Проказы - продолжение 1

                Первая глава

Отец Владимир чувствовал, что поступает правильно.
Поэтому в душе, он слегка любовался собой.
Он отгонял излишки самолюбования, призывая себя же быть скромнее, ибо не похвалы ради делается добро.
Но любуясь собой и крест нести легче.
Он поддерживал незнакомца за локоть, когда тот шагнул через порог его дома.

А в следующий миг, Владимир захотел ударить себя головой о косяк.
Ирина.
Он забыл об Ирине.

– Ради бога простите. Не самое удобное время. Скажите, как мне Вас называть? – почему-то шёпотом, произнёс отец Владимир.
Незнакомец улыбнулся.
Он смотрел в глаза священнику открытым, особенным взглядом.
– … словно с иконы, – шевельнулось определение в голове отца Владимира, но тут же было изгнано прочь, как сильно дерзкое и не угодное некоторым высшим силам.
Отец Владимир, внутренне, перекрестился и попросил прощение:
- то ли за не осторожное сравнение незнакомца с высшими персонами в иерархии церкви;
- то ли за то, что вольно или не вольно, пусть мысленно, но безответственно, толкал человека на путь мученика.
Возникающая дилемма, готова была перерасти в настоящие философско-теологические размышления, но была прервана ещё более неожидаемым звучанием голоса незнакомца.
– Зовите меня Курт.

Голос давал свои непривычные представления о личности, а они не хотели совпадать с тем, что видели глаза.
Не совершенный человеческий опыт не мог согласно принять неожиданное единство этого взгляда, этого голоса и тела.
Пришлось ставить перед фактом и запретить возражения и многомыслие.

                И.

Ирина с любопытством рассматривала незнакомца.
И, вдруг, собралась уходить.
Она ощутила в себе колебания неизвестной волны.
Так было всегда, когда новичку суждено было лечь с нею в постель.
Вот и сейчас, Ирина поняла, что это случится.
«Будем с ним …,» - так или примерно так, но суждение вспыхнуло и повисло полупрозрачным облаком на заднем плане сознания.
Произнесённое мысленно -  смутило.
Ирина почувствовала себя совершенно голой.
Все её тайны и мысли, начали казаться очевидными всем.
Каждое собственное движение – предательски откровенным, неловким.
Каждое слово – чудовищно лживым.
Ирине захотелось бежать.

Извинения незнакомца, уговоры отца Владимира не имели успеха.
А даже наоборот.
Сказанное пахло дежурными фразами и липкой масляной краской для пола, оставшейся аж от прошлого века. Повисло вежливым намёком, что пора уходить.
Все умолкли.

Ирина торопливо прощалась.
Чмокнула отца Владимира в щёку.
Поцелуй получился официальным.
Она выбежала на крыльцо, не понимая куда и зачем.
Побежала по лестнице, потом по тропинке до самой калитки. Там остановилась. Прижала ладони к стволу огромного тополя, прислонилась виском.
На самом дне неизвестного «Я», как отражение в стоячей воде, увидела, что незнакомец выбежал следом, догнал, стоит рядом и, уже, пытается обнять …
Ирина толкнула ствол тополя, обернулась. 
Позади – никого.
На крыльце – никого.
В душе повисла мокрая простыня досады.
Собственное откровение било плетью смущения и гнало прочь.

Ирина юркнула в салон своего автомобиля.
Долго копошилась с ремнями.
Задумчиво смотрела на край капота. Пошарила в «бардачке», посидела, переводя дух, и поехала.

По дороге остановилась, зашла в кафе.
Долго придиралась к официанту.
Пробовала увлечь себя пищей – а всё казалось не вкусным. 
Зло и язвительно пошутила, оплачивая заказ. 

Попортив нервы всем, кому смогла
и успокоившись этим,
грациозно погрузила себя в автомобиль.
Дорога домой стала грустно-приятной.

Дома она потопталась возле мойки, несколько раз заглянула в холодильник.
Включила телевизор и раздражённо выключила звук.
Швырнула пульт на кресло.
Довольная растянулась на диване.

Вскочила – включила звук.
Убавила уровень громкости почти до нуля.
Снова положила себя на диван.

Долго разглядывала почти немое изображение на экране.

Закрыла глаза – и уснула. 

Она спала весь остаток дня, ночь и до 10 часов следующего дня.
Проснулась вдруг.
От нестерпимого визга. 

Стальной бур грыз железобетонную балку и яростно кусал попавшую на пути арматуру.
Арматура сопротивлялась.
Бур визжал.
Стены вибрировали (то ли от страха, то ли от боли, то ли от надоевшей до предела щекотки).

Ирина, сердясь на шум, мучаясь, встала с дивана.
Ещё не воспринимая происходящее вокруг,
ёжась,
              словно от зимнего холода, лукаво проникшего под одежду,
дошагала до ванной комнаты.
Её нежные пятки ловили сильную вибрацию пола.
Ирина на полном серьёзе обеспокоилась, что дом рухнет.
Вот-вот и тяжёлые бетонные плиты начнут крошиться и сыпаться вниз, в некую бездонную яму.

Ирина встала под душ, попыталась поймать наслаждение от касания падающих капель воды.
Но визжащий бур и стонущая арматура не оставили шансов тишине.
Не позволили возвести ощущение равновесия и покоя.

В голове Ирины закипали возмущение и злоба.
Ещё слегка пузырились. Но уже готовились забурлить.
Слова сливались в тучи смысловой пыли, и вулканического пепла.
Готовились обрушиться бурей, и снести города грешников до самого основания.

 – Обезумевший термит! Купи себе дом! И сверли его.
Ну почему? нельзя просто жить. Зачем нужно делать то, что должно делаться другими?
Зачем дышать пылью и глохнуть от шума в своё свободное время? Жить на стройке.
Какой идиот приватизировал эти муравейники.
Нужно было отдать домовладельцам. Те сделают всё удобно и поселят жильцов.
Жильцов,
                а не страдающих от безделья насекомых, не умеющих ценить своё и чужое время.

Раздали каждому – и досталось только окно. Может быть, даже, с решёткой.
Всё остальное осталось общим!

Услышать бы стоны влюблённых.
Она, Ирина, улыбнулась бы, сопереживая и сорадуясь людям.
Она ходила б на цыпочках, что б нечаянно не спугнуть!
Тех, кто летит в бесконечность, отдавая себя друг другу.
Но эти русские!
Они мучают себя.
Они любят шум и свои муки.
Они не умеют молчать.
Они не умеют жить в тишине.
Они не умеют делать тишину.
А говно, даже в красивой обёртке – это говно.
Истинные рабы.
Не умея наслаждаться жизнью, они наслаждаются потом, муками, и матом.
Их бабы хотят замуж за мусульман, за немцев, за американцев, даже за негров и чилийцев.  На крайний случай, за шведов, и финнов.
А кто хочет за русских? Никто.
Нация - банкрот.

Ирина вышла из душа.
Бур прекратил свой визг.
Долгожданная тишина окружила разогретое водой и посвежевшее тело.
Ирина вспомнила вчерашнего незнакомца. Его необычное имя.
Ощущение волны.
Смутилась, глядя в глаза своего отражения в зеркале.
В сознании стояли два образа рядом.
Курт и отец Владимир.

Она предчувствовала своё ближайшее будущее.
И предчувствие путала с преджеланием.
И ей не хотелось выбирать. Она хотела обоих.
Была готова сражаться за это желание с окружающим миром, лгать, отнимать, кусаться и царапаться…
Защищать свой мир, где будут новые правила,
где будут эти два человека.

Очнулся монитор домофона.
Ирина накинула халат, подняла трубку. На мониторе увидела незнакомую, опухшую женщину, в халате нестерпимой раскраски.
– Вам кого? – спросила Ирина.
– А Вы не знаете, что там делают? Пол или потолок?
– Где? – спросила Ирина, чувствуя, что испарения абсурда заползают в жилище. Удержанные запертой дверью, они проникли по проводам, наполнили трубку домофона и теперь заползают.
– А Вы откройте дверь.
– Зачем? – удивилась Ирина. Но помедлив, повесила трубку.
Открыла дверь.
– А, так это Вы тут живёте. – выразила крайнее удовольствие опухшая женщина. При этом пыталась соорудить улыбку на бесформенном лице. – А я иду, думаю – кто ж тут живёт. А Вы купили квартиру или снимаете?
– Вы что-то хотели спросить? – попыталась управиться с разговором Ирина.
Удовольствие и улыбка незнакомки пропали, а пухлые руки залезли в бездонные, отвисшие карманы.
Казалось, что незнакомка сейчас вытащит из кармана мясорубку и начнёт прокручивать чуть пожелтевшее сало вперемешку с луком, попорченным мухами. Тут. На кухонной табуретке.
И табуретка тоже в кармане.

– А, что - там потолок делают? – продолжила незнакомка несколько недовольно и несколько высокомерно обстреливая осуждающим взглядом Ирину.
– Где?
– Там. – незнакомка кивнула головой куда-то за спину. А покрашенные, посёкшиеся волосы, обрезанные до уровня мочек ушей, не шелохнулись. Они торчали в голове, как медная проволока в бумажных цветках, что продаются у кладбища такими же незнакомками, в день, что становится причиной и поводом поесть и попить рядом с холмами, где догнивают тела, вчера - ещё близких и злых, а сегодня – покойных и смирных.
– Я не знаю. Извините. Может, Вы спросите там?
– Я то спрошу. Ага. Спрошу, … – это звучало с угрозой.
Разговор требовал себе внимания.  Он желал затянуться на час или два.  Но не видел поддержки. И стремился к скандалу, как форме общения. И замещения пустоты.
– Извините. Я хотела уходить. Я тороплюсь. Мне пора. Извините. –
Ирина закрыла дверь. Включила монитор.
Незнакомка не уходила. Её подмышки пыхнули жаром неудовольствия, неодобрения.  Она звонила в соседнюю дверь. Нашла повод обсудить и жаловаться на Ирину. Но там не открыли.
Ирина выключила монитор.

Этот странный визит отнимал уважение к себе.
Хотелось выйти и дать волшебного пенделя в мягкий и жирный зад. Потом огреть по голове сковородкой или бейсбольной битой, назвать быдлом и запретить появляться под страхом смерти.
Другого страха они не знают.
Они унизятся, избавятся от гордости, будут писать доносы. Будут лгать и тихо вредить. Пока не испугаешь их смертью.
Они всё доведут до абсурда.
Они не дадут жить, как ты хочешь. Они будут, вот так, заходить и отнимать уважение к себе. По крупице. По капле. Пока ты не умрёшь. Или, пока тебя не признают своим.

Ирине, вдруг, расхотелось быть тут. В этой квартире она не чувствовала себя дома.
Придумала ехать к отцу Владимиру.
Вспомнила Курта.
Решила – пусть оно идёт, как идёт.
Взяла сумочку. Рассовала внутри документы, деньги, карточки, телефон, ключ от машины, помаду, тушь, карандаш, авторучка, салфетки, блокнот, пудреница, …
Удивилась количеству мелких вещей. 
И всё надо!
И это ещё не всё!
Закончив сборы, Ирина долго смотрела на себя в зеркало.

Смотрела –
                как выбирала путь на далёком и неизвестном пока перекрёстке.
На перекрёстке самого страшного путешествия в своей жизни. Где она всё запомнит. Но вот захочет ли вспоминать? …


                Придурковатый энергонасыщенный ангел

Невозмутимый спутник показал жестом, что нужно следовать за ним, развернулся и зашагал к горизонту.
Упавший, неожиданно растерялся. Он попал под не объяснимую волну суеты. Он пытался догнать, идущего впереди, но не мог приблизится   ни на шаг.
Словно в отместку за эту попытку его окатило душем гадкого, противного чувства неудобства.
Неудобен стал плащ, рубашка, галстук ботинки.
Кажется, сама кожа была не удобна телу и сковывала движения.
Он сказал, как можно громче и увереннее:
 – Остановись.
 И понял, что его не слышат. Он закричал.
                Яростно.
                Зло.
                Требуя остановиться.
А звук распался на отдельные ноты, на отдельные периоды колебания, ударился о непроницаемую, невидимую преграду и осыпался к ногам, словно мел от сбитой молотом штукатурки со стены сто лет простоявшего дома.
Ты стал подопытным растением.
Тебя накрыли прозрачным, стеклянным колпаком.
И ни единого звука, и ни единого запаха не сможет прорваться, протечь, пролезть, просочиться, туда,
           в мир, что ты видишь,
                и не можешь стать его частью.
Тяжёлое чувство усталости сгибало пополам. Он упёрся ладонями в полусогнутые колени.
Прошипел:
– Чёрт.
Идущий впереди незнакомец мгновенно оказался рядом.
– Что? Тебе плохо?
– Нет. Мне удивительно хорошо – язвительно прохрипел упавший. Выпрямился и озадаченно оценил на глаз расстояние, что в один миг преодолел незнакомец.
– Тебя мучают твои старания. Остановись. Работа до пота не нужна.
Если ты не хочешь пропотеть. 
Ты хочешь вспотеть или попасть в указанную точку?
Какой результат тебе нужен?
Ответь на вопрос. Освободи себя от старания….
– Куда мы идём?
– Ты знаешь….

Из ниоткуда возник ангел.
Почему ангел?
Крыльев нет, оперения нет.
Футболка – застиранная, кирпичного цвета с добавлением непонятных оттенков.
Совершенно невзрачные джинсы, и непутёвые полукеды.
Его появление вызвало странное чувство.

Представьте себе.
На боку Вашего, новенького, блестящего свежестью автомобиля, намалёвано хамское, жирное нецензурное слово.
В ноздри, постепенно усиливаясь, проникает назойливая вонь.
Костюм мучает и раздражает. Рука тянется сорвать галстук с шеи.
Представьте, что эти три ощущения являют собой одно целое.

Вот он возник,
                этот ангел.
И принёс с собой «Это».

И почему ангел?
Может быт, потому, что дурак.
Отсутствие разума делает его совершенно счастливым.
Беспричинно счастливым.
Он – что шелудивая сучка, которой почесали за ухом, надеясь найти там самое чистое место.
А собственно какая разница? Ангел и ангел.
Что?
           никогда не видели ангела?
В конце концов – это может быть ироничная кличка,
                издевательское прозвище,
                или
                стерегущий при встрече антоним.
Берегитесь.
Или доверьтесь.

Ангел возник,
неожиданно и совершенно ни к месту.
Тут же появились собаки.
Виляя хвостами они кинулись к упавшему в храме, повалили его на песок. Сердито рычали и безжалостно грызли ноги, бока, руки.
Один, особо свирепый пёс, лязгал челюстями и целил вцепиться в лицо.
Упавший извивался от боли, перекатывался с боку на бок и дико выл:
– Убери! Убери собак! Бля, убери!
Ангел взглянул на упавшего и, с видом большого знатока, произнёс:
– Активнее! Активнее работай руками!  Ногами! Поворачивайся вокруг оси, группируйся! Ещё активнее! Вот.
Не обращая внимания на крики, подражая боксёрской стойке, обозначил (в плечо стоящего рядом путника) несколько джебов.
Сложил губы трубочкой и медленно, сопровождая свистом, изобразил свинг.
Выпрямился, обозначил ещё несколько ударов в воздух. Приплясывая и стряхивая руки затараторил:
– Привет. Как дела?
Не дожидаясь ответа:
– А возьмите моих собак. Мне на полпериода надо туда, за горизонт. Возьмите! Забавные добрые твари. С ними только гулять, играть и кормить.
Бесподобные твари.

Собаки оставили свою жертву.
И, как по команде, приняли позу «Сидеть».
Казалось, они хотели понравиться.
Их клыкастые пасти демонстрировали дикую и довольную улыбку.

Покусанный неуверенно поднялся. 
На одежде следы собачей слюны, следы когтей.
Прилипший на слюне песок.
Поднявшись он сильно, размашисто ударил Ангела огромной мухобойкой по голове.
Ангел исчез.
Исчезли собаки.

– Откуда? – спросил покусанный, почти срываясь на крик.
– Что?
– Мухобойка откуда? – он тряс мухобойку крепко сжимая её пальцами и дрожал всем телом.
– Я не знаю. Это же твоя мухобойка.
– Как она тут оказалась? Кто был этот Ангел?
– Где ты взял мухобойку – я не знаю. Ангела я тоже не знаю. Это ты сказал, что он ангел.
Я тебе уже говорил – будь осторожнее.
Идём.
– Подожди! Меня погрызла свора огромным псов.
Вы стояли в стороне, мило беседуя.
И ты говоришь, что не знаешь его, не знаешь откуда эта чёртова мухобойка!
– Курт.
– ?..
– Тебя зовут Курт. Я не могу тебе помочь. Я даже не знаю, что происходит. Конечно я понимаю- тебе трудно. Там творится что-то страшное, но я не вижу, что. Это только твое, и я не могу помочь. И это моё. Я знаю – но ничего не могу сделать. Я вижу, но ничего не могу сделать.
Я – как ты.
Ты хочешь встать и пойти к ней.
Сесть рядом, взять за руку, спросить, как дела….
Но сделать это нельзя! Тебе запрещает чья-то непонятная власть. Тебе запрещают границами
паспортами, бумажками, которые никому не нужны, но говорят, что они нужны тебе…
У них разные имена. Виза. Рубль. Уже в этом названии слышны рубка, казни, убийства четвертования. Само это название дышит в лицо тюрьмой и грозит смертью.
И всем это нравиться. Это не нравиться тебе.
Ты хочешь встать и пойти.  Но тебе запрещают.
Требуют, чтобы покорнейше испросил разрешение. Иначе, ты должен сидеть в тюрьме….
Что это?!
Так и я – не могу помочь тебе.
Курт нервно размахивал руками и был готов заорать от возмущения, но вместо этого смиренно произнёс:
– Я хочу пить.
– Пей.
– Что?! Пей?! Ты издеваешься. Что пить? Песок? Камни? Что?!

И зашевелилась земля под ногами.
Песок горбился холмом и, осыпаясь, стекал струйками в разные стороны.
Из-под песка выдвигался бревенчатый сруб колодца.
Полный прозрачной, вкусной, прохладной воды.
Курт облокотился на сруб.
Крепко обхватил пальцами гладкие брёвна.
Жадный, коснулся губами воды.
Был готов грызть её, готов кусать её, отрывать себе большими кусками, погрузиться в неё всем телом и раствориться в ней.

И он не заметил, что его руки вросли в гладкие брёвна.
Пальцы – превратились в сказочные сучки и коренья, предплечья – в округлые выросты ствола, а рукава одежды – в подобие замшелой коры.
Серое, душное небо навалилось со спины, прижалось, мешая дышать.
Четыре стальные чёрные цепи опустились с неба.
Четыре огромных крюка, позвякивая тяжело легли на спину Курта.
Рухнули со спины и, покачиваясь, повисли рядом.
Не понимая, что происходит, Курт забыл о воде.
Задыхаясь страхом, он пытался оторваться от колодезных брёвен.
Попытки следовали одна за другой.
И превратились в беспомощное биение тела о бревенчатый сруб.
Два крюка зацепились за рёбра, заползли внутрь грудной клетки, сделали больно.
Они проникали всё глубже, всё плотнее обхватывали рёбра и выдавливали наружу пульсирующее мясо.
Два других – обхватили суставы бёдер.
Небо тянуло цепи в свою бесконечность, а цепи увлекали за собой, вопящее, насаженное на крюки тело.
Колодец опускался под землю.
Одежда-кора истончалась до плёнки и разрывалась.
Пальцы, превратившиеся в сучки и коренья, натягивались струнами и лопались, отрываясь от брёвен сруба.
Звонкий хруст раздираемых, расщепляемых брёвен.
Ужасающий душу крик.
А цепи тянули всё выше.

Если живого слона распиливать циркулярной пилой,
а в хобот и в глотку вставит гудок от теплохода, то вы получите этот звук.
Крик раздираемого живьём слона через гудок теплохода.

Боль и страх извлекают мощь.
И нет на свете добрых слов, что бы вызвали такую силу.
Но боль и страх.
Кому же вы служите «говорящие, добрые» люди?
Ваши слова вызывают слабость и сон.
А мне нужна сила.

Колодец погрузился под землю.
А цепи были прочны.
Они оторвали вопящее тело и по инерции подбросили вверх.
Тело сорвалось с крюков и упало на землю.
Лицом вниз.
Некрасиво.
                (продолжение следует)