Книга первая - часть вторая - глава первая

                ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                Словно в зеркале страшной ночи,
                И беснуется и не хочет
                Узнавать себя человек, –
                А по набережной легендарной
                Приближался не календарный –
                Настоящий Двадцатый Век.

                Анна Ахматова 

                Я царь — я раб — я червь — я бог!

                Гавриил Державин 
          
                Назначь мне свиданье
                на этом свете.

                Мария Петровых


       Н: С петровских времён Россия во многом контрастно сочетает в себе – и то, что было до Петра, и то, что она благодаря ему приобрела, а также нарождавшееся в ней уже после Петра. Плохое – многое, но далеко не всё – Пётр I пытался в России искоренить. Но в ней и хорошее – как в его эпоху, так и в иные времена – слишком часто смешивалось со страшным, чудовищным...
       Н: Пётр I! Беспощадный, точно ветер северный, блистательный, словно дух западный... Да только – с железным прагматизмом – царь-реформатор воплощал в России этот гордый дух! От стран Запада он возьмёт за образец лишь исключительно научную, заводскую, высокотехнологическую (на уровне восемнадцатого века) сторону государственного преуспевания. Употребит это и на мирные (и то часто из-под палки!), и на военные нужды.
       Н: Таково было отношение Петра, самодержца-материалиста, и к России, и к Европе. Однако Пётр I, видно, не учёл, что править страной – ещё не значит распоряжаться человеческими душами... Что в России найдутся люди, которые не останутся равнодушными к культурам других народов. И что благодаря этим людям и русская культура впервые почувствует реальную почву под ногами.

                Глава первая

       Юлия Ароновна и Израиль Иосифович – пожилая супружеская пара – наши соседи по дому, с которыми мы жили на втором этаже: мы – в квартире 12-й, они – в 13-й. Для нас они были больше, чем соседи: «Юля» и «Изя» (так мы их звали) были мне как бабушка и дедушка. Своих детей и внуков Бог им не дал. Юля и Лёля, точно две сестры, дружили полвека.       
       Новый год, другие праздники, Юля встречала у нас. (Правда, делала это без мужа: Изя и прежде, с годами, в шумных компаниях и посиделках участвовал всё реже – а теперь и вовсе почти никогда ничего не праздновал, в последний раз отмечал только своё восьмидесятилетие несколько лет назад; предпочитал уединение и тишину.) А когда папа и мама уходили в гости и возвращались очень поздно, Юля неизменно оставалась со мной и Сашенькой; братика, укладывая спать, она убаюкивала колыбельными, как меня когда-то. Тогда как Изя обычно у себя дома всё это время сидел в старом, от малейшего движения пружин точно покряхтывающем кресле, при свете одной лишь настольной лампы, занавешенной газетой: то засыпал, то просыпался, снова засыпал – если Юли ещё не было – всё ожидал её, не ложился в постель. Юля же ждала возвращения моих родителей, у нас дома смотрела телевизор.
       Телевизор для неё теперь стал одной из немногих радостей в жизни. Она почти не выходила на улицу, не спускалась, как раньше, даже во двор поболтать с соседями: прежних сил уже не было, старость взяла своё...
       Когда я был совсем маленький, – помню, Юля смотрела кино и, восхищаясь чьим-то актёрским талантом, могла о какой-нибудь актрисе сказать:
       – Ох, она мировая! – А я, уже наслышанный о войне, которую также называли «мировой», никак не мог понять, в чём же разница, если мировая война – это плохо, а «мировые» артистка или артист – хорошо.
       Юля, пока глаза служили ей верой и правдой, за свою долгую жизнь много прочитала. Книги обычно брала у нас. В нашем, встроенном в стену, книжном шкафу, на двух верхних полках, куда без лестницы не достать, внушительно выстроились в два ряда толстые тома старой Большой Советской Энциклопедии; ниже – собрания сочинений: Чехова, Толстого, Фейхтвангера, Мопассана, Стендаля, Джека Лондона, других авторов – русских и зарубежных; весь Пушкин – в десяти томах. (А вот Достоевский – его там нужно было хорошенько поискать, чтобы найти одну – две книги, не больше.) В другой комнате стоял книжный шкаф поменьше; кроме него, там были прикреплены к стене несколько отдельных полок, тоже с книгами.
       БОльшую часть времени Юля проводила у нас на кухне.
       – Кушай, мамонька, кушай, – её тихим, ласковым голосом не раз было мне там знакомое напутствие.
       Так, когда Юля в нашей кухне готовила, а Изя сидел один в своей квартире, читал газету, у него на столе зазвонил телефон. (Телефон находился от него с другой стороны стола, так как рядом с Изей на столе постоянно лежала куча газет, которые он читал часами.) Изя медленно поднялся с кресла и, с трудом волоча больные ноги (местами аж почерневшие от запёкшейся под кожей крови! – страдал тромбозом), подошёл к телефону, взял трубку.
       – У те-ле-фо-на? – раздаётся его зычный бас.
       Звонила тётя Туся из Ростова-на-Дону, Юлина сестра, хотела с ней поговорить.
       – А она В КОНДИТЕРСКОЙ!
       – Где-э-э???
       И вправду – где ещё наша Юля могла быть, если не у кухонной плиты квартиры 12!
       С малых лет я к Юле с Изей заходил едва ли не каждый день. Порой у них ночевал: в Юлиной комнате стояла раскладная кровать-«вертолёт», купленная папой специально для меня.
       Когда я был ещё совсем малышом, я с удивлением спросил Изю:
       – Почему ты иногда зовёшь Юлю «мамой»? Ведь Юля, КАЖЕТСЯ, твоя жена?
       Изя ответил тихо и просто:
       – Потому что – МАМА... – И замолчал. Это слово как-то и благоговейно и робко слетело с его уст. Я как ребёнок, быть может, уже тогда догадывался, что он хотел сказать, называя жену «мамой»...
       В его комнате, в тумбочке под телевизором, также всегда лежало много газет: «Правда», «Комсомольская правда», «Труд», «Известия» и другие – их не за месяц, не за два столько собиралось. Вероятно, газеты со статьями, слишком памятными ему и не раз прочитанными-перечитанными.
       К своему великому удовольствию, в тех газетах когда-то я отыскивал партии матчей Каспарова – Карпова за шахматную корону. В детстве я их мог разбирать часами.
       Художественной литературы у Юли с Изей почти не было. Книги Изя читал очень редко, лишь иногда – автобиографии известных советских людей. Тем не менее, по его словам, до войны в их квартире хранились стихи Пушкина, что-то ещё из классики... Потом началась война: Изя ушёл на фронт; Юля – военные годы провела в мирном Саратове; их квартира в Одессе пустовала до тех пор, пока в ней не поселились какие-то чужие люди... Тогда из квартиры многие вещи, в том числе книги, бесследно исчезли...
       Когда-то Юля часто бывала в гостях, – Изя её сопровождал, если их приглашали её близкие родственники; Юля с ними нередко ходила в кино, посещала театры, – Изя оставался дома; если она проводила отпуск в другом городе, – из Одессы только Изина любовь, а порой и ревность, были её спутниками... Теперь для Юли театры, отпуска, другие города – всё осталось в прошлом; её родственники сами приезжали её с мужем проведать, узнать, ничего ли им не нужно, всё ли у них в порядке. А если какая-то родня была и у Изи – кроме отца и матери, брата, которых он давно похоронил, – её существованием он интересовался не больше, чем те люди могли бы в ответ тоже испытывать к Изе родственные чувства: для живого общения с близкими любопытство его не простиралось дальше квартиры 12...
       Он ходил за продуктами, часто возвращался из магазина, таща за спиной перекинутый через плечо тяжеленный мешок с картофелем. Несмотря на возраст, больные ноги, которые с трудом держали это полное грузное тело, в руках у этого человека ещё оставалась сила. Недаром после войны Изя столько лет проработал грузчиком. Правда, сейчас тащить тяжести для него было нездорово: когда Изе перевалило за семьдесят – перед тем как уйти на пенсию – он перенёс инфаркт; за ним приезжала «скорая»... Мои родители со мной, ещё четырёхлетним мальчиком, его навещали в больнице; Юля тоже – силы и здоровье тогда ей это позволяли; Лёля заботилась о хорошем уходе за ним врачей и медсестёр. К счастью, жизни Изи ничто не угрожало, и потом он благополучно вернулся домой.       
       Что ни говори – а дома, в привычном окружении близких, он чувствовал себя хорошо. Для своих, домашних, Изя был обаятелен. На него находила весёлость. – Это (так говорили Юле доктора) – когда сердце его не выдержало тяжёлой работы и случился инфаркт, ему в голову ударила «эйфория» – защитная реакция организма... Тогда наш Изя, и непьющий, казался навеселе и, как Юля с юмором выражалась, «выступал»: говорил всякие каламбуры, словечки забавные вставлял, как это было с «кондитерской». 
       Изя вечно ходил в старой потрёпанной одежде, которую сам штопал и латал. Моя мама ему, обычно на дни рождения, дарила новые вещи, на вид неброские, но выглядевшие по сравнению с его обносками вполне прилично; Изя, впрочем, редко пользовался такими подарками по назначению. Как-то Юля его спросила, почему он всё ещё носит пальто, больше похожее на одежду нищего или бомжа. Изя же, чья жизнь с Юлей в их квартире прошла среди всего, что хранилось долго-долго и состарилось вместе с ними, – Изя ответил не без своеобразной гордости и самоиронии:
       – Я в этом пальто, как инвалид войны.
       К чему мог бы добавить – и не ошибиться: «...и труда!»
       К счастью, Изя по труду если и «заработал» инфаркт, то инвалидом войны не был. Хотя воевал в Великую Отечественную, как шофёр, изъездил дороги фронтовые вдоль и поперёк... (Правда, эти смертельно опасные дороги настолько запечатлелись в его памяти, что после войны он ни разу не сел за руль...)
       Если же между Изей и Юлей что-то случалось – но не было столь драматично:
       – Швайк! – на идише говорила ему Юля, обычно (особенно при мне) не повышая голоса, полушутя-полусерьёзно, но так успешно пользовалась этим еврейским словом, точно она и есть «мама» или старшая в доме.
       Изя идиш знал мало. На нём Юля с Лёлей больше общались – порой могли между собой перекинуться еврейским словцом. Но Лёлина интонация – в разговоре на идише или на русском – была музыкальней.
 
       Первый одессит (того времени, о котором идёт повествование): Несмотря на то, что для большинства одесситов родной язык – русский, у нас в нём как бы слышатся нотки певучей украинской речи. У пожилых евреев – к этим ноткам добавлена изысканность их говорочка, той народной приправы. Это не значит, что такие старые одесситы встречаются на каждом углу. На них можно любоваться, как на достопримечательность. Они – живые памятники той Одессы, в которой эти чудаки и им подобные составляли её, так сказать, могучую кучку...
       Второй одессит (того же времени): Революция, войны, эмиграция – они по убывающей истощали этот живой экзотический монолит – еврейскую часть многонационального города... Также до революции в нём и гостей иностранцев было больше: сколько с ними пассажирских кораблей заходило в нашу гавань!..

       Сказанное выше одним из одесситов о певучести одесского говорочка – да, это скорее о Лёле, чем о Юле. Юля родилась в Херсоне. От еврейских родителей – хотя идиш был для них как родной – она на всю жизнь переняла манеру изъясняться по-русски совершенно просто и неэкзотично. Однако ни Юля, ни Лёля не владели свободно языком своего народа. И немудрено: для них русская речь звучала повсеместно, а круг людей, говорящих на языке их предков, со временем становился всё Уже... Так и столетний попугай забудет, какие он в молодости произносил слова столь резво и чью речь копировал столь самодовольно, когда, в далёком прошлом, его прежние еврейские хозяева могли на идиш говорить сколько душе угодно...
       Однажды Лёля буквально поставила на ноги Юлю после тяжёлой болезни.
       Дело было ясным летним днём. Это время года я с мамой и братиком тогда проводил на Большом Фонтане, в пансионате «Октябрь». Дома, в городе, был только папа.
       Тут папа слышит – раздаётся звонок в дверь. Это – Изя.
       Перед папой – ему открывшим – Изя бледен как смерть.
       – Юля... лежит на полу... Рухнула как подкошенная!..
       Папа бросается в квартиру 13, Изя – за ним. Да, Юля лежит. Беспомощно переводит взгляд – с папы на Изю, с Изи на папу... Папа хватает трубку телефона, звонит Лёле. Услышав по телефону о случившемся, Лёля просит папу «скорую помощь» не вызывать: она сейчас к ним прибежит – если будет нужно, это сделает сама...
       Минут через десять – Лёля с дядей Яшей уже здесь, возле Юли. Юля по-прежнему лежит на полу. Слушая Лёлю, пробует пошевелить правой рукой – с трудом, но получается. Однако левая рука точно онемела... «Инсульт!» – тут же подумала Лёля. На вопрос папы, вызвать ли всё-таки «скорую помощь», Лёля ответила:
       – Знаю, как в наших больницах смотрят за такими старыми, больными, как Юля. У неё левая рука парализована. Если это слишком опасно – в больнице не помогут; если есть надежда на выздоровление – при хорошем уходе за ней – лучше Юле оставаться дома.
       Юля была грузна и тяжела немногим меньше Изи. Тем не менее они все, вчетвером, аккуратно приподымая Юлю со всех сторон, сумели её дотащить до её кровати (для Юли уже постеленной), положить туда, накрыть одеялом.
       Вызвали на дом Бориса Херсонского, опытного врача.
       Вечером пришёл доктор. Лёля провела его к Юле в комнату. Между кроватью, на которой Юля лежала, и трюмо с тремя зеркалами стоял стул – на него Бориса Григорьевича вежливо усадили. 
       Врач прослушал Юлю, внимательно осмотрел её левую руку, потерявшую чувствительность из-за инсульта, успокаивал, говорил, что рука пусть не полностью, но выздоровеет. Высокому бородатому доктору что-то сказала и сама Юля; хоть мало и невнятно, медленно растягивая слова, она могла говорить.   
       – Много говорить вам сейчас нельзя, – сказал ей Борис Григорьевич. – Надеюсь, через некоторое время вам станет лучше. 
       Лёля – как опытная медсестра – всё, что от неё зависело, взяла в свои руки. Каждый день стала Юлю навещать, ухаживать за ней; выполнять рекомендации и предписания врача. Мои родители тоже ей в этом помогали (мы с мамой на это время вернулись домой из пансионата).
       И действительно, Юля стала поправляться.
       Уже понемногу и ходить начала.
       Все мы были этому рады.

       Н (узнав о рассказанном выше): Ну, а как иначе? Что бы Изя делал, если бы ему больше некого было называть ни женой, ни «мамой»?..
   
       Изя, живший в нашем доме с раннего детства, часто рассказывал мне о прежних жильцах – довоенного и даже дореволюционного времени. Что когда-то хозяином дома был некий Файнзильберг: родственник писателя Ильи Ильфа (чья настоящая фамилия и была Файнзильберг); со своим ли соавтором, Евгением Катаевым (больше известным под псевдонимом Петров), или без него – Ильф к этому родственнику захаживал. Что когда-то в доме жила сестра Григория Котовского. И что этот известный революционер – прежде чем он им стал – был не менее известным в Одессе блатным. Да, ему, как революционеру, в стране даже ставили памятники, улицы советских городов называли его именем, а один из пригородов Одессы – Посёлок Котовского – также был назван в его честь.
       Не каждый мелкий воришка (!) – в начале, а впоследствии – крупный налётчик-рецидивист (!!) – удостоился бы в СССР такой чести, не будь он налётчиком и революционером в одном лице!
       Всё равно как если бы в Италии сооружали памятники крёстным отцам итальянской мафии и вовсю их прославляли!

       Голос Свидетеля Века: Красный Зверь – всех неверных ему укротитель, всех уверовавших в него приручитель – казался самой человечностью этим слишком приручённым, поверившим в революцию – НЕПОВТОРИМО-сладостно-обманной верой!..
 
       Однако для одной из двух мумий наших крепко забальзамированных идолов однажды час настал: труп Усача – с глаз долой, из Мавзолея вон!..
       Но Юля с Изей, только уже при власти Горбачёва, наконец-то поняли, кто такой был Иосиф Сталин. Наружу всплыло и было предано гласности немало чёрных страниц истории советского времени вообще, сталинского же – особенно, и так даже до родного Ильича, «самого человечного человека», не сразу, но добрались...      

       Пессимист: После октябрьской революции в России православие со Святой Троицей в лице Отца, Сына и Святого Духа заменила другая, не менее святая: Маркс, Энгельс, Ленин; ну, к ним временно присоединился и Сталин...
       Оптимист: Сталин тогда сделался якобы непревзойдённым во всех отношениях образцом Человека!
       Пессимист: Для веровавших в него «по-земному» Сталин был человеком настолько понятным и самодостаточным в своём «земном» совершенстве, что Бог, в Его не разгадываемом умом до конца совершенстве Божественном, уже просто казался лишним...
       Оптимист: «А не хотите любить и верить – не коленопреклонённо, а по зову справедливого сердца?» – спросит кто-то русских людей. – «Так это, – получит в ответ от коленопреклонённых, – это и есть по зову сердца! Нашего, воспламенённого! Блажен тот правитель, которому адресована наша народная любовь!» – «Что-то не везёт вам в любви – народной – к вашим правителям! Не очень-то сами блаженствуете... Да видно, слишком пламенному сердцу не прикажешь!..»
       Пессимист: Невесело рассуждаешь, Оптимист!..
       Оптимист (вдруг – оживляется): И – всё-таки. Уж если правду говорят, что Бог любит троицу, то лично я за троицу: Никулин, Вицин, Моргунов!
      
       Часто беседуя со мной, Изя вспоминал детство, молодые годы. 
       – Был у меня младший брат Боря... Его во время войны кто-то из солдат ударил кулаком по сердцу, – и через двадцать лет брата, с больным сердцем, не стало...
       – Борьку, – продолжал он, – я в детстве, куда бы ни шёл, брал с собой. Меня без Борьки, а Борьку – без меня, отец наш, Иосиф, никуда не отпускал.
       В другой раз Изя рассказывал:
       – В старую дореволюционную Одессу приезжал цирк-шапито. Я, другие мальчики – так как билетов у нас не было – где-то лишь через дырочку (не помню в каком месте) могли видеть представление. Наблюдали с интересом! Кто-то из работников цирка нас заметил. Узнав, что билетов у нас нет, этот добряк пригласил нас присоединиться к остальным зрителям. Мы удовольствие получили.
       Об Изе – к его воспоминаниям – могу добавить: пусть из его старых чёрно-белых фотографий было слишком мало довоенных, – среди последних сохранилась та, на которой он, почти грудной, на улице сидит в колясочке; мимо него проходит пожилой господин в старомодной шляпе, а в руке держит трость...
       С тех времён пройдёт каких-нибудь семь десятков лет, – и вот, уже меня, маленького мальчика, Изя научит читать и писать. А ещё лет через десять – Юля и Изя отыграют золотую свадьбу...