Тюрьма

Станислав Борисов


ТЮРЬМА

Роман (фрагмент, главы 1-12)




 













Борисов, С.
Тюрьма : роман. – 229 с.



Эта книга о том, как безвинный юноша оказался в жерновах правоохранительной системы, испытал  на себе чудовищные наказания: от «малолетки» до «взросляка» – и остался Человеком. Как в застенках потерял фальшивую любовь и обрел настоящую, лишился воздуха свободы, но закалился духом.
Читатель убедится, что и в тюрьме есть нетленные ценности, ради которых люди жертвуют своими жизнями, судьбой и здоровьем. Узнает, за что образованный молодой человек из интеллигентной семьи резал себе вены, отказывался от приема пищи и зашивал себе рот.
 

Роман основан на реальных событиях.


 




«Человек человеку волк!» – прочел я однажды на двери прогулочного дворика. Тогда шел первый месяц моего заключения, и я был до глубины души возмущен цинизмом такой формулировки. Спустя некоторое время, я согласился с этим высказыванием, но уже через полгода тюремного заключения я смотрел на эту надпись и думал: «Нет, человек уже давно преуспел в изощренных пытках и ужасных наказаниях, поэтому ни один хищный зверь не сравнится с ним в жестокости и кровожадности. Чего только стоит тюрьма в нашем современном обществе…».


Посвящается моим родным.


 
I

«Николаич»

«Эй, народ! На сегодня довольно!» – раздался, наконец, зычный голос бригадира. Тракторист заглушил двигатель, рабочие сдали свой инвентарь и над шлаковым отвалом, где мы трудились, воцарилась долгожданная тишина. Только в ушах еще держались монотонные звуки после бурного рабочего дня.
 Наш участок находился в живописном месте – в окружении многолетних сосен у подножия Уральских гор. Долгое время сюда в думпкарах (шлаковозах) свозились отходы металлургического производства, поэтому за десятки лет их здесь скопилось сотни тонн. А мы, в свою очередь, были заняты обратным процессом – извлекали никель и другие металлы на свет божий для дальнейшей переработки в литейном цехе. Признаться, работа была нелегкой, ведь приходилось трудиться под открытым небом в летний зной и зимнюю стужу, вдыхая пыль от камней и металла. Но привела меня сюда не острая материальная нужда, как большинство ребят, а заветная мечта – купить на свое совершеннолетие престижный автомобиль. И вот сегодня у меня последний рабочий день, а через месяц мне исполнится восемнадцать лет. Ура! Цель почти достигнута, деньги заработаны. Скоро у меня будет «Тойота-Камри». Я безгранично счастлив, мечты начинают сбываться…
Расположившись на сколоченной лавке, я почувствовал приятную усталость во всем теле. «Ничто так не возвышает человека, как полезный, созидательный труд», – произнёс я довольно, и лёгкий, игривый ветерок подхватил мои слова, унося их куда-то вдаль…
Был теплый майский вечер, над горизонтом нежно-розовой дугой разливались солнечные лучи, поскрипывали сосны, а из глубины леса доносились весёлые соловьиные трели.
«Эх, хорошо-то как! – втянул я всей грудью душистый запах хвои, и по мне прокатилась колючая волна блаженства, – Вот оно волшебное соединение с природой…». Но мои возвышенные мысли были прерваны внезапным появлением нашего бригадира Николаича. Он, как и все начальники, обладал свойственной им особенностью – появляться всегда неожиданно и совсем не вовремя. И этот раз не был исключением.
Николаич был широкоплечим, коренастым мужичком среднего роста, с добрыми глазами и с выдающимся мясистым подбородком, который он непременно мял в минуты раздумья или душевного волнения. Он был прямолинеен и рассудителен. Имел слабость к пословицам и поговоркам, и поэтому очень любил подперчить свои доводы народной сентенцией.
– Ну что, труженик, покидаешь нас? – спросил он приглушенным голосом, нервно потирая подбородок.
– Да, Николаич, довольно будет спину гнуть, пора бы уж и отдохнуть, – выпалил я случайно в рифму.
– Нда-а, сколько земли перелопатили за эти годы, я просто диву даюсь, – посмотрел он гордо на карьер. – Но, как говорится, – «не срубишь дуба, не отдув губы». Просто так ничего не дается на этой грешной земле. Воистину Господь сказал: «Будете в поте лица есть хлеб свой». Вот и трудимся теперь до седьмого пота, чтобы заработать себе на корку хлеба, – бузил он, вздыхая широкой грудью.
– Ты уж не прибедняйся, Николаич, – засмеялся я над этим «тружеником» в белой рубашке. – У тебя от работы всегда лоб сухой, а на корку хлеба ты икру намазываешь.
– Ух, ты какой! – посмотрел он на меня с удивлённой усмешкой. – На чужую кучу нечего глазенки-то пучить, – и стал трепать меня за ухо. – А тебя не учили, что негоже заглядывать старшим в рот, а?!
– Учили, Николаич! Учили! Отпусти, больно ведь! – вырывался я, захлебываясь от смеха.
– То-то же! – изобразил он довольную мину и разомкнул свои пальцы, похожие на волосатые сардельки. – Я тебе вот, что хотел сказать. Если нужна будет работа, то можешь смело обращаться. Не откажем. Ты паренек трудолюбивый, честный..., – он прервался и, вздыхая, промолвил, – Ну мало ли…, имей в виду!
– Спасибо, Николаич. Приятно слышать, – был я тронут его словами.
– Но лучше посвяти себя учебе. Как говорили наши старики: «Корень учения горек, да плод его сладок». Поднатужишься пару лет, а там глядишь, и адвокатом станешь. Бумаги-то марать не землю копать! – его лицо засияло в добродушной улыбке, и он потрепал меня за плечо. Получив деньги за свой труд, я крепко обнял Николаича. Счастливый и растроганный до глубины души я отправился домой.


II

О себе

Семнадцать лет – незабываемая, весенняя пора нашей жизни. Мы с ухмылкой смотрим на наше беспечное, наивное детство и уже чувствуем себя самостоятельными, взрослыми людьми, готовыми со всей отвагой броситься в бурлящий поток предстоящей жизни. В надежде на свои силы и талант (пусть в меня бросит камень тот, кто не чувствовал себя талантливым в эти годы) мы строим грандиозные планы, ставим высокие, благородные цели, и, конечно, ищем любви и признания общества. Для меня, как и для многих молодых, этот возраст стал поворотный пунктом, определившим всю мою последующую жизнь.
Оставался еще один месяц до совершеннолетия, и я был полон сил и энергии. В университете я считался одним из лучших студентов. Учебные дисциплины мне давались с необычайной легкостью, и я находил огромное удовольствие в приобретении знаний. Юридический факультет, который я выбрал при поступлении, доставлял мне уйму радости и преподаватели пророчили мне научную карьеру.
В среде девчонок, признаюсь без ложной скромности, я пользовался достаточным спросом и даже успехом, что позволяло мне заключить – я не дурен собой и, наверное, даже мил. Среди прекрасной половины человечества я отдавал предпочтение бойким, ярким натурам, которые знали себе цену, и могли даже в самом застенчивом мужчине пробудить качества охотника, авантюриста, любовника… Однако же, большую часть свободного времени я проводил с ребятами нашего двора – с одними ходил в спортзал, с другими учился, а с третьими не прочь был и похулиганить.
Я был единственным ребенком в семье, поэтому вся нежность, внимание и забота были устремлены на одного меня. Скажу без преувеличения, я буквально купался в этом океане любви, не зная ни в чем нужды. Даже легкое физическое недомогание, простуда или обычный насморк, вызывали у моих родителей панику и ужас. Поэтому не стоит и рассказывать, какое потрясение испытала моя семья, когда узнала, что я подрабатываю на шлаковом отвале. Но мощный щит любви в нашей дружной семье охранял меня от невзгод, вселял уверенность и богатырскую силу.
В школе и во дворе нашего дома я по праву считался самым модным мальчишкой, а потом и юношей. Родители не жалели денег на единственного сына, и покупали мне всё, что я хотел. Даже учительница французского языка меня как-то назвала «comme il faut» (светский, благородный). Шло время, я взрослел. Но привычка одеваться модно и со вкусом осталась у меня до сей поры. Я понимал, что хорошие вещи стоят дорого, и однажды у меня созрел план самостоятельно заработать деньги на кроссовки «Адидас».
К тому времени мы переехали в новый район, где только развивалось строительство. Киоски были пустые, а местные магазины находились далеко друг от друга. Я учился в шестом классе, и мне, казалось, что мимо уходит лучшая пора моей жизни – время прибыли и скорого богатства. Так, на одном из уроков мне пришла в голову мысль продавать мороженое в нашем районе. На первой же перемене я со своим лучшим другом Сашкой рванул на велосипеде в соседний район на разведку. У магазина стояла тётка в колоритном чепчике, и продавала эскимо, сливочное мороженое в стаканчиках и пломбир.
Мы задались целью покупать у нее мороженое, и, накинув несколько копеек, перепродавать в нашем районе. Из денег, которые нам давали на обеды мы скопили первоначальный капитал и тут же запустили его в дело.
 Не высидев пяти уроков, начинающие бизнесмены схватили велосипед и помчались на нём к тётке в чепчике. Купив первую партию мороженого, мы тут же полетели в наш район, чтобы там его продать. Был конец мая, на улице стояла невыносимая жара, и мы, разложив на коробке от маргарина мороженое, начали зазывать покупателей. Наше мороженое за несколько минут просто «испарилось». Мы продали всё! И на вырученные деньги поехали за новой партией. Продавщица радостно ликовала от того, что мы делаем для нее дневную выручку, и весело приговаривала: «Вот умнички! Вот молодцы, ребятушки!»
Купив новую партию мороженого, мы снова поспешили на свою точку. Нас подгонял азарт и солидная прибыль. Я крутил педали всё быстрее и быстрее, а Сашок, оседлавший раму, точно бравый всадник, радостно взвизгивал не своим голосом: «Э-ге-гей! Давай быстрей! Мы скоро будем «мильонеры»! Э-ге-гей!», – летели шальные пацаны навстречу к прибыли и модным кроссовкам «Адидас». Вдруг, я почувствовал удар, у меня выбило руль, и я потерял управление. Сашка, сидевший на раме, полетел в одну сторону, а я – в другую. Через минуту, оправившись от падения, мы сидели с Сашкой на траве и зарёванными от обиды глазами созерцали печальную картину – сломанный велосипед с «восьмёркой» на переднем колесе и бесформенную кучу мороженого. Грязные, ободранные, с разбитыми коленками, мы волочили за собой покорёженный велосипед и думали: «Пришёл конец нашему бизнесу, так и не успевшему начаться». Этот случай разбил не только мои коленки, но и мечту о скором богатстве. Поэтому несостоявшийся коммерсант плюнул на бизнес и, спустя несколько лет, решил физическим трудом заработать деньги на машину. Заключив для себя – так вернее!


III

Человек создан для счастья…

Я быстро мчался на собственном автомобиле, испытывая мощный драйв. Сколько сил и денег было вложено в красивый агрегат внушительных габаритов! Белая «Тойота» уверено колесила по городским улицам и через открытое окно меня приятно обдувал теплый майский ветер. Я посмотрел в зеркало на лобовом стекле, и мне весело подмигнул авантажный юноша в модном костюме. Из динамиков магнитолы «сочился» трогательный голос Шарля Азнавура, который настраивал меня на лирический лад, и на душе становилось тепло и радостно. Мне казалось, что даже дорога приветливо улыбается мне, и весь мир является чудесной сказкой.
У меня было назначено свидание с любимой девушкой и ее друзьями, семейной парой, которых мы пригласили в театр на пьесу Чехова «Чайка». С Татьяной, так звали мою девушку, мы встречались уже больше года, но она по-прежнему оставалась для меня непостижимой и желанной. Я был очарован ее непринужденными, но деликатными манерами; хорошим воспитанием и женским проницательным умом. Глубина и легкость выражали ее оригинальную натуру. Весьма привлекательной была и ее внешность – правильные, выразительные черты лица; большие страстные глаза с оттенком величавой грусти, напоминающие взгляд Афродиты с картины Сандро Боттичелли; стройная фигура, как у молодой березки; длинные, черные волосы, каскадом спадающие на хрупкие плечи, и нежная тонкая кожа запаха полевых цветов. Не обойду словом ее грациозную осанку и степенную походку, которая ни одного меня приводила в смятение и восторг.
Я подъехал к театру и купил в цветочном магазине букет желтых тюльпанов, которые страстно обожала моя девушка. Ни ее, ни друзей еще не было, поэтому я сел обратно в машину, положив букет цветов на заднее сиденье, и стал их нетерпеливо ждать.
– Мужчина, а рядом с вами место не занято? – открывая дверцу машины, спросила Таня.
– А как же! Не только место, но и сердце, – задыхаясь от счастья, поцеловал я ее руку.
Она с легкостью бабочки села рядом.
– И кто же эта счастливая особа? Позвольте узнать, – спросила она кокетливо.
– О-о-о, кто она, мне до сих пор не ведомо, хотя встречаюсь с ней уже год. Одно лишь скажу достоверно – она обворожительно красива, и одета в платье с глубоким декольте, – сыпал я комплименты, совсем позабыв о цветах на заднем сиденье.
– Сударь, вас что-то смущает? – улыбнулась она и посмотрела на свою грудь.
– Скорее притягивает…, – не смог удержаться я от поцелуя, и прильнул к ее лебединой шее. – У этого вечера должно быть продолжение, – дрогнул мой голос от волнения.
 – Сегодня я на все согласна! – прошептала она томным голосом и оставила на моей щеке горячий поцелуй. Сердце забилось в темпе вальса, застучало в висках. Моя рука крепко сжала девичью руку, и соблазны предстоящего вечера мелкой дрожью прокатились по спине. Я жадно любовался ее красотой и не мог поверить, что эта прекрасная девушка может быть моей. Душа от волнения затрепетала, и почему-то стало страшно от нахлынувших чувств. Чтобы отвлечься от назойливых мыслей, я предложил Тане прогуляться до соседнего кафе и выпить по чашечке кофе-латте. Взявшись крепко за руки, мы быстро перебежали через дорогу и оказались за уютным столиком. Вежливый официант принял заказ и наш диалог «поплыл» в ином направлении.
– Таня, может в следующее воскресенье на «Палату номер шесть» сходим? Я до сих пор ее не видел в театральной постановке.
– Давай, если хочешь… но, честно говоря, она мне не нравится, тяжелое впечатление оставляет, – нахмурила она вздёрнутый носик.
– Да, впечатление от нее не из легких. Но затронутые в ней вопросы для меня понятны и близки, особенно в последнее время, – захотелось мне поумничать перед девушкой.
– Ты меня пугаешь, Стас, – ответила она улыбаясь.
– Нет, я серьезно. Мне и душевнобольных жалко, и тех людей, которым трудно жить в нашем обществе.
Выдержав паузу, я спросил:
– Интересно, а человек чувствует, что начинает сходить с ума? Хотя бы на самой начальной стадии?
– Я читала, что нет, не чувствует. Точнее – не осознает этого.
– Но это и к лучшему, – заметил я довольно, и, пригубив горячий кофе, продолжил, – ведь, если бы человек понимал, что он сумасшедший, то ему пришлось бы страдать в двойне – от осознания своей болезни, и от скотского отношения к нему людей.
– Почему же «скотского», как ты выразился? – подняла она удивленно брови.
– Потому что они содержатся в ужасных, нечеловеческих условиях. Мы ведь как рассуждаем: «А зачем к ним лучше относиться или создавать нормальные условия, ведь они же все равно дураки, и ничего не понимают?». Но ведь это же – звериная логика! – начал я заводиться под наплывом негодования. – Кстати говоря, наше государство считает скотами и заключенных, которых содержит в таких же унизительных условиях, а может и еще худших, чем первых.
– А ты откуда знаешь? Ты же там не был! – на лице девушки проступил яркий румянец, который придавал ей особую привлекательность.
– Я от ребят слышал, с которыми работал на карьере. Там были и ранее судимые, и те, кто в различных больницах побывали. Они мне такие вещи рассказывали, что у меня аж волосы на голове колосились, – для наглядности я взлохматил свою шевелюру.
– А почему тебя вообще, это волнует? Ты что, собрался…, – не договорила она.
– Не дай Бог! – перекрестился я. – Просто меня бесит, когда я слышу на лекциях в университете или, например, по телевизору от какого-нибудь демагога, о гуманности, высшей ценности человека, а на деле вижу совсем другое – угнетение, унижение, да и лишение всех человеческих прав! И самая страшная беда в том, что человек до сих пор не понял, не ощутил своего истинного места в мире, своего предназначения. Да и куда ему!, – махнул я отчаянно рукой, и нечаянно опрокинул чашку с кофе, – когда он многие века тянет лямку бесправного раба, а притеснявшее его государство до сих пор, олицетворяется со всемогущим справедливым Богом. Э-эх, как мы далеки, как еще глухи к простым словам: «Человек создан для счастья, как птица для полёта».
– Милый, ты, по-моему, все близко к сердцу принимаешь, – погладила она меня ласково по щеке. – Ты, конечно, мудрёно говоришь, но в одном я с тобой, пожалуй, соглашусь – человек в нашем мире не чувствует себя счастливым, и во многих случаях из-за того, что ему государство жизнь портит. Не знаю, может несовершенство системы, может еще что-то, я далека от этих вопросов, но жестокости со стороны государства к своим же согражданам, конечно не мало. Я не понаслышке знаю, что в этих психбольницах творится. Неделю на практике в «третьей» психушке была, – договорила она серьезным, задумчивым тоном, сжимая пальцами салфетку.
– И знаешь, Таня, по моему глубокому убеждению, никто в этом мире не имеет права делать человека несчастным, особенно с помощью государственных инструментов. Даже если он совершил тяжкое преступление, – выделил я веско. – Я допускаю, конечно, что человека могут изолировать на какое-то время от общества, но условия изоляции не должны быть суровыми. Наоборот, государство должно создать все условия для того, чтобы он вышел оттуда с другим мировоззрением, лучшим, чем был до этого. А не наоборот, как это происходит сейчас.
– И что ты предлагаешь? – покосилась она на меня и тут же хитро добавила, – а может, потанцуем? А то мы сегодня все политические вопросы за Госдуму решим, – заключила она задорной улыбкой.
Я кивнул головой в знак согласия, и с любовью обнял свою даму за талию. Она покорно прижалась ко мне, и мы закружились в медленном танце. Под звуки страстных аккордов мы крепко обнимали друг друга, и мириады невидимых флюидов пролетали сквозь нас, притягивая, друг к другу всё ближе и ближе. Приятное тепло, как от бокала вина, разливалось по всему телу, и хмелела голова. Когда закончилась музыка, я искренне сказал Тане, что мне безумно нравится с ней танцевать. И глядя ей в глаза, серьёзно добавил:
– Я тебя никому не отдам!
Моя спутница кокетливо засмеялась и спросила:
– Так на чем мы остановились? Что ты про государство говорил?
Мне уже хотелось без умолку лепетать о любви, слова путались в моей голове, но я всё же продолжил:
– Я говорю, надо сделать так, чтобы государство тратило силы и средства не на угнетение и подавление личности, увеличивая этим преступность, а, напротив, на развитие человека, его всестороннее образование. Еще Бальзак писал: «Невежество – мать преступлений».
– То есть ты предлагаешь создавать для осужденных маньяков и убийц институты, школы иностранных языков? – недоверчиво спросила Таня.
– Да, и не только! Но и музыкальные, спортивные и другие школы, я ведь сказал «всестороннее образование». «Всестороннее» в широком смысле слова. Просто в тебе, Танюша, ещё говорят избитые временем общественные стереотипы и возмущение, мол, как так – он совершил убийство, а мы ему институт и скрипку в руки? – нахмурился я.
– А говорят, что труд – лучшее средство исправления и перевоспитания, – подметила она резонно.
– Нет, и со сторонниками Макаренко я не согласен, потому что они обычно подразумевают любой труд. Скажи, как бы ты себя чувствовала, если бы тебе на десять лет дали в руки метлу или лопату?
– Ужасно! – наморщилась она.
– А теперь скажи мне, – кого ужасы сделали лучше? – поглядел я на нее в упор, но ответа не последовало.
Девушка медленно размешивала в чашке остатки кофе и рассеянно смотрела куда-то вдаль. За окном светило ласковое солнышко, согревая своими лучами прохожих, а из приоткрытых окон дул легкий, мягкий ветерок. Он заигрывал с волосами моей спутницы, то поднимал их легкими порывами, то приглаживал, кружил и развивал. Это придавало ей бесподобное очарование. Даже шустрый официант застыл на месте неподалеку от нашего столика и не мог отвести от нее глаз. Я коснулся руки своей избранницы и тихо сказал: «Нам пора!»  Мы вернулись к театру, но наших друзей ещё не было. Какое-то упрямство или неведомая сила настаивала закончить начатую дискуссию. А может и амбиции молодого человека.
– Таня, хочу тебе привести один жизненный пример, чтобы немного развеять твою предосудительность. Как двух реальных людей возьмём меня и Гришку Перепелкина, которого мы оба знаем. Два года тому назад мне понравилась эта машина, и я захотел ее купить, – облокотился я с достоинством на свою машину. – Для покупки нужны деньги, а где их взять?! Можно было заработать своим трудом или попросить у родителей. Но ещё можно было эти деньги у кого-нибудь украсть. Я выбрал первое, то есть пошел на работу. В том, что я решил их заработать честным трудом, чья заслуга?
– Ну, конечно твоя! – уверенно ответила Таня.
– А вот и нет!
– Чья же ещё? – спросила она с недоумением.
– Моих родителей и воспитания! Я просто не мог поступить иначе, ведь я продукт микросреды и генетики, то есть наследственности. Теперь обратимся к несчастному Гришке. Он родился в неблагополучной, многодетной семье – мать пьющая, а отца он видел только два раза, когда тот возвращался домой после очередной отсидки. Гриша с большим трудом окончил среднюю школу, а потом долгое время искал себе подходящую работу. Не имея нормального воспитания и образования, не видевший ничего в жизни, кроме своей матери алкоголички и друзей хулиганов, как поступил Гриша, когда увидел на руке пьяного мужика золотые часы?
– Он их стащил! – с отвращением воскликнула девушка.
– Верно, стащил! Потому что только этому его и научила жизнь!
– Не правда! Есть же исключения, возьми, к примеру, Максима Горького или…
– Стоп, – не дал я ей договорить, – это как раз и есть исключения. А исключения, как ты знаешь, доказывают правило. И такие исключения я, конечно, допускаю в обоих примерах.
– И впрямь, мысли у тебя не из лёгких, – глубоко вздыхая, подметила Таня. – Но что-то в них есть…, – добавила она в задумчивости.
– Вот я и говорю, когда смотришь на нашу жизнь со стороны – на ее привычный старый механизм, то начинаешь думать: «Или я схожу с ума, или люди не хотят видеть всю абсурдность своего общежития?» Поэтому, я, дорогая, и нахожу для себя столь привлекательной «Палату номер шесть», – сказал я, улыбнувшись, и поцеловал ее руку.
– Что-то наших голубков не видать, а уже пора! – сказала она, посмотрев на часы.
– Давай подождём ещё пару минут, и пойдём, – сказал я, оглядываясь по сторонам. – Знаешь, мне вчера странный сон приснился, – откашлялся я. – Река кровавого цвета, а через нее перекинут деревянный, хлипкий мост. На одном берегу родители, друзья и ты, а на другом я. Родители и друзья, протягивая вперед руки, кричат мне: «Иди к нам, мы ждем тебя! Иди же скорее!». Я аккуратно ступаю по этому мосту, а он шатается, и мне кажется, что я вот-вот упаду. Потом вижу в кровавой воде людей, корчащихся от боли и ужаса, они хватают меня за ноги, пытаясь сбросить с моста, но я чудом не падаю и потихоньку иду. Во взгляде родителей и друзей отчаяние, тревога и мольба. А в твоих глазах только любопытство – дойду ли я…


IV

Демоны

Последнюю фразу я договорил, уткнувшись лицом в асфальт. Я даже не успел сообразить, что произошло, почему меня схватили и бросили на тротуар? Почему мои руки за спиной сковали наручниками?
В следующую минуту меня, словно кутёнка, подняли за плечи пиджака, и я увидел перед собой четырех крепких людей. Один из них бесцеремонно заталкивал Таню в свою машину. Она отчаянно сопротивлялась, но не могла, конечно же, противостоять мужской силе. Я крикнул вне себя от злости:
– Отпусти ее, гад!
Но эта фраза повисла в воздухе, а я опять оказался на асфальте, почувствовав тупую боль. Мой нос был сломан. Но какая это была мелочь по сравнению с чувством обиды – они забирали моего любимого человека, а я оставался сторонним зрителем. Затем меня бесцеремонно впихнули в машину, и с этой минуты я лишился свободы.
– Кто вы такие? Куда меня везете? Может объясните в чем дело?
Ответа не последовало. Рассматривая лица своих обидчиков, я пытался понять кто они – милиция или бандиты? И хотя они были одеты в гражданскую одежду, интуиция мне подсказывала, что это, все же, были представители силовых структур. Их было трое, четвертый, вероятно, уехал с Татьяной.
– Мне кажется, что вы из милиции, – предположил я вслух.
– Госнаркоконтроль, – коротко ответил водитель.
– Ничего себе! А на каком основании вы меня задерживаете, я ничего противозаконного не совершал, – пытался я оправдаться.
– Дуло залепи! – раздраженно рявкнул мой сосед и пихнул меня локтем в бок.
– Но это явное недоразумение! Вам придется извиниться! – не отступал я.
– Серега, ты смотри как складно стелет, – обратился мой сосед к водителю, – так ведь и поверишь…! – И они в один голос заржали.
– Хорошо! Дайте мне хоть вытереть лицо, кровь не унимается! – но просьба осталась не услышанной, и мне пришлось вытирать лицо плечом пиджака, так как руки за спиной были скованы наручниками.
Вскоре мы подъехали к трехэтажному обветшалому зданию, расположенному в глубине высоких построек. Стены его давно не видели ремонта, и на местах, где обвалилась штукатурка, зияли красные кирпичи. Его экстерьер наводил уныние. В довершение грустной картины средь ясного неба слетелись облака, как чёрные вороны и хлынул сильный дождь.
В сопровождении своего соседа я поднялся на второй этаж и вошел в достаточно просторный кабинет. Здесь стоял стол, два стула, один из которых был прибит гвоздями к полу, у стены кожаный диван, сейф и небольшой шкаф. За столом сидел дородный мужчина лет сорока. Особо бросалось в глаза его плоское лицо с широко посаженными глазами и густыми усами с проседью. Перед ним лежала папка с уголовным делом, которое он внимательно читал, не обращая на нас внимания. Вдруг он крикнул басистым голосом:
– Вот ублюдки! – и с треском ударил по столу медвежьей рукой.
Я невольно вздрогнул и вспомнил любимое выражение своего друга Ивана Круглова, заядлого драчуна,- у меня рука легка – была бы шея крепка!, и подумал: «Да, такой приложится – точно шею свернет».
Мужчина продолжал читать, нервно перелистывая страницы, как, наконец, мой сопровождающий сказал, усаживая меня на прибитый к полу стул:
– Вот, Николай Степанович, поймали мы нашу «Короллу»! – и мужчина поднял на меня налитые кровью глаза.
Каково же было мое удивление от услышанной фразы. Воспарявший духом, я радостно воскликнул:
– Постойте! Вы сказали «Королла», а у меня «Тойота-Камри». Это около нее вы нас задержали, – и, переведя, дыхание выпалил, – я же вам говорил, что произошла ошибка.
Двое загадочно переглянулись, и усатый мужчина сказал:
– Пойдем-ка, выйдем, капитан!
На несколько минут я остался один. Я представлял, как сейчас они войдут, и с виноватым видом скажут: «Извините, погорячились, с кем не бывает… Да и работа у нас, понимаете ли…».
А я отвечу им сердито: «Мне ваши извинения ни к чему, а вот перед девушкой будьте добры извиниться».
Я с нетерпением ждал, когда наступит момент истины. Волновался! Нервничал! Переживал! Я верил, что люди, которые призваны защищать мои права сейчас во всём разберутся и меня отпустят. О-о-о! Какой же я был тогда наивный! Я ещё не знал, что, переступая порог кабинета следователя, я уже на половину «подписал» себе срок. Лишь спустя некоторое время суровая реальность образумит меня, и я усвою правило – в этих застенках царствует зло, имя которому «Презумпция виновности».
– Ну что, сукин сын, будешь признаваться, как из машины «порошком» торговал?! – зарычал Николай Степанович, входя в кабинет. – Или тебя уговаривать нужно?!
– Мне не в чем сознаваться! О чем вы? – опешил я.
– О герыче, которым ты ба;нчил со своей телкой!
– Но я ничем не банчил Я со своей девушкой приехал в театр на «Чайку»…
– А заодно и ге;рыча продать, – перебил он меня.
– Постойте! Вероятно, вы меня с кем-то путаете, ведь сейчас выяснилось, что вы следили за «Короллой», а у меня – «Тойота-Камри»?!- сокрушался я.
– А это уже не имеет значения. У нас есть пленка видеонаблюдения и «закупщица», которой ты, мразь, – ткнул он меня пальцем в грудь, – продал героин. Короче, весь набор! – с сарказмом подытожил он.
Я был в полной растерянности и не мог сообразить как себя вести дальше, как защищаться.
– Как вас звать? Представьтесь, пожалуйста! – доверительным тоном спросил я.
– Разгуляй Николай Степанович, следователь, – ответил он с апломбом.
– Николай Степанович, я, честно говоря, в растерянности от происходящего, поэтому мне нужен адвокат. А до его прихода я воспользуюсь правом статьи 51 Конституции и от каких-либо показаний отказываюсь.
– А я и не веду протокол допроса. Я с тобой пока просто беседую, – принял он спокойный вид, скрестив на груди руки.
– Беседовать в таком тоне я тоже не намерен. Я же сказал «статья пятьдесят один». Всё! – отчаявшись, склонил я голову и уставился в пол.
– А ты что, умный такой?! – и он стал ходить вокруг меня, периодически нагибаясь к моему уху. – Умный? А?!
– Я не хочу с вами ссориться или доставлять какие-то проблемы, но вы себя ведете не корректно, ругаетесь, запугиваете.
– И я тебе не желаю проблем. Скажи, у кого ты брал героин, и кому потом продавал, а я отпущу тебя под «подписку», – шептал он мне назойливо в ухо.
– Короче, отстаньте от меня! Ради Бога! – взмолился я, с трудом сдерживая слезы обиды.
– Серега, – обратился следователь к развалившемуся на диване капитану. – Паренек-то наш, на уговоры напрашивается, – подмигнул он. Тот кровожадно ощерился и ухмыльнулся.
– Ну что поделать? Не доходит через голову, дойдет через печень, – процедил следователь, и с силой ударил меня в живот, потом еще и еще… Из груди вырвались глухие стоны. Затрещал деревянный стул.
Мои руки были пристегнуты к спинке стула, поэтому бить меня ему было очень удобно. В этот момент перед моими глазами начали пробегать картинки из фильма о войне, где самодовольный, обрюзглый фашист бьет пленного русского солдата.
 Взмыленный садист смахнул рукой пот со лба, закатал по локти рукава пиджака и с пущим усердием принялся за дело. Такими лютыми ударами он мог бы и бетонные сваи забивать в землю.
«Как больно-то, – подумал я. – Только бы ничего не разорвалось внутри».
Между тем следователь все больше увлекался и, как ни странно, от своих же ударов сильнее злился. Входил в раж!
Через некоторое время, которое для меня длилось целую вечность, он остановился и спросил, запыхавшись:
– Ну что, чистосердечное писать будешь?
Я молчал. Тогда он достал из-под стола пластиковую бутылку, наполненную до отказа водой и, оскалившись, начал колотить ей меня по голове (наверное, для того, чтобы не оставалось синяков). От этой экзекуции было не столько больно, как обидно. За шесть лет занятий боксом я научился переносить удары хладнокровно, но на ринге каждый пропущенный удар – это моя ошибка и поэтому винишь только себя. Но в этой ситуации было что-то унизительное, постыдное. Оставалось только скрипеть зубами от безысходности.
 Кабинет, раскачиваясь, плыл перед глазами. До слуха доносились неразличимые звуки, и мне было уже все равно – убьют меня или изувечат. Вдруг, я почувствовал холодную струю воды, тонкой змейкой стекающей по голове и спине. А через минуту рассудок опять вернулся ко мне.
На плечах удалого Николая Степановича уже не было пиджака, только футболка. Он стоял у окна и жадно курил. Руки его дрожали от возбуждения, а на серой футболке были видны мокрые разводы под мышками. Он изрядно вспотел.
– Ох, и повозился я с тобой, щенок, – тяжело отдуваясь, прохрипел он.
– «Не срубишь дуба – не отдув губы!» – сказал я с издёвкой, чувствуя полную обреченность своего положения. Физиономия следователя от гнева сморщилась и стала похожа на дикую ондатру.
– Ты хороший, нормальный парень, – заговорил со своего места капитан, до этого молча наблюдавший за происходящим. – Ну, что ты выкобениваешься?! Только здоровье впустую тратишь?! – пытался он придать своему голосу сочувствие.
– Вы хотите, чтобы я признался в том, чего я никогда не делал? – с трудом выдавил я.
– Делал – не делал, чего в «ромашку» играть. Есть человек, который утверждает, что покупал у тебя наркотики. Есть его показания и составлен акт о добровольной выдаче наркотика, – спокойным, дружелюбным тоном проговорил капитан.
– Если это так, то сделайте «очную ставку». Я хочу видеть этого человека.
– Не спеши, – вмешался следователь, – будет тебе и очная ставка, и опознание. Всё будет! Но если до этого дойдёт, тебе же хуже будет, поверь! – под его седеющими усами блеснула злая ухмылка.
 – Значит, вы мне никаких шансов не оставляете? Какой-то замкнутый круг получается, – поражался я безысходности своего положения.
 – Я же тебе объясняю, зря ты из себя героя корчишь. Пустое это! Парень ты не глупый, а ведешь себя, как ребёнок, – сказал капитан, забрасывая ногу на ногу. – Чайку; не хочешь? – с улыбкой добавил он.
Мне становилось понятно, что начинается игра в «доброго и злого». Этот психологический приём по типу «кнута и пряника» мне был известен из книг по криминалистике. Правда, там один из авторов подчёркивал, что такие методы являются недобросовестными. Но игра этих актёров показалась мне настолько очевидной и пошлой, что мне быстрее захотелось антракта. Не вытерпев, я произнёс:
– В университете нас учили тому, что человек является высшей ценностью, а защита его прав и свобод обязанностью государства. А, глядя на вас, я думаю то ли профессор лопух, то ли вы конституцией ж…у подтираете?
На лицах «актёров» изобразилось крайнее недоумение, а в глазах Николая Степановича даже какой-то глупый испуг, будто бес услышал знакомые слова из пасхальной молитвы.
– Ну, чего рот раззявил, давай пакет! – крикнул он капитану, выйдя из ступора.
И тот час же мне на голову надели прозрачный полиэтиленовый пакет. С каждым выдохом он всё больше и больше запотевал, и вскоре капли потекли по лицу к шее. На грани потери сознания пакет снимали с головы, потом снова надевали (вопиющий правовой нигилизм этих людей с лихвой окупался «смекалкой и сообразительностью»). Судя по отточенной методике, они преуспели в этом деле, и я у них был далеко не первый.
Но, наконец, наступила долгожданная темнота и тишина, в которой мне стало хорошо и спокойно, но как она была коротка, как быстротечна… я пришёл в сознание! Пакета на голове нет, и я могу вдыхать воздух полной грудью. За окном смеркается, о чём-то своем перешёптываются две берёзы, и в эту минуту мне вспомнился фрагмент из фильма Василия Шукшина «Калина красная», где он ведёт с берёзой душевную беседу. Как же мне тогда захотелось прижаться к этим берёзкам, и пожаловаться им о своих тревогах и печалях. Рассказать деревьям этим, каким жестоким бывает человек!
– Отведи его в камеру, посидит до утра – может за ночь поумнеет, – сказал следователь, и лёг на диван. – И откуда такие уроды берутся? – брезгливо добавил он и принялся пилочкой подтачивать ногти.
Мы спустились в полуподвальное помещение с узким коридором и тремя камерами с левой стороны. Остановились у последней железной двери, и оперативник громко скомандовал:
– К стене! Руки в гору!
– Не понял?! – застыл я в растерянности.
– Лицом к стене! Руки подними, ноги расставь на ширину плеч! – закричал он снова.
Я сделал, как было сказано. Когда он проводил личный обыск, то нащупал во внутреннем кармане пиджака губную гармонику. Она почти всегда была моей верной спутницей и при всяком удобном случае радовала душу мне и моим друзьям. Я с детства питал слабость к этому крошечному, но удивительному музыкальному инструменту.
Рука оперативника на секунду застыла, будто нащупала что-то значимое, противозаконное. Затем медленно потянула «добычу». Не иначе он думал, что нашел обойму с патронами. Из любопытства я бросил взгляд через плечо и увидел физиономию «глушенного карпа». Он разинул рот и выкатил глаза от удивления. Вероятно, гражданин мент никогда не держал в своих руках музыкальный инструмент. Футляр открылся, и гармоника заблестела серебром, играя стильной гравировкой «HOHNER». «О-пля!» – воскликнул варвар и тут же сунул ее в рот. Ноздри раздулись, и гармошка взвизгнула, будто ей причинили боль. А мент все сильнее и сильнее раздувал засаленные щеки, как кузнечные меха, тужился, старался. Точно в его руках был не хрупкий, нежный инструмент, а резиновая грелка.
Я с ужасом смотрел, как из задней стенки гармоники брызжут во все стороны слюни, и слышал ее надрывный плач. Насиловали мою сладкоголосую девочку, которая подарила мне столько приятных минут! О которой я заботился, ценил, лелеял.
– Вот говно фашисткое, бля! – рявкнул мусор и с психу бросил ее в ячейку.
– Отдайте мне гармошку, пожалуйста!- обратился я к нему.
– Не положено! – отрезал он и заставил вынуть ремень из брюк, вытащить шнурки из ботинок.
Открылась железная дверь, и я робко переступил порог своего нового жилища. Первое, что меня встретило и жутко поразило – это густое, тяжелое зловоние. Такое, которое не встретишь нигде и никогда. Это был специфический конгломерат кислятины, мочи, табака и страха. Страха, доведенного до отчаяния! Кто думает, что страх не имеет запаха, тот глубоко ошибается. Страх – это неотъемлемый запах наших изолированных учреждений, где люди находятся в нечеловеческих условиях, как загнанные на бойню звери.
В камере стоял полумрак, и она походила на склеп. Стены были покрыты «шубой» – небольшими буграми из цемента с известью. Ее размеры составляли пять шагов в длину и два с половиной в ширину. У левой стены располагалась бетонная лежанка. Унитаз и кран не были предусмотрены; справить «нужду» можно было в определенное время два раза в день. Для этого выводили из камеры в туалет, расположенный в коридоре. В камере не было ни окон, ни вентиляции. Я сел на пол, поджав ноги, и начал думать над сложившейся ситуацией. Нужно было оценить своё положение и принять решение как действовать дальше.
 «Итак, – начал я размышлять, – сначала меня спутали с наркоторговцем, но когда поняли свою ошибку, решили почему-то не отпускать. Значит, они хотят, чтобы я дал письменное признание, в котором уличил бы себя в сбыте наркотиков и на этом сфальсифицировать дело. К тому же, у них есть какая-то свидетельница, а может быть, и нет. Хотя какая разница, если захотят, то найдут. Так, что же из этого следует? Если дело будет сфальсифицировано без моих показаний, то у меня останется хоть какой-то шанс его «развалить», а если я дам показания, что будто бы продавал наркотики, то этим самым «подпишу себе приговор» и добиться правды уж точно будет невозможно. Поэтому, я ни в коем случае не должен давать показания против себя! Воистину, в моем случае молчание – золото… Это же любимая фраза моей мамы, – воскликнул я и встрепенулся.
– Бедная моя мама! – с дрожью в голосе прошептали губы вслух. – И как только она перенесёт это?! У нее же больное сердце и что с ней будет, когда ей скажут: «Ваш сын преступник, по которому плачет тюрьма». Что же будет с тобой, моя родная?… Нет, она не выдержит такого удара, а я всю свою жизнь буду проклинать себя за это. О, Боже! – сложил я ладони на груди. – Будь милостив к моим родным! Сделай со мной по воле твоей, но избавь их от всякого страдания! Пусть обойдёт их чаша сия! – закончились мои рассуждения молитвой, после которой меня потянуло в сон. Но вскоре колючий холод разбудил меня, и пришлось приседать, отжиматься, согревая себя гимнастикой.
Утром горластый сержант скомандовал:
– Борисов, на выход!
И меня повели в тот же кабинет, где я провёл незабываемый вечер. Там меня встретил лукавой улыбкой высокий, худощавый мужчина, около тридцати лет. Любезно указывая на стул, он произнёс:
– Присаживайтесь, – и, выждав паузу, продолжил, – меня зовут Олег. Я хочу вам помочь в сложившейся проблеме и, собственно говоря, поэтому я здесь, – закончил он свою речь натянутой улыбкой.
– Тогда скажите, где сейчас Татьяна – девушка, которая была со мной в машине? – спросил я.
– С ней всё в порядке, ее вчера отпустили.
«Это уже хорошо, – подумал я. – Одному мне легче будет бороться. По крайней мере, они не смогут на ней спекулировать».
– Так чем вы мне хотите помочь? – спросил я вслух.
– Я помогу решить вашу проблему, – улыбнулся он.
– И каким образом?
– Думаю, что самым выгодным! – он сделал паузу и, закурив тонкую сигарету с ментолом, продолжил, – дело в том, что месяц назад к нам поступила информация, что «некто» сбывает героин крупными партиями. У этого человека автомобиль «Тойота-Королла» белого цвета, на котором он часто появляется у театра. Мы решили провести его задержание, а тут оказались вы, как говорится – «в ненужное время, в ненужном месте». Ничего теперь не поделаешь, что сделано – то сделано, – он глубоко затянулся и, выдохнув, густой клуб дыма, продолжил виноватым тоном. – Я лично, признаю ошибки моих коллег. Они, конечно, погорячились…
– Так в чём состоит решение моей проблемы? Вы так и не сказали, – жадно ловил я его слова.
– А решение состоит вот в чём, – посмотрел он на меня в упор гипнотическим взглядом, переваливаясь через стол. – Вы подписываете доверенность на автомобиль и после этого благополучно отправляетесь домой, к своим родителям и девушке.
– Вот как? Но я не пойду на это! – отрезал я решительно.
– Ах, память моя дырявая, – театрально шлепнул себя по лбу склеротик. – Я же забыл вам сказать главное. В вашей машине нашли порошок белого цвета, и его направили на экспертизу, – в эту секунду мы сцепились взглядами, и меня бросило в жар. Я окончательно растерялся.
– По-моему, довод более, чем убедительный! Вы не находите? – многозначительно проговорил он, оголяя ряд белых зубов.
– То, что в выборе средств вы не стесняетесь, я уже понял. Но мне нужно подумать, – и с иронией добавил, – «Просите покорно, наступив на горло».
– Подумайте до вечера, – с лица посредника не сходила ядовитая улыбка.
– Ответьте мне на один вопрос, – сказал я, вставая со стула. – А вам не совестно так поступать с безвинным человеком, который потратил два года жизни на каторжных работах, чтобы купить эту машину?
– Совесть – это глас народа, а мне о себе думать надо, – отмахнулся он.
– То есть ради выгоды вы готовы на всё? – допытывался я.
– На всё или нет, вопрос риторический. Я тебе вот что скажу, – он встал со стула и, глядя в окно, продолжил спокойным тоном. – Смотришь ты на меня, как на врага народа и думаешь, что во мне ничего святого нет. Но это не так. Когда я учился в академии, то верил и в закон, и справедливость. А когда столкнулся с реалиями жизни, то понял – у нее свои правила. Короче говоря, против системы не попрёшь,  иначе она тебя сломает и выбросит на помойку, – он затушил о край стола сигарету и небрежно бросил в железную урну.
– Неужели все становятся такими? Есть же исключения! Есть ведь люди, которые честно служат?!
– Исключения я допускаю, но сам их, лично не встречал, – усмехнулся он.
– Да уж! Всё равно я не могу в это поверить, – произнес я с детской наивностью.
– Твоё дело! Но на будущее запомни, студент, – «кто как может, так и гложет!» – и буду я конченым дураком, если перед моим носом будет лежать жирный кусок, а я останусь голодным.
  – Спасибо за науку! Скажите, чтобы меня отвели в камеру, мне нужно подумать, – и на выходе из кабинета, обернувшись, с горечью добавил, – «Законы святы, да исполнители лихие супостаты!»


V

«Слово не воробей»

На улице щебечут птицы, шумят задумчиво деревья, солнце нежными лучами ласкает ножки девчонок, а я во мраке серой камеры схожу с ума. Еще вчера я летал вольным ветром и был беззаботно счастлив, и вот я в силках из колючей проволоки, из которых невозможно выбраться. «Вот тебе и палата номер шесть!» – вспомнил я с иронией. Никогда бы не подумал, что совсем обыденные вещи, как солнце, воздух и шнурки для ботинок будут иметь такую высокую цену для меня. Точно, всё познаётся в сравнении. Наверное, эти слова придумал первый арестант.
«Так, – начал я рассуждать, шагая взад-вперёд по тесной камере. – Передо мной стоит выбор: отдать машину или нет? Хорошо, если я соглашусь на их предложение, то есть ли хоть какие-нибудь гарантии, что меня отсюда выпустят. А какие это гарантии?- остановился я.- У этих людей, кроме пустых обещаний, по-моему, и нет ничего. Положиться на слово офицера… – И я рассмеялся от собственной мысли, – если у человека нет принципов, а только жажда наживы, то какая может быть вера его словам? Это не человек, а «пустышка». Получается, что и выбора у меня никакого нет,- тяжело вздохнул я в отчаянии. - Значит, только остаётся идти в избранном направлении: ни с чем не соглашаться и стоять на своих показаниях. Блин, и какой же я всё-таки невезучий! – я опять остановился и закрыл глаза, утверждая в себе эту мысль.- То, что произошло со мной – игра случая, и на моем месте мог бы оказаться любой другой. Как тут не поверишь в злой рок судьбы или « провидение», – кажется, так говорили в старину. Стало быть, на мне клеймо или вообще, тюремное тавро!» – я, психанув, ударил по бетонной стене.
Но скрип двери прервал мои размышления. В камеру вошёл маленький, пожилой мужчина, одетый в потёртые штаны и коричневую, засаленную футболку. На голове у него была зеленая кепка с надписью «USA», а на ногах резиновые, китайские сланцы. Он слегка прихрамывал и громко поливал грязью тех, кто его посадил. Такая бравада щуплого человека меня очень удивила. Однако, не вызвала к нему симпатии. Он имел отталкивающую внешность, – лицо было покрыто множеством шрамов, маленькие дикие глаза, скошенный лоб и оттопыренные большие уши. От него веяло какой-то гадкостью и скрытностью, хотя он старался показаться открытым и развязным. Внешне он мне напомнил Шарикова из фильма «Собачье сердце».
– Здорово, дружище! Меня Колёк зовут, погоняло Шрам, – протянул он мне пятерню, когда за ним захлопнулась дверь.
– Привет, меня Стас! – и я пожал его шершавую руку.
– Давно здесь? – спросил он, присаживаясь рядом со мной на пол.
– Почти сутки.
– А чё такой потрёпанный? – смерил он меня вопросительным взглядом, – за что приняли-то?
 – Да ни за что! Перепутали с кем-то, – ответил я нехотя.
– Все мы ни за что. Я вот тридцатку оттарахтел по лагерям и не встретил ни одного, кто бы честно сказал, что сидит за дело, – он вынул из кармана брюк позолоченный портсигар и, тщательно размяв сигарету, прикурил.
– А тебя за что? Вроде уже почтенного возраста, – присмотрелся я к нему внимательнее.
– Да как сказать…, – он сделал глубокую затяжку и прищурился от удовольствия, – со своей бабой повздорил. Выдумала, что я у нее деньги из кошелька на водку спёр. Короче, слово за слово, ну и треснул ее, чтобы знала, бестия, на кого варежку разевать. Я ведь ни сном, ни духом, куда она эту купюру задевала, чертовка! – состряпал он вопросительную рожу и стал похож на злого гнома. – Да, с бабами только так и надо! – и он растянул беззубый рот, изображая подобие улыбки.
– Дело хозяйское, как говорится, но водкой от тебя за версту разит.
На это замечание злой гном бросил недовольный взгляд.
– Хотя, знаешь, – сказал я, – женщин бить дело не мужицкое. Мне в детстве мама говорила: «Сынок, если вздумаешь ударить женщину, то представь на ее месте меня. Прошу тебя, никогда на женщин не поднимай руки!» – вот я и держу в памяти мамины заветы. Как бы ни злили меня женщины, я креплюсь!
– Да ты ещё мал и глуп, коль мамкиным умом живёшь, – хихикнул он. – В жизни встретишь гадюку такую, как, скажем, тёща моя была, так белугой от такого жития завоешь. Ну и давала баба «жару». Она трёх мужиков в сырую землю загнала, а сама, окаянная, до восьмидесяти прожила. Да протянула бы ещё дольше…, – и Колёк гневно сплюнул, так и не закончив фразу. – За красотой в ту пору я погнался. Мне покраше да поядрёнее хотелось, и плевать я хотел на батины советы. А ведь он мне постоянно говорил: «Где девки гладки, там воды нет в кадке». Нашёл я первую красавицу на селе, да так и промучился с ней, да с ейной матерью в придачу, пока Бог не образумил. А сейчас у меня вторая жинка, хоть и не королева, да зато хозяйственная жилка в ней есть. Изюминка значит! – причмокнул он довольно. – Вот за эту изюминку и люблю!
– Любишь и бьёшь? – спросил я недоверчиво.
– Да, всякое бывает. Иной раз так «отхожу», что думаю, душа ейная вон выйдет, а она крепкая, зараза, так и цепляется за жизнь. В старину ведь говорили: «Люби девку, как душу, да тряси ее, как грушу». Вот я и люблю, да трясу, – произнес он самодовольно.
– И не обижается? Жена-то?
– Да какой там? Она же у меня старых понятий, «коль бьёт, значит любит». По домострою воспитана. Никуда от меня, все срока меня ждёт, – произнёс Колёк гордо.
– Так может она тебя не столько любит, сколько боится? – засомневался я.
– А мне какая разница! Ты пойди, разбери, что у этих баб в голове. Она и сама-то, наверное, не знает. Главное, что она – рядом, а я – сыт и одет.
– Вроде ты и убедительно говоришь, но не укладывается у меня в голове… Даже представить себе не могу, как можно бить свою жену. Нет, сейчас жизнь другая, женщины тоже. Да и весь народ.
Нависла тишина. Колёк, недовольно кряхтя, поднялся с пола, отряхнул от пыли штаны и стал «тасоваться» по камере. Сильно сутулясь, он ходил передо мной туда-сюда, громко шаркая сланцами. От чего раздражение мое к нему только росло. Вдруг он резко остановился, и, выпучив на меня свои мутные глаза, заголосил, брызгая слюной:
– По-твоему, раньше дураки были?! А? Да ты еще не родился, а твои предки города строили, Казань брали, фашистов из Сталинграда гнали, да еще и по семь детей рожали. От самого Адама как-то прожили, а поумнели только сейчас, что ли? Э-хэ-хэ, – запричитал штригилек и, плюхнувшись на пол рядом со мной, изрек ворчливо, – «раньше были времена, а теперь мгновения. Раньше х.. стоял с утра, а теперь давление».
– Нууу, – замешкался я, – я только говорю культура сейчас другая.
– Я культуру вашу знаю: за хлеб, значит, вилкой берутся, а за хрен аж двумя руками, – съязвил он.
– Конечно, многое стало доступным, открытым. Немало и развращенности…, – прежняя уверенность в своей правоте стала покидать меня, и я решил перевести огонь на оппонента. – Но бить жену и относиться к ней, как к груше, это уже последнее дело!
– Последнее дело – это оказаться у нее под каблуком. А они, бабы, только этого и хотят, еще от самой Евы. Власть им подавай! Нет, хрен им на блюде, – выгнул он кукиш, размахивая перед моим носом. – «Держи деньги в темноте, а девчонку в тесноте!» Во как! – не сдавал позиции оратор.
– Ладно, пусть каждый останется при своем мнении. «Старика учить, что мертвого лечить», –  поддел я его. – Пустое это!
Но Шрам как будто меня уже не слышал. Он опять достал сигарету, покрутил, размял ее, но прикуривать не спешил, размышлял о чем-то. А я уставился на противоположную стену и отрешенно стал наблюдать за жизнью насекомых. В углу паук сплел большую паутину, и в нее попала муха. Несчастная билась из последних сил, дергалась, вырывалась, но слюнявые нити крепко держали в своей власти пленницу. Наверное, ей так же, как и мне хотелось на свободу, но суровые законы жизни не хотели считаться с желанием какой-то маленькой букашки со своим ничтожным и почти незаметным мирком. А паук не спешил. Он ждал, когда у жертвы иссякнут силы. Да и в полной мере хотел насладиться своей властью. Властью над жизнью и смертью! Наконец, мой сосед чиркнул спичкой и запахло дымом дешевых сигарет. Послышался трогательный, печальный голос старика.
– Видать у тебя какая-то зазнобушка есть, коль ты так за девок впрягаешься?! – покосился он на меня.
– Есть, – ответил я, тяжело вздыхая.
– Какова она? – спросил он, улыбаясь.
– Хорошая, отзывчивая.
– Отзывчивая, говоришь? – протянул он понимающе, – это хорошо. – Если что-нибудь ей передать на словах надо, то чиркни номерок. Я позвоню. Меня долго держать не станут. А то, небось, девка горюет! – положил он мне на плечо по-отечески руку.
– Спасибо. Обязательно чиркну, – обрадовался я.
– Знаешь, я много лет шатался по России. Куды меня только не забрасывала судьбинушка, а простого, честного человека давным-давно не встречал. Вымерло поколение нормальных-то. Сейчас человек человеку – враг, не иначе! – вздыхал старик.
– Да, наверное, так и есть. Понимания и теплоты нет совсем, – подхватил я.
– Вот и я говорю, понимания нет. Человек слушает, да не слышит, о чем ему близкий жалуется.
– Все поглощены только собой, – понимающе отозвался я.
– И своими проблемами. Взять даже нас с тобой, – подтолкнул он меня плечом. – Чалимся в одной камере, стало быть, одним горем связаны. Как говорили старики: «Общее горе – половина утешенья», а общего, общего-то не чувствуется, понимаешь?! Я к тебе со всей душой, по-отцовски, а ты нос воротишь. Думаешь, что дедушка из ума выжил, какую-то чушь городит, – жалобно произнес он.
– Нет, что ты! Что ты! Я совсем так не думаю, наоборот, чувствую твою доброту, участие, – искренне сказал я ему.
– Жалко мне вас, молодых, – не переставал вздыхать старикашка. – Только жизнь начинается, самый рассвет, а вас в это болото. Потом уже ничего не исправишь. Я вот так же молодым юнцом начал, споткнулся раз, и до сих пор подняться не могу. Смотрю на тебя, а себя вижу, – его голос задрожал, и глаза покрылись влагой.
– Все нормально будет, не переживай! – пытался ободрить я его.
– Щеглом я был тогда желторотым, еще не оперенным! – Колек достал грязный платок, и вытер глаза, вспоминая, своё прошлое. Вздохнув печально, спросил, – За что тебя сцапали-то, сынок? Да ещё молотнули, гляжу, не по-детски…
– Да так… Не по душе я им пришёлся, – отмахнулся я.
– А-я-яй, – запричитал старик.- Нехристи поганые! Молодых-то за что бить? Черти окаянные, предать всех анафеме… Ничего, до свадьбы заживет! – добавил добрый знакомый.
Как мне было приятно участие этого старичка в моей беде! Как мне захотелось излить ему душу! И как мне стало обидно, что я так поспешно составил о нем нелестное мнение по одной только внешности! Я смотрел в его мокрые, уставшие глаза и жалость переполняла меня. Сколько горя и несчастий выпало на долю этого бедного человека. Одни только бесчисленные, глубокие морщины красноречиво говорили о его тяжелой судьбе. И только Богу известно, какой тяжкий крест пришлось пронести этому хромому старикашке. «Общее горе- половина утешенья» запали в душу его слова. И я решил ему довериться.
– Да, побили менты жестоко. Но дело даже не в этом! Знаешь, у меня полный тупик! Мне кажется, что я или с ума сойду, или помру здесь, – от горькой обиды я готов был заплакать. – Представляешь, спутали меня с одним наркоторговцем, а теперь не хотят выпускать.  Говорят: «отдай машину и пойдёшь на свободу». Вот я и не знаю, что мне делать. Машина хорошая. Иномарка белая, дорога мне очень. Я за нее семь потов пролил, сам деньги заработал, – я хотел придать своим словам внушительное уважение и произнести это с гордостью, но едкая горечь подкатывала к горлу, и получилось как-то жалобно. Даже неестественно.
– Вот сволочи, что творят! Значит, на машину позарились? А-я-яй!- качал он головой.- Я тебе так скажу, сынок. Шутки с ментами плохи, если уж они за это взялись, то свое возьмут! Верь мне! Чем терять здоровье понапрасну, лучше уж отдай им эту «Камри», – всё равно не отстанут.
– Какую «Камри», отец? – спросил я насторожившись.
– «Тойоту», или как ты там сказал…, – в его глазах отразился испуг.
– «Тойоту» значит, – и я крепко схватил его за воротник футболки, – ни про Тойоту, ни про «Камри» я тебе не говорил.
– Пусти! Ты чего, задушишь ведь! – выпучил он глаза. – Ты только что сам мне сказал. Иначе откуда бы я мог знать, как твоя машина называется?!
– Пес ты старый! А я тебе поверил, в твою порядочность. Если ты и дальше будешь врать, я задушу тебя. Обещаю! – и я сдавил обеими руками его горло. Я чувствовал, как бешено пульсирует его кровь и видел дикий испуг в его глазах. Он страшно ощерился, обнажая сгнившие зубы, и стал похож на старую крысу. В его злобной морде я видел всех своих врагов и обидчиков: следователя, оперативников. Во мне закипала ярая ненависть, и захотелось одним усилием прикончить все это гадкое племя. И только отвращение в последний миг остановило меня. Я выпустил из рук его тонкую шею и вытер вспотевшие ладони о брюки. Доносчик лежал на полу, как рыба, жадно глотая воздух.
– Ну, говори! – крикнул я.
– Менты сказали, чтобы я склонил тебя отдать им машину, а заодно и узнать о тебе, – прохрипел он сдавленным голосом.
 – Ясно! – вздохнул я печально. – А как звать-то тебя на самом деле?
– Генка… Генка Пулеметчик, – ответил он сиплым голосом.
– Забавная кличка, наверное, доносы строчил?!
Он промолчал.
– Давно ты на них работаешь, Генка? – разглядывал я с любопытством жалкого холуя.
– Уж не припомню, – приподнялся он на локоть.
– Неужели ты по собственной воле агентом стал или как там… стукачом? – спросил я.
– Нет, не по собственной. Я двадцать годков с лишком оттрубил как честный фраер, и блатовал, и за общее страдал, потом подсел на иглу и общаковские деньги разбазарил. Метнулся к ментам, они помогли. После этого рассчитываюсь за их услугу. Вот такие пироги, – уставился он в пол.
– Да уж… Но ты сам выбрал такую судьбу! Смотри, халтурить начал, Генка, пора бы уж тебе на пенсию, – съязвил я.
– И рад бы, да грехи не пущают, – ответил он угрюмо.
Вскоре, после нашего разговора, старик постучался в дверь и его вывели. Оставив после себя впечатление мерзости. Будто и камера, обжитая мной за сутки, утратила последние остатки уюта. Стала чужой и злобной. Как проститутка изменила моему привычному одиночеству, и впустила к себе постороннего, лишнего человека.
Я опять увидел паутину и счастливую муху на стене, которой все же удалось вырваться из опасного плена. «Повезло! – обрадовался я за насекомое, как за самого себя и смачно харкнул на паутину. – Остался ты без обеда. Тварь!» – злорадно я заметил пауку и на этом успокоился. Вскоре за мной пришли, и я побрел уже привычной мне дорогой, сожалея, что я не муха.
В кабинете меня ожидал оперативник по имени Олег. Выглядел он спокойно и уверенно. Довольная ухмылка не сходила с его лица и только вызывала у меня ненависть. Указывая кивком головы на стул, он спросил:
– Ну что?
– Ничего! – ответил я.
– Совсем? – поднял он брови.
– Совершенно! – процедил я довольно.
– Ты хорошо подумал? – раздражаясь, перешел он на «ты».
– А я только и делал, что думал. Более достойного занятия в камере и не сыскать.
– Хорошо, картина ясна, – и он вышел.
Чуть позже вошли двое, чьи кровожадные лица я запомню на всю жизнь – Николай Степанович и его неизменный помощник – капитан. Выглядели они бодрыми, энергичными.
– Что студент, понравилось, когда тебя офицеры уговаривают?! – начал следователь в привычном тоне.
– Да, так и есть! Понравилось! – ответил я.
– Посмотрим, как тебе это понравится, – и он достал из сейфа пистолет Макарова.
Сделав ко мне два шага, он вытянул руку и прицелился. На меня в упор смотрело дуло пистолета и на таком близком расстоянии, я почувствовал запах масла, и стали. Впрочем, это мне могло показаться от работы воображения. Я не испытывал страха, и вовсе не потому, что старался быть мужественным, нет, а всего лишь по тому, что не мог поверить в такой банальный исход, – вылетит пуля и прострелит мне лоб!
– Прихлопну тебя как муху, отвезу в лес и скажу, что пристрелил при попытке к бегству, – произнес злорадно следователь, держа перед собой пистолет, – а там и поминай, как звали!
– А что, при попытке к бегству можно застрелить человека прямо в лицо? – сказал я равнодушно. – Ведь любая экспертиза установит, что выстрел был произведен в упор.
– Ну не нравится в упор, тогда ты у нас побегаешь по лесу, а мы устроим охоту, – сказал он, ехидно улыбаясь.
– Да плевать я хотел на вашу охоту! Делайте, что хотите, только заканчивайте уже эту комедию.
– Вот как?! Если ты такой храбрый, то я поступлю иначе, – следователь убрал в ящик стола пистолет.- Ты у меня в тюрьме заживо сгниешь. Причем ни где-то, а в «петушиной» камере. Двадцать человек тебя будут под хвост шпиндихорить. Так что готовь с собой мыло, да чтоб кусок был покрупнее. Как тебя, сученыш, зовут?! – Он глянул на бумагу на столе и произнёс, – Стасом значит. Вот, и хорошо, а когда тебя двадцать рыл поимеют, будешь Настькой! – ядовито процедил он. – Зови понятых, не о чем с ним больше базарить, – обратился он к капитану.
Пока тот отсутствовал, следователь положил мне в карман брюк небольшой полиэтиленовый сверток. Я сидел, прикованный наручниками к стулу, и воспрепятствовать этому не смог. Через полминуты в кабинете уже стояли парень с девушкой, грязные и безобразно одетые. У парня почти не закрывался рот, всё время, оставаясь полуоткрытым, глаза же наоборот – были постоянно закрыты. Следователь обратился к ним:
– Понятые, прошу вашего внимания! Нами задержан этот мужчина по подозрению в незаконном распространении наркотиков. Сейчас мы проведем личный обыск подозреваемого и в протоколе зафиксируем результаты проведенного мероприятия. И так, приступим…, – разыгрывал он комедию. Понятой с трудом держался на ногах и единственное, что мог фиксировать – свою устойчивость. В этом ему помогала девушка и сердобольный капитан.
В ходе обыска, конечно, был обнаружен в кармане брюк полиэтиленовый сверток. Его содержимое было белого цвета, напоминавшее зубной порошок, которое после изъятия из моих брюк аккуратно положили в бумажный конверт. Конверт опечатали, и понятые поставили на нем свои подписи. После этого мероприятия мне объявили, что вещество будет отправлено на экспертизу. Было очевидно, что эти понятые- наркоманы со стажем, которые оказывают подобного рода услугу за отдельную дозу наркотика. Схема была достаточно проста, и она с успехом была отработана на мне.
От подписи в протоколе я отказался, сославшись на то, что наркотик мне «подкинули». От показаний тоже, воспользовавшись правом не свидетельствовать против себя (статья 51 Конституции РФ).
Настаивать на вызове адвоката я посчитал бессмысленной затеей. «Если у них свои понятые, – подумал я – то явится такой же «свой» адвокат.





VI

Святой человек

Мне предстояло провести в камере еще одну ночь. И нужно было подготовить себя морально ко встрече с тюрьмой. В голове крутились разные воспоминания из рассказов о ней.  Одни «бывалые» отзывались о ней с презрением; другие – весьма устрашающе, но, правда, и те и другие сходились в одном – человек ко всему привыкает и к тюрьме тоже. «Наверное, и я привыкну», – решил я для себя оптимистично и на этом успокоился. Но из-за ночного холода опять не удалось уснуть и снова пришлось прибегнуть к физическим упражнениям. И хотя я ни чего не съел за прошедшие два дня, силы еще были.
Утром за мной пришел дежурный, и отвел в небольшое помещение. Спиной ко мне стояла женщина маленького роста и что-то искала в своей сумке. Приближаясь к ней, я с трудом сдерживал слезы. Это была моя дорогая бабушка! Человек, который безгранично любил меня. Она забывала о себе, и о своих насущных потребностях, потому что всё лучшее отдавала единственному внуку. В этом самопожертвовании она находила наивысшее удовольствие, смысл жизни и призвание. Эта маленькая, хрупкая женщина вмещала в себя огромные душевные чувства и качества.
– Бабуля, – позвал я ее.
Она обернулась ко мне и заметно вздрогнула. Ее большие добрые глаза выражали столько нежности и сочувствия, что мне стало больно смотреть на нее. Я уткнулся в носки своих ботинок.
– Внучек мой! Солнышко! – закрыла она лицо ладонями и заплакала.
– Все хорошо, не плачь, – обнял я ее нежно.
– На кого ты похож! Тебя невозможно узнать…, – не унимаясь, плакала она, – изверги!  Зачем они тебя забрали?
– Все будет нормально! – пытался я успокоить ее.
– Как же…будет…
– Все не плачь, мне от этого только хуже, а для них, – указал я на дежурного, – от твоих слез одна радость.
– Я тебе покушать принесла. Два дня к тебе пробивалась, меня не пускали, сказали: «Не положено», а сегодня разрешили, Слава Богу! – говорила она второпях. – Давай ешь быстрее, вот пельмени, хлеб. Ешь, пока горячие, – настаивала она, вытирая кончиком платка застывшие слезы.
Мы присели на лавку, и она стала гладить меня по голове. Так же, как и в детстве, бабушка хотела защитить меня от опасности. Рядом с ней я вновь обрёл покой, и казалось, что опасность миновала и мне уже ничего не грозит. Ее ласковая рука разогнала все мои печали и невзгоды.
– А помнишь, – начала она ласково, – как мы с тобой с ледяной горки катались? Ты у нас шустрым маленьким был. На самую высокую горку заберёшься, разгонишься и «летишь» вниз. Горка быстрая, жесткая, страшно за тебя было, поэтому приходилось с тобой вместе кататься. Сяду рядом на фанерку, а ты мне: «Ну, бабуля, держись!» Скользим мы по этой горке с ветерком, всех впереди сшибая. После таких трамплинов синяков у меня было… А помнишь, летом мы с тобой на машинках в парке катались?
 – Всё, пять минут прошло, – оборвал наши воспоминания дежурный.
 – Бабуля, знайте одно, – я не виноват. Я ни в чем не виноват! Скажи это родителям и Тане! – После этого я положил в рот пельмень, но прожевать и проглотить его не смог. Горечь и досада подступили к горлу, перехватило дыхание, хотелось плакать. Я с трудом выдавил.
– Спасибо! Прости меня, бабуль!
Бабушка попыталась уговорить ещё на пять минут, но сержант оказался непоколебим.
– Свидание законченно! – рявкнул он.
Она крепко обняла меня, и тихо сказала:
– Храни тебя Господь!


VII

Салага

Глубокой ночью оконце в двери камеры со скрипом отворилось, и через него я увидел румяное лицо пожилого человека. Незнакомец доверчиво улыбнулся, но ничего не сказал. Так мы смотрели друг на друга не меньше минуты, и когда я уже почувствовал внутреннее замешательство, он промолвил: «Твой инструмент?!» Я кивнул. Тогда он протянул мне через оконце гармонику, и я чуть не взвизгнул по-детски от радости.
– А-ну, сыграй чего-нибудь. Токмо душевное! – улыбаясь попросил он.
– Народное? – уточнил я.
– Народное, народное! – довольно одобрил дед.
Я старательно обтер свою подружку об рукав пиджака, сел на пол и прижался к стене. Закрыл глаза и взял ноту «ми». По камере поплыла жалобная мелодия:

Миленький ты мой,
Возьми меня с собой.
Там в краю далеком…

Дальше последовали «Катюша», «Надежда», «Подмосковные вечера». Со стороны двери временами доносились причмокивания и реплики, типа: «Ах, как плачет! Как завывает! А-я-яй!»
Старый прапорщик с умилением слушал гармонику, пока я не истощил весь свой русско-народный репертуар. Потом он поблагодарил меня добрым словом, заварил кружку крепкого чая и разрешил оставить гармонику у себя до утра.
Взбодрившись крепким чаем и доброжелательным, человеческим отношением к себе, я поудобнее устроился на своем излюбленном месте и затянул блюз. Звуки, проникнутые свободой, уносили меня далеко вдаль. Подальше от злых мусоров, грязной камеры, плесени, паутины и противной вони. Передо мной всплывали чарующие картины моря, бескрайних лугов с кудрявыми барашками, розовый закат солнца и стаи перелетных птиц в чистом небе. В ту ночь я и сам был свободен, как птица, высоко планируя над бескрайними просторами природы. Только плоть оставалась узницей, разум был далеко. Душа высоко!
Поздно вечером следующего дня меня повезли в другой конец города. В УАЗе, в котором я находился, было достаточно просторно, и представилась возможность наблюдать за пробегающими картинами вечернего города. Как же он был тогда прекрасен! Каждый закоулок, дом или неприметный кустик дышали теплотой и любовью. До боли знакомые места обрели особое, неповторимое значение. Вот фонтаны и парк, пустой базар, а следом магазины; это дом друга Сережки, следом – мой. Я увидел свет в окнах нашей квартиры, и сердце откликнулось болью. «Родители не спят, – подумал я, – переживают! Наверное, бабушка пришла к нам и рассказывает о том, как навестила меня». Я представил, как она говорит, что я стал совсем худой и бледный, а мама в это время громко ахает и плачет.
«И почему так случилось в нашей жизни? За что такое наказание моим близким людям? И чем всё это закончится?» – терзали меня колючие мысли, как иголки.
Ещё утром я думал, что жизнь повсюду застыла, и город замер в мое отсутствие; но жизнь шла своим привычным чередом, совсем не замечая того, что из нее «выпал» один человек. И откуда у молодых людей возникает чувство, будто бы Земля вращается вокруг них, а вместе с ней и все люди?! Тормоза взвизгнули, машина остановилась, и под этот звук где-то в груди лопнула тонкая струна надежды. Мрачная обреченность железными клешнями сковала душу. Открылась дверь, из кромешной темноты раздался ледяной голос: «На выход!»
Передо мной была одна дорога. Дорога в уголовный мир.

***

– Всем привет! – сказал я бодрым голосом, войдя в камеру, хотя испытывал душевное смятение.
– Здорово… Привет…, – послышались в ответ голоса. После чего, нависла полная тишина – меня внимательно изучали.
Это была десятиместная камера, со шконками в два яруса – пять сверху и пять снизу. Справа от меня были расположены кран и унитаз. На стенах «шуба», а в воздухе неизменный спертый запах, который никогда не покидает эти места. Помещение явно было переполнено людьми, потому что на каждой шконке сидели по два-три человека. Я не знал, что мне делать дальше, как себя вести, поэтому я продолжал стоять. Чей-то хриплый голос окликнул меня из темного угла:
– Иди сюда, дружище!
В нерешительности я побрел в том направлении, откуда раздался голос, чувствуя на себе тяжелые взгляды сокамерников.
В углу сидел исхудалый господин преклонного возраста. Лицо его имело заостренные черты, и было бледным. Глаза смотрели пристально, по-волчьи. В них чувствовались проницательность ума и сила духа. Роста небольшого, скорее даже маленького, и я сначала засомневался – ему ли принадлежит тот низкий, хриплый голос, на который я пошёл. Волосы на голове были покрыты сединой, будто их припорошили снегом, только брови немного сохраняли остатки былой черноты. Ноги его были по-татарски скрещены, а в руках бегали янтарные четки, на кистях обеих рук виднелись синие партаки. Полукругом от него сидели несколько молодых парней и, вероятно, до моего прихода что-то с ним обсуждали. В центре их стояла железная кружка, ужасно закопченная. В ней заваривался крепкий чай – называемый чифи;р.
– Присаживайся, – сказал господин, указывая ладонью на противоположную шконку, – Как звать-то тебя? Откуда сам?
– Зовут Стас. Жил на проспекте Гагарина, – ответил я, устраиваясь на визави к собеседнику.
– А меня Санек зовут, Салагой дразнят. За что приняли? – Он окинул меня быстрым, но внимательным взглядом и добавил, – да так «ласково».
– За наркотики… Подставили…, – ответил я, сбиваясь.
– Раньше не сидел?
– Нет, впервые здесь.
– Ну, не переживай! В жизни все бывает в первый раз. И от этого она становится только интересней, – заключил он философски и пожал мне крепко руку в знак нашего знакомства.
Следом потянулись руки других людей. Каждый представлялся по имени или называл свое «погоняло» (кличку), но я не успевал их запомнить из-за многочисленности. За это время чай заварился и мы погнали кружку по узкому кругу (пили только рядом сидящие), делая по два глотка, – как заведено тюремной традицией на Урале (в других областях делают один или три глотка).
– Э-эх, ядреный вышел чифирок! Вдумчивый! – с наслаждением потянул Санек, – люблю, когда чай на «дровишках» заваривают, – так он всю силу отдает, не то, что кипятильником.
Я посмотрел вокруг, но не увидел ни дров, ни печи. Уловив мое недоумение, Саня, улыбаясь, пояснил:
– В нашем КПЗ или ИВС по-новому, как видишь, розеток нет. Поэтому приходится сжигать тряпки, чтобы воду вскипятить. В ход идет даже последняя рубашка, жалко, но что поделаешь?! Ведь нам без чая никак. Скажу, перефразировав Канта, – чифир – единственное для нас удовольствие, не оставляющее укоров совести. Вот так! – Когда он говорил, то кривая улыбка не сходила с его бледного лица. В будущем, встречая уголовников с богатым тюремным стажем за плечами, я не видел ни у одного из них искренней, широкой улыбки во весь рот, а только кривой излом губ с тенью страдания.
– Постойте, а разве мы сейчас не в тюрьме? – спросил я настороженно.
По камере прокатилась волна смеха, и кто-то даже с другого конца помещения с любопытством пришёл посмотреть на чудака, который не знает, где он находится.
– Нет, если бы это была тюрьма, то я бы первый в ней застрелился, – засмеялся седой господин. – Тюрьма, Стас, впереди, а это изолятор временного содержания. Сюда будут привозить тебя периодически для допроса у следака, на очную ставку и другую хрень – популярно объяснил мне Салага.
– А в тюрьме как жизнь проходит, расскажите мне, пожалуйста. Что мне там делать? Как себя вести? Я слышал, что везде свои законы: в армии одни, в тюрьме другие, – говорил я доверчивым тоном, чувствуя благожелательную атмосферу, хотя и видел, что на меня смотрят, как на наивного,  неискушённого. Для них я казался смешным лохом.
Саня допил последний глоток чая, слегка поморщился, закурил сигарету и, выпустив густой клуб дыма, начал с удовольствием и добродушно:
– Какие «пожалуйста»? Я тебе и так обязан разъяснить наш тюремный уклад. В общем, жизнь в тюрьме идёт своим, особым чередом. Но, в сущности, однообразно! Блажен тот, кто сможет там найти себя. То есть занятие по способностям и душе. У такого и время быстро пройдёт, и в глазах людей он будет в почёте. Если в армии, о которой ты упомянул, живут по уставу, то в тюрьме живут по понятиям. Этими неписаными правилами должен руководствоваться каждый порядочный арестант. Мудреного в них ничего нет и большей частью эти правила позаимствованы из Библии.
Сидевшие рядом слушали, затаив дыхание, а Салага не спеша разъяснял:
– Приведу пример, – сказал он коротко, – не убей, не укради, не ври, на людей не клевещи, уважай достойных, ближнему в трудную минуту помоги, ну и другие, о которых тебе пока рано знать, ибо пища сия будет для тебя жестка. Главное, что сейчас ты должен уяснить – в любой ситуации, будь человеком! Если не знаешь, как поступить, спроси у своей совести, ты молодой ещё, неиспорченный, поэтому она тебя не обманет. Она будет верным советчиком на твоём тернистом пути. Но даже если и совершишь ошибку, а «молодому ошибиться, что воды напиться», – засмеялся он, – нормальные люди тебя всегда поймут. Первое время больше слушай и меньше говори. Как любят выражаться евреи «человеку дано два уха и один рот, чтобы он меньше говорил, и больше слушал». Вот так! « Да будь в нашем доме приветлив, а не приметлив», и всё у тебя будет путём, – с расстановкой произнёс он, и затушил об пол сигарету, докуренную до фильтра.
– Спасибо за науку, Саня, – от души поблагодарил я.
– Пока не за что. «Виноград у винограда цвет перенимает, а человек у человека опыт». – Было видно, что ему нравилось поучать молодёжь, делиться своими этическими взглядами и житейским опытом. Мне показалось, что он обладал определённым авторитетом, и это ему весьма льстило. Меня занимал ещё один вопрос, но он был столь пикантным, что я никак не решался высказать его вслух. Хотя, судя по всему, доверие между мной и Салагой уже установилось, и он смотрел на меня тёплым взглядом опекуна. Собравшись с духом, я всё-таки рискнул:
– Саня, я ещё вот что хочу спросить, – когда я находился в отделе ГНК, следователь мне сказал, что даст указание в тюрьму и меня посадят к «петухам». Как мне быть, подскажи, а?! – застенчиво спросил я, ожидая его реакцию.
– Вот уроды, мать их…, – презрительно бросил он. Небрежно смахнул пепел со штанины и, нахмурившись, продолжил, – нет, не станут они этого делать! В этом смысла нет, да и шум по тюрьме может прокатиться. Этим приёмом они жути гонят на новичков, запугивают. Но дальше угроз дело не дойдёт. Короче, не бойся! – хлопнул он меня по плечу.
– А если, вдруг, я всё-таки окажусь в такой камере, как мне быть?- не унимался я.
– Если окажешься перед такой хатой, то постарайся сделать всё, чтобы только в нее не зайти. Ну, а если уж ты в ней оказался, то волей-неволей тебе придётся всех этих жильцов из нее выломить, то есть выселить тут же. А вот как ты это будешь делать, уже твоя забота. Можешь мирно решить, а можешь и силу применить.
– А почему бы мне самому из нее не смотаться? – наивно спросил я. Салага с трудом сдержал смех.
– Потому что ты порядочный зэк и тебе этого делать нельзя, на нашем языке это называется «сломиться из хаты». А для нашего брата это неприемлемо.
– Понятно! А можешь назвать мне эти камеры, на всякий случай.
– Можно. Запоминай, их всего три – девятая, сорок четвёртая и восемьдесят восьмая.
Я взял авторучку и записал эти три зловещие цифры себе на ладонь. Но и это вызвало общий смех сокамерников. За второй кружкой чифира я рассказал ребятам, как ко мне подсаживали агента (таких агентов называют «подсадными утками»), и как мне удалось его изобличить. Этим я рассчитывал подняться в их глазах, демонстрируя свою смекалку и находчивость. Но результат разочаровал меня.
– И что же ты сделал с этой «уткой»? – спросил серьёзно Салага.
– Да ничего.
– Зря!- нахмурил он густые брови.- Запомни, щегол, «нестриженный ноготь в мясо растёт». Если его не вырвать, он много бед принесёт.- Изрёк Салага тюремную мудрость, выставив перед моим носом указательный палец.
Скоро нас ожидал этап в тюрьму, и мне было необходимо побыть одному, чтобы осмыслить услышанные назидания, да и подготовиться к предстоящему. Я залез на верхнюю шконку и прилёг, поджав ноги, так как вытянуться в полный рост было невозможно. В ногах сидел бородатый человек с отрешенным видом. Он только и делал, что свирепо чесался и зло кряхтел, вероятно, мучимый вшами. Я закрыл глаза, но не смог сосредоточиться из-за беспорядочного гула – народ шумел, как на рынке. Казалось бы, какая может быть жизнь, у этих, запертых в четырёх стенах и лишенных самых привычных благ, людей. Но, оказывается, человеческая деятельность не знает строгих рамок и находит существование даже в таких условиях. «Пчелиный улей» гудел. Жужжал назойливо, не умолкая!
– Сергеев, Кравченко, Ильин… – кричал капитан, и заключенные с сумками в руках, как сайгаки запрыгивали в железную утробу «воронка». После того, как нас утрамбовали, точно селёдку в банки, в маленькие, так называемые «стаканы», машина тронулась. В «стакане», размером один метр на метр, помимо меня, было ещё два человека, – один сидел на узкой деревянной лавке, а мы стояли, склонившись над ним, от того, что высота этого сооружения была гораздо ниже нас.
Мой рост в 190 сантиметров создавал мне особые неудобства, так как пришлось согнуться в три погибели и навалиться на гражданина, сидевшему на лавке. Брюки, широковатые в поясе, без ремня с меня постоянно спадали. Нас раскачивало и трясло по ухабистой дороге. Я был вынужден одной рукой упираться в стенку «стакана», а другой подтягивать свои спадающие штаны. Как всё-таки трудно обходиться без привычных, а главное, необходимо-функциональных вещей, – как ремень и шнурки.
Господин также чувствовал себя некомфортно и начинал смотреть на меня злобно, а беспощадные кочки то и дело сталкивали нас друг с другом. Через десять минут мы уже обильно вспотели под раскаленным железом «воронка» и становилось тяжело дышать. Это была настоящая парилка. Руки, которыми я упирался в стенку, чтобы не навалится на сидящего господина, полностью затекли, и я уже не мог сопротивляться. Мне пришлось опустить их на его мокрую лысую голову.
– Да что вы себе позволяете? – вскипел он, – Уберите свои руки, сейчас же!
– Тогда давайте поменяемся местами. У меня нет больше сил упираться в стену! Поверьте, я это делаю не по своей воле, – сказал я ему.
Он промолчал, не желая покидать насиженного места. До конца пути господин лишь поглядывал на меня уже не злыми, а грустными глазами; на каждой кочке лбом ударяясь мне в живот. А если конкретней, то лицом в пах! Со стороны это могло бы сойти за сцену из порнофильма.
Пусть же будет стыдно тому, кто создаёт для людей такие унизительные условия, а не мне, пишущему эти строки.


VIII

«Златоустовский Острог»

И вот я нахожусь в «привратке» легендарной тюрьмы России – «Златоустовском Остроге». Строгая тюрьма №2, на языке заключенных – «крытая», снискала себе славу одной из самых жестоких и голодных тюрем. Особенно в период 60-80-х годов, когда люди от цинги теряли зубы и сходили с ума от царившего здесь беспредела. Здесь поломано сотни, а может быть, и тысячи людских судеб. Именно здесь заключённые играли в карты на кровь, как потом я узнал, и это вызывало у меня неописуемый ужас. Проигравший сцеживал из надрезанной вены свою кровь в железную кружку, а выигравший сушил ее на огне и потом съедал, чтобы не умереть с голоду. Маленькому городку по «доброй воле» НКВД суждено было стать знаменитым не производством высококачественной стали, булата и холодного оружия, а своей кровавой тюрьмой. Не буду описывать события тех далёких лет, потому что не был их очевидцем и знаю об этом только из рассказов поседевших арестантов. Изложу только то, что видел собственными глазами и испытал на собственной шкуре.
Когда я оказался в этой тюрьме на заре XXI века, а именно в 2000 году, жизнь и режим этого заведения, конечно, значительно изменились, но были ещё на уровне, который объективно можно назвать не просто изоляцией, а большими буквами КАРА – ее влияние не покидало нас ни на секунду. Даже во сне чувствовалась ее неотступная власть.
Более убогого помещения, чем «привратка», в которой находился наш этап, трудно себе представить, – четыре стены без окон, а на их месте неизменная «шуба», которая раздражает психику любого нормального человека; бетонные лавки, кран, унитаз «крокодил», установленный на полутораметровой высоте от пола (строитель, без сомнения, был извращенцем с чувством юмора). Когда я, в дальнейшем, сиживал в «привратках», то ни разу не встречал такого отчаянного бесстыдника, который бы решился присесть на этот «пьедестал» перед всем народом и начал справлять нужду на уровне лица. «Привратка» – это такое место в тюрьме, где стоит ужаснейший, нестерпимый запах, от которого все внутренности выворачиваются наружу. Место, где обычно неугомонный народ через пять минут смолкает, потеряв дар речи. А от сырости, влаги и духоты невозможно даже зажечь спичку,- она сразу тухнет.
Когда нас стали выводить на обыск, толпа сконцентрировалась у двери, – каждый желал поскорее вырваться из этой удушливой западни. Началась давка. На пороге многие теряли чувство собственного достоинства, прорываясь на выход, – старались посильнее пихнуть соседа локтём в бок, так как выводили людей партиями по пять человек. Но вряд ли стоит осуждать такое поведение, так как оно продиктовано самой природой (подобным образом ведут себя и сперматозоиды в борьбе за жизнь).
Я прошел в комнату обыска и увидел там длинные, железные столы, на которых были разбросаны сломанные сигареты, рассыпан кучами чай, горы китайской лапши и прочей провизии. На полу был такой же хаос. Нас заставили обнажиться, и мы быстро разделись догола. Бросили вещи на грязную лавку и вышли в центр комнаты, ожидая обыска. В мою левую ногу впивались крошки лапши, а правой ногой я стоял в луже томатного соуса из-под кильки. Подвыпивший сержант ощупывал мои вещи и бросал на стол, а я смотрел на этот процесс с полным равнодушием. После досмотра вещей он подошёл ко мне и заставил поднять руки, затем, потребовал нагнуться и раздвинуть ягодицы. Я спросил: «А зачем?». Он ответил: «Для осмотра на наличие запрещенных предметов».
В замешательстве я посмотрел по сторонам, наблюдая за реакцией других заключенных. Трое отреагировали спокойно и сделали то, что от них требовали. Четвёртый быстро нагнулся, раздвинул ягодицы и громким голосом крикнул:
– Ну что, начальник, свободы там не видно?! – и громко захохотал.
Эта шутка явно не понравилась шмонщику. Он тигром рванулся к столу и все продукты, которые имел этот весёлый паренёк, смешал с вещами. На футболке и штанах паренька оказались тушёнка, сгущёнка, молоко, приправы….
– Что ты делаешь, изверг? – отчаянно взвыл парень.
– А ты ещё и выступаешь, сволота? – удивился шмонщик.
– Не имеете права, – завопили мы хором.
– Нельзя так с продуктами обращаться, – вмешался крепкий старичок с наколкой Ленина на груди. – Может, ему мать на последние деньги этот пакет собрала, а вы с ним так поступаете. Каратели!
– Молчать!!! – взревел второй шмонщик, хватаясь за резиновую палку. – О матери вспомнили, подонки!
А между тем, я обратил внимание, как третий шмонщик (всего их было пятеро), молодой, рыжеволосый детина с красным лицом, воспользовавшись общей сумятицей, украдкой набивал карманы своего кителя чужими сигаретами. Он ловко умыкнул, примерно, 3-4 пачки и в довершении этого постыдного акта, сунул в рот пару шоколадных конфет. Проделав столь бесподобный трюк, он, как ни в чём не бывало, врезался в нарастающий диспут.
– Заткнись, стар-рый чёр-рт, или я тебе помогу! Как посмотр-ришь, все вы тут святоши, забир-рай тр-ряпьё и проваливай, – картавил он с полным ртом шоколада.
– «Мыши храбры у своей норы!». Ты бы со мной так на свободе поговорил, я б тебе «показал кузькину мать»! – и старичок пригрозил кулаком.
На бойкого старичка накинулись двое и начали со всей «дури» колотить резиновыми палками. По всему залу разносились звонкие шлепки и отборная брань пожилого человека, призывавшего Сталина на справедливый суд. Не в силах больше смотреть на это избиение я кинулся их разнимать, но, не успев опомниться, я уже распластался на полу.
 Вы когда-нибудь участвовали в драке нагишом? До этого момента и я, лично, никогда! Думаю, комментарии здесь будут совершенно излишни. Одно лишь добавлю – когда я растянулся на полу, принимая на себя град ударов, меня беспокоила только китайская лапша, назойливо впивавшаяся в мою спину, да неприятное скольжение по раздавленной кильке.
Спустя годы меня не покидает мысль, почему в стрессовых ситуациях человек тревожится какими-то пустяками, почти не обращая внимания на более значимые вещи?!
Можно сказать, что нам тогда повезло. После случившегося на обыске, нас не посадили в карцер (вероятно, гуманность возобладала над нашими истязателями). И мы благополучно добрались до бани. Хотя, баня – название условное, так как она оборудована только душевыми лейками.
Вот, где я впервые увидел всё многообразие тёмно-синих тату, то есть партаков на тюремном жаргоне. В основном это были лирические надписи, лики зверей, религиозная тематика. Какие-то были сделаны качественно – рукой мастера, другие грубо, даже коряво. В ряде надписей были и грамматические ошибки, например в Есенинских строках: «Как мало пройдИно дорог, как много Зделано Ашибок». К слову сказать, Сергей Есенин среди заключенных считается самым популярным и востребованным поэтом. Его нетленная поэзия красуется не только на тощих телах узников, но и на побеленных стенах, деревянных лавках.
Помню, как однажды, в компании знакомых людей я услышал байку о том, что баня в тюрьме – самое опасное место, где может произойти какой-нибудь «казус», который может непоправимо загубить судьбу человека. Например, можно поскользнуться на мыле, и упасть неудачно, зацепившись за что-нибудь… Поэтому, памятуя об этом рассказе, и народной мудрости «береженого Бог бережет», я пошёл мыться без мыла, внимательно глядя себе под ноги. Моя помывка прошла без эксцессов, и я свежий и довольный обсыхал в стороне. И вдруг, меня охватил ужас, – я смотрел на свою ладонь и не видел трёх цифр.
«Боже мой, – подумал я в сердцах, – какой я растяпа! Как я так легкомысленно мог про них забыть? – корил я себя. – Три номера, которые могут решить мою судьбу, бесследно исчезли, я просто небрежно смыл их. Что же делать?! Спросить у тех, кто рядом – исключено. Что они обо мне подумают, если я задам такой вопрос: «Дружище, ты не подскажешь, в каких «хатах» сидят «петухи»?» – и я решил положиться на удачу или, в крайнем случае, на свою силу.
После бани нас заперли, в буквальном смысле, за решётку. Она тянулась от пола до потолка, и в ширину была около метра. Как и везде здесь было очень тесно. Говорят, что природа не терпит пустоты, то же самое я бы сказал и о тюрьме. Теснота сопровождала нас повсюду – тюремное чрево было набито людьми до предела, и они забывали о своей индивидуальности, смешиваясь в одно живое месиво. Неподалёку оказался Салага. Увидев меня, он радостно воскликнул:
– Щегол, и ты здесь? – и начал быстро протискиваться в мою сторону. Обрадованный этой встрече, я крепко пожал его руку.
– Сломаешь же, верзила! – сказал он, одёрнув быстро руку. – Я слышал, вам менты бока намяли? Ты-то как, нормально?
– Пойдёт, – махнув рукой, ответил я.
– Но ты уж шибко на рожон не лезь! Конечно, за себя и близкого постоять дело святое, но менты – провокаторы, – затянул Салага рацею, – они так и рады, когда им выпадает случай нас прессонуть.
– Я это уже понял, – ответил я, насупившись.
– И какой толк, что ты боксер?! Тебя пинают, как резинового зайца, а ты и сделать ничего не можешь. А коли сделаешь, то новый срок намотают. Тут, брат, с умом ко всему подходить надо, недаром говорят: «Лиса сытее волка живёт». Вот и думай, а где-то и схитри, – постучал он пальцем по моей мокрой макушке.
– Посижу маленько, тогда и пойму что к чему,- парировал я.
– Ага, и шишек себе на лбу за это время набьёшь. Надо не просто сидеть, а вникать в эту жизнь. «Якорь-то вон, всю жизнь в море, а плавать не умеет». – Больше думай, а что не понимаешь – интересуйся.
– Ясно, – ответил я сухо, чувствуя себя мальчишкой под натиском Салагиной речи.
– Кстати, штригилёк-то (старик), с которым вы были на шмоне, тип не простой. На особом, и в крытой пару раз бывал. Дядька он авторитетный.
– А как его зовут? – заинтересовался я.
– Имя такое, что с морозу-то и не выговоришь, – засмеялся он от своей прибаутки.- Захар его зовут. При случае познакомься с ним поближе. Это он с виду такой угрюмый, а душа у него светлая, можно сказать детская.
– Хорошо. А знаешь, честно говоря, мне зеки другими представлялись… Злее что ли, или страшнее, чем на самом деле. Вот ты, например, мне кажешься нормальным, даже добродушным, – искренне признался я.
– Не спиши с выводами, – смущаясь, урезонил он, – «на расстоянии все люди хороши!». Может я и нормальный, да по мне остальных не суди. Народ весь разный, очень разный! И в большинстве своем – подлый. Я прошлым сроком пять лет со своим «близким» из одной миски хряпал. Он раньше меня освободился и заехал к моей жене передать подарок, да так у нее и остался, – сказал он опечалено. И чуть погодя, добавил, – «Друг неиспытанный, что орех не расколотый!» Эх, Аркаша, Аркаша, кто же знал, что ты такой гнилой? С женой друга…последнее дело…, – вздыхал он.
– А сейчас они вместе? – осторожно спросил я.
– А Бог их знает! Я с ними встреч не ищу, – отмахнулся он.
– Винишь ее?
– Нет, нисколько. Если кто и виноват, то только я! – Салага замолчал, и задумчиво уставился в одну точку. Наверное, вспомнил «ее».
А я решил больше не затрагивать с ним этой щекотливой темы и сам погрузился в прошлое, вспоминая, как познакомился с Таней. Это было так.
Однажды, я провел приятный вечер в обществе своего друга, – выпускника нашего университета, с которым мы строили планы о создании общественной организации. Мы долго спорили, шутили и плавно перешли к мечтам, представляя себя успешными адвокатами,  эдакими современными рыцарями, защищающими права угнетенных граждан. Борцами за правду и справедливость! Окрыленный блестящей перспективой и чувством собственного достоинства я, не спеша, возвращался домой, лишь местами ускоряясь, чтобы с разбегу проскользить по застывшим мартовским лужам. Был поздний час и поэтому улицы были почти пусты. Взяв с разбегу очередную ледяную лужу, я поравнялся с двумя барышнями, которые направлялись со мной в одном направлении и беспечно смеялись. Моего носа коснулся тонкий, приятный аромат французских духов, от которого у меня пробежали мурашки по коже. Вдруг, к ним большими шагами подскочил здоровенный мужик, протиснулся между ними, обхватил за талии и наглым, пьяным голосом начал:
– Ну что, девульки, погуляем?! – Девушки ему начали что-то объяснять, стараясь избавиться от грубого спутника, но он не унимался. Предлагал выпить в соседнем кафе, вместе отдохнуть…
Не в силах больше терпеть хамства этого соблазнителя, я ему крикнул:
– Мужик, не наглей!
– Это ты мне? – выдохнул он удивленно, оттопыривая нижнюю губу.
– Эти девушки со мной, просто я отстал от них немного, – в глазах девушек я увидел одобрение.
– Не трынди, – выпалил его пьяный рот, и мужик схватил меня за ворот куртки (вот русский характер, – ему хоть драться, хоть с девчонкой обниматься – все одно).
В голове у меня мелькнула мысль – нужно бить, иначе он ударит первый. И это намерение я без промедления исполнил. Он упал без чувств. Дамы стояли как вкопанные. Наконец, одна встрепенулась, и я услышал голос – сиплый контральто: «Спасибо вам!»
Не успел я ответить, как несчастный ловелас ожил и трубным голосом взревел: «Ко-о-ля, Ко-о-ля! Грей! А-а-а…».
И к своему изумлению, я увидел бегущую, прямо на меня большую собаку породы немецкая овчарка, а со стороны кафе на его крик к нам метнулся какой-то косолапый пролетарий в замызганном полушубке. Встал вопрос – утекать, что есть сил или остаться? Остаться или утекать? Но мне стало стыдно перед слабым полом, и я остался. Скажите, что я поступил смело? Нет, – гордость победила страх! В общем, из этой ситуации я вышел побежденным: в изодранной клочьями куртке и массой синяков. Оправившись, я уныло побрел домой, и по пути встретил уже знакомых гражданок. Они сидели на деревянной лавочке, и громко о чём-то спорили. Одна из них встала, и подошла ко мне.
– Как вы себя чувствуете? – спросила она сочувственно.
Я промолчал.
– Жаль, что так вышло, – грустным тоном продолжила она, рассматривая мою рваную куртку.
– Шарахаться не нужно допоздна! – ответил я ей грубо, и направился к подъезду своего дома. Вставив ключ в дверь подъезда, подумал я с досадой: «Какие у нее все-таки очаровательные глаза, и такие милые, капризные губы. Классная девчонка, зря я с ней так…».
Вдруг, из-за спины я услышал ее приятный голос:
– Постойте, возьмите мой номер телефона. Буду рада, если вы мне позвоните. Спасибо вам за всё, – и ее губы коснулись моей щеки. Я проводил ее зачарованным взглядом, и крепко сжал в ладони ее визитную карточку.
– Я обязательно позвоню! – произнёс я шепотом, будто во сне…

***

Мои воспоминания прервал голос сержанта:
– Борисов здесь?
– Да, здесь, – ответил я.
– Готовься! Скоро отведу тебя на УПМ, – сообщил он и побежал вверх по лестницам, гремя связкой ключей.
– Вот так да, ты что – «малолетка»? – удивленно спросил меня Салага.
– Через месяц восемнадцать будет, – ответил я гордо.
– Да?! Не подумал бы! – сказал он, как-то растерянно.
– А что не так?
– В общем-то, ничего. Просто дури на малолетке много, сплошной беспредел, в котором и сам черт ногу сломит,  – с явной тревогой и досадой промолвил Салага. – Вот тебе для примера. Недавно к нам малява приходит, в которой малолетки пишут, что случайно увидели, как их сокамерник дрочил. И спрашивают: «Что с ним за это сделать?». Мы отвечаем: «Ничего, пусть помоет руки, и все». А они нам в ответ: «Поздно, мы его уже опустили». Пробуем объяснить, что делать этого нельзя, ваши действия называются беспределом. А они отвечают: «Всё нормально – мы уже «опустили» и того, кто его «опускал». Вот такие дела! С ровного места двое стали «петухами». И так на «малолетке» во всем, куда не кинь всё клин.
– Так как же там сидеть? Если ни за что друг друга опускают? – спросил я взволнованно.
– Как, как… Осторожно! Главное за языком следи, от него все проблемы. «Слово не воробей, вылетит, не поймаешь», – и, задумавшись, добавил, – это ты не поймаешь! – А малолетки мигом подхватят, потом не отбрешешься!
Слова моего наставника, точно булыжники падали на мою голову и я с трудом находил в себе силы, чтобы не показать испуга. Я был охвачен ужасом, ноги становились ватными, и только благодаря тесноте я продолжал стоять.
– Ну, крепись! Месяц – это недолго, уж как-нибудь проплывешь. Только запомни одну вещь. «Трамвайка», которую тебе придется пройти на «малолетке», придумана не людьми. Это не понятия, а мусорской наворот, которым подавляется детская психика. Менты всегда работают по принципу «когда кошки дерутся, мыши радуются», поэтому и насаждается всякая гадость, чтобы мы сами себя сожрали. Понимаешь, что я говорю? – посмотрел он на меня в упор.
– Вроде да. Но пока своими глазами не увидишь, понимается как-то смутно.
– И ещё вот что. Там в каждой хате сидят так называемые батьки, кто их так и зачем прозвал, остаётся догадываться. Ведь у нас, на «взросляке» батька;ми воров называют. Батьки на «малолетке» вроде воспитателей и следят за порядком в камере, хотя, по сути, поддерживают беспредел.
– Так эти батьки тоже заключенные? – удивился я.
– Конечно! Только стрёмные заключённые, потому что выполняют ментовские функции, – работают на администрацию. И, кстати говоря, всех таких холуев поголовно называют краснопузыми или проще красными. А порядочных арестантов чёрными.
 – А почему они становятся красными? – с трудом понимал я.
 – Причин много, но мотиваций две: обладать определённой властью, унижая других и
 получать от администрации какие-нибудь льготы. Но обычно «красными» становятся трусливые, с больной психикой люди, в основном с садистскими наклонностями.
– Выходит, что одни зеки открыто унижают других зеков? – удивился я.
– Да, и открыто и скрытно. А теперь сам рассуди, – какой нормальный человек с чувством собственного достоинства, элементарными моральными принципами будет жестоко и подло притеснять себе подобных? Да они точно раковые клетки, которые уничтожают иммунитет в организме. А мы единый организм. Они нас уничтожают, а потом и сами погибают от собственной заразы. Ты слышал о таких извергах, которых в войну у фашистов «капо;» называли? Ну, или скажем бандеровцы?
– Да, читал об этом.
– Ну, вот тебе и сравнение! – Салага по-отечески крепко сжал мои плечи и, глядя в упор произнес ободряющим тоном, – не бойся никого и не унывай! Грехов своих бояться надо и Господа Бога. Через месяц увидимся, я тебе обещаю, –  он обнял меня и протянул в подарок свои чётки. – Держи, нервы будешь успокаивать.
Вскоре меня вывели из клетки и повели по узким, вонючим коридорам подвала навстречу безумию, жестокости и горю. Большая часть подвала была затоплена, и нам с сержантом приходилось скакать по деревянным настилам. Чем ниже мы спускались, тем становилось холоднее. Черный туннель змеей извивался в недрах тюрьмы и, казалось, ему нет ни конца, ни края. С каждым шагом становилось все страшнее и страшнее. В какой-то момент я почувствовал робкий душевный трепет. Пришло осознание, что это путь в один конец. Я в Лабиринте, где обитает кровожадный Минотавр, и я один из тех тысяч, кого отправили на съедение этому чудовищному монстру. Во мне не было героизма Тесея, чтобы сражаться с этой ненасытной тварью и, к сожалению, клубка Ариадны, чтобы не заблудиться там.
 Наконец мы пришли на этаж малолеток и свернули в каптёрку, чтобы меня переодели. Там забрали мою одежду, а взамен ее выдали чёрную робу и кирзовые ботинки. Роба была мне настолько мала, что рукава куртки едва прикрывали локти, а длина штанов была еще экстравагантней, – они были чуть ниже икр и смахивали на бриджи. С обувью тоже вышла беда, – при моем 44 размере мне достались ботинки 42 размера. В этом горе-наряде мне было неудобно и досадно. Посмотревшись в зеркало, я вспомнил свою учительницу французского языка и подумал: «Вот теперь, Анна Николаевна, вы бы не сказали мне comme il faut, а прозвали бы меня bouffon, шутом».


IX

«Малолетка»

Передо мной с визгом открылась железная дверь, и я робко ступил в небольшую камеру, рассчитанную на пять человек. Напротив я увидел железную решетку, размером один на один метр, вставленную в оконный проем стены, а под ней железную шконку. Справа от меня был унитаз «крокодил», а над ним кран; чуть выше его небольшая ниша в стене, где лежали зубные щетки и пасты. Вдоль боковых стен были установлены по две шконки в два яруса. По середины камеры стоял железный стол с лавочкой, намертво залитые в пол цементом. Камера освещалась тусклой лампочкой и придавала внутреннему убранству зловещий вид.
К этому времени за решеткой стояла уже глубокая ночь. Обитатели камеры не спали, но каждый сидел на своем спальном месте. Их было четверо, поэтому одна шконка была пуста. Распознать батька не составило труда. Это был мужчина около сорока лет. Он сидел на нижней шконке и был одет в черные трико и белую майку. В руках он держал толстую книгу, как оказалось, роман «Унесенные ветром». Имел упитанный, даже пухлый вид, и выпирающий из-под майки круглый живот с глубоким, как колодец пупком. Лицо выражало лень и усталость, или даже инфантильность, а припухлые розовые губы капризность ребенка. На отвислых щеках рдел небольшой румянец. Про обладателей таких губ и щек обычно в шутку говорят: «Такие брылы – хоть студень вари». В его тусклых глазах отсутствовала жизнь. Казалось, в них кто-то отключил свет. Кожа гладкая, безволосая. В тот момент я подумал, что у этого женоподобного существа должен быть писклявый голос (и я не ошибся). Он скользнул по мне презрительным взглядом, смочил языком пухлый палец, перелистнул страницу и продолжил читать. Другие, молча, смотрели на меня. Это были взгляды волчат. Нет, в них не было злости или кровожадности, скорее пошлая имитация не нее. Пытаясь во всем подражать взрослым, малолетки старались показаться опытными уголовниками. По одному взгляду они пытались определить внутреннее содержание человека. Но, увы! Опыта им, конечно же, не хватало, и гордый взгляд придавал им совершенно глупый вид.
Напротив меня сидел высокий, худощавый парень с вытянутым лицом. В зубах у него был длинный деревянный мундштук с тлеющей сигаретой, и дым попадал ему в глаза, от чего он сильно щурился. Справа сидел маленького роста татарин, с соответствующей внешностью – смуглой кожей и узким разрезом глаз, над ним, скрестив ноги, на верхней шконке сидел накачанный парень с круглым здоровым лицом. В руке он держал кусок черного хлеба и жевался.
– Проходи, чего встал? – ломающимся голосом сказал худощавый.
 Я подошел ближе.
– Кто по жизни? – спросил он.
– В смысле? – переспросил я, не понимая вопроса.
– В прямом смысле! – срываясь, он перешёл на крик. – Активист, пацан, обиженный…, – перечислял он, перекатывая губами мундштук.
– Пацан, – ответил я и не уверенно добавил, – черный пацан.
– Первый раз сидишь что ли? – спросил он с ухмылкой.
– Первый.
– Видно, видно! Меня Кислым дразнят, а это Татарин, на «пальме» Славян, а это Саныч, – перечислил он всех, указывая на каждого пальцем.
– Меня Стас звать – приветливо сказал я, но Кислый оставался серьезен и руки не подавал.
– А дразнят как? Погоняло у тебя есть? – шепеляво спросил Татарин.
– Нет, никак не дразнят.
– О-о-о, это плохо, дружище! Каждый должен иметь тюремное имя! Завтра будешь кричать на решку (решетку), чтобы сама тюрьма тебе имя дала, – прищурил он при этом и без того узкие глаза. – Вот и Славка к тебе присоединится. Он уже две недели у нас кочумарится, а погоняла всё еще нет. Да, Славян? – спросил он, стукнув по верхней шконке.
– Ага, – отозвался Слава.
– А ты в ЮУрГУ не учился? – обратился ко мне накаченный Слава, – что-то лицо твое мне знакомо.
– Учился, – ответил я.
– Точно! – хлопнул он довольно по колену. – А я смотрю, ты или ни ты? Мы как-то у Каспера из твоей группы хотели стипуху отобрать…., – да-а, ловко ты нас тогда отметелил, до сих пор забыть не могу, – Слава широко улыбнулся, обнажив ряд зубов с налипшим черным хлебом.
– И я тебя узнал, – воскликнул я радостно. – Ты, по-моему, на менеджера учился?!
– Ага. На него самого. Да только отчислили меня. И к лучшему, – махнул он рукой. – Мне тут пацаны глаза на коммерцию открыли. Мне сейчас любая торговля взападло.
– А посадили тебя за что?
– Разбой. Водителей на трассе «бомбили», – гордо ответил он.
– Как бы то ни было, а знаешь, Слава, я очень рад нашей встрече. Ты первый знакомый, кого я встретил за эти дни, – искренне признался я.
– Короче, – перебил нас Кислый, – постанова здесь такая: три дня ты – гость, в это время будешь со всем знакомиться, слушать, запоминать. Никто тебя трогать не будет, но потом наступит «трамвайка» и сорок дней ты будешь трамваем. Всё понял?
 – Не совсем! Что такое «трамвайка»? Объясните мне, пожалуйста.
 – «Трам-вайка», – смакуя, произнес он это слово по слогам. – Это когда ты шуршишь, как электровеник. А мы посмотрим – достойный ты пацан или нет? А может на бабу схож?
– Но, по-моему, шуршать, как электровеник, как раз таки удел баб, – заметил я ему.
– О-о, ты покалякать хочешь? Умный что ли? – произнёс он с вызовом.
– Не знаю, не мне судить!
– Вот скоро мы и посмотрим, есть ли у тебя солидол в макитре!
– А через это все проходят? – спросил я доверчиво, желая не накалять больше Кислого.
– Конечно все. Я «трамваем» был, и Татарин тоже был. Вот, Славик, у нас до сих пор «трамвай». Да, Славик? Сколько тебе ещё деньков осталось?
– Двадцать девять ещё, – уныло ответил тот.
– Вот так!- ухмыльнулся Кислый,- Ну всё, хорош гутарить! Падаем все спать, – и он залез под одеяло.
Я прилёг на свободную шконку и под шумную перекличку сверчков ещё долго ворочался. Мысли не давали мне уснуть. Во время нашего разговора пухлый Саныч не проронил ни единого слова, но нельзя сказать, что он был целиком поглощен романом, скорее делал вид. Когда его пухлые пальцы перелистывали очередную страницу, он бросал на меня короткий, но весьма выразительный, наглый взгляд. Взгляд подлого хищника. «И что я ему плохого сделал? А может, я ошибаюсь? – думал я. – Ну да ладно, время покажет», – и моя душа полетела к родным пенатам.
Меня сильно тянуло к семье и мысли разрывали мое сердце на части. Я вспоминал своё счастливое детство, беспечную юность. Вспомнился плюшевый белый мишка, без которого я не мог засыпать до семи лет. Вспомнилась первая рыбалка, и как дед учил меня насаживать на крючок червя, а перед тем, как забросить его в воду, обязательно поплевать, чтоб карась попался крупнее. Как я забрасывал удилище через спину и ненароком цеплялся крючком за ягодицу. Воспоминания приходили ко мне с такой быстротой, что я не в силах был их остановить или отогнать. Вспомнил отца, когда он первый раз посадил меня за руль нашей машины, и как я на ней слетел с дороги в кювет. Он даже не отругал меня, наоборот, улыбнулся и сказал: «Лиха беда начала. Теперь мы будем ездить чаще!». С болью вспомнил, как мама в день моего ареста делала пирог «курник», и просила меня съесть ещё кусочек, но я жевал его на ходу, а она ласково у порога подливала мне молоко и приговаривала: «Скушай ещё, сынок! Вот так! Молодец!» Ах, милая моя мама, это был самый вкусный пирог в моей жизни, про который я до сих пор вспоминаю с болью в сердце.
Эмоции переполняли меня, на ум пришло высказывание кого-то из мудрецов: «Воспоминания – это рай, из которого нас невозможно изгнать». Как же он был прав! Как хорошо, что у человека есть дар воспоминаний. Наверное, Бог наградил людей этой способностью для того, чтобы воспоминания служили нам опорой на жизненном пути. Приходили на помощь в минуты невзгод и были сокровенным уголком, в котором мы могли бы спрятаться, передохнуть, отдышаться. Под утро меня одолела усталость, и я уснул.


Х

Проклятая «трамвайка»

«Завтрак берём!» – сквозь сон раздался голос. Камера оживилась, послышалась крепкая брань. Баландёр по традиции услышал о себе много нового. Загремели железные тарелки. Такую баланду не стала бы есть даже моя собака. В тарелке плескалось что-то мутное, с отвратительным запахом. Но больше всего меня возмутил хлеб, его просто невозможно было жевать, потому что он, как пластилин прилипал к зубам. Ради эксперимента кто-то бросил мякоть хлеба в железную дверь, и эта непонятная смесь прилипла к двери. После завтрака Кислый сказал мне:
– Я тебе буду называть предметы в камере на нашем языке, а ты их должен запомнить. Позже буду проверять. Итак, запоминай, – он указательным пальцем водил по предметам и тут же комментировал: стол – «общак», лавка – «тёща», ложка – «весло», тарелка –«шлёмка», пол – «паркет», потолок – «пол», унитаз – «светланка», кран – «горбатый», дверь – «броня» и т.д. Он не оставил ни одной вещи, которые находились в поле зрения, без тюремного наименования. Сокамерники общались в основном на «малолетней» фене. Я старался запоминать слова уголовного жаргона, но у меня это плохо получалось. Мой мозг не воспринимал их. Противился!
Итак, с третьего дня в мои обязанности входило: набирать на всю компанию «баланду», мыть посуду и пол, чистить туалет. В общем, выполнять все хозяйственные работы. Во всём этом чувствовалось унижение, но я выполнял порученную работу добросовестно и старался видеть в этом свои плюсы. Например, я осознавал, что унижение, в приемлемых рамках, укрощает мое самолюбие. На утро мы со Славой подошли к решётке и по очереди начали кричать во весь голос, чтобы слышала вся тюрьма: «Тюрьма-тюрьмушка, дай погремушку! Да не простую, а блатную!» Под улюлюкивание сотен голосов со всех сторон посыпались всевозможные клички – «Сопля», «Чеснок», «Лошара», «Фуфел», «Чморик», «Чушок» и т.д. Я был в шоке от мысли, что теперь ко мне приклеится какая-нибудь позорная кличка, типа «Чушок», и я буду вынужден откликаться на нее. Но к счастью, это была очередная малолетская шутка и я и по сей день не имею кликухи.
Днём, после обеда, Кислый нарисовал карандашом на стене человечка, подозвал меня и сказал: «Сделай так, чтобы он заплакал». У меня наступил мозговой ступор, и на ум не приходили никакие варианты (это всего лишь одна из многочисленных загадок, которые на жаргоне малолетних называется «тугодумками».) Якобы, путём вопросов и ответов выясняется сообразительность, смышленость испытуемого, хотя на самом деле всё это не имело никакой логики, а наоборот, выглядело абсурдным и оскорбительным. За неправильный ответ ожидало наказание, по преимуществу физическое.
– Ну…! Сделай так, чтобы он заплакал! – повторил Кислый.
– Я не знаю, как это сделать, – ответил я поникшим голосом.
– Тебе минута времени, давай думай, – грозным тоном произнёс он.
По истечении минуты я опять ответил, что не знаю. Тогда Кислый схватил литровую эмалированную кружку и с размаху ударил меня по голове. Я прижал руку к виску и почувствовал теплый, липкий ручеек. Шла кровь. Через ладошку она текла по щеке и крупными каплями падала на бетонный пол. Я тупо смотрел на растущую багровую лужу и горько досадовал: «ЗА ЧТО?»
– Ну, хули замерз?! – взревел Кислый. – Давай вытирай! Щас развезешь тут помойку!
Одной рукой придерживая рану, другой я вытер за собой кровь. Слезы обиды наворачивались на глаза, и мне стоило не малых усилий, чтобы не заплакать прилюдно. Показать свою слабость, означало бы окончательное и бесповоротное поражение. Падение! За всё время нахождения в камере я впервые заметил улыбку на лице батька. Стало понятно, что боль и унижения его очень забавляют.
Кислый плюнул на свой рисунок и сказал:
– Видишь, наш человечек заплакал. А теперь сделай так, чтобы у него пошла кровь!
Над этой задачей мне не пришлось долго думать, и я вытер об человечка окровавленную руку.
– Правильно, – недовольно сказал Кислый.
 Далее, он приступил к проверке моих знаний на предмет фени, так как считал, что наказание следует продолжить. Я, конечно же, неудовлетворительно продемонстрировал свои знания по данному предмету, за что и получил пару десятков ударов литровой кружкой по спине и ребрам. «Я знаю два иностранных языка, – думал я с негодованием, – а феня не дается мне никак, хоть ты тресни».
Кислому и Татарину было по 17 лет. И они отбывали уже второй срок, поэтому чувствовали себя на «малолетке», как рыбы в воде. Им хотелось сполна выместить на новобранцах те страдания, которые они в свое время перенесли, будучи «трамваями». Однако, меня удивляло, что Слава проходил их экзекуцию как-то стороной, если ему и перепадало, то гораздо меньше, чем мне.
Вечером следующего дня я со Славой играл в шашки. В процессе игры речь зашла о наших родителях, о том, как они переживают наше заключение. Вдруг к нам подошёл Татарин и нагло у меня спросил:
– Скажи-ка, поцик, а ты лучше мать продашь, или в жопу дашь?
Этим вопросом он мне, как обухом по лбу дал. Я хотел броситься на него, но Слава удержал меня.
– Спокойно, спокойно парень, – сказал Татарин. – Это «тугодумка» и ты лучше головой кумекай, а ни руки свои распускай. Если, не дай Бог, ты кого-нибудь здесь ударишь, то мы объявим тебя «восставшим трамваем», и тогда тебя каждый будет бить при встрече, как собственного ишака. В какую бы ты хату не заехал, тебя везде будут метелить, – с ненавистью заявил он. – Ты понял меня?! А? Теперь отвечай на тугодумку!
 Я растерянно смотрел на Славу, но тот молчал.
– Я жду! – закричал Татарин.
Я был в полном замешательстве. Глазами я пробежал по камере в надеже, что кто-нибудь подскажет мне ответ, но наткнулся на лукавую улыбку батька, который «любезно» подсказал своим тонким голосом, уловив мольбу во взгляде:
– Второе, наверное… – эх, как же я ненавидел их всех в ту минуту!
– Мать не продается, парень не еб…я, – вместо меня вдруг ответил Татарин, и мне опять несколько раз врезали за несмышленость.
Подошел Кислый и начал кричать мне прямо в лицо:
– Ты совсем тупой что ли? Мы тебе задаем самые простые «тугодумки», а ты ни на одну не можешь ответить. Может у тебя опилки в котелке вместо мозгов?! В каком ты университете учился, дебил, если для тебя детские загадки не по силам! Я тебя спрашиваю, овца! Отвечай!
Я стоял молча, и в моей голове молотком стучала фраза: «Мы тебя объявим восставшим трамваем. Восставший трамвай, трамвай… – навязчиво трезвонила фраза. – Вот и замкнутый круг, я ничего не сделаю, остается только терпеть, терпеть, терпеть…«Не бойся никого, кроме Бога одного» – учил меня Салага. – Да я никого и не боюсь, просто буду терпеть!»
А в это время Кислый, схватив стержень от ручки, выгибал его и на каждой фразе щелкал меня по носу.
– Ты чё в паркет уставилась, скотина? В глаза смотри, когда с тобой старшие разговаривают! Ты меня вымораживаешь своей тупостью! Если ты сейчас опять не отгадаешь «тугодумку», я тебе такое сделаю, что ты у меня кровью ссаться будешь. Ты понял!? Слушай сюда, дурында: «Вилку в глаз или в жопу раз?» Давай выбирай то или другое? – я молчал. – Повторяю! Так в жопу, или в глаз? Что молчим?! – а стержень от ручки так и щелкал, щелкал, по моему носу, выбивая невольные слезы.
– Вилку в глаз, – вырвалось у меня на удивление самому себе.
Кислый криво улыбнулся и достал из загашника стальную вилку. Он стоял передо мной с довольной миной, перекидывая вилку из руки в руку.
– Значит, говоришь, вилку в глаз? – спросил он, растягивая удовольствие.
– Делай, как знаешь! – ответил я хладнокровно, но от волнения у меня вдруг зашумело в ушах.
Кислый замахнулся правой рукой и ударил… Почему-то я до последнего момента надеялся, что он этого не сделает. Я рефлекторно отклонился немного назад, и удар пришёлся мне чуть ниже глаза. Острая боль пронзила лицо, брызнула кровь (…Эх, Кислый, Кислый я до сих пор вспоминаю тебя по этому шраму).


ХI

Чётки

Два дня ко мне никто не приставал. Я по-прежнему мыл посуду, туалет и даже находил в этом удовольствие, потому что всё это было хоть каким-то занятием и отвлекало от тяжёлых мыслей. Наш батёк каждый день выходил из камеры к куму и подробно докладывал ему, как протекает жизнь в нашей камере №6. Кстати, случайность это или нет, но попал я именно в шестую камеру.
Ребята за эти дни заметно приуныли, но после обеда опять решили возобновить свои жестокие потехи. И вновь полетели «тугодумки» одна за другой, а я, к своему стыду не мог ответить ни на одну. «Х.. в нос – какой прогноз?», «Соплю на щеку или х.. за щеку?» и т.д.
– Х.. с горы – какая скорость? – спрашивал Татарин.
– Х.. не мопед, спидометра нет, – отвечал через минуту вместо меня Кислый и жестоко бил меня. Таким образом, ежедневно проходило мое образование. За неделю мне пришлось услышать несколько десятков «тугодумок» и заработать множество синяков. Правда, альтернативой откровенному избиению были так называемые, «щёточки», «пастики», «малышки». Мне всегда хотелось увидеть авторов, которые всё это придумали. Например, пытка «щёточка» заключалась в том, что зубную щётку, сделанную из оргстекла, оттягивали двумя руками и концом ударяли по ногтям пальцев с десяток раз. «Пастиками» называлось издевательство, когда выгибали стержень авторучки, и концом щёлкали по носу. Да и «малышки» были не из приятных, – били железной кружкой по ягодицам. Все этапы этих развлечений были отработаны на мне с лихвой. За неделю у меня был красный нос, с облезлой кожей, фиолетовые ягодицы и тёмно-синие ногти, рана под глазом слабо затягивалась.
 Однажды вечером ко мне подошёл Татарин и как-то заискивающе сказал:
– Друган, а подари мне чётки, тогда я от тебя отстану. Ты больше не будешь «трамваем». Договорились? – подмигнул он мне.
– Не могу, – ответил я. – Это подарок друга.
– Какого друга? Чё ты лепишь? – разозлился он.
– Правда! Эти чётки подарил мне Саня Салага.
– Это тот, что на «взросляке» сейчас чалится? – спросил он удивлённо.
– Наверное… – ответил я.
– Серьёзный дядька. А ты откуда его знаешь? – прищурился он.
– А вот это тебе знать необязательно, – пренебрежительно ответил я.
 –Да чё ты с ним базаришь? – вклинился Кислый и дёрнул чётки, которые я держал в руках. Нитка порвалась, и они рассыпались по полу.
– Зря ты это сделал, – сказал я Кислому и бросился их собирать. Мне очень хотелось отомстить им за все унижения и страдания, но я даже не представлял как. В жизни человека бывают такие этапы, когда он попадает в круговорот событий и не может им противостоять. Не может противиться реальности, изменить её или направить в другое русло. Он совершенно лишен свободы и права выбора. И в таком случае остается только терпеливо ждать. Собрать волю в кулак и достойно пройти ухабистый отрезок жизни.
Когда человеку нестерпимо больно и жжет обида в груди, он по какому-то наитию начинает призывать примеры из памяти, кому было ещё хуже, тяжелее. Ведь, к сожалению, в нашей жизни столько горя и страданий, что за примерами и не нужно ходить далеко. Будь то войны, катастрофы, лагеря или плен. Причём, львиная доля мирового горя искусственно вызвана самим же человеком. Нашими братьями и сестрами!
Как бы мне не было тяжело, я знал, что всегда найдется человек, которому хуже. На память приходили фрагменты из военных фильмов о доблести и мужестве советских солдат, строчки из книг о ГУЛАГе, бедствии и нищете многих наших сограждан… Может в данном подходе есть элементы цинизма, однако помогало. Заставляло собраться и не падать духом!


XII

Алешка Белов

Однажды, под вечер к нам подселили еще одного малолетку, ему было 16 лет, и звали его Лешка. Это был щуплый на вид и робкий по характеру паренёк. Своими канапушками он напоминал мне Антошку из известного всем мультика. Лёшка был застенчив и молчалив. Его посадили за то, что он украл из соседнего сарая мотоцикл. Бедный человечек, сколько же ему пришлось впоследствии пережить за этот кусок железа.
На следующий день мы пошли гулять в прогулочный дворик, и Кислый с Татарином всячески подшучивали над новобранцем. А тот еще больше замыкался в себе, не находя достойных ответов на их колкости. После очередной порции «яда» они перешли с ним на дружеский тон и этим расположили его к беседе. Между ними завязался такой разговор.
– Я смотрю, пацан ты смазливый, наверное, девчонок было у тебя до фига и больше, – сказал Кислый Лешке, делая вопросительную мину.
– Нет, у меня была только одна, мы с ней со школы дружим, – грустно ответил наивный Лёшка.
– Красивая?
– Да, красивая и еще добрая очень. Она мне в ИВС каждый день передачи носила, – опустил он свои большие глаза в пол.
– Повезло тебе! Сейчас таких девчонок найти трудно.
– Это точно, – тяжело вздохнул Лёшка.
– А вы целовались с ней или мамка не разрешала? – с лукавой улыбкой допытывался Кислый.
– Зачем нам спрашивать у мамы, целовались, конечно.
–Да ну?! – и на его лице блеснула улыбка. – Что-то я тебе не верю. Уж больно ты трусливый, – поддел Кислый.
– Это я здесь такой. Просто мне тут ещё непривычно, – ответил голос подростка.
– Так целовались, значит? Ты молодчина! А мне еще не приходилось. Значит, в засос целовались?!
– Ну, да, – пробился сквозь веснушки румянец.
– Так она девочкой была, когда ты с ней первый раз…, – и он сделал характерное движение.
Смущенный Лешка молчал.
– Да не стесняйся. Здесь все свои! Просто интересно от друга услышать, как это дело происходит? А то освобожусь, и не буду знать, как к девушке подступиться, – навязчиво приставал «Кислый».
– Да, девочкой была. Я у нее первый был.
– Сильно кричала, да?
– Не очень, – отвечал он, смущаясь.
– Говорят когда девчонка «целка», то ей вставить сложно.
– Нет, не сложно, просто нужно аккуратно,- сбиваясь ответил он.
– Ух, ты, интересно! Значит, ты и «лошадку кормил»? – с жаром спросил Кислый.
– Какую лошадку? – недоумевая, переспросил Лешка. – У нас только куры, была одна корова, да и та полегла по осени, – с душевным надрывом промолвил он.
– Ну, ты даешь, Леха! – смеясь, сказал Кислый. – «Лошадку кормить» это значит, девчонке между ног рукой водить.
– А-а, тогда да! «Кормил»! Как же без этого с ней любовью-то заниматься? Да и ей нравилось, – сказал Лешка, густо краснея.
– Ништяк! А дай руку понюхаю, – и он кинулся к нему. Но вместо этого ударил Лешку кулаком в лицо и тот упал. Из носа брызнула кровь. Тут же рысью подскочил Татарин, и начал, браня, пинать его ногами.
– Мразь, да ты с нами из одной миски жрал!
– Постой, братан, – остановил его Кислый. – Дома с ним поговорим! – и мы продолжили прогулку. Под палящим солнцем мы намотали несколько километров на кирзовые ботинки, не проронив ни слова. Было ясно, что Алешка попался в «капкан» и в скором времени его ждёт неминуемая беда. Он совсем паник, зажавшись в грязный угол и украдкой поглядывал на своих обидчиков. В его добрых, голубых глазах, как в чистых озёрах, застыла мольба, снисхождение. Но какое дело было до него жестоким малолеткам. Его маленький внутренний мир, обуреваемый леденящим ужасом и предстоящим позором, совсем никто не замечал. Он был всего лишь маленьким зэка, а не человеком с ранимой душой и пылким сердцем.
Вернувшись в камеру, Кислый начал домогаться к избитому и запуганному Лешке:
– Слушай сюда, чушок поганый! – и он влепил ему звонкую пощечину. – Ты рукой держался за бабскую манду, а это равносильно, что за чужой хрен! Значит, тебе место в петушатнике!
– Но я не знал, что этого делать нельзя, – со слезами на глазах произнес несчастный. –Это же было на свободе.
– И чё, что не знал?! По незнанке не канает что ли?! Типа один раз – не пи..рас? Готовь мыло, Алёнка! – И Кислый с Татарином заржали во все горло, их смех подхватил и батёк.
Мы со Славой стояли молча, не зная, что нам делать в этой ситуации. Но, прекрасно осознавали, что сейчас решается жизнь этого маленького безвинного человека. Понимали, что эту ужасную ошибку потом невозможно будет исправить. Вспомнив один разговор «взрослых» в ИВС, я попытался вмешаться.
 – Подождите, пацаны. Я от «взросляков» лично слышал, что членом сейчас не наказывают. «Его», как наказание, отменили.
– О-о, «трамвай» решил за чморика заступиться, – ухмыльнулся Кислый. – Так его никто и не наказывает, а просто место указывают, на котором он по жизни должен находиться. Как говорится «петушки к петушкам, гребешки к гребешкам». А все остальное он по любви будет делать! Да, милый?! –  погладил он Лешку по голове.
В глазах ребенка пылал неописуемый ужас и надежда. Они молили о снисхождении, но жестокий мир, в который его забросила взрослая рука, не знал пощады. Я был бессилен помочь ему, потому что еще не владел в полной мере тюремной софистикой. Только она – «хитросплетенная болтология» могла стать для него спасательным кругом. Я еще что-то говорил в защиту Алешки, но Татарин прервал меня:
– А ты чё за него заступаешься? – сделал он ко мне решительный шаг. – Может и ты не прочь подержаться за кунку?
– Нет, я не прочь подержаться за твою болтливую губу. – закипала во мне злоба. – Имей ввиду, Татарин, – положил я ему руку на плечо. – Если я сорвусь, меня в хате никто не остановит, как известно, «брага стоит долго, а через край пойдет – не уймешь!»/ И плевал я на ваших восставших трамваев, электрички и всё трамвайное депо, – закончил я взволнованно, давно усвоив себе правило – «лучшая защита – это нападение».
Ночью меня разбудили плачь и стоны. За занавеской туалета насиловали Лешку. Сначала это был Кислый, потом пошел Татарин, а вскоре, на мое удивление, и пухлый батёк. Поведение подростков хоть как-то оправдывалось их возрастом. Они имели неуемную сексуальную озабоченность и не устоявшуюся психику. Руководствовались ложным представлением о порядочности. Но батёк?! «Вот, мразь какая!» – скрипели от злости зубы, и сжимались кулаки. После этого я решил, во что бы то ни стало отомстить старому извращенцу.
Скажу, забегая вперед, через месяц Алешка повесился, не в силах больше терпеть унижения. Его утром нашли с петлей на шее за той же клетчатой шторкой, которая скрывала совершаемые над ним издевательства. Мне хотелось написать Лёшкиному соседу и судье такие слова: «Спите спокойно, дядя сосед, ваша собственность в безопасности. «Опасный вор», Лешка Белов «справедливо» наказан. Будьте спокойны и вы, Ваша Честь! Вы честно исполнили свой профессиональный долг, заключив ребенка под стражу».


... Полный текст книги опубликован на сайте издательства"Буксмаркет.орг" http://booksmarket.org/?aid=1762