Проза жизни. Сюита соль-минор. из романа Посредник

Проза жизни. Сюита соль-минор.

Они оба покидали зону. Один, отмотав почти двадцать лет; Захаров с Паулем – отслужив два года. Когда Володя только родился, зек Копыль начинал свои путешествия по исправительно-трудовым учреждениям. Одна ходка, вторая, побег, раскрутка – так в общей сложности и набежало. В последнем своём пристанище Копыль держал зону, и она его уважала.
С вышки, да с “периметра” все зеки казались тогда Владимиру на одно лицо, особенно поначалу. Разве лишь одни  “в полоску”, другие – с мишенями, третьи так – серая масса. Про Копыля рассказывали разные истории, сочиняли сказы и распространяли легенды. Будто однажды он смастерил из бензопилы вертолёт, перелетел через “систему”, и был таков. По другой версии, под его руководством, втихаря за родину, отремонтировали списанный в металлолом трактор, завели, проломили заборы и ушли в тайгу. Погоняло ему досталось простое – родом он из белорусского небольшого городка, который и называется Копыль. Заматерев, обжившись на зоне, он выписывал для расширения кругозора несколько журналов: “Вокруг света”, “Вопросы философии”, “Театр”. Кучу газет в придачу. Говорили, что туберкулёз свой лечил растопленным собачьим салом. Животные на зоне, почему-то, не приживались и регулярно пропадали.  «Волки задрали», - объясняли эту метаморфозу зеки. Даже майор с политотдела и режимники Копыля уважали. Казалось, он будет сидеть вечно, как местная достопримечательность. Но на 100-летие Владимира Ильича Ленина случилась амнистия. Сроки свои Копыль отмотал, его и выпихнули на свободу.
Они возвращались в вольную жизнь общества майским тёплым утром. Захаров – с юбилейной медалью на груди и лычками старшего сержанта; Копыль – с чистой совестью, справкой об освобождении и, наверное, планами на будущее.  Весна добралась и в таёжные дебри среднероссийской полосы. Маленькие, тесные, почти игрушечные вагоны узкоколейки кидало из стороны в сторону: вот-вот шибанёт о зелёные стены, между которых в прямой, как луч просеке лежали кишкообразные рельсы.
Дембель случился и на других зонах большого, насильно внедрённого в массив леса, лагеря. На редких остановках в вагоны с нарочитым весельем врывались разряженные, разукрашенные, как цыгане “дембеля”.  Но иногда подсаживались и равные теперь по гражданским правам, дождавшиеся своего срока, зеки. Наверное, среди них были “шестерившие” под братвой,  “мужики”, “деловые”, даже “ссученные”, - но все надеялись на равноправную, отзывчивую, счастливую при долгожданной свободе жизнь. Кучковались по группам, но в купе, где расположился Копыль, не рискнул подсесть никто. Никаких купе в вагонах, конечно, не существовало, даже плацкартными их нельзя было назвать. Зоны уединения существовали чисто символически. Официально, зеки подарили Копылю в честь освобождения латвийский транзистор “VEF” с дарственной надписью: “… и вечная музыка. УЗ-62/10. 1970г.”   Кроме “Маяка” в этой глухомани приёмник ничего не “ловил”. Российский  “общак”, наверное, снабдил одного из могикан более существенным пособием, но об этом знал только Копыль.
Он угрюмо сидел возле окна, молчал. Цель всего населения вагонов находилась в часе езды. Там, в районном центре, сядут на “электричку”, некоторые – в поезда дальнего следования, а часть удовлетворится достигнутым, рассеявшись по ближайшим посёлкам и небольшим городкам. Кто-то вскоре вернётся обратно, в родные, знакомые до каждого вертухая на вышке, зоны.
-Можно? – Владимир, всё же испытывая в душе тревогу, намерился нарушить уединение Копыля.
Тот даже глаз не поднял. Обозначил молчанием согласие. Какой-то наивный “гражданский” тоже пристроился рядом с ними. Пауль тёрся в другом, битком набитом “дембелями” вагоне. Он и на свободе остерегался зеков, которые, вряд ли,  простили ему прицельную стрельбу на “периметре”.
Захаров не предполагал коротать дорогу в компании зеков. Но Копыль обладал странным, загадочным магнетизмом. Как чёрные дыры во вселенной, он втягивал в своё поле, хотя бы понаблюдать его изнутри.
Вот так, глаза в глаза, Копыль выглядел обыкновенным человеком. Удивляли морщины. Неведомый скульптор, задумав образ времени, безжалостно прошёлся по деревянной заготовке различными долотами, отложил в сторону, забыл, а это оказалось лицом человека.
Наивный “гражданский” щебетал что-то про зоны, где тоже сидят люди, пытался растолкать гнетущее молчание по углам, а Копыль лишь поворачивал голову от окна и тяжело глядел на попутчика, напоминавшего щенка домашней породы, но взятого зачем-то на серьёзную охоту и беспечно вилявшего сейчас от радости хвостом.
По “Маяку” объявили час классической музыки. Казённый голос – так передают прогноз погоды – представил номер программы.
-Чего он сказал? – спросил Володя “гражданского”.
-Фуга из какой-то сюиты, я не обратил внимания.
-Фуга, в переводе с латинского, “бегство”, - впервые за долгое время поездки, подал голос Копыль.
“Гражданский” встрепенулся, заелозил по сиденью, словно торопился дать показания на допросе, видимо поняв, с кем имеет дело.
Скрипка, альт, виолончель начинали создавать затемнённый колорит минора.
Чтобы не отупеть от службы совсем, Владимир прошерстил всю зонную библиотеку. Он не мечтал стать музыкантом, но с удовольствием окунался в теорию мира музыки, иногда открывая для себя удивительные в своей простоте вещи. Оказалось, что некоторые партитуры могут выглядеть, как произведения графики, а расположение инструментов в симфоническом оркестре вполне схематично и подчинено логике. В дальнем левом углу от дирижёра – клавишные и арфа; рядом – литавры и ударные; перед ними – деревянные духовые; в правом дальнем – духовые медные; и, наконец, в переднем ряду – вторые скрипки, первые, альты, а справа – контрабасы, виолончели.
Начальник учреждения, а попросту “кум”, уважал музыку и на зоне существовал хор. Копыль дирижировал. В подбираемом репертуаре всегда слышалась интонация затаённой скорби. А когда случалось, что кто-то, стремясь одолеть высокие ноты, начинал надрывно кашлять, дирижёр поворачивался в зал и произносил: «Я дико извиняюсь». Всё выглядело издевательством и фарсом в туберкулёзной зоне.
Между тем сюита, как это и предполагали французы, давая название жанру, последовательно развивала своё строгое, сосредоточенное размышление.
Почти подъезжали к райцентру. Куцый составчик вырвался из таёжного полумрака, катился сейчас мимо опрятных, по-весеннему радостных деревенек, где наблюдалась другая, отличная от зоны жизнь.
-Вот приедете домой, - не понятно к кому обращаясь, нравоучительно ворковал “гражданский”, - всё обустроится, работу найдёте…
-Нет у меня дома, никого нет, - неожиданно перебил его Копыль. – Ни родни, ни жонки, ни сябров.
-А куда же Вы едете?
-Не знаю.
Иногда строгая ткань фуги  прерывалась фантазийными эпизодами. Благодаря токкатам, они создавали иллюзию прикосновения к чему-то опасному, ранее неизведанному, но потому и манящему. Каждый инструмент вынимал у слушающих мужчин разные эпизоды.
“Гражданский”, мечтательно повернув голову, блуждал беспечным взглядом по свежим зелёным лугам за окном и наслаждался глубоким и насыщенным тоном виолончели. Её мужественные звуки, казалось, приоткрывали недоступные тайны, но “гражданский”  в противовес им строил свои воздушные замки.
-А я никогда не служил, - поведал доверительно он, разглядывая армейскую форму Владимира. – И сейчас – муж на поприще общественных наук. Но мечтал заниматься воздухолетанием, - его взгляд приобрёл многозначительность. – На вольном воздухе жить.
Тем временем состав уже петлял по окраинам не имеющего блеска городка, который, будучи райцентром, по большому счёту оставался глухой провинцией с невнятной для постороннего глаза жизнью. В музыкальном трио Владимир больше прислушивался к альту. Его несколько “зажатый’ тембр оказался для Владимира наиболее по душе, а особенно густое звучание самой нижней струны “баска”, имевшее сходство с виолончелью. И сам Захаров ещё не расправил крылья  стиснутый жёсткими понятиями армейских уставов в безоговорочных условиях зоны. Но напевность и задушевность другой, привольной жизни исподволь проникала в него.
Вчерашний невольник Копыль весь резонировал на яркие, одновременно мягкие, но и напряжённые тона скрипичных струн. С усилием, но что-то происходило в нём. И это, требующее сосредоточенного внимания состояние, будто создавало материальное начало, поле энергии, где степень напряжения достигала уровня, когда можно измерить силу тока. Его синие от татуировок руки, обезображенные вдобавок гуммами – узлами от туберкулёзных, а когда-то и сифилисных инфекций – нервически, судорожно рыскали по обшарпанной столешнице маленького столика. Впрочем,  и неспокойные мышцы лица производили какие-то физические действия, стремясь к движению, следуя за ним, в противовес хрупкому, почти поэтическому тону звучавшей части сюиты.
Больше всего Володя боялся сейчас пустой галиматьи сопровождаемой марионеточными телодвижениями, часто слышанные и виденные им от разной лагерной шушеры, отсидевшей на общей зоне ничтожные сроки. Сильный, сияющий свет бил в окна, резкие по чистоте и свежести краски проскальзывали между серых, обыденных строений посёлка.
-Весна… не запачкать бы, - наконец-то подал голос Копыль.
Наперебой каждая струна скрипки предлагала свои звуковые окраски: верхняя – блестящие; две средних – приятные и нежные, хотя одна из них словно была обеспокоена чем-то; нижняя – сочные и живые. Звуки трёх инструментов сливались и сопровождали фрагменты реальной действительности, объединённых одним устремлением: вырваться на широкие рельсы жизни.
Копыль с усилием, наверное, боясь, что его не поймут, начал произносить медленные, осторожные слова.
-Вспоминаю у нас в Беларуси… Солнце над гаем, бегу босиком по сжатому житу… праздник  “дожинки”, когда урожай убрали. Отец с соседом играют на двух скрипках. Молоко в глиняной крынке и её голос. А в середине осени треплют лён, - он задумался, силясь вспомнить, - как у нас говорили: кастрычат, - Копыль опять замолчал, показалось насовсем.
-Где родились? – спросил “гражданский”.
-Теперь и не вспомнить. Городок, ну, как вот этот, - он кивнул за окно. – В глухомань упрятанный от нормальной жизни. Километрах в сорока Неман своё начало брал, я удивлялся всё – река, а с мужским названием. На юг, неподалёку ещё река, в Случь впадала. Дороги железные далеко и мимо нас. А подрос уже, голод, да любопытство тянули куда-то. На узловой станции, в Барановичах, с сябрами вагон вскрыли, с капустой оказался. Белая такая, сладкая… я кочерыжки любил. Первый срок и получил… там покатило!
Солнце за окном вагона улеглось в огромную, недоенную тучу; вокруг посерело; вагоны, стуча сцепками, замедляли движение; показалось приземистое, жёлтое, с немыми часами под крышей, здание вокзала.
Копыль взял приёмник с остатками музыки, нехитрую поклажу, глянул на всех, прощаясь навсегда, и двинулся на выход. Тут же хлынул и дождь, уже не первый этим маем.
Дождь моросил целый час, сделав воздух влажным даже на ощупь. Захаров сидел на перроне под навесом, ждал поезда на областной центр, курил и неохотно общался с другими жизнерадостными “дембелями”. Он не мог избавиться от ощущения, что день готов разразиться чем-то неприятным.
-Куда он?!! – услышал Владимир крик.
Тут же вскинул голову вверх и с ужасом увидел как мужик, забравшись на открытый полувагон с горой угля, выпрямляется во весь рост под гудящими проводами.
Магнитное поле, образованное тысячами ватт напряжения в проводах, втягивало человека в свои объятия.
«Копыль!!» - узнал Захаров попутчика.
Его притянуло к струнам проводов,  один прошёлся по шее, другой – по ногам.  Сине-белое пламя уничтожало всё, что оказалось в плоскости между проводами. Захаров вскочил и подбежал к толпе, образовавшейся на перроне. Останки Копыля ещё дымились на бетоне.
-Силою вещей человек прекратил свою жизнь, - сказал кто-то безучастные слова рядом с Захаровым.
По транзистору, оставленному на платформе, сообщили: “Мы передавали концерт популярной эстрадной музыки”. А в мыслях Владимира звучала другая…

                *            *           *

Один глухой выстрел, другой послышались неподалёку, а вскоре к костру вышел Пауль.
-Ты чего палишь? – недовольно пробурчал Владимир. – Туман же.
-Скучно. Как вы тут? Познакомились?
Ольга неопределённо пожала плечами.
Когда, уединившись, он с Паулем уточнял детали предстоявшей финансовой операции, не удержался и спросил:
-Вы чего тут отменить задумали, в своей Прибалтике? Страну с тысячелетней историей?
-Её и без нас отменят.
Недалёкое будущее покажет, что он окажется прав.