Муза-бомж

Один из последних солнечных дней сентября спешно летел мимо, шурша колесами авто по центральной улице города, отжившими листьями тополей осыпая вереницы нахохлившихся прохожих, равнодушно мигая пыльными глазницами светофоров, то цепляясь нижним краем рваных облаков за макушки девятиэтажек, то безбашенно ослепляя всполохами солнечных лучей голубиные и грачиные стаи, кружащие над гулким элеватором местного крупозавода…
Между огромной кучей дел этого дня, которую я только что разгреб, и чуть меньшей кучей дел предстоящих, было свободное окошко размером почти в час, и я решил замедлить шаг, приземлиться на ближайшей к автобусной остановке скамейке скверика с каштанами, достать из нагрудного кармана пиджака сложенный вчетверо листок бумаги, расчехлить гелевую ручку и впервые за несколько месяцев пригласить заскучавшую по работе музу присесть рядом, или покружить около – мне уже вторую ночь снились стихи. Их строки я набросал во время утреннего кофе, перед работой, их – долгожданных - я желал доработать до полноценного произведения…
Только-только я сел на скамейку, как рядом вместо музы водрузился подросток-цыганенок, заговорщически став предлагать мне «совсем дешево» купить у него потертый планшетный компьютер. Мне не хотелось спугнуть музу, потому я не стал посылать его куда подальше, а, пытаясь разобрать каракули своего едва проснувшегося утреннего почерка, соврал, что мне не нужно, так как у меня уже есть такой же… Цыганенок так же тихо парировал заранее готовой фразой: «Тогда сыну возьми, возьми сыну, возьми, да…» Пришлось включить виртуальную стенку - перестать реагировать на его нудение под ухом и продолжить готовить рабочий плацдарм для музы…
То ли стенка сработала отлично, то ли цыганенок попался не самый наглый, только через несколько секунд я его уже не слышал. Он всё также что-то зудел, но зуд становился все тише и тише, а потом совсем утих.
Утихли и все остальные звуки. Машины, птицы, листья, прохожие, ветер тоже остались за стенкой. Слышно было лишь, как, тоненько попискивая, скользит по бумаге гелевая ручка…
Я ждал музу.
Сейчас читатель этих строк, вооруженный штампованными образами из мультиков и фильмов, представил крохотную женщину с крылышками, одетую в легкое неглиже или сшитый еще до нашей эры приталенный хитон древней танцовщицы, подлетающую к автору и что-то нашептывающую ему на ухо… Я же чисто символически называю «визитом» музы нашествие вдохновения. С меньшей символичностью, но чаще всего, предпосылками и предшественниками муз для меня становятся улыбки жены, листопады, всяческие погодные явления… В зависимости от настроения или задачи в этой роли на совесть пашут злость или грусть, радость или скорбь, то какие-то события, то что-то, похожее на рождающуюся где-то в голове мелодию… Иногда в ритме шагов, иногда под напором наваждений или эмоций, иногда, как сегодня, соскучившись по себе самому неделовому и романтичному, всё это превращается в этажи рифмованных строк…
Сегодня муза должна была прибыть ко мне как скорый поезд – точно по расписанию, она же в курсе, что я впервые за несколько месяцев отгородился виртуальной стенкой, расправил лист бумаги и хочу почти час быть ее прилежным писарем…
Мне не хотелось, чтобы муза оказалась цыганенком, и, улыбнувшись сам себе, прогнав прочь эту мысль, я посмотрел на скамейку, что была напротив и немного наискосок, и увидел, точнее, почувствовал там… точно такую же прозрачную виртуальную стену.
На скамейке неподалеку в полном отрешении от всего сидел лет шестидесяти седенький да сухонький мужичок-бомж, одетый в типичную для всех «ничьих людей нового тысячелетия» одежду: на нем были теплая крупноклетчатая рубаха с выцветшим от времени и протертым на сгибе воротником, поверх нее старенький малиновый джемперок и коричневый пиджачок без единой целой пуговицы, безразмерное черное адидасовское трико, разные по цвету шерстяные вязанные носки и тапочки. Мужичок согревал дыханием руки и чуть покачивался взад-вперед. Около него на скамейке лежала какая-то цветная рекламная газетенка из числа тех, что раздаются бесплатно в магазинах или разбрасываются как спам по почтовым ящикам. Поверх газеты – небольшая сумка-пакет с торчащей из него светлой пластиковой полторашкой из-под минералки.
Его раскачивание на несколько секунд прекратилось, когда наши глаза встретились. Ни малейшей эмоции не увидел я в его бесцветных зрачках. Продолжая смотреть в мою сторону, он скрестил руки на груди, пряча ладони под мышками, и снова стал едва заметно раскачиваться. Потом перевел взгляд на пакет с полторашкой, поежился раз, поежился еще, положил пакет на колени. Медленно развернув его, достал полторашку, в которой было что-то похожее на компот с ягодами вишни или малины, поставил рядом с собой. Снова немного покачался и так же неспешно достал из пакета половинку нарезного батона. Положил рядом с полторашкой…
Бомж никуда не спешил. Моя муза тоже не разбежалась. У этого мужичка на скамейке напротив хотя бы что-то менялось – постепенно скамейка превращалась в стол, газетка - в скатерть… Видимо, цыганенок музу мою таки спугнул, а потому у меня к приснившимся наброскам стиха ни прирастало ни слога, ни буквы.
На скамейке у бомжа уже появились и пара больших желтых осенних яблок, пластиковый стаканчик, карамелька… Но он не спешил обедать, вновь став согревать ладони дыханием, смотрел из-за своей прозрачной стенки – сквозь нее, сквозь меня, куда-то далеко-далеко…
Он не заметил (так мне казалось) через несколько минут подошедшего к его скамейке другого бомжа. Тот был помоложе – лет 35-и или 50-и, непонятно… Какая-то серая подростковая куртка-маломерка едва доходила ему до пояса. Старые, прожженные местами джинсы, такие же бывалые кроссовки на проволочках были одеты на босу ногу, на голове – лыжная «динамовская» шапочка… Он сначала молча стоял около. Потом присел на краешек, и сидел так же молча, тоже глядя куда-то в никуда…
Я превратился в зрителя этого немого кино (или спектакля) под открытым небом. Немая и медленная эта сцена начинала казаться сценой из какой-то совершенно параллельной жизни, где люди не нуждаются в словах и жестах. Судите сами.
Еще через некоторое время первый мужчина разломил надвое хлеб и положил одну его часть около второго и продолжил греть руки. Немного погодя пододвинул ему полторашку с компотом. Тот посидел молча сколько-то, обеими руками взял предложенный кусок батона, но сразу есть не стал. Он повернулся в сторону угощавшего и несколько раз глубоко вздохнул. В ответ на это первый протянул ему яблоко, покопался с пакете и достал оттуда еще  один стаканчик, только уже цветной, и поставил рядом с соседом по лавке. Тот взял.
Помолчав еще минуты полторы-две они почти синхронно приступили к такому же молчаливому поеданию пищи. Кусали яблоки, заедали их хлебом и запивали компотом. Потом оба грели дыханием руки, растирали их и подставляли лица солнцу.
О чем они думали? О чем-то вспоминали? Каждый о своем? О чем говорили без слов? О том, что скоро октябрь и на улице похолодает, а сейчас еще можно погреться на скамейке, а сейчас даже холодный компот с холодным куском хлеба кажется теплым? Они думали о том, какой будет для них предстоящая зима, которую пророчат дюже холодной? Переживут ли они ее? Или уже ни о чем не думали, а просто слушали хруст яблока и то, как урчит в животе разливающийся холодный напиток? Может, каждый думал о том, что потерял в прежней – не бомжа – жизни? Почему так?.. Кто виноват? Что виновато?..
…На шоссе взвизгнули тормозами… Кто-то там ойкнул… Кто выругался матом… Сухой треск рассыпающихся фар… Снова мат… Я оглянулся на шум, на снующих возле двух иномарок ругающихся участников небольшой аварии… Там уже собирались зеваки, которых набежала целая куча… Моя виртуальная стенка как-то мигом растаяла.
Набежала туча, тень ее мурашками пробежала по скверу.
Повернувшись в сторону скамейки, где я несколько минут наблюдал за обедом бомжей, я вновь удивился их спокойствию. Они молча смотрели на небо – на эту самую тучу, следя за ее степенным движением. Первый при этом натягивал друг на друга полы пиджака без пуговиц, а второй одной рукой теребил свою "динамовку", другой что-то шарил в кармане куртки. То, что он искал там, оказалось деревянными фигурками шахматных коней – желтого и черного цвета. Он поставил их на газетку, немного посидел, медленно привстал, выпрямился и пошел куда-то по скверу. 
Оставшийся на скамейке бомж какое-то время смотрел на шахматные фигуры. Потом так же медленно, как доставал, стал складывать все, что осталось, в пакет: стаканчики, пустую бутылку, газетку. Затем сгреб коней в ладони и… стал согревать их своим дыханием…

- Купи планшетник! Совсем дешево отдам. Купи-да… - Рядом со мной сидел уже другой цыганенок. Планшетник был всё тот же.
- У меня уже есть. Мне не надо…
- А ты сыну купи. Купи сыну… - "Пластинка" была заезжена до дыр.
- А ты.. А ты... смени пластинку и... купи мою гелевую ручку… Купи, да! Совсем дешево отдам…
Цыганенок сначала опешил. Затем улыбнулся во весь золотой рот, что-то по-цыгански пролепетал и пошлепал приставать с планшетником к стоящим возле остановки.
Я встал, посмотрел на часы. Прошло около 15 минут. Всего-то! Муза так и не прилетела. Или… Или сегодня в ее роли был?..
Н-да. Музы-бомжа у меня еще не было.
- Стоп, - сказал мне внутренний голос, - а ведь это тебя зацепило. Это – молчаливый медленный обед ли, завтрак ли двух бомжей… Чем зацепило? Параллельной жизнью! У нас тут иномарки бьются – и это драма с матюками. А у них – туча на небе, кони в ладони, яблоко с хлебом сегодня, яблоко с хлебом (дай Бог) завтра… А ведь тоже люди, тоже живут. Только уже молча и медленно, никуда не спеша. Не к кому им спешить. Некуда…

Когда на поясе заерзал в виброрежиме мобильник, я, быстро возвращаясь в круговерть предстоящих дел, пролистнул присланную от коллеги по работе эсэмэску и последний раз, уже удаляясь, бросил взгляд на старого бомжа. Тот все еще согревал деревянных коней дыханием. И без единой эмоции на лице смотрел мне вслед.