утро десятого мая

Утро десятого мая

О том, что война закончилась, узнали, когда солнце уже вошло в силу: новости здесь вечно приходят с опозданием из-за разницы во времени. Так что, это было первое мирное утро: рассвет, солнце расправляет плечи где-то за горами, освещая, между делом, вершины. Заснеженные склоны, обращенные на север, к Иссык – Кулю,  держатся в тени, и их белизна, лишенная искры, остается твердой и скользкой. Зеленые, еще не выжженные летним солнцем, близлежащие холмы  отливают синевой почти Иссык – Кульского цвета, и кажется, что это от росы, которой щедро, которой потоки, почти Иссык – Куль утренней росы. На фоне мирного рассвета происходит суета, неотличимая от утра военного времени. Буржуйка на коровьих лепешках, морковные лепешки на завтрак, почему-то в этих краях вдоволь моркови, дети уходят в школу  вниз по бесконечной прямой улице вдоль мягко журчащего арыка. Их спины было бы видно еще долго, но из бесчисленных одноэтажных домиков появляются другие дети, идут по той же дороге в ту же школу, спины множатся, и своих уже не распознать. Да и некогда смотреть вслед. Статью надо сдать сегодня до половины второго, чтобы успеть к двум часам в школу на вторую смену. Собственно, вчера, зайдя перед уроками в редакцию, Вера Марковна и узнала о победе. И получила новое задание. Ни война, ни ее окончание, не отменяли весны и  полевых работ.  И статьи на темы сельского хозяйства на берегах Иссык – Куля должны выходить своим чередом. По мере того, как прогревался воздух, Вера Марковна все больше погружалась в мутные воды диких, не признающих арыков, весенних потоков, несущих не только талую, но и дождевую воду, на пока еще зеленые поля, которым через месяц суждено пожелтеть под неласковым горным солнцем. Правка статьи шла тяжело, словно миниатюрная женщина копала неподъемной лопатой отвод арыка на новый участок, и непрерывно натыкалась на камни. И каждый раз преодолевала препятствие. За время работы в газете она научилась разбираться в особенностях поливного и богарного земледелия, она не могла наткнуться на незнакомый термин или запнуться на непонимании общего смысла. Наоборот, статья была интересна, как будто это ей предстояло осваивать новые земли в соседних долинах, учитывать ошибки прошлых лет, и отвечать головой за урожай. Под рукой редактора поднимались первые ростки урожая не для фронта, и Вера Марковна вместе с автором надеялась на достаточное количество осадков, и вникала в положительный прошлогодний опыт, полученный в соседней Джеты – Огузской долине, где за три года эвакуации так и не довелось побывать. Уверенная рука готова была с легкостью  распространить новый опыт на весь Иссык – Куль, перо уже начало поступательное движение, зачеркнуло неуклюжую формулировку автора, и начало писать поверх строки стройную и тонкую, как среднеазиатская ива, но не искажающую сути, единственно возможную в этом месте, фразу.  Но фраза осталась неоконченной. Соседка с улицы окликнула. И как окликнула, как зазвенел воздух от ее голоса, впервые за время знакомства!  Вот что значит, конец войны.
- « Вера Марковна, к вам пришли».
На пороге стояла незнакомая киргизская девочка в платье из когда-то разноцветных, а ныне выцветших как трава предгорий, лоскутов. Русские слова она подбирала с трудом.
- Почта, с утра, Марковна, ждет.
Вера Марковна замотала головой, она еще ничего не поняла, она подумала о письме от родни, из Перми, больше неоткуда. Или это что-нибудь официальное, кто его знает? Она встала, сделала шаг навстречу, и попросила повторить. Девочка захлопала глазами. Стоявшая позади соседка взяла инициативу на себя: « Вера Марковна!!! Ваш муж  пришел с фронта!!! Сидит на городской почте!!!»
Какой туберкулез, какая одышка? Она не могла бежать, да она и не бежала. Ее несли в сторону центра города талые воды вместе с дождевыми, вместе с росой  предгорий, влившейся в арык только для того, чтобы скорее, скорее, чем можно передвигать ноги, донести мою бабушку Веру Марковну, до почты, одноэтажной, с низким потолком, подслеповатой, пахнущей клеем, пахнущей другими городами. И первый из всех городов – Пермь, где жила тетя Берта, единственная из всей семьи, кого война не перебросила ни на фронт, ни в эвакуацию. И все фронтовики, беженцы, и эвакуированные из большой семьи писали в Пермь, и тетя сообщала родне семейные новости с фронта и из тыла. И только от нее Иля мог узнать, что его семья на Иссык – Куле. И в первую очередь, от тети бабушка должна была узнать, что муж жив. Но она узнала об этом от киргизской девочки, которая исчезла так же, как и появилась.

Почему Иля не писал три с половиной года? Где он был все это время? В госпитале? – Но пришел сам, на костылях или как, но сам. Значит, мог бы и написать. В плену? – Но это невозможно. Еврейский мальчик, из Витебска, религиозная семья,  никаких шансов. В партизанах? – может быть. Он был у партизан, иначе не объяснить трехлетнее молчание. Да, конечно, ведь в извещении написано, что пропал без вести.  Пропал без вести – это и косые взгляды, и надежда. Хотя какие могут быть подозрения, как мог еврей перейти к немцам? А надежда, слишком мало ее осталось за прошедшее время, да и поначалу немного было. Разве оба они не знали про ополчение? Разве не знали, что прощаются навсегда? Разве не знали оба, почему глава семьи не ждет повестки, призыва по военной специальности, по которой он попал на финскую войну? – Художник, приписанный то ли к дивизии, то ли неважно к чему. Маскировать батареи, танки, грузовики, то под снег, то под грязь, то под зелень, это тоже военная работа.  Иля рассказывал об этом немного. Как подползал на пузе к линии  фронта, чтобы посмотреть на маскируемый объект глазами противника. Как вглядывался с разных точек  в противоположную сторону глазами специалиста, который лучше опытных командиров распознает признаки чужой маскировки. Школьная учительница не все поняла в его рассказах.  Поняла, что это хоть и тихая, но война, на которой может настичь случайная пуля или осколок. Но может и не настичь. Потому что  в атаку ходить художнику не надо.  Можно было призваться по специальности и на эту войну, и маскировать свою дивизию до Берлина. Но художник ушел в ополчение, успев проводить жену и детей в эвакуацию. Он дорого продал свою жизнь, сохранив семью.
И три месяца от расставания до извещения бабушка привыкала к мысли, что мужа у нее не будет. А по прошествии лет она… . Да, она незаметно для себя привыкла жить без него. Как привыкла к  дороге вдоль  арыка, по которой идет, не задумываясь, и в школу, и в редакцию. Вот сейчас, не задумываясь, повернула направо, три квартала до почты, и воздуха не хватило. Пришлось остановиться в рукастой тени платана, еще не обросшего листьями. Встала, и положила руку на облупленный ствол. Дерево было ее союзником в борьбе со спесивой, всегда требующей внимания, болезнью.  Болезнью, которая едва не отправила ее к мужу. Вот был бы конфуз: она туда, а он здесь. Шекспир какой-то. Но ей нельзя уходить. Кто-то должен  остаться с детьми, их трое, им нельзя сгинуть по детским домам, затеряться, усвоить непонятно чьи ценности. Два брата и сестра  жили в детском доме год, пока мама боролась со смертью, но они  знали, что она есть, приходили в больницу, и врали, что их сносно кормят. А она почти верила, иначе не получалось. А когда они соединились, какая это была радость! Подумать только, она научилась радоваться жизни без мужа, она часто улыбалась, шутила, она все время шутила, хотя, казалось бы, как можно, если его нет.  Да вот, на днях, все та же история со средним, с Аликом. Не повезло ему с мамой: школьный учитель, и редактор по совместительству. Она привыкла исправлять ошибки учеников, и править статьи, в ее жизни все только правое, и левому нет места. И она знает, что нет места в этой жизни для левши. Под правую руку рассчитаны школьные парты и тетради, пусть их нет в войну, и приходится писать на любом клочке бумаги. Но они будут осенью, к мирному учебному году уже будут. Пиджаки, что тоже скоро вернутся в обиход, скроены так, что правой рукой пуговицы застегивать удобней. О военном снаряжении и говорить нечего. Да что снаряжение, можно взять палитру или мольберт, от коих  до войны в доме проходу не было. Должен кто-то за отца встать к мольберту! За отца… . А он, оказывается, жив. Жив, и жена ему сегодня же вечером расскажет эту забавную историю. Как она садилась перед мальчиком, и правила, правила правой рукой статьи об овцеводстве в предгорьях и рыболовстве в Иссык – Куле, и следила, чтобы мальчик тоже писал правой рукой. Каждый вечер новый отрывок из книги о Робинзоне, переписанный на газетных полях поперек фронтовых новостей, неловкой детской правой рукой. И если она отвлекалась, упрямый мальчик тут же хватал карандаш в левую, и быстро переписывал дневную норму. Но у учителя глаз тренированный, она легко распознавала подлог. И заставляла писать заново.   
«Ну, разве можно не взбунтоваться?! – говорила жена воображаемому мужу, возобновив движение, - и на днях, это было уже  после взятия Берлина, маленький левша отодвинул газету с карандашом, отодвинулся от стола, и заявил, гордо глядя перед собой: « Чем так жить, лучше умереть». – Вот так, Берлин взят, война выиграна, а он хочет умереть».
« Я сказала: ну хорошо, я тебе сейчас дам яд. Иду к ящику с лекарствами, долго копаюсь, и даю ему разведенной валерьянки в ложке. Вот, - говорю -   выпьешь, и умрешь. Тебя отвезут на кладбище, похоронят, и никаких мучений, не надо писать правой рукой, вообще писать не надо».
- « Не буду». – И второклассник отвернулся от ложки.
- « Почему? – Ведь если ты не выпьешь, тебе придется и впредь, каждый день писать правой рукой».
- « Горькое».
- «Ну  и что, зато мучиться не надо».
- «Горькое».
« И после этого полчаса усердно писал о том, как Робинзон терпеливо учил говорить попугая».
Вера Марковна улыбнулась, а Иля – нет. Ополченец не понимал шуток на темы смерти. И жена решила не рассказывать мужу этой истории. Лучше о том, как дети собирали на зиму коровьи лепешки. Как однажды все тот же Алик, мокрый от дождя и разгоряченный от бега, вприпрыжку влетел в дом, встал посреди единственной комнаты, высоко задрал подбородок, махнул рукой в сторону свежепобеленных гор, и объявил: « Мы нашли поляну роскошных кизяков!» - Молодая мать улыбнулась, попыталась представить, как улыбается отец, но не успела. Она вдохнула привычный запах клея, и переступила порог почты. На почте не чувствовалось победы, просто было сумрачно. Просто все знали, что похоронки еще будут.
На единственной приземистой, как на дошкольника рассчитанной лавке, сидел низкорослый мужчина в гимнастерке. Близко подобранные к лавке колени торчали до уровня подбородка. Он положил голову на колени, и спал, не обращая внимания на работниц почты, громко говоривших по-киргизски через  комнату. Но Иля, он высокий, не может сидячее положение так скрадывать рост! Неужели она забыла мужа, настолько забыла? Может быть, он гуляет где-то рядом? Вера Марковна побоялась будить незнакомца, и попробовала обратиться к служащей. Это удалось не сразу, две женщины еще долго щебетали по-киргизски, прежде чем одна из них обратила внимание на посетительницу.
- « У вас телеграм?»
- « Нет, мне сказали, муж с фронта пришел, ждет».
- « Вот муж». – Женщина указала на низкорослого.
Незнакомец поднял голову. Через лицо, помятое сном, по диагонали пролегала когда-то белая повязка. Левый глаз был плотно заклеен. Больше, кажется, ни царапины он с фронта не принес. Мужчина привстал, он не привык смотреть одним глазом, он засомневался, не его ли это жена, которую он столько лет не видел, а теперь не может узнать. Но и Вера Марковна сомневалась, пока фронтовик не выпрямился, и не стало очевидно, что он с ней почти одного роста. Рафаил  Иосифович был едва не на полторы головы выше человека в гимнастерке.  Киргизки замолчали.
- «Вы ко мне?» - Спросил мужчина, и закашлялся.
- « Нет». – Ответила Вера Марковна, и прислонилась к стене. Киргизка подала раскрасневшемуся мужчине стакан арычной воды.
- « Вы кого-то ждете?» - Спросила Вера Марковна, набравшись сил, и ей показалось, что она потеряла  сантиметров десять своего небольшого роста.
- « Я ищу свою жену Веру Михайловну Маркову. Я знаю, что она в Пржевальске, и работает в газете. Но не знаю адреса. Я мог бы пойти в редакцию, я спрашивал адрес, но эти женщины плохо понимают по-русски, сразу куда-то послали девочку, ничего не объяснили, и я решил дождаться здесь».
- « Я знаю Веру Маркову, - прошептала бабушка, - и адрес. Я вам сейчас напишу». – Добавила она, и поняла, что пальцы не удержат карандаша.
- « А как идти? Вы можете объяснить, как идти?!»
Но бабушке не пришлось ни писать, ни объяснять. Киргизка уже привела голопузого пацана, и сказала ему лишь одно слово: « Редакций».  Марков виновато поклонился, и ушел за мальчишкой. Бабушка пошла домой. Полтора километра вверх по течению арыка навстречу освещенным солнцем, победно сияющим горам. К оставленной статье о богарном земледелии. Заканчивались первые сутки мира, и он становился привычным.