Бурлуй, или Любить по-молдавски

            


Лето.  Жара молдавская, душистая. Мухи кругом. А мы с Петей лезем на чердак старого родительского дома, чтобы разобрать там хлам, о чём уже давно просила его старшая сестра Клава, ещё с первого дня, как мы приехали.  А здесь, на чердаке, ещё жарче: крыша  за день раскалилась, гвозди солнечного света прошили всё пространство вокруг, и в этих узких солнечных лучах, сквозящих через небольшие отверстия в кровле, дым клубится и словно бы ангелы летают… или воспоминания? Клубится память человеческая над старыми вещами, владельцы которых давно уж повырастали или умерли. У друга моего Петри глаза ещё синее стали, потому что всё здесь – его прошлое, прошлое его семьи:
- … шапка кроличья. Совсем истлела, в руках рассыпается. Мне её когда отец сшил, я так важничал, потому что она первая, «как у взрослых» была… О! А вот это мамино пальто, я его помню. Она, когда холодно в доме было или летом вечером во дворе, на плечи себе или кому-нибудь из нас, детей, накидывала.  А эту шаль, да, вот эту, с цветами, ей отец подарил, когда я родился. Мне потом уже Клава рассказывала: я же младший из троих, две первые были девчонки, а папа сына очень хотел. Вооот… И в роддом, чтобы нас с мамой забрать, с этой шалью явился. А когда домой уже нас привёз, так все соседи видели, как они с мамой вдвоём посреди двора танцевали, меня же Клава на руках держала.  Дождь идёт, Клава на высокий порог дома села, а они танцуют. Без музыки, под дождь. Видно, музыка у них в сердцах звучала… Знаешь, мне иногда кажется, что я это помню. Хотя, нет, конечно. Не могу помнить.
А это, знаешь, как по-молдавски называется?..
Петя осторожно отирает ладонью пыль с простого глиняного кувшина, пузатого, с узким горлом. Такие я уже видел здесь: в них обыкновенно молдаване наливают вино и ставят на пол, чтобы выхолодалось.
- Это – бурлуй. А этот – особенный. Почему? Потому что в нём цветы стояли, когда мама впервые в отцовский дом вошла. Да, обычные, полевые. Он нарвал, в кувшин поставил. А кувшин у калитки выставил, когда за мамой поехал.  Мой отец маму же украл из родительского дома. Я тебе не рассказывал?
Он сам-то дубоссарский был, а мама из Коржева. Это в трёх километрах отсюда, выше по Днестру.
Впервые он маму увидел на свадьбе у друга своего, она среди подружек невесты была. Им тогда обоим по девятнадцать было. Но жениться ни ему, ни ей замуж нельзя: у него старший брат ещё холостым был, в армии служил, а у неё сестра старшая незамужняя… Как это – «ну и что»?!. У нас так не принято, чтобы дорогу старшим переходить. И его, и её родители против были…
А папа всё равно никого не послушался. Уехал на полгода в Кишинёв… О чём ты? Почему он в армии не служил? В детстве, а оно у наших родителей на войну и сразу после пришлось, нашёл гранату, стал её разбирать. Вот, не разобрал, значит… не успел. Она у него в руках не разорвалась, а «пыхнула», как он сам потом говорил. Двух пальцев на правой руке – как не бывало.Потому и не служил, говорю…
Так вот. Уехал отец на полгода в Кишинёв деньги зарабатывать. На собственный дом. Заработал. Приехал. Купил. Ещё полгода потом дом этот достраивал, чтобы было, куда маму привести. А потом сговорился с приятелем насчёт лодки и вечером пошёл на берег. По дороге зашёл в магазин и купил батон колбасы, докторской. Это, мама говорила, чтобы невесту накормить.
Догребли они попеременно на вёслах до Коржева. А дом родителей маминых, где и она жила, недалеко от реки был. Пришёл, значит, а она в огороде уткам траву рвала. Он ей говорит:
- Собирайся, я за тобой приплыл. Только поскорее, а то если отец Георгицу (так отцова приятеля звали) узнает, что тот без спросу лодку взял, выпорет его больно. А  Георгий – мне друг, и мне его жалко будет.
Мама хотела хоть в дом зайти, вещи какие-то взять и хоть с сёстрами попрощаться. С родителями прощаться было нельзя – они бы тогда точно не отпустили. Но отец сказал, что первое время можно и так жить, в этой одежде. А потом у них всё будет. Потому что дом свой у них уже есть. И колбаса. И цветы в бурлуе возле калитки.
А чтобы она не передумала, он её просто на руки взял и понёс к берегу. Да и быстрее так. Посадил в лодку, на плечи ей свой пиджак накинул, а сам за вёсла сел… Потом нагнулся и достал из-под лавки колбасу докторскую, в серую бумагу завёрнутую, протянул ей:
- Ешь,- говорит,- ты же весь день голодная…
Мама потом рассказывала, что плыла в той лодке, откусывала колбасу и плакала. И петь хотела.  А когда возле калитки цветы в бурлуе увидала, то точно поняла, что счастлива и что Вася Черлат – её судьба: за шею его обняла и целовать стала.
Это уже потом. Иногда, не часто, правда, когда они с отцом ругались, она причитать начинала:
- И почему эта лодка не перевернулась!.. И почему я тогда не утонула!..
Мама всю жизнь отлично плавала, лучше отца,-  на Днестре же выросла.
- …И зачем я тот бурлуй не разбила, а цветы  из него в канаву не выбросила!..  И ведь сразу мне фамилия «Черлат» не понравилась!.. Лучши бы на век я так «Дикусар» и осталаааась…

У Пети,друга моего старинного, глаза повлажнели:
- А знаешь, как на русский наша фамилия переводится? «Небо широкое»… Красиво, правда?..
Потом он снова обо мне словно бы забывает и продолжает рассказывать себе самому. И старому глиняному кувшину, что в руках держит и уже не пыль с него вытирает, а поглаживает шероховатую обожжённую глину:

- Мама часто кричала потом. И на отца, и на нас, ребятишек. А вот чтобы папа кричал, такого не помню. Ни разу. Но всегда мне казалось, что маму мы больше любили. А, знаешь, когда я понял, что нет у меня дороже человека, чем мой отец?..
Когда мама уже умерла, а отца мы с трудом уговорили перебраться через несколько лет после её смерти к нам, в Москву, потому что он диабетом заболел. И уколы инсулиновые ему нужно было делать регулярно. Да и нам, всем троим, спокойнее было, когда он рядом. Мы с Татьяной, с женой, комнату ему отдельную выделили. Я как к нему ни войду, он всё сидит на кровати и в окно смотрит. А в окне не людей высматривает, а всё на небо глядит. А потом просить  стал:
- Отпусти меня в Молдавию. Мне там, рядом с Машей, лучше будет. Отпусти, сынок, тебе же тоже без Тани твоей жизни бы не было. А мать там одна совсем, никто к ней не ходит: поразъехались все да поумирали… Не держи меня, выпусти…
Мы его уговаривали потерпеть до лета, когда возьмём все отпуска и большой семьёй нашей поедем в Старые Дубоссары. А там и дом поправим, и могилку мамину.
Он молчал, словно бы даже соглашался или просто не слушал нас.
А однажды – сбежал. Я после работы вхожу в его комнату – пусто. И корявая записка на кровати:
«Еу ам плекат ла мам-та»

Петя забыл, что я по-молдавски не понимаю, потому и перешёл на него.

- А? Что это значит?  «Я уехал к вашей маме»,- вот что написал мой папа.  Я подхватился и сразу – на Киевский.  Никогда не думал, что так далеко от моего дома до вокзала. Когда вбежал в здание, то сразу папу увидел. У табло расписания он стоял. Стоял ко мне спиной. С нестриженым затылком. Из кармана пальто торчали тапки его домашние, а под мышкой зажат был вот этот самый бурлуй, чтобы поставить в него цветы. Для мамы…



04.10.2014