Ночными поездами

  Поезда ходят только по ночам. Глухо и дробно стучат по рельсам их колеса. Скрипит на поворотах отъезжающая дверь в тамбур. Вагон залит белым до рези в глазах и одновременно тепло-желтым светом. Он такой яркий, что я в мельчайших подробностях вижу лица сидящих напротив меня девушек. Они смеются, болтают, спорят без умолку. Я смеюсь и говорю вместе с ними. Каждый раз в поездах на нас нападает это дикое оживление, что от перрона до перрона мы не можем замолчать. И всю дорогу жадно смотрим друг другу в глаза, лишь бы не смотреть за окна. Там ничего нет — лучше думать так, не вглядываться туда, дальше своего собственного отражения в светлом стекле, в ту тьму, заглядывающую в вагон твоими глазами.
  Что там, за светлой стеной отделяющей нас от мира, которого больше нет? Там где в вечной темноте тонут развалины городов, поросшие лесом, останки дорог, над которыми все никак не могут до конца погаснуть старые фонари. Когда-то по ним ходили люди, такие же, как мы, тогда поезда были не только ночными. А жили раньше не за бетонными стенами резерваций, а в этих городах, через которые с ветром в колесах проносятся наши поезда. Железные дороги - все что осталось, тонкие нити, связывающие города нашего мира. Они уже старые, их чинят редко. Иногда поезд останавливается, и нам приходится ждать, пока залатают рельсы или уберут что-то загородившее путь, тогда мы говорим особенно громко и смеемся еще чаще. А иногда ветки стучат по стеклам, как будто не зная, что эти окна нельзя открыть.
  И снова пролетают во тьме, бегущей перед поездом, руины города. Некоторые стены еще стоят, в пустых глазницах окон иногда видно звезды, сквозь асфальт проросли кусты, столбы покрылись длинным мхом. За городом остатки деревянных домов, они сохранились еще хуже. Но иногда мелькнет в кромешной темноте светлое окно или прямоугольник двери, с высоким силуэтом на пороге, сжимающим ружье в руках. Люди здесь еще иногда живут. Но кроме них есть еще и другие...
  Я иногда смотрю чуть глубже, чем следует и вижу, как они выходят из леса, стаями, группами, поодиночке. Они стягиваются, как мотыльки на свет, на четвереньках, некоторые ссутулившись, не касаясь руками земли, некоторые почти прямо. На ком-то остались лохмотья одежды. Они устраиваются вдоль рельс, скаля зубы, рыча друг на друга, но садятся совсем по-человечески, поджимают ноги, складываются руки на коленях или тянут к нам длинные кривые пальцы, и огни поезда блестят в их глазах.
  Зачем они идут сюда, боясь жуткого грохота? Зачем выходят из леса, едва заслышав песню колес? Зачем смотрят нам вслед, а иногда бегут по шпалам за ускользающим поездом? Мы видели, что они делают с людьми — изуродованные трупы в новостях и газетах. Но они не за этим выходят к дороге, как к последнему, что связывает их с человеческим миром. Они когда-то были нами, они еще помнят. Нам не рассказывают об этом в Университете, об этом никогда не разговаривают наши родители и соседи. Но в белесых глазах, высвеченных огнями поезда, мелькает что-то, что было в них до Катастрофы, до того, как закрылись перед не успевшими и не имевшими средств ворота резерваций, как они застряли, не в силах выбраться из разрушенных городов, потихоньку переставая быть собой. Тех первых, уже давно больше нет, но эти, выходящие из леса, никогда возможно не видевшие людей, не евшие нашей еды, не слышавшие человеческой речи, они бегут, продираясь через лес и ночь, к дороге, что бы проводить череду вагонов и увидеть в них наши смеющиеся тени. А поезд уносится дальше, все быстрей и быстрей.
  Но почему же, стоит нам только ступить на перрон, мигом стекает с нас наша наигранная веселость и натянутые улыбки? Почему мы молчим по дороге домой и нервно смотрим по сторонам, когда в метро говорят люди и мигают рекламы, а потом долго не можем заснуть?
  Потому что мы все каждый раз смотрим дальше своих отражений.