Колосья по серпом... исход источников 3

Начало: "Колосья по серпом... исход источников 1"      http://www.proza.ru/2014/09/25/740

Предыдущая часть: "Колосья по серпом... исход источников 2" http://www.proza.ru/2014/10/01/560
    
III
В Когутовой хате ужинали. Поздно вернулись с поля, и поэтому приходилось есть при свете. На столе трепетал огонек плошки. Около печи, где возилась Марыля, горела над корытцами зажатая в лучник лучина. От нее Марылино лицо, еще не старое, но изрезанное глубокими тенями, казалось, было таинственным и недобрым.

В углу, под закуренным Юрием и матерью божьей, - только и остались от них одни глаза, - сидел дед. Рядом с ним Михал Когут, дородный, с легкой сединой в золотистых патлатых волосах. С наслажденьем черпал путрю, нес ее ко рту над опресноком. Изголодался человек. По левую руку от него торопился есть старший семнадцатилетний сын Стафан. Этот успел еще до ужина прибраться, надегтярить отцовы сапоги и даже новую красную тесьму пристроить к вороту сорочки. Хлопца время было женить. Михал смотрел на него с улыбкой, но молчал. А дед, конечно же, не мог сдержаться:

- Черта сводного себе ищешь?

Стафан молчал.

- Торопись, брат, - не унимался старик, - там тебя Марта около Антонова узвоза ждет. Круг ногами вытоптала.

Вздохнул, положил ложку (ел по-старчески мало).

- Чего вы, дедушка, - буркнул Стафан. - Разве я что?

- А я разве что? Я ничего. Я же и говорю: девка... как вот наша скамья. Хотя садись, хотя прыгай, хотя кирпич налагай... Вековщина!.. А потом, утром на косьбе, как только отец отвернется, так ты голову в кусты и дремать. На ногах. Как лошадь.

- А ну вас, - сказал Стафан, положил ложку и встал.

- Иди, иди, - сказал другой Михалов хлопец, пятнадцатилетний Кондрат. - Поздновато твоя Марта марцует.

Стафан только носом фыркнул. Пошел.

- Теперь до утра не жди, - сказал отец. - А ты, Кондрат, не цепляйся к нему. Сам еще хуже. А он хлопец тихий.

- Почему этот я хуже буду? - усмехнулся Кондрат.

- По носу видно.

Кондрат и Андрей были близнецы. И если уж все Когуты были похожи, так этих, наверное, и сама мать путала. Так оно в детстве и случалось. Дурачился Кондрат, а тумаков давали Андрею, и наоборот. Только потом, в восемь лет, появилась у Кондрата метка, полукруглый белый шрам на лбу: дал копытом жеребенок.

Но, кроме внешнего сходства, ничего у близнецов не было общего. На Кондрате шкура горела. Биться так биться, плясать так плясать. С утра до вечера везде слышались его смех и шутки. А в светло-синих глазах искрилась такая явная, а потому безопасная хитрость, что девки даже теперь, в пятнадцать лет, заглядывались на него. Заглядывались и на Андрея, хотя тот был совсем другим.

То же самое, кажется, лицо, и все же не тот. Глаза даже темнее, чем у Кондрата, наверное потому, что ресницы всегда скромно опущены. Рот робко усмехается. Голова наклонена немного вбок, как цветок у вешнего "сна". Слово чаще всего плоскогубцами не вытянешь. Но зато с первого раза запомнит и пропоет услышанную на ярмарке или где-то на мельнице песню. И пропоет так, что вспомнит молодость самая старая баба.

Марыля поставила как раз на стол гущу наливную  - пшеничную кашу с молоком, когда в хату зашел Павел.

- Как там Алесь? - спросил дед.

- Поднялся уже от груши на тропу. Идёт сюда, - сумрачно сказал Павел. - До завтра подождать с песней не могли. Обидели хлопца.

- Ну и дурак, - сказал дед. - Возможно, сегодняшний вечер тебя от обиды спасет через пять лет. Ты не забывай, он твой будущий хозяин. Пан.

- Не будет он паном, - упрямо сказал Павел. - Я знаю.

- А глупые же все, - откликнулась от печи Марыля. - Садись вот лучше, Павел.

- Я не сяду, - сказал Павел. - Я Алеся буду ждать.

- Подожди! - сказала мать, выглядя в окно. - Вон он идёт уже, твой Алесь.

Все замолчали. Алесь зашел в хату внешне спокойный. и сразу Андрей выдавил из себя:

- Мы уже... думали...

Глянул на Алеся, затем подвинулся, дав место между собою и Павлом. Падал ему опреснок.

Алесь сел. Андрей придвинул ему ложку и усмехнулся. У Андрея, вообще, много было женственного. Виноватая улыбка, большие васильковые глаза, робость движений. Марыля всегда говорила: "Девочка была бы, и петух закукарекал, как пришло рожать".

- Ешь, - сказал Андрей, как пропел.

И Алесь принялся за еду. Изголодался он очень. Но неловкость все же царила в хате, и развеял ее, как всегда, Кондрат. Курта села рядом с ним, угодливо стала смотреть в глаза. Даже визгнула – то ли от боли, то ли, может, попросила.

- Иди, иди, - сказал Кондрат важно. - Бог подаст.

- Зачем ты ее? - сказал Андрей и бросил собаке кусок опреснока.

- Поскупился, - сказал Кондрат. - Все вы, певцы, такие. Что поп, что ты.

Помакал свой кусок в молоко и дал сучке. Та стала есть, прижав уши на круглой, как тыква, голове.

- Сегодня умора была, - сказал Кондрат. - Звончикову хату вода все еще держит. Так они челнок приспособили. Даже в кусты на нём ездят. Я с пахоты коня повел поить. Аж смотрю, Звончикова старуха выходит из хаты просто в челнок и начинает толкаться к кустам. А ветер встречный, сильный. Горевала она, горевала. Потом смотрю, постояла минуту в челноке и начала толкаться назад, в хату.

- Иди ты, - отмахнулась, смеясь, Марыля. - Врёшь ты все.

Алесь также смеялся, но сидеть так-то последний раз за их ужином было тяжело. Последний раз плошка, последняя лучина, последняя хорошая улыбка на лице Марыли.

- Подкрепляйтесь, - сказала Марыля, ставя ему и Павлюку миску кулаги. - Сегодня на ночлег поедете.

И потому, что это был последний ночлег, Алесь проглотил тяжёлый ком. Кондрат решил спасать положение и сказал первое, что пришло в голову:

- Кулага эта... Цветом как медведь н... и сразу о его лоб звучно ляснула дедова ложка.

- Приятного аппетита, - сказал Кондрат, потирая лоб.

Тут рассмеялся даже дед. и все засмеялись. А уж Алесь громче всех. и сразу же из его глаз брызнули слезы. Вытирая их, он сказал глухо:

- Неужели вы хотите меня отдать, отец Михал? Или, может, вам действительно тяжело, а покормное и дядьковое, пока не отдадите меня, не положено?
Михал встал и положил руку ему на голову.

- Гори оно гарью и дядьковое то и покормное, - i, махнув рукой, пошел к дверям.

Алесь обратился к единственному, кто еще оставался, к деду:

- Я не хочу туда.

- Ну и что? - жёстко сказал дед. - Мужиком будешь? Нет, брат, от этого нам корысти мало. Да и тебе. Ты лучше добрым ко всем будь, мальчик.

Марыля подошла к Алесю:

- Ну оставь... Что уже... Родители все же они... А ты к нам приезжать будешь... Будете с Павлючком рыбу ловить...

- Оставьте, - сказал вдруг неразговорчивый Андрей. - Ему от ваших слов еще больше плакать хочется. Пусть он получше с Павлом на ночлег едет.

Повернул Алеся к себе и глянул на него:

- А хочешь, и я с вами поеду?

- На чем это ты поедешь? - спросил дед. - На посохе верхом?

- Нет, - сказал Андрей. - Я коня у Кахнов возьму. Им еще легче. Не надо Петрусю ехать.

- Конечно, пусть возьмет, - с облегченьем, всегдашним своим грубоватым голосом сказал Кондрат. - Тогда и я поеду. Все равно же и кобылку Кахнову брать придётся.

- Хорошо, - сказал Алесь, вздохнув. - Поедем тогда уже.

Он понял наконец, что все это напрасно, что ничего не поделаешь, и завтра ему придётся покинуть эту хату.

...Они выехали со двора, когда дед залез уже на печь, а Михал пошел спать на сеновал. Одна Марыля темной высокой тенью стояла у ворот, будто провожая хлопцев бог знает в какую дорогу.

Впереди ехал на мышастом Кахновом коне Андрей. Ехал, высоко закинув голову.
За ним на тисовой Кахновой кобылке, как-то боком, лихачески, ехал Кондрат. Кобылка медленно трюхала и иногда, будто ощущая влажный аромат далёких лугов, шумно фыркала мягкими ноздрями.

За старшими братьями ехали рядом, нога к ноге, Павел и Алесь. Павел на пестром жеребчике, Алесь на спокойной белой кобыле. Конские копыта с мягким шлепком погружались в теплую пыль улицы.

Деревня уже засыпала. Редко-редко в каком окне светил, как умирал, розовый огонек. В похолодевшем воздухе громко разносился где-то далеко собачий лай. Из дубовой сени на кладбище звучал иногда непонимающий крик древесного жабёнка-древесницы. Больше ничего.

Хлопцы ехали, подстелив под себя кожухи и сермяги. В прозрачно-синем небе горела на западе Вечерница. Переливалась, как студеная капля.

И Алесь широко раскрытыми глазами смотрел на все это, будто с завтрашнего утра ему выпадало жить совсем под другим небом, без этой Вечерницы, без этих скупых северных созвездий, без одиноких Стожаров, какие тесно сошлись, чтобы поговорить о делах небесных и земных.

Темные стрехи деревни остались за ними. Конские копыта зачавкали: табунок переезжал через влажный луговой клин возле затоки. Потом дохнуло прохладное дуновение с Днепра и начали приближаться круглые, как стога, кусты.

Табун спустился с откоса, и кони по колено зашли в воду, а она заколыхалась, расплылась кругами от их ног, сделала звёзды дрожащими и очень большими.

Тисовая кобылка зашла в воду глубже всех и протянула мягкую морду к вечерней звезде в воде. Звезда заметалась в тревоге.

- Сейчас проглотит, - шепотом сказал Алесю Андрей, и Алесь усмехнулся благодарно.

Андрей понимал его.

Кони пили долго, всласть, иногда отрываясь от воды. Чутко слушали ветер с заречных лугов, отдыхали, а потом опять жадно припадали к звездам, к кругам, какие бесконечно бежали во мрак.

- Хватит вам, волчье мясо, - буркнул наконец Кондрат.

Поднимались на откос, и слышно было, как клокочет в покруглевших конских животах вода.

...На лугу Алесь с Павлом спутали коней. Старшие хлопцы натаскали сушняка.

Яркое пламя рвалось уже куда-то в ночь.

Они сидели на широкой косе, что вдавалась в Днепр. На ней были там-сям раскиданы  дубы с редкой еще листвой. Только узкий перешеек между косой и высоким материковым берегом был сухой. Остальную часть поймы занимал мокрый луг, какой тянулся версты две. За ним были, неясные теперь во тьме, сень парка, а над шатрами горел еще, как еле невидимая искра, далёкий огонек.

- В Раубичевом поместье некто не спит, - сказал Павел.

- И наш костёр видит, - добавил Алесь.

- Наверняка видит, - сказал Кондрат, - отсюда к Раубичеву дому версты три каких-то. Замолчали, глядя на огонь.

Пламя полыхало высоко. Кони давно разошлись от его па косе. Только стреляла иногда в огне влажная веточка, и одержимо верещали жабы в далекой заводи, и на другом берегу, на лугах, то и дело кричал коростель. Как холст драл.

Хлопцы лежали вокруг огня на кожухах и свитках, лежали неподвижно, с широкими от задумчивости глазами. Только Кондрат не мог успокоиться. Да и тот клал картофель в золу осторожно и почти беззвучно.

Маленький, меньше самой маленькой искры, светился во тьме далёкий-далёкий огонек. Бабахнуло где-то: видно, обвалился в воду берег.

- А помнишь, Кондрат, как отец нас впервые на ночлег взял? - спросил Андрей.

- А как же. И приспичило же ему как раз в ту ночь.

- А в чем дело? - спросил Павел.

- Ночь была, - тихо сказал он, - такая же, как сегодня, темная. и как раз в начале мая. Берега в такое время всегда рушатся. Мы, малыши, лежали на кожухе. И вдруг бабахнуло. Далеко, глухо, страшно. Совсем не как берег... и потом звон откуда-то издали. Взгорки и деревья его глотают, и потому звон редкий. Как на похоронах.

Помолчал.

- В ту ночь старшая дочка Раубича родилась. Так это Раубич из пушки выстрелил. Там, наверное, весело было, а тут страшно. Шибко уже темная ночь была.

Молчали. Жидкий багрянец трепетал на лицах, и лицам было горячо, а затылки ласково сжимал ночной холодок.

- А правду ли это говорят, Андрейка, что Раубич тот - колдун? - спросил Кондрат.

- Почему? - впервые за весь вечер спросил Алесь.

- Не знаю, - сказал Кондрат.

- И я слышал, - уверено сказал Павел. - Ведь он униатом был.

- Тю на тебя, - сказал Кондрат. - Эдак получается, что и наша мать чародейка. Она  также из униат была, пока их от унии не отвели. Силой отводили. Если бы это еще поп увидел, что она поныне скорбящего (1) в чулане прячет, так звона было бы, как на собачью свадьбу.

- Наша мать - другое, - сказал Андрей. - Ну запретили молиться как хочется, так она и бросила.

- А Раубич, говорят, действительно колдун. Ведь ни с чем не смирился, как унию уничтожили, и, говорят, в первую же ночь продал дьяволу душу, лишь бы только не по-ихнему вышло...

- Кто это видел? - вольнодумно спросил Алесь.

- Я-то не видел, - вздохнул Андрей. - Возможно, и врут... Но что-то все же есть. Ночами он, говорят, не спит. и огней уже нигде нет, а искра все светит. Однажды наш Константин Бовда проходил в полночь мимо его клети, и так, говорил, серой из подполу тянет! и потом, ночью вдруг у него люди. Только ночью. Неизвестно как являются, неизвестно, куда исчезают. Да и люди ли еще?

- А может, они там фальшивые деньги делают? - рассмеялся Кондрат.

- Нет, - помолчав, уверено сказал Андрей. - Что-то там все же не ладно. Во и сейчас, гляди, огонь.

Все невольно повернулись и долго глядели в сумрак, на далекую искорку, почти невидимую отсюда и такую хилую, что даже комар мог погасить ее. Огонь немного утих, стал ниже, тьма из-за пригорков все чаще лизала тёмными языками пятно света у костра, а этот далёкий огонь, очень одинокий во тьме, все горел и горел.

Кондрат подбросил в огонь сушняку. Сидел неподвижно. Все остальные также как онемели. Алесь смотрел на них и чувствовал, что любит их, что нет для него теперь на земле более дорогих лиц, чем грубовато-суровое лицо Павлюка, чем мягкое и нежное лицо Андрея, чем лицо Кондрата, на каком теперь блуждала хитроватая улыбка, будто он вспоминал что-то веселое.

- С колдунами этими, вообще, беда, - сказал Андрей. - Знаете хутор Памереч?

- Знаю, - сказал Павел. - У Недобылихи. Ничего там нет. Только несколько камней на болоте и одичавшие сливы... А что?

- Там все люди в черный год поумирали. И им ничего, все крещеные. А вот у младшей невестки только что дитя родилось. Так и не успели окрестить.

- Чем же оно виновно? - сурово спросил Павел.

- Не знаю, - сказал Андрей. - Видно, и сам бог понимает, что тут что-то не так и справедливости тут нет, заставлять невинного страдать. Поэтому такая душа и летает над ближайшим перекрестком и плачет, просит прохожего, чтобы окрестил.

- Что же он, поймает ее, в церковь понесет? - усмехнулся Павел. •

- Зачем, - сказал Андрей. - Просто равно в полночь, если идешь перекрестком и она начнет над твоей головой летать, - назови первое лучшее имя, мужское или женское.

- А откуда это знать? - спросил Павел.

- А тут уже угадать надо. Ведь если не угадаешь - так душа и будет летать. Семь лет будет летать, а потом заплачет и полетит в ад с вечной обидой на людей.

Алесь двинулся ближе к огню. Сказал:

- Чего же тогда никто не пошел на Недобылиху? Это уже свинство, не помочь.

- А никто не знал, - сказал Андрей. - Дорогой у Недобылихи ночью пойти, это надо каменное сердце иметь. и вот совсем уже недавно Петрок Кахно задержался у девушки и идёт недобылицким перекрестком аккурат в полночь. Только стал на перекрёстке - как заплачет что-то над головой. И так заплакало - сразу понять можно, последние дни летает душа. и низко летает, аж шелест крыльев слышно. Петрок испугался, но перекрестился да и говорит: "Василь! Василь будет твое имя". Так и сказал? - с уваженьем спросил Кондрат. - Ну, я теперь ад Петрусём никогда шутить не буду.

- Так и сказал. Как заплачет тут душа, и еще более жалостно, как полетит куда-то Не угадал Петрок имя. И так она жалостно кричала, что Петрок припустил домой. Прибежал и все деду рассказал. Дед Кахно не испугался, а взял и ночью пошел на перекресток, чтобы как раз в полночь попасть. И очутился на перекрёстке как раз тогда, когда на Раубичевой звоннице колокол начал бить двенадцать.

- Что же это он так спешил? - спросил Алесь.

- А он понял, что эта душа должна летать последнюю ночь. Иначе чего бы ей чуть ли не в лицо Петрусю кидаться и так страшно голосить... и вот чуть он услышал удары - как застонет, как заскулит что-то над ним. Как больное дитя. Дед даже дуновение крыльев почувствовал на лице. И тогда дед перекрестился да и говорит: "Нина. Нина будет твое имя. А ты помяни жену-покойницу, Нину. Скажи, что и я уже скоро..." Тут кто-то застонал, как с облегчением. А потом душа вздохнула и полетела дальше, и только далеко уже стала повторять: "Ни-ина, Ни-и-на". Понесла имя к господу.

- Надо будет старику рыбы наловить и принести, - грубовато сказал Павел. - Пусть душой потешится. Он старик, ему брюхо напихать лишь бы чем нельзя.

- Хорошо сделаешь, - сказал Андрей. - Только ты ему не напоминай. Не любит. Скажи, что тебя скоро в подростки стричь будут и ты грехи должен окупить.

- Какие это у меня перед ним грехи? - буркнул Павел.

Андрей мягко усмехнулся:

- А грушу его кто отрясал?

Все засмеялись.

Ночь лежала над костром, над спокойным недалёким Днепром. Мягкая теплота этой ночи сделала Андрея разговорчивым, а хлопцев молчаливыми. И это было разумеется и хорошо, как шелест лозы, как песня жаб, что гудели в пустые бутылки по всему простору затоки. и потому никого не удивило, когда в пространстве родилась пока что еще тихая песня.

                А ўжо човен вады повен, з чаўна вада свiшча.
                Ой, там хлопец дзеўку клiча, не голасам – свiшча.

Сильный, мягкий, как эта ночь, тенор начал с каких-то особенно сокровенных, глубоких тонов. И, казалось, ничего красивее этой песни не рожала глухая ночь и тихое течение Днепра. А голос легко переливался, плакал и молил кого-то:

                Няма вёслаў, вецер човен ад берага ўносiць.
                Выйдзi, ясачка, на бераг, кiнь любаму косу.

Лилась, лилась песня, и это было подобно чуду. И радостно стало всем, когда хлопец вышел на берег и оба пошли домой, а девушка сказала:

                Пi, матуля, тую ваду, што я нанасiла.
                Шануй, мацi, таго зяця, што я палюбiла..

Голос замолчал, но всем казалось, что все еще отвечают, откликаются ему и луга с шелестом дубов, и Днепр, что плескался у берега. А Андрей, не давая им опомниться, затянул опять:

                Ад усходу да заходу
                Вятры павяваюць,
                А там голуб галубачку
                З слязамi шукае.
                А дзе ж тая галубачка,
                Што з намi лятала?
                Аддаў бы я свае жыцце,
                Каб мяне нахала.

И опять мягко сорвался, заплакал голос:

                Не я цябе, сэрца, суджу,
                Судзяць на нас людзi,
                Што з нашага каханейка
                Нiчога не будзе.

Песня вдруг оборвалась. Алесь увидел настороженные, вперенные в сумрак за костром Андреевы глаза. Хлопец обернулся и глянул туда.

Почти за его спиной, шагах в пяти от костра, возвышался человек на вороном коне. Именно возвышался, поскольку лошадь была чуть ли не в два раза выше этих коней, каких пасли хлопцы. Так, во всяком случае, казалось.

Всадник этот возник, как призрак, будто сама тьма породила его как раз на том самом месте, где он стоял теперь. Возможно, мягкая трава заглушила лошадиную поступь, возможно, хлопцы, заслушавшись, просто не обратили внимания и посчитали поступь вороного за топот своих коней...

Лошадь была вороная. Под блестящей кожей переливался каждый мускул. Удила оттягивали маленькую голову немного вбок, и дико белел во тьме белок глаза, похожий на облупленное яйцо. А всадник сидел на коне, и дорожный плащ, также черный, падал с его плеч на крест лошади чуть ли не по самую репицу хвоста. Длинный черный плащ. Как обвисшие большие крылья.

- Хорошо поешь, мальчик, - сказал человек, усмехнувшись.

Алесь почти испуганно смотрел на него. Более страшного лица ему еще никогда не приходилось видеть. Широкое и загорелое чуть ли не до горчичного оттенка, оно было исполосовано и изрезано страшными шрамами (2), какие только каким-то чудом не затронули носа и глаз. Грубого горбатого носа и безжалостных голубых глаз под чёрными бровями. Усы были также черные и длинные, но даже они не могли скрыть высокомерно, горделиво поджатых губ. А вот черные кудри на голове кто-то густо перевил седой паутиной. Паутина лежала целыми клоками, чередуясь с чёрными прядями, и падала на плечи всадника, на ворот коричневой охотничьей одежды, когда-то богатой, а теперь потертой и там-сям даже запачканной.

Вышивные саквы (3) , какие носят овчары, были переброшены спереди через побелевшую от времени кожу седла. Из одной саквы, у самой руки, что сжимала поводья, торчала рукоять пистолета, видно, очень дорогого, панского.

- Хорошо поешь, мальчик, - повторил человек.

Алесь встал. Уж кому другому, а ему не выпадает теперь прятать глаза только тому, что другой сидит на панском коне.

- Кто вы? - спросил он чуть тише.

Человек не ответил. Просто протянул руку и кончиком нагайки приподнял подбородок хлопца.

- В дерюге, - сказал он. - Но это не то. Помолчал и властно спросил:

- Чей?

- Загорский, - ответил вместо Алеся Андрей,

- Гм, - усмехнулся человек, - не вывелся, значить, еще обыкновение. Что же, Загорские, позже попадёте к дьяволу в лапы.

I, жестко усмехнувшись, добавил:

- Не думал, что у некоторых хребет есть... Хлопцы молчали, тесно прижавшись один к другому. Молчал и человек.

- Кто скажет, как проехать на Раубичи? - сказал он наконец. - Паводок, дорогу там-сям залило. Заблудился лугами.

Дети колебались.

- Ну? - сказал человек.

- И тогда Алесь поднял руку.

- Туда, - сказал он. - Прямо туда, через луга.

- Видите, искра, - добавил Андрей, - так это как раз окно в Раубичевом доме.

- Окно в Раубичевом доме, - покачал головой человек. - Важно. Что же, буду направляться туда... А ты пой, мальчик. Петь хорошо... Пой, пока дают.

Он тронул коня и начал огибать костёр, но вдруг остановился. И на лице его Алесь увидел неумелую и потому даже достойную жалости улыбку.

- Эй, - негромко сказал он, - это вам.

I, достав из сакв, бросил к ногам Алеся... змею. Змея шевельнулась пару раз и замерла.

Алесь не отпрыгнул. Ему впервые так-то поднимали ногайкой голову. М минуту он и всадник глядели один другому в глаза. Потом черный отвернулся и шенкелями тронул лошадь с места.

Через какую-то минуту и коня и всадника поглотила тьма. Как будто их никогда и не было.

Как будто сумрак родил их и сумрак сразу же забрал.

Дети еще какую-то минуту стояли остолбенев и глядели в темноту. Потом Алесь нагнулся.

- Укусит, - с ужасом сказал Павёлка. - Не бери ее.

Алесь отмахнулся и поднял змею, держа около головы.

Подошел к костру. И только тут Кондрат удивлённо чмокнул языком. Змея была изделием. Из тех изделий, что мастерят люди, каким очень долго и ужасно нечего делать. Из длинной цельной палки, рассеченная почти насквозь глубокими вырезами - через каждую четверть дюйма - и укрепленная по сторонам, спине и животу жилами на всю длину, она даже покрашена была. Спина и бока пестрые, живот желтый. Кое-где бока и разинутая пасть были тронуты густым кармином.

Хлопец шевельнул рукой, и змея начала выгибаться, совсем как живая.

Сходство было такое полное, что Павел брезгливо зашипел.

- Дай, - бросил Алесю Андрей.

Они опять сели вокруг костра и начали рассматривать уродину.

- Даже жало есть, - сказал Кондрат. - и глаза. Во, пакость!

Андрей крутил змею в руках. Потом плюнул и кинул ее в огонь. Жилы, видно, стали коробиться, ведь змея опять начала выкручиваться и виться, на этот раз сама. Хищно поднимала голову и чуть ли не становилась на хвост.

- Зачем ты ее? - спросил Кондрат. - Можно было бы соседских девок пугать.

- Да ее в руки взять гадко, - откликнулся Павел.

- И это, - вслух подумал Андрей. - И еще и неизвестно, что за человек. Черный весь. А лошадь злая, как дьявол.

Змея все еще выгибалась, охваченная огнем.

- Не, хлопцы, - убежденно сказал Андрей. - С Раубичем что-то не то. Может, этот как раз по его душу ехал. Не зря на его огонь направлялся... Тут уже хорошего не жди, если по ночам такие шастают вокруг па болоту и с окон глаз не сводят... Приедет вот такой - ночью, - обнимет хозяина, и исчезнут оба... Вы глядите, не говорите об этом никому, а то поп епитимиями замучит.

Кондрат сел на корточки и начал разгребать жар, а потом золу.

- Готово, - сказал он, выкатывая на траву одну картофелину за другой. - и плюньте вы, хлопчики, на эти побрехеньки. Страшно будет до ветру в кусты ходить. Ешьте вот лучше.

И первый обскоблил картофелину вплоть до розовой шелухи, разломил, - пар так и повалил из рассыпчатого разлома, - и, бережно посолив, начал есть. Ели картофель с тонкими кусочками сала. Картофель был вкусный, и потому у всех аж за ушами трещало, так уминали. Павел так тот, вообще, не тратил времени, чтобы оскабливать, и потому весь рот у него был черный, как у злого собаки.

- А ты не говори, - сказал наконец Андрей. - Побрехеньки-побрехеньки, а такие вот, как этот, болотные панны ча-асто по ночам летают. Гаврила из Драговичей обманывал, думаешь?

- А я и не слышал ничего, что он там баял, - сказал Кондрат.

- Так ты расскажи, Андрейка, -• попросил Павел.

Андрей кашлянул, собираясь с мыслями.

- Гаврила этот из панского разрешения охотится. Когда там старику Загорскому-Веже утки понадобятся или еще что, так Гаврилу говорят. и вот пошел он раз в пущу и заблудился. Видит, что до утра все равно дороги не найдет, и решил ночевать. А трясина кругом, так он выбрал сухое место, разложил на нём огонь и сидит, греется. Начал было уже дремать. Аж тут бежит из тьмы некий тип, худой, вёрткий и лицом темноватый. "Как ты, мужик, смеешь на панском пути костёр жечь?! Тут паны скоро будут ехать!" "Паночек, - взмолился Гаврила, - какая тут тебе дорога, если одна трясина везде. Животом скорей наложишь, чем конем проедешь". Тот и слушать не стал, раскидал в трясину головешки, аж те зашипели только, а сам побежал дальше. Гаврила стоит и ждет. Во, думает, напасть. Сорванец какой-то, басурман, шутить намерен с христианской души. А потом слышит: топочут копыта, скрипят колеса. Катит карета шестериком, вокруг ее конные. А сверху на карете бревно привязано. Крик, хохот, кони ржут. А паны, - и в карете, и на конях, - все черные, аккурат как этот, со змеей. Лица темные, волосы черные, одежда черная с золотом. и карета черная. "В сторону, мужик!" - кричат. Тут Гаврила и понял: болотные паны. Катят по топи, как по сухому. Сорванцы! и так целыми ночами гонять будут. Но Гаврилу терять нечего: еще, может, и днём из топи не выйдешь. Так он начал просить: "Мои вы паночки, мои голубочки, покажите дорогу, як мне выйти. Заплутал". Те хохочут: "Цепляйся сзади за карету". Гаврила подцепился - как помчались они. Помчали, как пуля. Грохот, деревья по обеим сторонам падают, хохот. Блiзко-далеко-узко-широко и выше, выше. Дух заняло. Звёзды вот-вот ниже колес будут. И тут как раз над головой ветка высокого дерева. Он - хоп за ее! Карета из-под ног рванула и умчалась дальше. Только кучер захохотал и крикнул: "Ну, имеешь счастье!" - и концом длинного кнута - между ушей. Гаврила заверещал, но ветки не отпустил. Держится, кричит. А дальше осмотрелся - аж это он на своём дворе, висит на перекладине, на своих воротах. Жена из хаты выходит. Как раз первые петухи. И жена ему говорит: "Вечером, - говорит, - пропал, холера. Чего ты туда полез, чего ты орёшь, чего лопаешься, пьянчуга?"

Кондрат покивал головой и сразу заусмiхался, также вспомнил:

- С Гавриловым шурином еще лучше было. Тот прослышал от кого-то, что если не есть целый день в последние деды перед рождеством и потом одному лечь в хате и не говорить, не смеяться, так можно увидеть "дедов". Так и сделал. А вечер темный, ноябрьский. Вот он лежит и видит, - лезут через трубу для дыма... Сначала отец его, покойник, лезет, потом дед, потом прадед. Наверное, всех, вплоть до самого Адама, увидел бы. Аж за прадедом лезет дядя. Святой жизни был человек, службы ни одной не пропустил. Вечно его жизнью малому глаза кололи, как, бывало, заберется в чужой горох или теста исподтишка возьмет и наестся. Лезет дядя и лезет, почти весь уже продвинулся, аж тут его что-то задержало: как ни дергается- не пролазит, и все. Аж это у него к поясу борона привязана. Украл в земном жизни и даже на исповеди не покаялся. Тут Данилов шурин припомнил все муки, что через дядину святость натерпелся, и как захохочет. Ну и все. Вылетели они все в вершок и исчезли.

Положил в костёр большую сухостоину.

- Ложитесь все, хлопцы. Достаточно.

...Все улеглись. Алесь только как лежал, так и остался. Андрей положил кожух рядом с ним, завернулся, тихо аукнул.

- Спит? - спросил Кондрат.

- Спит, - шепнул Андрей. - А ты заметил, что у Раубича огонь погас?

"И не сплю совсем", - хотел было сказать Алесь, но сразу провалился в такой глубокий сон, что не успел даже шевельнуть губами. Дети спали. Сухостоина медленно догорала, рассыпая жар. Туман поднялся из ложбины и подступил ближе, будто хотел послушать сонное дыхание. Кони также уже тонули в тумане, и только их головы и длинные шеи возвышались над молочным туманным озером.

1 Скорбящий - статуэтка Христа в позе размышления.
2 Шнар - шрам.
3 Саквы - перемётные суммы.

Продолжение: "Колосья по серпом... исход источников 4"  http://www.proza.ru/2014/10/07/477