, убившей поэта Николая  Рубцова,  я прочитала, благодаря бабушкиному хождению к соседке. У нас хранится и подарок Ольги Александровны – сборник ее стихов «Маков цвет» с доброй надписью «милой Ольге Львовне».
Когда я изредка встречаю в городе Ольгу Александровну, она непременно вспоминает теплыми словами нашу семью и, особенно, бабушку.
И еще один эпизод, совсем как из кино. Не прошло и месяца после смерти бабушки, как на ее имя пришло письмо из Мурманска. Неизвестно, как разыскал ее самый неугомонный и самый любимый ученик из того последнего ее 4-го класса. Было ему тогда 50 лет и он работал директором школы. Мама ахала и приговаривала: «Ну хотя бы чуть-чуть пораньше, вот бы она обрадовалась…»