Книга первая - часть первая - глава шестая

                Глава шестая
    
                1

       Мысли обо всём этом возникли у меня, казалось бы, совершенно неожиданно, спонтанно: «вырвалось» – и всё... Но позже, хорошенько поразмыслив, я стал думать иначе. Оно было рождено устремлениями моего душевного мира, ощущениями, которые с детства накапливались и вынашивались мною – не год и не два. Не находя другого выражения, они, наконец, переросли в Мечту о Вечной Юности.
       Теперь эти ощущения, слившись в едином душевном порыве, были обращены к каждому, кто захотел бы того же. Но именно Лёля – точнее, её тяжёлая болезнь – задала им цель: придала им смысл, который они для меня обретали в желании – спасти Лёлю.
       Спасти – в НЕЙ: в Вечной Юности!..

       Оптимист: Кто-то, узнав о Мечте автора песни-исповеди, но не зная, что предшествовало ей и как вообще она появилась, мог бы сказать, что автор решил осчастливить бабушку – возможно, и других близких людей – а заодно и всё человечество! Но даже бабушке это вряд ли поможет...   
       На это отвечу:
       Если бы Вечная Юность стала реальностью, она не была бы воспринята автором как явление, на которое он то и дело будет смотреть с открытым ртом от удивления. Ведь автор не просто поверил в возможность воплощения чудесного, Сказочного: он... тосковал – по чудесному, по Сказочному... Однако и в жизни – лучшем, что в ней есть – можно найти близкое к Сказке по духу. Иначе откуда бы последней взяться, даже в чьём-то воображении? В представлении автора – Вечная Юность есть Чудо, но такое милое, трепетное, – самое человечное из всех чудес! Разгадка этого дивного дива может оказаться так проста и так сердцу понятна!..

       «Теперь, – думал я, – всё во мне просит солнечно-юного. Но разве оно не перекликается с тем, чего мне так не хватало в детские годы?..»         
       Когда я был поменьше, я уже знал – что психически нездоров. Но всё же до конца не понимал, почему так не похож на других детей, душевно-здоровых и более раскрепощённых, – в детях жило детство! Но ведь оно жило (так я думал) и во мне; только не лилось из меня свободно, как у других ребят: «моё», тайное, какими-то отголосками отзывалось на «их», явное... Случалось, я давал волю пробудиться этим отголоскам – явно, а не тайно – однако и это происходило с причудами и странностями. Нечто весёлое приходило мне на ум – вдруг я начинал прыгать от радости, с неудержимою быстротой размахивать руками... Меня тогда ничьё присутствие не смущало – в такие минуты я был над собой не властен. Эти порывистые движения человека, мысленно окунающегося во что-то до самозабвения, – со стороны они казались обращёнными «в никуда»; не к кому-нибудь, даже если происходили у кого-то на виду. «Полёт» детства – да не тот: я – забывался!..
       – О чём ты думаешь? – порой спрашивал меня папа, однако редко получал ответ. Словно «тайна» радости сама боялась себя выдать. Но и когда – не против воли её хранителя – становилась известной, я вместо того чтобы её огнём заражать других, кто мог бы так же открыто разделить похожее и со мной, – вместо этого я будто подсознательно не решался людям открыться – больше доверяться, даже своим близким. Как если бы между мною и остальными стояла стена, которая физически мешала быть мне ребёнком живым и открытым. Всё, что жило в душе, как заколдованное вращалось внутри себя...
       На смену хорошему настроению приходят грусть, тоска. Они – так, ни от чего... Они – дОлги... Яркое, жизнерадостное – кажется, сейчас это где-то близко, где-то рядом, только передаётся друг другу от других детей...
       На время – тоску развеиваю: на улицах, во дворах – с одноклассниками – одноклассницами – играю в прятки, снежки.
       Но одинокая грусть – она снова берёт своё. В глубине души – червоточинки... Всё же... втайне, хочу, очень хочу, чтобы в глазах моих кто-нибудь прочёл, о чём она, эта грусть, – прочёл и понял, быть может, лучше меня самого... Так, «втайне» – например во сне – я мог быть немного другим, чем наяву. Мне мог присниться весёлый, шустрый Буратино. Каким он был и в сказке Алексея Толстого, и в фильме «Приключения Буратино». (Но в фильме я главного героя ВИДЕЛ, а не только воображал, когда читал книгу: это эмоционально действовало на меня сильнее.) Буратино и я – во сне мы и не думали унывать! Буратино – тот бы мне не дал! Как в Сказке, он и в сновидении был главным заводилой – мне этого было достаточно. Похожие сны меня увлекали, подзадоривали. Мол, сам знаешь, мы не обманываем тебя, словно говорили они, как Буратино прищурившись лукаво!..

       Оптимист: В фильме «Приключения Буратино» его герои уходят со сцены – не за кулисы, нет, но... в свою Сказку! – частью которой они и были и остались: сама сцена – в мыслях зрителей да не опустится занавес над ЭТИМ ВСЕМ! – в неё преображена.               
       И – уходят под музыку, с которой Сказка сказывалась.
 
       Ещё в пять лет я печатными буквами, конечно с ошибками, без знаков препинания, но с увлечением, всё возрастающим не на шутку, стал письменно пересказывать сказки. С одной из них – сказкой про того же Буратино – это делал не раз. В каждом последующем её пересказе старался охватить и фильм и книгу как можно полнее. Целые дни просиживал за письменным столом. А чуть позже, когда у нас дома появилась печатная машинка, однажды я захотел воспользоваться ею. Как-то Лёля (тогда ещё бабушка не была замужем за дядей Яшей и жила со мной и моими родителями), по моей просьбе, достала из книжного шкафа сказки Андерсена. Я открываю книгу на сказке «Дюймовочка», кладу её перед собой на стол рядом с пишущей машинкой, Лёля показывает, где какие клавиши на ней нажимать. И я впервые в жизни печатаю – осторожно, боясь ошибиться – пальчиками стучу по клавишам, вижу, как на бумаге одна за другой строчатся буквы, складываются в слова, слова – в предложения, и вот уже передо мной перепечатанная страничка – начало «Дюймовочки».
       Или, помню, я смотрел – в который раз – мультфильм «Снежная королева». И, хоть давно и во всех подробностях знал эту сказку, потом на ночь слушал её от лежащей рядом мамы, сладко-сладко засыпая... Ещё помню, как – будучи постарше – читал роман «Граф Монте-Кристо»: от книги Александра Дюма не мог оторваться – на каком бы месте ни остановился, всегда предвкушал, что же будет дальше... Не говоря уж о «Трёх мушкетёрах» того же автора, о «Двух капитанах» Вениамина Каверина, романе, который также читал с увлечением.            
       Но телевизионное «окно» в мир у меня возьмёт верх над книжным на довольно долгое время. В детстве родители часто меня уговаривали взять книгу в руки, а интерес к чтению если и приходил, то, как правило, в редкие минуты самого чтения. Так, ещё в двенадцать лет я успею прочитать пушкинского «Евгения Онегина». Не зубрил целые строфы из этого романа в стихах, как учителя велели это делать старшеклассникам. (В школу я тогда ходить перестал: почему – об этом расскажу позже.) Когда наша семья проводила лето в пансионате «Октябрь», я допоздна просиживал с этой книгой в руках. С удовольствием впитывал в себя картины природы, воспетой Пушкиным; от души проникался тем, сколько лирики и тепла Пушкин вложил в передачу сокровенных мыслей и чувств семнадцатилетней Татьяны, влюблённой в Онегина, хоть и не нашедшей с ним счастья... Да, я, ещё мальчик, увлёкся серьёзной книгой о серьёзных отношениях между мужчиной и женщиной. (Хотя, в книге Пушкина находя много лирических отступлений, умом я ещё не понимал – для поэта это произведение исповедальное.) Может, чтение «Евгения Онегина» было мне в радость также потому, что пусть это был и роман – но в стихах; это была поэзия, настоящая, пушкинская. В каких-то моих детских стихотворениях я даже подражал стилю повествования онегинской строфы. Но то были лишь эпизоды, настоящим окном в мир книга тогда ещё для меня не стала.
       Очень любил детские фильмы; некоторые из них – люблю смотреть до сих пор. Например, фильм «Сказки старого волшебника». О нём вспоминал – и когда мне было лет двенадцать – в день холодный и пасмурный или в солнечный и тёплый, гуляя в немноголюдном скверике. Вспоминал – как Принцесса провела своего Принца через потайной ход мрачного подземелья; как ОНА – ещё на какое-то мгновение задержав ЕГО там – попросила Принца отвернуться, и что-то чуть дрожащим пламенем свечи стала выводить на стене этого подземелья... А когда Принц, ровно через сто лет, из несказки вернётся снова в Сказку: чтобы поцелуем разбудить Принцессу от столетнего сна и самому вновь стать молодым, – перед этим он пройдёт через тот же подземный ход, при свете свечи на стене увидит и прочтёт: «Я люблю вас, Принц»...
       Детские фильмы были разные. В их героях – детях – я узнавал себя... ну хоть чуть-чуть. Без чего – не поверил бы и фильмам-сказкам! Как и изобретательности юных гениев – киногероев, которые чувствовали себя первооткрывателями, гордо, с ощущением новизны глядели в будущее. Перед тобой, по ту сторону экрана, к науке и технике грядущих лет пролагали путь дерзающие умы ребят: от смелых экспериментов школьные лаборатории бурлили-шипели, сотрясались в приключениях; на грани фантастики, и даже за гранью – все трудности отступали перед отрочеством неудержимым... Тогда не думали, что не только ты можешь овладеть фантастической машиной, но и машина – тобой! Эта машина – будущий персональный компьютер. Он сделается включённым в электросеть морем знаний, воспроизводителем всевозможных звуков – и железной немотой того, что никогда не заговорит человеческим голосом – живым, который не включают. Когда, с электронной почтой – словно пневматической – письма будут «выстреливать» как из ружья: не только тебе лично, но и всем, кто в соцсетях, – целая виртуальная армия слитых и неслитых народных масс... И, как автор этих строк нажатием клавиш ни передвигает, тасует и шлифует первоначальный словесный хаос, из которого родилась эта книга и который даже самые знаменитые предки во веки веков не разложили бы по полочкам без компьютера (так уж песнь-исповедь устроена!), – настоящей жизни мне, долго просиживая за компьютером, для себя не сотворить...
       Когда я стал меньше общаться с другими детьми – вообще начал самоустраняться от окружающего мира, – несмотря на это, фильмов, уже не только детских, способных меня заинтересовать, становилось больше. Однако... я будто забывал, что это всего лишь кино, идущее дома, по телевизору. ОНИ, артисты, верят в то, во что играют, – а Я верю ИМ; Я вижу ИХ... но ОНИ не видят МЕНЯ (о, если бы только увидели – меня – в эти самые минуты!); казалось, ИМ – и создаваемому ИМИ кинобытию – Я весь открыт!.. Кино – оно живое... почти – если включишь. Потом, вспоминая увиденное по телевизору, я мог мысленно участвовать в этом, даже влиять на ход событий фильма...

       Голос моего Неизвестного Друга (который, будучи от меня за тридевять земель, верит – я слышу его): Ещё с детства ты начал чувствовать своё «внутреннее» одиночество; это чувство у тебя появилось не сразу, но нарастало постепенно, делалось острее... Когда человек что-то делит с другим человеком в жизни, – это одно. Но совсем другое – когда ты только лишь МЫСЛЕННО вливаешься в сыгранное кем-то в кино... Если глядишь на мир со стороны, понимаешь: как много прячется от посторонних глаз, не поворачивая к тебе лица – не выставляясь напоказ... Да, конечно, кино – это актёрская игра. Но порой сколько жизни вложено в эту игру: той жизни, что – в лице героев фильма – от тебя совсем НЕ ТАИТСЯ! Нет, артисты – они редко смотрят прямиком в камеру, на невидимого для них зрителя, подобным способом редко к нему обращаются. А если это и делают – не увидят того, кто от них сам, можно сказать, «за кадром». Как бы они ни доверяли твоим глазам существующее в пределах экрана, и как бы ты, ими невидимый зритель, ни был открыт этому всей душой, – физически ты им недоступен. Кино закончится...         
       Я (слышавший голос далёкого Неизвестного Друга): ...Закончится кино – и тогда я снова буду жить лишь в мире своих мыслей да порой, от скуки, поглядывать в окошко, – снова тоскуя по тому, что не поворачивает к чужим лица, не выставляется напоказ...

       ...Но что это? Хожу-брожу я по невзрачному, местами как тёмный лес, дому отдыха со светлым именем «Маяк». На первом этаже корпуса, где мы с мамой на лето поселились в отдельном номере, был холл, в холле по телевизору другие дети – не я! – смотрят музыкальный фильм «Д'Артаньян и три мушкетёра».

                Констанция: 

                Десять пуль вам грозят, десять шпаг.

                Д'Артаньян: 

                Мне страшней вашей хладности знак.

                Констанция: 

                Вам и скалы грозят, и волна.

                Д'Артаньян: 

                Мне лишь ваша немилость страшна [13].

                2
 
       Годы дошкольные, годы школьные – продолжим о них рассказ. Вот дома включаю «Ригонду» и слушаю – то пластинки со сказками, а то – иную пластинку, с музыкой к балету «Кармен-сюита». Также слушаю по магнитофону, как обаятельно и по-мужски сочно похрипывая, поёт Адриано Челентано.
       По всей стране – и дети, и взрослые – сходили с ума от Челентано! Другие итальянские эстрадные звёзды также у нас пользовались небывалым успехом. Например, певшая дуэтом супружеская пара Аль Бано и Ромина Пауэр; особенно с их бесподобной песней «ФэличитА» («счастье» по-итальянски) – мелодичной, с романтическим мажором, как синее небо Италии! Большинство людей в Советском Союзе слушали эти песни, как и я, ничего не понимая, кроме певучести итальянской речи, положенной на певучую струну.
       У меня есть приятели, есть с кем поиграть на улице, во дворе. И кажется, мы ещё долго так же будем гулять вместе, общаться, приглашать друг друга в гости, на дни рождения. Пройдёт время, – и однажды для меня наступит 1-е сентября. – Прозвенит «первый звонок»: для детей – теперь уже школьников, нарядных, в форме, и учителей, которые участвуют в этой праздничной церемонии и с которыми будем постепенно знакомиться, переходя из класса в класс. В первую очередь – с пожилой Зинаидой Владимировной. Много лет назад мои родители у неё учились, а теперь – и я, первоклассник, прозанимаюсь у неё, всего лишь год – до её ухода на пенсию. Как ни много хлопот у неё было с шумными и непоседливыми учениками, дети её любили; а она и сама, хоть как все учителя на уроках, просила тишины и внимания, любила детей, шумных и непоседливых. Я и мои родители – мы всегда поддерживали с ней добрые отношения.   
       А дальше: первый класс, второй, третий... И вот, что-то в моей жизни начало меняться. Не в лучшую сторону... Почему – я и сам не мог понять. Я отказываюсь справлять собственные дни рождения, принимать подарки... Совсем не то, что было раньше! Когда-то я и подарки принимал с удовольствием, и даже поздравлявшие меня ребята уходили не с пустыми руками – вместе со мной они с завязанными глазами ножницами срезали игрушки, которые мама развешивала на ленточке, протянутой через комнату, – кому что достанется... Теперь же не хочу и фотографироваться: резко и нервно устраняюсь от любой возможности быть кем-то пойманным в объектив фотоаппарата. Свои фотографии на куски разрываю. Особенно – школьные!..
       Тем не менее, в школе, где ты не один, где тебя окружают сверстники, дружу как с мальчиками, так и с девочками: из мальчиков – с Димой, из девочек – с двумя Наташами, с Женей и Юлей. Ещё дружу с Владиком, – правда, тот учился в другом классе и был старше меня почти на два года. Его родители давно знали моих. 
       Летом мы со Славиком – ещё одним приятелем, с которым я отдыхал в пансионате «Октябрь» – оттуда шли к Владику на день рождения. В проливной дождь! (Об этом страшном ливне – когда сплошные лужи по улицам разливались ручьями – даже по телевизору рассказывали в программе «Время»; всю страну облетели кадры с подтопленным ПерЕсыпом.) Из-за такой разбушевавшейся погоды никто, кроме меня со Славиком, и ещё Валика – мальчика, чья дача была рядом с дачей Владика, – к нему на день рождения не пришёл. Могли и мы со Славиком не прийти: трамвай, на котором он хотел со мной ехать, а я отказался (мол, в такую погоду мало ли что может случиться на мокрой и скользкой дороге – с машиной или даже трамваем!), прямо за углом от нашего пансионата попал в небольшую аварию, столкнувшись с легковым автомобилем, так как водитель последнего не справился с управлением – машину занесло на повороте... Мы со Славиком шли с зонтиками. Но дождей на свете много – а в какой поток с небес один из них перерастёт, наши зонтики не знали! Нам идти-то было всего пару кварталов – а мы промокли до нитки! Потом, уже на даче у Владика, мы вдвоём сушились, просыхала и наша мокрая одежда, зонтикам тоже дали отдохнуть...
       Туда же, примерно через час, постучался в калитку папа: вот так сюрприз!
       Оказывается, когда дождь уже не лил как из ведра, а бурные порывы ветра мало-помалу затихали, мама – на улице, через дорогу от пансионата – по телефону-автомату позвонила домой, в город, и сообщила папе, куда я со Славиком отправился в такой ливень. (Не могу сказать, слышала ли мама об аварии с трамваем, и знала ли, что нас со Славиком в этом трамвае нет, что мы дошли до дачи Владика пешком.) Недолго думая, папа быстро оделся, взял зонтик, вышел из дому и направился к своей жигули – ехать за мной и Славиком на Большой Фонтан. Кроме Пересыпа и, может, где-то ещё, движение в городе не было перекрыто. Опыт вождения в любую погоду папе пригодился: ехал медленно и осторожно, аккуратно проезжал через огромные лужи, не разбрызгивая... Тем временем ливень прекратился – небесные хляби приказали долго жить. После нескольких часов, проведённых у Владика, мы со Славиком сели к папе в машину, и так всего за пару минут доехали обратно до пансионата.

       Оптимист: Хорошо иметь друзей!
       Я: И даже очень!

                Что мне снег? Что мне зной?
                Что мне дождик проливной?
                Когда мои друзья со мной [14]!
                __________

       Я учился хорошо, в классе был среди первых учеников; успевал по всем предметам, кроме физкультуры – «не силён» был в ней. Но всех моих усилий и стараний хватило лишь на несколько лет учёбы... Когда ежедневно количество школьных уроков начало переваливать за четыре, за пять, мне школа уже физически становилась в тягость. Третий класс, вторая смена; занятия начинались в два часа дня, заканчивались вечером – если это было зимой, на дворе уже делалось темно. Каждый вечер, один или с кем-то из нашего класса – с кем мне было по дороге – я возвращался домой пешком (школа от дома находилась всего в нескольких кварталах). В небе мерцали звёзды, при свете уличных фонарей снег сверкал серебром, – я же протаптывал его тяжёлыми шагами. Наконец – после морозного воздуха с непривычки вдыхая жар натопленного помещения – переступал порог нашей квартиры: сапоги, пальто, шапку-ушанку долой – и, проходя в гостиную, валясь с ног от усталости, падал в кресло...
       Прошло ещё немного времени, – и в школу силком было меня не затащить! – Там, уставая телом, мне не на чем было отвести душу...
       «Последний звонок» прозвенит не для меня...

       Н (к рассказанному выше): А ведь в школе ты даже в нескольких конкурсах участвовал: когда классы соревновались между собой – для этого специально готовили программы, учили наизусть стихи. И ваш класс не раз побеждал! Ты читал и свои собственные стихи – на одном из школьных КВНов. Тогда ваш класс тоже одержал победу.
       Я: Это когда в КВН только одни девочки играли за команду класса, который соперничал с нашим.
       Н: Что ж вы с ними обошлись так не по-джентльменски, не дали им выиграть? Уж наверное команда КВН «Одесские джентльмены» вас бы за то пожурила, как она это умеет! Да, кстати, это – команда КВН Одесского государственного университета. Того самого университета, где мама твоя училась на филфаке.
       Я: И в котором, когда-то давно, был случай – мама рассказывала. В кабинете ректора за столом собрались деканы. Один из них для ректора стоя отчитывался за прошедший семестр, а другой декан, Зелинский (сам будущий ректор этого учебного заведения), – незаметно шнурки от ботинок того декана привязал к ножке его стула и к его портфелю. А когда тот нагнулся за портфелем – что-то ни портфель, ни нога...
       Н: Так это же настоящий КВН! 

       Со сверстниками я почти перестану встречаться. Ещё какое-то время буду навещать Владика, в городе жившего недалеко от меня; если я его не заставал дома – прогуливался по улице в ожидании возвращения товарища – одного или с приятелями, среди которых всё больше незнакомых мне ребят... С теми, с кем я дружил в школе, вижусь, как правило, лишь в мои дни рождения, и то – если их отмечаю. Потом – за редкими исключениями – и вовсе перестану выходить из дому: одному – всё время одному, без друзей – по оживлённым улицам, по тихим скверикам – гулять надоест...
 
       Я: Мои Четыре Стены – наяву, – и... полный «гарем» сновидений!..      
      
       «Плохие» компании по улицам снуют то там, то тут. Шаг за шагом, день за днём – порой даже среди младших школьников, а тем более подростков – мат, сигареты и прочие «сладости» жизни становятся её неотъемлемой частью, словно того душа просит. Глядя на это со стороны, я вспоминал ребят, с которыми когда-то дружил, общался, и никак не мог понять: да, пусть среди тех ребят были разные – и хорошие и плохие; но, с наступлением подросткового возраста, совершающаяся во многих из них перемена – откуда она?.. Они жаждут «острых ощущений»? – Их в кинотеатре ждёт очередной американский боевик. Утолят жажду? – Не надолго... 
       ...«Острые ощущения»?! Может, сейчас для читателя это признание прозвучит совершенно неожиданно:
       ИМЕННО ИХ МНЕ С ЛИХВОЙ ХВАТАЛО!
       Едва ли не каждый день – моим расстроенным нервам не требовались иные «монстры», кроме тех, что в них засели и во время нервных приступов прорывались наружу, до моего изнеможения...       

       «Плохая» компания (не из самых «крутых»; – словно подслушав мои мысли): А у нас – помимо киношных американских боевиков и ужастиков – есть и свои «монстры»: напряжённые школьные будни, с частыми житейскими неурядицами в придачу. Надо же нам как-то разряжаться – клин клином вышибают!.. Мы-то, с нашими матом, пивком, сигаретами и только, – ещё ничего! По сравнению с теми плохими компаниями, от которых на улицах и в подворотнях спасу нет! Пусть мы так, внешне, казалось бы, мало чем от них отличаемся... 

       После сказанного выше – ещё добавлю: точно так же можно было идти не через парадные входы свежевыкрашенных коммунистических фасадов к трубачам и знаменосцам, а проникнуть с чёрного хода – туда, где упёртый хам клятвенно застолбился в своей державной конуре...

       Взрослые дяди и тёти (знаменосцам и трубачам): Равнение на Советский Союз, на Светлое Будущее, на ЛЕНИНА ВЕЧНО ЖИВОГО! Ура, товарищи!
       Товарищ переходного возраста: Дяденька, закурить не найдётся?
       ...Голос «Ленина вечно живого»: ВСЕГДА ГОТОВ всем дать пг’икуг’ить! (Где-то невидимо смотрит прищурившись.) Ну-с? Молодёжь частенько «выг’ажается» хуже некуда?.. Слышали бы вы, как Сталин и его пг’иближённые, подобно шпане из подвог’отни, «матом не г’угались, а г’азговаг’ивали»! (Это недаг’ом подметит Эдваг’д Г’адзинский.) А для меня, хоть и не заставшего Сталина в «г’асцвете славы» – в 1937-м, – это не новость. Так мат г’одимый – наш великий и могучий – давным-давно выйдя на необъятные пг’остог’ы нашей Г’одины, дошёл до самого Кг’емля... Но «шпана», или, точнее, «бг’атва» кг’емлёвская, со всесоюзным Отцом-автог’итетом во главе, матег’илась в своём узком кг’угу – не для наг’ода!.. 
       Эмигрант из России (уехавший из страны после распада СССР): Наше пре-ог-ромнейшее – в кавычках! – эмигрантское спасибо тебе, «Ленин вечно живой»: за СССР – союз нерушимый, который шагал всех впереди, у которого было «светлое будущее» впереди и вообще всё всегда впереди. В том числе

               ...векова-а-я  печа-а-ль,
               Белове-э-э-жская  пу-у-у-ща, Белове-э-э-жская  пу-у-у-ща! 

– Это под музыку Пахмутовой на стихи Добронравова наши «Песняры» родимые соловьями заливались, не зная ещё, что в Беловежской пуще-то Советский Союз и будет превращён в «светлое прошлое»: обожаемое теми, чья печаль о нём, быть может, и светла – но для нас, эмигрантов, – лишь так, щёлочками...
       Эмигрант из России (первой волны эмиграции, уехавший во время Гражданской войны): Не хотите ли посмеяться? Узнать, как русский мат дошёл не только до Кремля, но и до ...Организации  Объединённых Наций?! И – от кого? От интеллигентной Софьи Слоним, сестры жены писателя Владимира Набокова! Правда, в жизни она порой бывала остра на язычок – но не поймите превратно: наша бедная Сонечка не знала, чем в СССР продолжал «обогащаться» мат после её эмиграции. Она и подумать не могла, что, например, когда мы произносим китайскую фамилию Х..., для благозвучия опускаем «й». Это однажды сыграло с ней злую шутку! (Ведь она работала синхронной переводчицей в ООН.) Делая своё дело, Софья Слоним по-русски произносила эту самую фамилию, которая принадлежала китайскому дипломату, – не трудно догадаться как... и в падежах её склоняла!!! Чем рассмешила других переводчиков, а также представителей Советского Союза в ООН; а когда последние рассказали там остальным, отчего так истерически смеются... Словом, в тот день все заседавшие в Организации Объединённых Наций от смеха чуть животики не надорвали!..
       Эмигрант из России (СССР) (третьей волны эмиграции – присоединившейся к двум другим «волнам» исторического отлива): По сравнению с этим, Хрущёв, в ООН – если верить кинохронике – стучавший ботинком по трибуне и желавший, смело говоря, в два притопа, три прихлопа показать Америке «кузькину мать», – и тот отдыхает!      
       ...Голос Хрущёва (где-то невидимо потрясающего кулаком): Я ботинком не стучал, – это был монтаж!.. Это, ядрёна вошь, Америка с нами такие шуточки шутит, играет в такой рокен-ролл! (То ли матерится – на слух не разобрать – то ли посмеивается про себя.)

       В стране «причуд» многим отроду приходилось туго... Например, несчастные коммуналки – хорошенькое наследие от долготерпеливых фанатов кривды!..
       Ну, а я нашу, не слишком большую, но и не такую уж убогую, двухкомнатную квартиру считал родным домом.
       Повезло?..
       Однако – по известным причинам, в известном крае земного шара – даже если фортуна к кому-то оказалась благосклоннее, от чёрных жирных клякс на красном солнышке не зарекайся!
       ...Однажды от нашей ванной отвалится часть стены (это было ожидаемо!), которая примыкала раньше к снесённому соседнему дому: старый дом, уже давно державшийся на глиняных ногах, так снесли, что стена нашего, такого же старого, продержалась недолго. Все знали: ей рано или поздно обвалиться. Но кого, кроме нас, жильцов дома, это заботило?

       Голос моего Неизвестного Друга (к рассказанному выше): Да! «Плохие» компании – это не обязательно прокуренные уличные молокососы (хотя, возможно, ещё оттуда пускают корни) или, на худой конец, бесшабашные пацаны... ГКЧП – плохая компания старых прохиндеев государственного масштаба – в стране захватила власть, но временно – потом сложила оружие... Однако, к примеру, были беспредельщики чинами и поменьше. Именно им, а не кому-нибудь ещё, надлежало отвечать за ваше безопасное проживание в вашем доме. Но борзые – везде борзые! Именно они – во главе с товарищем-гражданином Кожемякиным – могли прервать гармоничное повествование песни-исповеди, если бы по их вине случилось несчастье...
               
       Меня не было дома при обвале стены: тогда со дня на день я должен был выписаться из больницы. Папа как раз в то время задержался в Польше, а мама и маленький братик пережили обвал более менее благополучно...
       Но тогда, ночью, мама проснулась от ужасного грохота! Он разбудил весь дом!
       У дома собралась толпа. Пострадавших не было. Но зрелище – мама не горюй!!!
       Вызвали милицию.
       Милиция приехала.
       Увидела всё своими глазами; услышала то, что ей поведали жильцы дома, другие свидетели случившегося. Наконец, разобравшись во всём, милиция доложила куда надо.
       Утром закипела работа: рухнувшую стену стали заново отстраивать.
       На это ушло трое суток. Днём трудились рабочие, а по ночам – сначала Игорь, наш родственник, а потом мой Владик (ему уже было шестнадцать) – каждый из них по очереди у нас в квартире сторожили, как часовые, от возможного проникновения через дыру в дом непрошеных гостей. Не смыкая глаз, дежурили возле открытой двери нашей ванной – именно там в ночной темноте в стене зияла дыра – прислушивались к любым шорохам с улицы, к отдалённым голосам одиноких прохожих...
       И никому за этот беспредел ничего не сделалось. Ну, самое большее, – о том в газету «Вечерняя Одесса» тиснули – не горячую статью, а так, маленькую робкую статеечку... Это – услышав сверху, от президента Горбачёва, дарственное «можно», добродетельная гласность с жаром схватила было микрофон; но, в отдельных случаях, когда в лице людей таких-то гласность ещё сомневалась, прибавить ли к «можно» своё бескомпромиссно-волевое – «нужно», могла, едва обронив словечко, сама себя до смерти перепугаться...

       Н (к рассказанному выше): А вдруг местные партийные боссы решили бы: не нравится нам фамилия автора статьи «Стена рухнула...»! На что фамилия заканчивается – на «штейн»? или как ещё его там?
       Н: Конечно, если бы этот автор смело указал в статье на виновных в обвале стены – бюрократа Кожемякина и его свору, ему никто не запретил бы это сделать: гласность есть гласность! Но сам глава государства – Горбачёв – казалось, был наивней многих простых смертных! Тот до путча окружил себя министрами из коммунистов старой закалки... сам не верил, насколько они радикальны – а ведь его предупреждали, что они-то путч и готовят... Корреспондент «Вечерней Одессы» мог опасаться: если его статья вызовет большой резонанс, на него в Одессе ополчатся такие же правящие партократы – они притом ещё и антисемиты. Могут быть неприятности... Журналист вечёрки струсил.   

       Интересно, что раньше – в тот год, когда лето мне со Славиком по дороге к Владику на день рождения такой дождик ниспослало, – в декабре того же года: опять-таки на день рождения! – теперь уже Сашеньки, моего маленького братика, – случилось ещё одно стихийное бедствие. (И главное: как Владик – хоть вода текла «по асфальту рекой» – не остался совсем без гостей и подарков, так было и с Сашенькой – кое-кто из близких отважился к нам приехать и его поздравить.) После того как прошёл дождь, вдруг резко похолодало; мокрые деревья не успели высохнуть, их стволы с обнажёнными ветвями обледенели. С крыш, карнизов, балконов угрожающе повисли над тротуарами тяжёлые сосульки. Всё было, как в снежном царстве, покрыто ледяными узорами. Но все эти внешние зимние красОты ничего доброго не предвещали...
       Большой электрический столб, который много лет простоял возле нашего дома, – и тот не выдержал: под тяжестью сверху донизу покрывшей его ледяной глыбы – рухнул на проезжую часть... Слава Богу, никого не убил, но перекрыл движение в том месте улицы, куда выходили наши окна, при этом повредил и без того обледеневшие трамвайные провода.
       Весь наш дом остался без электричества.
       Две недели мы с другими его жильцами каждый вечер проводили при свечах... Не так ли жили наши предки? Даже те из них, которым посчастливилось провести жизнь пусть не во дворцах, но в красивых уютных домах, и у кого керосиновых ламп и свечей было вдосталь, чтобы пребывать в ореоле таинственного сумрака, например, у тёплого, в горящих угольках чуть потрескивающего камина... Только порой и их брала скука; думали, чем себя развлечь... Таким и наш был дом – много-много лет назад. Уже в годы войны он, надёжный и крепкий, устоял во время бомбёжек... А теперь? Теперь – весь в зияющих трещинах! Весь обшарпанный. На фоне обветшалости – все его архитектурные прелести меркли... Чтобы как-то скрасить жалкое зрелище этих дряхлых стен, иные из жильцов, подобно нашей семье, собственными руками пытались создавать домашний уют и комфорт. Нынче, без электричества, по вечерам мы зажигали свечи – в том числе на чёрном старинном, с подсвечниками, пианино. Их свет слегка освещал большие широкие окна, высокие белые потолки с люстрами; тускло падал на такую же белую, обрамляющую потолки, падугу – эти вылепленные узоры и фигуры как изящные украшения в духе старины. Но потолки давно растрескались, падуга – тоже, кое-где погнулась, перекосилась... Ещё хорошо, что было тепло – в нашей квартире, с газовым отоплением.   
       Но мы не знали, что этот таинственный сумрак так затянется, что будет казаться всё менее таинственным, всё более сумрачным. Временно наведаться в гости к прошлому – ещё ничего. Но превращать в него настоящее – всё равно как если бы сегодняшний день сделать долгоиграющей пародией на почившее во время Оно. Что-то вроде нарисованного, как на холсте в каморке у старого папы Карло, но не горящего очага...
       Тёмные вечера нас убаюкивали, а зимние ночи тянулись с таким вялотекущим снотворчеством, как мёд течёт из старой дырявой бочки, когда-то сколоченной из крепкого дуба, а теперь треснувшей по швам. Ещё – по утрам и вечерам – всему этому блаженно вторили колокола Свято-Успенского кафедрального собора...
       ...Точно так же и жизнь моя текла – бесцветно и однообразно. Её спутниками были смертельная скука да тоска одиночества. «Где же ты, – думал я, – мой любимый пансионат «Октябрь»? И – рядом с ним – детская футбольная площадка, покрытая песком, а не жёстким асфальтом, как такие же две площадки недалеко от нашего дома? И где мне, стоящему на воротах, не больно падать в броске за мячом. (Папа это умел – он и меня научил.) Вы не круглый год и не каждое лето моей жизни... А без вас?.. Порой – только творческое вдохновение, как сказал наш Семён Альтов, «помноженное на отсутствие мастерства», о стихотворец юный...» Последнее лето, проведенное нашей семьёй в том пансионате, миновало; пришла осень, будет зима...
       Но – что «зимой», что «летом» – даже если и с «чудесами», про которых поётся в песне «Куда уходит детство?», то – «не здесь».
       Не со мной...


13 Юрий Ряшенцев.
14 Михаил Танич (песня из фильма «По секрету всему свету»).