На краю

В 88-м году меня занесло на Кавказ в сентябре, с переходом на октябрь. Но это бы ещё ничего, а вот погода натурально издевалась, как никогда прежде. Из за этого весь поход превращался, скорее в разведывательно-ознакомительную экспедицию. Хотя, что мне было разведывать там, где я давно знаю каждый второй камень. В результате, вскоре задождило на три дня, и не было никакого сдвига в лучшую сторону.
На моё счастье, сидел я эти три дня в заброшенном пастухами коше, а не в своей маленькой палатке, где и разогнуться-то проблема. Конечно, кош это всего лишь микроскопический каменный сарай, но там хоть на ноги встать можно. Сидел и предавался мрачным мыслям, по цвету подобным заполнившей верховья ущелья Накры свинцово-туманной хмари, нудно извергающей мелкий дождик. Понятное дело, так вот просиживая бесценные дни своего отпуска, вместо того чтобы любоваться запредельными красотами гор Кавказа, человек начинает звереть и у него появляется желание удавиться, разогнать тучи атомной бомбой, окажись она под рукой, и прочие неконструктивные мысли.
На четвёртый день небесная канцелярия явно заметила перерасход жидкости, и дождь прекратился, хотя упомянутая хмарь сохранилась, явно собирая силы для продолжения мочилова. Дело было, как уже упоминалось, в верховьях Накры, под перевалом Донгуз-орун, через который некогда валом валил народ к Чёрному морю. Но перестал, в связи с зачатками демократии, в сочетании с наступлением холодной осени. Какая символическая связь, однако.
А за спиной у меня возвышалась скрытая в тумане вершина Куармаш, в три с половиной километра высотой, которая сразу же бросается в глаза любому, поднявшемуся на тот самый перевал и увидевшего с него Грузию. И вот, озверев от торчания, я решил отправиться на эту вершину, в надежде, что погода улучшится хотя бы к вечеру. Вершина была типичная. То есть, дно долины представляло собой плоское галечное корыто с рекой, обставленное отвесными стенами подошвы горы. Выше стен располагалась пологая травянистая «крыша», постепенно переходящая в собственно скально-снежную верхушку. А прямо напротив коша имелся разрезающий нижнюю стену кулуар, забитый прессованным снегом, поскольку круглый год являлся естественным лавиносбором. Кулуар поднимался почти что до хребта, а в середине имел сомнительную расчленённую фирновую пробку.
По кулуару вполне себе шлось на кошках, до самой пробки, лезть на которую в-одиночку не выглядело разумным. Но оказалось, что здесь из кулуара можно было выкарабкаться по косым травянистым полкам, на крышу. Дальнейшую половину дня я, как пресловутый ёжик в тумане, скитался по крыше, выжидая погоду. Погода не выжидалась, а я в четыре часа дня оказался под большим жандармом, за которым уже начинался, собственно, альпинистский маршрут по заснеженным скалам восточного гребня Куармаша.
Вот тут следовало принять решение. Естественно, разумным решением могло быть только одно, - возвращение назад. Тогда получалось засветло слезть в кулуар и вернуться к кошу. В противном случае, возникала вероятность заторчать на «крыше» без ночного обеспечения и с явной возможностью возобновления дождя, что могло бы крайне плохо закончиться. Уж лучше в таком случае лезть в темноте в кулуар, невзирая на опасность слететь в него, а потом как-нибудь скрестись вниз, к оставшимся там укрытию, спальнику и тёплым вещам. Поскольку, даже не лето, а высота в три километра.
За что я люблю Горы, помимо всего остального, так это за то, что тут, как правило, есть время на обдумывание своих решений. А вот при сплаве по бурным рекам, наоборот.
Насчёт бурных рек. В те времена я был несколько моложе, а смолоду пристрастился к сплавам по окрестным речкам. Но, поскольку эти речки были недостаточно бурными, особое удовольствие представлял собой сплав по паводку, сразу же после вскрытия льда. Точно предугадать это самое вскрытие было сложно, поэтому, зачастую, случалось пробираться туда по глубокому снегу, а на речке нарываться то на ещё стоящий лёд, то на ледяные заломы на поворотах русла. Кроме того, имелся ещё и порог, который по большой воде представлял собой достаточно мощное место, и соответствующее удовольствие.
При очередной подобной авантюре случилась со мной похожая ситуация. Вода в реке была мощная, шла по руслу рыже-бурым бугром, по берегам снег, хоть на лыжи вставай, ну и погода не тёплая. Доплыв до порога, вылез из своей любимой двухсот пятидесяти литровой резиновой «мокрожоповки» и пошёл просматривать состояние порога. Просматривалось оно до половины, дальше, за поворот, проходу по обоим берегам препятствовали скалы. Между тем, ледяные забереги были такими большими, что за поворотом могло быть и полное отсутствие прорана между ними. То есть, тогда существовала опасность уйти под висящий над водой лёд, поскольку висел он на полметра от воды и был переменной толщины, общей сомнительной прочности. Это к тому, что выскочить на него вряд-ли получилось бы, также как и вылезти из под него, если затащит и заклинит. Понятное дело, при отсутствии прорана за поворотом плыть было нельзя. Можно было, конечно, потратить силы и время на обход скал и полную разведку, но тут я заметил, что за скалами имеется короткий участок пологого заснеженного берега, на который можно было вылезти, чтобы осмотреться дальше.
Для гарантии, поплыл в порог, прижимаясь больше к правому берегу, и этого участка благополучно достиг. Но тут вышел крутой облом. Участок берега и вправду был пологий, но представлял собой уходящую в воду наклонную ледяную плиту, мокрую, скользкую и лишь слегка припорошенную снегом. При первых же попытках зацепиться в этом месте ситуация предельно прояснилась. Всё что удалось сделать, это заклиниться лопастью весла в маленькой трещинке, созданной прораставшей сквозь лёд ёлочкой в полпальца толщиной. Ногами я держал лодку, которую вырывало к себе течение, а обеими руками выворачивал весло, чтобы оно не выскочило из ледяной щёлки. При этом спина трещала от натуги, но несколько секунд для принятия решения имелось. Можно было оторваться от берега и плыть за поворот, понадеявшись на удачу. А можно было оттолкнуться от лодки и попытаться пузом по льду выползти на берег. И оказаться на берегу мокрым, без возможности плыть дальше и в пяти часах хода до города по сырому весеннему снегу. Впрочем, можно было при этом оказаться и в воде, только уже без лодки. Излишне говорить, что каждая лишняя секунда размышления ухудшала оба варианта, поскольку приводила к ненужной потере сил. В таком положении, конечно, есть и свои маленькие радости, - краткость нахождения в таком неприятном состоянии равно сомнительного выбора.
Не стоит предаваться анализу тогдашнего психологического состояния, хотя бы по причине его недолговременности. В конечном итоге, оказалось, что проран между заберегами за поворотом был, и вписаться в него удалось без особенных усилий.
Потому-то у меня теперь и была возможность стоять на восточном гребне Куармаша и предаваться хладнокровным размышлениям. Для чего я вообще хожу в горы? Ну, потому что круто, а главное, красиво. Так красиво, что не жалко и жизнью рискнуть. И чего теперь? Никакой красоты в этом сером тумане и близко не было. С вершины также ничего не увидишь, кроме камней под ногами. Выпендриваться имитацией героизма мне тут не перед кем. На восхождение и спуск обратно до этого места уйдёт пара часов, то есть, будут уже сумерки, если вообще не пойдёт дождь, а на такой высоте, скорее, мокрый снег. Фотосъёмкой там заниматься, всё равно, что здесь, - всё едино, туман. Ну, и сам гребень горы может представлять некоторую техническую сложность, кто его разберёт при такой видимости. Короче, следовало спускаться, пока цел.
Вероятно, все человеческие головы устроены схожим образом, и, вероятно также, что и лично мне ничто человеческое не чуждо. Между прочим, в те времена я ещё не был знаком ни со строчкой из песни Городницкого, «врачуют меня врачи, кроят из меня иуду, и мне говорят, - молчи! А я говорю, - не буду!», ни даже со строчкой из песни Окуджавы, «у жизни и смерти ещё не окончены счёты свои».
Почему я пошёл дальше, к вершине? Из соображений духа противоречия обстоятельствам? Не думаю. Скорее всего, лишь потому, что не было ни одной разумной причины для этого.
Много ли счастья нам даёт следование правилам и доводам разума? Кому сколько, конечно, но явно никому не достаточно для полного удовлетворения.
В то время как неразумные поступки обогащают нашу память на всю оставшуюся жизнь. В том случае, конечно, если она сохраняется после упомянутых поступков. Именно потому что у жизни и смерти ещё не окончены счёты свои.