Дачный сезон 2часть

                Часть 2.                111
                НА  ИЗЛОМЕ          
                1
       Сергей Медведев  потерявший всех близких ему людей, окунулся вдруг в такое беспросветное одиночество, в такую тоску и скуку жизни, что скрученная в нём тяга к спиртному, а через него к забвению, превратилась в тяжелейшую пытку, когда приходили не мысли, а наплывы глыб желания: или напиться, или умереть. Но он держался. Держался своей клятвой, сознанием, что всё данное ему – испытание – человек он или биологическая субстанция без воли и цели в жизни. На заводе  ещё как-то терпелось, среди людей, в  необходимости дел, а дома…  Что-то гудело, выло в груди, скребло и давило. Пытался смотреть телевизор, сознание уплывало и сосредотачивалось на болезненном мраке в душе, музыка раздражала, как скрип по стеклу, книги, казалось, написаны о какой-то пустой чепухе, даже лучшие из них. «Но ведь это же классика, мировой цены вещи!.. А меня не задевает. Может потому, что уже читано и предсказуемо?..» Он попробовал читать «Библию», памятуя о глубоком впечатлении от «Нового завета», но не справился. Сложность текста, изложение древних историй помогало только в одном: ему удавалось кое-как уснуть.
         Было нелегко Сергею и в быту. Прожив двадцать восемь лет под неусыпными заботами женщин: мамы, жены, соседки, наконец, он обнаружил теперь, что не умеет позаботиться о себе: о пище, чистоте жилья и вещей. Всё шло комом, кое-как. Он варил сосиски, жарил яичницу, с трудом отдирая её от сковородки, варил картошку «в мундире»… Рубашки, плохо постиранные и не проглаженные, он совсем забросил, носил свитер, быстро потерявший форму и вид…
         На заводе дела шли всё хуже: их «Органолы» и магнитофоны ни в какое сравнение не шли с импортными аналогами, приобретались только общественными организациями, плохо расходились. «Из чего нам заработки платят?», - думал Сергей, удивлялся и ждал какого-то окончания всему этому.
            А весна, разгоравшаяся, завоёвывающая землю и людское настроение, только усиливала тоску и –112-одиночество. В один из вечеров, когда он уже глазами искал то верёвку, то за что её зацепить,   в дверь позвонили.  Дарья Фёдоровна  стояла перед ним похудевшая, потемневшая лицом.
- Здравствуй,  Серёженька.  Почти месяц тебя не видела. Я после Кати всё болею, еле ноги передвигаю. Внучка подругина, спасибо, поесть покупала. Ты как?
-     Да проходите же, садитесь, тётя Даша! Что ж вы мне не сказали… И я, гад, не додумался зайти!
- Выпиваешь, сынок?
-      Нет. С тех пор – ни капли. Завязал.
               -       Да ну? Вот радость-то! Хоть что-то хорошее. Тяжко тебе? – она, видимо, оценила внешность Сергея, многое поняла.
- Ещё как тяжко. Но я поклялся маме… Гале… Держусь.
-      То-то, детонька. Держись. Я хотела спросить, не можешь ли до церкви меня проводить? Пасха ведь. Так хочется куличики посвятить! Хоть и не простоять всенощную, так дома помолиться да разговеться бы…
- Да-а… Я же слышал, завтра Пасха! Или сегодня? Как считать, не знаю.
- Сегодня светим, молимся всю ночь. А утром-то праздник Великий! Так что ж, Серёжа?
- Идёмте-идёмте! Когда?
- А попозже, часов в десять, ладно?
- Хорошо. Через два часа я к вам зайду.
- Ты ж, вроде, крещёный?
- Да. А как яйца красят? Мама как-то в луковой шелухе делала.
-      Ну да, самое простое: шелуху водой холодной залей, положи яйца и вари, как закипит, десять минут. Ну, подходи. Жду.
           Сергей оживился. Потянуло на вечернюю улицу, к  людям, к праздничной красоте. Он покрасил  -113- пяток яиц. Получилось до того хорошо, что забытая радость нахлынула в душу. «Дойду до хлебного, хоть булку какую куплю – освящу вместо кулича.»
         Но в хлебном продавались настоящие куличики с изюмом и цветной крошкой поверху, правда, назывались они кексами. Сергей купил два. «Завтра один маме с Галей отнесу», - решил в радостной грусти.
         Вечер был тёплый, чуть обрызганный редкими каплями дождя. Из троллейбуса народ потянулся цепочкой к церкви.
- Тебе, может, неудобно, Серёжа. Ты партийный?
-      Нет. А из комсомола по возрасту вышел. Всё мне удобно. Да и о какой партии речь, если из неё лидеры бегут?
         В этот раз ему, действительно, не было неудобно и неуютно в церкви. Народу было немало, свечи мерцали, но общий свет был пригашен. Фёдоровна потянула его за рукав к очереди за свечками. Сергей купил полдесятка, большую сразу же поставил в подсвечник и, впервые за сознательную свою жизнь, перекрестился с поклоном. Попросили посторониться, и две женщины старательно помыли участок пола. Пошли дальше - к дверям.
- Готовятся к всенощной. Пойдём на улицу, там будут святить.
          Сергей встал вместе с Фёдоровной в мигающий свечами большой многолюдный полукруг, на газете разложил куличи и яйца, зажёг свечки. Он вдруг ощутил, что отступило одиночество, что вот ведь у каждого свои горести и радости, а сошлись тут люди вместе, с похожим желанием… «Да что идеализировать-то! А демонстрации, митинги – не то же? Нет, не то. Там  с виду - общая идея, монолитное движение, но и много-много фальши, противоречий. Многие приходят по обязанности, оттого ложь. И  разгул… Здесь же каждый может думать о своём. Не хочешь, не приходи: сюда людей душа приводит». Батюшка приблизился со светлой улыбкой на молодом лице, махнул метёлкой, и вода покатилась по лицу Сергея, смешиваясь –114-           с невольными слезами радостного облегчения.               
Сергей попросил Фёдоровну подождать, зашёл снова в церковь и купил, неясно отпечатанные при первом на них взгляде, тоненькие книжечки. Это были жизнеописания святых, знакомых и не знакомых Сергею. Он слышал о Сергии Радонежском, о святом Серафиме Соровском, другие же – только именами мелькали в его сознании. Но он рад был этим книгам, скорее брошюркам, потому что за последнее время ни одно чтиво не влекло его, а это захотелось прочесть, узнать, осмыслить.

                2
         Машина остановилась во дворе-колодце, окружённом тремя пятиэтажками и одним домом старой послевоенной постройки в четыре этажа, но по высоте вровень с остальными. Надя покрутила головой, посмотрела вверх. Небо почти ровным квадратом изливало солнечную бирюзу, но во дворе было сумрачно и знобко. Старый дом Наде больше приглянулся: окна большие, балкончики широкие, хотя и покороче «ихних», как про себя назвала пятиэтажки Надя. Оградки на балкончиках витые, узорные нарядно!
                -       Вот наш дом, Наденька,  - указал Иван на тот, симпатичный ей.
         Водитель, приятель Ивана, подхватил Надины вещи: чемодан и узел, Надя, вслед за нагруженным рюкзаком и двумя сумками Иваном, пошла в дом на третий этаж. Остановились у красивой деревянной двери, за которой была ещё и дерматиновая. Мужчина, Саша, простился.
                -        Заходи, хозяюшка. Нет! Постой-ка… - Иван подхватил Надю на руки, внёс в прихожую.
         Квартира была однокомнатной, но Надя, заходившая вместе с подругой в двухкомнатную «хрущёвку» сестры Антонины, оценила простор комнаты, прихожей, кухни, высоту потолков.
- Тут места не меньше, чем в моей хате… Ну, если без сеней и веранды, конечно. Хорошая квартира. А стенки! Ты их так разрисовал? Красота! А это что?
- Это ковёр свёрнут. Мама покупала. Она его мне через одного деревенского знакомого           –115- передала, так рулоном и простоял два года. Уже и мамы нет. Проходи же!
         Потом они сидели в кухне за столом – ели «свежатинку», приготовленную Надей из поспевшего к новоселью поросёнка, яичницу, солёные огурцы. Бутылку вина начали, но не допивали, а всё помалкивали, привыкая к новизне жизни.
         Надя вышла на балкон, Иван накинул ей на плечи свою куртку, обнял, согревая и загораясь, а Надя глядела на периметр двора, пестреющий множеством разноцветных окон, и думала: «Все эти горящие квадратики – людские жилища. Где один живёт, а где несколько – целая семья. И наши окна – такие же пёстрые клетки для тех, кто сюда смотрит. И я в одной единственной частице огромного города живу теперь, что пчела в улье или муравей в куче. А там, в Ведьмеже, на краю холма, под близкими звёздами на чёрном небе, стоит моя тёмная пустая хата. Сиротка моя…». Она вздохнула глубоко, выдохнула со стоном.
-      Что, Наденька, тревожно тебе? Не переживай, привыкнешь. Пойдём спать, а?
         Эта ночь в не своей постели, под непривычно высоким потолком, освещаемым мигающим уличным светом, с шумами проезжающих невдалеке машин, с голосами и шагами поздних прохожих, со звуками музыки издалека, запомнилась Наде навсегда. Словно она приехала в чужую страну, где ничего не знает, всё дивно и пугающе прекрасно. Иван, истомлённый счастьем свершения своих самых заветных, затаённых желаний, спал, обняв её за талию. У неё немного озябли открытые плечи, но она терпела пока, не шевелясь, додумывала, дочувствовала новое своё житьё. Ставшим ей близким и нежно желанным, Иван всё-таки оставался человеком из другого мира, немного пугал её своей сложностью, панцирем, приобретённой образованием и опытом, культуры. Она удивлялась сама себе, как это решилась деревенская, простая, неопытная баба соединиться с таким человеком, не просто городским и образованным, а с художником, кого и не всякий городской поймёт! Вот другой какой, ну, строитель там или слесарь, отработал, пришёл и забыл про работу до утра, а Иван, она это видела, чувствовала, всё время в мыслях – в приглядках к природе, людям, к ней, Наде – о своём деле. Он порой, отложив ложку, брал блокнот и чиркал в нём карандашом, порой придержав Надю за подбородок, просил посидеть так       –116-минутку… Э – э – э… Да у него глаза не только на мир глядят, а и куда-то внутрь себя. «Надо мне как-то помогать ему. Да не мешать», - подумала Надя, осторожно натягивая одеяло на плечи. Ваня вздохнул сладко, чуть повернулся, убрав руку, и Надя, быстро согревшись, поплыла в сон.

                3   
         Иван вернувшись вечером из мастерской, остолбенел на пороге. Квартиру было не узнать. Элегантно и уютно выглядело всё, что раньше никак не выглядело, просто, громоздилось в пространстве. В прихожей часть вешалки скрыла занавеска из тёмного шёлка, под вешалкой появилась полочка, застеленная клеёнкой, на которой ровненько располагалась обувь, валявшаяся прежде в углу. В комнате – платяной шкаф был выдвинут и развёрнут так, что широкая тахта оказалась за ним, образовав крохотную спаленку с угловым окном. На тыльной стороне шкафа висел, доживший до лучших времён нарядный ковёр, полностью закрывший неприглядность задней его стенки. Журнальный столик и два кресла на фоне ковра создавали уютное гнёздышко для отдыха.  А  напротив, у стены, удобно разместился передвинутый из угла телевизор. Развернувшись, шкаф открыл всю целостность росписи на стене, и комната стала похожа на аквариум в синих и жёлто-зелёных лентах водорослей по периметру. Окно с выходом на балкон украсила сборчатая метелица роскошного тюля с изящными полукружиями поверху, собранными и скреплёнными атласными бантами. Это ослепительное окно, вымытая и почищенная хрустальная люстра, ваза с зеленеющей берёзовой веткой на журнальном столике и бархатная подушка сердечком на угловом диване  сразу сделали комнату обжитой, семейной, облюбованной женской натурой.
         Кухня тоже изменилась. Голое прежде окно, украсила ситцевая с оборкой штора в бело-красную клетку, на подоконнике устроились два Надиных цветка в глиняных горшках, стол повернулся торцом к окошку, отчего стало просторнее у плиты и холодильника, и всё сверкало чистотой.
Иван долго молчал, Надя напряжённо наблюдала за ним. Наконец он вздохнул.
-      Ну-у… Наденька! Ты - волшебница! Такого я и представить не мог! Да как же ты шкаф       –117-двигала? Зачем же без меня! А другую мебель? У тебя же всё разболится! – причитал он, целуя её руки, лицо.
-     Да ну!.. Дело привычное. Две картошки испортила – разрезала, под ножки                подсунула и –  поехали. Ха-ха!
- И гвозди сама забивала, да так хорошо всё сделала!
- И это не наука. Давно умею. Я ж, Ваня, деревенская, простая.
- Простая… А квартиру обставила как дизайнер, со вкусом. Шторы с собой захватила…
-       Знаешь, я давно мечтала о большом окне с такими вот гардинами. В журнале видала. Вот и получилось. Сама не налюбуюсь!
- А полочка в прихожей откуда?
-       Полочка! Это ж мой рундук, с которым приехала! Куда, думаю, этот ящик девать? Вот и приспособила.
-       Мы потом хорошую прихожую купим, с большим зеркалом. Коридор-то просторный. Вообще, походишь по магазинам, что понравится, скажешь. Я на твой вкус полностью полагаюсь. Красавица моя, умница! Только, прежде всего, халат новый купим. Этот противный, как больничный!
             -      Фланелевый. В деревне у всех такие, в нём не жарко, не холодно… Ну, купим другой, а в этом прибираться буду…
         По выходным ездили в Ведьмеж. Иван все свои рамы, этюдники держал на старом месте, в доме художников и на предложение Нади перенести всё в её хату ответил, что не стоит: то жильё, а то работа – запах красок, беспорядок… Да и сохраннее там, ребята наезжают периодически, а с Надиной хаты кто-то наличники на заднем окне спёр…
         Надя узнала, что купили Райкину хатку, что хозяин новый тоже художник, а жена его учительница, и дитёнок у них есть – девочка. Ей хотелось увидеть новую жилицу Ведьмежа, но идти туда, вниз, было просто незачем, а наверх они чего-то не шли. «Когда ж воду берут? Не ночью же? Колонка-то – вон!»  -118- – от Нади – рукой подать.
         Но во второй приезд Иван сказал:
               -       Надя, сегодня к нам гости придут -  друг мой Артём Смолин с женой и дочкой. Они нас приглашали к себе, да ещё неустроенно у них, я к нам позвал. Ничего?               
               -       Хорошо! Я хочу их повидать. Тем более – твой друг, работать будете вместе. Я приготовлюсь.       
         К шести часам всё было готово – стол накрыт, и гости не заставили себя ждать. Когда женщины взглянули друг на друга, сразу вспомнили зимнюю свою встречу, обе обрадовались в душе, легко сошлись, потянулись одна к другой. Альбина рассказывала, как отыскали, купили, отмыли хатку, как ночевали первые ночи вдвоём с Артёмом на раскладушке, принесённой на плечах, как раскопали кусочек огорода, повоевав с бурьянами выше роста, в которых бедная птичка свила гнёздышко, а теперь покинула его, хотя клок травы и не тронули хозяева… Надя тоже описала своё городское новоселье, свои чувства на новом месте, планы на ближайшее время, а далеко она не заглядывала. Она всё любовалась Любашей, спокойной, робко-приветливой, наслаждалась общением с ребёнком, ощущая, как волна материнского чувства омывает сердце, формирует в мыслях твёрдое решение: «Хочу ребёнка. Пока не поздно, пока всё хорошо – хочу!»
                4
         Это возникшее неодолимое желание определило дальнейший ход жизни на долгое время. Вернувшись в Деснянск, Надя, ничего не сказав Ивану, узнала по телефону адрес женской консультации и, уже имея, правда временную, прописку, пошла на приём к врачу. Она обрадовалась, что врач – женщина (не могла даже представить себе, как покажется чужому мужчине), что дама уже в годах, видно, опытная. Ответила на все вопросы и задала свой, сокровенный: возможно ли ей стать матерью?
- Посмотрим. Надо обследоваться. По внешним показаниям, всё у вас в порядке, да, видно, не всё. Сколько живёте с этим мужем? Не предохраняетесь? Ложитесь-ка в больничку дней на десять…
         Иван поддержал её в стремлении к заветной цели, обрадовался, встревожился, заскучал…        -119-
-              Ванечка, может, попозже лечь в больницу? Лето ведь: огород, заготовки… Да и солнышка хочется, воздуха.
                -       Ну, давай до начала сентября отложим, пока тепло. А то намёрзнешься там, ещё простудишься…
       И Альбина посоветовала летом отдохнуть, подкрепиться.
-    У них ведь, у медиков, тоже отпуска. Будут тебя из рук в руки передавать.
        Надя просто влюбилась в Альбину. Не было в её новой подруге, присущей деревенским, зависти, спеси, суждений о чужой жизни. Вопросы Альбина задавала редко, осторожно,  не лезла в душу. Сама же была вся как на ладони – искренняя, открытая. Надя видела, что подруга ей безоговорочно верит, и сама верила ей без сомнений. Отметила она и то, что Альбина не рассказывает  о семьях художников, хотя знакома со всеми, знает их жён. «И про меня говорить не станет», - уверилась она. Наде нравилось, как Смолины относятся друг к другу: бережно, уважительно, дружественно, нежно. «Душа в душу живут – это и есть семья», - вздыхала она неприметно, чувствуя, что её отношения с Иваном основаны на страсти, телесной близости, но люди они разные, и у каждого есть своя душевная коморка, тёмная для другого. «Я свою потаёнку знаю, - думала Надя, но и у него есть, я чувствую. А что?  Что? Даже и не догадываюсь. Но есть.»
         По сути, не было у Ивана тайн или сокровенных, скрытых от Нади мыслей. То, что казалось ей закрытым, непонятным в любовнике, были две сущности: первая – его длинный любовный список, полный случайных и прицельных побед, разновидных любовных связей в прошлом, некоторая затёртость ощущений от всяких отношений, схождений – разрывов, усталость от калейдоскопа непрочных жизненных ситуаций. Вторая сущность – глубинный пласт его творческой жизни, погружение в свой, закрытый от внешнего общения, мир, который не мог быть доступен Наде ещё и потому, что она, никогда не пытавшаяся творить (даже рукоделия не терпела), просто не имела о нём понятия. Она была человеком иного круга, иных представлений о сути жизни, о её ценностях, что Иван как раз и ценил в ней,            -120- чувствуя свободу, не посягательство на свой внутренний мир.  Он не нуждался в так называемом «понимании», предлагаемом уму не раз женщинами его профессии и жрицами других видов артистизма. Только бы не мешали писать как «дышится и слышится»! (так пел Окуджава), самовыражаться, изливать, собранное в душе. Он никому никогда не показывал начатую работу, а незаконченную – только тем, кого ценил высоко как художника и человека. Критику выслушивал внимательно, думал над замечаниями, исправлял же редко. Но в следующих работах, припоминая умные высказывания, учитывал их. Поэтому в профессиональных кругах  отмечали его независимость и способность к совершенствованию.
         Своей же нынешней почти семейной жизнью Иван упивался.  Она окрыляла его, упрочивала в творческих устремлениях. Особенно радовало желание Нади родить. «Вот когда она станет воистину моей! Я совсем успокоюсь. Да и я хочу, очень хочу своего малыша!», - мечтал он с замиранием сердца, с подступающей к глазам влагой. Его работа спорилась, как никогда. «Это моё Болдинское лето! Идея за идеей, только успевай!»  Он уставал невероятно, но чувствовал себя более здоровым, чем раньше. А ведь в середине июня ещё пришлось экзамены в училище принимать. Эта неделя была забита делами, напряжением сил и мыслей и ещё более сдружила его с Артёмом, поражавшим его пониманием и даже знанием нового дела, расторопной хозяйственностью в хлопотах ремонта, психологичностью и терпимостью в общении с людьми, любовью и теплотой к детям – абитуриентам. «На месте человек. Делу служит. Вот это директор!» – радовался за друга Иван.

                5
         Артём долго не мог заснуть в эту тёплую июньскую ночь. Он выходил из домика покурить под щедрые Ведьмежские звёзды, спелым зерном рассыпанные на черноте неба.
          Тишина ночи состояла из множества шорохов, скрытых движений, сокровенной жизни: листва шептала своё, перекрывая вздохи тёплого ветерка, скрипели стволы, птицы подавали голоса, в деревне кукарекнул и поперхнулся петух…  Присев на остатки крыльца, Артём вспоминал недельные свои     -121-труды на экзаменах, именуя их про себя «страстями Господними». Не слишком разрекламированное, училище всё-таки привлекло многих молодых людей, было четыре человека на одно место. После окончания приёма документов, начались звонки, визиты различных лиц, просящих, намекающих, соблазняющих… Артём вежливо, но твёрдо отвечал на все попытки  воздействия непоколебимым обещанием беспристрастности, необходимости отбора талантов.               
К вечеру  дня перед первым экзаменом позвонила Елена Анатольевна Рыбакова. Начала приветливо:               
- Пан директо-ор! Как дела? Готовы к экзаменам?
- Здравствуйте. Спасибо, готовы.
            -       Здравствуй – здравствуй. Готовы – это хорошо. Я буду почётным членом приёмной комиссии и на зачисление прибуду.. Готовь банкет – энную сумму от управления выделим, перечислим. Так… Там у тебя сын моей двоюродной поступает, Телепов Алёша, проследи. Чтоб был принят. Ну, будь.
         И положила трубку, не обратив внимания, как ойкнул Артём, пытаясь продолжить разговор, изложить свои взгляды на протекции и обучение в творческом учебном заведении неспособных к творчеству.
         Артём сидел, взявшись за голову, осознавая свою зависимость и безвыходность положения. «Хоть бы этот Алёша не оказался совсем непригодным! Конечно, бывают ошибки, бывает, что способного не сразу распознаешь. Попадёт серый, малоспособный в студенты, так можно отчислить или, если родители состоятельные, при помощи репетиторов подтянуть…  А если совсем неспособный? Ведь она же и отчислить не даст!» Случай оказался тем самым, безнадёжным. Работы, представленные Телеповым на предварительный просмотр, были, что называется, «без понятия». Как его допустить к экзаменам? Он выругался не «ёжиками – рыжиками», покруче. Закурил. «Ладно, пусть сдаёт. Оценки не я один ставлю, и обсуждать будем каждого», - бросил листы работ в стопку допущенных и, преодолевая внутреннюю гадливость, ушёл домой.
         Во время экзамена по рисунку он ни разу не подошёл к Телепову, а когда начали оценивать       –122-работы, посмотрев на его рисунок, оторопел. Это была хорошая, даже чересчур хорошая для абитуриента работа!  «Кто? – резануло в мыслях Артёма, - кто подсунул? Какой гад заменил? Не Иван, это точно. Из приглашённых? Тучковский. Точно. Но разве докажешь?» То же было и с живописью, и с композицией. Поймать протежёра было невозможно, да Артём и не хотел копать – ослеп, оглох. Хуже всего было для Артёма то, что, во-первых, парень этот, Алёша, тут же просёк всю ситуацию, невозмутимо принял правила игры. А, во-вторых, педагоги высоко оценили «его» работы.
         Перед сочинением Рыбакова снова позвонила, снова к вечеру, словно чуя на расстоянии, что все разошлись, кроме директора.
-      Приветствую, Артём Дмитриевич! Благодарю, оценила твою деятельность. Смотри, чтоб на сочинении малого не срезали! Он не больно грамотный.  Про банкет не забыл? Мы там на материальную помощь выделили, надо найти, кому получить. Что не заходишь?
- Нет вопросов. Да и занят по горло.
-      Ладно, справляйся. К отпуску тебе подкинем деньжат. Ты ж переводом, так что летом отдохнёшь. Бывай.
         Литераторше пришлось дать указания по ряду фамилий, так как особо способные могли срезаться на сочинении. Среди них была фамилия Телепова.
         Артём всё рассказал Альбине. Она, нахмурившись и покачивая головой, молчала. Он видел, не хочет говорить ему горькую правду, подливать масла в огонь, сам знал, что она может сказать. А сказала неожиданное:
               -       Вот гадкие люди – Елена твоя, мать этого Алёши! Губят ведь парня! И профессия ему не та достанется  –  чужое место займёт, и человек из него нечестный лепится. Невольно и тебя втянули в это злодейство. Бедный мой!               
         Она прижалась к нему, гладила по плечу, по спине, и это её поглаживание успокаивало Артёма.
         Теперь, закончив приём студентов, выбив несколько мест в общежитиях других техникумов для   –123-иногородних, доведя ремонт до возможного предела (ещё беспокоило отопление), Артём пошёл в отпуск  и заехал с семьёй на дачу, наметив и здесь большой ремонт.
         До отпусков (Альбина пошла на отдых в один день с Артёмом), Смолины раскопали и засадили небольшой участок огорода, сорвали грязные обои, отмыли потолок, зашитый фанерой. Комната стала чистой, но ещё более страшной. Любаша сначала боялась входить внутрь, но Альбина постелила на пол старый домашний половик, и ребёнок освоился в своём уголке. Зато около домика Любаше был простор. Артём скосил траву, сбил деревянную скамеечку, и Любаша то располагалась с игрушками  на солнышке, а то сидела под высоким калиновым кустом, росшим у покосившегося плетня.               
             Поосмотревшись, Артём понял, что одних мужских рук на всё не хватит, надо начинать с самого малого. Он, отскоблив сени (поливал водой и скрёб тяпкой, а Альбина мыла самодельной шваброй со стиральным порошком), пропилил в стене окошко, вставив туда одну из двойных рам хатки, покрасил потолок и пол, проолифил брёвна стен. Получилась немаленькая, светлая и чистая комната, где они пока и расположились, хотя сразу определили, что это будет мастерская Артёма. Скоро сказка сказывается, а дело… На эту работу ушло полмесяца, но Альбина умоляла его не торопиться, побольше отдыхать, всё кормила салатами со своего огорода, радуясь каждому дню. Молоко брала у Нади, которая тоже заселилась на лето, забрала на время свою козу, оставив в награду Антонине козлёнка, тоже козочку, чему подруги радовались безмерно, потому что Белка раньше всё козликов приносила.
         Альбина часто  заходила к Наде, прихватывая небольшое ведёрко, чтобы принести воды из колонки, сумку несла, где банка с молоком помещалась, а за сумку крепко держалась Любаша, которую Надя обожала, нетерпеливо ждала и всегда чем-нибудь одаривала. Надя советовала, как ухаживать за огородом, поделилась в начале лета семенами, учила обращаться с печкой, которой Смолины не пользовались, потому что слишком дымила, Но Альбина училась впрок, приглядывалась. 
- Поломайте вы эту дуру! Она такая раскоряка – у вас полхаты отхватила. Они в ней мылись,   -124-а вам зачем?
- Как мылись? В печи?
- А то! В жерло залезут, пропарятся, обмоются… В хате всё холод. А первое – крышу надо перекрыть. Это ещё большого дождя не было, так, короткие, быстрые. И то, видно, течёт?
- Течёт.
- Во. А как зарядят? Потоп будет!
         Артём согласился, всё правильно: надо печь ломать и крышу крыть. На помощь пришли все  художники. За три дня всё и сделали. Лом с печки заполнил яму за хатой почти доверху. Какие кирпичи сохранились, были сложены рядом со стенкой. Пора снимать крышу, но возникла непредвиденная       сложность, от которой все пришли в растерянность. Основной дымоход, трубу решили не трогать, Артём собирался поставить небольшую плиту. Однако, вся работа с печью расшевелила, растревожила кирпичное строение, и хату заполнили огромные шершни, жившие, видимо, под крышей. Раньше они иногда по одному залетали внутрь, на свет, который летом почти не включали. Смолины и не думали, что гнездо этих опасных гигантов – прямо у них над головой.
- Артём! Я страшно боюсь за Любашу! В сказке Шарля Перро сказано, что семь шершней могут убить осла!
- Не бойся, Аленька. Я, слава Богу, не осёл, что-нибудь  придумаю.
         Сначала решились посмотреть, где именно располагается гнездо. Артёма одели, как водолаза, в длинные болотные сапоги Юры Мухина, в кожаную куртку Володи, нацепили очки от солнца, закутали голову шалью поверх шапки, натянули на кожаные перчатки строительные рукавицы. Трое брюк не спасли его. Как только он сунулся с фонариком на чердак, сразу был ужален в колено (ещё не самое нежное место, как шутили товарищи), кубарем скатился с лестницы и всё время, пока его разматывали, раздевали, выдыхал со стонами боли. Гнездо он всё-таки разглядел: оно, как большая белая люстра, висело       –125 - у самой трубы, делая чердак похожим на сказочный зал маленького волшебного чертога.
         Сгруппировавшись мастера кисти сосредоточенно курили, изредка бросая предложения:
- Может, дихлофосом? У меня есть полбаллончика.
- Ага, на десяток этих птичек хватит…
        Это братья Мухины перебросились словами.
- Может, как-нибудь сжечь? – Кляйн тут же понял, что сболтнул глупость.
- Да, Веня, вместе с хаткой, - съязвил Тучковский.
     Замолчали, маясь, не расходясь.
-     Смотрите, а шершни все туда летят. Оттуда ни одного. Видно, ночевать будут, - вздохнула Альбина.
         Тут Бог послал Колю Дымкина. Он постоял, разобрался, в чём дело и, покрутив со смехом головой, лукаво прищурился:               
- Стакан нальёте? Через час не будет гнезда!
- Сначала сними – нальём, - заторговался Лёня.
-      Не-е… Сначала тяпну. Без стаканА, - он сделал ударение на последнем слоге, - в это пекло не полезу.
         Остальные согласились, сочувственно закивали. Вынес Артём бутылку, припасённую к «толоке», гранёный стакан. Коля, не спеша,  выцедил водку, крякнув: «Эх, хороша!», утёр губы кусочком хлеба, прожевал и проглотил с наслаждением, закурил из Ивановой пачки.
- Ну, - взъярился Лёня, - и что стоишь?
- Я чо сказал? Через час гнезда не будет? Так?
- Ну?
-     А прошло всего десять минут, так что не суетися, - вздохнул и добавил тоном,                -126- утомлённого тупостью ученика, педагога, - им же надо всем собраться в ихнюю хату. Как прилягут на ночь, тут  их и бери.      
- Как?
-     А это уж моё дело. Хозяин, - обернул он затеплившееся хмелем лицо к Артёму, -  давай сюда мешок от цемента, верёвку короткую, но крепкую, готовь свечку. Лестница тама стоить?
-     Вы оденьтесь, чтоб не покусали, - предложила Альбина, указывая на кучу , снятого с Артёма, снаряжения.
- Один ужо одевался, - хохотнул Коля. – Не… мы так-то. Так ловчее.
       Закатное солнце заметно споро двигалось к горизонту, и шершни торопливо заползали в щели у трубы, туда, в своё многоярусное жилище.
- Как мне их жалко! – аж всплакнула Альбина.
-      Мне тоже. Но Любашу-то жальче. И тебя, Аленька! Это ж не дай Бог! Такая боль!  - чуть тронул Артём колено.
         Раскрыв мешок, с верёвкой на шее и свечкой в руке, Коля влез на середину лесенки, протянул 
свечку вниз:
- Запалитя.
       Полукругом стояли любопытные, а Иван полез следом.
- Ваня, не рискуй! Ты ж раздетый совсем!  - полушёпотом взмолился Артём.
- Так и Колька не железный, а не боится…
         Передав свечку Ивану, Николай, пригнувшись, броском сблизился с трубою, подвёл толстостенный мешок под гнездо, вздел его и, обхватив плотно руками верх, сжал его и рванул к себе. Толщиной в ствол молоденькой ели, верх гнезда с бумажным шорохом отломался, и Николай, теперь уже не торопясь, завязал мешок верёвкой. Он спокойно спустился, и в полной тишине все услышали глухое грозное    –127-гудение, словно в пещере рычал, заваленный камнями, хищник.
          Наконец Иван выдохнул: «Ух ты!»,  и все заговорили возбуждённо, запоздравляли Николая, хлопая его по плечам, по спине. А тот, довольный, скромно отвечал:
-      Да не я ж придумал! Так все делають! Вот толеча теперь к вам и муха, и комар пожалують, и осы, конешноть… Их всех шершень поедал, он же зверь, хищник.
- Куда ж вы мешок денете? – спросила с жалостью Альбина.
- Да уж дену, не волнуйтеся. Увесь Ведьмеж от их спасается, так что не выпущу вражью силу.
         Огромный костёр разожгли мужчины возле заложенной ямы на краю склона. Альбина, ушедшая к Любаше, слышала каждое слово, звучавшее погромче после второй стопки спиртного. Из отдельных слов и обрывков фраз она поняла, что мешок сгорел в этом костре. Она тихо поплакала, а потом, услышав, как попрощался Дымкин (пить, мол, больше нечего), вышла к костру.
         Небо зыбкой сеткой огоньков и огонёчков трепетало над головой, свет костра очертил круг, мешая видеть дали. Мужчины сидели вокруг на траве, чурбачках, стопках кирпичей. Артём, нырнув во мрак, поставил для жены у огня Любашину скамеечку. Долго сидели так, почти не разговаривая, глядели на догорающий огонь, на дотлевающие угли.
                6 
         Хатка под новым рубероидом помолодела, как побритое лицо. Щепа дополнила яму и стояла над ней горкой дров. Может быть из-за этого, может, из-за по-русски спорой общей работы, каждый вечер подолгу сидели у костра, немного выпив с устатку, разговаривали о том о сём, курили, молчали, глядя на отлетающие в высокое никуда искры. Альбина готовила к вечеру полведра салата, на электроплитке варила кастрюлю картошки, подавала то селёдку, то жареное сало. Потом пили чай. Свежезаваренный, он снимал усталость, бодрил. На третьей посиделке Артём при всех обратился к Альбине:
- Аленька, Что ж мы всё так сидим, болтаем… Неси-ка гитару – споём. А?
- Если все будут – принесу.                –128-
- Давайте-давайте, здорово! Чего ж не попеть…
         Компания оживилась, перебрав за два вечера все возможные темы разговоров, возжелав чего-то новенького. Альбина пошла за гитарой.
- Она сама песни сочиняет, - тихо похвалился Артём, - только стесняется петь. Ничего, уговорим, а?
-    Ну? Надо же – красивая, умная, хозяйственная, талантливая, добрая, - чуть подтрунивая, но и одобряя, проворковал Веня Кляйн.
-      А сбегаю-ка я за Надеждой! – вскочил Иван и тут же пропал в ночи, выйдя за освещённый костром круг.
         Альбина присела на скамейку, начала перебирать струны, настраивая гитару. Послышались стройные аккорды и тихое милое сопрано:
                «Поднявший меч на наш союз,
                Достоин будет высшей кары!
                Ведь я тогда не дам за жизнь его
                И самой ломаной гитары…»
         Не слишком стройно, но две последние строки подхватили мужские голоса. Действительно,       образовался какой-то особый союз людей, научившихся делить и труд и отдых, объединённых многими связями общего: художники, дачники, соседи, россияне, в конце концов. Они, сплотившиеся  для помощи товарищу, сделавшие общее дело, одинаково сдержанно прикоснувшиеся к спиртному, теперь вот, после ладных бесед, запели всеми любимую песню… Так было хорошо в каждой душе, тихо, мирно, не надсадно – чисто. 
         Иван с Надеждой спускались с горы осторожно в темноте, как бы сгущённой светом недалёкого костра. Надя крепко опиралась на руку… кого же? Мужа? Нет. Любимого? Да не совсем… Любовника, сожителя, содержателя…  - думалось ей, мутило покой души. Она слышала пение, гитарные аккорды и, не улавливая знакомого в пении, как-то заробела, приостановилась. Иван тоже остановился, не             – 129-спросив её ни о чём, но сильно напрягшись телом. Надя, почувствовав его напряжение, посмотрела  влево, куда он повернул голову.  У корявой крайней яблони, ближней к хатке, стояла еле различимая фигура. Кто-то наблюдал за собравшимися у костра, стоял неподвижно. И они тут, на крутой дороге, стояли, не шевелясь. Зачем и сами не знали. Песня закончилась, тихий говор - так, ни о чём -  чётко разнёсся в пространстве. Фигура у яблони шевельнулась, человек чуть повернулся, и Надя по профилю узнала Чухина Семёна Ефимовича, соседа Смолиных  по их дачному домику. Его хата стояла в стороне, а огород  смыкался со Смолинским садом. Чухин явно наблюдал  за новыми людьми, подсматривал, подслушивал. Хотя, чего бы проще – подойти, поздороваться, познакомиться?..  Но за весь этот месяц он не приблизился к соседям, Надя знала. Они двинулись вновь по дороге, и Надя думала, что почему-то не любит этого Чухина, хотя у них в деревне мало кто кого  любит, но всё-таки как-то стерпелись, стараются уважать, не пакостить…  И Чухин никому ничего плохого не сделал, тем более ей, Наде, а она его просто не выносит. Ей необъяснимо противен его длинный хрящеватый нос, круглые, жёлтые как моча, глаза, долговязая сутулая фигура, худая, но с торчащим вперёд животом. Голос сипло-высокий, чмоканье губами… Надя про себя звала его «гидкий», передёргиваясь нутром. Особенно стала она брезговать этим человеком, когда однажды, лет четырнадцать ей было, она купалась в речке и увидела как он, таясь за кустами, так же как сегодня, подглядывал за девчонками, а Тонька, дурная, ещё и голая была. Надя тогда ей платье притащила и  заставила в речке надеть, шепнув про Чухина.  Были и другие случаи, когда эта серая тень появлялась бесшумно в неподходящих местах. Раз муж её, Виктор, заматерился злобно, отгоняя непрошенного  свидетеля от крыльца, где разговаривал с каким-то пшённицким делягой, а ещё раньше мать Нади жаловалась, что возле их баньки Чухин трётся… «Индюк похабный, - злилась Надя, - липнет к людям втихаря, вынюхивает что-то!» Индюком «гидкого» в деревне прозвали лет шесть назад, когда он привёз пару индюков и стал разводить этих, необычных для русской деревни, птиц.  Деревенским хотелось рассмотреть не виданных тварей, но матёрый индюк, избрав самого слабого зрителя, Васютку рыжего, сына непутёвой полудурки Вальки, погнался за ребёнком, злобно клекоча, раздувая красные              –130-серьги и крутую грудь. Мальчонка завопил и понёсся с горки, а голенастый свирепый петух – за ним. Только кусты и спасли Васютку от поклёва. Нет уже того Васютки… Валька – пропойца подсела с сыном  в машину к проезжему шофёру, где-то в кустах у дороги задержалась с водителем, а мальчишка вышел на трассу и – хлоп… Нет больше единственного в деревне малыша, нету и Валюхи той, что за деньги, сунутые нечаянным убийцей, не стала и в милицию сообщать. А потом куда-то съехала, бросив старуху-мать, слепую и глухую. Да и той уже нет. Развоспоминалась Надя, пока дошли до костра.
              Все сразу затихли, глядя на красавицу. Знали её, видели не раз, а каждое её появление было подобно явлению природы: восход ли, закат ли солнца, молния или падение звезды, рождение луны или парение снега – привычно и всегда чудно. 
              Снова зазвучал перебор струн, и Альбина тихо и взволнованно запела: «Утро туманное, утро седое…» Надя всколыхнулась, заныло в душе, вспомнилось зимнее, хмурое небо над санями, где лежала она, как разбитая, после встречи с Сергеем. Вспомнился и Сергей, вымученный, холодный, враждебный. Она посмотрела на Ивана. Он задумчиво и нежно смотрел на Альбину, ласково поглаживая Надину руку. Надя почувствовала лёгкий укол ревности от его нежности к другой, не менее красивой женщине, и обрадовалась, что душа жива и чувственна, не затвердела, не заржавела в той непроглядной любви.
             Когда Альбина отложила гитару и встала, чтобы заняться чаем, Надя, помогая подруге, рассказала ей о соседе, о его любопытном дежурстве под яблоней.               
-     А я его уже знаю. Индюки его у нас в саду гуляют, он их хворостинкой выгонял вечером, но не подошёл, слова не сказал. Будто его сад.
-     Во-во. Наглые тут все. Ты не спускай, а то будет у тебя проходной двор. Да и пригородиться надо, хоть слегами, жердинами то есть. Не от людей, от них не отгородишься, а от скота. Коровы на яблоки придут, козы… А яблоки в этом году будут сильные.
          Альбина в этот вечер вдруг почувствовала в себе собственника. Ей стало неприятно, что на       -131- её землю кто-то полезет, начнет распоряжаться, не считаясь с хозяевами. Её снова возмутило это беспардонное гуляние по её саду чужой птицы, индюшатника, не спросившего разрешения, не поклонившегося даже издали ей, хозяйке. «Да-а-а, - думала она и ночью, пытаясь уснуть, - с людьми надо как-то ладить… Терпеть, но и отстаивать своё, самовыражаться.»  Она повернулась на постели, отодвинулась от крепко спящего Артёма и, чувствуя, что уснёт не скоро, переключилась с досадливых дум на воспоминания как они заехали на дачу.
         Училищу выделили фургон, назначили шофёра, и после окончания ремонта Артём купил бензин, договорился с водителем, и они, загрузившись мебелью и продуктами, с Любашей, впервые  выезжавшей в свой домик, приехали надолго, полные планов и забот. А мебель им тоже Бог послал. Переезжавшая на новое место, Мичуринская станция  побросала много чего, видимо, списанного, что училищу совсем не годилось, так как были деньги на новую современную мебель. Так Смолины обзавелись, спасёнными от костра во дворе училища, двумя книжными шкафами, превратившимися один в посудно-продуктовый, другой, после изъятия из него полок, в платяной. Полки стали стеллажом в мастерской Артёма. Новоявленным дачникам достался также старинный, широченный кожаный (теперь тускло-облезлый) диван с фигурной спинкой и круглыми валиками по сторонам, буфетный столик на железных ножках, с пластиковой, правда треснувшей  и заляпанной краской, крышкой, два табурета на алюминиевой основе, три стула, рассыпающихся, но годных после их ремонта и, главное, вытащенный из гардероба, пружинный двуспальный матрац, на котором, видимо, спали ночные сторожа.               
         Теперь этот матрац был их супружеским ложем, влезшим на деревянные ножки - подставки, обшитым байковым не новым, но своим одеялом. Перед тем, конечно, всё мылось водой со стиральным порошком, чистилось и скреблось, обдавалось кипятком. Теперь всё блестело, хорошо пахло, стало своим.
          Альбина успокоилась, засмотрелась на глядящий в окно месяц – половинку круга, смежила веки и незаметно уснула.
                7
         Сергей, перечитав множество книжек о житиии святых, вынес из прочитанного то главное для      -132- себя, что стало как бы опорой в жизни, способом примирения с судьбой и возможностью жить дальше. Он осознал все свои несчастья, как жестокое испытание души, как метод её воспитания, преображения, как обновляющий жизненный урок. «Да, мне словно ампутировали ноги или руки, но я должен научиться жить теперь таким, каким стал. Мне придётся освоиться и примириться с положением калеки, которое я, конечно же, заслужил и не могу прервать, не испив свою чашу, потому что страшен грех самоубийства – бунт против Бога… Мне ещё придётся найти себе применение в этой жизни, чтобы принести какую-то пользу не столько себе, сколько другим. Неужели… неужели пройдёт или хотя бы утихнет боль? Когда?»
         Он, может быть, ещё долго бы искал на ощупь, как слепой дорогу, свой путь, но случай (или перст судьбы?) направил его мысли и чувства в новое русло.
         Сергей начал ходить в церковь. Не постоянно и целенаправленно, а время от времени, под настроение. В комнате у него появились иконы: Христос Спаситель, Божья матерь, святой Сергий Радонежский – простые, наклеенные на толстый картон репродукции. Он, не зная молитв, беседовал с ними утром и вечером, задавал вопросы, не получая ответов, всё-таки ощущал какие-то отголоски в душе. Он купил молитвенник, но многие из его текстов были ему непонятны и как бы неприменимы к его сознанию. Да, он проникся глубинной простотой «Отче наш», повторял эту молитву по несколько раз в день. Но в остальном не мог заставить себя повторять заученное, а страстно беседовал с Богом и святыми своими словами, иногда мысленно, иногда шепча сокровенное, а порой, обливаясь слезами.               
        Теперь, войдя в храм, Сергей крестился, кланялся, уже не ощущая неловкости, и каждый раз оглядывал прихожан.  Он иногда видел Вову одного, порой с мамой, которая, быстро кивнув Сергею, испуганно опускала глаза и клонила голову пониже. Видя их, он чувствовал и бередящую рану боль, и какое-то успокоение, которое не хотел сам себе объяснять. Всё-таки однажды, неделю тому назад, он, заметив на Вове новую голубую рубашку, обрадовался, у него потеплело на сердце, и тогда он понял, что пережитая им острейшая жалость к подростку и его матери, сблизила его с ними, открыла ему, что    –133-чувства в нём живы. Сергей, прочитав многое о действительных судьбах праведников, не сочинённое, не придуманное, осознал, что парень – просто орудие судьбы, подчинённое высокой всезнающей силе, которая избрала его и потому, что должна была покарать его, Сергея, и для чего-то ещё, что касалось самого Вовы и его матери.
             Сегодня был день его летнего ангела, а осенью в его день рождения будет осенний Сергий.  Вспомнился отрок Варфоломей, молившийся о способности к учению, и Сергей подумал, что и ему надо молиться о том же, чтобы научиться жить далее. Уходя из храма, он прочёл на внутренней стороне двери объявление о том, что церковь организует поездку желающих прихожан в выходные (с пятницы до вечера воскресенья) в Оптину пустынь, где возрождается монастырь. Просили ехать тех, кто сможет помочь на строительстве, внести свою лепту. Бумага была ещё сырой от свежего клея, и Сергей поторопился в боковую служебную комнату, чтобы записаться. Выходя, столкнулся с матерью Володи, а тот стоял снаружи, ожидая её. Парень поздоровался.
- Здравствуй, - ответил Сергей, - вы поедете в пустынь?
- Очень хотим, если возьмут. Я буду работать, я могу! – заволновался Вова.
- Первый раз едешь?
-     Ага. Это и вообще первая поездка. В Шамордино заедем. Там – святая купель. Я мечтаю в неё окунуться, чтобы помог мне Бог большой грех смыть…
       -      Ладно, бывай, -  взвыло в груди у Сергея, замутило злом.
         В пятницу он отпросился пораньше с работы (тем более, что делать было нечего, завод  держался из последних сил). Июльская жара после обильных ливней вспыхнула с новой силой, будто в разверстое жерло летней ночи подкинули сухих дров. Собрав еды в дорогу, захватив спортивный костюм и старые кеды, Сергей пришёл к церкви к трём часам. Вова с матерью уже маячили на крыльце, и Сергей досадливо поморщился, вздохнул.
         Битый пыльный автобус с жёсткими сидениями подошёл без пяти три, заполнился точно            –134-по количеству мест людьми, всё больше немолодыми. Сергей был постарше только Володи, войдя в салон одним из первых, скромно сел на заднее сидение, в уголок, чем заслужил одобрительный взгляд  сопровождающей экскурсию женщины в чёрном, с низко повязанным платком до бровей. «Монашка, что ли? Интересно, наша, Деснянская, или оттуда?»
         Поездка была утомительной. Сидящий «на колесе», Сергей чувствовал каждую выбоину на дороге, прыгал чуть не до крыши, глотал пыль, бьющую из всех щелей, дышал омерзительной жирной гарью.  Три санитарных остановки немного скрасили путь. Он бежал через кювет в лес и, раскрыв рот, дышал, глотая воздух, как умирающий от жажды глотает воду. Он, пьянея от настоенного на запахе хвои и трав воздухе, вдруг вспомнил, что давно не соприкасался с живой природой: лесом, рекой, лугом… Вспомнил Ведьмеж, его кручи, хатку над обрывом – «ласточкино гнездо», и в сердце ёкнуло: «Где ты, ласточка?» Сломав маленькую еловую лапку, Сергей последний отрезок пути держал её у лица, вдыхая свежий аромат.
         В семь вечера подъехали к Шамордино. Здесь возрождался женский монастырь, о чём рассказала сопровождающая их группу женщина, матушка Серафима, оказавшаяся шамординской послушницей.
         Огромный Казанский собор зиял пустотой окон, чернел облупленными стенами, но даже вечером там копошились люди: таскали кирпичи, что-то расчищали, лепили… К  группе подошёл худенький ясноглазый монах, предложил проводить к святой купели. Шли долго с крутого склона горы по извилистым тропкам, по земляным осыпающимся ступеням, изредка поднимая глаза от трудной дороги и окидывая взглядом окрестность. Сергея поразило чудо ландшафта: огромная долина в обступивший её кручах, река там, впереди, уже подёргивающаяся туманом, чистый  хрустальный купол неба, играющий гранями закатных лучей… И всё существо оживлял свежий душистый воздух!  «Да, это святое место. Здесь Божий дух  витает. Один вид очищает душу, наполняет силами тело…», – думал Сергей, почти не замечая, как подаёт руку то одной, то другой женщине, помогая сойти. Топкий подход к неширокому ручью был вымощен шаткими на вбитых кольях досками, маленький островерхий сарайчик венчал эту дорогу.
         Монах очень спокойно и тихо, но чётко объяснил, что сначала входят в купель мужчины, там     –135-раздеваются донага, просят Господа об исцелении и, перекрестясь, окунаются с головою трижды. Потом черёд женщин, коим не обнажаться, быть в исподней рубашке.
         Сергей во мраке тесного помещения не увидел вначале, что раздевается рядом с Вовой. Потом, заметив это, поспешил в воду. Он, держась за перила, пошёл вниз по ступеням, жаждая окунуться после дороги, но когда ступни коснулись воды, чуть не вскрикнул от обжёгшего холода. Истово перекрестившись и прошептав: «Господи, очисти и возроди мою душу грешную, моё бренное тело», он шагнул через две ступени вниз и, охнув, окунулся с головой в лёд кипятка раз, другой, третий.
         Выскочив наружу, трясясь, натягивал одежду, вначале рубашку, и смотрел, как ныряли другие: большой мужик мелькал лысиной на затылке, носатый тощий дед крякал в голос, а вот и Вова коснулся ногами воды. У Сергея заныло  внутри  от  вида этого кривого пустогрудого тела, от гримасы страха на убогом лице. Он остановился, запахнув рубашку, и глядел, что будет. И дед, и крупный мужчина поспешно одевались, Вова у воды был один. Вдруг парень, заканчивая крестное знамение поклоном, соскользнул со ступени и ухнул в воду, нелепо замахав руками. Сергей сразу понял, что тот отпустил перила  и потерял ориентир в пространстве обжигающей воды. Не раздумывая, Сергей кинулся вниз, схватил шарящую по воде руку и вытащил малого на лесенку. Тот, судорожно вцепившись другой рукой в перила, не отпускал Сергея, еле-еле справляясь с дыханием.
         Сергей довёл его до скамьи, помог натянуть рубаху, путающиеся на мокром теле трусы, подал брюки. Вдруг обнаружил, что сам полуголый, усмехнулся, почувствовав необъяснимую радость, благодатную бодрость.
         Из купели они вышли  вместе. Бледное, тревожное лицо Володиной матери расслабилось, засияло навстречу.
-     Мама! Я чуть не захлебнулся! Меня Сергей вытащил, как котёнка! Ха-ха-ха! Такая вода холодная!..
- Да-а, чуть-чуть бы, и утоп ваш малый, - дед перекрестился и пошёл мимо.                –136-
- Молодец, - проходя, хлопнул Сергея по плечу лысый мужчина.
- Спасибо вам. Спасибо большое, - блестя влагой в глазах, взволнованно повторяла мать Вовы.
- Не за что.
         Сергей пошёл за цепочкой мужчин, поднимавшихся вверх на холм.
         Странно, но наверх он словно взлетел, быстро и легко преодолев крутой подъём. Потом в автобусе все говорили о том же: как трудно спускались и как легко поднялись после купели. У всех было восторженно – благостное настроение и доверие друг к другу.
          Через полчаса езды прибыли в Оптину, где поев в трапезной пшённой каши с постным маслом, были размещены в гостиницах мужской и женской на тощих раскладушках.
          Сергей заснул сразу, словно его выключили, как электроприбор из розетки. Рядом с его раскладушкой стояла постель неотвязного Вовы, который уснул даже на мгновение скорее его, он успел услышать мирное сопение парня.
         Наутро, побыв на службе в храме и легко позавтракав, экскурсанты вышли на работу:  разбирали завалы кирпичей, мусора, готовили площадку под стройку. И хотя работали молча, сосредоточенно, часто видел Сергей улыбки на лицах, ловил доброжелательные взгляды. Мать Вовы, как узнал Сергей, Светлана Игоревна  по фамилии Лаврова, была на послушании в столовой, а сын её, как прикованный, работал рядом с Сергеем. Сергей даже вспомнил американский фильм, где одной цепью были скованы два непримиримых врага, сидевших в одной тюрьме – белый и негр. Но его враждебность совершенно исчезла, напротив, он всё время ловил себя на заботе о парне, на желании помочь ему, тем более что больному юноше работа давалась с великим напряжением и трудностями. Он был неловок, слаб, неприспособлен, но старался, стыдясь своих недостатков. Светлана же в столовой тоже совершенно вымоталась, так как, приготовив пищу и покормив рабочих, ещё мыла с бригадой посуду и до полуночи чистила картошку на завтра.
         В воскресенье молились, потом обошли монастырскую землю, о которой рассказывал                –137-изумительный человек, готовяшийся в монахи. Сергея поразили его ясные голубые глаза и добрая весёлая сила, исходившая из его  голоса, речи, движений. Инок Трофим…
         После обеда поехали обратно. Сергей ощущал себя немного другим, не таким одиноким, более целеустремлённым, желающим во многом разобраться.
               
                8
Наргиз вернулась в начале июня беременная на шестом месяце. Георгию продлили контракт ещё на год, а она, затянувшая визит к врачу, не допуская мысли о беременности (уж сколько жили – и ничего, а тут, в чужой стране!..), заговорила было об аборте, но муж, всегда подчинявшийся её желаниям, сказал, как отрезал: «Только посмей!» Она не посмела.  Все эти годы жизни с Жоркой, как она его называла, Наргиз ощущала недостаток постороннего мужского внимания. Раньше был непререкаемый успех, как говорится, «штабелями мужики укладывались» на её дороге, теперь что-то изменилось, повернулось по-другому. Вот и с подругами что-то не то, с мамой конфликты… Да и муж начал сопротивляться, спорить, раздражаться. «Недоумки, твари, совки заскорузлые! Неистребимые как тараканы, отсталые провинциалы! Всё какие-то нормы соблюдают, какие-то принципы, мораль, нравственность проповедуют! Всё как раньше. Неужели не чувствуют, что меняется само время? Где «великая» КПСС? Где её направляющая роль? А демократия? Разве может этот народ, пропившийся до нищенства, что-то созидать?»  Наргиз, изверившаяся во  всём: в «славном» прошлом, в беспорядочном настоящем, тем более, в затуманенном до беспросветности будущем, теперь хотела одного -- исполнять свои желания.  Ей больше не было дела до других, у неё были цели, и судьба дарила возможность их достичь. У них будут деньги. Хорошие деньги, которые поставят её на достойное место в обществе.
Правда, она подзабыла, вернее, не утруждалась воспоминаниями о начале своей карьеры в Деснянске, после развода с Владимиром. А ведь сразу по приезде побежала в райком партии,  трясла билетом, требуя «достойной работы». Дали ей место завуча по внеклассной работе в школе, где       –138-недолго продержалась: «Пусть дураки пашут. Тут все нервы и силы оставишь!» Тогда ещё коса пушилась на плече, ямочки на щеках играли… Понравилась она дядечке Тунину, предрайисполкома, съездила с ним на госдачку (ну и что? Симпатичный мужик, заботливый, она пока ничейная, хотя Жорка маячил на горизонте, влюблённый в неё ещё замужнюю). Тунин устроил её в Трест по снабжению и сбыту. Там она и завертела делами: в Ригу, Вильнюс, Киев выезжала, оформляла заказы на мебель для офисов. Поездила, повидала… Конечно, были романтические приключения, но, что её огорчало, не с теми, кто ей нравился. В чём дело не поймёшь. Она молода, энергична, умна, красива. Правда (от смены климата, что ли?), стали вылезать волосы. Она испугалась не на шутку, в Москву кинулась, к врачу в салон красоты, но тот её успокоил: «У вас сильная подпушка, волосы хорошие, просто они меняются, так бывает».  Да, росли волосы, но другие: вместо пушистых, лёгких, вьющихся - плотные, прямые, жёсткие и тёмные. Косу, вернее, её тонкий хлыстик, пришлось срезать. Тёмно-медная шапка совершенно изменила образ женщины. Пополнев телом, но как-то осунувшись лицом, Наргиз стала совсем другой по типу женщиной: не романтическая, юная фея в облаке пушистых волос, а деловая женщина с густой стрижкой, с заломами на щеках, где были раньше ямочки, с высоким откляченным задом. Маленькая грудь и нажитый небольшой животик сделали фигуру менее женственной, коренастой. Лисий носик стал массивнее, тяжелее, делая профиль жёстким, резким. Теперь ею интересовались не изнеженно-одухотворённые «брызги богемы», а деловые грубые дядьки с рабоче-крестьянским прошлым, что её совсем не привлекало. Считая себя тонкой, аристократичной, Наргиз желала успеха у талантливых, знаменитых мужчин (хотя бы в масштабах их города). Знакомясь с журналистами, художниками, писателями, она не могла сдержать игривого кокетства, манила улыбкой и взглядом, но натыкалась на вежливое равнодушие. Эти её приёмы неотразимо действовали на всяких начальников, военных и обслугу всех рангов. Она не понимала главную свою слабость – отсутствие критического к себе отношения и в оценке своего поведения, и по поводу своей внешности.  Вошли в моду маленькие вязаные шапочки из мохера, и вот уже на ней такая, обтянула её голову, сделав прямые плечи широкими, подчеркнув длину и тяжесть носа, завалы на щеках.             –139- В моде сборчатые юбки, и вокруг откляченного зада и плотного живота – парашют, приземляющий, толстящий фигуру… Нет, нет, она не была толстой, даже полной, просто, утратила хрупкость и гибкость стана. Георгий её не разлюбил, женился, переехал к ней в Деснянск, но его чувства тоже подрастратили романтику и стали более похожими  на ревнивую любовь подростка к «мамочке». Семь лет без детей (Маринка ему досталась с почти сложившимся характером), Георгий ощущавший в себе горячее отцовство, не был счастлив. И теперь, Наргиз понимала, если лишить его ребёнка, он может поступить непредсказуемо. Зато, подарив ему новое счастье, можно считать: лад в семье гарантирован.
Вернувшись в Деснянск, Наргиз сразу же начала действовать, согласно выработанной в мыслях программе. Первое – работа. Надо было устроиться хоть куда-то на оставшихся до декрета два месяца, пока не виден живот (а если и виден , то может сойти за жирок). «Не терять же деньги! Декретные надо получить». Она пошла в райисполком к дяденьке Тунину и, видя как тот завертелся, заёрзал под её напором, намекнула, что его жене могут позвонить и кое- что про госдачку поведать, а если её женщина сильно попросит, то можно и покаяться не в столь давнем грехе… Тунин струсил, попросив пару дней, пообещал «что-нибудь пробить». На третий день Наргиз была принята в качестве методиста в, отдалённый правда, парк культуры и отдыха.
Окрылённая первым успехом Наргиз пришла к знакомой докторше (ещё школьной приятельнице) и, щедро одарив её заморскими штучками (щедро в смысле количества, но не качества и стоимости), изложила ей план действий. Она желала на родах кесарево сечение – нужен идеальный ребёнок, а первые роды были тяжёлые и осложнённые, и три года назад перенесён серьёзный воспалительный процесс. Если с ребёнком всё хорошо, то тут же перевязать трубы, чтобы больше никакого риска зачатия. 
У докторши отвисла челюсть:
- Как это? Ты же здорова! Все показания к самостоятельным родам…
- Показания могут быть записаны какие угодно, а я хочу только так. Я заплачу валютой.        -140- Всем, кто будет задействован – подарки.
Наргиз говорила напористо, быстро, потому что понявшая ситуацию медсестра, деликатно вышла на неопределённое время. Филатова согласилась. Все вокруг брали и брали, она и сама получала бесконечные, но однообразные подарки. Договорившись с буфетчицей, прошедшей через неё с десятком абортов, сдавала ей коробки шоколадных конфет по заниженной, конечно, цене. Эти же чуть менее дорогие коробки покупали из-под прилавка тётки, несли врачам… Это называлось у медиков «круговорот конфет в природе». Дары Наргиз действительно подкупили: модные колготки разных цветов, деревянная настенная африканская маска, кокос, медное чеканное блюдо, бусы из натуральных полудрагоценных камней. А доллары? О них можно было только мечтать! Естественно в истории болезни были записи , с первого визита беременной с большим сроком, ориентировавшие на возможную операцию.
Наргиз предусмотрела и тот факт, что дата визита к врачу отставала от даты поступления на работу. «Если что, скажу, что не подозревала о беременности, болела, циклы все были нарушены, тем более в истории всё так и записано. Мало ли, найдутся и у начальства знакомые врачишки, пусть проверят, прежде чем судиться. А Филя не проболтается, себя не подставит!»
Решение этих двух проблем словно двумя рельсами стало для летящей вперёд Наргиз. Оставалось ещё два нерешённых вопроса. Первый – дача. Дом в деревне Красиковы держали в полном порядке, землю удобрили – купили машину навоза, деревья зимой обрезали (нанимали специалиста), весной кусты посадили – всё лучшие сорта. Договорились со слесарем знакомым о проведении на участок водопровода, закупили трубы. Баллонный газ там был, баллоны новые дополнительные привезли.
Напргиз осмотрела всё, одобрила, похвалила друзей и твёрдо спросила:
- Сколько всё это стоит?
-     Да ладно, Наргиз, не суетись! Разберёмся… - заулыбался Семён, но улыбка его тут же превратилась в оскал недоумения.
- Я хочу всю дачу выкупить.                –141-
-      Да ты что? Мы же прикипели к дому, к месту, столько труда вложили!..               
-      Сколько? В денежном эквиваленте, сколько это?
Лариса, покраснев от сдерживаемого гнева, со слезами в голосе резко сказала:
- Мы не продадим. Тебе выплатим те полцены! В… в рассрочку. Все деньги сюда вбили…
-     Вот. Какая может быть рассрочка? Я не могу ждать, я без работы (слукавила вдохновенно), у меня мать, ребёнок. Валюта почти вся у Жорки (опять приврала). Только и взяла, чтоб с вами рассчитаться. Лор, посуди сама, что за дача на две семьи? У вас две девчушки, у меня Маринка, ещё скоро будет…   
          Это был аргумент. Друзья вылупили глаза, заглотали судорожно, задёргались… В общем, через два дня Семён позвонил и сухо сообщил сумму. Наргиз хмыкнула – по минимуму. Такое благородство было ей по душе. Оформление документов было очень несложным, быстрым: съездили в сельсовет – и готово. Красиковы уходили, как побитые, не глядя полновластной хозяйке в глаза. Правда, через неделю позвонила Лора и договорилась, что в выходные они подъедут на машине за вещами (постель, посуда, кое-что из мебели). Наргиз жаль было разорять дом.
- Ой, зачем вам ваши старые тумбочки, стол, диван? Продайте, я доплачу.
- Нет. Мы себе другой дом купили, нам нужно.
- Где?
- Подальше от тебя, - бросила трубку Лариса.
Было несколько неприятно, но пересилив досаду, Наргиз спела в мыслях победный гимн.
Последнее – срочное, необходимое – закрепить нужные связи. В конце августа её день рождения. Наргиз решила одним махом создать свой круг, пригласив в гости всех нужных людей.
                9
Было скучно. Так скучно, что Елена злилась на всё и всех, а так как жили вдвоём с мужем, то Михаилу вдруг открылась вся тёмная, тяжёлая сторона натуры супруги. Он начал догадываться о причине её недовольства, но интуиция подсказала только часть правды, ту, что была очевидной в постели.    –142-Умный и самокритичный человек, Михаил прекрасно сознавал, что не сексгигант, хотя, будь жена понежнее,  поскромнее, посочувственнее, могло бы всё наладиться. «Видно, любви в ней нет. Одна похоть, эгоизм». Горько было это сознавать, но женитьба его была ошибкой, которую поправить он не видел возможности. Развестись? Карьера пошатнётся, общественное положение тоже… Да и из квартиры её не вышвырнешь. Он ещё не разлюбил её вконец, хотя не романтические чувства свели их вместе. Но её молодость, энергия, напор нравились ему и тогда, и теперь. Кроме того, Лена держала дом в порядке, мужа в сытости, даже с изысками, успевая всё – умея и встать пораньше, и лечь попозже, но не на что не жалуясь, ничего от него не  требуя. У неё всё получалось и с семейным бюджетом: они были хорошо одеты, приобрели добротную мебель, имели сбережения. Михаил ценил жену. Ему нравилось и то, как она держалась на людях: демократично, но с большим достоинством, чуть-чуть высокомерно, совсем чуть-чуть. Он не догадывался только о том, что его супруга влюбилась, втюрилась, как студентка, и желала до головокружения другого мужчину.
- Лена, поедем на юг? В Ялту, а? Пробьём путёвки, тебе не откажут.
- Поедем. Чего тут киснуть.
В Ялте было хорошо: море, пляж пансионата, экскурсии, морские прогулки, концерты известных артистов… Месяц пролетел быстро – для Михаила. А Елена выла душой. Она заметила за собой новую странность: мужчины всех сортов и видов, кружащиеся в калейдоскопе беззаботных дней, не привлекали её внимания. Только если кто-то, похожий на Артёма, бросался в глаза, она натягивалась, как струна, трепетала, провожала взглядом и снова взвывала от отчаяния.
Наконец вернулись в Деснянск. Первое, что она сделала, - позвонила в училище и спросила директора.
-      Он в отпуске. В отъезде, на даче. Где? По-моему в Ведьмеже, - старалась угодить             –143-немолодая секретарша, -  приезжает, заходит. Позвонить вам? Передам. Пишу телефон… А-а, управление культуры! Да-да, передам, конечно! До свидания.
«Дача? У него дача? Откуда взял?»
Она не понимала слово «дача», как, пусть самая скромная, но собственность, а только как    государством предоставленное место для отдыха, что ещё было в духе времени. Подумав, посоображав, позвонив сотрудникам, навела справки. Она же слышала о даче художников в Ведьмеже! Это её сексот Тучковский (как она презирает его!) ей докладывал. Теперь и Смолин там? Ах нет, отдельно. С семьёй.
-        Миша, у меня к тебе просьба. Ты не мог бы какого-нибудь репортёришку направить в Ведьмеж? Там мои художники какое-то гнездо разврата организовали. Шучу – шучу, но… Дача там у них, надо бы понюхать, что к чему. А, кроме того, новый директор художественного училища что-то себе прикупил. Как бы не подворовывал от ремонта госсздания… Надо проверить. Хотя… Лучше бы ты сам, а? А то запачкают человека твои борзописцы…
          Миша согласился. Его поразило скрытое в словах жены волнение, загоревшиеся глаза, её, в общем-то независтливая натура, вдруг запылавшая каким-то чувством, похожим на зависть. Или ревность? Что там? Кто? Он почуял, что нащупал какую-то нить, и будучи журналистом, по сути, сыщиком, ринулся по следу.
         В свой последний будний день перед окончанием  отпуска, Михаил Чусель поехал в Ведьмеж не на редакционных «жигулях», а (чтобы не толкаться в транспорте) электричкой, ведь служебная поездка должна бы быть заявленной и затем оправданной опубликованным материалом.
          В вагоне сесть удалось не сразу, многие ехали в ближайшие пункты, кто на работу, кто на дачные участки, а через три остановки вагон опустел, Миша сел в уголок деревянного диванчика и уставился в окно, думая о своём.
         С первой своей семьёй он  как-то не сжился, не погрузился в её заботы и мозаику мелочей,     -144-лепившую общую картину судьбы. Его судьба тянула свою линию, в основном, карьерную. Но, сделав карьеру, заняв возможную для него высшую точку, Михаил ощутил вдруг пустоту, тоскливое осознание  неоправданности жертв на пути к цели. Ставшая чужой по его вине семья научилась жить без него, закрылась для него, принимая только материальную помощь, как от планового спонсора. На его попытки, обидно запоздалые, сблизиться, завоевать доверие детей (жена замкнулась окончательно), Михаил видел реакцию недоверия, даже испуга, отчуждённости. Понимая, что виноват  сам, он смирился, следя со стороны за развитием сыновей, помогая изо всех сил, если о чём-то просили, а просили всё реже.               
             Встретившись с Еленой, он поверил, что откроет новую страницу жизни, добьётся взаимопонимания, единства, доверия. Всё, казалось, предопределяло успех задуманного: общность профессий, уровень развития, нежелание (и невозможность) обременить себя  детьми, прочное материальное положение… И только одно то, что блюстители нравственности  вообще отрицали многие годы во всей огромной стране, то, что было целой индустрией на Западе, порицаемой воспитанием и моралью, это – оно, то самое – разваливало теперь его жизнь. Дело не только в его посредственном потенциале, а и в её бурном, стихийном, ненасытном темпераменте. Будь она скромно-сдержанной,  нежно-покорной в любви, всё было бы по-иному, как бывало у него не раз с другими, случайными, краткосрочными, но не желавшими с ним расставаться, цеплявшимися за него, позволявшими ему чувствовать себя желанным, достойным любви и страсти… А тут уж, в его семейных отношениях, ничего не поделать. «Дурак я старый! Был ещё мальчишкой, хлоп – и женился, но во второй-то раз можно было потянуть, повстречаться, узнать и её, и нашу совместимость… Поспешил. А она поторопила, у неё-то выбора не было…»
         Ехал, думал, сдерживал судорожные вздохи и вдруг напружинился, встряхнулся, словно отрезвел. «Ладно, моя активная, ладно. Разберусь я, в чём дело. Не очень у нас получалось, бесилась ты, но терпела. А теперь вижу, устремилась вперёд, загорелась вся. Ладно, разберёмся».
         До Ведьмежа осталась пара остановок. Миша оглядел пассажиров. Напротив женщина средних  –145-лет, в Пшённице подсела, наискосок – сухой, сутулый, носатый дед, вдали две старушки – вот все, кто остался. Он решил попробовать.
- Долго ли будем до Ведьмежа ехать?
-     Ехать-то минут десять, а вот итить… и! – отозвалась женщина, а старик зорко взглянул в его лицо.
- Вы туда, любезная?
- Туда, любезный, - усмехнулась женщина.               
Михаил отметил её грубоватую жёсткость и пристальное внимание, вспыхнувшее в ней к нему.
-       Если позволите, я присоединюсь к вам в пути, так как еду впервые, не знаю дороги.
-      Присоединяйтесь, это никому не заказано. А только с незнакомым через лес итить ненадёжно как-то.
- Верно. Я вам свой документ покажу, представлюсь.
         Он развернул перед ней билет Союза журналистов, дал в руки. Она внимательно вчиталась, посмотрела в его лицо, сравнив с фотографией, вернула документ.
-    Что ж, будем знакомы, Михаил Григорьевич, - протянула она ему крепкую широкую руку, - я буду Татьяна Ивановна, просто Таня, жительница этого самого Ведьмежа. А вон и дед  из наших. Эй, дед Семён! Домой едешь или дальше?
- Дальше… - продребезжал неприятный тенор, - в Шмелёвку, к вечеру домой буду.
- У него в Шмелёвке родичи живут, дык он сперва в Пшённицу заехал, а оттудова к ним. Видать, гостинец купил. А вы к художникам погостить?
- Да. Но не гостить, а по делу. Вечером обратно. Не знаете, там они?
- Та-ама! Только-только Райкину хатку покрыли, что Смолин купил.
- Я что-то Смолина не знаю. Один живёт? Там ведь у ребят общая дача?
-      Смолин семейный. Жена у него и дочечка. А те, холостяки ли, женатые, не знаю, те в       -146- общей хате, окромя Ивана. Иван нашу деревенскую Надьку взял. У неё живуть, а рисовать он в тую хату ходить.
- А кто ж там ещё? Я фамилии знаю многих  художников, а кто именно там хотелось бы узнать.
- Для чего? Не подвяду я людей, вдруг сбряшу что лишнее…
-      Не беспокойтесь, Татьяна Ивановна, я ищу среди них знакомых, чтобы помогли мне в деле одном срочном. Да я и сам посмотреть хочу Ведьмеж ваш, может, себе там дачку присмотрю…
-      Во, мода пошла! Глухоманье наше что мёдом намазали!  Деснянские облюбовали. А и хорошо! К чему это хаты пустые, заколоченные?
         Они шли лесом и разговаривали обо всём, что, казалось бы, в голову приходило. Но Миша,
умевший разговорить любого – профессия обязывала – вёл неуклонно свою линию. Он без труда узнал о быте и событиях в общине художников, сразу отмёл из числа подозреваемых Смолина и Роденка, счастливо женатых, по словам Тани, решил поближе сойтись с другими, проверив реакцию на имя Елены. Он и представить себе не мог, как далёк он от истины, как пока ещё безвинна в поступках своих его жена, не потому что не хотела, а потому что не имела никакой возможности изменить ему на деле, изменяя в мыслях и мечтах.
                10
         Длинный-предлинный для Михаила путь, всё-таки наматываясь магнитофонной лентой разговора, привёл их с Татьяной к реке. Миша просто упал на поваленную ракиту, вытянув гудящие ноги. Таня, заложив пальцы колечком в рот, свистнула, как Соловей – разбойник. Минуты через две голенастый парнишка сбежал к примкнутой на той стороне лодке, гикнув пассажирам на бегу.
- Чо, тёть Тань, дядечку себе нашла? Дядь Коля устро-оить шурымурничать!
- Ах ты, охальник! Чиво плетёшь?
-      А-а… Не себе ведёшь? Небось, Тоньке? Там Василь не подремлеть! Ладно, раз не ваш    -147- дяденька, мне ж лучше. Пускай за перевоз платить.
- Я готов. Сколько?
- Такса известная- полэлектричкина билета.
- Богатым будешь, - засмеялся Михаил, но парень серьёзно и важно возразил:
-      Три электрички туды-сюды, только и бегай по пятницам да воскресеньям. В будни не посидишь, люди находятся. А я на мопед собираю, тута подработаю, на ферме – за лето куплю машину.
            -       Художники снують, - поддержала Татьяна, - денежка к денежке течёть.
Михаил распрощался с Таней и пошёл по тропинке  наверх и в сторону красного кирпичного здания на холме. Дом этот похож был на крокодила – длинный, плоский, в коричневую от падающей тени клетку. Строение старой кладки что-то напоминало. А-а, это же храм без верхних ярусов! Михаил постучал в громоздкую, из толстенных досок с металлическими планками, дверь.               
-      Да! Открыто!
Через тёмные сени он прошёл в полуоткрытую дверь, глотая запахи красок, особенно явственные после свежего сельского воздуха. Помещение было неожиданно светлым  –  высокие окна глядели с высоты холма прямо в изливающее лазурь небо. Стены от пола до потолка сияли разнообразием красок, сюжетов, жанров живописи.. Картины, картины, картины, мольберты, рамы, подрамники, стулья, стоящие посередине комнаты, нет, скорее зала. Иван Роденок, которого Михаил знал, но не был с ним знаком, хотя газета не раз писала о его работах, стоящий за мольбертом, повернул к нему озадаченное лицо. «Какой красивый, - восхитился в душе Миша, - в такого можно и безответно влюбиться! Женат недавно… На какой-то деревенской… Странно. А как держится! Надменно – вежливый, холодный…»
-      Проходите, садитесь и… здравствуйте, - улыбнулся Роденок и снова поразил Мишу неотразимостью своей ослепительной улыбки.
            -       Здравствуйте, я… - Михаил представился и объяснил якобы цель своего визита: написать –148-о древнем  и современном Ведьмеже, о его вдохновляющей художников красоте, кроме того, посмотреть для себя дом под дачу. – Моя жена, Елена Анатольевна, хочет иметь возможность выезжать на природу.
Миша зорко следил за выражением лица Ивана. При имени Елены тот не отреагировал никак, словно и не услышал его, а вот когда речь пошла о доме, художник почти незаметно досадливо поморщился, как морщатся при виде докучливой мухи.
«Это не он. Точно». Михаил узнал, что к его удаче, все дачники были сегодня здесь, в Ведьмеже. Скоро соберутся на обед, в другой половине на электроплитке варится картошка.
- Милости просим к нашему столу, - снова улыбнулся Иван, дотрагиваясь кистью до пейзажа на мольберте.
За столом Миша разглядел всех, сев спиной к окошку. Он, не стесняясь, трапезничал с остальными, тем более, что привнёс весомый вклад: колбасу, помидоры, варёные яйца, хлеб и большущую селёдку. Особенно всех расположила к нему бутылка красного вина, привезённая из Ялты. Он глядел и думал: «Кляйн отпадает сразу, он даже мне в подмётки не годится, братья хороши собой, но Ленка всегда       относилась к таким крупным мужчинам с холодной отстранённостью, я замечал. Пожалуй, Тучковский. Довольно красив, черняв, сух телом, глаза как маслины… Руки тонкие, губы кривит капризно, она характер ценит. Надо проверить». Глядя в лицо Леонида, Миша, выждав удобную паузу в разговоре, сказал громко, нарочито игриво:
- Жена моя, Елена Анатольевна Рыбакова, привет просила передать своим кадрам, так сказать.
Реакция последовала незамедлительно. Все притихли, съёжились, кроме Ивана, который стал ещё холоднее и высокомерно обронил:
- Вот как? У вас с супругой разные фамилии…
Тучковский запунцовел лицом.
-     А я в курсе, я знал! Как-то из головы вылетело. Да-да! Елена Анатольевна!                –149-Восхитительная дама, чудесный руководитель! Талант!
«Он? Похоже он. Ишь как загорелся! Хотя по-умному надо бы скрыть… Может, ещё недалеко зашло у них?» Бывает в жизни такое, когда невозможное, кажущееся глупо противным, словно притягивается жизнью, становится частью судьбы, о которой и мыслей не было. Через протяжённое время оправдаются Мишины подозрения, сбудутся, как дурной сон. Но сегодня он грустно и злобно думал о возможности связи жены с молодым, сладким как индус из мелодрамы, Лёней Тучковским.
Иван предложил проводить Михаила по деревне до пустых хат, тем более, что одна из них была перед Надиной, а другая сразу за нею, ниже по холму.
Выйдя из мастерской, Михаил остановился на краю тропинки, нырявшей вниз, и посмотрел  вдаль. Сердце его забилось, как в детстве, от ощущения высоты и простора. Круча, каменисто-меловая, стеной спускалась к реке, которая вилась вся в пятнах теней, солнечных бликов, мелей и глубин. За пушистой полосой ив, луг разливался изумрудным светом с блёстками воды в болотцах и родниках. Сосновый лес на горизонте двухцветной коричнево-зелёной полосой завешивал небесное пространство. Глыбы облаков пенили небесную лазурь, чуть поблекшую к концу лета, как выцветающий шёлк.
Миша шёл за Иваном, любуясь его царственной грацией, и вспоминал, как совершенно свободно выполнил поручение Елены, узнал всё, убедился в достоверности услышанного. Совпали полностью факты, узнанные от Татьяны, с тем, что говорили художники. Ничего предосудительного не было ни в их дачной жизни – одна напряжённая творческая работа – ни в делах Смолина. Рубероид, дешёвые обои и кое-что из материалов для ремонта он купил у Раи в Пшённице, которая собиралась ремонтировать хату ещё при жизни свекрови, но рук не хватало. Так что ничего из материалов, выделенных на ремонт училища, сюда не перешло: стены в училище были оштукатурены, крыша под железом, на полу линолеум. «Ну, если банка краски на окна… Фу, как это противно! Подозревать, вынюхивать! Все так нежно говорят об этой семье, с такой теплотой! Хочется взглянуть на них», - думал Михаил.
Хатка с заколоченными окнами в зарослях бурьяна показалась Мише чёрной, отвратительной,  -150-хотя он промолчал, покивал, оглядев её со всех сторон, а сам подумал: «И входить в неё противно!» Мимо Надиной хаты не прошли, пригласил Иван кваску попить или молочка козьего. Надя встретила их с пучком травы в руках – полола в огороде. «Ну и женщина! Красавица!», - у Миши дух захватило, а когда глянул в её мрачные глаза, поёжился. «Такая только Ивану–царевичу по зубам, куда нам, баранам…», - с горечью усмехнулся. Угостился квасом, пару огромных морковин, свеклу в заплечную сумку положил.
-      Много овощей не предлагаю – это всё чепуха, а вот яблок у Смолиных наберёте, чудо природы!  - засмеялся Иван, - таких яблок во всей Деснянской области нет!
- Ещё бы! Дед их садовод был у барина из Княжич. Видите на той горке старый сад? Там поместье князя последнего было, там дед и служил. Смолинской хатки хозяин отцом своим был всему обучен, знал сорта, понимал, что к чему. До старости глубокой пчёл содержал…
Спускаясь с холма, посмотрели другую брошенную хатку, поновее, получше первой. Но всё это, глубинное, деревенское не трогало, даже отвращало городского интеллигента, выходца из служащих, Михаила Чуселя. Он знал, что и Елена глубже родительского дома не поедет, просто оправдывал в глазах художников свой интерес, свою поездку.
Сад Смолиных, слева от дороги, зелёным водопадом спускался с горы. Сверху Миша разглядел у домика женщину с ребёнком, сидящих на скамейке под круглой, как шар, вишней. Светлые волосы молодой матери трепетали на лёгком ветерке, опушая и прикрывая лицо. Когда спустились, женщина, завидев Ивана, взяла дочку за ручку и пошла навстречу, к ветхому дырявому плетню, намечавшему ограду вдоль дороги. Михаил посмотрел в её лицо и весь напрягся. Лицо её сияло. «Это не лицо – лик», - вздохнул он судорожно. Ясный кроткий взгляд, незабудочная голубизна глаз, нежный и строгий овал, гармония черт, их тонкий абрис… Фигура её тоже была плавно–гармоничной, той изыскано–средней, где сочеталась зрелая женственность с хрупкостью существа слабого пола. Волосы облаком реяли вокруг лица, тронутого персиковым загаром. Девочка была совсем другой: хорошенькой, но мало похожей на мать, прежде всего из-за своих ярких чёрных глазок и пухлого ротика. Правда, вглядевшись, Миша заметил сходство        -151- черт, особенно, в верхней части лица: высокий лоб, плавно вычерченные дуги бровей, разрез и величина глаз.
- Альбина, познакомься, редактор областной газеты Михаил Чусель.
-     Очень рада. Альбина, – она приветливо улыбнулась, неторопливо кивнула, но не подала руки,  держа ручку девочки, - проходите здесь, плетень повалился – вход образовался. Яблочки берите, Ваня покажет, где хорошие.
- Спасибо. А супруг дома?
-      Тёма! Тё –ом! – крикнула она, повернувшись к дому. Через минуту вышел её муж, вытирающий руки запятнанной краской тряпицей.
- Здравствуйте. Я пишу, так что руки в краске. Смолин я. Артём Дмитриевич.
-      Михаил Григорьевич Чусель, редактор «Деснянских зорь». Я тут по личному делу. Интересуюсь дачным опытом. Извините за вторжение.
- Вторгайтесь, мы рады. Редки тут  гости.
Михаил сразу понял нерушимость и тепло этой семьи, увидел искренность, открытость и бескорыстие супругов, позавидовал их слитности и естественности.
             Он шёл один через луг и лес, по большаку к электричке и держал в памяти милое, как он в мыслях назвал его, дивное лицо Альбины, повторял памятью слуха интонации её голоса, его тембр, памятным взором гладил её фигуру… Ему было так грустно, так светло и восторженно, что казалось, заплачет, засмеётся одновременно, запоёт и запьёт. Он присел на пять минут у мамы-ели, смотрел на неё, думал, что и Альбина, видимо, любит на неё поглядеть, шёл по песчаной дороге и представлял себе её маленькие ноги в коричневых сандалетах, толкущих этот песок… Как созревающий мальчик, он возлюбил глазами, слухом, душою, ещё не разбудив телесное, чувственное, грубо-ненасытное. Он знал, что её имя теперь не пропустит никогда мимо своего слуха, что всегда поищет её глазами в любой толпе, где она может быть. Он мечтал о ней. Только одного не мог и вообразить умный, искушённый жизнью, довольно уверенный     –152-в себе и твёрдый с людьми Михаил Григорьевич, что они с его женою Еленой влюбились в половинки одной и той же семьи, наполнились чувствами к двум краям неразрывного. Не мог он и подумать, что у него с супругой на двоих теперь одна тайна, одна боль, одно вожделение, спрятанное друг от друга, которое будет разрывать их единство и согласие.

                11
            После поездки в Оптину пустынь Сергей стал спокойнее, уравновешеннее. Он продолжал читать всё, что смог достать в монастырях о житии святых, и это чтение дало ему многое в осознании собственной жизни. Он поразился открытию в себе, в общем-то хорошем, положительном человеке, бездны грехов, слабостей, противоречий, о которых не думал раньше, не анализировал своё поведение, отношение к людям. «Я жил, как жилось. Зависел от сиюминутных чувств и желаний. У меня не было привычки задумываться о прижитом дне, отвечать за содеянное, каяться в согрешённом. Значит, спала совесть? Да нет, совесть порой верещала, мучила, томила… Чего же не было? Того, что пришло теперь: веры. Веры в Бога? Да. Если ощущать её как стремление к совершенству духа, как ответственность перед жизнью, что была, есть и будет. Как дорого осознание зависимости судьбы от прожитых событий и, главное, качества собственного в них участия!..» Сергею ещё чего-то недоставало. Чего? Он не мог определить, искал    ответа в книгах, в себе, пока не находил.
             Дарья Фёдоровна несколько раз заводила разговор о продаже Катиной квартиры, но Сергей, зная, что там живёт её племянница, приехавшая с сыном-школьником из района, порвав с мужем пьяницей, успокаивал её, говорил, что ему эти дарёные деньги не к спеху. Наконец договорились, что квартиру оформят на эту её племянницу с тем, что в течение пяти лет Сергею выплатят стоимость его доли. Сергей знал, что свою часть Фёдоровна уже оформила в виде дарственной на Ольгу, которая во всём помогала старушке, опекала её. Он стеснялся Катиного подарка, готов был вовсе отказаться от него, но и этого не мог, так как Дарья Фёдоровна, получив всё для Ольги, не могла осилить одна со скудной пенсии         –153-обещанное покойнице: установку ограды и памятника.  Сергей всё делал за свои деньги, которые получал в зарплату и мало тратил на себя. Он уже поставил и покрасил железную ограду, заказал памятник и выплатил аванс за него. Вернее, поставил две ограды, просто Кате только-только, а своим раньше. Он для этих целей и для того, чтобы не мучили его своим видом, сдал на продажу лучшие вещи мамы и Гали. Сам он не мог дотронуться до них, всё сделала Оля, новая соседка. Она всё рассортировала, отнесла в комиссионный магазин, получила через полмесяца деньги. Вещи ушли быстро, легко. Оля удивлялась: «Столько всего продаётся, а купили ваши…»  С памятником для мамы и Гали Сергей решил подождать, сделать его осмысленно, нестандартно.
 Всё лето Сергей читал и работал, работал. Устроился ночным сторожем в магазин, ранними утрами прирабатывал по выходным на рынке, разгружая машины с овощами и фруктами. Он собирал деньги не только на памятник, а и для ещё не очень осознанной, но брезжащей в уме цели. К ней его готовило неугасимое внутреннее беспокойство, ощущение ограниченности пространства и жажда постижения нового.
В начале августа с ним произошёл случай, приблизивший его цель, осветивший её как луч. Вечером Сергей шёл на дежурство в гастроном, который работал до двадцати одного часа. До закрытия оставалось минут двадцать. Он уже зашёл в подсобку и  сидел, глядя в окно на угасающее в просветах  между домами небо. Вдруг сердце его сжалось в ком, а потом застучало, забухало, отдаваясь молотом в ушах.  Мимо окна ко входу в магазин торопливо прошла красивая молодая пара. Сергей мгновенно узнал их: Ивана Роденка и Надю. Его Надю. Её, поразившую его в самое сердце, может быть, сделавшую виноватым в гибели близких, в разрушении собственной его жизни. Он видел её пару секунд, но сразу понял всё-всё о ней: то, что она теперь с Иваном, что переехала в город, что ожила в новой своей судьбе. Он сразу понял и счастье Ивана, его гордость и полное надежд новое состояние души. Сергей чуть не сорвался с места, чтобы выбежать в торговое помещение, но сдержался, сжался, омертвело застыл на месте, ждал, глядя в окно, сжав кулаки, сузив веки. Казалось, прошёл час, но нет, конечно, минут десять понадобилось им          –154-для покупок, а то и меньше. Вот они, теперь не торопясь, идут обратно. Иван несёт пакет с продуктами, обнимая Надю за плечи свободной рукой, смотрит ей в лицо счастливыми, внимательными глазами, а она, чуть опустив голову, исподлобья взглядывая на него, что-то говорит, слегка улыбаясь. Сергей повернулся, провожая их взглядом, отпуская горячую волну, прихлынувшую к щекам, холодея всем телом, и вдруг увидел, как Надя остановилась, закрутила головой, затрепетала вся и уставила вдаль улицы туда, откуда они шли, почти касающийся окна, в которое глядел Сергей, изумлённый, полный волнения и вопроса взгляд. Иван встревоженно наклонился к ней, спросил что-то. Она погасла вся, покачала упавшей на грудь головой, покорно повернулась и ушла за Иваном вглубь улицы. Сергей сидел опустошённый, отрешённый, только бисеринки пота сияли на лбу.
«Бежать. Уехать. Сменить обстановку, место, окружение, - утвердился он в своей цели, - но куда?»
Верующие люди знают, что их направляет в жизни Бог. Неверующие надеются на случай. Сергей уже отметал случайности,  вдумывался в события жизни, ища в них силу Божьего промысла. Он, пережив как удар встречу с Надей, почувствовал, что хотя не свободен от её очарования, но потерял на неё все права и оттого свободен. «Свободен оттого, что не нужен», - подытожил он, стараясь не задевать в сознании одну, ноющую струной, нить мысли. Не задевать, чтобы не озвучить эту мысль, возникшую от Надиного ищущего и вопрошающего взгляда вдаль, от накатившей на неё видимой ему грусти. И всё-таки он подумал, что она живёт не полной жизнью, а только частью своей натуры. Но он не мог и не смел предположить, что в другой части есть место ему. Затем ряд событий выстроился так, что словно       направил его по новому пути.
В праздник яблочного Спаса он вместе с Олей пошёл в церковь посвятить яблоки.  Там перед ним снова возник Вова со своей матерью, которая поклонилась ему молча, а Вова внятно поздоровался:
- Здравствуйте, Сергей.
          Он кивнул в ответ, отметив, что и мать, и сын выглядят после лета лучше, свежее. По           -155-окончании службы, прямо в воротах Сергей оказался плечом к плечу с Володей, тот улыбнулся ему и сказал чуть хвастливо:
-      Дядя Серёжа… Ой, Сергей. А мы с мамой снова едем в Оптину пустынь! Мы там ещё раз были, неделю работали.
Сергей напрягся, сказал Оле: «Иди, я задержусь» и отошёл к парню и его матери.
- Светлана Игоревна, когда вы едете? На чём?
-      Седьмого сентября в два часа. Один знакомый жену везёт в Шамордино и Оптину. Она хочет посмотреть монастыри, принять купель. Я у них вроде гида получаюсь. На своей машине нас повезёт.
- А-а…
- Вы хотите поехать?
- Да куда ж в машину-то? Не помещусь я.
-      Поместитесь! Все поместимся! У него старая «Волга» там, на заднем сидении, три человека сядут. А мы-то все худенькие. Не сомневайтесь. Если решите, приходите к нам седьмого к семи утра. Вам ведь недалеко?
- Десять минут ходу. А ваш знакомый не будет против?
- Нет.
Она сказала твёрдо, ничего не объясняя, и Сергей понял, что это надёжно и окончательно.
- Вы что-то зачастили туда…
-      Да, стараемся при любом удобном случае поехать. Вове от этих поездок лучше становится. Тяжкая там работа, да люди все светлые, боголюбивые. Устаёшь телом, чуть не падаешь, а душа  утешается, расцветает. Да и о будущем думать надо: я ж не вечная, нездоровая… Кому ж мой Вова будет нужен?..
-      Вы правы. О будущем думать надо, особенно, о  своих близких. Спасибо, пойду. Ну,        -156-Вова, будь здоров.
          И, впервые за всё время их тягостного знакомства, Сергей дружески протянул парню руку. Он заметил, как радостно заволновался юноша, как расцвёл улыбкой, как отвернулась Светлана, пряча повлажневшие глаза.
                12
          Смолины вернулись в Деснянск, вышли на работу, но все выходные с пятницы до утра понедельника (оба выходили во вторую смену) они проводили в Ведьмеже. 
          Девятнадцатого августа, в день яблочного Спаса, в стране произошёл путч – попытка смены власти, устранения действующего Президента, так говорили по радио, по телевидению выступали, быстро потом позабывшиеся, политики.  Все герои деснянско-ведьмежской истории – провинция, глубинка России – почувствовали силу удара оттуда, из центра, как чувствует земная кора глубинное волнение недр при землетрясении. Перестройка с её ошеломляющими событиями, разрушившими враз коммунистическую идеологию, расшатавшая многие основы, но подарившая и множество свобод, эта «революция без крови», теперь зловеще и грозно обнажила клинки, возмутив силы противоречий, заявив о несогласии и борьбе.
         Вернувшись из церкви, куда ходили в компании с деревенскими, Альбина  и, теперь городская, Надя – все женщины, ещё не войдя в деревню, что-то почувствовали, встревожились.
- Бабы! Чтой-то не так!  Гляньте, мужуки кучкуются. Вон около Дымкиных деревенские стоять, а художники к Смолиным  собралися, - голос у рыжей Фроси сразу осип.
С  горы - всё, как на ладони. Мужчины букашками копошатся в двух стайках.
-       Да, видно что-то случилось, - помрачнела Надя, а у Альбины затрепетало сердце и гулко билось, пока не отыскала она глазами своего нежного мотылёчка – Любашу рядом с Артёмом. Отлегло, хотя тревога осталась. 
Ведьмеж так двумя группами и роился до ночи. И в той и в другой группе выпивали крепко,      -157-мрачно молчали, перекидываясь редкими фразами, периодически слушали радио и, отлучаясь ненадолго, снова прикипали к своей компании. Все боялись одного – гражданской войны. Было тошнотворно тоскливо и от ожидания полосы новых тревог: нестабильности, неуверенности в будущем. И так реформы не приносили пока улучшения в жизни: что-то и получше (продукты стали появляться на рынке у частников, вещи в продаже), но многое и плохо (скачки цен, ненадёжность денег, сокращения рабочих мест). И вдруг, новая битва. Что будет? Как? Кто прав? Провинция притихла и ждала.
Для Сергея произошедшее в Москве стало ещё одним  весьма сильным толчком для утверждения в его решении изменить жизнь. Он решил уволиться с завода и, использую кое-какие сбережения (Ольга, разойдясь с мужем, взяла с него часть оплаты за оставленный дом, передала её Сергею за Катину квартиру), переехать в Оптину пустынь, приняв послушание. Он подумывал о монашестве, но неуверенность в себе заставляла его поосмотреться, пожить в обстановке монастыря и хорошо подумать.
Наргиз раздосадовалась, разозлилась. Этот дурацкий путч мог сорвать все её планы: во-первых, она забеспокоилась о деньгах. Хорошо, за дачу рассчиталась, но не отменят ли действие валюты? Не придётся ли остаться ни с чем? Во-вторых, волновало положение Георгия. Что выдумает новая, если конечно установится, власть насчёт тех, кто за границей? Ещё гулаги пооткрывают… В-третьих, её день рожденья. Она уже закупила спиртное, конфеты. Планировала после двадцатого начать приглашение… Что будет? Решить что-то для себя, определиться в отношении к происходящему она никак не могла. Хотя… Ей в перестройке, в новом времени было лучше, удобнее, вольготнее. И, часто посмеиваясь над президентом, особенно, над его «цацканьем» с женой, Наргиз не хотела возврата к старому.
Так же чувствовала и Елена Рыбакова. А вот Михаил Чусель, разбитый переменами, ощущавший крах идеологии, порядка, надёжности в подступающей старости,  в, терявшей день ото дня силу, власти (газетёнки множились, как грибы после дождика, разноречивые мнения искривляли профессиональную линию    поведения «четвёртой власти», раскачивали доверие к ней), Михаил, вместе с некоторыми, собравшимися в Доме политпросвещения коллегами, поговорив, послушав, поспорив,                -158-поколебавшись, принял участие  в составлении поддерживающего путч письма и подписал его.
Все смотрели в экраны телевизоров, слыша, но не слушая музыку Чайковского, не вникая в раздражающие па балета, все ловили слухом  радиоголоса и ждали. Ждали напряжённо, теряя остатки покоя от движения танков по Москве, от вида баррикад и пылая надеждой при виде трёхцветных знамён и несгибаемо решительного Ельцина.
Разрешилось всё быстро и, слава Богу, мирно. Растерянный, смятый событиями президент СССР, тревожно-измученное лицо его миловидной супруги,  бодро-победный Ельцин…
Время, время… Странно устроен обыватель. Когда, через двадцать лет, Альбина вспоминала перипетии перестройки, все события перемешались, перетасовались в памяти и, чтобы восстановить их, выстроить в чёткий временной ряд, пришлось открыть учебник новейшей истории. Запомнились собственные мысли, тяготы, но как-то отрывочно, вне цепочки исторических событий.  Помнилось своё, семейное, конкретное, наворачивались слёзы, билось сердце, словно вчера всё было, но это был остров в океане, а все бури в толще воды, все грозы над нею, все населяющие её существа, приплывающие к острову, питающие его обитателей, забывались, перемешиваясь и путаясь в памяти. Так, словно выбросившийся на сушу кит, болталось на вешалке в кладовке старое кожаное пальто Альбины, ценой в миллион. И всегда, глядя на него, вспоминалась насмешившая её в то время мысль: «Если бы какая-то гадалка нагадала мне в юности, что у меня будет пальто за миллион, я бы подумала, что буду королевой».
Время, время… Оно, истекая (недаром говорится, «река времени»), одних топит, других прибивает к берегу, третьих, кружа в водоворотах, несёт в океан… Оно, единое для всех, для одних – спасение и путь к счастью, для других – гибельная стихия, для третьих –  просто среда существования, с которой необходимо примириться, сладить, слиться.
Провинция, плохо разбираясь в политических событиях (играх, хитросплетениях, борьбе амбиций в верхах), желала быть ведомой, жаждала быть обольщённой, мечтала уверовать. Она замерла, притихла, запаслась терпением. И, как всегда в смутное время, препоручила заботу о себе своим местным       –159- лидерам, выплывшим неизвестно откуда именно сейчас, когда на волнах всеобщей растерянности стали заметны их энергичные бойцовские телодвижения. В Деснянске активную группу сформировал вокруг себя сорокалетний образованный и достаточно известный задорно-резкими высказываниями в прессе журналист Евгений Солодкий, убеждённый коммунист, не отрицающий необходимости  экономических перемен, что и предлагалось правительством в начале реформ. Будучи народным депутатом Центральной думы, он имел надёжную поддержку в своём кругу, разбирался в назначении разных управленческих рычагов, обладал необходимыми  для политика личными достоинствами.  К нему и примкнул Михаил Чусель в числе других, недовольных перестройкой. Они проиграли. С тревогой ждали возмездия, уныло кляня себя в душе за поспешность, виня друг друга в инициативе отправить письмо. Но несгибаемый Солодкий, зло пошучивая над «поникшей ботвою» своей братии, обещал перемены к лучшему, призывая к действию, которое направленно было на чёткую цель: избрание народом во властные областные структуры. Так и стал Деснянск ярчайшим звеном в так называемом «красном поясе», охватившим страну кольцом коммунистической оппозиции. А, опять же «так называемая», демократия не могла по сути своей давить оппозицию, поддержанную народными выборами, его же, народа, представителями. И зажил Деснянск, нащупывая своё место, выкладывая свою нишу в общей судьбе страны.

                13
Всё лето Ведьмежонку было весело. Он ощущал своё настроение в желании бегать, прыгать, смотреть, слушать, во всё вникать. Он полюбил ночи у костра, хоть и выкурили его из любимой ямы, но летом она почти не нужна, а к холодам что-нибудь найдётся… Сколько печёной картошки оставалось в золе! Две-три каждый раз, а ему одной-то на сутки хватало. Он смотрел и смотрел на любимую сестричку Надю, видел её успокоенность, довольство жизнью, он шутливо играл с Любашей, утаскивая то кубик, то формочку для песка, а потом неожиданно подкидывал прямо в руки, он слушал пение под гитару. Но, главное, он мог любоваться «своей» Альбиной. Он избрал её из круга людей, сначала уровнял            –160-с Надей, а потом и возвысил в мыслях своих и неясных текучих мечтах. Трудно и болезненно приняв Артёма, смирившись с ним, помогал ему иногда, видя его заботу о семье, о «девочках». Ведьмежонку было хорошо, хотя он понимал, что блаженные чувства – это его старость, исход сил. Но вот он увидел, что с людьми что-то произошло: они помрачнели, встревожились, напряглись. И сам он затосковал – заскрипело что-то внутри груди, забило по рёбрам. А когда случалось с ним такое, прошлая молодая сила, словно оскалив зубы  и навострив когти, вырывалась наружу, с желанием крушить, бесноваться, внедрять злое и непоправимое. В эту пору, в отличие от людей, не умевший владеть собой, определять рациональные цели, Ведьмежонок сам становился силой зла, частью стихии.  Грызущая тоска понесла его по Ведьмежу, ударила в ствол полуторавековой липы и обрушила дуплистое дерево, переломав ему корявый хребет и обнажив зубчатые осколки белой кости ствола. Он прошмыгнул в калитку к Пушкину и, ударившись о собачью цепь, спугнул Злыдня, заставил крутануться на месте, да и удавил бедную дворняжку петлёй цепи. Покуралесив на холме, мотанул рябиной по окну дачи художников – брызнули дождём стёкла, усыпали пол внутри дома. Потом устал, упал, трясясь в бессильной злобе, заполз под кровать Ивана и, от нечего делать,  стал выщипывать жёсткие волосики из своих лап и, вытягивая лапу, пихать под подушку. Он знал, что делает плохое, чёрное дело, и это знание наполняло его новой силой и успокаивало клёкот в груди. Потом он уснул в пустом, наполнившимся ветром, помещении.
Ведьмеж замер. События в столице невидимыми нитями протянулись в эту глухомань, зацепились за попавшиеся на пути точки и оплели всё сумрачной серой паутиной тревоги. Только и говорили, что после этого путча, в тот же вечер, случились необъяснимые чёрные события, сразу три: рухнула старая липа, буйно отцветшая весной, всегда осыпанная по цвету пчёлами, разбилось окно в былой красной церкви и пёс повесился.
А Ведьмежонок, проспав сутки, следующей ночью ушёл в лес. Он не мог видеть и слышать        людей, не умевших понимать и ощущать его, не мог мириться с собственным несуществованием для них, особенно, для тех, кого избрал, выделил для себя. Кроме того, он замечал признаки подступающей     –161-осени: вот жёлтый лист мелькал то там то здесь, рябины и калины украшались, оранжевевшими день ото дня  ягодами, трава, вместо цветов, перемежалась сумками с семенами, шуршала суше… Птицы, грибы, ягоды – всё-всё другое: зрелое, усмирённое, уходящее… Осень – это опустевший, отпустивший многих обитателей, Ведьмеж, это бабки, засевшие по хатам, выползающие по делам неохотно и зло, холодная вода в реке, в озерцах и лужах, огромные тёмно-серые мешки туч с дождём внутри, озлившиеся вконец , бодрые от холода собаки… Скоро-скоро осень. Ведьмежонок выл в лесу тоненько и надсадно в тон, принёсшему сумрак и мелкий дождь, ветру.
                14
Второго сентября Надя легла на обследование в гинекологическое отделение городской больницы. Впервые в жизни она лежала в «казённом доме», как нагадала ей Пушкин, и с первого часа пребывания здесь, вновь и вновь вспоминала маму, её болезни, лежание в одиночестве в чужой обстановке среди мало знакомых людей. Срок обследования – десять дней. Иван приходил первые два дня по два раза, а в четверг работал в училище восемь часов подряд и навестил её к вечеру, перед самым закрытием посещений. Говорили быстро, по делу, а так хотелось рассказать весь день, описать свои впечатления от врачей и соседок по палате, которые именно сегодня поменялись наполовину.  В палате лежали впятером, две женщины выписались. Уже собираясь домой, они только между собой и общались эти два дня, и Надя с ними не сблизилась. А вот с одной, Ириной, они легли в один день и сразу разговорились, сошлись, а теперь уже и сдружились. Хотелось и Ивана расспросить о его работе, обо всём этом, заполненном делами, дне, но санитарка стояла рядом и ждала его ухода, чтобы запереть дверь. Пришлось попрощаться до завтра, отложить все приготовленные темы, сдержаться, и Надя, впервые за время жизни с Иваном, загрустила при расставании, с трудом оторвалась от него, заскучала о нём в палате, глядя в жёлтый потрескавшийся потолок. Трудно засыпалось на непривычной неудобной кровати с провисшей железной сеткой, шумы, запахи – всё было чужое, навязанное жизнью, нежеланное. «Тюрьма… Больница – тюрьма, клетка, плен, - думала Надя, мечтая о своей постели, о тёплом плече мужа… - Да не мужа… Ох,         -162-запутало меня, заморочило глупое моё сердце!» И невольно вспомнила Сергея, только его взгляд, и – всё.          Сразу одиночество стало оправданным, терпимым, тюрьма эта, наполнившись терзающим и оживляющим душу видением, обратилась утлой, но спасительной лодкой, несущей её по реке воспоминаний, тоски о невозможном, недосягаемом, но единственно нужном. Она знала, позови он её, этот незнакомец, она пойдёт за ним сразу же и куда угодно. Она, не раздумывая, поменяла бы свою благополучно устроенную жизнь с Иваном на любую жизнь с ним, Сергеем, хоть пьющим, хоть больным и нищим. «Это не любовь, это безумие, погибель какая-то!»,  – ужасалась в мыслях она и не хотела расставаться с этими мучительными раздумьями. Сон сморил её, когда ночь добавила каплю молока в свой кофе, и звёзды в окне передвинули далее, за линию оконной рамы, ковш Большой Медведицы. 
Иван пришёл после одиннадцати утра.
-      В девять должен был встретиться с заказчиком. Пришёл этакий молодой, напористый, если не сказать нахальный… Выбрал пейзаж. Ведьмежский летний с озером. Заказал три времени года: весну, осень, зиму на том же месте. Чудак… Хотя подумаешь: надо же, кто-то ещё живопись покупает… Люди знают какие-то новые пути.
- Путь известный – торговля. Она сейчас только и даёт навар.
-      Выходит и я торгую… Платит хорошо, так что есть смысл работать. Да и вообще – есть смысл. Купят ли, в музей ли повесят – всё для людей, для живого мира. Так вот, Наденька, придётся мне сегодня после обеда в Ведьмеж слетать, забрать кое-какие этюды, ещё парочку написать, чтобы тут не бездельничать. Так что завтра к тебе приду к вечеру. Не обидишься?
-      Да что ты, Ванечка! Какие обиды! Я тебя прошу, не спеши ты сюда. Ну, зачем приходить завтра? У меня всё есть, новостей тоже не жду: в субботу только лежать будем, дежурный врач зайдёт, и всё. Побудь до воскресенья, не суетись, а можешь и в понедельник вернуться, я и в воскресенье спокойно поскучаю…
-      Поскучаешь? Спасибо за это слово, красавица моя! Но в воскресенье буду непременно!    -163- К вечеру. А ты поскучай, поскучай, пожалуйста!
         Их нежный поцелуй вызвал, как камушек  круги по воде, волны трепета в окружающих.  Все притихли, озарились добрым внутренним светом при виде такой красивой любящей пары.               
         Надя не лгала. Она скучала по Ивану, думала о нём с нежностью и заботой, мечтала о встречах, мысленно говорила с ним, пока… Пока не вспоминала Сергея, не позволяла прикоснуться памятью, даже её краешком, к его образу. Стоило Ивану выйти из круга её забот и внимания, начиналась пытка, искушение, умопомрачение, заставлявшее ныть и скулить душу, томящая тело.
         В субботу после обхода больные разбежались по домам. В палате остались двое – Надя и Ирина, которая, как выяснилось, была приезжей из Пскова. Она гостила у сестры, бывший одноклассник которой был здесь завотделением.  Ирина поделилась с Надей своим секретом. Муж её, любимый ею до самоотречения, заболел шизофренией. Врачи предупредили её, что больше детей рожать от него нельзя, заболевание передаётся по наследству. У них уже был сын. Ирина решилась на стерилизацию.
-      Не могу я думать ни о чём, кроме новых своих проблем. Не хочу мужа лишать ещё одной радости из немногих в его жизни… Он теперь инвалид, работать не может, весь на лекарствах… Но я его никогда не брошу. Такая моя судьба, видно. Только бы сын здоровым вырос!
И тут Надя, привыкшая с детства всё носить в себе, таившаяся от подруг и от матери, рассказала Ирине всё-всё о себе, как на исповеди. Ирина ответила только одно:
            -       Держись, Надежда. Молись. Судьба сама выведет. Только не делай никому зла. Это главное. Всё делай по совести.
После того как наговорились, наплакались и выключили, наконец, свет, Надя сама себя спрашивала, как это она и зачем открыла всё  малознакомой, хотя и глубоко ей симпатичной женщине? Ответ пришёл с волнами сна, покоя: «Так открывают душу случайному попутчику в поезде, когда встреча бывает единственной в жизни, неповторимой. Жизнь водопадом пронесёт события чужой судьбы и растворит, как в озере воды, во времени. Для чего? Ясно, для чего. Душа, хотя и не избавилась         –164-от боли, словно обновилась, сложила свинцовые слитки горя в какие-то подвалы, прикрыла их, прикопала… И от наведённого в ней порядка, образовалось пространство, которое может принимать в себя другое, живое.
Утром было трудно разговориться, но Ира, обладавшая чуткостью и тактом, заговорила об обычных каждодневных делах и заботах, о событиях в стране, житье-бытье людей, о своей работе в институте, где преподавала английский язык. Она написала свой адрес и рабочий телефон, записала Надины «координаты».      
Наде навсегда запомнилась одна мысль, высказанная новой подругой: «Знаешь, Наденька, бывает, чувствуешь себя такой несчастной! И то не так, и это… А пройдёт время, и поймёшь, что без этих несчастий не могло образоваться нынешнее счастье. Надо уметь жить, проживать осмысленно события своей жизни, переживать неудачи и стремиться к счастью. Верить в него».
 
                15
Иван забыл ключи от Надиной хаты. Ключ от общей дачи был на домашней связке. «А, ерунда, - думал он, бодро шагая по большаку, - есть где работать, есть где ночевать… Правда, до подвала не добраться, там и картошка, и овощи, и консервы… Куплю у кого-нибудь съестного, магазин какой-никакой есть…»
Работал он до последнего луча солнца – писал озеро с разных сторон. Вечером, перебрав свои давние этюды, нашёл и отложил нужное. Ел всухомятку, запивал бутерброды чаем. На даче никого не было, и когда закончились дела, Иван лёг навзничь на кровать и, впервые за эти полгода, начал раздумывать об отношениях с Надей. Ему была дорога её нежная заботливость о нём, об их доме, он упивался её горячей страстностью, всё расцветающей красотой. В совместной их жизни он оценил несуетное трудолюбие, вдумчивую любознательность, выдержку и тактичность Надиного поведения. Одно мешало жить: она не любила его всей глубиной души. Он всё время ощущал эффект айсберга: видя    -165- на поверхности хотя и огромную глыбу, знал и чувствовал несоизмеримо большую величину невидимого. В её отношении к нему не было ни тени фальши или натуги, не было ничего скрытного или двусмысленного. Просто, получивший всю правду от неё самой, Иван томился невозможностью зачеркнуть её тайну, забыть о ней. Единственное, что ему оставалось, в чём он и сейчас был уверен, это ждать. Течение времени, подкреплённое его неусыпной любовью и несущее новое - он очень хотел ребёнка, могущего перевернуть страницу их жизни – само время только и обнадёживало его. Он вспомнил с улыбкой и гордостью в душе августовскую выставку работ с пленэра, куда впервые привёл Надю.    
Перед выходом, он уговорил её купить новое платье и подходящие к нему аксессуары, поразился точности её выбора, тонкости вкуса. В тёмно-вишнёвом с золотым кантом длинном шёлковом платье, в чёрно-золотистых туфельках и золотых украшениях, Надя, гладко зачесавшая волосы и отпустившая их концы струями по спине и плечам, была строго-ослепительной, словно сошедшей с картины прошлого века. Он и раньше поражался, как у простой деревенской женщины, возившейся с землёй и скотом, могли через столько поколений крестьян сохраниться такие изящные красивые руки. Сейчас, в маникюре, они усиливали впечатление изысканности и совершенства этой редкой красоты.
Все посетители выставки, оторвавшись от картин, смотрели на них, на его Надю. Женщины взволнованно зашептались: «Кто? Откуда? Когда?..» Мужчины оторопели. Но Иван не учитывал и того, что Надя была рядом с ним, с его светлой гордой красотой, сдержанным чуть надменным видом. Они были парой, заметной, как царственные особы среди толпы. Вечер был для Ивана праздником, утверждающим в обществе его союз с красавицей.
Лёжа в пустом, пропахшем красками и сыростью, доме в длинной, наполненной тенями от света луны и звёзд, комнате, Иван, оторвавшись мыслями от Нади, почувствовал вдруг тревогу, внутреннюю дрожь, словно ощутил чьё-то постороннее присутствие. «Да что же это? Я боюсь? Боюсь, как ребёнок, темноты и одиночества?» Действительно, холодный липкий страх подкатил к горлу, словно на сглатывающий кадык легла ледяная жёсткая ладонь. Иван закрыл глаза, заставил себя                –166-расслабиться, прислушаться к внешним звукам. По крыше прошелестело что-то, в углу зашуршало и послышался мышиный писк. Ветер, чуть трогая стёкла, заставлял их изредка тихонько дребезжать. «Всё вокруг живёт своей жизнью, никому нет до меня дела». Вдали таинственным эхом прогудел поезд. Этот звук цивилизации оказался самым успокаивающим, связывающим с реальным, понятным миром. Иван только теперь и смог расслабить мышцы, почувствовать тяжесть своего тела. Мысли закачались, затуманились и медленным, но мощным течением увлеклись в размеренное движение сна.                .                ТРЕТИЙ   СОН   ИВАНА               
  Он плыл по течению широкой спокойной реки, держась за кусок древесного ствола. Плыл, видимо, уже давно, леденея в прохладе воды, ощущая усталость и боль в теле. Над ним дымилось, бугрилось наплывающими тёмными облаками вечернее небо сумеречной предосенней поры. Он знал, что дядя его, грозный князь Изяслав Давыдович, позабыв про его верное ему служение, взъярился из-за дерзости племянника, вассала своего, посмевшего посягнуть на любовь княжны, раскрасавицы младшей дочери. Полюбила его дочь княжеская, по родству недалёкая, что и было причиной гнева родителя. Плыл рекою Святослав Владимирович в город свой Ведьмеж, где никто не ждал его. Мать его бежала в Половцы и вышла замуж  там за хана половецкого, молодого удалого Башкорда. «Ох, мати моя любимая, на кого ж ты дитя своё кинула? Кровь родную отринула, чужою напиталася… Слила кровь славянскую с кровью половецкою. Где ты?  Почему не знаю я тебя со младенчества? Только помню руку твою нежную, на чело моё возложённую… Глаза синие, что небо весеннее да тихий звук  голоса, песню поющего… Помнишь ли ты обо мне, думаешь ли?  И каких братьев-сестёр родила ты мне? От чего бежала ты, родимая? От гнева мужнина, от буйства его неуёмного? От скуки ведьмежской глухоманной? Или ты за любовью бежала непрошенной да негаданной? За судьбою своей неизведанной?  А и нет любви и не может быть, если мать бросает ребёночка, если муж  не жалеет жены своей, если души, любовью палимые, разлучают на веки вечные!»
Так думал Святослав-Иван, так плакалось, пелось душой его. Между тем небо всё                –167-хмурилось, опускалось к воде чёрным пологом. Вот сверкнула, как лезвие, молния, разрубила всю ширь небес надвое. А волна в реке закурчавилась, закипела, забилась, злобствуя. «Всё, конец тебе, добрый молодец. Не добраться, видать, до берега. И понять не могу, где я есть теперь? Далеко ли до Ведьмежа, близко ли? Эй, придай ты мне силы, Господи! Помоги, не оставь, не покинь меня!»
Забил по воде Святослав руками онемелыми, гребя к берегу из последних сил. Потерял бревно – опору свою в плавании и почувствовал, что ноги стали свинцовыми, тянут вниз, в пучину холодную. Рванулся он к небу грозному и тут при вспышке слепящей молнии увидел близко стену высокую        мелового обрыва сыпучего, над коим знакомо высилась  церковь каменная ведьмежская. Секунду дрожала молния, мгновенье после ослепления видел Святослав место знакомое, а и того хватило князю юному. Рванулся всем телом к берегу, схватился рукой за коряжину и выдернулся из кипящих волн на кромку узкую песчаного берега. Лежит Святослав -- ни жив, ни мёртв, чуть дышит от тяжкой усталости, а думает думу весёлую: «Слава, слава тебе, Господи! Слава тебе великая! Видно, ещё не время проститься мне с жизнью, с любовью, с надеждами».
Лежит Иван, широко раскрыв глаза. Видит за окном грозу позднюю сентябрьскую, слушает раскаты грома и не может прийти в себя. «Что за видения? Откуда эти сны? Не читал, не знаю ничего подобного. Надо найти сведения о Ведьмеже… Но до чего же реально! Сердце просто не может успокоиться…»
Он чиркнул спичкой, взглянул на часы. «Пять утра, а из-за грозы кажется, что ещё ночь». Спичка погасла. Иван, успокоившись, взглянул в тёмный угол комнаты напротив его кровати и увидел какой-то неясный силуэт, напоминающий небольшое животное – то ли кошку, то ли собаку. Он отчётливо различил большие зелёные глаза, не мигая смотрящие на него. Холод пробежал по спине. Секунду он смотрел в эти глаза, боясь пошевелиться, но набежавшая от напряжения слеза, заставила сморгнуть. И вот ничего нет, никаких глаз, никакого силуэта. «Что-то со мной происходит здесь, в этом каменном гробу. Не буду больше ночевать, поеду вечером домой», - решил он и задремал.
                16
Альбина, разбуженная грозой, лежала рядом с Артёмом, слушала его дыхание и снова            –168-раздумалась, разнервничалась, вспоминая день рождения Наргиз. Воспоминания об этом дне, скорее, вечере, вторую неделю мучили её, заливали краской стыда лицо, мутили гневом душу. Собрав последние копейки, она моталась по магазинам, рынку в поисках подарка. Попробуй,  угоди даме с, несоизмеримым с её,  достатком, видавшей виды, побывавшей за границей. Не найдя ничего, достойного лично Наргиз, Альбина купила набор хрусталя для десерта. Она простояла больше часа в очереди, но была рада удаче, так как вещица была оригинальная, непривычная, и ей вот так посчастливилось на неё набрести. Кроме того, выпросила у Артёма симпатичный этюд, стыдясь, что вложенные мужем труд и вдохновение      использует в своих целях. Платье надела прошлогоднее, не красное, «освистанное» Ниной Павловной. Троллейбуса долго не было, и она прибежала минута в минуту к семи вечера. Наргиз с порога встретила её хмуро.
- Ну что, нельзя было пораньше выбраться? Я тут не успеваю, могла бы помочь!
Альбина оторопела. Заготовленная по дороге приветственная речь вылетела из головы, ставшая неуместной.
- Я… да-да, конечно. Я сейчас… Вот, поздравляю, дорогая.
- Положи на столик в спальне. Там в кухне мама скажет, что делать, а я закончу причёску.
Нина Павловна валилась с ног, и чувство вины охватило Альбину. «Действительно, не догадалась прийти пораньше, помочь. Хотя, надо было покормить Любашу не раньше шести. Артём прибежал в начале седьмого… Ещё транспорт…»
Повязав старую мужскую рубаху, вместо фартука, Альбина взялась чистить селёдку. Она это делала быстро и ловко, за что её похвалила Нина Павловна. Порезав кольцами лук, побежала в ванную, привести в норму залитое слезами лицо. Посмотрела в зеркало. Краска с век и ресниц стекла, нос покраснел, губы смазались. А в дверь уже звонили, слышались голоса, совсем-совсем незнакомые. Кое-как «подправив» лицо, Альбина взяла в кухне два блюда и понесла в гостиную на  стол. Наргиз,                -169-возбуждённая, нарядная, усаживала гостей.
-      Сюда, сюда! Справа от именинницы! А вы – слева. Прошу, прошу! Ой, звонок! Побегу встречать!
Она ярким, жёлто-оранжевым, переливчатым мотыльком пронеслась мимо Альбины, не взглянув в её лицо. Альбина тоже заторопилась, снова побежала в кухню. Пришлось резать хлеб, сыр, раскладывать по тарелкам… Когда она с тарелками в каждой руке вошла в гостиную, вокруг стола уже разместились гости, сидели плотно, и она обнаружила, что ей сесть негде. Нина Павловна, шедшая впереди, буквально рухнула на табуретку в конце стола, даже глаза закрыла. Альбина поставила тарелки, огляделась.
-       Алечка, садись, - дёрнулась с места Нина Павловна.               
- Нет-нет, сидите, я…
-     Альбина! Сходи в тридцать седьмую, попроси себе табурет. У них маленькие, узкие, как-нибудь втиснется, - протянув указующий перст, скомандовала Наргиз.
    Альбина вышла на лестничную площадку. Обида горечью плескалась в горле, чуть не изливаясь слезами. «Что это я? На что обижаюсь? Я ведь свой человек, мне доверяют! Зачем со мной цацкаться?» Она глубоко вздохнула, успокаиваясь, позвонила к соседям. Открыла маленькая, но какая-то словно каменная, женщина лет сорока.
- А, Наргиз просит. Берите, - ткнула табуретку Альбине весьма нелюбезно.
Альбина подошла к столу, все уже выпили за первый тост, активно закусывали, не глядя в её сторону. Нины Павловны не было, видно, снова ушла в кухню. Альбина потеснила её табурет, присела, чуть касаясь стола и, опустив голову, украдкой прошлась взглядом по лицам гостей. Рядом с Наргиз сидел рослый молодой человек с цыганистым красивым лицом, жевал, посверкивая золотым зубом справа под верхней губой. Наргиз смотрела на него с улыбкой, говорила что-то негромкое, пожёвывая деликатно, не спеша. Дама с маленькой головой на широких плечах, что-то выговаривала сидящему рядом плотному белесому мужчине. По другую руку от именинницы разместились две молодые  видные особы             –170-с пышными причёсками и  ярким маникюром – одна рыжая, другая блондинка. Других Альбина немного знала – люди все были из деловых кругов, бывшие сотрудники по тресту, одна вновь обретённая сотрудница – худрук  из парка. У Альбины не оказалось прибора, она пошла в кухню и увидела, что Нина Павловна лежит на своём топчане, бледная, как бумага.
- Что с вами, Нина Павловна? Чем вам помочь?
-      Дай мне лекарство, в дверке холодильника. Вот-вот. Накапай тридцать капель. Спасибо. Не говори никому. Побудешь со мной?
- Конечно.
Альбина присела на край топчана, подождала, увидела, что Нина Павловна чуть порозовела,   успокоилась за неё.               
- Иди, Альбиночка к столу, мне лучше.
- Я возьму какую-нибудь тарелку, вилку…
- Ой, а больше нету. Помой мою, ладно?
- Ага.
Наконец Альбина присела к столу и начала есть, утоляя мучительно накатившийся голод. Но тут Наргиз  объявила, что Борис (её сосед за столом) споёт несколько песен. Забренчала гитара, тем резким стуком по струнам, который звучит во дворах и подъездах.
- Аль, перестань жевать! Послушай!
Альбина покраснела, отложила вилку.
Песня была шуточно-похабной. Текст и мотив – всё из блатного репертуара. Пел Борис смело, громко, чуть хрипя. Гостям понравилось. Дружно зааплодировали, хихикая, подмигивая друг другу. Певец воодушевился. Он пел и пел до того, что гости заскучали. И белесый плотный гость, дослушав очередной номер, закричал заполошно:
- А сколько можно петь артисту на сухую?! Тост, тост! За талант!                -171-
Впервые за вечер Альбина глотнула вина и стала есть, не отвлекаясь, не участвую в громком, малопонятном ей разговоре. Вернулась Нина Павловна. Она шепнула Альбине:
- Связалась Наргиз с этим Борькой! Он зубной техник, обещает зубы хорошие поставить ей и Жорке, но, глянь, какой он возбуждённый, пить не умеет, видно…
И вдруг громко, обращаясь ко всем:
- А у нас есть ещё один талант! Альбиночка тоже поёт, на гитаре играет. Спой, Аленька!
Альбина стушевалась. Гости и так перекормлены песнями, да и вкусы их проявились так, что Альбине трудно было им понравиться. Наргиз быстро сориентировалась:
- Мы, мам, напелись уже. Да и чай подавать пора, Аля поможет.
         Но Борис ревниво-капризно запротестовал:               
- Нет-нет! Хоть одну песню дама должна спеть! Возьмите гитару!
Альбина не хотела спорить. Взяла инструмент и запела:
                Когда за дружеским столом
                Сойдёмся в тесный круг,
                Заговорим о том,  о сём,
                Невольно вспомним о былом,
                О самом сердцу дорогом…
                И даже ветер за стеклом
                Слегка притихнет вдруг…
Она пела негромко, душевно, следуя за изящным гитарным перебором, словно доверительно рассказывала о своём, прочувствованном, сокровенном. И, несмотря на приличное подпитие, её слушатели прониклись настроением песни, поняли и приняли её. Затихла гитара, молчали за столом, потом Борис выдохнул:
- А – ах… А  хорошо! Песня какая-то новая, незнакомая.                –172-
- Её песня, - Наргиз сказала пренебрежительно, с иронией, но это не сработало.
Люди завосхищались, хвалили и песню, и певицу.
Альбина скользнула в кухню, включила электрический самовар, достала чашки. Гости встали поразмяться, и в кухню вышли курить мужчины и две яркие пышноволосые дамы, оказавшиеся парикмахершей и портнихой  Наргиз. Борис закурил и подошёл к Альбине.
- Вы, девушка, кто?
- Подруга Наргиз по учёбе.
- Надо мне тобой заняться, подруга. Мордашка у тебя красивая, да и другие детали…
- Пожалуйста, отойдите от меня.
- Что? Кто тут нос курносый задирает? – он пальцем ткнул ей в нос.               
Альбина, неожиданно даже для себя, резко и звонко ударила его по руке.
-       Ах ты!.. -   сильно качнувшись,  он навалился на неё грудью, прижав спиной к стене.
Альбина громко, но спокойно позвала:
- Нарги – из! Наргиз!
- Не ори, дура! Ты чего? – он отшатнулся.
- Я - ничего. Я чай готовлю. А вы что? Я хочу у Наргиз спросить, как мне с вами общаться.
- Тихо мне! Молчи!
Наргиз вошла и, видимо, сразу поняла ситуацию. Но отреагировала неожиданно.
- Ты, Аль, вечно к ребёнку своему торопишься, а тут про всё забыла.
- Нет-нет, не забыла. Прощайте.
Быстро обойдя стол, Альбина, нагнув голову, прошла мимо курящих и, роняя слёзы стыда на грудь, пробежала по коридору до входной двери, захлопнула её сильно и громко.
Отплакавшись на скамье у подъезда, Альбина горестно пожалела о дружбе с Ниной                –173-Павловной, но  поняла, что не вернётся в этот дом ни за что, во всяком случае, пока там присутствует подруга её юности – Наргиз.
                17
А вечер у Наргиз продолжался. Гости уселись пить чай. Наргиз чуть задержала Бориса в коридоре, куда он рванулся за Альбиной.    
- Постой-ка, ты куда?
- Да, подруга твоя чего-то психанула. Подумаешь, цаца!
-      А ты что же, подруг моих пришёл ублажать? Я тебя не для подруг пригласила. Мы мало знаем друг друга, но вот мне случай и представился понять, что ты за птица. Петух, не иначе.
-      Я  и не претворялся… А тебе что, заместитель мужа нужен? Я лично женой или чем-то подобным обзаводиться не собирался.
- И не надо. Но пока ты со мной, уважай меня.               
- А – а, брось Наргизка! Я ж тебя люблю! А эту просто попробовал на прочность, ради интереса!
- И что, прочная?
- Да. Таких теперь мало.
На его лице отразилось почтение, почти восхищение, и Наргиз загорелась вся и душой, и лицом. Злое, яростное чувство к Альбине горечью заплескалось в горле, в мыслях, в глазах. Она прошипела в лицо Бориса:
- С – скотина! Своё получил, так сравниваешь, осуждаешь?
-      Нет. Просто, та твоя девчонка совсем другая, не такая, как ты и я. Мы из глины, а она из фарфора. Чего уж тут выставляться… Пойдём, подруга, примкнём к обществу себе подобных, вкусим сладкой жизни.
Они пошли к столу. Наргиз жадно ела торт и думала об Альбине: «Строит из себя, строит,        -174-а ведь ничего не стоит! Пять копеек в базарный день! Ни в обществе, ни в карьере места себе не нашла. Серость. Чтоб ты сдохла, гадина!»
Гости расходились, и Борис, по договорённости с Наргиз, изображал пьяного до беспамятства, упав на топчан в кухне и как бы не реагируя на происходящее. Нина Павловна, издёрганная усталостью, мечтала лечь на своё место, поскорее уснуть.
- Доченька, может, ему такси вызовем?
-     А кто его повезёт? Вдруг что случится с человеком, как тогда? Я его на Маринкину кровать положу, а её к Вале отправлю, табуретку относила, договорилась.
Нина Павловна, всё поняв, махнула рукой.
- Делай что хочешь! Только нельзя так, ты ж ребёнка носишь!
-     А ты про что? Эй, не смей думать такое! Смотри мне… Ещё мою семью порушь. Жорке, вообще, ничего не говори, а то и тот, дурак, вообразит невесть что!..
Нина Павловна думала, что уснёт мгновенно, так ныло тело. Но душа заныла ещё сильнее, и  в тишине ночи задёргавшиеся мышцы, затёкшая спина, рвали телесную ткань, обостряя чувствительность нервов, зрения, слуха. Она видела сквозь закрытые веки холодный, лижущий лицо, свет луны, она слышала скрип дочерней кровати, возню, стоны и, обливаясь стыдом, размазывала влагу слёз дрожащей ладонью. «Как я несчастлива. Боже! Я всё время несчастлива! Все чужие: чуждые по духу, по отношениям к жизни. Зачем я живу? Чтобы служить им, которые меня не любят, не понимают, не уважают. Меня и таких, как я…» Она вспомнила Альбину, всё, что было в этот вечер, и стыд ещё горше заскрёб её душу. «Что я сделала не так? Почему Наргиз такая? А какой вырастет Марина? А этот, третируемый чужим мужчиной, ребёнок? Господи! Как противно!..» Она плакала горько и тихо, потом встала попить и услышала слова Наргиз, которые ударили, как выстрел. Это была грязная просьба, сказанная так грубо и требовательно, что у матери подогнулись колени. Она нащупала пузырёк с лекарством в обычном уголке дверцы холодильника и, накапав полторы дозы, выпила, накрыла голову подушкой и, считая удары сердца, погрузилась,      -175-как в болото, в липко – душную влагу сна.
Утром она не смотрела в лица дочери и гостя, те не очень на это реагировали. Едва таская ноги, умывались поспешно, решили поехать «на природу». Наргиз собирала еду в пакеты. Нина Павловна спросила чёрство, отчуждённо:
- Там, на столике, подарки. Разобрать?
- Конечно. Запиши на бумажке что от кого.
- Зачем?
- Ну, я же должна знать. Это важно. Люди как-то выразили своё отношение. Я разберусь.
Пришла Маринка и тут же, перекусив на бегу, умчалась в бассейн. Скоро и пара удалилась, и Нина Павловна вздохнула с облегчением.
Разбирая подарки, она удивилась скудости фантазии и затрат гостей: три набора блюдечек для варенья, так называемых «розеток», два из которых совершенно одинаковые, поваренная книга, будильник, кофейные ложки из мельхиора в наборе, махровое полотенце из самых маленьких и вот – чудесная картина, изящный десертный набор. Подарок Альбины был щедрым и оригинальным, и Нина Павловна  испытала гордость, словно Альбина была её дочерью, а не Наргиз…
                18
Почта была в двух автобусных остановках по трассе, где располагался и сельсовет, в посёлке Страховицы. У почтальона был велосипед, который он хранил дома, в сельце Негино. Два с небольшим километра он шёл пешком с почтовой сумкой (надо сказать, полупустой), раздавал почту в Негино и, оседлав своего «кузнечика», как называл старенький двухколёсник, ехал в Ведьмеж. Просёлок, нырнув в низину, круто взмывал всё выше и выше, и Плясов, такую фамилию носил почтальон, натужно крутил педали, думая беззлобно о том, как хорошо возвращаться, катясь по пологому спуску. Он ненавидел свои поездки в Ведьмеж, старался разносить  почту быстро и скрытно, чтоб не лезть в глаза жителям, а к дому Чухина подходил не сверху, от Надиной хаты, а, предварительно спустившись, снизу, от речки.         –176- Притаясь за кустами калины, смотрел на усадьбу, быстро пихал заготовленную газету (Чухин выписывал «Правду») в железный почтовый ящик на калитке и почти бегом мчался обратно. В Ведьмеже он появлялся раз в неделю, на трассе было ещё много мест и местечек, куда он обязан был носить корреспонденцию, квитанции за свет и другие услуги. Среда стала для него чёрным днём ещё и потому, что Чухин всегда поджидал его: то в окошко глядит (в плохую погоду), то на крыльце сидит. Смолчит, но каждый раз ухмыльнётся зловеще: мол, погоди у меня!
Петька Плясов в тринадцать лет во время войны примкнул к партизанам. От него не отказались, так как огромное значение имела разведка, а мальчишка небольшого роста, худенький, кажущийся моложе своих лет, легко передвигался из деревни в деревню под видом голодающего нищего. В отряде Борзяева был Петюхин старший брат Алексей, комсомолец, секретарь колхозного комитета ВЛКСМ, теперь командир разведотряда. Там же оказался и Семён, один из братьев- близнецов Чухиных.  Семён работал до войны на лесопилке, только устроился после восьмилетки учеником пильщика, и тут же потерял большой палец правой руки, срезало пилой, как сучок с бревна. Кузьма, не в пример брату, был пристрастен к учёбе, хорошо разбирался в математике. После восьмилетки устроился на бухгалтерские курсы  в Шмелёвке, жил там  у тётки. Братьям было по семнадцать, когда началась война. Через полгода Деснянск  был  оккупирован, и непризывное население ушло в леса, чтобы всеми силами пособить фронту.
Год партизанский отряд мотался по округе, нанося потери врагу на железной дороге, подрывая склады, сжигая осиные гнёзда фашистов. Весной, в конце мая, часть отряда попала в окружение на Ведьмежском болоте. Полтора десятка партизан, отчаянно сопротивляясь, рвались к лесу, но план их был разгадан, и ребята полегли веером вокруг гиблой трясины. Фашисты, убедившись, что партизаны умолкли навсегда, боясь подступавших сумерек, ушли в Негино. Двое партизан уцелели – Семён Чухин и Петя Плясов. Боеприпасы кончились, и им ничего не оставалось, как затаиться, благо, немцы боялись болота и не знали проходов в трясине. Семён был легко ранен в мягкую часть туловища и, стыдливо приспустив брюки, подставил рану для обработки товарищу. Петька, дрожа от пережитого, с нервным                –177-смешком шутил:
- Ну, Сёмка, где у людей бугорок, у тебя будет ямка!
- Ладно, без куска мяса проживу, хорошо, кости целы!
- Ну! Только шамать стоя придётся и спать на брюхе!
-      А, и на боку смогу. Ить, не везёт мне! С правой руки палец свистнулся, с левой половинки – кусок… Эх…
-     Ладно, головы целы! Руку ты приспособил и тут приспособишься. Пошли, что ли. Ох, комарьё поганое, все глаза проели!
Ребята почти добрались до дороги и повалились на поляне в стожок. Голодные, продрогшие, поснимали одежду, разложили сушить, почти голые зарылись в сено.  Тут их и обнаружили  два полицая, возвращавшиеся на рассвете к месту службы. Собака навела. Растолкал их, староватый, кряжистый, Сёмке прямо по ране прикладом саданул. А как опомнился парень от нестерпимой боли, глянул, а второй-то, молодой --- с его лицом. Брат его единокровный, единоутробный, единовременный ---  Кузьма. В сумерках рассветных не разглядели пьяные фашистские прихвостни мальчишку, который с другой стороны стожка лежал, глянул на них и  унырнул в сено, а Семёна схватили и поволокли. Собаку, видно простую,  - необученную, на поводке вели, а то бы… Роняя слёзы, закутался Петя во всё, что раскидано было – и своё, и Семёново – и скрылся в чаще.
А после освобождения появился в Деснянске Семён Чухин. Документы свои предъявил, партизанскую характеристику – всё честь по чести. Объяснил, что отбили его из фашистского плена партизаны другого отряда. Так и было, рассказывали очевидцы. В Негино вошли ночью, побили фашистов, а в сарае пленный сидел. Потом его, сразу ведь не до того было, так месяца через два водили на опознание к командиру отряда. Тот опознал, конечно, тем более, что у человека пальца на правой руке не было. Выдали все документы, характеристику, к награде потом представили.
Узнавал Пётр про всё это с какой-то надсадой недоверия в сердце, разискивал– разведывал,   -178- докапывался. Узнал, что дом, где полицаи жили, сгорел дотла, и многие псы фашистские погорели, а кто, не разберёшь. Вроде бы и Кузьма-полицай там полёг. Сгорела и контора, где документы хранились. А как загорелось, не поймёшь. Сельчане, кто жил поближе, говорили, что словно бы само всё загорелось с середины села, только бой начался.
Семён сразу уехал. Говорили, сперва довоёвывал (без пальца в хозяйственных службах его использовали), потом в Деснянске в институте учился, куда фронтовиков без экзаменов принимали. Женился там, детьми обзавёлся. А когда на пенсию вышел, в родительский дом вернулся. Вроде, мать с ним в городе доживала. Ну, лет этак сорок прошло. Конечно, человек другим стал. Живёт в Ведьмеже со старухой женой, многих людей позабыл, вспоминал с трудом и не стремился общаться. И Пётр не назывался ему, хотя обидно было и непонятно, как это и почему тот ни о чём не вспоминал, не стремился поговорить. Всё-таки однажды он подошёл к Семёну, в сельсовете, когда устраивался на почту, а тот по своим делам зашёл. Дождался он его на улице, остановил.
-     Что ж ты, Семён, не хочешь поговорить со мной, вспомнить наши партизанские дни? Или забыл болото, стожок тот? Или в обиде на меня, что тогда, вместе с тобой, не объявился врагам?
- Если тебе легко вспоминать, твоё дело. А я не желаю. Ступай себе.
Взглянул со злобой, с той самой своей зловещей ухмылкой, какой теперь всегда встречал его.
  Одно стало навязчивой мечтой Петра: увидеть Семёна голым, посмотреть на его левую        ягодицу, убедиться, что не выпуклая она, а вогнутая, шрамом обозначенная. Сильно жалел он, что брат его Алексей погиб под Берлином  в апреле сорок пятого. Вот с кем мог бы поделиться он своими сомнениями, доверить тайну чужого человека и понять: друга закадычного, войной проверенного, или врага коварного, затаившегося, чужой жизнью питающегося, сохранила ему судьба.
Пётр в свои семьдесят три года был сух, силён и подвижен, из-за малого роста казался совсем -179- не старым. Чухин же выглядел древним стариком в свои семьдесят семь: согнулась спина, ноги в коленях, опустились плечи. Но Пётр чувствовал скрытую опасность, исходившую от этой развалины.
У Петра в Деснянске жили его родичи и знакомые, а Лена, племянница, в областной библиотеке работала как раз в отделе краеведения. От неё он узнал, что Чухин интересовался всеми книгами о партизанском движении, говорил, что ему дороги они, как документы его биографии.  В этих книгах – воспоминаниях, документальных свидетельствах участников движения, было чёрным по белому описано и партизанское прошлое Петра Плясова, и то, что они с Семёном Чухиным сражались в одном отряде, и о потерях отряда в бою на болоте… В общем всё, что вынесли в памяти оставшиеся в живых,  Семён Чухин знал. Знал или узнал?               
                19
Елена Рыбакова сразу почувствовала шаткость положения, ненадёжность своего начальственного кресла. Казалось бы, путч миновал, президент СССР – на месте, но наметившаяся ранее борьба лидеров, явный спад настроения главы государства, его растерянный взгляд в аэропорту, при возвращении из Фороса, победный вид нового лидера – всё это наводило на мысль, что катаклизмы грядут, что ничего не закончилось, а только породило исток новых бурных событий. Она понимала, что стоит там, наверху, начаться переменам и перестановкам – перетасовкам кадров – в провинции будет то же самое. И не качество работы, успехи дел, а качество людских отношений выйдет на первый план.
Узнав, что муж подписал письмо в поддержку путчистов, Елена обмерла. Теперь уже ясно  было, что этот документ способен сокрушить их обоюдную карьеру, ведь ни действующий президент, ни восстающий из руин его, повергнутый было, соперник путч не поддержали, мало того, смяли,               снесли, предали анафеме.
И всё-таки личная жизнь, как птица, попавшая в клетку, билась и даже звучала неистребимой мелодией песни.
Артём Смолин, призванный в начале учебного года в кабинет начальницы, вошёл свободно,    -180- твёрдо. Он сразу напоил её взгляд силой жизни, горячим глотком счастья. Загоревший до цыганской смуглоты, похудевший, но словно набравшийся пружинных, неистощимых сил, он с некоторым раздражением, холодно-вежливо приветствовал чиновницу, присел по её приглашению на стул, а не в предложенное кресло.
Елена смотрела на него и молчала. Она подавляла в себе забурлившую, заклокотавшую страсть к этому мужчине. Хотелось вжаться в его лицо лицом, в тело телом, вдохнуть его запах, раствориться в чувстве. Румянец прилил к её щекам, руки вздрагивали на столе, словно электроток бежал по телу. Артём опустил глаза. Он всё прочёл в её взгляде и с несколько брезгливым чувством ощутил в теле намёк на отзыв её порыву. «Фу, ёжики – рыжики! Сильна ж похоть в человеке!», - думал он со стыдом. Елена же увидела, скорее учуяла, его поколебленность, возликовала. Встала из-за стола, прошлась по кабинету, овеяв его ароматом французских духов, плавно качнув бёдрами перед его лицом. Лучше бы она сидела. Художник сразу отметил гигантизм её плоти,  хотя походка была грациозной. И тело несли стройные ноги. Духи же показались пошло–сладкими, и его замутило.
-     Елена Анатольевна, - хрипловато от подавляемых чувств проговорил он, - я готов к разговору. Дела ждут – начало года…
-      Какой деловой! Это, конечно,  похвальное рвение – к делу, к делу, мол, госпожа начальница! Понимаю. Но и ты пойми, орёл дальновидный, с людьми, а начальники тоже люди, - хмыкнула она свысока, - так вот, с людьми и с начальниками особенно, надо отношения налаживать.  Видал, время какое пришло? Что-то ещё будет?.. Как думаешь, что?
Она остановилась перед ним. Он поднял лицо и  взглянул ей в глаза.  В её взгляде билась неподдельная тревога и жажда разделить её с кем- нибудь. Артём тоже наполнился тревогой. Он пожал плечами.
- Не знаю. Что-то будет.
-      Ага. Может, ещё с клочка земли жить придётся. У тебя, знаю, есть. У меня   -                -181-родительская усадьба. А деньги пошатнутся – это точно. Ладно, давай вот как: всё, что есть на счетах – в дело. Закупай материалы – это главное. Мебель, шторки – порки – чепуха. Художник и без этого проживёт, а вот без чего не прожить – тебе виднее. Готовься к бою, орёл. Надо выжить. Ты там пейзаж  хорошенький мне не засувениришь?
- Это могу. С удовольствием, - слукавил Артём.
- Жду с нетерпением. Иди трудись.
Артём встал. Она стояла совсем рядом, смотрела в глаза. Отступить было некуда. Он опустил взгляд. Кончики её модных туфель почти касались его обуви. Она положила руку ему на плечо, словно провожая, но не давала пройти.  Так они стояли минуты две: он, терпя пытку плена, она, дыша его дыханием, запахом тела, ощущая под рукой твёрдую плоть плеча. Наконец, вздохнув, отступила.
-       Ладно, иди. Сувенир не забудь, ведь начальница твоя --- женщина, любит, чтобы её баловали.       
Когда он вышел, Елена упала в кресло. Она по-настоящему мучилась, захлёбывалась страстью, смиряла себя, чуть не рыча от терзавшего тело и душу огня. В этот момент вошёл без стука Михаил. Он, взглянув на жену, внутренне ахнул, так она была хороша с пылающим лицом, горящим взглядом, в позе разъярённой тигрицы.
- Привет, Ленусь, что, директора чихвостила? Выскочил, как ошпаренный. За что ты его так?
-     Да –а… Упрямый чёрт. Говорю, трать деньги, закупай всё необходимое, чтоб не прогореть, а этот своё: как потом, как потом?..
-     Стоит ли так гневаться из-за каждого! У тебя вид  взрывоопасный. Правда, тебе это идёт. Успокойся. Хотя… Охо – хо – хо – хо… - вздохнул он до глубины души, влип я, как не мечтал. Братья – журналюги в номер такой понос на письмо наше накатали! Развонялись. Всё. Надо мозгами крутить,  куда теперь рулить.
-    Да, Миша, поспешил ты. А что этот ваш Солодкий? Ты говорил с ним, инициатором премудрым?
-    Естественно. Он говорит, надо на своём стоять. Не поджимать хвост, а организовывать      -182- оппозицию. Сейчас, говорит, борьба разновекторных сил начнётся, так надо свою силу сбивать в ком, противостоять, держать рубежи. Может, он и прав. Сам в администрацию норовит пробиться. Партия ведь не разбита, коммунистов немало – все старики на месте.
          Михаил говорил, словно сам с собой. Рассуждал, сомневался, прикидывал.
-     Ты, Миша, присмотрись к Солодкому, если человек серьёзный, слушай его. Ведь по-другому и не получится. Иначе только и остаётся в кусты залечь… Какая-то обнадёживающая мысль в этом есть, этакая «своя правда». Пенсионеры–коммунисты неплохо жили: пенсия хорошая, льготы, пайки… Может, ещё вернётся всё… Хотя… Нет-нет. Но сразу их всех не закопают…
Михаил подумал, что ему повезло с женой. Другая бы в истерику впала, ругала бы, упрекала, а Лена серьёзно разделяет его тревогу, не паникует и даже не боится.
Но Елена боялась. Странно, не за положение в обществе: карьеру, достаток, статус, а за перемены в жизни, которые могут отбросить её назад, в провинцию, отнимут эту яркую тусовочную жизнь, отдалят её от Артёма. Её холодный ум, умеющий трезветь от опасности, помог выбрать линию поведения. Испугаться? Затаиться? Нет – нет.  Шишь вам. Мы рванём рубаху на груди, чеканя шаг, пойдём вперёд.
Михаил зашёл предупредить, что задержится вечером, по телефону не стал объяснять, тем более, шёл мимо. После рабочего дня в Доме политпросвещения собирались подписавшие письмо с теми, кто им сочувствовал и готов был примкнуть к оппозиции.
- Мне пойти? – Елена спросила с готовностью.
- Нет, Ленусь, спасибо, но лучше не надо. Давай на всякий случай сохраним тыл.
- И то верно.
Елена обрадовалась. Втайне, ей того и хотелось: не светиться, держать дистанцию в глазах людей, начальства, подчинённых. Мало ли что? А жена за мужа не отвечает. Может и так получиться, что их пути разойдутся. Так если Миша впадёт в немилость, она ещё и мученицей окажется…
Михаил ушёл, а Елена, подойдя к стулу, на котором сидел Артём, погладила рукой                –183-бархатистую обивку на спинке, села боком, положив голову на плечо и, глядя в окно, слушала тихое нытьё в душе, ловила тоску и муку.
                20
Серая разлапая машина внутри оказалась не только вместительной, но и просторной.  Иван Павлович, кряжистый, седовласый, провёл рукой по пышной шевелюре, улыбнулся одними глазами, сверкнув яркой голубизной взгляда. Всё цвело в этом шестидесятилетнем мужчине: румянец на загорелых щеках, улыбка в ожерелье  желтоватых ровных зубов, доброжелательность скупой речи. Жена же его, Людмила Дмитриевна, была маленькою, хрупкой, как полевой колокольчик с опущенной головкой, с узенькими понурыми плечиками. Ручки, ножки, талия  –  всё тоненькое, слабенькое, лицо бледное, а глаза, тёмно-карие, блестящие, казались огнём, рвущимся наружу, сжигающим всё её существо.  Сергей понял, что женщина очень больна и очень любима мужем, моложе которого была лет на двадцать. «Вот и женился человек на молодой, а может один остаться…», - думал Сергей, глядя в окно. Он сидел за местом водителя и видел профиль Людмилы, её мучительное состояние от движения машины. И опять Сергей подумал: «Все мы: Вова, Светлана, я, наверное, и её муж, наслаждаемся дорогой, поездкой в комфорте, а она, бедняжка, страдает».
В Шамордино все приняли купель, и Сергей вновь поразился её живительному на него воздействию. И не только на него. Теперь уже Сергей, вместе с Иваном Павловичем, осознанно опекал Володю при погружении в очистительный лёд  воды, и понял, что Светлана помогала Людмиле, для того и приглашена присоединиться к поездке.
Иван Павлович завёз их в Оптину и вернулся вместе с женой в Шамордино, пообещав забрать в воскресенье. Светлана скупо пояснила, что в женском монастыре есть монахиня, которая лечит людей.                Сергею нравилась тактичная скрытность Светланы, её нежелание разглашать чужие тайны. Ему понравились и новые знакомые, доброжелательные, не впадающие в уныние, заботливо небрезгливые к мальчику-калеке.
В эти три дня, вернее, трое суток пребывания в Оптиной, Сергей исполнил свою мечту-цель: поговорил с отцом Трофимом, который готовился к постригу и был сосредоточен и особенно одухотворён. Сергей рассказал ему свою историю, свою боль и открыл разрушающую силу своей вины. «Напрасно, брат. Гордыня это. Не всё по твоей вине случилось – воля Божья на то. Откуда ты знаешь, не высшее ли милосердие проявлено в том, что больная твоя супруга ушла не убеждённая в твоём охлаждении к ней? А может, Господь уберёг её от долгого страдания в болезнях? От болей тела и души? Всё на себя брать -–гордыня, брат», - не осуждающе, а мягко и сочувственно повторил ясноглазый монах. И вздохнув, добавил:
-      Смирение и послушание – вот труднейшие подвиги жизни человеческой. Смирись, брат. Осознав вины свои, найдя дорогу к Господу, начни новый путь. И помни: монастырь не убежище от бед, а средоточие чистейшей веры. Не от отчаяния становятся монахами, а от великого горения души, от несомненного желания посветить себя Богу со всею радостию и светом души. Если ты задумал с горя принять служение, ты ошибаешься. Человек должен понять своё предназначение, служить ему в жизни земной. Я до тридцати шести лет чего только не испробовал в жизни: машинистом был на железной дороге, электриком на траулере… Где только не побывал: Сибирь, я родом оттуда, Сахалин, Южная и Северная Америка, Скандинавия… Ого - го! И тут – звонарь, пономарь, тракторист… Сколько книг прочитал, сколь глубоко молитвы прочувствовал, прежде чем решился. Вот, через три недели постриг. Душа ликует! А ты… Ты не спеши, думай. Я, прости брат, не вижу у тебя предрасположенности к монашеству, тебя жизнь влечёт, а не молитва. Жизнь – это тоже великое служение, если, конечно, осознанно, праведно жить…
Беседа с отцом Трофимом охолонила, успокоила Сергея. Он, снова и снова возвращаясь мысленно к прошлому, анализировал свои поступки и помыслы. Понял, чему и поразился несказанно, что этот, во второй раз видевший его человек, прав. Действительно, нетерпение, поспешность в порывах и поступках, горячечная чувственность – вот характеристика его поведения. «Научиться терпеть? Смирять себя?» Он вспомнил со жгучим  покаянным стыдом свои последние месяцы жизни: отношения с Галей, с мамой,   -185- которую мучили эти отношения, свою злобу и ненависть к Вове (нож в кармане чего стоил!), своё пьянство в беспробудном отчаянии и невольное поощрение порока в несчастной Кате… А его обвинительное равнодушие к Наде? Она-то причём? «Господи! Прости меня, дурака! Прости слабости и грехи мои! Наставь, вразуми, направь на путях моих! Открой истинную стезю мою, Господи! Дай услышать волю твою…» Бессонной ночью, после натрудившей тело работы, метался в мыслях Сергей, чувствуя, как с отступающей болью вливается в душу покой и надежда.
В верхнем пролёте окна светился бисерный ковш Большой Медведицы, и Сергей, не раз открывавший глаза, видел как ковш этот, постепенно двигаясь, наклоняясь, добавляет рассветной белизны в черноту густой ночи.
                21
На этот же звёздный ковш глядела Надя в первую ночь пребывания в больнице, вспоминала Сергея, ужасаясь силе своего безрассудного чувства. А сегодня  над Деснянском звёзд не было. Непроницаемая грозовая темнота сгустила небо до смоляной черноты, а вскоре начала рвать его на куски белыми кривыми зигзагами молний с ужасающим сухим треском. Надя подумала об Иване, о том, что он один в её хате на обрыве (не знала же, что он забыл ключи!). Не раз, когда сама там жила, пережидая грозу, боялась, что молния ударит в крышу, расколет на куски или спалит её, казавшееся таким ненадёжным перед стихией, жилище. Виктор поставил громоотвод (в селе не научились говорить правильно – молниеотвод), но страх не развеялся от вида  палки с железным клювом. Страх был  диким, первозданным, не поддающимся воздействию разума.  «Не грозы мы боимся, а гнева Господнего…», - подумалось Наде. Не спалось и оттого, что в понедельник будут известны результаты обследования, решатся перспективы судьбы.
Иван пришёл к ней в субботу вечером, почти перед закрытием. Прямо с вокзала завёз в мастерскую этюды  и – в больницу. Он посетовал на свою невнимательность, насчёт ключей, но ничего не рассказал ни о сне, ни о своём необъяснимом страхе, потому что, увидев Надю, сразу почувствовал лёгкость         –186-на сердце, покой, любовь к жизни и благодарность судьбе. Он смотрел на Надежду и думал, что вот и                в больничном, без причёски и всяких там подмазок, подкрасок, она неотразимо хороша, особенно, горячим блеском внимания к нему в бархатной глубине глаз. Он принёс ей Смолинских яблок, которые все, кто хотел,  брали по пути, спускаясь мимо сада к переправе. Он заглянул к Артёму по приезде и, уезжая, даже попил с ними чаю. Теперь передал приветы от Альбины и Артёма, даже от маленькой Любаши, любимой Надиной подружки.
Надя слушала его с теплотой и радостью, отвлекаясь от тревожного ожидания послезавтрашнего дня.
Врач обнадёжил Надю, порекомендовав сделать небольшую операцию новым методом, когда не режут тело, а только дырявят. «Уй-юй! Как это он сказал? Лапроскопическая? Так что ли? Наркоз дадут. Это тоже не просто. Вон как мама от наркоза отходила трудно… Но ведь обещает, что после операции на девяносто пять процентов возможность беременности. Да хоть бы и на пять! Всё равно хочу».
Сразу в больнице не оставили, не было пока нужных медикаментов. Поставили на учёт, на очередь, велели ждать звонка. Сколько? Неизвестно.
Попрощались с Ириной, как сёстры. Договорились не переписываться постоянно, Ире не до того, а всё-таки не пропадать, иногда отзываться в пространстве и времени.
«Как хорошо дома! – ахнула Надежда, - Ванечка постарался: убрано, цветы  в вазе, стол накрыт, как в ресторане…» Она оценила и щедрость Ивана в больнице, коробки конфет сёстрам, торт санитаркам, что-то этакое – врачу (оказалось, туалетную воду, ужасно дорогущую!) Они долго сидели за столом, хотя говорили мало, переглядывались, слушали музыку, поглядывая на экран телевизора, транслировавшего неплохой концерт.
Их встреча снова убеждала в том, что они очень подходят друг другу, что Надя, отзываясь на нежную страсть Ивана, и сама горит, наполняет его гордым счастьем осознания, что он желанен, что она  счастлива в близости с ним. Ночь была почти бессонной, и они поздно встали, благо, было                –187-воскресенье. Работа подгоняла Ивана, но он всё-таки отложил дела и до обеда гулял с Надей по берегу реки, где после ночного дождя было чисто и  можно было ходить босиком по белому по-летнему тёплому песку.               
                22   
 Осень заканчивалась, впереди – зима, время всегдашних упорных трудов городского человека, время многого терпения, как бы скопления желаний и мечтаний для следующей весны, лета… Но в эту зиму люди, обычные, мало знающие политику, оттого и особенно беззащитные перед нею, не находили ориентиров для своих мечтаний, а если и желали чего, то это было спокойствие, стабильность, надёжность, вера в будущее… Как мечтать, если рушится всё, к чему относился как к  совершенно незыблемому, хотя и не всегда нравящемуся?  Но вот кто-то что-то там решает, переделывает, и  уже в конце года ты оказался вдруг в совсем другой стране. Ты уже не советский гражданин, житель СССР, а «эсэнгэшник», хотя и россиянин,  уже президент СССР из первого превратился в невозвратно последнего, попрощался с экрана телевизора и грустно удалился в историю… И хотя новый лидер вещает, дескать «большой положительный итог года в том, что распад Союза не привёл к разъединению народов», но уже прочертились границы, разрезавшие по живому кровные и дружеские связи, уже вылезли из каких-то тайных щелей новоявленные властелины судеб народов, уже появилось звание «беженец» – изгой обособившейся части былой империи…
Провинция не видела ясно, но ощущала удавку на шее, шаталась на хлипкой подставке словесных посулов и ждала удара, могущего выбить последнюю опору из-под ног.
Во всех отраслях хозяйства, в учреждениях и на предприятиях стали задерживать, потом и не выдавать месяцами зарплату, да и зарплаты стали совсем другими, большими и нищими, потому что не поспевали за ростом цен.  Начались массовые сокращения кадров, предприимчивые люди и сами бежали от нищеты, в основном, в торговлю. Денежные вклады в сберкассах обесценивались, таяли…
Смолины сразу попали в эпицентр губительных преобразований, так как оба работали              -188- в бюджетной сфере. Денег не было. Они уже сняли с книжки мизерные свои сбережения и попросту проели.  Артём начал интенсивно работать вечерами и ранними утрами в своём кабинете, превращая летние этюды  картинки небольшого размера – на продажу. Скооперировавшись с Иваном и Мухиными,  он договорился с одной из уборщиц, фактически, нанял её в продавцы их произведений за двадцать пять процентов с продажи. Валентина работала на рынке по выходным,  кое-что продавала, хотя и не часто. Всё-таки рыночные торговцы были наиболее процветающей частью населения, обзаводились собственностью, в том числе жильём, обставляли и украшали его. Все же, кто не торговал, а продолжал тянуть свою рабочую лямку, жили почти впроголодь, перебиваясь своей картошкой, летними заготовками.
Больно было Альбине смотреть на детей, которых почти перестали кормить в школе, которые теперь редко приносили с собой конфету, печенье или яблоко, еле высиживали уроки, гораздо меньше бегали и смеялись. «Ещё и Чернобыльская радиация ударила по их здоровью… А, скорее всего, продолжает действовать. Бедные дети, бедные мы все…»  Было беспросветно скучно от ощущения ничтожности, незначимости своей жизни, жизни близких и знакомых, страшно за дочь. Они с Артёмом мало говорили об этом, но думали одинаково и знали это.
                ИЗ   ТЕТРАДИ   АЛЬБИНЫ
Солнце медленно обходит класс, скользит по лицам детей. Катя жмурится, чихает. Все смеются, смеётся и Катя. Но вдруг смех её переходить в рыдание. Девчушка плачет громко, с каким-то горестным подвыванием.
- Катенька, детка, что с тобой? Почему ты заплакала? Тебя же никто не обижал.
- У меня вот… вот тут болит!.. От чи- чи ханья!.. Или от смеха…
Она держит руку на правой стороне головы, вжимает пальцы до побеления в волосы. Тут же начинается кровотечение из носа. Приложив к её личику платок, вывожу  осторожно из класса, веду к раковине в коридоре. Воды нет. Прошу уборщицу принести из кабинета директрисы графин. Она приходит быстро, поливает на окровавленный платок, которым вытираю лицо Катеньке. Кровь почти                –189-не льётся, головка запрокинута, рука поднята вверх… Я прислушиваюсь: дети не шумят. И это их тихое сидение, эта сочувственная тишина застревает колючим комом в горле. Пока ухаживала за Катюшей, кончился урок, звонок прокатился хриплой трелью по коридору. Дети сдержанно зашумели, но никто не выбежал и даже не выглянул из класса. Двери соседних классов начали выплескивать группы учеников, но не бегут они весёлой гурьбой, не шумят стайки малышей – плетутся по коридору, многие, опустив голову. Впереди последний урок, последние силёнки экономятся на остаток учебного дня.
Усаживаю Катю за последнюю, свободную парту, где нет солнца, готовим принадлежности для урока рисования, отпускаю детей на перемену. К Кате подходит Алёша Веселов, протягивает «сосульную» конфету в ярком целлофановом фантике, девочка вежливо улыбается, благодарит и кладёт сладость за щеку. И я вижу, как Алёша сглатывает слюну, побыстрее уходит из класса, и я, уловив карамельный аромат, тоже глотаю слюнки. Мы голодные. Просто голодные. Я достаю кошелёк, пересчитываю мелочь. Уйти из класса не решаюсь, стою в дверях и наблюдаю и за Катей, и за детьми в коридоре, а сама решаю про себя: «Куплю хлеб и конфет для Любаши, будь что будет. Хотя завтра можем и без хлеба остаться…»
Альбина закрыла тетрадь. Она написала об этом дне, хотя он мало отличался от остальных. Кровь носом шла у многих детей и нередко, так что всё было как всегда. Но сегодня ей хотелось плакать, томилась душа, злое чувство к этим… Да к кому же? К сытым физиономиям в телевизоре? К болтунам, которые довели до такого и, очевидно, поведут дальше тем же путём?.. Она сидела за столом, ждала Артёма, который допоздна писал, дышал красками в тесном помещении, она чувствовала голод после скудного ужина, запах оставшейся для мужа жареной картошки мешал думать. О чём? Да о той же картошке, которую надо помыть, чтобы  утром быстрее приготовить завтрак, собираясь на неоплачиваемую работу. «Какие злодеи! Какие глупцы!» – думалось не совсем понятно о ком.
Артём заскрёб ключом в скважине, вошёл в прихожую. Альбина вышла к нему из кухни. Он поцеловал её холодными сухими губами в горячую щеку, молча протянул свёрток. Она понесла его дар в кухню, развернула бумагу. Кольцо полукопчёной колбасы, булка, отрубной хлебец и полпачки                -190-ливочного масла. Альбина чуть на захлебнулась радостью
- Тёмчик! Откуда такое? Мы же совсем без денег!
-       Заработок себе нашёл, правда, временный. Сегодня одна мамаша, торговка с рынка,        попросила позаниматься с сыном, помочь подготовиться к поступлению в училище на следующий год. Платить будет. А это гостинец  - для знакомства. Ещё была бутылка вина, но зашли Мухины,  Ивана позвал… Вторую булку с маслом съели, - как-то виновато пояснил он.
-        И хорошо. Слава Богу, завтра есть что поесть!
         Альбина, пытаясь заснуть, благодарила высшие силы за то, что  в самые, казалось бы, безысходные моменты ей подавалась помощь, успокоение, подпитывалась надежда, чуть не угасшая от уныния. «Нельзя впадать в отчаяние. Нельзя! Грех это, так и сказано…» – додумывала она, успокаиваясь, на что-то надеясь, засыпая.
                23
  Иван Роденок исполнивший заказ некоего чудака, пожелавшего серию «Времена года в деревне Ведьмеж», дотрачивал полученные деньги, понимал, что его вклады на сберкнижке обесцениваются с каждым днём, мучился видимым приближением нищеты, стыдился своего бессилия что-то изменить. Его гордость, основанная на  врождённом таланте, хорошем образовании, признании коллег и общественности, на положении в творческой среде и в масштабе страны, была подвергнута давлению тяжёлых бытовых условий, буквально, выбивавших почву из-под ног. Он думал о тех, кого растоптала революция семнадцатого года, о давимых сталинскими репрессиями, и ощущал сходство с ними, понимал их чувства. Ему непереносимо стыдно было перед Надей, которая, видя и понимая происходящее, сочувственно утешала его, напоминая, что есть у них клочок земли и с голоду они не умрут. Он казался себе калекой, требующим  ухода и содержания от любимой, после того, как мечтал быть защитником и созидателем  её счастья и благополучия, терзала его и мысль о том, что  придётся отложить на неопределённое время  Надину операцию: из-за финансового обвала делались только те, что спасали жизнь. В этом              –191-положении он, внешне окаменевший, холодный, в душе кипел, метался от решения к решению, исходил тоской. Он был глубоко благодарен Артёму и за то, что работал теперь в училище, получая время от времени хоть какую-то зарплату, и за возможность продать иногда что-то на рынке. Понял он и такую простую вещь: его замечательная живопись менее популярна у покупателей, чем простенькие работы его коллег. Искусство «для народа» требовало отхода от принципов высокого, элитарного искусства. Заниматься ремеслом не хотелось, да он и не привык к этому. Он заметил, что рынок требовал от него не столько индивидуального, сколько популярного изображения, особенно в красивой и пышной раме.  «Так можно и докатиться до…  До ширпотреба!» – ахнул он. Поэтому, учитывая спрос на рамы, всё равно делал только хорошие работы, настоящие произведения искусства.
Ему пришлось ехать в Москву за картинами, побывавшими на выставке в Германии. Деснянск был побратимом такого же провинциального центра у немцев, с которым и проводился обмен выставками. Эта поездка оказалась просто спасительной. Представительство германской стороны включало в свой состав известного коллекционера из Берлина, который приехал с целью приобретения ряда картин. Он купил у Ивана всё – пять его картин, заплатив в долларах. Так в конце декабря, экономя каждый рубль, Иван обрёл некоторую материальную устойчивость и душевное успокоение. Кроме того, он решил время от времени отвозить написанное в Москву, в центральный художественный салон, с которым договорился, не отказавшись от содействия Гюнтера, своего щедрого покупателя.
Иван, через знакомых, стал искать возможность платной операции в Москве. Наметились  пути, по которым следовало двигаться к цели.  Казалось, всё совсем неплохо, но тревога не покидала, завтрашний день не просматривался в тумане политических преобразований.
Новый год художники решили вместе с жёнами и детьми встречать в Ведьмеже, тем более, что возле их дачи росла довольно крупная, стройная ель. Съезжались группами:  Роденок с Надей раньше всех – натопили свою хату и целый день топили каменного исполина, используя кроме печи ещё и два электроприбора: рефлектор и камин. Протопили они и у Смолиных, приехавших к вечеру                –192-тридцатого и оставивших Любашу на ночлег у «любименькой тёти Нади»  А  все, прибывшие наутро тридцать первого, вошли в тёплый ставший уютным после уборки Надей, дом. Если бы они видели, что проделали мыши, хотя от них и убрали всё ценное! Но серо-чёрный бисер их  жизнедеятельности пришлось вытряхивать из всех постелей, сметать с поверхностей столов, стульев, подоконников… Мыть, мыть, мыть… Надя делала всё споро, небрезгливо, тщательно, Иван топил, носил воду. А ещё Надя готовила горячее: борщ, потушила картошку, напекла блинов, достала из погреба соленья.
Снега было много, но мороз едва ли доходил до одного градуса, почти ноль. Альбина с Любашей нарядили ёлку во дворе. Они готовили украшения целую неделю: цепи, снежинки, сеточки для конфет и орехов, звёздочки и веера из разноцветной бумаги, шары и клоунов из яичной скорлупы, которую Альбина собирала, не разбивая, а выпуская яйцо черед небольшое отверстие. Она рассказала детям в классе, что будет встречать Новый год у живой ёлки ( они все делились праздничными планами), и малыши понатащили всяких поделок, которые она сначала выставила в классе для украшения их утренника, а теперь привезла в Ведьмеж. Ёлка выглядела великолепно.
-       Вот бы гирлянду на ней зажечь! Жаль, не додумалась привезти. Но шнура ведь всё равно не хватило бы, - вздыхала Альбина.
Лампочки и шнур- удлиннитель привёз Юра Мухин. Его мальчики-близнецы Глеб и Павлик, шести лет отроду, сразу же прикипели к Альбине с Любочкой, смотрели им в глаза и выполняли несложные поручения охотно и точно.  Так через полчаса под ёлкой вырос из снега Дед Мороз, Снегурочка и два ушастых зайца с настоящими морковками в лапах. Гуашью раскрасили дедушку с внучкой, дали им в руки настоящие предметы: ему – еловую ветку, а ей – сетку с карамельками. Даже взрослые восхитились, а уж приехавшие дети – дочка Володи девятилетняя Люся и одиннадцатилетний Сева Кляйн – просто не могли нарадоваться на живой символ праздника.
Альбина, окружённая детьми, успела и для стола постараться: снова увлекла младшую           -193- часть компании интересным делом – сотворением торта. Это был удобный для дачи рецепт, не надо было ничего печь, а только смешивались сладкие продукты: печенье, орехи, сливочное масло, сгущёнка, какао…
В весёлых хлопотах промелькнул день, ранние сумерки прогнали со двора, сели обедать в пятом часу, решили всё вкусное приберечь, а обойтись Надиным борщом и варёной картошкой с селёдкой.
Женщины, познакомившиеся наскоро при встрече, теперь приглядывались друг к дружке, стремились найти общие темы для разговора. Это было совсем нетрудно: дети и мужья- художники – чем не повод поговорить и подружиться? И каждая подумала, что художники умеют находить неординарную красоту, особенно обаятельных подруг. Жена Юры Валя была крупной кареглазой украинкой, чернобровой, с густыми тёмными  волосами, со смуглой кожей и румянцем на щеках. Володина Юля темноволосая, а глаза светло-серые, прозрачные, словно напоёненные зимними небесами, белое тонкое лицо Сони Кляйн  в обрамлении каштановых  непокорных кудряшек поражало сменой выражений от пронзительной задумчивости до лукавого озорства, стоило улыбке коснуться её губ и глаз. Надя и Альбина по-своему впечатляли новых знакомок, которые все были доброжелательными, легко находили общий язык с новыми знакомыми. Ко всеобщему одобрению, холостой Тучковский мероприятие проигнорировал.
После обеда младших детей сморил сон, чему их мамы радовались, понимая, что их не уложить в новогоднюю ночь до самого поздна. Только Сева, сидя у открытой дверцы печки, читал толстенный роман Жюля Верна, время от времени задумываясь и глядя на живой огонёк.
            Стол накрыли на улице у самой ели. Вынесли створку от шкафа, положили на чурбачки, накрыли клеёнкой, стульями служили нерасколотые части стволов, парусиновые складные этюдные стульчики.
Решили не говорить о политике, совсем. Проводили старый год, и не удержались, зацепили за больное в мыслях, в душе. Только-только пережитое невозможно было загнать в мёртвую зону бессознанья. Ведь не стало целой страны, их страны, гордого и, казалось, бессмертного СССР! Как сказал Горбачёв, «три руководителя республик встретились в лесу и «закрыли» Советский Союз», а народ ведь на референдуме высказался против! Вот и демократия. А что же будет? И что это за рыночные              –194-отношения? Каково будет тем, кто не представляет из себя большой рыночной цены?    
- Как бы не пришлось бежать, - вздохнул Веня Кляйн.
- Куда ж русскому бежать из России? – невесело усмехнулся Иван.
Все посмотрели в сторону Кляйнов, и увиделось новое, неприятное всем: как бы разделение на них и нас, возможность распада даже этой малой общности, такой, казалось бы, монолитной, проверенной общим трудом, схожими целями и заботами. У Альбины сжалось сердце: «Неужели! Неужели предстоят разлуки, разлады? Неужели нельзя будет свободно поехать в другую, отделённую от России  республику? Что же это будет – заграница?» Она не стала спрашивать, напротив, решительно гася тяжёлое настроение своё и всех, встала и пошла к дому, где соединила шнур гирлянды с удлиннителем. Вспыхнули лампочки, Альбина вернулась к столу с радиоприёмником, нашла музыку.  Стрелки на часах почти сошлись. А вот и куранты зазвенели, забили… Встали, подняли бокалы с шампанским, выпили до дна, поздравили друг друга, всё как обычно, но почти каждый, даже дети, почувствовал тревожную, неуверенность в завтрашнем дне, в наступившем новом году, близком и далёком будущем.

                24 
Наргиз не говорила Нине Павловне ничего о своих отношениях с Борисом. Просто он исчез с их горизонта, чему Нина Павловна была несказанно рада, почувствовав, что с души свалился тяжкий гнёт. Она ужасалась бессмысленной наглости этих отношений, не понимала, как могла умная и практичная дочь вляпаться в такую некрасивую историю, продемонстрировать  гостям своё легкомыслие, просто не разглядеть банальности подобной ситуации. Ещё предстояло встретиться с Георгием, смотреть ему в глаза… Нина Павловна не полюбила второго зятя, он бывал замкнут, грубоват, неряшлив в мелочах быта, однако высказывал замечания, если что-то ему не так… Но его отношение к приёмной дочери, его терпимость к властности и вздорности Ниргиз, его упорное трудолюбие, забота о благополучии семьи она высоко ценила и уважала. «С ним можно ладить, и хорошо», - часто думала она. Нину Павловну          –195-коробило то, что Георгий был некрасив, не обаятелен в общении, и потому появлялся повод думать, что Наргиз просто пристроилась к нему, чтобы спокойно жить за своей «каменной стеночкой», а творить, что вздумается. Она гнала от себя эти мысли, пока история с Борисом не подтвердила её догадки.
А история закончилась просто. Как только фигура  женщины стала приобретать плодоносные черты, Борис без всяких объяснений прекратил связь: избегал встреч, не подходил к телефону в поликлинике (домашнего у него не было), попросту отворачивался, увидев её на улице.  Наргиз пыталась поговорить, развеять его опасения насчёт её к нему претензий, хотела сохранить с ним отношения, их тайную любовь, но ничего у неё не выходило. Она злилась, досадовала на него, на себя, что не прояснила всё сразу. Срывался её хорошо продуманный план всей будущей жизни. Катилось всё, о чём она мечтала, в тар-тарары, коту под хвост!  А хотелось ей, родив ребёнка и пройдя стирилизацию, стать совершенно по-мужски свободной в вопросах секса, иметь хорошего любовника, ни на что не претендующего, почти легального в круге близких знакомых, к тому же не нищего и небесполезного для быта. Борис подходил идеально, а, главное, нравился ей, был страстно желанен, созвучен по темпераменту. С ним, кроме того, не нужно было слишком умничать, хотя она была и умной, и начитанной, но иногда слишком смело высказываясь, допускала ляпсусы, не воспринимаемые более знающими людьми. Смелость её речей сводилась не к оригинальности или глубокомыслию, а скорее к иронии или критике услышанного и прочитанного. Однажды она подслушала разговор о себе между коллегами, и одна фраза врезалась ей в память: «Наргиз всегда навязывает свои наглые суждения»… Она едва сдержалась, чтобы не объявиться, злобно отомстила говорившему за его спиной, выставив его недоумком перед начальством, но замечание приняла к сведению и стала высказываться более осмотрительно. Теперь же она видела, что Борис уплыл из рук, скучала по близости с ним, раздражалась при любом поводе и без повода, срываясь  на мать и дочь, чему, конечно же, способствовало состояние в стране, страх перед материальным крахом.
Всё-таки она умела собраться, организоваться, сориентироваться. Срочно связалась                –196-с одной знакомой спекулянткой, имевшей дела с валютой, и все деньги до копеечки перевела в доллары. Успела вовремя. Вот сейчас и обрушился девятый вал рынка: день ото дня росли цены, зарплату не выдавали, иной день пугал голодом, мучил страхом… Наргиз на четвёртом месяце беременности, благо, не было осложнений, взяла в руки сумку и, купив турпутёвку в Польшу, отправилась в шоп-поездку с другими такими же отчаянными туристами. Потом пыталась вспомнить Польшу, но в глазах стоял огромный иноговорящий рынок, отчаянная беготня, хватание товаров, которые казались сказочно- прекрасными, невиданными…
Вернувшись в Деснянск, она не понесла товар в комиссионку, где терялись деньги от продажи, а вышла на рынок в более отдалённом районе города. Ей было стыдно стоять, торгуя с рук, и она надела купленный в Польше черноволосый парик, солнцезащитные очки, широко и сочно накрасила свои тонкие губы. Нина Павловна, увидев её преображённой, не сразу узнала, к радости новоявленной торговки.
Поездка и реализация оказались очень удачными. Люди, видя, как тают деньги от инфляции,   поражённые  невиданным тряпичным изобилием, старались, удерживая протекающие между пальцами в песок кровно заработанные, вложить хоть во что-то полезное: одежду, обувь, предметы быта.
Начало торговли было положено Наргиз, когда ещё Борис был с нею. Но после разрыва с ним, она,  словно заполняя пустоту, опять и опять выезжала в шоп-туры. В парке на неё косились, хотя осенью и зимой работы было много меньше, всё-таки её недельные отпуска «за свой счёт», её явное материальное процветание не на шутку раздражали. Все догадывались, что помогает её начальница за подношения из импортных привозов, помалкивали, завидовали.
Новый год она праздновала дома, пригласив к себе одинокую свою начальницу Римму Сергеевну и соседей – Валю с мужем и его братом, только что вернувшимся с Севера. Этот брат, пятидесятилетний крепыш с круглой, коротко стриженной светловолосой головой, дважды разведённый из-за страсти к путешествиям, решил осесть в Деснянске. Они понравились друг другу – Римма и Николай, что и        –197-предполагала Наргиз, что и было в какой-то мере к её пользе.
К декретному отпуску у Наргиз было всё готово: деньги, вещи для ребёнка, подарки для медиков. Она, имея свои средства, ни мать, ни тем более мужа не посвящала в свои замыслы. 
Нина Павловна страшно переживала, когда узнала, что дочери сделали кесарево сечение. Она плакала, воображая муки Наргиз: наркоз, операция, моральное состояние… Конечно то, что всё прошло благополучно, и дочь и крохотный внучек здоровы, радовали безмерно, но пережитый стресс ложился тяжестью и болью на нездоровое сердце. Она своевременно пила таблетки от давления и аритмии сердца и всё боялась умереть до возвращения  роженицы с младенцем. Всё-таки лекарства и радость вернули её к нормальному самочувствию. Теперь надо собрать все силы на помощь в уходе за младенцем.
Георгий звонил часто, за что Наргиз ругала его, называла растратчиком. «Не может терпеть, не желает! Что толку от его звонков? Только денежки летят!»  Теперь, когда он знал, что у него сын, красивый, здоровенький, не испытавший мук рождения и потому крепкий, как орешек, знал, что жена поправилась после операции, что малыш растёт и с каждым днём меняется, он начал буквально рваться домой, готовый порвать контракт. Наргиз не на шутку встревожилась. Она накричала на него по телефону и предупредила, что без его заработка они просто «подохнут» с голоду. Отец семейства смирился. Сына назвали Тимуром, как и планировали, если родится мальчик. Нине Павловне имя не очень нравилось, снова не русское. Никто её не спрашивал… Марина сразу полюбила братика и поражала бабушку своим вниманием и  заботами о ребёнке. Наргиз же возмущалась тем, что дочь готова бросить свои занятия, лишь бы нянчиться с малышом. «Не наигралась в куклы? Учись, занимайся спортом. Надо добиться в жизни своего места, своей профессии. Не домохозяйкой же быть!» А  Марина думала своё: «Домохозяйкой. Многодетной. Хочу!»
Сын родился восьмого марта, в Международный женский день, широко празднующийся в стране. Георгий по телефону хвалился, что преподнёс своим женщинам такой замечательный подарок.
Черед три месяца после родов Наргиз, почти потерявшая грудное молоко, вышла на работу,    -198- а в июле снова отправилась в Польшу. Тимурка остался с бабушкой и сестрой, его перевели на искусственное питание. Мальчик был очень спокойным, хорошо спал по ночам, пока не полезли зубки. Тут начались и бессонные ночи, и нарушение стула у ребёнка, но всё это почти не касалось Наргиз: она работала, зарабатывала на жизнь.
                25
Прослышав про возможность приобретения акций своего предприятия в целях приватизации, Михаил Чусель первым стал «угроблять» последние сбережения, покупая доли разбегающихся журналистов, отдав за часть молодого пронырливого щелкопёра Щупина свой ваучер. Тот верил, что эта бумажка поможет ему приобрести машину, как писали, именно «Волгу». Миша не стремился ни к каким материальным благам, он хотел только стабильности своего положения, возможности, пусть за небольшую плату, заниматься своим делом. Лена не возражала. На день рождения мужа  двадцатого апреля она преподнесла ему десять акций, откупленных у уборщиц редакции.
Михаил вошёл в группу Солодкого, газета его стала трибуной лидера оппозиции, а в сознании и чувствах реял восторг риска – будь что будет!
Семью его поддерживал отец Елены, который словно обрёл крылья в стихии свободной  торговли и уже отстраивал собственный «частный рынок» здесь, в областном центре, частенько ночуя у дочери. Он привносил в их тревожное самочувствие свежую, хотя и попахивающую навозом, струю нового веяния, азарт удачливого игрока, вдохновение изобретательного торговца. Анатолий Лукич говорил громко, напористо, потирал частенько свои короткопалые, массивные руки и всё чему-то радовался.
Михаил, хотя и утомлялся от его визитов, всё-таки жадно выслушивал его, поражался обширности его планов и неистребимой вере в успех. Как можно было во что-то верить, если деньги на счетах попросту пропали, сгорели? То есть их отобрали, обобрали каждого нищего старика, собравшего гроши на свои похороны! Но Анатолий Лукич не унывал. Он давно видел ненадёжность положения в стране, давно денежки свои превратил и превращал в валюту, имел ценности в кубышках, и теперь деньги его         -199- «настоящие, а не деревянные» работали на него, на благополучие всей его семьи.
-     Не прожить же человеку без еды! Да, Миша? Рынок, не магазин, поставки частные, так что каждый торгаш отстегнёт на удачу. Я, сынок, много не возьму, мне порядок нужен, рост дела, перспективы… Увидишь, мы в большие купцы выйдем! Мне бы внучека, а? Может, приёмного завести, слышишиь, зятёк! Только в тюрьму не сядь из-за своей политики.
-     Какие тут внуки вам! Какие нам дети? Время-то страшное, возраст мой солидный. Нет. Да и Лена не хочет.
-     То-то, что не хочет. А время… И в войну рожали да растили. А уж  я с голоду вам не дам пропасть, даже наоборот, жалею, что дело некому будет передать, нажитое оставить…
«Вот жук, - думал Михаил, - люди боятся в завтра заглянуть, а он в далёкое будущее устремлён!» Но сумки с продуктами, да ещё с какими! – убеждали в правоте тестя, чья непотопляемость придавала и силы, и храбрости в положении борца за людей.
1 Мая «непримиримая оппозиция» вышла на манифестацию. Миша стоял на трибуне плечом к плечу с Солодким и убеждался, глядя на разливающееся людское море, на алые стяги и транспаранты, что не всё проиграно и потеряно для них, лидеров. Но ясно он понимал и то, что для простых людей потеряно многое, дорогое, невосполнимое никакими будущими благами: уверенность в завтрашнем дне, в судьбах детей – их лечении, образовании, творческом и физическом развитии, в обеспеченности своей старости, даже достойном упокоении и, главное, в возможности выжить сегодня, теряя работу, источники существования, последние надежды…
Солодкий же словно напитывался весёлой злобой, бодрой непримиримостью. Он находил такие яркие слова, сочные интонации, что люди сразу же отзывались на его призывы, готовы были идти за ним. «Вот они какие – революционеры, борцы, трибуны», - вздыхал Миша, ощущая, казалось бы, необъяснимые уколы совести. Ему была не по нутру эта его общественная деятельность, новая, выставляющая его напоказ, роль. Хотелось в тишину кабинета, закрыться, примолкнуть и писать, писать… Писать,         -200- безусловно, приходилось, но это было то же самое, трескучее, непримиримое и не совсем им одобряемое. Больше всего потому, что звало к борьбе, «консолидации сил», к войне с теми, кто тоже вроде бы бился во имя народа. Мысли путались, сбивались в противоречивые комья, раздражали и угнетали. Иногда он вставал из-за стола, нервно ходил по кабинету, стучал кулаком по столешнице и ругался матом тихо и злобно, иногда сидел, словно манекен, безвольно опустив руки, но всегда горечь плескалась внутри. Михаил ещё более зауважал жену, удивляясь  её пониманию и верности в трудном положении. У них и другие, интимные, отношения стали более налаженными: его благодарность перетекала в ласку и нежность, распалялась её страстностью и продлевалась нервным, возбуждённым состоянием чувств. Он жил одним сегодняшним днём, боясь заглянуть в будущее, изнывая от тоски, оборачиваясь в прошлое. Только одно неясно-туманное, словно рождённое дрёмой и грёзой, воспоминание иногда выплывало из прошлого, совсем недалёкого, но, казалось, безвозвратно утраченного: нежное ясноглазое лицо в обрамлении лёгких светлых завитушек волос, округло-женственная, но хрупкая фигура совсем чужой, почти незнакомой женщины.   Воспоминание это не облекалось мыслью, не подтверждалось былыми фразами, словами, жестами… Оно просто реяло перед глазами, утешало, согревало душу, как лёгкое вино. А в сознание иногда тихо звучало её имя: «Альбина, Альбина…»  Михаил ничего о ней не знал, не хотел знать. Его всегдашнее отношение к женщине, прежде всего, опиралось на возможность что-то ей дать, защитить и помочь, проявить сильное мужское покровительство, что утверждало его в оценке своей значимости. Но сейчас он не мог дать никому и ничего, даже своей жене. Его мучила собственная несостоятельность, лишала большой доли самоуважения. И деликатность Елены, её непоколебимое признание его авторитета, одобрение его поступков, поддержка на нелёгком отрезке жизненного пути – всё помогало ему жить, держаться и отдаляло от  несбыточно-грешного воспоминания о другой.


                26                -201-
Елена же держалась только на разуме. Она, поддерживая Мишу, сама опиралась на него всем своим существом. Материальное их положение было просто никакое, только отец и держал, общественное положение шаталось, катилось с горки, не виделось никаких целей и возможностей. Любовь её явно была односторонней, унизительной для неё потому, что Артём всё видел и понимал и не принимал ни в каком виде. Он даже помощи не просил, не искал. Но страсть к нему помогала ей жить, питала её силы. Хотя он был холоден и далёк, она от одного взгляда на него наполнялась энергией, желанием жить и быть красивой, успешной, сиять на виду у всех своей свежестью и оптимизмом. Её чувства постепенно, под влиянием обстоятельств, стали более управляемыми и целенаправленными не на завоевание желанного мужчины, а на  присутствии его в круге её внимания, её интересов, в зоне влияния на него. Это она подсунула ему свою знакомую торговку с дарами во благо подготовки отпрыска в училище, она выписала при первой же возможности премию, направляла средства в первую очередь к нему, хотя были ещё три подобных учебных заведения: музучилище, культпросветучилище и театральная студия.
              В июне, после приёмных экзаменов она настояла на небольшом банкете, заказала Тучковскому   «организовать музыку», то есть принести магнитофон. Вечер удался, хотя закусочка была слабая: бутерброды, зелень, огурцы… Она сама купила торт, сказала, что от управления, вручила директору премию, грамоты педагогам.  Потом зазвучала музыка и Елена, словно шутя, закружила в вальсе с Артёмом. Он  вёл неожиданно твёрдо, властно, и она, несмотря на полноту, лёгкая и покорная в танце, наслаждалась прикосновениями, скорее объятьями его рук, ловила его дыхание, смотрела близко-близко в лицо. Она любила. Она так любила, что горело в груди, млели колени, полнились слезами глаза! И в какие-то мгновенья ей казалось, что в нём что-то отзывается на её любовь, его гордая мужская сила, его человеческая плотская слабость… В то же время она чувствовала как он подавляет это в себе, борется в стыдливой досаде с телесным влечением, злится на себя и на неё. Но ради этого одного вечера, казалось, можно было вытерпеть всё тяжкое и горькое, стоило жить дальше, веря, что такое повторится.
На этом же вечере к ней просто привязался Тучковский. Он целовал ей руку, обихаживал,        -202-угощал, говорил комплименты. Для её престижа и  уязвления Артёма ей это было даже приятно, но, приглядевшись к  своей зазнобе, она заметила, что внимание к ней другого как бы облегчило душу Артёма, развеселило и успокоило его.  Она попыталась отделаться от Тучковского, но тот прилип, хоть плюй в глаза. «Вот банный лист! Куда бы его послать?» Она достала отнюдь не лишние деньги и попросила «любезного кавалера»   сходить в магазин за вином и хлебом. «Консервы купите», - проговорила вслед и, радуясь свободе, снова подошла к Артёму.
- Ну, господин директор, мы с тобой танго ещё не танцевали. Не откажешь даме?
- Прошу, Елена Анатольевна.
Она многие годы таяла в истоме, вспоминая это танго. Аргентинская страстная музыка лилась, словно из её сердца, полнила желанием, дразнила близостью. В танце она коснулась щекой его загорелой шершавой щеки, прильнула к его груди, напитывалась теплом руки в руке, на талии, гладила твёрдое плечо…  Он терпел, жёстко держа спину, руки, отклоняя голову. Но, как и у неё, щёки его горели, руки чуть подрагивали, дыхание прерывалось. «Желанный мой! Ненаглядный! Любовь моя!», -   исторгалось из её глаз, билось пульсом под его ладонью. Он же думал своё: «Прости, Алечка. Как она меня осаждает, как изливает свои страсти! Мне не нравится она, но, Боже мой, мне нравится, что меня любят!..»
Вернулся Тучковский, снова присели к столу, благодарили Елену за щедрость, за демократичность и доброе отношение к их коллективу.  Она же, поглядывая на Артёма, постепенно гасла, понимая невозможность снова танцевать с ним, общаться наедине. Пила вино и тяжело хмелела.
Начали расходиться, и ей надо было быть одной из первых, покидающих вечеринку. Тучковский навязался её провожать. Они подошли к боковой улице, ведущей к её дому через небольшой скверик. Сумерки сгустились, а фонари в сквере не горели, еле различимая дорожка вела в непроглядную темень. Прошли по ней с десяток шагов, и вдруг Тучковский обхватил ею какими-то липкими, цепкими объятиями, прильнул к ней гибким жарким телом, впился губами в её губы. Хмель и скопленная за вечер мучительная страсть зажгли её тело, затуманили разум, расслабили волю. Она, вяло сопротивляясь, присела         –203-с ним на скамью, ощущая блуждания его рук, отзываясь на прикосновения и поцелуи. Он молчал, только действовал, что и сломило её. И, оказавшись у него на коленях, Елена тоже молчала, хотя в мыслях мелькнуло: «Что же я делаю? Зачем?»
Теперь у неё был любовник. Он активно даже навязчиво настаивал на продолжении отношений, на свиданиях. Она, признавая привлекательность его внешности, молодость и  любовную опытность, не только не увлеклась им, а испытывала что-то похожее на презрение к нему, досаду на себя. Но как только они встретились у него в квартире, как только, преодолев неловкость первых минут, прикоснулись друг к другу, Лена, очертя голову, отбросив всякие мысли и сомнения, предалась любовным усладам. Она не желала длинных прелюдий, более того, совсем никаких, только близость тел влекла её. «Я, как  профессионалка из романа, не признаю с ним поцелуев и ласк. Видно, это и есть секс в чистом виде».
Так и обрёл Михаил Чусель верную, непритязательную подругу в трудные минуты своей жизни. Так и обрёл Артём Смолин любящую покровительницу в своём почти отчаянном положении. Так утвердился в жизни, как он воображал, Леонид Тучковский, рвущийся в высокие круги общества из сиротского, полунищего   существования с тёткой, выучившей его на вскормленных ею поросятах.  Так и сама Елена, успокоив, угомонив жаждущую плоть, окрепла и обогатилась душой, принимая в неё заботы близких мужчин, сочувствуя и отдавая силу своего добра. Она теперь жила спокойнее, размереннее и не упускала возможности помочь и мужу, и любимому, поддержать, подбодрить, успокоить. В ней все заметили перемену, но каждый истолковал её по-своему. Тучковский  «по большому секрету» рассказал Артёму, что у него роман с начальницей, и тот вздохнул с облегчением и отметил ослабление её напора. Миша тоже стал менее востребован, но более благосклонно принимаем женой в редкие их ночи. Окружающие обратили внимание на несколько спавшие формы и словно помолодевшее лицо женщины, её               примирённое восприятие действительности. А Лена думала: «Что я могу поделать с любовью к Смолику?  Только пережить её… Что мне с Мишей делать, если он такой? Только успокоить, примириться. А с собой как быть? Голодать, мучиться, беситься? Зачем? Кому это надо? Себе и пришлось подыскать              -204-хоть кое-что…»  Но, несмотря на налаженный таким образом быт, Елена теперь знала, что есть в жизни гораздо лучшее, полнокровное, возвышающее. Это то, что, видимо, называется счастьем и чего у неё нет и  не будет.
                27
В Оптиной пустыни шла уборка картофеля. Дожди не прекращались, поле стало морем грязи, из которой надо было во что бы то ни стало извлечь урожай, так как год предстоял непредсказуемый, тяжёлый. Денег в монастыре не было, надеяться приходилось только на натуральное хозяйство, в котором картошка – главный продукт. Под дрожащей сеткой мелкого дождя дрожали озябшие люди, прежде разгорячённые работой, а теперь усталые, оттого сбавившие темп и начинающие мёрзнуть в сырости и соприкосновении с холодными клубнями.
У Сергея ныла спина, пальцы скрючились, распухли и покраснели, но он всё работал, не останавливаясь, и  радовался, что думает только об этой работе, только об этом дне. В глазах стоял монах Трофим, счастливый и вдохновенный. Он только что был пострижен, в День Рождества Богородицы. Удалось обменяться с ним парой фраз, и снова он предостерёг Сергея от поспешных решений.
-    Вот, брат, сколько я готовился, сколько радости в сердце скопил ко дню своего пострижения, а и то по закону трижды ножницы брошены были на пол, трижды мною подняты в доказательство твёрдости моих намерений. До последней секунды можно отказаться от монашества, церковь принимает только зрелое решение, только невозвратное призвание… И то – расстрижение возможно.
            Копаясь в земле, Сергей осознавал важность искреннего состояния духа, без колебаний  и метаний в сонме жизненных противоречий. Он теперь знал, что никакие страдания тела не пересилят  страдания души, если  она больна и не смиренна, если совесть долбит долотом в мозг, и кипят мучительные страсти. Полмесяца жизни среди монахов и послушников, среди простых, но верующих людей, семьями селившихся возле монастыря, привели Сергея в состояние равновесия и почти  покоя.  Почти, а не совсем потому, что своё место он ещё не нашёл, не определил. Сразу после ГКЧП – попытки переворота в стране – он      -205- ушёл с работы, поселился в необустроенной монастырской гостинице, спал на раскладушке, работал с утра до ночи, молился с рассвета до нового светла, как и все монастырские  и, наконец, перестал ежеминутно грызть себя, копаясь в прошлом.  Он научился не вспоминать, а, вспомнив, переключаться на простое, сиюминутное, обыденное. Иногда провокационная мысль заползала в голову: «Не слишком ли похожа моя жизнь на существование заключённого? Я имею только скудный паёк за каторжную работу. Но почему мне это нужно? Сам себя наказал? Искупаю вину? Вернее, вины… Но счастье молитвы и общения с монахами разве может встать в ряд с «тем», тюремным общением? Разве не растёт душа, наполняясь покоем и силой в свете веры и поиске добра?! Да, я ещё не определился в своём дальнейшем предназначении, но я на пути к нему».
      Сергей решил остаться в монастыре на послушании до тех пор, пока ясно не определится его будущее. Он верил, что получит какую-то подсказку, помощь в выборе дальнейшего пути, на котором теперь главное -  не торопиться. Он словно приостановил механизм внутри себя, гонящий его по жизни.
Так прошёл год, наступил следующий, вот этот, с дождливой, пагубной для картошки, осенью. Никто не писал Сергею, потому что и он никому не писал, только пару раз звонил из Козельска Дарье Фёдоровне. А больше у него никого и не было.
Как-то, зайдя в иконописную мастерскую, Сергей увидел в Святом углу только что помещённый резной крест. Тогда отец Василий рассказал, что привезена эта святыня из Иерусалима, что побывал крест на Голгофе и освящён на Гробе Господнем. А девятого августа весь монастырь трепетал в явлении чуда: под рёбрами на теле Спасителя выступило миро. Две недели блестели слёзные капли, а, вобрав свет пламени свечей, являли кровь.
Монахи тревожно ждали каких-то событий. Весь излучающий свет отрешённости от земного отец Ферапонт, раздавал все свои вещи, постясь и молясь особенно упоённо, отчего сам походил на ангела.
Перед Пасхой тихо и тревожно рассказывали друг другу о том, что в алтаре пролилась            –206-кровь, отчего-то ранились монахи. Вот и перед самым праздником инок Филипп поранил руку. «Кровь в алтаре! Жертвы будут кровавые.» А перед тем,  в Страстную седьмицу, на выносе плащеницы звонари почему-то вызвонили пасхальный звон. Тот же отец Ферапонт звонил. Ни он, ни инок Трофим не смогли объяснить этого. И ещё. В Оптину на Пасхальное служение ехали автобусом дети из Москвы, ученики православной гимназии, так не доехали, автобус сломался. Ну, бывает, конечно, это ж  техника, железяки… А потом-то, после всего, сам без ремонта завёлся… После всего.
А было кроваво-страшное, дьявольски жестокое глумление над жизнью, над верой, над святостью праздника. Сотворено, конечно, человеком, вернее, нелюдью, ставшей инструментом в руках нечистого.
С вечера во дворе было много пьяных, среди них и тот, изверг. Таился где-то, переодетый в чёрную матросскую шинель, которую носили все послушники, потом выяснилось, что у одного-то послушника и украл её.  В начале шестого уехали все местные жители и паломники, за ними милиция. Оптинцы ушли в трапезную, а в шесть инок Трофим пошёл звонить. На звоннице его ждал отец Ферапонт, а отец Василий шёл в это время в скит на исповедь. Первым, пронзённый мечом с меткой « Сатана и три шестёрки» пал Ферапонт, умер молча и сразу. Трофим, получивший удар в спину, успел приподняться и ударить в набат, который и услышал отец Василий. Он вернулся с дороги, в тревожном предчувствии и погиб рядом с братьями. «Бог призвал на пир свой праздничный самых достойных. Ушли три монаха, пришли три ангела. Жили мы, жили и не знали, что среди нас живут святые…», - так говорилось, передавалось из уст в уста.
Сергей был потрясён, как, впрочем, и все остальные. Каждому свидетелю это событие о чём-то сокровенном поведало. А Сергей окончательно понял, что не призван к монашеству, что нет в нём того света, того возвышенно-жертвенного огня, позволявшего жить только для высшего служения. Он, принимая смерть монахов как итог их пламенных судеб, горевал о прекрасных людях, ненавидел до ярости их убийц, искал, но не находил в себе смирения. «Слаба вера моя. Земле, не небу я предназначен. Нищ я духом». Он, оставаясь послушником, стал думать о будущем, разговаривая с разными людьми, советуясь с монахами. И одна мысль захватила его, хотя он ещё не знал, как и подступиться к задуманному.       –207-Он возмечтал где-нибудь, в глухом затерянном местечке то ли построить, то ли возродить храм, может, поучившись стать в нём батюшкой, может, если не сумеет, служить и жить при нём. Он много читал, искал, готовился, не забывая, что надо будет и средства изыскать, и единомышленников найти.

                28 
В конце апреля проходил российский референдум по поддержке курса Президента и Правительства на дальнейшее проведение реформ. Растерянности простых людей не было границ. Сознание говорило: «Дела идут из рук вон плохо. Не платятся зарплаты, растёт безработица, не выполняются обещания…» С другой стоны, зайдя так далеко, разрушив весь бывший порядок, куда идти? Назад? Там ничего не осталось, одни истрёпанные идеи, а за оставшееся надо платить большой кровью. Вперёд? Как же верить этим…
После референдума, который все-таки «вытащил» реформы на дальнейшее их продвижение, один видный политик, на фразу Президента о том, что сделан «великий выбор великого народа» иронично ответил: «Если сорок миллионов из ста шести – это победа, то что же такое поражение?» Более трети населения просто не пришли на избирательные участки, не желая лгать, прежде всего, себе, своим потомкам. Но итоги были объявлены решительной победой, и даже позволили  одному из советников Президента заявить, что итоги референдума позволяют Президенту использовать силовые структуры.
Вскоре настроения людей вылились в их действия, и силовые структуры не остались в стороне.
Первого мая в Москве на Ленинском проспекте пролилась кровь. Коммунисты разгонялись силами ОМОНа и милиции. Урок был преподан. И хотя с первого по девятое мая по всей стране проходили демонстрации оппозиции, эксцессов не было.

Двенадцатого мая объявилась мать Альбины. Она пришла на старую «свою» квартиру,              -208-узнала от квартиранток, двух студенток из района, новый адрес дочери и в полдень позвонила в дверь Смолиных. Альбина была дома, открыла дверь и задохнулась от волнения: «Мама! Мамочка!» Она обняла мать на пороге, потом, не размыкая рук, ввела в дом. В гостиной они, чуть отстранившись друг от друга, вгляделись в лица, изучая следы пролетевшего в разлуке времени. Альбина спросила с дрожью в голосе:
- Ты вернулась, мама? Насовсем?
-      Насовсем. Толик мой помер. Прямо скажу, допился. Он уже и циркач был никакой, в последнее время на конюшне работал. Спасибо, не гнали. Комната у него была служебная, от цирка, так что мне так и так выметаться надо было. О-ох… Плохо одной.
- Да разве ты одна, мама? А мы?
-     А вот доживёшь до моих лет, поймёшь, доча, что самый плохонький муж лучше самых хороших детей. С детьми жить – это свою жизнь закончить.
-     Бог с тобой, мамочка! У тебя же внучка растёт, разве неинтересно тебе? Молчишь… Ладно, идём на кухню, покормлю тебя. Мне в школу во вторую смену. Через час надо уходить.
Скудный обед Альбина разделила так, что себе ни мяса куриного от дешёвого американского окорочка, ни куска булки не оставила. Мать ела жадно, взахлёб, и Альбина чуть не заплакала, видя её голод, резко прочертившиеся во время жевания морщины, щели от выпавших зубов.
Во время обеда почти не разговаривали, потом вышли в комнату.
- А где же Люба?
-     В садике. Сегодня её Артём пораньше заберёт, после четырёх. Ты, мама, поживи с нами. В твоей квартире студентки, не выпроваживать же их за месяц до окончания учёбы. Там дальше, как захочешь: с нами или одна, а пока…
-     Ой, не люблю ни с кем ютиться! Отвыкла от колхоза, перестроилась, ха! Ты мне          –209-каких- никаких деньжат подкинь, я совсем поиздержалась с похоронами, переездом… Ещё багаж надо получить, доплачивать придётся.
Альбина обмерла. Живут впроголодь, денег нет, и - такие расходы!               
- Мама, у нас совсем нет денег!
-      Поимей совесть, Альбина! Вы мою квартиру столько лет сдаёте, пользуетесь моими средствами, а когда мне надо, у тебя «нет денег»!
Альбина поняла, что ничего ей не докажет, ничем не убедит. Она тяжело вздохнула и подумала с тоской о предстоящем разговоре с мужем, пожалела его и себя.
- Ладно, мама, ложись, отдыхай. Хочешь, ванну прими. Я на работу пойду.
В школе у неё всё валилось из рук. На первой перемене она дозвонилась до Артёма, сообщила ему новость. Он промолчал, но так вздохнул, что у Альбины туман поплыл перед глазами.
Любаше бабушка не понравилась. Она дичилась, пряталась за отца, молчала. Маргарита Петровна и Артёму не замедлила выложить свои, видимо, крепко продуманные требования.
Артём вспылил.
-     Вы бросили квартиру, а в ней свою недееспособную, старую маму. Бросили ребёнка, дочку-школьницу, оставили их выживать, как смогут. Ваша комната разваливалась, когда я пришёл в неё, там сделан не один ремонт. Я и Альбина похоронили бабушку, обиходили её могилу, ухаживаем за ней. Ничего мы вам не должны. Скажите спасибо, что сохранили вам жилплощадь. Если хотите, подавайте в суд.
-     Вон ты какой! Показал себя, зятёк. Тогда немедленно освободите мою комнату! Дня у вас не поживу, ночи не посплю!
- Идёмте!
Артём взял Любашу, пошёл с Маргаритой на старую квартиру. Девочек отправил в свой кабинет, позвонив сторожу, пообещал завтра подыскать им жилплощадь. В кабинете был диван, а в раэдевалке раскладушка с тюфяком. Вечером он дозвонился до приятеля – директора музучилища и сумел          -210- договориться о подселении двоих девочек в их общежитие, рассказав всю правду. Казалось, вопрос решён, но уже вечером, попозже, раздался звонок в дверь. Маргарита Петровна, как ни в чём не бывало, явилась на ужин, объяснила, что питаться ей не на что. Это бы можно было понять и принять, но от дамы явно разило спиртным, и поведение её, речь и походка не оставляли сомнений. Альбина ужаснулась.  Артём выразительно посмотрел на неё, она опустила глаза, поставила перед матерью свою тарелку с жареным картофелем.
Так и повелось, мать спала у себя, развлекалась, где хотела, а трижды в день питалась у Смолиных. Прослышав про дачу, изъявила желание поехать с ними, и в очередную поездку в Ведьмеж они взяли её с собой. «Пусть прошагает нашу дорожку, может, собьёт охоту», -  решили супруги. Но всё обернулось совсем не так, как предполагалось.
                29
Баба Нила умерла ночью в своей постели, просто, не проснулась. За два дня до того, её корова попала ногой в ямку, сломала левую заднюю и, видимо долго мучалась, мычала, но её никто не слышал, потому что горе-пастух, плудурок Ильюшка из Негино, был один на две деревни, стадо сбивалось в километре от каждой, благо, луга тянулись вдоль реки немеренные. Бедная  Ночка отбилась от стада, повернула к дому, полезла по оврагу, тут  и попала в беду. «Ночушка, кормилица моя! Кто ж тебя гнал в этот овраг, зачем же ты блукала одна-а-а!..» – навзрыд прощалась с бедолагой хозяйка. Прирезали корову, тут же раскупили её бренное тело по кускам, растащили по хатам. Сама баба Нила взяла сердце да вымя. Дети её жили далеко, в Сибири, оба сына с семьями, ей мясо такое горькое в рот не полезет. Выпивал весь Ведьмеж в тот вечер, объедался дешёвым неурочным мясом. И Нила крепко выпила с горя, закусила из общего котла, куда отдала бесплатно большой кусок со спины. Свою долю так и не приготовила: и сердце, и вымя Ночки на поминки ушли. Хоронили Нилу и тяжко переживали, такая она была крепкая, вроде совсем здоровая, а вот надо ж тебе…
- Ночка к себе хозяйку призвала, соскучила по ей, - повторяли женщины одна за другой.    –211-
Никто не видел и не мог видеть, как в злополучный день гибели Ночки, примчался к стаду Ведьмежонок, выбрал самую ладную молодую коровёнку, вскочил ей на холку и погнал, подбивая копытцами под бока!.. Не могли видеть и того, как таскал он куски мяса с тарелок и уписывал за обе щеки, как вслед за Нилой пролез в её хату и  две ночи светил глазами из тёмного запечного угла, тихо скребясь и урча. Никто не знал, что от этого соседства сбежала из дома кошка, и сама Нила не заметила, по причине постоянного бродяжничества Мурки. Куда тут о кошке думать, когда бедная Ночка в глазах стоит, мычание её тихое, как стон, в ушах слышится...
Таня Дымкина написала в телеграмме  ребятам о смерти матери. На другой день ответ получила: «Продавай хату хоть за сколько». Тут и покупатель нашёлся. Оказалось, у её мужа Коли знакомый был, заядлый рыбак (на озере зимой и познакомились) подполковник милиции в отставке Карп Силыч Сомов. Он тут же денежки выложил и, по этому времени неплохие. Конечно, Коля поживился в меру и отослал деньги наследникам. Неплохой человек этот Сомов, но без стакана самогонки  дня прожить не мог и не хотел. Оттого, будучи женатым, бабку свою с дочкой в городе оставил, а сам волтузил на огороде, надо сказать, умеючи, рыбачил и пил в своё удовольствие, чему и Коля Дымкин не прочь был пособить. В деревне сразу же кличку новому жильцу определили – Полковник, хотя художники, смеясь, признавали, что ему и кличка ни к чему, такое у него имя подходящее, и фамилия не подвела. Ну, Полковник, так Полковник…
На удивление Смолиным, Маргарита Петровна путь от электрички до Ведьмежа преодолела легко и даже весело. Она ахнула, увидев маму-ель, лихо месила босыми ногами грязь луга, звонко смеялась, на переправе… Может быть потому, что за ними молча, но улыбаясь их шуткам и разговорам, с электрички шёл, нагруженный рюкзаком с продуктами, новый поселенец Ведьмежа Полковник. Они были едва знакомы, поэтому не вели общих бесед, но веселье мамаши явно наводило на мысль, что знакомство это продолжится, тем более, что Полковник почти не сводил с неё глаз. Она была значительно моложе его, довольно стройна, игрива. Полковник подал «даме», по его выражению, руку при выходе из лодки,     -212- показал свой дом, видневшийся на горке.
Оглядев Смолинскую хатку, Маргарита надула губы. Жилище, действительно, для всех собравшихся стало тесным. После ужина она заявила, что прогуляется, и не вернулась к полуночи. Альбина страшно забеспокоилась, Артём отправился на поиски, точно зная, куда идти. Предположение его полностью оправдалось. Когда он заглянул в освещённое окно кухни Полковника, там за столом увидел свою развесёлую тёщу, выпивающую с новым знакомым,  не стесняясь его тискающих её плечи и талию рук. Артём смачно сплюнул и пошёл домой. Рассказал Альбине что и как, и они легли спать, не говоря больше на эту тему.
Назавтра Маргарита явилась и сообщила, что «сошлась с Силычем на дачную пору». Домой с детьми не поехала, решила «остаться на природе» до конца лета. «Слава Богу, - думал Артём, сожалея, что пришлось срочно выселить девчат студенток.
Альбина ощущала стыд за поведение матери, но видя, что той хорошо, почувствовав, что жить стало легче без каждодневных визитов на прокорм, без увеличившихся затрат на питание и суеты шумных посещений, решила про себя, что, наверняка, мать видит смысл жизни только в единении с мужчиной, как и всегда было у неё, и потому не стоит ей мешать. Маргарита с молодости не стремилась ни к образованию, ни к  получению хорошей специальности. В восемнадцать выскочила замуж, родила дочку. Муж  был неплохой парень, работал прорабом на стройке. Там и погиб через три года их совместной жизни, наступив на электрический провод. Рита страшно кричала, билась головой о его гроб, а через месяц  с небольшим ушла за своим клоуном неизвестно куда, бросив и дочь, и больную мать.  «Непутёвая она у нас, Алечка, вся как не в нашу породу!» – горевала бабушка.
Артём ни в чём не упрекал Альбину, вообще, ничего не говорил, но она видела, что настроение у него испорчено, что каждая встреча с тёщей для него пытка. «Он ненавидит её, не переносит. Как же быть? Она моя мать, я не оставлю её, не могу, но это разрушает мир моей семьи. Человек не может долго жить в неприятии другого, в несовместимости с ним. А вдруг мне придётся выбирать? Боже, Боже, помоги!»  -213-Любаша тоже невзлюбила бабушку, дичилась её, спрашивала прямо, с детской непосредственностью, изнывая от навязанного общества: «Мама, когда тётя бабушка уйдёт? Скажи, пусть уходит!»
Связь с Полковником была спасением хотя бы на время от тягостных отношений. «Вышла бы она за него, но у того ведь жена! – изнывала Альбина, - ещё устроит скандал, опозоримся мы!»
Разборка последовала в августе, когда супруга Полковника приехала «на свою хату поглядеть». Маргарита, ожидая соперницу, пришла к детям, села на горке и стала смотреть на переправу. Вот и любовник её причалил, руку тётке старой и толстой подаёт, корзины какие-то тащит. Маргарита не утерпела.
- Здорово, Силыч! Жену свою покажь, что ли! Познакомь с местным народом!               
- Здрасьте. Знакомьтесь. Ольга Евгеньевна – спутница жизни.
-     Будем знакомы. Я Маргарита, можно без отчества. Я ещё молодая по сравнению с вами. Надолго?
- Очень приятно. На выходные. Дочке на работу в понедельник, надо за внуком смотреть.
Ну и пошли себе. Но женщину не обманешь. Что-то почувствовала Ольга Евгеньевна, да и мужнину натуру кобелиную не один год знала. Позвала для знакомства соседок неразлучных Фросю и Дусю, самогоночки им поднесла, ну те и «прядупрядили хорошую женщину».
Звон металлической посуды стоял на весь Ведьмеж. Полковник бежал с горки, а вслед ему летели чугунки и сковородки. Потом его жена наведалась к Смолиным. Маргарита предусмотрительно скрылась в неизвестном направлении, а Альбина была строго предупреждена, что если эта… (последовал ряд стандартных выражений)… не отошьётся от её мужа, то она и в школу заявится, и той … ноги из … повыдёргивает. Артём наблюдал за объяснением молча, но не выдержал.
- Любовница вашего мужа не дочка нам, не воспитанница. Она уже большая девочка. Мы не можем на неё влиять.
- Тогда я на вас повлияю!                -214-
Маргарита, вернувшись, заявила:
- Я от Карпуши не отступлюсь. Жена, не стена, подвинется. Он меня любит, а от этой старой калоши его давно тошнит. Она его не устережёт! Тут я верховодю!
Ольга уехала, а Маргарита осталась. «Осталась в Полковничьей хате, на супружеской кровати», - как она сама придумала и даже распевала на весь Ведьмеж, за что её дружно возненавидели все одинокие бабы и бабки.    
                30
 В школе Альбине передали просьбу какой-то женщины позвонить по оставленному телефону. Она подумала, что это чья-то мама беспокоится в конце года о делах своего ребёнка, позвонила. Ответила ей Нина  Павловна.
-     Здравствуй, дорогуша! Я так по тебе соскучилась! Знаю, знаю, почему не приходишь. Понимаю. Но я-то перед тобой не так уж виновата, хотя и я неправильно себя вела. Извини.
-     Здравствуйте, Нина Павловна! Очень рада вас слышать. Не за что вам извиняться. Вас я уважаю и люблю по-прежнему. Я тоже очень скучаю, но… Нам скоро телефон проведут, от управления обещали. А этот номер ваш?
-     Да. Наргиз провела. Вот красота! Значит, мы хоть по телефону сможем общаться. Мне иногда так  хочется выговориться! Но у тебя, видно, перемена, надо на урок?
-      Да, Нина Павловна, надо. Я, как только телефон проведут, вам сразу позвоню. Когда вы одна бываете дома?
- Самое лучшее время утром, после десяти. Как же вы поживаете, что нового?
-      О- ох, - Альбина невольно тяжело вздохнула, - мама объявилась. Но это отдельная тема. Как  у вас?
-     Ничего. Тимурка растёт, такой забавный! Хорошо говорит, очень подвижный. Наргиз         –215- в парке работает, в основном, во вторую смену, на рынок выходит по утрам. Сама не торгует, наняла продавца. Контролирует. Маринка в соревнованиях по плаванию второе место заняла по России. Скоро Георгий приедет, контракт кончился. Не чает сына увидеть! Ладно, беги на урок, слышу, звонок звенит. Целую, дорогуша.
- До свидания, Нина Павловна. Спасибо за звонок.
Альбина переполнилась волнением. Радость, жажда общения с дорогим человеком, желание увидеться заставляли трепетать душу, кружили мысли около диалога. 
Но, так бывает в жизни, всё сошлось в единое событие. Под вечер этого дня пришли рабочие и тут же проложили провода, подключили телефон. «Вот и опять чудеса Господни! Надо же! Только ещё одна новая плата, новые расходы. А ведь как-то выживаем! Ох, надоело выживать! Удастся ли просто пожить?» Артём удивился, но мало обрадовался. Альбина понимала его: и дома теперь не будет покоя. Она вечером позвонила всем знакомым, у кого были телефоны, только Нине Павловне звонить не стала, дожидаясь того, удобного часа, когда уж точно не возьмёт трубку Наргиз. 
Утром, отведя Любочку в садик, Альбина набрала номер, который запомнила с первого взгляда. Они говорили больше часа. Наконец-то, Альбина нашла с кем обсудить всё, связанное с матерью, посоветоваться, утвердиться в правильности своих поступков. Нина Павловна, деликатно напомнила ей о своей, отданной служению детям,   невесёлой судьбе, не судила Маргариту, но жалела Альбину.
- Ты, дорогуша, в отличие от Наргиз, служишь подпоркой для матери, от неё терпишь и неудобства, и материальную нужду… Она живёт,  как хочет. Я же всю жизнь служу, топчу свои желания. Подчиняюсь. Думаешь, меня ценят? Настолько, насколько и платную прислугу, да нет! Куда меньше! У той хоть выходные есть, свои деньги… А у меня – ничего. Я пенсией плачу за квартиру, мне малые крохи остаются на курево, в основном. Вот приедет Жорка, я перед ними условия поставлю, чтобы мне по-своему пожить хоть под конец. Здоровья-то почти нет совсем…
Поговорили о дачах, о том, как Нина Павловна планирует выехать с Тимурчиком и Мариной в  –216-деревню, только начнутся каникулы. О том, как Марине придётся ездить на тренировки, хорошо, электричка регулярно ходит… Рассказала Нина Павловна о решении Наргиз купить хороший автомобиль, сдать на права, расширить торговый бизнес и, конечно, поменять квартиру на большую, лучшую.
После разговора у Альбины в душе осталась какая-то горечь. «Завидую я, что ли? Живут люди широко, достаточно, даже богато. Мать служит им, можно детей доверить, дом, мелочи быта. А мне всё крутись, всё бейся, как рыба об лёд! И правда, я же рыба по гороскопу… Нет, не зависть это, честно, не зависть, а какая-то безнадёга, беспросветность, желание счастья…»
Но, прильнув к  дорогой своей дочурке, посмотрев в глаза мужа, когда собрались они семьёй на диване перед телевизором, уже поужинавшие всё той же картошкой, Альбина подумала и поверила, что кончится эта серая, если не чёрная полоса жизни, что наладится жизнь, и будет счастье, которое вот же, вот, ну, ещё совсем чуть-чуть до него! «Хорошо, что мамаша осталась в деревне. Пусть делает, что  хочет, так без неё хорошо», - со стыдом подумала Альбина.  Она подумала и ещё о хорошем: скоро каникулы, отпуск.   Они поедут в Ведьмеж,  где,  хотя и появилась причина для беспокойства и досады в виде Маргариты Петровны, всё-таки они отдохнут в тишине на свежем воздухе, наедине со своими самыми родными. «Я, Артём и Любаша -- хорошо! Наш сад, домик под звёздами, вечерние костры, нечастые, но такие чудесные гости, общение с умными доброжелательными людьми, Надюша, Ваненчка, Мухины… Какое счастье!»
Нина Павловна тоже наполнилась тоской после разговора с Альбиной. Она снова и снова думала о том, что неправильно воспитала дочь, что вся её горячая любовь к ребёнку преобразовалась для той  правом власти над матерью, нежеланием считаться с ней. Проходили перед глазами годы жизни, где не было места ни собственным потребностям, ни поискам любви или хотя бы спутника, ни права на отдых по своему  разумению… «То маме служила, то дочке. Обо мне никто не заботился. Повезло этой пустой Маргарите с девчонкой! Мне бы полстолька…Единственный человечек, который меня любит –            -217-Тимурчик. Надолго ли?» 
                31
Переписка с Ириной  по праздникам для Нади была полна горечи. Снова и снова короткие открытки повторяли одну и ту же, прибавляющую уныния фразу: «Мужу стало хуже». Надя рассказала Ивану эту печальную историю, когда выписалась из больницы, и теперь, получив от подруги весточку, говорила с ним об Ириных делах. Иван сочувствовал, мрачнел, что было как-то не совсем ему свойственно. Обычно, сочувствие к людям он выражал более скупо. «Не читать ему, что ли, эти открытки? Он после них полдня не в себе», - размышляла Надя и не понимала в чём дело. А Иван каждый раз испытывал подспудный страх, тревогу от этих посланий. Он, не признаваясь Наде, находил в себе неприятные, пугающие симптомы: стоило приехать в Ведьмеж, сразу портилось настроение и самочувствие, начинала болеть голова, почти пропадал сон, тоска и страх мутили душу. Во время тревожного прерывистого сна наплывали кошмары до того живые, зримые, что он не мог подолгу избавиться от тяжёлых впечатлений. Казалось бы, на природе, в тишине можно отдохнуть, поработать творчески, но поездки превращались в пытку, чем дальше, тем хуже.  Не ездить же было нельзя, материальное положение было слабым, валюта, собранная на Надину операцию составляла НЗ, проедать её они не хотели, поэтому занимались огородом и не безуспешно. Надя завела с весны кур, поросёнка, возилась с козой и маленькой новорождённой козочкой. Объяснять Наде своё недомогание Иван не хотел, просто не мог, но сам, будучи человеком мужественным, реально мыслящим, сильно обеспокоился. Он, прочитав много литературы по психиатрии,  решил сходить к врачу. Но идти в диспансер (а он навёл необходимые справки) ему никак не хотелось: заводились документы на каждого обратившегося, что казалось ему несмываемым клеймом. Пока не разрешится этот вопрос, Иван не хотел продвигать дело и с операцией жены. «А вдруг  она забеременеет, а я окажусь больным? Это же несчастье! А как отразится на ребёнке?», - думал он, мучился этими мыслями, искал выход. Но не мог он не замечать, что ему становится день ото дня хуже. Уже не работалось светло и радостно, многое стало раздражать, выбивать из колеи… Наконец случилось такое, что повергло     -218- его в состояние шока. Работая в Вежьмеже в мастерской художников над пейзажем, Иван вошёл в состояние какого-то транса, просто не помнил, что делает, хотя писал страстно, с каким-то остервенением. Когда почувствовал, что всё, закончил работу, тут же словно отрезвел, вошёл в память и увидел, что на полотне, где кустился тёмный глубокий овраг, на самом его изломе, сочившемся красной кровавой глиной, сидело страшное невиданное существо – то ли зверь, то ли человечек-урод, то ли инопланетный пришелец. Голое, покрытое редкими рыже-зелёными волосами тельце, ножки на козлиных, скорее собачьих ножках, когтистые лапы и огромные зелёные глаза на сером сморщенном, оскаленном клыками, личике. Иван не помнил, как и когда изобразил этого монстра, но жуть пронзила его от вида содеянного. «Что это? Кто? Откуда? Где я мог видеть такое? Во сне?» Он хотел тут же замазать, закрасить это чудовище, но что-то остановило его руку. Он, трезвея, успокаиваясь, подумал:  «Ну что такого уж сильно страшного в этой картинке? Пан Врубеля тоже не красавец, а уж Гойя каких только сатанаидолов не налепил!.. Страшно не изображение, а то, что мне понадобилось это написать, что не помню, как и зачем это сделал! Это не просто существо из кошмара – это изображение моей болезни. И я не стану его уничтожать до тех пор, пока не разберусь с собой, не излечусь от своего недуга. Только запрячу от чужих глаз». Он завесил картину драпировкой, чтобы высохли краски, пошёл домой.
Приехав в Деснянск, Иван решился зайти в здание психдиспансера, прошёл к регистратуре, увидел на стене список принимающих врачей, пробежал глазами по столбцу фамилий и почувствовал, как ёкнуло сердце в надежде найти выход.  Фамилия Шестов была своя, знакомая с детства, отозвалась школьным звонком в далёком рабочем посёлке. Точно, это был Филька Шестов, его дружок-одноклассник! Да вот же, вот имя и отчество: Филипп Савельевич. Кабинет номер семь на первом этаже был, как и другие, захлопнут накрепко, не имел дверной ручки и открывался, как выяснилось, специальным ключом-отмычкой, находящимся в кармане каждого белого халата, хоть врача, хоть сестры, хоть санитарки. Всё-таки, в секунды выхода их кабинета больного, Иван успел заглянуть и увидеть врача. Сомнений не было  - Шестов.
Иван терпеливо переждал всю очередь, затянувшую приём на час позже обозначенного в       –219-расписании времени, вошёл, перехватив дверь у последнего, покидающего кабинет пациента.
- Приём окончен, - резко бросила медсестра, - карточек больше нет.
- Извините, я лично к Филиппу Савельевичу. Не узнаёте, доктор?
Усталое, полное муки лицо врача посветлело, зарумянилось.
- Ваня! Роденок! Привет, друг! Какими судьбами? Художник, как я рад!
- Здравствуй, Филипп. Мне бы поговорить тет-а-тет…
- Галина Фёдоровна, всё у нас? До завтра…
- До свидания.
- Ну, случилось что? Выкладывай. Без дела ещё дюжину лет не встретились бы...
Иван рассказал всё. Филипп не торопил его, слушал, как духовник. Только, молча, достал из сейфа начатую бутылку коньяка, конфеты в коробке, порезал яблоко. Мимолётно пояснил: «С утра не евши…»  Когда Иван умолк,  опустошившись и сникнув, Филипп глубоко вздохнул и начал говорить. Он подбирал слова, интонации, приводил множество примеров из жизни и практики, не торопился, не смотрел на часы, полностью погрузившись в проблему друга. Хорошо, у него была вторая смена, и кабинет не требовалось освободить, только уборщицу отправил Шестов ни с чем. «Да чисто тут, Наташа. Иди домой. Я сам  завтра в первую…» Простились они тепло, по-братски, договорились увидеться в следующем месяце, тем более, что Филипп на днях уходил в отпуск.
- Чем я тебе отплачу, Филя, за твою бесценную помощь?
- Здоровьем, брат. Новыми картинами.
- Картину я тебе подарю обязательно. Хорошего отдыха тебе.
Иван теперь знал, что он нездоров, что лечение будет долгим, может быть, пожизненным. Детей ему лучше не заводить. Надо принимать лекарства, рецепты ему Филипп выписал, но на учёт встать придётся, потому что нужны другие, более действенные медикаменты, которые строго учитываются в медицинских документах. То, что врач его друг, гарантировало неразглашение диагноза, позволяло  –220-объяснять походы в диспансер встречами со школьным товарищем. Но Филипп предупредил, что без стационарного комплексного обследования и лечения дело вряд ли продвинется. «Вот и всё. Прощай, Наденька! Прощай, любовь, жизнь семейная, счастье, прощай. Что же остаётся? Только работа. Что ж, и это немало». Иван лежал в своей квартире на диване, запрокинув голову на подлокотник и не чувствовал ничего, кроме жгучей боли в груди, заливавшей глаза густотой синего тумана.
Утром, на сером рассвете, встав с дивана в помятой одежде, с ломотой в шее, Иван вышел на балкон и, глядя на встающее из-за домов солнечное зарево,  продумал ситуацию чётко и жёстко, собрав в кулак волю и мужество. Надо оттянуть операцию Нади на более дальний срок, чтобы приготовить её и себя к разрыву отношений, найти им причину. Лечиться в это время амбулаторно, постараться не загреметь в больницу. Отмести в сторону все сантименты и мечты, всякую жалость к себе самому. Работать более размеренно, не уставая, не напрягаясь до исступления. Ограничить всё, что может усилить болезнь. Но, главное и самое необходимое, не навредить Надежде, помочь ей в дальнейшей судьбе.
Надя ни о чём не догадывалась. Она и представить себе не могла, что случайная подруга Ирина словно предсказала своей судьбой её будущие переживания. Правда, она заметила, что Иван неохотно едет в деревню, хмурится, замыкается в себе там, где она вся расцветала, наполнялась радостью. «Видно, не деревенская у него натура. В земле не хочется копаться. И то – интеллигент, художник!» Всё      остальное в их жизни было бы прекрасно. Только иногда Надя с обидой и недоумением думала о том, что вот ведь с операцией Иван не торопится, а ведь это путь к их полному слиянию судьбы с судьбой.

                32
Пётр Плясов «отплясал» по Ведьмежу, разнёс всю почту (а в этот раз шли платёжки за электричество, так что заходить пришлось в каждую хату), остался один адрес, тот самый, влекущий, как магнит,  и в то же время отравляющий всё внутри, как угарный газ. Почтальон слез с велосипеда, спустился с горки, ведя машину за руль. Его сумка опустела и болталась сбоку увядшим серым крылом.            –221- Обогнув подножие холма, Плясов вышел к дому Чухина, глянул в окно – нет там головы получателя почты, дошёл до угла дома – точно, вон, на крыльце торчит. «Фу…, - выругался и сплюнул Пётр, - сейчас что-нибудь прокаркает». Если бы только газету отдать, так дело простое, сунул в ящик и айда себе, а тут надо забрать квитанции за прошлый месяц. Плясов вздохнул, делать нечего. Он подошёл и, не глядя в лицо Чухина, протянул ему почту. Рука его повисла в воздухе, хозяин не брал бумажки. Пётр поднял глаза на лицо Семёна. Неподвижный холодный взгляд из-под приспущенных век был обращён в сторону и вниз, словно разыскивал что-то в траве у крыльца.
- Эй, Семён, ты чего? Возьми почту. Квитанции готовы?
Чухин молчал. Пётр напрягся, почувствовал трепет в груди. Вошёл в калитку, подошёл к крыльцу. Семён не пошевелился. Плясов тронул его руку –  тёплая, как живая. Он постоял, преодолевая стиснувшее сердце волнение, прошёл в хату, перешагнув через ноги покойного.
Жена Семёна, рыхлая больная женщина, сидела на табуретке в кухне, чистила картошку. Она, видно думая, что идёт муж, не посмотрела на вошедшего сразу, но скользнув взглядом по ногам, вздрогнула и уставилась на Петра, в испуге приоткрыв рот. Плясову стало сильно жаль её.
- Вы, это… Старость всё-таки… Ваш э… дед ваш, того… Помер, значит.
- А-а-а! Сенечка! Семёнушка! Как же етто? О-ох… - она, поднявшись было, стала оседать на пол.
Плясов не мог удержать её, только не дал рухнуть, а опустил на пол, спиной к стене. Налил в чашку воды, помог ей попить.
-     Позовите соседей, людей, будьте добреньки. Я совсем сомлела.
Собрались люди, сплошь старухи.  День-то рабочий – среда. Кому умершего в дом тащить? Почтальону. А мыть кому? То-то. Вот как судьба привела! У Петра аж руки трясутся. Взял стул со спинкой, полотенце длинное, чтоб привязать тело, другое велел приготовить, обтереть новопреставленного. Стал раздевать. Нарочно не торопился, сверху начал. До подштаников дело дошло, в глазах у Петра мутится. «Вот сейчас, сейчас всё и откроется! Кто тут, обвядший и безответный, перед бывшим партизаном   –222- распростёрт? Не напраслину ли на честного человека изливал в мыслях, ты, всегда  искренний и добрый Петя Плясов?  Не заест ли совесть твои последние годы?  А не со врага ли смываешь смертную испарину, словно грех земной?»
- Бабы, выйдите с горницы! Не при вас же стыд казать!
Голос прозвучал с нежданной слезой. Вышли молча, кивая, одобряя, сочувствуя.
Вот и дряблые ягодицы предстали перед глазами. И то ли обрадовался, то ли устыдился Пётр, а вот оно, пятнышко, затянувшего рану рубца. «Есть, есть рубчик-то! Только и подумать нельзя было, что годы так плоть нарастят,  клок мяса ведь был вырван, а след, как от ожога папиросой, какой у Сашки-зэка видел. Прости меня, друг мой, товарищ боевой Семён Ефимович! Прости дурака, не поминай там лихом. Я тебя со всей душою, с любовью очищу от греха земного, как смогу. Всю оставшуюся жизнь молиться за тебя буду, хоть и не обучен, а научусь. Прости, Семён, прости», - делал дело и шептал над телом Петруха.
Бабы одевали мёртвого, а Плясов на велосипеде ринулся в Пшённицу за батюшкой, сильно жена Чухина плакала и просила. Но отказ вышел. Не было батюшки на месте, только через два дня вернётся. Дали всё, что покойнику надо в последнем пути, иконку велели купить, молитвенник, по которому указали, что и сколько надо читать. «Батюшка тогда на могилку придёт, отчитает».  Тепло, долго не прождёшь… Надо хоронить назавтра.
Ночью Петру Плясову не спалось. Поначалу, вроде, задремал от усталости – набегался, педалей накрутился, тяжести натаскался… Но, чуть утонул в мареве сна, закачался на плавной волне, вдруг ясно так, чётко, как вчера, увидел себя парнишкой, продрогшим от болотной сырости, стоящим на коленях перед стыдливо припустившем верх штанов другом, обрабатывающим кровавую рваную рану. И  жгучей молнией ударило по сознанию, отозвалось в памяти: левая-то ягодица у Семёна пострадала! Ну да, левая! Палец на правой руке срезан был, а половинка-то левая! Вот так он на коленях стоял, так повязку ладил… Точно так! А у вчерашнего страдальца метина справа была. Справа, где и рука беспалая свисала вдоль бока.
«Во-о-на!.. Выплыла правда бессомненная! Руку, гад, подделал, видать, умом рассчитал,       -223-заставил себя крови часть пролить, чтоб шкуру спасти. И про рану предусмотрел, не сильно, правда, старался, а может, спешил или подзабыл в суете сторону-то пострадавшую… А всё ж правда выжила, вышла на свет божий, мне открылась, свидетелю единственному! Чудеса-а-а! Для чего же мне надо было узнать истину? Я, дурак, с любовью мыл врага, плакал над ним, себя упрекал в сомнениях, прощенья просил у души его и у Господа!..  Так зачем же? А разве я по Кузьме извергу плакал? У Кузьмы предателя прощенья  выпрашивал? За врага молился? Нет, Семёна, друга своего, героя и страдальца, родным братом преданного, оплакал я, отчитал. За Сеню молился, его помнил и любил. Бог дал двум разным душой людям одинаковое тело, так и оказалось, что весь обряд, вся почесть Семёну, неведомо как погибшему, никем не похороненному, пусть и запоздало, а выпала. А Кузька, померев в своём доме, людьми родными окружённый, никем не оплакан, не отмолен. И могилка-то, не Кузькина на родной земле возвысилась, а честного воина, за Отечество павшего Семёна Ефимовича Чухина».
В этих думах, в слезах горьких, старческих, Пётр вышел на крыльцо, на воздух. Сад доцветал, сыпались белые лепестки, словно искры звёздные, укрывали чёрноту земли тонким узорным кружевом. Закатился за кроны полный белотелый месяц, подсвечивал сквозь сплетённые ветви, делал сад неземным, таинственным. «Хорошо, правильно, что я знаю правду. Такое чувство, будто дело великое завершил, будто книгу-судьбу дочитал…», - дивился мудрости жизни Пётр Плясов. Он взошёл на самую верхнюю точку сада, присел у ствола старой груши, засмотрелся на блестевшую сквозь кудрявые тёмные купы далёкую речку… Поплыла перед ним жизнь картинами, раздумьями о судьбе, лицами родными  и знакомыми… И, словно недописанное многоточие, возникли перед глазами две яркие зелёные точки, словно глаза неведомого зверя. Внутри похолодело, но не было ни страха, ни волнения. Ничего не было.
Так и нашёл Петра на рассвете сын, проснувшийся раньше всех. Вроде заснул батя под цветущей грушею. Удивлялись ведьмежцы и неготинцы: сразу два деда, не болевши, не лежавши, на кладбище пожаловали, которое было одно на две деревни, посередине дороги у края березняка. И могилки оказались рядом, так что батюшка, отпев новопреставленного Петра, шагнул  в сторонку и по Семёну тут же       –224-отчитал. Да-да, за Семёна просил Господа, и все просили.
Это всё случилось в мае, а сейчас, в конце августа, сад Плясовых осыпал на землю плоды, и сын Петра, Олег Плясов, нёс знакомой учительнице в Ведьмеж толстую клеёнчатую тетрадь, сплошь исписанную рукой отца. Альбина обещала ему почитать, разобраться в этой писанине, вдруг что важное отец хотел передать детям, семье, вообще, людям. Так никто ни о чём и не догадался бы, не забрезжил  бы свет правды в партизанской тайне, если бы Альбина не заметила несходство в двух записях партизана: в первой, что бинтовал он левую сторону раненого друга, а во второй такую: «Точно, есть у Семёна метка от раны. Сам видел, будто ожог от папиросы  на  п р а в о й  стороне».  Альбина никому ничего не сказала, но это её открытие натолкнуло на мысль написать рассказ о партизанах, о героях и оборотнях, о дружбе и непримиримой войне и, главное, о не стираемой временем  п р а в д е.
 
                33
Осенние краски снова, как и всегда в такое время, расплескались по лугам и лесам Деснянского края. Ведьмеж продрог на сквозном ветру: полысели его холмы, порыжели долины, опустели сады, потемнела и замедлилась, словно загустела вода в реке. Затяжных дождей пока не было, но редкие холодные налетали разом, сыпались, звонко и сухо шурша, тут же выветривались, оживив краски осени. Может быть поэтому, самым ярким пятном на большом ведьмежском холме зиял разлом красно-глинистой дороги, напоминавший рваную кровоточащую рану. Глубина земной трещины казалась бездонной, потому что, сужаясь, края отверстия терялись в темноте.   А впрочем, и заглядывать в земную прореху было некому. Опустел Ведьмеж, разъехались дачники, ребятишки, гостившие на каникулах у бабок, и сами бабки реже выползали на студёный ветер октября.
В частых просветах пронзительного, негреющего солнца вспыхивал багровым пламенем кирпич дачи художников, словно раскалялся изнутри. Порой луч, проникнув в окно, сверкающим кинжалом резал, заляпанное мазками неоконченное полотно на мольберте, с которого, видно по вине мышей,            -225-соскользнула драпировка. Мольберт располагался в углу, был отвёрнут от простора комнаты, являя входящим изнанку в потёках и пятнах старой краски. Стул, на котором во время работы, вернее всего, сидел мастер, был чуть развёрнут: встал, двинул в сторону, чтобы пройти, так и оставил. Никого не было, некому было поднять упавшую ткань драпировки, поправить стул, взглянуть на неоконченную работу художника. Начало недели, все в городе на службе… Но если бы нашёлся человек, пожелавший посмотреть на полотно, он не сразу бы разобрал, что там изображено. Мазки, грубо и нервно, разнесли разные цвета красок по всей площади картины, создали собственный, непохожий на реальный, мир с плотным душным воздухом, с переплетением неизвестных растений, с непонятно откуда истекающим, феерическим светом. Чтобы объять взором и понять это произведение, необходимо было бы отойти в самый конец комнаты, сфокусировать взгляд на центральном плотном пятне, в его верхней части. Там горели две ярко-зелёные искры, излучающие холод равнодушной злобы, какой наполнены глаза змей или крокодилов. Уловив этот неподвижный, но осмысленно-живой, излучающий энергию взгляд, зритель увидел бы, вернее, различил бы, кому он присущ.  Мерзкое создание пряталось в куще ядовитых растений, подглядывало за человеческим житьём, ненавидя, искало случай навредить для самоутверждения и развлечения. Никто ещё не видел этого полотна, даже сам художник, в неистовом упоении, почти помрачнении рассудка единым духом сотворивший его и тут же сбежавший от собственного безумия. И всё-таки зритель обозначился. Дрогнула, стукнула треснутая форточка, выпал из неё  острый осколок стекла, и волосатая когтистая лапка, просунувшись внутрь,  повернула  рычажок задвижки. Ведьмежонок проник в мастерскую, сначала пронесся вдоль стен, роняя прислонённые к ним подрамники и этюды, опрокинул, правда пустую, пластиковую бутылку из-под воды, погонял её по полу, потом, завернувшись в брошенную драпировку, прыгал по стульям и кроватям в спальной комнате, на столе в кухне… Наконец, набегавшись, напрыгавшись, вернулся в мастерскую и швырнул драпировку на место под стул.  Взглянул на мольберт.  Там, не отходя далеко, он сразу увидел себя, понял, что это он и есть, всмотрелся и содрогнулся. Ему было доступно понимание красоты и уродства, и он знал, что он не такой, как все. Но он не знал насколько.  –226-Он не предполагал, что так уродлив, почти не верил картине, ощупывая себя: мордочку, лапы, тело… Но прикосновения подтверждали увиденное на холсте. Ведьмежонок взвыл страшно и тоскливо, схватил не совсем просохшую палитру и ляпнул ею по холсту. Разноцветные брызги смешались на изображении, искалечили, запятнали его, сделав неразличимым. Только искры зелёных глаз живо светились посередине.
Ведьмежонок выскочил наружу и понёсся по деревне, круша что ни попадя: ветхий плетень Пушкина, почерневший скворечник на яблоне Полковника, плёнку на стожке в Танином дворе… Он задержался на мгновенье на вершине большого холма и понесся вниз по глинистой дороге, но остановился. Глубокая земная трещина перегородила путь. Ему ничего не стоило перепрыгнуть её, ведь он допрыгивал до верхушек корявых яблонь, но  он замер. Ему словно не хватало сил, уныние наполнило всё его существо, глухая тоска томила грудь. Он заглянул в трещину. Оттуда светил мрак. Ведьмежонок не понимал, чем этот мрак притягивал его, заставлял вглядываться в глубину. Ему не дано было осознать, что у всего живого есть эта тайна завтрашнего дня, близкого и далёкого будущего, неизбежного конца. Он, как и каждый сущий, стоял на изломе, ощущал неведомое и трепетал перед ним.

                Конец второй части.