Дачный сезон часть3

                Часть  3.   
                ВЕДЬМЕЖСКИЙ    КОЛОКОЛ               
                1
Конец сентября казался провинциалам то ли концом, прожитого более-менее терпимо, пласта времени, от путча, то ли началом новых изнуряющих испытаний. Покоя, стабильности не было и в намёке. Только что бурлили толпы у Белого Дома в Москве, и ещё не сходил с экранов телевизоров, расползающийся атомным грибом, чёрный дым пожара. Все новости были тревожными, недоступными ясному пониманию. Жестокость, словно яд, вошла в кровь и сознание общества, подпитываемая бесконечными телекартинками, радио и газетными сообщениями. Убивали новоявленных богачей, получивших название «новые русские», убивали и самых бедных, незащищённых, грабили квартиры, дачи, отнимали сумки и кошельки. Ограбили всех стариков, потерявших сбережения на книжках, отнёсших последние деньги в прорекламированные СМИ «фонды» и различные пирамидальные сооружения, ограбили всех тружеников, отобрав и их трудовые сбережения, и ежемесячные зарплаты, и всучив в обмен на гражданские права пользования общественными богатствами, бумажные, не имеющие цены, «ваучеры». Уже подразнили и попугали политическими стычками, уличными столкновениями до крови и смерти, а теперь поставили на грань гражданской войны.
Михаил Чусель не мог прийти в себя. В нём окончательно сломался, и так еле ощутимый, стержень гражданской стойкости. Произошедшее неделю назад, было и продолжало оставаться непереживаемым кошмаром.
Случайно они вместе с Солодким оказались в Москве в судьбоносный день захвата оппозицией Белого дома. И случай привёл их к роковому зданию как раз в момент его окружения милицией. Их взяли, втолкнули в машину и отвезли в «Матросскую тишину» – известнейшую московскую тюрьму. В набитой людьми камере, спёртом воздухе, страхе, голоде, почти без сна прошло двое суток, пока дошли до них руки власти, пока разобрались кто они такие, зачем приблизились в зону противоборства. Михаил почти всё время молчал, стыдясь выдать животный страх, сковавший мысли и тело. Солодкий же, словно веселясь, говорил и говорил, бодря и бодрясь, посмеивался и, казалось, совсем не боялся, не тревожился даже. «Есть же такие люди, которым «на миру смерть красна»! Есть же смелость отчаяния! Вот кому можно позавидовать                . Он выйдет отсюда, если выйдет, ещё более сильным и уверенным. Его не сломать, не согнуть!», - думал с завистью и восхищением Миша, ощущая собственный унылый ужас.
Когда опасность миновала, и воздух свободы ворвался в лёгкие запахом осенней гари, Михаил снова  ощутил пустоту в мыслях и душе, снова испытал  томительную неловкость нахождения не на своём месте. Правда, он работал – выпускал газету, что переполняло дни суетой и нервотрёпкой, хронической нехваткой времени. Но в те редкие минуты, когда выдавались краткие передышки, беспокойство тоски не давало отдохнуть.  Он заставил себя взять за правило гулять перед сном, вышагивая два квартала, минимум, туда и обратно после вечерних теленовостей.  Иначе долго не засыпалось, крутило мысли и тело, мешало жене. В один из ещё тёплых осенних вечеров, в сумерках, расцвеченных разноокрашенным светом окон, в сыровато-горчащем воздушном мареве, возник плавный женский силуэт – округло-хрупкая фигура, быстрая, но не суетливая походка. Михаил, словно задохнулся на миг, остановился и ждал её приближения. Он не ошибся, это была Альбина. Она возвращалась с вечернего дежурства по школе, торопилась, хотя и не хотела торопиться, вдыхая тишину и свежесть вечера.  Когда она поравнялась с ним, Михаил, слегка охрипшим вдруг  голосом, негромко поздоровался. Альбина ответила,  замедлив шаг.
- Вы не помните меня? Я как-то был вам представлен Иваном Роденком. Летом, на даче. Впрочем, года два, а то и три прошло… Я – Михаил Чусель, редактор «Деснянского времени».
- А-а-а… Извините, не сразу сообразила. Я учительница, и много людей возникает в жизни: родители, официальные лица…
- Я запомнил поездку в Ведьмеж. Трудно забыть поход от электрички до деревни. Да и яблоки ваши не забываются…
- Летом снова будет яблочный год. Приезжайте, берите, сколько захочется. Урожай бывает через год. У нас – по чётным.
-       Спасибо, заеду. Вы, может быть, просто из любезности сказали, а я вот и воспользуюсь!
          -          И воспользуйтесь!  С супругой приезжайте. Простите, я спешу. А то дочка без   меня не заснёт,  я на работе дежурила. До свидания.               
          Она пошла так же легко и быстро, как приближалась к нему, он смотрел ей вслед, а звук её голоса всё отдавался в его ушах, образ не таял в глазах.  Михаил закурил,  замер, унимая биение сердца. Он сначала просто боялся спугнуть, забытое с годами, чувство трепета от созерцания «избранного предмета», потом опытным разумом журналиста выделял из происшествия информацию. «Учительница. Идет домой. Остановка транспорта в другой стороне, значит, школа тут неподалёку. Ага. Это, видимо, шестая. Живёт…»   Он вдруг сорвался с места и почти побежал за нею. «Вон, вон она! Свернула во двор». Миша, как школьник, впервые влюблённый, затаившись в воротах  девятиэтажки, проследил за Альбиной, пока она не вошла в средний подъезд. Тут же, сорвавшись с места, вбежал в подъезд и прослушал песню лифта. «Пятый? Шестой? Седьмой?..» Смотрел на окна и со двора, и с улицы, напрасно. «Я знаю, где она работает, где живёт. Она
заметила, что гуляю. Значит, ничего удивительного в наших встречах на пересечениях путей для неё не будет. Теперь я смогу её видеть. Иногда, конечно, и скорее днём. Но…» Он почувствовал себя окрылённым, помолодевшим, нашедшим просвет в тоске будней.
          Михаил думал, что долго не заснёт. Но сон наплыл сладостно и быстро, укачав тихой мелодией её имени: «Аль – би – на, Аль – би – на . Аль – би – на…»

                2
Елена, услышав ровное дыхание Михаила,  напротив, оживилась мыслями, стала думать о своём, сокровенном. Она никогда не отказывала мужу в выполнении супружеского долга, но сегодня ей хотелось покоя, что и получилось само собой. «Ох, хорошо. Спи, Мишенька, дай мне о себе помозговать: что к чему, как и зачем… Я, в самом деле, как какой-то Змей трёхголовый! В одной голове, в правой, наверное, ты, Миша. Вот не люблю, не любила как мужа, как любовника, а как человека люблю и уважаю. Ценю тебя, не подведу, в обиду не дам. Ты мне очень близок, словно брат или сын. Ты мой товарищ в жизни. Я стараюсь не потерять твоё уважение, твою любовь, ограждаю тебя от мелких житейских забот и волнений. Я ценю, что ты вытащил меня из серой затхлой провинции, что помог проявиться, развернуться, почувствовать свою силу,               своё значение. Спасибо, дорогой. Ох, а вторая голова – левая, конечно, очертелая, бешеная – это Лёня, Лёник, хитрец, проныра… Вроде бы, не хочется видеть и слышать его, нет не только любви, но и уважения, вижу насквозь всю его мелочность, зависть, подленькую погоню за выгодой, пусть самой ничтожной. Не переношу льстивые его комплименты, примитивный юмор… Но… Да что же это такое? Чуть только прикоснётся ко мне, поджигает, как спичка паклю!  Он словно продолжение моей плоти, кусок меня. Такое было только с Рыбаковым плюс любовь. Любовь… Что же это такое? Это моя третья голова, которая всё время болит, бурлит тревожными мыслями, ищет, изобретает пути к нему… Это  Он, Артём, Смолик-соколик! Как я мечтаю о нём, сколько во мне нежности, тяги ко всему, что в нём воплощено! К его лицу, фигуре, цвету и запаху, к его характеру – гордости, скрытности, деловитости без суеты, к его мужской порядочности, даже к его верности жене, семье… Почему, почему не дан мне этот человек? Зачем он показан мне судьбой? Ведь могла бы я не встретить его никогда. Жизнь затёрла бы в памяти моего Рыбакова, я бы выросла из той любви, переросла её, пережила и стала бы сильной, независимой, свободной. Я царила бы. А так, словно рабыня, жду хозяина, готова служить ему, завишу от него… Сейчас чуть полегче, плоть не так томит, Лёня   -  мой громоотвод. А вначале…  Казалось, сойду с ума!  Вот тогда, зимой, его на улице встретила, потом снег за пазуху положила, чтобы сердце не взорвалось. Да, сгорало всё внутри, а потом такой пепел, дым, горечь!.. Как терпеть нелюбовь? Сколько?»
В окно заглядывал молодой месяц, качался на прозрачных волнах облаков, плыл куда-то по звёздному океану. Елена встала, вышла в кухню, попила воды и, почувствовав тягучую боль в правом боку, села на табуретку, облокотилась на стол.  «Несчастливая я, несчастливая», - подумала и заплакала тихо от боли в душе и в теле.
Утром она, как всегда встала раньше мужа, приготовила завтрак, накрыла на стол. Они переговаривались короткими фразами, понимая друг друга с полуслова, со взгляда.
- Как Солодкий? Что планирует?
-       Это Геракл. Ему подавай, что крушить-вершить! Во власть идёт.               
-       И как думаешь, получится?               
-       Похоже да.
-       Нам бы это не помешало, а?
-       То-то и оно. Но если  нет, то полетим кувырком. А куда? Хо-хо! Охо-хо…
- Надо, Мишенька, газету укреплять, выходить на приоритетные позиции. Найди кого-нибудь, кто потянет раздел рекламы. На Западе реклама зарабатывает деньги, может, и у нас так будет, ведь капитализм… А ещё надо колонку светских сплетен, что-то для дамочек, что-то развлекательное… В общем, на широкого читателя выходить, а не политикой забивать полосы.
- Возможно, ты права. Я и сам об этом думал. Но как мне противно всё жёлтое в прессе! Я ведь не так воспитан, не то и умею.
- Учись, Миша. Я вот думаю на компьютерные курсы пойти, надо бы и машину эту в доме иметь. Поговорю с папой, должен помочь. Тебе тоже не помешало бы.
- Ой, Ленок! Не хочу учиться! Старый я уже. Мне бы заняться своим творчеством. При советской власти мечталось настоящим писателем стать: знал, о чём писать и как, а теперь…
- А теперь что? Писателей не будет вовсе? Делай своё дело, а там будет видно. У тебя есть книга. Хорошая проза: рассказы, очерки. Стихов два сборника. Вступай-ка, Миша в Союз писателей.
-       Да там же такая драка, всё громят, отбирают!…
- И что? Драка когда-нибудь кончится, а жизнь, так или иначе, продолжится. В Деснянске кто руководит писательской организацией? Зотов? Ему сколько лет? Ага, семьдесят семь. Вот ты его и сменишь.
Михаил был поражён рассуждениями Елены. Как далеко она смотрит вперёд, как просчитывает разные ситуации!  Он в этот же день перелистал свою рукопись. Что-то показалось наивным в свете последних событий, что-то просто требовало переосмысления и доработки, но, в общем, материала для хорошей повести было предостаточно. Он сразу и засел за работу. И вот что удивительно, погружаясь в творчество, Михаил почувствовал, что успокаивается, обретает почву под ногами, светлеют туманные дали жизни, появляется интерес к ней. «Лена, Лена! Никогда я не забуду твоей помощи, твоей поддержки! Что бы ни случилось дальше, ты можешь рассчитывать на меня, я поистине твой супруг. Как же сложен душевный,                чувственный мир человека! Я переполнен восхищением Еленой, признательностью по отношении к ней, а мечтаю о другой. Вот ведь и проследил, где живёт, и вычислил, где работает, и лицо её реет в глазах. Зачем?»
Теперь каждый вечер Михаил просиживал за своим трудом, писалось упоённо, лавинно. Повесть всё подрастала, углублялись проблемы, появлялись новые герои. «Так у меня не повесть, роман получится! Вот и любовь, и новые места, новые лица… Буду писать, как идёт, нечего торопиться». Он гулял каждый вечер, прерываясь на короткий отдых, и снова повстречал  Альбину, о чём и мечтал втайне. Но поговорить не удалось, она шла с подругой и только вежливо поздоровалась. Но Михаил и этому был рад, словно свежей воды напился.
Осень разгоралась жёлтым и красным, стояли сухие ветреные дни. После Указа от двадцать шестого октября «О реформе местного самоуправления»  область готовилась к выборам. Солодкий давил на газету, прямо указывал Чуселю, как подавать материал. Миша подчинялся. Он «поставил» на Евгения и решил не отступать, будь, что будет. Благодаря творческому «запою», всё остальное словно отступило, меньше тревожило, и жилось ему много лучше. Солодкий доверял Михаилу, делился планами, посмеивался над «сбесившимися от свободы». Он предсказал полную несостоятельность Конституции Уральской республики, которую Ельцин отменил своим указом.
- Вот идиоты! Кто-то им даст такую власть! Чем они думают?
Он хохотал, курил, весело блестя взглядом сквозь дымную завесу. Михаилу нравилась его весёлая несгибаемость, его вера в свои силы, свои расчёты. Но сам он не хотел глубоко впутываться в политику, мечтал о писательском труде, о творческой жизни.
А Елена старалась создать дома все условия для Мишиного труда, который осуществлялся в свободное время, а того было совсем недостаточно.  Михаил писал на старенькой портативной пишущей машинке, стучал до глубокой ночи, после вечерней прогулки, что сначала мешало ей засыпать, но она привыкла. Они мало развлекались, почти никуда не ходили, на выходные дни разлучались: он писал, она занималась домашними делами, покупками, общалась с «подругами», снимая напряжение в обществе Леонида. Так они и проживали тревогу и нестабильность своего жизненного времени, находя короткие проблески счастья, цепляясь         



за них, как за соломинку, ожидая лучшего и не бездействуя, поддерживая друг друга.
                3 
 В районном центре – захолустном городишке Корчеве – открылось духовное училище, готовящее молодёжь для службы в самых отдалённых приходах, которые возрождались, начинали действовать, но нуждались в священнослужителях. Сергей Медведев в Оптиной сдружился с послушником Тимофеем Симоновым из Брянска, парень был очень начитан, тих, скромен, высказывался, если спрашивали, и всегда умно, со знанием предмета. Теперь Тимофей на два года обучения уезжал в Корчев. Он звал Сергея с собой, но тот, чувствуя в себе какое-то внутреннее сопротивление, неспособность быть священником, отказался, хотя попросил друга написать, что и как. Теперь он читал его письмо, в котором описывался быт студентов училища: « Жить нам приходится в общежитии, где койки стоят в два ряда в длинном помещении, похожем на казарму. Нас шестнадцать человек и все в этой одной комнате. Столовая и того хуже: столы из досок на крестовинах располагаются в такой тесноте, что каждый день кто-нибудь уходит с синяком на нижней части туловища. Учебный класс тоже тесный и недостаточно светлый. Ранее здесь обучались механизаторы посезонно, какие-то курсы повышения действовали периодически. Зима, как видишь, началась сразу, стало нестерпимо холодно в помещениях, кормимся кое-как. Но для меня все испытания - это способ искупления греха, закалка духа. Я ровен в общении с сокурсниками, ни с кем близко не сошёлся, хотя с сентября успел узнать каждого, присмотреться к ребятам.  Скучаю о тебе, брат, спасибо, что пишешь»… Сергей тоже скучал по другу, и часто думал о себе: «Ну что я за пустышка! Ник чему не могу примениться!..»
 Зима поставила свои задачи: надо было одеться, обуться за свои средства, и Сергей в первые же зимние выходные поехал в Деснянск за вещами и деньгами. Дарья Фёдоровна сдала его квартиру  девчатам из художественного училища, получала с них плату.
-       Тётя Даша! Здравствуйте.
-       Серёженька! Ты какой-то вроде другой. Похудел, мужественнее стал что ли…
- Постарел. За тридцать перевалило. Как вы, здоровы?
- Э-э-э…  Какое здоровье в мои годы? Дыбаю кое-как и то хорошо. Мы, старые, стареем   заметнее, чем вы. У  тебя в квартире спальня закрыта, там основные вещи. Вот ключ. Спи в своей постели.  Она  пристально взглядывала на Сергея, и он по этим взглядам понял, насколько изменился.
          В Деснянске за полтора дня пребывания Сергей побывал в церкви, поговорил с отцом Павлом о состоянии деревенских приходов, о чём просил в письме Тимофей. Его поразило, что священник произнёс  такое знакомое и тревожащее душу название: Ведьмеж.
- Там во  всей округе ни одного храма целого. В Страховицах остов каменный без купола, без крыши. Трактора там стояли вначале, а потом всё порушили. В Ведьмеже когда-то великолепный храм был, краснокирпичный, нарядный. Так теперь это частное владение, дача чья-то. А если бы это строение восстановить, в самом центре всех дорог из окрестных сёл оно бы оказалось. По два-три километра от каждого, шёл бы народ пешком, на велосипедах, на телегах… Это ж  для сельской местности не расстояние. А народ в тех краях ох и запущенный!
Крепко засели слова отца Павла в голове Сергея, словно услышал он голос своей судьбы, словно огонёк забрезжил в туманной дали. Он вспомнил свои поездки в Ведьмеж, вернее, разрешил, наконец, себе вспомнить, прошёлся мысленным взглядом по кручам и долинам, восстановил в памяти вид дачи художников. И, конечно, на сером полотне предосеннего ведьмежского неба снова увидел красавицу Надежду, её точёные черты, гладкие чёрные волосы, смуглые обнажённые по локоть руки. Заныло сердце, но и оживилось, словно вернулось к жизни.
Сергей навестил Светлану с Володей. Они тоже изменились оба, выглядели усталыми. Вова всю осень, как и обычно, сильно болел, выглядел серым, измождённым. Светлана сдала, постарела. Сергей принёс им гостинцев и узел со своими почти новыми, но ставшими тесными, вещами. Все отмечали, что он похудел, но сам он определил, что это отразилось на лице, а телом он стал шире в плечах и словно удлинились руки и ноги. «Вырос я что ли? Брюки стали коротки, рукава…», - удивлялся Сергей. Лавровы радовались встрече, словно родственник к ним зашёл. Долго беседовали, пили чай. Сергей рассказал обо всём, что было в Оптиной, о гибели монахов, чему он был живой свидетель, о своём новом товарище, даже поделился мечтами насчёт Ведьмежа. Он, высказывая эти неясные мечты, сам как бы нащупывал свою дорогу, искал             –235-пути к исполнению, казалось бы нереальных, планов.
- Сергей, как я тебе завидую! Я бы тоже хотел в церкви служить. Хоть самым-самым простым служкой! Я бы в любую деревню поехал, в самую глухую! Эх, не могу учиться, а то бы и я….
У Сергея сжалось сердце, он удивился своему горячему отклику на  беду парня, словно он ему брат. Но и радость вошла в душу: «Вот. Вот она – любовь к ближнему. Она пришла ко мне. Слава тебе, Господи!»
Вернувшись в Оптину, Сергей начал думать о храме в Ведьмеже, как о воплощении своего плана. Он написал Тимофею, поделился мыслями о восстановлении ведьмежского храма, о планах обосноваться там.  Тимофей заинтересовался, загорелся, взволнованно писал ему: «Да, брат! Воссоздать храм, изучить историю места его нахождения, приобщить таких лихих местных людей к вере – это дело подвижническое, богоугодное! Я с радостью отправился бы на такое служение. Только ведь ещё и матушку найти надобно, обвенчаться, чтобы получить приход. Нет ли кого у тебя на примете?» Сергей не на шутку озадачился. « Правда же! Когда,     как найти другу невесту? Год  на это остаётся». Подумалось и о себе, о своём беспросветном одиночестве. Он вспомнил Надю и грустно засмеялся. Вон она, идёт вдоль улицы с красавцем Иваном, вон стоит, словно почувствовав его взгляд, и мрачнеет, тускнеет на глазах, уронив руки… Но воображать невозможное он себе не позволил. «Ещё думаю о любви, мечтаю о счастье! Мыслимо ли? Я весь в грехах, в слабостях и пороках! Конечно, многое изменилось во мне, но та моя нечистота разве полностью ушла? Может, и  ушла, но не забылась. Я себя не простил. А Бог? Видно, он много милостивее человека, если может простить. А мне такая милость недоступна. Прости меня, Господи! Прости!» Сергей молился в часовенке, прочитав последнее письмо Тимофея. Он поблагодарил Бога и за то, что дал ему нового друга, чистого, умного, доброго, близкого по возрасту: тот был всего на полтора года моложе. Как же был поражён Сергей, когда Тимофей рассказал  однажды, что ему пришлось воевать в Афганистане, убивать врагов, хоронить друзей, страдать от голода, жары, жажды… «Я брат ни разу не ранен. Что это как ни чудо? Спасибо матери, с детства научила молиться, образок на шею надела вот этот, - показал он медную иконку на суровой нити,  так-то, брат».
Сергей почти не спал в ту ночь, не спалось и сегодня. Он думал о друге, о себе и теперь уже           легче мог представить себя в Ведьмеже, в трудах по восстановлению храма (какими силами и средствами, ещё не ясно), но важно начать действовать, поняв, что не ангелы на земле, а люди грешные и слабые  - проводники Божьей  воли.         
                4
«Всё, ура!  Можно приобрести солидную собственность. Основной капитал трогать не придётся, только проценты. Недаром я присмотрела эту квартиру!» – радовалась и хвалила себя Наргиз. Она заработала за эти два года сумму, которая позволяла ей улучшить своё жилищное положение: сменить квартиру на большую и в лучшем месте  и купить помещение для магазина. О бесплатном жилье уже не приходилось и мечтать.  Всё продумав, просчитав, Наргиз удержалась от постепенного исполнения плана в пользу теперешней возможности сделать всё сразу и правильно. Правильно, значит, купить площади в одном и том же доме. Квартиру меняла вдова бывшего советского номенклатурщика, переезжала в меньшую по площади, дешёвую по коммунальным услугам, однокомнатную квартиру Наргиз, с получением большой доплаты на дожитие. Её четырёхкомнатная, с высокими потолками, паркетным полом, двумя балконами, шестнадцатиметровой кухней, ванной с окном, прихожей-холлом и широченными коридорами приватизированная квартира стала непосильной обузой после смерти мужа, персонального пенсионера и совладельца транспортного предприятия. Муж умер сразу, как только получили известие о гибели сына и его семьи. Сын занимался в Москве туристическим бизнесом, его жена работала с ним вместе, дети – мальчик  и девочка – школьники пятого и третьего класса. Вся семья на машине выехала за город на короткий полдневный пикничок в ближней берёзовой роще. Сын сам вёл машину, которая была буквально на мелкие кусочки разнесена взрывом посреди трассы. Это было далеко не первое недоказанное убийство новоиспечённого бизнесмена, которое расчищало дорогу его конкурентам. Мать не верила, что сможет пережить это горе, совершенно разболелась, отчаялась, но приходилось доживать в полном одиночестве, так как сын был единственным. Оказалось, что квартира детей заложена для строительства современного роскошного особняка, гараж принадлежал агентству, а на счетах были крохи. Личные вещи привезли, сгрузили в одной из комнат, мебель по её просьбе продали за бесценок, лишь бы освободить московскую квартиру. Наргиз взяла на себя всё, что  касалось переезда обеих сторон. В этом же доме на первом этаже умер старик, не занимавший больших постов,   но, видимо, ценимый властью, если поселили в таком доме. «Может, чей-то папаша, из больших шишек», - думала Наргиз. Его квартиру продавала какая-то дальняя племянница из Киева, торопилась, злилась, но цену держала. Наргиз перехватила квартиру, буквально вырвала из рук другого покупателя, сунув племяннице пару корейских кофт из своего товара. Квартира была двухкомнатной, пришлось ждать выселения двух студентов, у которых был составлен со стариком договор на проживание, но всё это было преодолимо. «Какая удача! Вот повезло! Квартира и магазин в одном доме! В центре города!» – ликовала новая владелица. Действительно, квартира была царской, хоть и требовала ремонта, но, привыкшее  ютиться в однокомнатной клетушке, семейство Наргиз, комфортно расположилось пока в двух комнатах, а две ремонтировались. Магазин тоже не просто ремонтировался, а переоборудовался внутри и снаружи, создавался автономный вход с затейливым завлекательным крылечком по литовскому проекту. Готовилась вывеска, над которой она долго думала. Сначала хотела назвать магазин «Наргиз», потом «У Наргиз», но передумала. «Зачем мне эта слава и эта экзотика? Детей и так в евреи или кавказцы могут записать. Наргиз – это первый весенний цветок, так и назову «Первоцвет». Сначала планировалось продавать одежду и парфюмерно-косметическую продукцию, вернее распродать всё, что было, а потом она мечтала создать магазин-салон для определённого круга покупателей: богатых, утончённых, избранных. Пока решения не было, но Наргиз чувствовала, что оно витает в воздухе и непременно обретёт зримые формы.
Нина Павловна радовалась материальному процветанию семьи. Прожив большую часть жизни в бедности, лишениях, если не нищете, она, наконец, перестала ужимать все, даже самые скромные, потребности, наслаждалась  свободой детей поесть и надеть, что нравится, получить, пусть за большие труды, достойную оплату. Её радовал, вернувшийся счастливым мужем и отцом, зять, ставший более приветливым и внимательным, заработавший круглую долларовую сумму, она наслаждалась обществом детей. Марина, правда, часто уезжала на соревнования, зато никогда не возвращалась без наград, переживала только, что
 никак не могла добиться первого места: только бронза и иногда серебро. А Тимурка – это была, как говорила Нина Павловна, «последняя безумная любовь!». Мальчик настолько привязан был к бабушке, так обожал её, что даже родители слегка ревновали, но и выше оценили роль матери в семье. Этот отрезок жизни был бы, наверное, самым счастливым в судьбе пожилой женщины, если бы не разрыв с прежними друзьями. Нина Павловна скучала по Альбине более всего, иногда общалась с нею по телефону, но ей приходилось звонить самой (Альбина избегала звонков, не желая нарваться на Наргиз), и почти всегда Альбина торопилась, то стремилась на работу, то в детский сад, то её ждали тетради, то кухня… По выходным – дача… Они оговорили день и час, но в это же время, видимо, единственно просветное от дел, дозвониться было трудно – телефон часто и подолгу занят. Нина Павловна понимала, что их дружба ослабела, затухает без живого общения, но только с Альбиной она могла бы и мечтала обсудить некоторые свои наболевшие вопросы, потому что только Альбине она и доверяла полностью и знала, что ни слова не уплывёт за круг их беседы. Кроме того, её старые подруги, придя в новую квартиру, как на экскурсию, обкурив всю кухню и измучив дымом и ревностью Тимура, высказали непрекрытую зависть, осуждение их нового положения, в то время, как сами были фактически ограблены, обездолены и бедствовали, еле выживая. Сквозила злоба на «новых русских», к коим теперь относилась их семья. Нина Павловна переживала это горько и трудно, часто болело сердце, хотя постоянно принимала лекарства. Было и ещё одно. Наргиз сошлась с группой молодых предпринимателей, которые избрали для себя, словно спасаясь от вышнего суда, путь благотворительности  по отношению к одному городскому храму. Они собрали деньги и отстроили подворье: дом для священника и служб. Надо заметить, что вкупе они не сильно потратились. Все, кто не был крещён, покрестились, в том числе Наргиз. Она покрестила и детей и мужа, теперь давила на мать. Но Нина Павловна выросла в семье советского офицера и, воспитанная в атеистических традициях, не могла так просто стать верующей.  Теперь сопротивление желанию дочери, трепет перед многовековым, а значит, небезосновательным обращением к Богу – всё это ломало  её внутренний мир, лишало покоя. Об этом, особенно, она мечтала поговорить с верующей всегда и этим ранее не совсем понятной ей, Альбиной. Но разговор должен был быть живым и с глазу на глаз.
Наргиз гордилась Мариной. Та хорошо и легко училась, несмотря на упорные занятия спортом и      поездки, отрывающие от школы. В классе Марина уходила от лидерства, но была своеобразной звездой. Она была похожа на мать характером, но не лицом и фигурой.  Свободная, нагловатая, умная (много читала), Марина всё-таки была себе на уме, и Наргиз часто вставала в тупик перед её самостоятельностью и упрямством. Но это не было проявлением капризов по мелочам, это касалось крупных решений. Так, получив паспорт, дочь тут же заявила: «Мама, возьми меня на работу уборщицей. Я по вечерам буду наводить в магазине порядок, это не помешает учёбе». Наргиз опешила. Она долго убеждала дочь в явной глупости этого поступка, но Марина стояла на своём, хотела иметь свой заработок. «Я тебе эти деньги могу и так ежемесячно выплачивать», - уговаривала мать, но девушка только улыбалась и отрицательно покачивала головой. Наргиз сдалась. Через полгода она оценила этот поступок Марины. Летом была поездка в Италию по линии поощрения спортсменов, оттуда Марина привезла большую лёгкую коробку. В ней оказалось роскошное свадебное платье с дополнениями: фатой, перчатками, бисерной сумочкой. Наргиз чуть не упала в обморок.
- Не пугайся, мама, я замуж не собираюсь пока. Это платье – образец. У меня есть чудесная швея – мать Сашки Купцова, сидит без работы. Ткани привезёшь из Москвы, она напишет, сколько чего надо. Вот увидишь, сошьёт то же самое, не отличишь. Мы в «Первоцвете» отдел откроем для невест. Можно продавать, а можно сдавать напрокат. Ну, что скажешь?
Наргиз не могла от удивления закрыть рот. Идея её поразила. Такого в городе не было, а должно было бы быть. По всем признакам сусальное мещанское заполоняло вкусы новых богачей, кроме того, в моду входили венчания, что и стимулировало производство атрибутов.
Так в Деснянске к следующей весне появился частный, престижно-модный и дорогой  магазин-салон для новобрачных, с таким, точно соответствующим содержанию, названием – «Первоцвет».

                5         
У Нади с Иваном отношения стали рассыпаться на какие-то мелкие недовольства, недомолвки, на тягостные промежутки молчания, на уходы каждого в себя. Надя замечала совершенное нежелание Ивана ехать в деревню, сама же рвалась туда, используя каждую возможность. Ей надоедало сидеть дома         с осени до весны, но Иван был против её поступления на работу, тем  более что и работу найти было трудно, разве что продавщицей пойти на рынок, что и самой Наде было нежелательно. Она иногда встречалась                с Альбиной, захаживали друг к другу в гости, но Альбина была очень занята, и встречи их были нечастыми. Надя очень любила Любочку и скучала, когда долго не видела её. Она томилась от сознания, что уходит время, а Иван словно забыл об обещанной операции. Он всё меньше времени уделял Надежде, всё реже доверительно беседовал с нею. Она думала, что, возможно, он разлюбил её, но ночи опровергали дневные сомнения, наоборот, казалось он не может насытить свою страсть, переполняется любовью и даже страдает от этого. «Что это с ним? Он, как обречённый перед казнью, не может насытиться жизнью. Я же не ухожу от него, не намекаю даже на это…» Томясь в неведенье и скуке, Надежда стала много читать, что любила с детства. Особенно часто брала с полки книги стихов, которых у Ивана было немало. Потом, перечитав домашнюю библиотеку, начала покупать книжки в магазине. Там она познакомилась с продавщицей Людмилой. Разговорились. Узнав, что Надежда из Ведьмежа, Люда предложила ей, недавно появившуюся в продаже книжку местного автора архивиста  Чинова «Деснянские мифы», где были главы и о Ведьмеже.  Надя с упоением прочла историю родного села, подивилась тому, что Ведьмеж был в древности городом, центром Деснянского края, что мог бы, если бы не татары, стать грандиознее Деснянска. Она показала книгу Ивану. Тот тоже заинтересовался, прочёл. И стал ещё задумчивее, грустнее.
Иван прочёл в книге свой сон. Вернее то, что могло бы быть с молодым князем Святославом, о чём мог бы думать он, горевать  и сокрушаться. «Откуда я знал историю Святослава? Неужели прочёл где-то и забыл, а память подсунула во сне? А вдруг это какая-то генная память?» У Ивана бежали по коже мурашки, было жутко. Он ещё более стал ощущать себя во власти психического расстройства и решился, наконец, на действия. «Всё, надо рвать с Надей. Хватит держать её в плену своей страсти. Этого требует любовь. Та любовь, которая служит любимой, а не мучает её».
Иван твёрдо решил – это их последняя ночь. Он  не  просто тонул в страсти и нежности,  он запоминал каждую секунду,  проведённую с любимой, каждое прикосновение к ней, её тепло, аромат,  звук её дыхания. Надя, утомлённая и обновлённая в гармоничной близости, встала, чтобы напиться из кувшина с водой.     Иван, словно вмуровал в память её обнажённую смуглую фигуру с кувшином у губ,  безупречную красоту женского тела, сладостного каждым изгибом, каждой клеткой живой плоти. «Прощай. Прощай, моя Надежда», - звучало в мыслях, томило болью сердце.
К решительному поступку подтолкнуло то, что накануне он получил  уведомление о том, что Надю примут в московскую клинику на операцию послезавтра утром, и, значит, вечером надо выезжать. Он решил сказать ей об этом после ночи любви, чтобы в ней не смешалось волнение с чувством к нему, чтобы понять, не притихла ли в неё пылкая привязанность к нему. Нет, она желала его, упивалась его любовью. «Не забудет меня, не проклянёт», - думал он.
Проводив Надю до палаты, Иван накупил в магазине различной еды, передал Наде, поговорил с врачом. Операцию назначили на послезавтра, нужны были свежие анализы, и Иван поехал в салон, где продавались его работы. Ни одна картина не висела в зале. Оказалось, они куплены оптом, хотя прошло всего две недели со дня их получения от автора. «Хоть тут везёт. Да, одно спасение – работа…»
Операция прошла успешно, гарантия последствий почти стопроцентная. Иван расплатился, надарил подарков и уехал в Деснянск на две недели, которые Надя должна была провести в больнице. Там он пошёл к Шестову и «сдался» на десять дней – лёг в психбольницу на обследование и лечение. Филипп устроил его в лучшую, самую «маленькую» палату на четверых, с  тихими больными. Ужас от больницы сразил Ивана. «Вот он – ад! Вот что страшнее смерти! Вот самое изощрённое наказание для человека! За что же, Господи? За что?»  Шестов убеждал Ивана, что десять дней – ничтожно мало, но Иван твёрдо пообещал, что заляжет на нужный срок зимой. «Вот подгоню дела, решу их и буду лечиться».
Когда Иван привёз Надю домой, он в первый же вечер с изобильным столом и шампанским сказал ей просто и грустно, что не сможет вести с ней дальнейшую совместную жизнь потому, что семья с детьми оторвёт его от творчества, заставит работать за деньги, что он, якобы, понял за это время.
Надя была изумлена, смята, даже оскорблена. Ей казалось, её предали, унизили. В то же время эти слова Ивана объясняли его изменившееся отношение к ней: любовь не прошла, но она мешает. Надя встала, заходила по комнате, теребя салфетку, искала слова и не находила. Её ни о чём и не спрашивали,             просто, отбросили, как камень с дороги.
        -         Надя, эту квартиру я оставляю тебе. Я пока поживу в мастерской, найду и сниму комнату, со временем куплю жильё, теперь это только вопрос денег. Зимой на пару месяцев уеду, надо обновить впечатления, а то – застой. Буду тебе помогать всеми средствами.
         -        Ты, Ванечка, за кого меня держишь? Я не калека, не недоумок. До тебя жила, и без тебя проживу. Мне тут в городе томиться надоело, я в свою хату поеду,  на ферму вернусь, чай, доить не разучилась. Это как плавать, если умеешь, поплывёшь. Правда твоя – не пара мы. Только телом подходим, а не…
Она замялась. Душой они тоже подходили друг другу, оба спокойные, работящие, честные и терпимые, оба любящие красивое в природе, искусстве, оба добрые и отзывчивые к людям. И так во всём… Что же не так?
- Мы по образованию, по уму разные. Даже и не совсем это… Главное – твой талант. Ты особенный человек, то ли Богом  отмеченный, то ли проклятый… Живи себе, Ванечка. Видно, такая твоя и моя судьба. Бог знает, что делает. Я завтра и поеду домой.
- Нет, Наденька, нет! Поживи после операции подольше в комфортных условиях. Не спеши. Я очень тебя прошу, не заставляй меня сильнее страдать от моей вины и так виноватого!
- Ладно, поживу, не страдай.
Иван ушёл ночевать в мастерскую, а Надя, лёжа в такой уютной после больницы «своей» постели, вдруг сквозь обиду и разочарование почувствовала необъяснимое облегчение. Словно отрезали болящий нарост на теле и, хотя рана ещё не совсем затянулась, стало легче и свободнее.

                6
Иван не мог уснуть. Стоило лечь на спину, и на горло начинало давить так, словно железнопалые руки душили его. Он сел на раскладушке, сгорбив спину, утопив в ладонях лицо. Стараясь не думать о Наде (уже столько было передумано за месяцы болезни!), Иван не мог отогнать и навязчивую картину своего последнего пребывания на даче. Тогда он стоял перед своей незаконченной фантастической картиной и в ужасе        рылся в памяти, пытаясь вспомнить, когда бросил палитру на изображение? Не помнил такого, словно отрубился кусок жизни. «Может, кто-то из ребят…», - но тут же оборвал себя. Ни один художник даже самый гнусный (почему-то выплыло лицо Лёни Тучковского), нет, нет, никто не мог так поступить. Деревенские? Но не было следов взлома или присутствия человека. Да, форточка открылась, билась на ветру, да мыши нашуровали на столах и полу, но не люди, это точно. «Такое мог сотворить только сумасшедший, значит, я», - горько вздохнул Иван, ещё более утвердившись в разрыве с Надеждой.
Тяжело было на душе, так тяжело, что возникали смутные картины, где обрывалась сама жизнь. Кануть в мутную воду реки, чиркнуть по венам скальпелем, вон лежит на столе, верёвкой помочь леденящим рукам на горле… Но в памяти тут же вставал образ матери, которой лишился пять лет назад. Вот она провожает его по пыльному большаку, смотрит, как садится он в разболтанный автобус и, хоть и проработала всю жизнь фельдшером в посёлке и считалась передовым советским человеком, всегда крестила сына вслед, провожая печальным нежным взглядом. Этот взгляд и держал Ивана в жизни, в аду болезни и страха перед её итогом.
Иван вспоминал и разговор с Артёмом Смолиным. Когда сказал другу, что уходит с преподавательской работы, тот несказанно огорчился.
- Эх, друже, друже! Как же без тебя? Ты столько даёшь детям, умеешь их увлечь, научить! Уровень училища сразу понизится, это точно. Да и мне без тебя совсем  тошно будет. Так и так придётся Тучковского нагружать часами… Ёжики-рыжики! В чём дело-то? Поделись!
И, переполненный муками  тягостных раздумий и решений, Иван скупо и беспощадно изложил другу суть дела. Артём сидел, как парализованный, боясь поднять на Ивана глаза. Его затрясло, проморозило от осознания беды, случившейся с товарищем. Зная Ивана лучше других, он видел всю глубину пропасти, над которой тот завис. «И так всегда! Лучших испытывает и мучает жизнь! Почему? Зачем?», - думал он потом, наедине с собой. А в ту минуту откровения не знал что сказать. Молчал. И Иван был благодарен ему за молчание. Артём подошёл к окошку, открыл створку и закурил, глядя на набравшие цвет клёны.
- Ваня, люди лечатся и работают. Врач ведь тебе даёт хорошие шансы. Главное,                не запустить болезнь. Надо и с другими специалистами проконсультироваться…
- Уже. В Москве был у известного психоневролога, Филипп помог. То же самое. Гарантий нет, к чему пойдёт. Может, совсем поправлюсь, а возможно и другое… Надежда есть, - он горько усмехнулся, - а вот Надежды, Нади моей со мной нет, и не будет.
- Правильно ли это, Ваня? Не обижаешь ли жену?
- Вот уж это правильно вне всяких сомнений! Это правильно на все сто. Я, видно гордыня заедает, стыжусь сильно, что люди узнают. Узнают ведь… И Надя узнает. Эх… Это испытание мне тяжко, мучительно. Но некуда скрыться. А насчёт Надежды… Я ей счастья хочу. С больным не может быть счастья, тем более, что она со мной не по любви была, а так, из симпатии и от одиночества.
- Иван, прошу, во всём рассчитывай на меня. Обещаешь?
- Обещаю. Спасибо.
        Друзья, расставаясь, обнялись. Артём ушёл в ощущении глубокого горя. Он долго мучился сомнениями, рассказать ли Альбине? Не будет ли это похожим на предательство? Но устыдился сомнениям в жене. Альбина – это крепость чести и благородства. Она может только помочь, излить добро.
        Они долго не спали, сокрушаясь о судьбах дорогих людей, обсуждали, чем смогут принести пользу в тяжёлых обстоятельствах. Им было будто бы даже стыдно, что вот у них всё хорошо, они вместе – душа в душу – они сошлись в жизни неразрывно, и каждый вдвое сильней одного самого сильного человека. Отступили собственные проблемы: вечное безденежье, пьющая гулящая мамаша, простуды Любаши, трудности в работе… Это всё была обычная, терпимая и небезрадостная жизнь. А беда Ивана словно высветила ценность и радость обыкновенной будничной жизни.
                7
         После выборов прошёл год. Солодкий с апреля руководил областью, вся его «команда» процветала. Тем белее, что в феврале была восстановлена компартия. Она сплотила многих обиженных и разорённых коммунистов, не успевших сдать свои билеты и теперь считавших свои убеждения единственно правильными. Они видели как на руинах их благополучия, на обломках величия страны, возросли несметные                богатства новоявленных нуворишей, жировавших нагло, в открытую на глазах озлобленного бесправного народа. Всё-таки советской властью было выращено, воспитано общество, верящее в социальную справедливость и свои права. Немногие задумывались над зигзагами истории, над объедавшейся благами властью, имея необходимое для нормальной жизни. Конечно, застойное время обозлило многих, обнажив ложь, двуличие руководящих партийных чиновников, показав слабость и шаткость экономики, но не убило веру в возможность исправить положение, найти достойных сынов Отечества, вернуть гордость за свою Родину. Новых руководителей поначалу любили, восхищались ими, верили в их мудрость. Увы… В этом году стали пытаться исправить ошибки реформ, ввести хоть крохотное частичное регулирование «свободного» рынка, дать реформам социальную направленность. Президент направил послание к Федеральному собранию, в Совет Федерации которого был избран и Евгений Солодкий. Он твёрдо стоял на коммунистических позициях и был причислен к руководителям Красного пояса России.
Михаил Чусель дописал роман. Он назвал его «Время людей», теперь, по его убеждению было другое время. Речь шла о предперестроечных, наполненных напряжённым ожиданием, днях, о надеждах простых людей и борьбе за власть провинциальных политиков. Там наметилась и любовная линия. Похожая на его чувства к Альбине, но герой, сильный и трезвомыслящий, усилием воли отметает влюблённость, ценя и уважая жену.
  Михаил отнёс рукопись в писательскую организацию. Просить Солодкого он ни о чём не хотел, тем более, что не был уверен в одобрении  его позиции в романе. Зотов, охая и ахая, объяснил, что теперь от него ничего не зависит, что издательство переходит неизвестно в какие руки, что денег на издания нет, и не предвидится, что он может, конечно, отрецензировать роман, но издать…
- Теперь и рецензия не важна. Если бы нашлись деньги, ты бы мог напечатать, что угодно, хоть книгу жалоб вверх ногами. Поищи, Мишенька. У тебя же есть дружки, знакомые, кто ухватил приличный кусок. Даст тебе немножко, ты его в спонсоры запишешь, прославишь за доброе дело.
Так бывает. Вышел Михаил из писательской конторы и на углу столкнулся нос к носу со                школьным своим дружком.
-      Мишка, ты? Ох ты! Сколько лет,  сколько зим!
-      Бакулевич! Привет. Какой ты…
-      Какой?
-      Ну… Модный, яркий, шикарный! Пиджак у тебя красный. Ты как?
-      Отлично, Мися. Помнишь? Мисей тебя звал класса до шестого, пока мама к зубному не сводила да железной скобкой зубы не выправились. Я, кореш, имею пакет акций нашего заводика пластмасс. Так что не бедствую пока.
-       А что, работает завод? На полную мощность? И продукция расходится?
- Брось ты! Кому наша продукция нужна? Нищим дачникам? Не-е… У нас аренда помещений – кормящая мать. Рабочих чуть не вчистую сократили.  Одним цехом держимся. А ты?
- Я не сориентировался как-то, - Миша схитрил, понял, что Толик газет не читает, - вот иду из писательской организации. Книгу написал, а издавать не за что.
-       А много надо?
-       Да, тысяч… Вот, шеф прикинул, - протянул Михаил ему бумажку.
- И всё? Приходи ко мне, Мися. Мне надо будет кое-что со счетов скинуть. Мы тебе на это дело дадим, только по перечислению. Пойдёт?
-      Конечно! Спасибо, Толик!
-      Спасибо в книжечке пропишешь. Вот моя визитка.
«Надо же! На ловца и зверь бежит! Вот ведь повезло!» – ликовал Михаил, глядя, как Анатолий садится в шикарный автомобиль, исчезает в потоке машин на проспекте.
Через три месяца роман был издан. Чусель, помня советские темпы издания, был потрясён, не верил своим глазам, скользящим по страницам, своим рукам, держащим воплощённый его труд. В отделение Союза пришёл с книгами и заявлением о вступлении в его члены. Зотов не обрадовался. Он подозрительно        глядел на Михаила, вздыхал, пожимал плечами.
- Надо три рекомендации. Собирайте, - перешёл он на «вы», - пусть люди прочтут ваши произведения, выскажут свои мнения… Как-то легко вы книгу испекли. Раз – и  готово!
«Завидует, трусит, что столкну с места. Хочет умереть «на посту».  Сам, небось, рекомендовать не желает…»
Михаил пошёл по знакомым писателям, кого знал давно, кого в газете печатал. Бывший партизан Игнатов, которому он с десяток лет назад текст  правил, приводя мемуары в более художественную форму, сразу написал короткую, но ёмкую рекомендацию. Миша не выдал их секрета за многие годы, и старик оценил его порядочность. «А романы я уже не читаю. Ещё пописываю, но не читаю, уж  извини», - вздыхал он виновато. Вторую и третью бумагу получил от литературных дам: критика и писательницы-сказочницы. Женщины уважали редактора газеты, который пять лет подряд готовил и выпускал литературную страницу «Словосочетание», печатал их произведения.
Документы ушли в Москву. Тут и Солодкий прознал о Мишиных делах.
- Чусель, ты почему молчишь? Почему книгу мне не подарил? Я ж тебя мигом протолкну, в организации мне свой человек не помешает. Не бойся, фискалить не поручу, а вот с молодыми работать надо, а то в России скоро литература будет только зарубежная. Ты ж видишь, Миша, наступает на нас чужая идеология. Чем телевизор забивают? Ну, пока ещё политики много, но, попомни моё слово, польётся скоро с экрана всякая пошлость да иноземщина! Всё купят.
-       Кто?
- У кого деньги. На народ всем…, – как всегда не стесняясь в выражениях, Евгений завернул крепко и зло.
Действительно, ждать пришлось недолго. Перед Новым годом Михаил Чусель вступил в Союз писателей России. Роман «Время людей» прочитали редкие знакомые, основная часть издания грудами лежала в квартире, несколько книжек пылились на полке магазина, несколько Михаил подарил в библиотеки. До местных писателей дела никому теперь не было, люди, вообще, как-то сразу перестали читать,                а если и проглатывали чтиво, то это были детективы, эротические опусы в глянцевых обложках с голыми   фигурами на них, произведения о всяких страстях с вампирами, инопланетянами и прочей подобной чепухой. Многие писатели отчаялись, бросили свои потуги, но Михаил сам себя поставил на стражу  сохранения творческих сил родного края.
                8   
Новый год встречали невесело. В августе в семье Смолиных случилась, без преувеличения, трагедия. Последние дни отпуска на даче, особенно дорогое душе время, омрачались постоянными скандалами из-за Маргариты Петровны. Она открыто жила с Полковником, умело гнала самогон, каждый день пили, пели, хохотали, орали… Несколько раз появлялась опозоренная, многократно обруганная жена, которой теперь и Карп не боялся. В это время по телевизору начали разыгрывать денежные лотереи: «Шесть из сорока пяти», «Спортлото» и тому подобное. Купил билет, зачеркнул любые цифры и жди телеигру: вдруг шарики твои цифры объявят. Так надо же было Маргарите купить один единственный билет и преподнести своему, как  говорили в деревне, «хахалю». А билет-то и выиграл. Сумма получилась по тому времени солидная. Радости не было границ!  Пьянке – тоже. Двадцатого августа деревня проснулась среди ночи от полыхания огромного зарева пожара. Хорошо, дача художников из кирпича была, и других домов рядом не было. Что там и как случилось, неизвестно, а только от дома осталась печь закопчённая, как в войну, да железная старомодная Нилина кровать, на которой две страшных головешки.  Теперь недалеко от Ведьмежа на кладбище была у Смолиных родственная могила, было пепелище, осталась навсегда в памяти страшная картина, а в душах – кошмарное пожарище горя.
Альбина писала в тетради по вечерам, по ночам за счёт сна. Это ей помогало справиться с наплывами памятной жути, с бесконечным чувством вины, словно она могла предотвратить случившееся. Она часто думала: «За что мне это? Что я должна понять, вынести из произошедшего?» Теперь Ведьмеж перестал быть дачей, местом отдыха для тела и, главное, души. Наоборот, поездки туда превращались в муки воспоминаний, кроме того, надо было поначалу справлять поминки на девять, потом на сорок дней. В феврале – полгода, потом год… Вся деревня приходила выпить, поговорить, вспомнить… А что вспоминать?  Приезжала       и вдова Полковника Ольга Евгеньевна, неплохая простая женщина, невзлюбившая Смолиных, понятно почему, но им было обидно и совестно. Виделись на кладбище, на переправе, кивали молча. Зато, деревенские пили на поминках с утра до вечера,  ведь в двух домах в этот день наливали.
Альбина горевала искренне и глубоко. Казалось бы, что она видела от матери в жизни? Но потеря родного человека открыла в судьбе зияющую пустоту, тёмную нору тоски и непоправимости. Было одиноко в собственной семье, среди знакомых, в школе… Она написала в тетради: «Вот она, ниша незаполнимая, где была ничем неоправданная, недоказанная и неподтверждённая любовь. Когда было тепло плоти, живой голос, навязчивая грубость и другие признаки присутствия, казалось, любви нет. Но стоило исчезнуть материальному, сразу ощутилась пустота от того духовного, что, оказывается, было, но безвозвратно ушло. Теперь уже не сказать, что любишь, что пусть бы и по-плохому, но оставалось, не исчезало из жизни…  Теперь и себе не объяснишь, что почему-то не ощущалась любовь тогда, не замечалось, что хорошее содержалось в наполненности  и  ощущении  целостности жизни».
Новогодние дни проводили втроём. Любаша радовалась, что они все вместе, не понимала грусти, витавшей во взгляде матери, но чувствовала её, ласкалась к Альбине, тормошила, веселила её. Ей сказали, что бабушка уехала насовсем, и ребёнок в непогрешимой искренности отреагировал: «Как хорошо!»
- Смотри, Аленька, снег повалил! Надо же, до тридцать первого земля голая лежала! Хорошо, хоть лёгкий морозец подсушил корку, а то  слякоть, грязная каша весь праздник испортила бы…
- Ура! Ура! Папа, какие большие снежинки! Целые хлопья!
Смолины наряжали ёлку. Артём, укрепил деревцо и разматывал гирлянду, Альбина развязала коробку с игрушками. Там попадались старые, из детства, которые бередили душу воспоминаниями о бабушке, о постоянном отсутствии матери.
- Ну что, Тёма, уезжают Кляйны?
- Да, дело решённое. Квартира продана. Сразу после праздника отбудут. Эхе-хее, - вздохнул он, - год какой-то, весь из прощаний… Без Вани Роденка на работе пустота…
-       Как он, Тём?               
-       В больницу лёг. Уже с неделю там. Надо навестить. Пойдёшь со мной?
- Пойду. Сварю борща домашнего, передачу подготовлю получше.  Бедный Ваня! Отчего с ним это случилось? Или перетрудился?
-       Всё может быть. Тут  и любовь эта нагрянула, что-то там не так. Хотя с виду казалось, пара они.
-       Пара, конечно! Это он так любит Надю, что хочет оградить от своего несчастья. Точно-точно!
- Может быть. Надежда в деревне зимует. Гордая, не осталась в квартире, хотя он просил не уезжать.
- Как там одной в хате? Жутко, особенно, по ночам. В феврале поедем – увидимся. А  Кляйны в Германии к кому поселятся? Кто там  у них?
- Там какая-то организация всё обеспечивает, я толком не знаю. Но Венин  старший брат уже год как выехал.
-       А-а-а. Опустела дача художников. Мухины остались да Тучковский. Он там гость нечастый? Да?
- Да. И слава Богу. Какой же фальшивый тип! Передо мной вытанцовывает, будто мне это надо, льстит в глаза, а за спиной по кабинетам начальников бегает, грязь льёт!
- Тёмчик! Брось ты это директорство! Зачем так нервы трепать? Будешь преподавать, заниматься творчеством, отдыхать иногда… Что тебя держит?
         -           А знаешь, Аля, теперь ничего. Всё создано, налажено, и словно пыл пропал. Уйду при первом удобном случае. Только вот предлога пока нет.
-       А если просто, без причин? Не хочу, мол, больше. Устал. Это же не вечная каторга! Уходи и всё.
Они замолчали, задумались. Конечно, в материальном положении появятся новые трудности, но при хорошей почасовой нагрузке проживут, не пропадут… Артём вспомнил, что вот уже с сентября Рыбакова не так его душит своим вниманием. Глаза горят, дразнят, но поведение более сдержанное, высокомерное. Иногда разговаривает, словно через раздражение, досаду, но по делу не придирается, даже помогает. Заметил он и то, что Тучковский нагло подчёркивает свою независимость от директора, намекает на покровительство начальства. Но Артём старается не сталкиваться с Леонидом, обходить его стороной, тем более, что        работает тот неплохо, даже увлечённо. «Вот, художник никакой, а учить может. Странно»,- думал Артём.
Снег повалил так, словно огромная серая перина неба прорвалась посередине, и, собранные за много дней, пушины лавиной посыпались вниз. В это же время по радио зазвучала музыка Свиридова к Пушкинской «Метели», и зима, Новый год, праздник – всё сразу стало реальным, восхитительно волшебным и обещающим чудеса. Загорелась ёлочная гирлянда, замерцали игрушки на ветках, запахло из кухни, начавшее доходить жаркое, стали хлопать двери и раздаваться голоса на лестничной площадке.
Альбина, закончив украшать ёлку, повозилась какое-то время на кухне, доготовила, дорезала и вдруг нестерпимо захотела выйти на улицу, увидеть, ощутить снег, лёгкий долгожданный морозец, вдохнуть свежий аромат зимы.
- Артём, Любочка! А пойдёмте погуляем перед застольем? С полчасика, а? Подышим, полюбуемся первым снегом…
- Ура, ура! Пойдёмте! Папа, достань с балкона санки. Вы меня повезёте к большущей ёлке!
Неподалёку от их дома, действительно, установили городскую ёлку на круглой площадке скверика. Сборы недолгие. И вот они под поредевшим и замедлившим падение снегом. Теперь снежинки парят в воздухе, слетая на землю, как ленивые, праздные мотыльки. Город, побелев, стал сказочным, поистине новогодним. Они дошли-доехали до высокой, в крупных лампочках, ели сделали несколько кругов, оглядывая её, тихо переговариваясь. Не спеша,  отправились домой.
В этом году впервые Любе было разрешено побыть с родителями до боя курантов, выпить сок из бокала, чокнувшись по-взрослому. Она приготовила стихотворение и прочла его, стоя возле ёлки и поглядывая на пластмассового Деда Мороза. Закончив декламацию, поклонилась, принимая аплодисменты, хотела сесть за стол.
- Ой, доченька! Смотри! У Дедушки Мороза за спиной что-то лежит. Ну-ка достань, посмотрим.
Любочка нырнула под ёлку. В красивом  пакете сидел пушистый белый медвежонок, которым она любовалась как-то в магазине.
-     Мамочка, папочка! Это он, тот Мишка, в которого я влюбилась! Как Дедушка Мороз узнал про      него? Спасибо, спасибо, спасибо!
Радость ребёнка, тонкой кисейной занавеской закрыла горькую черноту тяжёлых дней, словно окончилась, наконец, полная слёз и страданий пьеса, и можно уйти в свой дом, в свои дела, заботы  и радости.

                9
Когда Иван вышел в комнату свиданий, и Артём и Альбина переполнились горестным состраданием, увиденным ими во взглядах друг друга. Они переглянулись кратко и поспешили к больному. Иван едва узнавался в одутловатом, еле передвигавшем ноги человеке с потухшим взглядом и запёкшимися губами. Всё-таки искра радости пробила завесу сонного отупения, вымученная улыбка тронула рот.
- Зда-астуте, спсибо, чо пи-ишли, - еле владея языком, произнёс Иван. – Я от лекааств по-охо гово-ою.
Он уронил голову на грудь, призакрыл глаза. Казалось, борьба со сном и бессилием отнимала последнюю энергию. На нём была фланелевая тёмно-серая пижама, в разрезе куртки которой виднелась простая застиранная рубаха. Альбину окатила волна такой болезненной жалости, что еле удержались слёзы в глазах, великим  усилием остановилась, протянувшаяся погладить плечо больного, рука. Артём, пытаясь придать голосу бодрости, заговорил громко и как-то ненатурально, но тут же сам услышал это и сменил тон.
- Ну, друже, лечишься?.. Эх, Ванечка, вижу, нелегко тебе. Но надо потерпеть. Ты ешь получше. Как тут кормёжка? – говорил он, раскладывая на полиэтиленовой скатёрке, постеленной Альбиной на грубом деревянном столе, хлеб, банку с борщом, ложку, котлеты и куски сыра.
Лицо Ивана несколько оживилось, он проглотил слюну, и Смолины поняли, что он голодный. 
- О, борщ! Домашний. Я тут за неделю забыл, что еда может хо-ошо пахнуть. Я поем, потом поговорим, да?
- Конечно, кушай, Ванечка. Я расскажу пока что да как.
От вида и запаха пищи в больном словно прибавилось сил, речь быстро и заметно улучшилась,      движения утратили вялость. Иван ел жадно, с наслаждением, но старался всё делать аккуратно,  хотя руки дрожали и плохо слушались. Альбина думала о зависимости человеческой красоты от условий жизни:       здоровья, одежды, манер, окружения… Иван вначале выглядел потускневшим, убогим, но, утолив голод, порозовев от горячей пищи и приободрившись, словно расцвёл на глазах, засиял синим взглядом, окреп распрямившимися плечами. Красавец вернулся в своё изболевшееся тело. Он слушал Артёма, сопереживал, поддерживал его планы, хвалил начинания и проекты. Он коротко взглядывал на Альбину, благодарил её глазами, хвалил вкус пищи. Альбина видела его тёплую симпатию, даже восхищение её видом и кулинарными способностями, ощущала и объективное мужское внимание. Сама же она вдруг почувствовала, что в другой жизни, в ином расположении звёзд судьбы, могла бы выбрать этого мужчину для единения навсегда. «Если бы не Тёма, то только такой, как Иван», - подумала она ясно и устыдилась этих мыслей.
Иван рассказал, что условия в больнице просто ужасные: всё пропитано дурным запахом, кормят кашами на воде, напоминающими клей, спасибо, Филипп покупает кое-что в магазине, но не горячее же. Снова и снова благодарил за внимание и дружбу и Смолиных и врача. Соседи по палате более-менее терпимые, но по коридорам ходят такие! Есть и уголовники, убийцы, правда в другом конце больничного крыла. А есть слабоумные, весёлые и крикливые, навязчивые и крадущие, что плохо лежит.
Смолины оставили продуктов ещё на день, пообещали навещать по возможности. Иван горько вздохнул: «Не усложняйте вы свою жизнь моими проблемами. У вас своих достаточно. Сюда ходить, душу травить. Не стоит, дорогие мои». Артём засмеялся: «Ты ж, Ваня, не такой! Ты бы меня не бросил. Значит, думаешь, я хуже тебя?  Чем заслужил такое?» Иван не ответил, только крепко обнял друга, постоял так с минуту. С Альбиной попрощался просто, не прикасаясь к её руке, словно боясь испачкать.
Дома Смолины, молчавшие всю дорогу, скупо обсудили всё увиденное и решили ходить к Ивану по очереди, чтобы получалось чаще. Больница, к сожалению, была далеко – на окраине города – ехать на двух видах транспорта: троллейбусе и автобусе до конечной остановки, на дорогу уходило больше часа в один конец, а лечиться Ивану не один месяц. Но это не тяготило. Просто, надо было собрать силы, организовать время на помощь дорогому человеку, в чём они были совершенно солидарны.
В феврале, побывав в Ведьмеже, Альбина порадовалась, что не встретилась с Надей. Полгода       со смерти Маргариты пришлись на будний день, Надя как раз ушла на дойку, Смолины спешили уехать засветло и отнесли поминальное к Дымкиным, где оставили в пакетах под присмотром детей. Они словно бежали от всего: встреч, общения, воспоминаний… Пришли по сугробам к могиле, расчищая лопатой узкую тропинку, намаялись, устали, вспотели, хватанули по рюмке водки над пространством, отмеченным верхушкой креста, закусили холодным хлебом с колбасой да и - в обратный путь. Ехали в электричке, молчали и знали о чём думает каждый: всё, отпал от сердца Ведьмеж, как корка от раны. Надо что-то с ним делать.

                10
Весна накатила ранняя, жаркая. Уже в конце марта стаял снег, горячий ветер сушил землю. Сергей Медведев снова приехал в Деснянск теперь уже с  определённым планом действия. Он коротко переговорил с тётей Дашей, переночевал и на рассвете  поспешил на вокзал к первой электричке на Ведьмеж. Вечером он звонил Мухиным, но и Юра и Володя, как оказалось, были на даче с пятницы, а сегодня, в воскресное утро, Сергей надеялся поговорить с ними и ещё раз осмотреть их дом. Разговор он продумал до мелочей, но сильно волновался. С чего это им продавать дачу? Они ценили и любили это помещение, привыкли к нему. Сергей должен не просто уговорить их, а увлечь своей идеей, зажечь мечтой. Совершенно не имея средств, он не знал до вчерашнего дня с чего начать. Но, словно волшебная дверца приоткрылась вдруг, тётя Даша спросила в обсуждении бытовых дел: «А как же твоя часть наследства в Одессе? Ты оформил, а не пользуешься…» И Сергей вспомнил то, что словно выпало из тумана той пьяной памяти: поездку в Одессу, хождение по каким-то конторам, ночёвки в углу на продавленной койке, наконец, получение бумаг и, по приезде домой, падение в мутную беспросветную волну пьянства. Он начисто забыл о Галином подарке, видимо, осознавая отсутствие права на него. Но теперь, когда дар не предназначался ему, когда дарёное не могло уже провалиться в бездну порока, эта щедрость любви проявилась из небытия и питала его душу надеждой и великим добром. «Галя, Галя! Спасибо тебе, дорогая моя! Твоя любовь послужит не мне одному, она слишком велика для меня…»
Теперь, после вечернего изучения бумаг, Сергей знал, что есть возможность получить деньги   на выкуп дома. Он ночью же написал письмо Галиным родственникам в Одессу и опустил его в почтовый ящик на вокзале. Ехал в электричке и думал, как помогает Бог в самых невероятных случаях, когда больше помочь некому. Ехал и волновался, словно решалась его судьба.
Мухины только встали, пили чай. Сергей даже не ожидал, что его встретят так радостно, так горячо. Они чаёвничали, и он всё медлили, не решаясь начать заготовленную речь. Спросил о других совладельцах.
-       Как Иван Роденок? Веня Кляйн? Тучковский?
- Кляйн уехал в Германию. Насовсем. Даже свою часть за дачу не взял, так оставил. А Ваня сильно болеет, только что из больницы выписался. Сюда ни ногой. Тоже бросил и дачу и Ведьмеж после того, как с Надеждой разошёлся.
-      Разошёлся? – Сергей захлебнулся волной чувств, захватал ртом воздух, как рыба на суше.
- Да. Ещё осенью. Видно, болезнь свою роль сыграла. Мы молчим, Наде не говорим, что он болеет, сам нас просил об этом. У него с психикой нехорошо…
-      А-а-а… Это тяжело. Так вы с Тучковским остались?
-      Тучковский сюда носа не кажет, но напоминает, что совладелец.
И тогда Сергей, начав издалека, со своего падения в пьянство и возрождения в трезвости, рассказав о жизни в Оптиной пустыни, о своих мыслях о вере, изложил им план восстановления храма. Долгое молчание повисло в воздухе, пахнущем сыростью, несмотря на жару за окнами. Ни с того ни с сего резко стукнула форточка, и осколки стекла прозвенели по полу. Сергей встал, сказал, что надо выйти, понимая желание братьев обсудить услышанное. Он бегом спустился с горки и взошёл, задыхаясь, на другую, встал под безлистной берёзкой и, еле сдерживая волнение, взглянул на Надину хату. Кисея на шторах ослепительно белела крупными морозными цветами, замка на двери не было. Его сердце гулко застучало. Он облизал пересохшие губы и подумал: «А что если попросить воды?», шагнул на тропинку и увидел её, Надю. Она поднималась по той же тропке с другого края горки, неся в руках белые эмалированные вёдра с водой. Нелёгкая ноша, путь в гору заставляли идти медленно, опустив голову.  Поднявшись на площадку перед хатой, она поставила вёдра на траву и подняла голову.  Глаза в глаза влились взглядами, остановили время,        затаили дыхание этих двоих. Великое изумление, как перед чудом, светилось во взорах, и не было слов. Сергей, оторвав взгляд от её лица, глубоко вздохнул, словно вынырнул из воды, взял вёдра и пошёл к крыльцу, пряча загоревшееся лицо. Поставив вёдра, он повернулся к Надежде и увидел, что и её лицо пылает, что из глаз льётся восторг и стыдливая ласка. Он взял её руки и приложил их к своим щекам, закрыл ими свои глаза, потому что стыдился набегающих слёз. В душе вдруг стало тихо. Ни любви, ни страсти, один покой. Такого покоя он не знал никогда в своей, полной смуты, жизни. А когда, наконец, смог взглянуть на Надю, то увидел её любовь, её милосердие и желание принять его судьбу в свою. И тогда сам переполнился любовью к ней, любовью, безусловно принимающей всё в этом человеке, обожающей всё в этой женщине, отдающей себя в её руки. Они молчали, они знали, что скажут друг другу всё потом, что у них  теперь всё время жизни общее, единое, и им некуда торопиться.
- Я скоро вернусь, - голос Сергея сломался на полуфразе. Он побежал с горки.
Мухины встретили его спокойно и просто сказали, что согласны помочь.
- Ты нам денег не давай, а купи хату, мы перейдём отсюда. Вот с Тучковским тебе придётся решать. Но, думаю, уступит. Не останется же один. Ты ему про храм не говори, может украсть идею, с начальницей что-нибудь придумают… А знаешь, давай-ка я поговорю сначала, скажу, мол, ты не пользуешься, так мы откупим для себя. А? Как?
Так и решили. И Сергей, окрылённый и опьянённый радостным предвкушением, помчался к Наде.
Они сидели у накрытого Надей стола и разговаривали. Она рассказала о жизни с Иваном, о затаённой и, казалось, безнадёжной  любви  к нему, Сергею, почти незнакомому, но так запавшему в душу. Он же едва верил в своё счастье, но не мог не верить, потому что знал: каждое её слово – истинное чувство, выстраданное и проверенное временем. Сергей тоже, как на исповеди, рассказал о себе всё, особенно всё плохое. Потом поведал о своих мечтах. Надя загорелась его планами, воодушевилась, взялась помогать.
- Я сговорю хату для Мухиных. Пушкин, ну, бабка наша деревенская, Федосья Лечина зимой отошла. У неё хата запущенная, но не старая, лет пятнадцать назад в Пшённице купленная, а там лет семь стояла. Места в доме много, веранда большая крытая, двор хороший, земля, сад… А жить некому.             Племянники будут раду хоть как сбыть. Надо же, Пушкин, наворожила сама себе: «Я, - говорила, - до девяноста допыхчу, а боле не хочу». Ровно день в день в девяносто и померла. Чудеса!  Так что хата, считай, есть. И место хорошее – на горке, как и дом художников.
- Спасибо, тебе, Наденька!  Как мне одиноко было, боязно и приступить к делу, а тут всё само собой решается. Мухины, те так просто  говорят, мол, храм нужен, поможем, дело святое. Вот такие русские люди. Батюшка в храме будет чудесный, друг мой по пустыни Тимофей Симонов. Надо ему невесту подыскать. Не поможешь?
- Ой, нет, Серёжа, нет тут невест. Одна я – перестарок, вдова. И та несвободная, нашла себе пару. Какая я всё-таки счастливая! Дома живу, на своём месте, ты ко мне приехал. Да? Ко мне?
- Если не прогонишь…
         Но в этот вечер он уехал в Деснянск, затем в Одессу, решать дела с деньгами. Простились они без поцелуя, только обнялись крепко и постояли щека к щеке, с трудом разомкнули объятия. Они словно оттягивали единение, давая друг другу время на раздумье, хотя каждый был уверен в своих чувствах.

                11
Эта оглушительная и ослепительная ранняя весна, разбудив Ведьмежонка от обычной зимней полуспячки, навалилась на него, как тяжёлая болезнь, изнуряя все его силы. Он, в отличие от животных, в течение каждой зимы, просыпался до десяти раз на двое-трое суток в самые ненастные ночи, находил себе пропитание и бушевал в совершенном одичании, пока не сваливался в тяжёлый долгий промежуток сна. Весна же вливала в него обычно новые свежие силы, подпитывала энергией, даже наполняла чувствами, похожими на нежность, романтичность, на отголоски любви и добра. Но не теперь. Ведьмежонок ощутил, что всё его существо наполняется тревогой, необъяснимым страхом и в то же время слабостью и обречённостью. Он не умел думать, но чувства его были всегда отчётливыми и подвигавшими его на действия. Теперь нет. Наоборот, чувства сковывали его, тяготили, лишали  желания и возможности что-то предпринимать. Он не бегал, как прежде, а плёлся от предмета к предмету, останавливаясь, оглядываясь в необъяснимой и                непроходящей тоске. Приблизившись к Надиной хате, Ведьмежонок вдруг встрепенулся, насторожился и испытал прилив злобных тяжёлых сил. Там был тот, кто не раз стоял, глядя на окна сестрицы давно-давно, когда ещё красный дом был полон людей. Но тогда этот человек не пугал Ведьмежонка, от него исходили волны желаний, и это было понятно. Теперь же свет исходил из всего  тела, обрамлял его контуры, особенно, даже видимо Ведьмежонку, вокруг головы. Не желания, а лучистая сила  рождала этот свет, изливала его в мир и больно жгла Ведьмежонка. Сестрица же льнула к этому человеку, сливалась с его светом и сама начинала светиться. Это было страшно, опасно для маленького дикого существа. Ведьмежонок стал ходить за гостем по пятам, держась на безопасном расстоянии.
Красный дом, после посещения «светлого» человека, наполнился для Ведьмежонка изводящей его, пронизывающей насквозь атмосферой. Невозможно было дышать, казалось, мельчайшие кристаллы, словно неразличимые глазом  иглы, заполняли все дыхательные пути, кололи, пронзали ткани плоти.  Он, вскочив за Сергеем в мастерскую, стремглав выскочил наружу, в бешеной злобе разогнался пробежаться по деревне, но силы оставили его, и он свалился тут же под бузиновым кустом у скамейки. Тоскливый страх сдавил его, скукожил в маленькую, словно засохшую, коряжку. Он ощущал опасность, которая не наступала на него именно, но вползала в деревню, как необъяснимое невиданное зарево.
Когда Сергей уехал, Ведьмежонку стало легче, прибавилось силёнок, и он выскочил на кручу, замер, над ещё бурной после половодья, речкой. Какие-то неясные картины роились в его памяти, наплывали туманом, тревожащим и возбуждающим. Он не сознавал, что это его прожитое на земле витает в сознании. Хотелось лечь и уснуть, как бывало поздней осенью, но никогда по весне.
Этой ночью прошла первая, ранняя для этих мест, гроза. Молнии рвали небо на огромные неровные куски, треск грома сотрясал воздух так, что казалось, качается и трясётся сама земля и всё на ней сущее. Ветер носил струи ливня из стороны в сторону, обрушивал потоки плотными массами то там то здесь. Вода неслась вниз в реку, сливая в неё муть подсушенной ранним зноем почвы.
Ведьмежонок,  забившийся под крыльцо Смолинской хатки,  то  тихо стонал,  то взвывал    пронзительно и жалобно, в тон гудящему ливню.
                12
Альбине позвонила Наргиз. Та сразу узнала голос бывшей подруги, но от растерянности переспросила:
- Кто-кто?
          -     Я. Не претворяйся, что не узнала. Я звоню по поручению мамы, она в больнице. Очень хочет тебя видеть. Зовёт. Это кардиоцентр, палата четыре. С семнадцати до девятнадцати.
- Что? Что с Ниной Павловной?
          -     Видимо, всё. Врачи считают, что  вряд ли она выйдет из больницы. Расширение  аорты, критическое состояние, старость…
- Да какая же старость!  Шестьдесят четыре, при таком интеллекте…
- Я передаю мнения врачей. Пойдёшь?
- Конечно. Сегодня. Что ей можно принести.
- Ничего. Она не ест.
- А сок?
- Можно. Ну, всё пока. Хотя… Ты что, насовсем разобиделась?
- Это не обида… уже… ну, теперь. Просто, мы слишком разные, согласись.
- Я  кое о чём переменила мнение. Пришла к вере в Бога. Тебе это не чуждо, так?
- Так. И я рада за тебя. Спасибо, что выполнила просьбу мамы. До свидания.
Наргиз, не ответив, положила трубку.
Это была последняя встреча в жизни. На белой подушке лицо Нины Павловны казалось лишь слегка усталым, но таким родным и полным жизни. Загорелись глаза, как только вошла Альбина. Но переменить позу, двинуться она не могла: капельница сочила в вену лекарство. Альбина наклонилась, поцеловала её в щёку.
- О, гвоздики! Я так люблю красные гвоздики! Они такие строгие, стойкие, торжественные. Садись, дорогуша. Я мечтала о встрече с тобой. Спасибо, что быстро пришла, я, скорей всего, не выйду отсюда.
Альбина не стала возражать, так как горло сдавило, и всё равно она выдала бы себя. Они тихо  и скупо поговорили об отношении Нины Павловны к религии, Альбина успокоила её, сказав, что Бог судит людей по их поступкам и вряд ли примет неискренность. Но если есть хоть искра желания, надо идти к нему.
- Есть эта искра. Вот, появилась сейчас, сию минуту. Может, успею ещё… Попрошу Наргиз. А ты, дорогуша, что планируешь в будущем?
И Альбина рассказала о том, что пишет, что мечтает написать о своём времени, о людях, с которыми свела жизнь.
- Обо мне не забудь. Моя жизнь прошла бездарно, но я всегда любила людей. Любовью жила.
- И люди любят вас. Я очень вас люблю. В вас столько искренности, доброжелательности, внимания…
Альбина шла по улице и роняла слёзы. Она попрощалась с дорогим человеком навсегда, понимала это и не могла ни на мгновенье унять саднящую боль в душе. «Одни потери, - думала она, - одна за другой – потери близких! Но ведь это – течение жизни. Никак не прожить без вечных прощаний. Но так тяжело! Так больно! Так трудно это принимать!»
Через два дня Наргиз снова позвонила.
- Всё. Мама умерла сегодня ночью, вернее, под утро. Просила, чтоб ты непременно пришла хоронить. Послезавтра в тринадцать.       
- Помощь нужна? Я могу на ночь прийти.
- Нет, не приходи. Я договорилась с храмом, маму всю ночь будут отчитывать женщины. Она ведь перед смертью покрестилась. Кстати, в «Деснянке» я даю некролог.
 Артём наутро принёс газету. Там была фотография и обширный текст, словно отражающий жизнь заметного общественного деятеля. Указывалось время  похорон. Альбину покоробила статья. Она старалась не обдумывать этот факт, но в груди ныло. Нина Павловна была скромнейшим человеком, не принимающим официоза и напыщенного внимания к своей особе, ей было бы неприятно такое афиширование своей личности. «Наргиз перестаралась. Похоже, привлекает внимание к своему горю, собирает вокруг себя людей».
Красивый дорогой гроб, море цветов, толпа совершенно незнакомых Альбине и, видимо,                самой усопшей, людей, равнодушных, вежливо-сдержанных, но улыбающихся и увлечённо беседующих в сторонке – всё это как бы мешало Альбине прощаться с Ниной Павловной. Утром, обежав весь рынок, она, уже отчаявшись отыскать красные гвоздики, собиралась купить розы, как вдруг прямо ей навстречу вышла дородная черноволосая женщина с ведром гвоздик и позволила ей выбрать самые лучшие. Теперь они, единственные среди роз и лилий, легли покойной на грудь. Горели свечи, две худые усталые, но полные исступления, женщины  время от времени принимались читать над гробом. Затем был вынос. Артём подставил плечо под основание гроба, и Нину Павловну понесли по улице, среди домов. Музыки не было. «И хорошо, - думала Альбина, - не хрипят надсадно и фальшиво эти дежурные дудки». Но всю дорогу до трассы, где гроб поставили в катафалк, две молящиеся, не смолкая, читали и читали молитвы. Альбина услышала, как кто-то в толпе зрителей-прохожих спросил: «Монашку хоронят, что ли?», и застыдилась, смутилась, подумав, что и это не соответствовало ни жизни, ни убеждениям Нины Павловны. «И здесь перебор. Всё под себя Наргиз раскроила».
    Покрывало закрыло дорогое лицо, застучал молоток по шляпкам гвоздей, по дереву, потом комья земли глухо били по крышке гроба. Соседка Валя злобно и непререкаемо командовала обрядом: как укрыть тело, какие предметы оставить в гробу, как и где посыпать землёй, непременно вытащить из гроба цветы и живые и, почему-то искусственные, что сказать, принимая кутью, куда-то дунуть, плюнуть… «Кликуша, - думала Альбина, - хозяйничает, как купец на ярмарке! Ни минутки тишины…»  Ей было горько и бесприютно в этой компании. Молодые бизнесмены нерусской наружности крестились на могилу, на все стороны, как-то странно, невиданно дотоле. Потом, когда уже с холмика сняли поминальную скатерть, Наргиз, сунув Марине в руки ножницы, велела укорачивать стебли цветов, «чтобы не покрали и не продали тут же у входа на кладбище». Это укорачивание совсем расстроило Альбину: все стояли и ждали, а Марина, Наргиз и Валя всё резали, резали стебли, покраснев от напряжения, натрудив ножницами пальцы, закусив губы… Наконец сели в автобус и поехали в кафе. Столы вместили около ста человек, стояли буквой П. На столах было великое разнообразие блюд, безалкогольных напитков, а алкоголь один – водка. Говорили скупо и вяло.   Альбина  взяла слово, дождалась тишины.
-     Умерла дорогая, любимая Нина Павловна. Она была простым скромным человеком, никогда не претендовала на повышенное внимание к себе, но всегда была внимательна к людям: родным, друзьям, знакомым. Она любила людей, ценила их дружбу, сама была преданным, искренним другом, всегда готова была помочь словом и делом. Нина Павловна много читала, интересовалась всем, что обогащает жизнь, многое знала. Она была великой труженицей, ни минуты не жила без дела. Никогда мы уже не увидим её живого лица, не услышим голоса, не почувствуем тепла её прикосновения… Я знаю, её любовь осталась здесь, с нами, с её родными и друзьями. Дай Бог, чтобы внуки унаследовали лучшие качества её характера, богатство её души. Вечная ей память, вечный покой, Царствие небесное.   
Голос Альбины дрогнул, слёзы скатились из глаз. Она выпила стопку водки, еле проглотив горечь спиртного и колючий ком в горле. Артём погладил её по плечу, шепнул: «Успокойся, не плачь». После слов Альбины ещё две женщины сказали взволнованные и тёплые слова, а потом загудели голоса, началось обычное застольное общение, замелькали улыбки, зазвучали шутки…
- Артём, пойдём домой.
- Да, пора.
Они подошли к центральному столу, попрощались с семьёй и уехали на троллейбусе, не переговариваясь, выражая чувства только взглядами.  Забрали Любашу от соседки, покормили, уложили спать – и всё делали вместе, не расставаясь ни на миг. Артём понимал, что Альбина, лишившись меньше чем за год сразу двоих близких, ощущала себя в пустоте, где только муж и ребёнок остались средоточием жизни.
Вечером Альбина вышла на балкон, увидела ясный в полкруга месяц, вдохнула глубоко напоённый весенними ароматами воздух и подумала: «Даже погода сегодня простояла такая чудесная – безветренно, солнечно, но не так уж жарко. И тут людей не утомила Нина Павловна». Альбина смотрела на небо, на звёзды и прощалась мысленно ещё и ещё раз с дорогим другом и с частью своей жизни.

                13
Два месяца, день в день, пролежал Иван в больнице. Выйдя оттуда, почувствовал себя другим,  мало себе понятным, человеком. К жизни общества, людей в нём, словно каменная стена, воздвиглось полное равнодушие. Только Смолины вызывали в нём свет дружества и то на время непосредственного общения, потом и о них он начисто забывал. Зато работа притягивала его, переполняла замыслами, нетерпеливым желанием воплощения. В марте он ещё кое-как сдерживался, работал по пять-шесть часов с перерывами, но май, июнь, июль упивался творчеством, забывая обо всём. Приходилось ставить будильник на нужное для приёма лекарств время. Когда в августе Артём вошёл в мастерскую Ивана, он буквально остолбенел от увиденного: все стены играли переливами красок, полнились живым светом, поражали неординарными сюжетами. Пейзажи, лица, предметы – всё было реально-нереальным, увиденным не простым взглядом человека, а каким-то необыкновенным, более пристальным, наполненным особым отношением к жизни.
-       Ваня! Ты не талант – ты гений! Я не могу прийти в себя. Когда ты успел, как смог?
- Я, Артём, сильно соскучился по работе, просто истомился… Теперь ни о чём больше и не мечтаю. Знаешь, когда Надин портрет увидел, ничего в душе не дрогнуло: картина и всё. А  ведь боялся смотреть. Нет, всё, отрезано. Как там она?
- Хорошо. Ведь никто ей про тебя ничего не сказал. Она, Ваня, другого нашла. Але сказала, что давно его любила.
- О-о… Это тот… Я знаю, что была у неё любовь. Что-то там не получалось. Значит, она счастлива. Я рад, - сказал он без радости, но и без горечи, как о чужой, - они в деревне живут?
         Артём рассказал всё, что знал о Сергее, о его планах насчёт храма. Сказал и о том, что не живут они с Надей вместе: она в своей хате, а он в новоприобретённой бывшей мастерской художников. Всё поведал о переезде, о том, как выдавливали из совладельцев Тучковского, который упирался всеми силами, выгадывал деньги и согласился только тогда, когда Мухины пригрозили прописать историю возрождения храма в газете. Было трудно рассчитаться с ним из-за бесконечной инфляции, догадались посчитать в долларах, оказалось, что всего-то пятьдесят, что по тем, что по этим ценам. Невольно высказалось уважение к Сергею,  даже восхищение его деятельностью, но Иван отнёсся к восторгам друга с пониманием. Они ещё   поговорили о творчестве, о полотнах Ивана, а в конце разговора Иван достал двести долларов и попросил Артёма: «Вот, друже, передай от меня на храм. Это пока. Сам я туда не поеду».
На пятое сентября было назначено открытие персональной выставки Ивана Роденка. Общество взбудоражилось, вскипело страстями: ничего подобного провинция не видела. Газеты, радио, телевидение говорили о выставке много и восторженно, посетителей было рекордное количество, альбом отзывов распух от комплиментов ценителей искусства и публики.
За месяцы одержимого труда Иван похудел, разгорелся взглядом, стал ещё красивее, ярче.
Наргиз  с Георгием и Мариной посетили выставку. Это было в воскресенье, почти перед закрытием. Пройдя по всем трём залам, Наргиз остановилась возле натюрморта «Завтра свадьба», где платье невесты разлеглось на кресле, фата венчала высокую его спинку, а на журнальном столике лежали необходимые мелочи и стояла фотография милой девочки.
- Я хочу эту картину, - загорелась Наргиз, - она в тему нашему салону, да, Мариш?
- Ещё как в тему! Мама! Это же на центральной стене именно её недоставало!
Наргиз подошла к смотрительнице.
- Я хочу купить картину. Это возможно?
- Если художник отдаст. Надо с ним говорить. О, вон он, сюда идёт. Иван Владимирович! Тут к вам.
- Здравствуйте, - Иван надменно приподнял подбородок, - чем обязан?
Они договорились о цене, Наргиз не удержалась, поторговалась, Иван легко уступил. Всё время разговора Марина заворожённо глядела на художника. Он поймал её взгляд и даже слегка смутился. Такая юная, нежная и в то же время наполненная силой энергии девочка, не скрывала своего восхищения, не отводила взгляда, всем существом стремилась к нему. Иван поспешил закончить разговор, отошёл в сторону. Но тёмно-серые глаза прожигали его затылок, не отрывались от него. Вдруг она подошла к нему, заговорила.
- Иван Владимирович, извините, но я боюсь, что больше не будет возможности спросить вас, вам помощница не нужна? Я могу убирать, готовить, продавать картины… Всё, что нужно. На любых условиях.
-      Да зачем вам это? Вам учиться надо, профессию хорошую приобретать.               
-      Я уже учусь на заочном факультете, буду экономистом. Но это не совсем моё. У меня другое призвание.
- Какое?
- Простите, пока не скажу. Но сама знаю точно. Я в магазине  у мамы работаю, но и это не то. Так что, можно сказать, ищу себя. Так как же?
- Знаете…
- Марина. Меня Марина зовут.
- Так вот, Марина. Мне не нужны никакие помощники. Я сам всё для себя делаю. Извините.
- А друзья, близкие у вас есть?
- Как же без друзей…
- Так примите меня в друзья. Мне очень интересно подружиться с вами. Не прогоняйте, пожалуйста.
Иван опешил. Этот её детский,  капризный напор тронул и развеселил его. Впервые за последние месяцы он легко, искренне рассмеялся, и Марина оценила его восхитительную улыбку, поражённая этим человеком с первого взгляда до глубины души. Он ничего ей не ответил, только покачал головой и протянул свою визитку. Марина тихо ойкнула, прошептала «спасибо» и вприпрыжку побежала к матери, которая, величественно расписавшись в книге отзывов, поднялась, ища глазами дочь.
Иван невольно возвращался мыслями к этой странной девчушке, вспоминал её горячие восторженные глаза, лукаво-нежную улыбку, сам улыбался этим воспоминаниям. А вечером Марина позвонила.
- Добрый вечер. Вам не скучно? А хотите, пойдём погулять к реке. Я одна боюсь, а с вами мы постоим на мосту, там всегда такой красивый закат…
- Мариночка, вы дитя. Я думаю, вам от мамы попадёт за такие прогулки.
- Мама меня, наоборот, выгоняет из дома. Я ни на какие дискотеки не хожу, игнорирую всякие тусовки… Домоседка. Слишком деловая, что ли?..  Сама не знаю. В конце концов, мне уже восемнадцать, сама решаю. Пойдёмте, Иван Владимирович! Так хочется на волю!
Ему тоже вдруг захотелось на волю, на природу. Завершился огромный пласт жизни, отвалился, как  кусок, подмытого рекой берега и, перевернувшись, скрыл из глаз всё, что на нём росло, показав изнанку: крупчатую глину с прослойками песка и земли – новую почву для новой растительности.  Полегчало на душе, какое-то юношеское легкомыслие заполнило его, увлекло бодрым весельем. Они договорились о встрече.
У реки был свой запах, свой воздух. Осень ещё не проявлялась, но всё вызревшее, готовое к увяданию, говорило о конце лета. Они сначала молчали, потом Марина защебетала как птичка, рассказала о выпускном вечере в школе, о своём роскошном бело-кремовом платье.
- Я  была похожа на невесту, к чему и стремилась. Мальчишки с ума сошли: каждый во время танца говорил об этом. Помните, вы спросили какое моё призвание?  Так вот, скажу честно-пречестно, я хочу создать замечательную семью, по всем правилам и канонам. Старомодное, такое благородное семейство: почтенный папа, добрая заботливая мама, спокойные умненькие дети. А? Что скажете?
- Потрясён. Это в наше время слишком необычно. Но, право, лучше этой цели и быть не может! Особенно, если нет мечты о профессии, карьерных устремлений или материальных. И что, вы уже продвигаетесь в нужном направлении?
- Да. Со вчерашнего дня.
- Ну, вы так молоды… Стоит ли спешить?
- А вы подумайте, если я хочу троих детей – это минимум – когда мне их растить? А  внуки? Я  и внуков хочу, чтобы их по-своему воспитать. Конечно, не вместо родителей, но привнести своё, как моя бабушка. Она столько доброго в меня вложила!
- Планы у вас необъятные! Вам нужен такой же целеустремлённый и устремлённый к такой же цели спутник жизни. Молодой, энергичный, способный содержать большую семью.
- Вот и нет. Я всё беру на себя. Мне нужен только человек, которого я буду крепко любить, и который будет достоин моей любви.  Я сумею заработать – у меня есть часть магазина по договору с мамой. Я в этом деле многие свои идеи воплотила, и они принесли свою пользу.
- Ну, не знаю… Каково будет вашему мужу сознавать, что его содержат? Не всякий,   особенно порядочный мужчина, смирится с таким положением.
- А кто его заставляет смиряться? Пусть занимается своим любимым делом, пусть зарабатывает. Просто для меня это не будет стоять во главе угла.
  Они стояли на мосту, любуясь огромным красным солнцем, заметно двигающимся к горизонту, словно вонзающим нижние лучи в мягкую почву. Иван посмеивался от радостного удивления. Марина, с её жаждой жизни, откровенностью, смелостью, вносила в его тоскливое  душевное состояние свежую струю кислорода, зажигала его интересом к быту, людям. Он, спустившись с высот творческой одержимости, почувствовал вкус к простым ежедневным радостям, к течению обыденных дней.
- Что же, Мариночка, нашли кандидата в супруги? – спросил он шутливо.
- Да. Я не нашла, а мне его Бог послал.
- Вот как? Кто он? Секрет?
- Не претворяйтесь, Иван Владимирович, вы всё понимаете. Я и не скрываю, что это вы.
Иван искренне поразился. Он предполагал, что Марина через него хочет с кем-то познакомиться. Может быть, с молодым художником или студентом училища, но о себе он и не помышлял.
- Марина! Бог с вами!  Я почти вдвое вас старше. Я нездоров, совсем не гожусь в женихи. Выбросьте  это из головы. Я вам найду хорошего парня.
- Вот уж не надо! У меня поклонников – пруд пруди. Вы что же думаете, я никого не интересую? Это меня никто не интересовал, пока я вас не встретила. Не думайте, я все справки о вас навела, есть у кого. Знаю сколько вам лет: семнадцать лет разницы совсем не страшно. Знаю о вашей болезни. Уверена, всё пройдёт. Просто, вы неправильно жили. Я все стены сломаю, все препятствия одолею. Я очень сильная, я свою судьбу предвижу. Не сопротивляйтесь, не бойтесь перемен в жизни – они только к лучшему. Вы просто плывите по течению, а я буду грести.
Она улыбнулась лучисто, открыто, и Ваня почувствовал горечь, муку от невозможности довериться случаю, снять с себя всякую ответственность. Он нахмурился, потянул её за локоть в сторону города, но Марина резко повернулась, подчиняясь его движению, и прильнула к нему, приникла губами к губам.         Иван замер, не смог оттолкнуть её. Он просто ждал, когда она его отпустит, стараясь не поддаться чувствам, но через несколько секунд жар охватил всё его существо, он затрепетал от её близости и, с большой радостью в душе понял, что болезнь не сгубила его окончательно. Он был смущён, сбит с толку. Разомкнув её руки, поцеловал её в щёку и потянул за руку  к дороге домой. Шли молча. Подойдя к её дому, Иван, откашлявшись, чтоб скрыть волнение, сказал:
- Марина. Ты мне больше не звони. Я, пойми, не имею права…
- Ты имеешь на меня все права. Я жить буду для тебя, с тобой. Не сомневайся, Ванечка. Слышишь? На всю жизнь.
Она вошла в подъезд, а он медленно побрёл к дому, который был совсем недалеко, на параллельной улице. В эту ночь он видел  сон из детства: мама шла ему навстречу с рынка, несла большого леденцового петушка на палочке, улыбалась ласково.
А у Марины было бурное объяснение с матерью. Наргиз увидела в окно эту пару, лицо дочери, не оставляющее сомнений в её отношении к Ивану, поспешив на балкон, услышала слова Марины, чуть не лишилась чувств. 
- Идиотка! Он стар для тебя! Он шизофреник! Психически ненормальный! Ты же слышала мой разговор с Лёней Тучковским! Он же знает Роденка, всю его подноготную!
- Твой Лёня известный сплетник, непорядочный мужик, ты сама говорила. Тоже его знаешь – одноклассник всё-таки.
- Да какие сплетни? Твой кавалер только что из психбольницы вышел! Это не лечится!
- Не лечится, но, бывает, проходит. У Вани не болезнь, просто слишком он перегружен талантом, не справился. Всё уже прошло.
- Ну, ты доктор! Ты всё знаешь! Дура, дура! У детей, внуков может быть наследственная болезнь! Опомнись! Не приближайся к нему! Я мать, я тебе добра желаю, счастья…
Наргиз зарыдала, застонала от страха и боли, упала на диван. Марина подошла к ней, присела  рядом и, гладя по плечам, тихо успокаивала: «Ну, мамочка, не расстраивайся, ничего не бойся. Всё будет хорошо. Я буду очень счастливая с ним. Но только с ним. Это уж точно. Не плачь, дорогая. Я тебя люблю…»
Марина не звонила Ивану три дня, выдерживала его и свой характер, чтобы не было ничего стихийного. Потом позвонила и пришла к нему в мастерскую. Она вытащила его на прогулку, они снова пошли на «свой» мост и там она спросила, когда они пойдут в ЗАГС. «Всё равно ждать три месяца до регистрации, если испугаешься, успеешь сбежать. А  так, в новом году начнём новую жизнь. Здорово, да?»
Иван не мог понять самого себя: то панически боялся, что болезнь поползёт по всей ветви его будущего потомства, что принесёт великое несчастье Наде, а теперь страх отступил, казалось, разум отключился, перестал охранять его.  «Что, что я делаю?  Как смею? Во что вовлекаю эту наивную девочку? На что надеюсь?»  Но стоило представить себе лицо Маринки, её влюблённые решительные глаза, все сомнения рассыпались, тонули в море желания счастья, в ощущении его возможности. Иван, полюбивший красоту, а потом и внутренний мир Нади, всегда наталкивался на преграду в её отношении к нему, знал, что не он её мечта, её «предмет». Теперь же сама любовь простирала к нему руки, жаждала его чувств, дарила будущее. И он подумал: «Закрыть глаза и лететь, лететь на этот огонь! Будь, что будет».
 
                14
Зотов умер внезапно, принародно: сидел за круглым столом в Комиссии по организации празднования Дня победы и вдруг прилёг на сложенные на столешнице руки. Соседи справа и слева заулыбались, дескать, сморило старика, Елена Рыбакова дотронулась через стол до его руки, а он не пошевелился. Вот и «умер на посту», как мечтал. По выражению поэта Заховацкого, «обезглавил старик писательскую организацию». Действительно, трудно было найти ему замену: кто не пил, тот работал  за зарплату, семью кормил, а кто не пил из «свободных» – доживал свой век. Правда, в мутное время некоторые ушлые, выпустив за свои средства книжки, пополнили писательские ряды, но качество их произведений явно отставало от требований времени, а уж  руководить процессом  таким и вовсе не пристало. Солодкий вызвал Михаила.
-     Слушай, Чусель, ты парень головастый, талантливый, берись за контору. Газета твоя никуда  не денется, возьми себе хорошего  журналюгу, а сам правь писаками. Ты ж видишь, полный развал в организации. Мы в администрации найдём некоторые средства, чтобы тебе зарплату приподнять. Решай сходу, потому что моё кресло шатается: этот (тут словечко вылетело крепчайшее) Президент ставит вопрос о назначении глав администрации, плюёт наш наибольший дермократ на свою же дермократию, выборы его не устраивают. Меня он ни за что не оставит на месте, я же «красный». Туподура Татарникова поставит. Так что, тороплюсь в делах. Спросишь, зачем? А я тебе точно скажу, помянёшь моё слово, что вернутся выборы, и я вернусь. Наша, хоть и вшивая, интеллигенция не допустит единовластия.  Все смотрят по телеку и «Взгляд» и «Шестьсот секунд»… Солженицына, видал, как встречали? Бурлит Россия. Давай, Михаил, берись за дело. Только прошу тебя, не напихивай в Союз бездарей. Эти, с их нахрапом, всё хорошее сгубят.
- Я, Евгений Васильевич, присмотрелся к обстановке и просто не решаюсь на такое… Ведь писатель должен издаваться, а теперь на это нет никаких средств, никому книги наши не нужны…
- Это так. Надо думать только, что не навсегда, иначе наше, русское, затопчется вконец чужеродным, выгодной западным монстрам идеологией. А  спасение утопающих, сам знаешь, дело рук самих утопающих. Так что берись.
-       Ох, не знаю. Тут самому писать не хочется – напрасный труд.
- Ну, если вдохновения нет, не пиши. А  коль вдохновишься, значит, это не тебе надо, а истории. Да, сегодня вроде никому провинциальные книги не нужны, но через многие годы по ним будут люди узнавать современную жизнь, её не факты (их-то зафиксируют историки и документалисты), а чувства, дух сегодняшнего человека.   
Чусель согласился. Он поделился с Еленой всем произошедшим, своими сомнениями. Она, как всегда, поддержала мужа, посоветовала принять предложение Солодкого. Хотя председательская должность и являлась выборной, разброд в организации позволил Солодкому, переговорив со многими её членами по одному, сделать, что задумал, тем более, что он сам состоял в писательских рядах как краевед, выпустивший две книги по истории района, в котором родился. После Нового года Чусель «заселился» в офисе – хорошем помещении бывшей обкомовской квартиры в центре города.               
Прошло почти полгода после решительного разговора с Солодким, того, действительно, заменили  Татарниковым, но избрали в то же время в депутаты Госдумы. Так что, в который раз, Михаил поразился прозорливости друга-политика. Сам Чусель развернул бурную деятельность по возрождению к жизни писательской организации, проводя учёт людей и средств, сколотив инициативную группу, так называемое правление, регулярно проводя общие собрания, организовывая выступления и выпуск странички «Словосочетание» в своей газете. Он использовал малейшую возможность «засветиться», как теперь выражались, на радио, телевидении, обдумывал возможности выпуска литературного журнала.
Сегодня перед ним сидел, развалившись на двух рядом стоящих стульях,  заметно подвыпивший с утра, поэт Заховацкий, говорил и говорил своим повизгивающим голосом, двигал мышцами лица так, что одна гримаса сменяла другую, отчего его, в общем, обычное лицо, поражало своим мгновенным уродством. Два стула ему понадобились не потому, что он был толстым,  наоборот, кожа обтягивала кости, но кости эти были огромными – длиннющими и широченными, словно не человека формировали, а подъёмный кран.
- Михал Григорыч, это ж что происходит? Русского писателя изводят, как таракана! Мы же не можем за свой труд получить ни копейки! Газеты не только гонорары не платят, а и вовсе стихов не печатают. Ну,  ты подумай, что будет через десяток лет? Молодые в наше дело не пойдут: ни славы, ни денег, а мы повымрем! Тут и Чернобыль, тут и безденежье, растак его в душу мать, дешёвое пойло, опять же… Отрава отравой!
Он так сморщился, что Михаил сморщился ему синхронно и испытал дрожь отвращения.
-       Да кто ж тебя заставляет пить всякую дрянь?
- Кто? Кто?!  Ты что, не русский человек? Ну, прости, не совсем русский…  А заставляет жизнь. Вернее то, что нет никакой жизни. Кого читают? Что продаётся? Чтиво для бездельников или для деляг, которые только и делают, что деньги. Разве интеллигент может это читать?  Разве вырастет интеллигент на подобной «литературе»? Вот и всё, кончится политика для всех, устаканится жизнь, где богатеи всё повернут на свой лад, и одновременно будет уничтожен русский интеллигент. А начинают с писателя, потому что, во-первых, ему легко перекрыть кислород ( не ценить его труд, не замечать просто его усилий, забить дешёвкой и развлекаловкой), а во-вторых, он и есть их главный вредитель, ведь слово – это основа общения и влияния на людей. Язык – носитель национальной культуры, связь нации, хранитель традиций. Что? Прав я, Михал Григорыч?
- Безусловно, прав. Но говоришь верно, а поступаешь наоборот. Зачем дал рекомендацию Савченке? Это же натуральный графоман! Недоумок  и пошляк. Как ты мог? И ещё двое таких же ценителей. Да если такая книжка попадёт в руки  хорошего читателя, тот скажет, и правильно, что нас не издают и нам не платят!  Ну, объясни, что тебя заставило? Молчишь, глазки прячешь. Тогда я сам скажу: за стакан водки да кусок колбасы продаём, порой, принципы, литературу, совесть.  Иди, Вов, у меня дела. Жалко время зря тратить, потому что – одни словеса, а дела всё хуже. Заходи по делу.
Михаил уже не раз взглянул на часы. Он ждал Альбину, хотел успеть настроиться на эту встречу. Заховацкий, тяжко вздохнув, протянул ему руку, вяло пожал его пальцы и удалился неспешно крепко, однако, хлопнув дверью.
Михаил откинулся на спинку стула. Воспоминания тёплой волной охватили его. Он встретил её в конце лета на том же месте, что и в первый раз, остановил после приветствия вопросом, как прошло лето. Она сразу погрустнела, сказала, что только что из Ведьмежа, где отмечали годовщину со дня маминой  смерти. Он не стал её ни о чём расспрашивать, видя набегающую на глаза влагу. Сказал только: «Надо всё в жизни принимать». Она вздохнула тяжело, покивала, соглашаясь. Потом, отбросив тяжесть воспоминаний, спросила: «Вы книгу издали? Я читала. Спасибо. Книга достойная, правдивая, по-настоящему художественная, при случае, надеюсь получить автограф. Не откажете?»
- Конечно, с удовольствием. Вам спасибо, что интересуетесь, читаете провинциальные издания. Это теперь редкость.
- Да, но очень жаль. Разучились мы, да как быстро, гордиться своими талантами, ценить одарённых земляков! А ведь это -  соль земли. Вот и детей  разобщают новые программы…
-       Как это?               
- А  так. Раньше соберётся детвора, снег за окошком повалил, невольно скажешь: «Зима!», а они хором: «Крестьянин,  торжествуя…» И такое единство возникает, взаимопонимание! А теперь в одной и той же школе в разных параллелях - разные учебники литературы. Это же разрушение связей в самой их основе! Матери не понимают детей. Вот мы с бабушкой часто «Лукоморье» наизусть вместе читали, а теперь? У кого Блок, у кого Белый… Вроде и хорошо, но для каждого отдельно, не для общей культуры и нравственности.
Михаил видел, наболело. Видел, что она любит своё дело, болеет душой о детях. Любовался ею. Неожиданно, интуитивно спросил:
-       А сами не пишете? У вас слог хороший, речь логичная, чувства…
Она заметно смутилась, покраснела, словно нашалившая школьница.
-      Ой, разве это писательство? Так, записываю впечатления жизни.
- Принесите мне. Я почитаю, оценю. Не умаляете ли вы свои способности? Заходите в офис, знаете где?
- Знаю. Но… Мне трудно решиться. И потом, надо же отпечатать как-то. Попрошу машинистку в школе, а тогда…
-      Вот моя визитка. Позвоните, когда подготовите. Обязательно позвоните!
И она позвонила, через полчаса придёт, и Михаил ждал встречи, как первого свидания.

                15
Татарников с начала мая менял все «солодковские» верха. Елена досиживала последние дни в кресле начальницы. Она сильно переживала потерю положения, вообще, работы, ведь дело знала и любила. Жалко было и других людей, с которыми сработалась, научилась общаться с пользой для движения процесса и для себя лично. На её место прочили бывшую райкомовскую работницу, молодую, тараном идущую во власть. Культурой там мало пахло, даже речь трудно было назвать культурной: белорусско-деревенский, неистребимый акцент сразу характеризовал эту даму. Она говорила с тем, особенно режущим уши, твёрдым «ч», свойственным западу Деснянщины. Елена умело копировала её, и сотрудники горько смеялись:         «Идём, товарыщы наустрэчу  новым начынаньнням. Пяраборым ураговъ, прынясём щасття чылавечаству!»  Она просто не могла пропустить малейшую возможность подчеркнуть речевое бескультурье соперницы и в мелочах часто иронизировала по этому поводу. «Лёля,  -  обращалась к секретарше, - прыняси стакончык  чъайку!  Салхветачъку не забудь.  Ручъку мне замяни, паста кончылась», - говорила по громкой связи, а в это время в приёмную вошёл Татарников. Лёля, заикаясь, ответила начальнице. «В- всё  ссделаю. Но ттут  гглава администрации…»
Татарников вошёл усмехаясь.
- Что, Елена Анатольевна, критикуем коллегу? Пародируем? Прямо хоть на сцену –  точь- в- точь. Вы настоящая артистка.
В Елене вместе со злобой, вспыхнул отчаянный кураж. Она смело посмотрела в глаза новому начальству и, тряхнув головой, бойко отреагировала:
- Дело требует артистичности, особенно,  умения  владеть русской грамотной речью. А я ведь просто шучу, никого не критикую. Но если  вы узнали…
- Узнал-узнал. Что ж, вы правы. Культура должна быть культурной, как экономика – экономной, по словам нашего гениального лидера. Работайте, Елена Анатольевна, незаменимая вы наша.
Он повернулся и ушёл. А Елена, сомлев от пережитого волнения, залпом выпила, принесённый  Лёлей, чай.
Через пару дней Татарников позвонил в управление и прозрачно намекнул Елене, что ему надо убрать директора музучилища. Добрые люди донесли Елене, что у главы племянница музыкантша по образованию, ей и куётся место.  Директор был и самой Рыбаковой несимпатичен: вялый в работе, но хитрый и вёрткий  в хозяйственных делах. Она собрала Совет директоров, во главу заседания поставила отчёт о результатах административной проверки музучилища, которую организовала за две недели до того, внезапно и пристрастно. Учебный процесс поручила проверять Артёму Смолину. Все результаты были в соответствии с планом снятия:  финансово-хозяйственная деятельность оказалась запутанной и нечистой, общественная работа, воспитательный процесс ниже уровня критики.  А вот учёба была оценена Смолиным                положительно.
-     Слушай, ты что, не понял меня? Нам надо снимать директора, он развалил училище, а ты  главный козырь из рук рвёшь! Перепиши отчёт.
- Не могу, Елена Анатольевна. Я написал в соответствии с действительностью. Учебным процессом директор, слава Богу, совсем не интересовался, а педагоги люди честные, дело знают, любят,  настоящие профессионалы. Их-то за что пачкать? И завуч замечательный специалист. Да и учащиеся одарённые, старательные ребята. В  условиях слабого материального обеспечения, плохого общежития, отсутствия интересных мероприятий, хорошо учатся, стремятся освоить профессию.
- Думаешь, я не понимаю? Но важен момент. Никто твоих студентов и преподавателей никуда не денет, как работали, так и будут работать. Перепиши отчёт.
- Нет. Не могу.
- Ты что? Умнее всех? Тогда садись на моё место, а своё покинь!
- Ваше место и есть ваше. А в остальном согласен. Вот заявление.
И Артём положил на стол начальницы, написанное заранее заявление об уходе по собственному желанию. Елена опешила. Она поняла, что Смолин  искал предлог, чтобы уйти наверняка и сразу.
- А-а-а…  Подготовился, значит.  Ерунда. Не перепишешь отчёт, я создам другую комиссию, они за два дня проверят всё заново и напишут, что надо. А ты так просто не уйдёшь, тебя мы тоже тщательно проверим.
- Копию заявления я зарегистрировал у вашего секретаря. Жду проверки. Действуйте. Прощайте.
Елена смотрела на закрытую дверь, переваривала смесь разнородных чувств: обиду, потерю, гнев, восхищение стойкостью и чистотой совести безраздельно любимого человека. Она взяла заявление, погладила написанное ладонью, приложила к щеке. Потом неспешно написала резолюцию: «Освободить с двадцать пятого августа» и подписала.
Директором художественного училища был назначен Леонид Тучковский.
                16               
Выкупив дом художников, в июне Сергей поехал в Оптину пустынь, чтобы там решить все оставшиеся дела: посоветоваться с монахами о проекте и обустройстве храма, о его названии, забрать свои зимние вещи, получить благословение. Ехал в рейсовом автобусе и вспоминал поездку в Одессу, именно потому, что хотел начисто забыть всё неприятное, скандальное, что пришлось перетерпеть. В квартире Галиных родственников жили чужие люди, которые снимали эту площадь. Хорошо, родственники селились неподалёку, и Сергей их быстро нашёл. Полдесятка лет они пользовались его частью, зная о его правах, но теперь ополчились на него, как на врага. Судиться было долго и сложно, Сергей взял минимум, заверили сделку у нотариуса (отказ от претензий на наследство) и уехал, словно оплёванный. Непросто было и с Тучковским: тот доказывал Мухиным новую стоимость «недвижимости» в зависимости от инфляции, на что им пришлось слукавить: мол,  надо отдать доли Ивану и Кляйну. Таким образом, сошлись на пятой части заявленной Лёней стоимости. «Слав Богу, - думал Сергей, - всё худшее позади. Теперь – только созидание. Эх, ещё бы невесту найти Тимофею!» И тут же Надя встала перед глазами, и весь путь только о ней думал, мечтал, едва веря в счастье.
Ночуя в гостинице, Сергей снова и снова перебирал в уме события последних дней, никак не мог уснуть от внутреннего нетерпения: скорее бы начать дело, скорее бы соединить судьбу с Надей, скорее бы обрести, наконец, мир в душе. «И всё-таки, пережив всё горькое и ужасное, я прямо устремляюсь к счастью. Всё складывается так, что, кажется, ничего не должно обрушиться. Хотя…»
Утром, а, провертевшись в бессоннице полночи, Сергей проспал побудку, его разбудил парнишка послушник, сказал, что его спрашивают послушницы из Шамордино. «Меня?», - переспросил Сергей. «Вас. Вы же Медведев?». Сергей поспешно оделся, наскоро умылся и вышел. Жара даже в довольно раннюю пору дня давала знать о себе. Две женские фигуры – худенькие, небольшие, в похожих длинных платьях стояли на фоне солнца, и он не мог разглядеть их. Они пошли навстречу. Одна из них была Светлана Лаврова, другая незнакомая, совсем молоденькая и очень миловидная.
-     Здравствуйте, Серёжа, - Светлана говорила тихо и как-то бесстрастно, - мы тут по делам нашей обители со всякими поручениями…  Узнала, что вы здесь ещё, спросила о вас специально, вдруг застану. Попрощаться хотела,– уловив удивлённое движение Сергея, жестом прервала вопрос, - сейчас-сейчас  всё объясню. Только давайте присядем, там, под липой.
Цветущая липа укрывала скамейку густой ароматной тенью. Они расположились так, что Светлана оказалась посередине. Она достала из тканевого мешочка носовой платок и, теребя его в руках, тяжело вздыхала раз за разом, словно рыба на суше. Сергей заметил, что она сильно похудела, постарела, словно погасла, но была необычно спокойна. Он так же внимательно посмотрел на девушку, та сидела на краешке скамейки, держа ровно спину и сомкнув колени. Лицо её, чуть тронутое загаром, было до того нежным, точёным, что у Сергея сразу возникло определение: «ландыш». Её головка чуть клонилась на длинной и хрупкой шее. «До чего же мила! Просто ангел! Кротость в ней, скромность,  непоколебимость чистоты…» Он перевёл взгляд на Светлану, та собиралась с духом. Наконец начала говорить.
- Месяц всего прошёл. Месяц и четыре дня, как погиб мой Вовочка. – Она уронила крупные быстрые слёзы, но голос оставался ровным. – Вот, Сергей, я всё время думала, для чего он жил, страдал? За что и почему мне такие муки?  А теперь всё понятно, всё оправдано. Ведь он спас ребёнка. Мальчика. Тот через дорогу побежал, а Вова с другой стороны переходил. Тут этот утюг выскочил – машина иностранная с нашим новым русским за рулём. Как мой сынок сообразить успел? Мальчика того, Гену Ильина оттолкнул  назад, а сам прямо под колёса и угодил. Умер на месте, сразу. Хоть не мучился. Родители Геночки так благодарили меня, все заботы по похоронам на себя взяли, уже и памятник поставили. Тот, предприниматель Колесников, умолял не подавать в суд, деньги сунул. Поверьте, Серёжа, ни при чём эти деньги, я их в монастырскую кассу тут же сдала, как приехала, но не хотела я мстить, не хотела рушить чужую судьбу. Урок тот получил на всю жизнь, я думаю, у него двое детей, их жалко. А Вовочку не вернуть. Вот и всё. А вам необходимо знать, что за вашу жену Бог нас наказал. Потому и пришла я, когда узнала, что вы в пустыни, шофёр сказал.
- Боже мой! Света, вы не  должны думать ни о каком наказании! Я так вам соболезную! Мне Вова стал не чужим человеком, поверьте, я горюю о нём. Дай ему, Господи, царствие небесное! Что же вы решили? Вижу, послушницей живёте. Постригаться хотите?
- Мечтаю. Это единственный возможный для меня способ жизни. Я без служения не смогу: то сыну служила, его несчастной судьбе, а теперь Богу буду служить. Это так радостно! Вы не поверите, я ещё могу радоваться, оттого и стремлюсь служить.  Ладно, слава Богу, повидала вас, камень с души сняла. Вот Сонюшка тоже Вову знала, жалела его очень, а он как её любил! Сестричкой звал. Видите, какая девушка чудесная, а тоже в монашки просится. Да матушка Серафима против. Говорит, нельзя с горя да от отчаяния идти в монастырь.
- Какое же горе заставляет? У меня тоже горе было огромное, а вот пережилось. Что же случилось, если не тайна?
- Тайны нет. Без матери с отцом жила, тот женился. Мачеха её из дома погнала, а ни родных, ни знакомых, ни специальности. Мама у неё набожная была, а мачеха – вертихвостка. Село большое, а ни работы, ни жилья нет.  Красоту расхватать хотят, сосед проходу не давал – разведенец, пьяница, говорят, вор. Она его боялась до смерти. Да, Соня? Ничего, что рассказываю?
- Ничего, - подала голос Соня, который оказался низким, грудным и сразу изменил мнение о ней: не слабая она, с характером.
- Ох, какая мысль мне пришла!  - Сергей даже вскочил, заходил по дорожке перед скамейкой. – Послушайте, Соня, у меня есть замечательный друг Тимофей Симонов. Он заканчивает духовное училище, поедет принимать приход, где церковь ещё не достроена, я ею занимаюсь. Он старше вас, это правда, но человек он чистый, благородный, красивый. Давайте я вас познакомлю, а? Фото вам вышлю его, спишетесь. Он должен обвенчаться, чтобы получить приход. Будете матушкой, а не монашкой, людям послужите по воле Бога. Недаром же он меня с вами познакомил! Ну, что скажете?
- Соглашайся, Соня! Сергей в людях разбирается, плохого не посоветует! – Заметно обрадовалась Светлана.
- Что ж, познакомиться можно. Это же ещё не решение…  Пока не поговорю с человеком, ничего не смогу понять и решить. А там увидим.
Она говорила неторопливо, раздумчиво, и Сергею это понравилось, как и всё в ней, что и ему  давало повод называть её в душе сестричкой.
Дорога была знакомой, и оттого рождала в душе  боль.  Это была боль воспоминаний, в которых живо и остро присутствовал Володя, несчастный мальчик, жаждущий здоровья и расцвета жизни, обречённый с рождения страдать физически, а с некоторых пор и духовно. Сергея мучило раскаяние не в том, что раньше злился на него до ненависти и желания убить, нет, то было неподвластно ему, накатило волной горя. Он раскаивался в своём недостаточном внимании к нему потом, когда пришло прощение, понимание необоримости судьбы, умение прощать и любить. «Надо было постоянно держать связь с ними, не пропадать надолго. Вот, даже на похоронах не был…» Он снова и снова возвращался к рассказу Светланы о навечном прощании с сыном и поражался её словам: «Не о смерти его я плачу – жизнь моего мальчика была бесконечным терзанием. Я о жизни его лью слёзы. Господи! Какая же ему досталась жизнь!»  И  она, впервые за весь разговор, зарыдала, затряслась в рвущих сердце, сдерживающихся ею, стонах. Сергей и Соня не успокаивали её, знали, это невозможно. Просто пережидали. Соня только поглаживала Светлану по плечу, и сама удерживалась от слёз. Попрощались они по-родственному.
Сергей возвращался в Деснянск с ощущением, что перевернул ещё одну страницу жизни, но перед ним – новая, неизвестная, не читанная, и очень хочется её читать, не терпится узнать, а что там дальше, а как там?

                17
Наргиз страдала. Любовь дочери к «ненормальному» да ещё художнику – представителю богемы, видавшему виды, прошедшему огни и воды – приводила её в отчаяние. Она искала знакомых, кроме сплетника Тучковского, не авторитета для Марины, которые хотя бы что-то знали об Иване, надеясь переубедить, разочаровать в нём Марину. «Ткнуть бы её носом в какое-нибудь дерьмо, чтобы успела опомниться!» Она торопилась, зная при том, что Марина наверняка до свадьбы не сойдётся с женихом, такое у дочери было «домостроевское» убеждение. Тут всплыла в памяти Альбина, которая так поспешно удалилась с похорон, так холодно простилась с нею. «Ничего, разговорю. Она мать любила, Маринку знает с пелёнок, расколется».
Звонок Наргиз поразил Альбину. Ни она, ни Артём ничего не знали об отношениях Ивана и его  новой невесты.  Альбина понимала озабоченность Наргиз, она и сама в душе не одобрила эту любовь, считала ошибкой и даже осуждала Ивана. «Совсем он больной, что ли? Пользуется неопытностью ребёнка. Это просто непорядочно!» Но ничего нового она сообщить Наргиз не могла. Марине всё было известно о болезни и главных фактах биографии жениха. Наргиз же попросила её по телефону подтвердить Марине эти факты, чтобы та, зная честность и доброжелательность Альбины, прониклась доверием к информации. «Иди сюда, послушай, что говорит тётя Альбина. Это тебе не Лёня Тучковский!» Альбина подтвердила всё, посоветовала хорошо подумать, не спешить. «Мариночка, ты так молода! Ваня очень хороший художник и человек, но он трудный человек, сложный, несгибаемый. Это в супружестве может обернуться тем, что ты сломаешься, разочаруешься. А ведь от несогласия родителей всегда страдают дети»,
- Тётя Альбина, я вас люблю, уважаю. Но… Но какие наши несогласия вам известны? Дело в том, что у нас согласие, взаимопонимание, любовь. Я насмотрелась на мамины браки: один в несогласии, другой в нелюбви. Не такая уж я наивная, поверьте. Иван – мой идеал. Он совсем такой, о каком я мечтала. Но, я понимаю, и в этом случае нет гарантий. А у кого они есть?.. Скажите же мне, только честно-пречестно, а вы бы не полюбили такого, как Ваня?
Альбина, радуясь, что разговор идёт по телефону, вспомнила о своих мыслях по поводу Ивана там, в больнице, залилась краской и, вздохнув, ответила, как смогла честно.
- Иван Роденок самый достойный любви человек из всех, кого я знаю.
- Спасибо, тётя Альбина. Вы мой друг навсегда.
Наргиз, услышав слова дочери, взъярилась душой. «Гадина, змея! – мысленно негодовала она, - что-то вякнула ребёнку не то! Сволочь! Чтоб ты провалилась!»
Артём тоже поразился последним событиям в жизни друга, чуть было не обиделся на него, но Иван назавтра зашёл к нему в мастерскую и, волнуясь как юноша, рассказал обо всём. Артём увидел многое: счастье друга, его оживление и влюблённость, светящееся из-под сомнения настоящее чудо. Это было чудо обновления, стремление жить и творить. Артём понял и принял данное временем. Со своей стороны он поделился новостями. Рассказал, как ушёл с директорского места, как собирается просто преподавать, правда, под управлением Тучковского.
- Вот гад, прополз всё-таки наверх. Ну, нет у него никаких качеств воспитателя! Хозяйство, может, и потянет, а учебный процесс…
- Знаешь, Ваня, он умеет приспособиться в жизни. Вдруг стал ко мне проявлять большое уважение. Я думал, наоборот, станет мстить, вредить, а он нет. Думаю, хочет на первых порах перенять кое-какой опыт. Я и не против, лишь бы на пользу делу.
  Друзья расстались с тёплыми чувствами друг к другу. Доверие, взаимопонимание были прежними, каждый искренне желал другому счастья и удачи, верил в добро товарища.
Альбина понимала, что Наргиз на другом конце провода уловила её сломленность аргументами Марины, разозлилась на бывшую подругу. Ей было совестно, что не нашла убедительных доводов, чтобы отговорить девочку от ошибочного шага, чувство вины мешало покою и самоуважению. «Ну как же это я?.. Надо было просто промолчать. Вот эта сверхчестность! Никакой политики. А ведь считаю себя педагогом!» Но, слово не воробей… Когда поговорила с мужем, всё ему высказав, изругав себя, каясь в слабости, услышала в ответ то, что отрезвило её бурные чувства: «Ну конечно, от нас зависят судьбы людей, пусть самых близких! Только от нас! А судьба, Бог – ни при чём. От твоего и моего мнения всё переменится. Да? Слушай, Алёк, давай предоставим вышним силам решение чужих проблем. А сами поможем, если сможем».
Альбина подготовила рукопись для Чуселя и собралась через пару дней отнести её в Союз писателей. Она волновалась, сомневалась, но решилась и буквально потащила себя за шиворот в писательский офис.

                18
Сентябрь стоял жаркий, золотистый, пронизанный солнцем и сверкающими паутинками в ароматном воздухе. Альбина, волнуясь, надела скромное светло-серое платье, но не сменила летнюю обувь -  белые пантолеты, такие удобные и, в общем, симпатичные. Рукопись её состояла из девяти рассказов и двух лирических повествований о природе, о человеке в ней, которые она назвала «Картины». Папка получилась достаточно объёмная, так что на быструю оценку рассчитывать не проходилось. «Положу на стол  и  -  бежать!», - планировала она. Но Чусель, встав ей навстречу, попросил присесть, предложил чай, кофе или минералку. Она не отказалась от стакана воды, прохладной и высококачественной. Она пила, а Михаил сидел, опустив глаза.  Альбина оценила его деликатность, боязнь смутить её. Она поставила стакан на стол и заметила, что по краю остался след от губной помады, хотела стереть его пальцами, но Михаил отодвинул стакан и посмотрел ей в глаза. Взгляд его был добрым и даже нежным.
-      Не волнуйтесь, Альбина. Ничего, что я без отчества?
-      Наоборот, хорошо. Это молодит. А то в школе…
- Да зачем же вам молодеть? Вы – в начале жизни и вот, - он показал на рукопись, - в начале пути. Я недолго вас  промучаю, почитаю сразу, тут же выскажусь по поводу вашего творчества. Понимаю, первая оценка – это важно, и нелегко её ждать.
-      Спасибо вам, Михаил Григорьевич. Я вас обременяю…
- Нет, нет. Это моя работа. Сейчас необходимо собрать таланты в ударную силу, могущую противостоять всей  этой  иностранщине, псевдокультуре. Нужны и новые молодые силы.
- Ну, я, боюсь, разочарую вас. Мне стыдно показывать свои жалкие опусы. Извините заранее, что потратите время на меня. Вот думаю, зачем я это затеяла?.. 
Михаил слушал её, скорее её голос, ловил интонации, следил за меняющимися выражениями лица: от смущения до отчаянной смелости. Но взгляд его невольно опускался вниз и, незаметно для собеседницы, останавливался на её ноге, вернее, пятке, открытой летней белой пантолеткой. Альбина сидела, положив ногу на ногу,  и только стопа выглядывала из-под  длинной  юбки. Михаила поразило то, что пятка у неё была нежной и розовой, как у ребёнка. Он только сегодня утром, посмотрев на ноги Елены, обратил внимание, что за лето её пятки огрубели, пожелтели, покрылись мелкими трещинками, хотя она тщательно ухаживала за ногами. Обратил он внимание на эту часть тела жены потому, что под утро проснулся от чувствительного наждачного мазка по его обнажённой голени. Альбина не была моложе Елены, скорее наоборот, но она была нежной, вся от завитков пушистых парящих волос до кончика этой самой розовой младенческой пятки. Михаил почувствовал томление в душе, желание коснуться этой женщины, вдохнуть её дыхание. «Вот,   снова… Снова я влюблён. Старый осёл! Как же это так, до старости влюбляться? И ведь желаю её и душой и плотью! Пятка её в глазах стоит! Фетишист я, что ли? Тьфу, старый пень!»
Он ругал себя с той самой секунды, как за Альбиной захлопнулась наружная дверь,  иронизировал, даже издевался мысленно над собой и в то же время, наполнив стакан водой, прикоснулся губами к отпечатку её губ на краю, закрыл глаза и медленно пил эту воду, словно целуя её.
Несколько отойдя от впечатлений встречи,  погаснув, потускнев, он раскрыл рукопись и начал читать.
Елена позвонила ему.
- Мишенька, ты почему так задерживаешься? Что-то случилось?
- Да нет. Просто люди всё шли и шли. Но теперь уже всё. Иду домой.
Ему почему-то не хотелось нести рукопись Альбины в свой дом, словно пойманную птицу  пленить и сажать в клетку. Не хотелось и прерывать чтение. С первых страниц он понял, что это настоящее литературное творчество, исполненное русских традиций и с большой долей индивидуального, своеобразного. Альбина, словно  парила над огромным миром, видя его полноту и широту, а то ныряла в самую его гущу, где ей, малой и слабой, являлись, словно возросшие на дрожжах, детали и мелочи жизни. «Ах, Альбина, Альбиночка! Молодчина! Хорошая моя!», - восклицал в мыслях Михаил, а в глазах всё всплывала, покачивающаяся от её движений детская розовая пятка, потом глаза-незабудки и вся она. «Не моя, не моя…»

                19
Сергей продал свою городскую квартиру. Он боялся момента полного отказа от жилища, где прожил всю первую часть своей жизни сначала с обоими родителями, потом с мамой и Галей… Но в сердце ничего не ворохнулось, видимо, прощание произошло давно, тогда, в год  ухода из этого дома близких ему женщин. Теперь он мысленно называл себя бомжом. Действительно, без определённого места жительства он потерял и прописку в паспорте. Жил, правда, в «своём» теперь доме в Ведьмеже. Надя звала к себе, но квартирантом он быть не желал, а сходиться с нею до венчания не мог по своим теперешним убеждениям и боязни грешить и вовлечь в грех её. Они решили обвенчаться в сентябре, по предварительному договору с отцом Павлом  в Деснянске. Много готовились к этому событию, исповедовались и причащались, Надя шила светло-жёлтое длинное платье, закупала продукты к свадебному столу.
«Квартирные» деньги пошли на материалы для постройки купола и наём бригады строителей. Проект, по просьбе Мухиных, привёз из Москвы Иван, где у него был друг архитектор. Экономили на каждом кирпиче, трое строителей согласились на минимальную оплату: ребята приехали с Сергеем из Оптиной пустыни, где до этого год работали на ремонте помещений. Весь Ведьмеж загорелся стройкой, женщины вычистили, выскоблили полы и стены бывшей дачи художников, натащили столов, поставили вдоль стен, убрали площадку двора, где  было возможно.  Уже была воздвигнута иконостасная стена перед алтарём, которую взялись оформить Мухины резьбой и росписью. Артём писал икону – Спасителя, готовил свой дар храму. Роденок тоже обещал свой вклад. Всё шло одновременно: подрастал купол, наполнялся убранством  новый храм, но посередине помещения возвышалась куча строительного мусора. С каждым днём дом всё более походил на храм, и люди приходили помочь и посмотреть, как идут дела. В этом деле складывались новые, не принятые раньше в деревне, отношения между людьми. Так всё реже звучал мат, без которого и фразы не обходилось раньше. Женщины пореже пили и поменьше, но всё-таки пили и варили самогон. «Народ распущенный, трудно тебе будет, отец Тимофей, - писал Сергей другу, - но ты труда не боишься, правда? Господь по силам даёт нам испытания, так что осилишь, я верю». Скоро-скоро прибудет батюшка в свой храм, пролетит зима, пронесётся в хлопотах весна и – откроется храм в глубине России, в историческом месте, на костях русских воинов, полёгших в боях с татаро-монголами. «Успеть бы! Эх, колокол бы найти, колоколенку пристроить!..» – мечтал Сергей, но не видел пока никаких возможностей для воплощения этой мечты.
Их любовь с Надей была не испытываемым ни ею, ни Сергеем чувством полного единения всех мыслей и желаний, жизненных целей и каждодневных устремлений. Они говорили по большей части не словами, а взглядами, мимикой, понимая каждое движение друг друга, читая по лицам состояние душ.
«Сегодня что-то случилось с нею, - встревожился Сергей, - она страдает, волнуется, не находит покоя!» Он не обманулся. Надя узнала об Иване. Узнала сразу всё: о страшной его болезни, о длительном лечении, что, она поняла, и было причиной его ухода от неё. Узнала и о Марине. Её бросило в жар от обиды          и ревности, чего она не ожидала от себя. Рассказала ей всё Альбина по просьбе Ивана. Он не хотел, чтобы кто-то злобный или равнодушный просветил Надежду  на этот счёт, и попросил Альбину об этом. Надя заплакала в голос, услышав о посещении друзьями Ивана в больнице. А потом, наклонив голову, глянула исподлобья своим неотразимо-мрачным взглядом и спросила прямо и жёстко: «Что ж, не боится Ванечка, что дети его заболеют по роду? Это же риск. Молодая-то его, видать, глупая. А я в больнице лежала с женщиной одной, Ириной, так та стерилизовалась, чтобы не рожать больных детей от мужа шизофреника». Альбина пожала плечами. Рассказала о своих разговорах с Наргиз и Мариной.
- Да… Любит девчонка Ивана. Крепко любит. Хоть бы всё хорошо у них было, - вздохнула Надя.
Она поняла, что Иван крепко вошёл в душу, что любовь к Сергею, романтичная, воздушная тогда, в пору её жизни с Иваном, не заслонила её, не защитила от его пылкой любви к ней. Не могло его чувство не проникнуть в неё, не поджечь костёр её сильных от природы страстей. И теперь Надя ревновала, досадовала, что её влияние на Ивана закончилось, стёрлось его новой любовью, хотя это нисколько не гасило её любви к Сергею. «Во, чудеса! Жадная я, что ли? Чего бешусь?  Чего мучаюсь? Двоих хочу любить? Или чтобы все меня любили, кто мне нравится? Грех какой! Прости, Господи!»
Она скрыла от Сергея свои чувства, боясь обидеть, разочаровать его. Сказала, что голова болит. А вечером у неё поднялась температура, и она на три дня слегла с простудой.
Сергей знал, что Тимофей переписывается с Соней, что по письмам и фотографиям они очень понравились друг другу, за что оба благодарили его в каждом письме, а надо сказать,  Софья и с Сергеем переписывалась, интересовалась строительством храма.
«Комнатка и кухня,  небольшие, но уютные при храме вам отделываются. Видно, и раньше священник так жил.  Две кладовочки, погреб во дворе поправляем, огород неплохой. Готовься, Сонюшка, к семейной жизни, а мы с моей Надей вам во всём поможем»,  -  с великой радостью писал ей Сергей.
Ещё одно событие, как Божья благодать, пришло негаданно к Сергею. Он получил письмо из управления культуры, от Елены Анатольевны Рыбаковой с приглашением на беседу.
Елена оглядела посетителя с головы до ног. «Какой-то весь прозрачный. Худой, гибкий, светлый. На Есенина похож, только не кудрявый, просто пышные волосы. Красивый малый. Не дурак ли?»
- Что же вы, господин Медведев, затеяли такое дело, а нам ни звука? Конечно, религия и культура далеко не одно и то же, но вы, как мне известно, не священнослужитель? Так? (Сергей кивнул). А потому, я узнала, вам пришлось за свои средства здание приобрести. Это ваше право, ваше дело. Но, знаете ли, у нас есть план культурного освоения исторических мест области. Рядом с Ведьмежем – родовое имение классика поэзии, вы знаете. Вот и Ведьмеж  планируется ввести в «золотое кольцо» литературно-исторической  экскурсии по области, для развития туристического бизнеса. Нам нужен организатор и смотритель-экскурсовод краеведческого музея в Ведьмеже. Честно скажу, загнать в вашу деревню специалиста не надеюсь. А вот если бы вы взялись за это дело, а с вашим высшим образованием вполне, при желании, конечно, можно переквалифицироваться, вам бы небольшая зарплата выплачивалась, стаж бы шёл, а, в зависимости от успехов, и другие блага возможны. Как вы относитесь к такой идее?
Сергей захлебнулся от радости. Он еле пролепетал слова согласия и подумал: «Вот как Бог помогает! Слава тебе, Господи!» Елена тоже обрадовалась не на шутку. «Как хорошо всё устроилось! Вот удача! Человек молодой, увлечённый, местный…» Она написала Сергею записку для директора областного краеведческого музея с рекомендацией снабдить нового музейного работника имеющимися материалами, проинструктировала и подписала приказ о назначении на должность. Кроме того, она пообещала через все виды СМИ объявить благотворительную акцию по сбору средств на достройку и оборудование храма в Ведьмеже, пообещала направить к Сергею хорошего журналиста. «А  ведь и колокольня у нас будет! Будет, верю», - ликовал Сергей.

                20
Любочка начала учиться. В детском саду проходили уроки первого класса «шестилеток», как называли в школе часть детей, поступивших в школу с шести лет и обучающихся по программе «один - четыре», то есть до четвёртого класса в начальной школе. У Альбины был в этом году четвёртый выпускной класс, она могла подождать и взять Любу на будущий год в свой первый класс, но подумала, что судьба даёт ей подсказку в сомнениях  насчёт того, чтобы учить дочь самой. «Нет, у ребёнка должна быть любимая первая   учительница и единственная мама, а не смесь из этих важнейших компонентов жизни», - решила она, тем более, что набирала первачков Тамара Николаевна, её любимая подруга и единомышленница Томочка Круглова. Любочка знала тётю Тому раньше, но, войдя в класс, та сразу поняла, что подругина дочка не станет напоминать о давнем знакомстве, не собирается им пользоваться, а строго и серьёзно относится к своей учительнице. «Молодец  Альбина, правильно настроила девочку», - оценила Тамара. В течение всех четырёх лет она потом радовалась этой ученице, ставшей примером для всего класса, её помощницей и прекрасным товарищем детям.
Этот учебный год складывался для Альбины удачно: сама работала в первую смену, дочка училась в то же время, оставалась в садике до окончания послеобеденного отдыха. Альбина в школе после уроков, сидя в библиотеке проверяла тетради, потом забирала дочь и, сделав по дороге покупки, быстро готовила дома еду, немного гуляла с Любой на воздухе и садилась за письменный стол. У Артёма время после работы проходило в мастерской или наоборот: утро в мастерской, а занятия до восьми вечера. Так что встречались в полдевятого, расставшись в восемь утра. Но, скучая друг о друге, упорно работали творчески, понимали ценность этого огня в себе и друг друге. Зато суббота и воскресенье постоянно заполнялись дачными отрадно-отравными делами, на воле, на воздухе.  Отрава содержалась в постоянном виде дороги, по которой ходила Маргарита, пепелища, купы кладбищенских деревьев… Переглянувшись, оба тяжело вздыхали: «Надо уезжать отсюда. Надо менять место отдыха». Но решиться было трудно: не было денег купить что-то другое, а продать этот домик тоже было некому. Когда Сергей искал дачу Мухиным, те сразу сказали, что им нужен дом на двоих – просторный, на самом верху горы. Нашли себе дачу, хорошо. Смолинская хатка-малышка годилась для такой же небольшой, непритязательной семейки или для одинокого отшельника. «Нет, Аленька, если Бог дар преподнёс, он не отнимет его, и никто не отнимет!», - радостно воскликнул с порога Артём. Он рассказал, что с этого учебного года в училище начал работать племянник Мухиных, Алексей Кузьмин, закончивший худграф Московского педагогического института, что он побывал в Ведьмеже, погостил  у дядьёв и теперь мечтает там обосноваться. Конечно, Мухины ему посоветовали поговорить с Артёмом. Договорились, что как только Артём найдёт замену своей даче, сразу продаст ему домик в Ведьмеже за цену новой своей покупки.  Так и выходило, что дар оставался даром. Поисками нового места и дома Артём решил заняться во время зимних каникул, а пока собирали свой небогатый, но милый сердцу урожай овощей. Этот год был безъяблочный, грустный, словно и впрямь прощальный.
Через две недели после встречи в Союзе писателей позвонил Михаил Чусель и пригласил Альбину в офис. Она трепетала от волнения, страшилась показаться глупой и, главное, претенциозной, наглой. «Фу, какое ужасное положение! «Беда, коль пироги начнёт печи сапожник!» Господи, хоть бы не совсем позорное мнение сложилось у писателя обо мне, о моих авторских потугах!» Её немного удивило время встречи – восемнадцать часов. «Почему так поздно? Ведь закончен рабочий день». Когда вошла в помещение, удивилась ещё больше: слышались голоса людей в большой комнате рядом с кабинетом председателя, с нею вместе вошли двое мужчин, переговаривающихся и поглядывающих на неё с интересом.
- Вот, Альбина, я пригласил вас на занятие секции прозы при писательской организации. Здесь собраны авторы, написавшие хорошие вещи, но ещё не являющиеся членами Союза. Мы их называем членами литературного объединения при нашем отделении Союза писателей. Присядьте на пару минут. Дело в том, что ваша рукопись мне понравилась. Вы талантливый человек, и написанное достойно публикации. Если бы я мог, сразу бы издал, как есть, без редакторской правки. Но пока нет средств. Три рассказа я ещё успею поместить в альманах «Деснянские зори», который уже набирается в типографии. Их нет в папке, остальное возвращаю вам. Скомпонуйте в книгу, учитывая журнальные, назовите её, а рецензия мной написана, копия в папке, почитаете. Рукопись мне верните. Пусть лежит до лучших времён. Пойдёмте, я вас представлю на секции.
Рекомендованную Чуселем, Альбину приняли с большим вниманием. Она прочитала самый небольшой рассказ, который оценили достаточно высоко. Она сосчитала присутствующих – восемь человек. Две пожилые дамы, седовласый мужчина, три молодых девушки, два парня. Альбина по возрасту не подходила ни к какой группе, смущалась, робела, но скоро поняла, что люди все умные, интересные, знающие. Она успокоилась и решила, что будет постоянно посещать семинар, тем более, что он проходил один раз в месяц. Началась новая страница в её жизни: приобщение к творческой среде. Артём немного ревниво выслушал её дома, вздохнул и сказал: «Ну, в добрый час, писательница моя. Ох, и непростое дело ты затеяла!..»                Она и сама это понимала, не чувствовала ни уверенности, ни достаточной смелости в осуществлении новой своей деятельности. Но, внутренне помолившись, решила идти по новой дороге, а там как получится.

                21 
Сергей стоял на самом краю обрыва. Августовская жара ушла, сквозной ветер властвовал над Ведьмежским холмом, рвал желтеющие кроны столетних лип, трепал потемневшие яблони в садах, волной гнул ракиты над отяжелевшей речкой. Ещё ожидались тёплые дни бабьего лета, но сейчас плохо верилось, что вернётся, хотя бы ненадолго, ласковое летнее тепло. Наползала туча, закрывала пронзительно холодный свет, и душа отзывалась грустью и тревогой. Забот было столько, что казалось, им нет конца. Но, перебрав в уме всё сделанное, Сергей с удивлением открыл для себя, что сделано гораздо больше, чем осталось. «Значит, идём к завершению!»   Главное, купол уже стоял на кровле, не дом, а храм возвысился над деревней, внутри шли последние работы. «Купол ещё не покрыт, а дожди вот-вот польются, крест отлит, но не доведён до нужного вида, колокольни нет, колокола… Алтарные врата без покрытия. Где ставить колокольню? Ближе к стене или тут, при входе?» Он обошёл здание, взял у входа, оставленную строителями лопату и несколько раз стукнул ею в землю там, где по его разумению надо возводить звонницу, потом начал очерчивать её границы. В одном месте лопата заскрежетала по камню. Сергей покопал вокруг препятствия и, действительно, обнаружил крупный камень, серый, похожий на гранит. Он, сняв слой почвы рядом, стукнул лопатой и снова наткнулся на камень. Рядом ещё и ещё. Сергей ковырял землю исступлённо и взволнованно, предчувствуя важное для себя открытие. Он не обманулся. Камни по периметру образовали ровный прямоугольник, почти квадрат. Это явно был древний фундамент строения. Какого? Сергей не сомневался: по положению здесь и стояла когда-то колокольня. «Господи! Как хорошо! Все мои сомнения разрешились. А, может, сгодится фундамент?» Сгодился. Строители были просто в восторге: кладка – не расшибёшь. Надо было хорошо обкопать фундамент, выровнять его поверхность. Изнутри  решили прокопать вдоль одной стены, чтобы определить глубину кладки. Коля Дымкин прибежал в субботу пораньше, он постоянно помогал на стройке, всегда азартно и радостно. Не дожидаясь других – они завтракали под липой – он схватил ломик,   лопату  и начал осторожно двигаться в глубину. «А вот и край. Да нет ещё. Эх… - он сдержал скверное словцо, загнал в себя, как гвоздик, - надо чуть расширить ямку, а то не разберёшь». Он взял ломиком чуть в стороне, ближе к середине. Раз - другой, выгреб лопатой землю, снова тюкнул ломом в глубину и почувствовал, что лом упёрся во что-то непреодолимое. Сначала хотел размахнуться пошире и ударить со всей силы, но раздумал, притих и начал, прощупывая ломом предмет, потихоньку освобождать его из земли. Кругом шли его раскопки. Вот и замкнулся круг. «Да что же там такое круглое? Не бочка ли с вином? Вот бы!..» Слюна побежала, а сил словно прибавилось. Стал уже руками отгребать землю. Край показался – толстенное железо ободом вышло на поверхность. Земля спрессована, что камень, Коля весь мокрый от пота. Тут ребята подошли, заахали, гадают, что там. Сергей заглянул внутрь, спрыгнул, начал помогать, пока Коля пил воду из поданной кружки. Вдруг сердце Сергея застучало так, что в ушах захлопало. Он боялся и подумать, тем более высказать вслух свою догадку. Но, подошедший Николай глянул сверху и не сдержал восторженной матерщины: «Ё – пэ – рэ – сэ – тэ! Это ж, братцы, колокол! Зуб даю, колокол! Гляньте, узиться стал. На конус пошёл!» Вдвоём с Сергеем они, наконец, освободили почти метровый по диаметру колокол, внутри которого оказался и язык, привязка же, видимо, давным–давно истлела. Тащили колокол на поверхность лошадкой, за ней сбегал Коля  домой, его ждали, приостановив работу, чувствуя праздник в душе. Потом  колокол мыли и чистили женщины, из полоски телячьей кожи сделали привязку для языка, и все мечтали услышать голос ведьмежского  старожила, на котором стояли только какие-то непонятные, почти неразличимы два знака.
Сергей и Надя обвенчались в сентябре в Деснянске, после находки колокола. День был назначен заранее, так что деревня встречала молодых хлебом солью, истинно свадебным весельем. Они, понимая это, подготовились, хотя и скромно, так как все средства уходили в стройку.  Все это знали, принесли с собой кто что мог, и погода не подвела: вступило в права ласково-печальное бабье лето. «Самое моё бабье лето», - думала Надежда, сидя рядом с любимым за свадебным столом, накрытым посреди сада на козлах с досками, которые не раз выполняли в деревне свою функцию.
Самые бесстыдные любопытники никогда бы не поверили, что молодые в их зрелом возрасте,  после всего пережитого в судьбах, только теперь, после свадьбы, и сблизились, узнали страстное счастье  друг с другом. Любовь не обманула их, они нашли полноту счастья, полное единение. Только теперь Надя совсем освободилась от чувств к Ивану, а Сергей перестал мучить себя виной перед Галей. Покой вошёл в их души, влил новые силы для жизни, служения делу. Сергей словно обрёл крылья, буквально утонул в воздушной стихии освоения новых своих устремлений. А  Надя, прожив чуть больше месяца в счастливом трепете утоляемых чувств, с осторожным восторгом поняла, что беременна.

                22   
Елена Анатольевна Рыбакова уже не в первый раз согнулась от рези в боку. Раньше боли глухо томили тело, быстро отступали. Она знала, что это не аппендикс, его вырезали в раннем детстве. «Что же? Печень?» В этот раз боль была нестерпимой. Она нажала кнопку, вызвала секретаршу. Та вошла и обомлела: начальница лежала на ковре у стола, неловко подвернув ноги, а лицо было серое, искажённое.
«Скорая» отвезла Лену в городскую больницу, куда через полчаса прибежал Михаил, переполненный тревогой и неверием в возможность такого. Елена казалась совершенно неуязвимой: она никогда ни на что не жаловалась, вроде, не уставала вовсе, полная спокойной энергии, собранная и дисциплинированная даже в мелочах быта. И вот она лежит в палате под капельницей с почерневшим лицом, с кругами, из которых пылают страданием глаза, с запёкшимися бесцветными губами. Михаил еле удержался от вопля, дыхание пресеклось, рот пересох. Он, давясь, еле выговорил:
- Лена, Леночка… Что это?…
- Заболела я, Миша. Взяли анализы, а диагноза ещё нет. Худо мне… Поговори с врачом.
Михаил еле успел застать принявшего Елену врача. «Без сомнения печень. А что там, завтра узнаем».
Операцию назначили на конец недели. Диагноз был страшный, Михаил на утро третьего дня увидел в зеркале свои виски седыми. Ждали результата исследования удалённых тканей. Елена всё понимала, но не просила поддержки, а сама бодрила мужа: «Не кисни, Мишенька! Может, не то самое. Жди, надейся. А если то, прошу, тоже не слишком унывай. Я всё-таки ещё поживу. Хоть чуть-чуть». И улыбалась ему сквозь            дымку грусти. 
Опухоль оказалась доброкачественной. Елена медленно, но уверенно поправлялась. Её родители не знали об операции и страшных предположениях, но постоянно звонили, переживали, отец дважды навещал дочь в больнице. Когда Лена выписалась и приехала домой, на её письменном столе стоял новенький компьютер, не самый современный, но хороший и новый. Несмотря на рекомендации врачей отдыхать как можно больше  во время восстановительного периода, Елена тут же нашла по рекламе предложение об услуге компьютерного обучения на дому и, принимая студента-учителя ежедневно по два часа, начала осваивать новую технику. Михаил поражался её упорству, стойкости, жизнелюбию. «Труженица, героиня! Есть женщины в русских селеньях!. . Есть.  Слава Богу! Что бы было без неё?..»
Болезнь оборвала отношения Елены с Тучковским. Тот, словно забрезговал, стал избегать встреч с нею. Она вспыхнула таким негодованием, такой обидой на него, что и видеть его не могла. Главное, он опередил её продуманное и вызревшее решение самой расстаться с любовником, заняться очищением судьбы, сосредоточиться на собственном внутреннем мире. Прогадал Лёня, не дотерпел чуть-чуть. Теперь вместо благодарного чувства к прожитым дням, у Елены в душе пылал стыд и презрение к нему и его былым ласкам.
 По-другому стала она в мыслях относиться и к Артёму. Огромная нежность сменила её чувственную страсть к нему после первой их встречи за порогом болезни. Случайно столкнулись они в коридоре выставочного зала, где он помогал Ивану снимать его персональную выставку. Рыбакова зашла к директору и, поговорив, возвращалась в управление. Артём остановился задолго до её приближения к нему, а она медлила, шла, едва продвигаясь, смотрела на него, впитывая глазами каждую чёрточку его облика. Наконец поравнялись. Он первый поздоровался, склонил голову, а когда поднял глаза, она увидела во взгляде радостное уважение, сочувственно-победную поддержку. Не утерпела, кольнула его: «Что, Смолин, директорствовать не захотел со мной, думал, умру от горя? Зря мечтал!»
- Бог с вами, Елена Анатольевна!  Я мечтал только, чтобы вы поскорее поправились. Всей душой переживал за вас, чем угодно готов был помочь. А теперь очень рад, что всё хорошо!
Она сразу поверила ему. Просто видела, что нет ни тени фальши в его словах. И это его    признание словно влило в неё новые силы, окрылило, наполнило желанием счастья.
- Спасибо, Артём. Не держи на меня обиды. Ты всё понимаешь, и я понимаю. Будь здоров.
И первая пошла своей дорогой, отпустив его из сердца, наконец, как птицу из силков.
               
                23
Он сам не заметил, как заснул, сидя перед мольбертом. Устав от напряжения зрения, выключил освещение и расслабился в мягком старом кресле, сквозь полузакрытые веки глядя на новый свой неоконченный пейзаж. На полотне осеннее солнце опускалось в пустынный берег, волоча шлейф сиреневых холодных облаков. Тяжёлая вода реки расплавленным металлом отливала блики неба, ветер гнул семейку берёз на высоком правом берегу, а у крайней берёзки стояла, обращённая всем существом к далям, простёртым на пологом левом берегу, фигурка девушки. Как ни старался Иван сделать этот образ ничейным, обобщённым,  сам же сразу узнавал Марину, её пропорции, гибкость стана. Теперь он, задрёмывая, цедил сквозь качающийся в волне сна разум, вопрос: «Что же ты видишь в этой дали, девчушка моя?  Какое будущее? Чего ждёшь?» Сон пришёл к нему такой ясный и живой, что потом, вспоминая его, он видел мельчайшие штрихи картины, сотворённой воображением. Или посланной свыше?
                ЧЕТВЁРТЫЙ   СОН   ИВАНА
Как и в прошлый раз, он видел маму, которая несла в руке леденцового петушка. Но в этот раз петушок был до того красный, сверкающий разноцветными бликами, весёлый и праздничный, что Иван засмеялся, протянув руку к нему. Но мама остановила его.
- Ванечка, а ты руки помыл? Ты же испачкался весь, ведь забыл, что мама тебе не разрешала чёртиков рисовать! Зачем они нужны? Ты вот теперь весь в угле, и печку испачкал. Возьми, сынок, намочи квачик, макни в побелку, там, в синем ведёрке, и забели всю эту нечисть.
Иван, не мальчик  семилетний, а теперешний взрослый, послушно белит, испещрённую его детскими рисунками, печь, замазывает мерзких, кривлявых козлоногих. Он так старается, что чувствует напряжение во всём теле и липкую струйку пота, ползущую вдоль спины. Но  работа эта оказалась не столь простой: сквозь забелённое пятно, снова и снова проглядывает чёрный контур, жидкая побелка стекает и становится вовсе прозрачной. Иван мажет и мажет, сердится, досадует, наконец берёт ведёрко и одним махом выплёскивает на стенку печи!..
Мутно-белые потоки ползут по поверхности, стекают на пол, образуя красивой формы озерцо. Стена стоит чистая, белая-белая, поблёскивающая влажной поверхностью. А за окном, видимо, прямо в спину Ивана смотрит солнце, заигравшее цветными бликами на обновленном пространстве, похожем на свежий холст.
Иван оборачивается к маме, спрашивает, хорошо ли? Мама ласково кивает ему и протягивает вожделенного петушка. Ваня приникает губами к леденцу, ощущает его сладость, аромат и, глотая вкус раствора, вспоминает, что не предложил попробовать маме. Становится стыдно, он ищет глазами мать, но её нет в комнате. Иван бежит к окну и видит, что мама уже далеко-далеко в поле, идёт, не оборачиваясь, к тёмной полоске леса, вот и вошла в него, вот и скрылась. Он оборачивается, глядит на печь, а там, во всю стену развернулся разноцветный, но преимущественно красный, петух, пылающий жаром и поднявший одну ногу и голову, чтобы запеть. Иван смотрит на свою руку, там был лишь поцелованный им леденец, но в руке, вместо сласти, его любимая колонковая кисть, на которой горит огнём капелька красной краски.
Он проснулся и, открыв глаза, продолжал видеть расписного петуха. Схватил загрунтованный холст на подрамнике, укрепил на мольберте и написал своё видение, не отрываясь, на одном дыхании.
Вечером, целуя Маринку, почувствовал знакомый леденцовый вкус, уловил конфетный аромат, засмеялся.
-       Ваня, ты что? 
- Ты сладкая, как леденец. Я сегодня во сне видел, как мама мне принесла красного петушка на палочке. А потом я его, вроде, на печке нарисовал.
- О, вот видишь! Мама тебя благословила, одобрила твои планы на следующий год. Ведь это будет год Петуха! Ура, Ванечка! Скажи, «ура».
- Ура. Честное слово, ты меня обрадовала. Мои сны всегда что-то значат. Не все, конечно, но бывает.
Они шли вдоль улицы к дому Марины. Иван загрустил, не хотелось расставаться. Он вздохнул.    
-       Ну что, Ванечка, завтра отнесём заявление? А то к Новому году не успеем.
- Во сколько? Что плечами пожимаешь? Ты же всё про свадьбы знаешь. Говори, я в любое время смогу.
Они стояли у подъезда, тесно обнявшись, а в окно смотрела на них, закрывшись кисейной шторой, Наргиз, которая даже не пыталась унять злые мучительные слёзы.
Марина, войдя, поняла состояние матери. Подошла к ней молча, прильнула всем телом к её спине, сцепив руки у неё на груди. Задышала, зашептала в ухо: «Мамочка, любимая моя, я счастлива, понимаешь? Счастлива! Я так его люблю, что просто засохну без него, погибну, умру! Ну, сама посуди, разве есть гарантии вечного счастья? Разве есть правила, законы, которые его могут обеспечить? Счастье – это состояние души, чувство, которое  я  испытываю и предвижу его продолжение. Пойми меня, мама!»
Наргиз молчала. Она понимала правоту дочери. Два её брака не сделали её счастливой. Первый был предан её «сказочным принцем»… Хотя… Если бы она могла терпеть, обходиться в жизни малым, скромным, не стремилась бы доказать подругам, что лучше них… Может быть, любовь её кончилась, когда понадобилось в самый первый раз чем-то поступиться, не главным, исходящим из души, а бытовым, материальным. Да-да, она не захотела жить в его комнате на общей кухне, каждый день пилила его, гнала на заработки, ругала за бутылку пива, подарок другу, за каждую копейку… А ведь и сейчас замирает при воспоминаниях о его ласках, той далёкой, но живой в воображении любви. «Володька, Володька! Мне бы той – теперешний ум, опыт…»  А Жорка… Он весь её. Всё для неё сделает, ну, если поворчит слегка и только. Но он не принц. Нет. Прост, как полено, грубоват. Вот и образование, и поездки за границу, и общение с высоко воспитанными людьми не истребили его простецкой, глухоманной закваски. Воспитание в сельце, в семье рабочих сталелитейщиков, так и отлилось во всей его натуре, так и застыло сталью – не пробьёшь.
Наргиз заставляла ум приспособиться к ситуации, чувства смиряла, как могла, но сладить с собой было трудно. Она осознала, что более всего её угнетает  не то, что Иван много старше Марины, даже не перенесённая им болезнь и страх за будущее, а реакция на этот брак окружающих – друзей и знакомых, общества, в котором приходится жить. Ощущение какого-то позора, униженности испытывала она.           Стыд за себя – плохую мать, не оградившую дочь от мезальянса, стыд за Марину, не нашедшую достойной пары, стыд за ситуацию, в которой не совмещаются связи самой Наргиз, Марины и Ивана. Ей казалось, что всё рушится, всё испоганено, затоптано, заплёвано, потому что на виду, в центре внимания общества, в сфере обсуждения любыми его составляющими.
Но заявление в ЗАГС отнесено. Назначен день регистрации брака двадцать девятое декабря. Назначено и венчание в церкви на второе января. Закрутилось, завертелось колесо забот и сует, и каждому было чем заниматься, о чём беспокоиться. Артём не мог отказать Ивану и готовился быть свидетелем его бракосочетания. Марина просила о таком же Альбину, но та решительно отказалась: «У тебя должна быть свидетелем незамужняя девушка, так положено».  Марина пригласила школьную приятельницу, простую искреннюю девочку Милу Сокольскую.
Свадебные хлопоты продлились почти неделю. Двадцать восьмого Иван устроил в мастерской «мальчишник», где выпил три бокала шампанского, впервые после больницы и обрадовался, что не последовало никакой отрицательной реакции ни вечером, ни утром. Свадьбу же назначили на день венчания. Заказали кафе в парке, недалеко от  мест проживания всех главных участников события.

                24
Альбине так не хотелось идти на эту свадьбу! Она знала отношение к себе Наргиз, её ревнивое презрение, злую память о неказистом положении в день рождения, досаду на разговор с Мариной. Не чувствуя себя виноватой, Альбина всё-таки изнывала от ощущения вылитых на голову помоев, позорящей её нелюбви. Смирив себя, собралась, приоделась, благо, в марте на свой день рождения купила новое платье, которое ей самой очень нравилось, и было горячо одобрено семьёй и знакомыми. Артём подарил ей золотую цепочку, которая очень шла к голубому её наряду. В общем, она себе понравилась в зеркале, что происходило не всегда, по причине излишне критического к себе отношения. Тут раздался звонок.
- Альбина! Это Михаил Чусель. Здравствуйте. Я вам хорошую новость сообщаю: у меня   в руках первый наш альманах «Деснянские зори», где, как и планировалось, ваши рассказы – три. Когда заберёте?
- Ой, здравствуйте, Михаил Григорьевич! Я боюсь поверить! Неужели? Спасибо! Я бы бегом прибежала, но мы на свадьбу приглашены, уже выходим… Это в кафе «Встреча», в парке.
- Я тоже выхожу, захвачу один экземпляр, пойду через парк. Может быть, на дороге встретимся. А не получится, потом сами заберёте. Идёт?
- Спасибо, спасибо! Очень хорошо!
Радость переполнила её. Она побежала в ванную, где Артём добривался перед зеркалом, и сообщила ему новость, которую, конечно же, ожидали и  вот, дождались.
Снега было немного, морозец покрыл тротуары скользкой ледяной коркой, деревья отливали стеклянным покрытием оледеневшей влаги, пушистые снежные островки ютились в углублениях почвы, превращая её в нарядный пятнистый чёрно-белый ковёр. В парке было пусто и таинственно. Кафе вдали светилось огоньками: горящими окнами, цветными мигающими гирляндами над входом. 
Встретились с Михаилом в аллее, ведущей к кафе. Мужчины пожали друг другу руки, вспомнили своё знакомство в Ведьмеже. Альбина в нетерпении раскрыла толстый журнал. Её публикация открывала альманах, удачная фотография, милые виньетки под текстом – всё радовало, поднимало дух.
- С первой публикацией, с рождением хорошего прозаика на деснянщине! – с подъёмом поздравил Михаил, - с вашего разрешения, Артём Дмитриевич, поцелую вашу супругу. И, не дождавшись ответа, поцеловал Альбину в щёку.
Они тепло распрощались и через минуту Смолины вошли в кафе, где уже было немало гостей, больше половины из почти сорока приглашённых. В этот момент Наргиз подошла к гардеробу, буквально столкнулась с Альбиной.
- А-а, привет. Раздевайтесь. Что это за журнал? Обложка красивая. О-о-о!… - она в изумлении открыла рот, увидев фото Альбины, не отрывая глаз, прочла текстовую врезку об авторе. Не спрашивая разрешения, унесла журнал с собой в глубину зала и, Альбина видела это, подавая пальто Артёму,  тут же принялась читать.
Смолины вошли в зал, направились к молодым.
Жених и невеста были ослепительны. Марина сделала особенную, высокую гладкую причёску, от чего заметно повзрослела, приобрела облик молодой дамы, что было под стать жениху, одетому в великолепный чёрный с искрами костюм и выглядевшему строгим, но молодым и, главное, счастливым. Его яркая белозубая улыбка озаряла красивое несколько холодное лицо, стройная фигура поражала аристократической грацией.
Нелегко порадовать подарком состоятельного человека. Смолины, осознавая это, кроме букета, преподнесли хрустальную вазу, очень модный в это время товар. На вазе два лебедя переплелись шеями над гладью туманно-матовой воды. Вазу эту Артём упросил продать своего друга, художника-хрустальщика из заводского посёлка, где были настоящие мастера своего дела. Альбина пожелала молодым лебединой верности,  искренне восхищаясь их праздником.
За столом стало заметно разделение гостей как бы на два сорта: купцы и интеллигенты. Это тем более ощущалось, чем дальше катила свадьба, чем обильнее возлиялись напитки, чем возбуждённее становились гости. Вот толстяк с бритым черепом орёт, что всех купит. Ну, всех, кого захочет.  А вот Володя Мухин отвечает, что совесть можно продать, но купить трудно. «Но можно! Надо только определить сумму»,  - язвительно весело спорит его оппонент.   «Чужую можно. А для себя – никак», - смеётся Володя.
Дамы, разодетые в пух и прах  жёны бизнесменов, разглядывают друг дружку, как манекены на витринах, а Альбина поглядывает на Наргиз, выбирая удобную минуту, чтобы забрать журнал. Наргиз, поговорив, покивав произносящим тосты, косит глазом в текст, читает с язвительно-изумлённой улыбкой на губах. Вот перелистала страницу, снова урывками прочитывает абзац за абзацем. Альбину ёжит от этого процесса. Она переводит взгляд на молодых и радуется, что может отвлечься от мучительного ощущения, словно подглядывают за нею, не одетой, неприбранной. Молодые благодарят, улыбаются, отвечают на комплименты и пожелания, честно и продолжительно целуются при криках «горько», но Альбина видит, что они ждут, терпеливо, но напряжённо ждут, когда их отпустят, отстанут от них, и они останутся наедине,   на своём острове любви, необитаемом для всех остальных.
Начались танцы. Альбина заметила, что Наргиз закрыла и отложила альманах – дочитала. Она поймала на себе тяжёлый, недобрый взгляд былой подруги, словно струю холодного дуновения. Наргиз пригласил танцевать её знакомый адвокат, которого и Альбина знала в юности как хорошего школьника. Артём посмотрел ей в глаза. Она поняла без слов его вопрос: «Не пора ли?» Кивнула: «Да», но прежде, поднявшись, положила руки ему на плечи и подтолкнула в круг  танцующих. Они обнялись в танце, Альбина почувствовала нежность и любовь мужа. В танце они приблизились к месту Наргиз за столом, и Альбина взяла лежащий с краю журнал. Помахав издали молодым, они ушли со свадьбы. Домой не торопились, Люба спала у соседки, а ночь разгоралась морозом, сверкала выпуклыми на синем атласе звёздами, похожей на ёлочное украшение,  неполной луной.   
 Они гуляли по парку, изредка заговаривая о своём, не касаясь свадьбы. Вернулись на три дня назад, к празднованию Нового года, как всегда, втроём, своей семьёй. Альбина погоревала, что пришлось на прямой вопрос дочки ответить правду, что нет Деда-Мороза, что подарки под ёлку кладут родители. Любочка заплакала крупными быстрыми слезами, но скоро успокоилась. Она обняла родителей «в букетик», как они называли это объятие голова к голове, и прошептала: «Вы мои Деды-Морозы. Я вас люблю».
Не говорили о свадьбе потому, что видели формальное отношение самих молодожёнов к торжеству приятному, но ничего не решающему в жизни.  Понимали, что любовь Ивана и Марины перерастает все рамки обычных союзов и разрушает штампы, а значит, раздражает окружающих, вызывает их недоумение и неодобрение. Сами Смолины не могли чётко определить своё отношение к этой, теперь уже, семье. Но, не одобряя безоговорочно, сочувствовали им всей душой  и горячо желали счастья.

                25
По наливающемуся морозом парку, Михаил медленно брёл, расстегнув пальто, ослабив объятие шарфа. Его душила горечь, ломало тоскливое чувство упадка всех сил, нежелание тянуть лямку жизни. Поцеловав Альбину, он словно прощальным поцелуем проводил в небытие  самую живую часть своей жизни, все      –300-светлые надежды, молодые желания и возможности. Он ещё ощущал на губах атлас её холодной щеки, помнил аромат горьких духов, не отпускал из памяти  прикосновение пушистой пряди волос к его шее, косящего напряжённого взгляда. «О ты, последняя любовь, - пели в душе строчки Тютчева, - ты и блаженство и безнадежность.»  Но какое горькое блаженство! Скорее, блажь. Блаженны плачущие…», - вились в голове беспорядочные тревожащие мысли, терзало и корёжило болью душу. Домой не хотелось. Он сел на обледенелую скамейку, повесил голову, затих, слушая эту, неподвластную разуму, боль. Любил ли он раньше? Казалось, да. Не раз. Мелькали кинокадриками лица, мгновенья жизни, сцены любви… Но влюбляясь и любя тогда, он не мучился, не тосковал, а шёл к цели, смело добивался взаимности, если не получалось, знал, что будет что-то другое, быстро утешался. Сейчас страдание навалилось на него, полная невозможность даже приблизиться к обожаемой, даже намекнуть на своё чувство. Он не сомневался, что Альбина, при малейшем подозрении на его влюблённость, отдалится, словно отпрыгнет в сторону от жадного огня. Но, пережив не одну любовную победу, усладившись близостью и лаской прекрасных женщин, Михаил знал, что эта безнадёжная, никогда не могущая осуществиться, любовь и есть самая-самая сильная и незабвенная, может быть, именно потому, что абсолютно невозможна. Он продрог. Затянул шарф, запахнул пальто и пошёл домой.
Елена взглянула на него удивлённо, но ничего не спросила, только налила свежезаваренного чаю, который и сама пила в кухне. Миша поблагодарил её взглядом, молча выпил чай и ушёл в спальню-кабинет, плотно прикрыв дверь. Он, успевший вместе с Леной поучиться печатать на компьютере, включил его, открыл новый файл и написал заголовок «Неуталённая любовь». Первые строки и были о случайном поздравительном поцелуе, о сидении на морозной скамье, о боли, пытающей душу.
Елена же сидела в кухне и думала о себе. Теперь, когда её любови, как головы змея, срубил  бестрепетный меч судьбы, тело её, наболевшее, прошедшее через кромсание скальпелем, через инородные вливания и внедрение химии, как бы ослабело, утратило бурные желания, опустело. И в этой ничем не засорённой пустоте начала шириться, размещаться, растущая на просторе, душа. Ей хотелось добра, которое бы она раздаривала и которое бы могла заслужить,  хотелось нежности мужа и возможности излить нежность на него, тихая радость смирения качала её на волнах жизни теперь, когда отступил страх смертельной болезни, и пришла вера в возможность продолжить жизненный путь. Она осознавала, что путь этот будет иным, более светлым, совсем прозрачным для всех, кто рядом. Не хотелось тёмных тайн, лжи, притворства. Но нужно было и наметить новые устремления, обозначить  новые цели, чтобы определить смысл существования. Она прислушалась, уловила почти неразличимый стрёкот компьютерной клавиатуры, убрав громкость до минимума, включила радио. Словно подслушав её мысли, динамик едва слышно зажурчал шопеновским ноктюрном, не самым популярным, но давно ею любимым. Слёзы навернулись на глаза, те слёзы, которые впервые пролились при известии о болезни, при понимании возможности ухода. Она не сдерживалась, отводила душу. Потом, исторгнув горечь, подумала чётко и ясно о жизненной ситуации и точно определила дальнейшие цели, словно озарение нашло на неё.
Полтора часа Михаил, не отрываясь, писал новый роман. Он пережил свою тоску, влился в работу, знал, что она поможет держаться. Закончив главу, отключил  «машину», вышел в кухню. Лена встретила его странным горящим взором, словно в ней кипела лава.
- Миша, ты прости, если  скажу то, что тебе не понравится… Я не могу промолчать, думаю об этом, переживаю.
-       Что такое? Говори же! Что значит, мне не понравится? Я тебе не цензор. Ну?
- Мне стало стыдно, что мы совсем не интересуемся твоими сыновьями. Это наш грех. Ну и что, что они взрослые? В жизни столько трудностей, а мы можем помочь и материально, и отцовский совет не помешает. Надо наладить отношения и с мальчиками и с твоей… первой женой. Что скажешь?
- Боже мой, Леночка! Как ты права! Я чётко не думал об этом, без тебя, без твоего одобрения, мне боязно было касаться этой темы. Тем более твоя болезнь… Но вот тут, - он гулко ударил в грудь, - все эти пять лет  ком стоит. Вина гложет. Я встречался с ребятами не раз, тебе не говорил, помогал понемножку… Но всё украдкой, словно воруя. Спасибо тебе, родная моя! Подруга моя верная.
Они сидели на кухонном диванчике, тесно обнявшись, и не знали, что впервые за годы супружества могли вполне доверять друг другу, наиболее тесно слились в семейном союзе.   
   После этой ночи прошло две недели. Елена накрывала на стол, ждали в гости сыновей. Их мать  в тяжёлой обиде всё это время не соглашалась на укрепление контакта с отцом, но, понимая разумом      несомненную пользу родственной связи, наконец, уступила горячему желанию обеих сторон. Парни пришли вместе и вовремя. Елена взглянула на них и сразу полюбила, приняла душой. Оба были похожи и не похожи на Мишу. Старший Алёша, ростом вровень с отцом, такой же коренастый, но по-юношески поджарый, озарился доверчивой улыбкой, подставил щёку для поцелуя Елены, зарделся кумачом. Костя,  высокий, чуть сутуловатый, натуральный студент-очкарик, был совершенно спокоен и неуязвим. За столом ели не церемонясь, с аппетитом, но без жадной суеты. Говорили пока о том о сём, не касаясь глобальных тем.
«Ничего, - думала Елена, - они раскроются, они доверчивые, честные. Если с ними в открытую, то и они отзовутся. Хорошие мальчики, цельные, порядочные, симпатичные…»
Михаил думал своё: «Вот ведь двоих мужчин  на свет произвёл. Слава Богу, нормальные люди получились, без проблем, без пороков. Отец им достался поганый. Эх, ничего не вернёшь! Никак и не поправишь… Теперь если и сделаешь что-то для них, не прошлому это в заслугу, а сегодняшним нуждам дань. Надо же, и любовь, и гордость в душе! Что значит, свои дети! Сынки вы мои дорогие, простите старого дурака!»
Если бы кто подслушал мысли ребят, поразился бы их единству, слитности даже. Но и сами сыновья Миши не знали, что так одинаково думают. А думали-то просто: «Хороший всё-таки у нас папка. И жена его ничего, не злючка. Только маму жалко».
Оба брата выбрали одну и ту же профессию программиста. Алексей закончил Техническую академию, отслужил год в армии, благо, тут же под Деснянском, о чём в своё время похлопотал отец, а Костя доучивался, готовился к госам. У Алексея была девушка, дело шло к свадьбе.
Семейные вечера скоро стали традицией. Оказывалась посильная помощь, чего никто не требовал и не просил, но принималась она с благодарностью. Елена вдруг почувствовала в себе материнство, мальчики стали не только предметом её забот и  хлопот, но и наполнили её жизнь новой доброй радостью. Жизнь стала нескучной, муж воспринимался окончательно родным человеком. И в ощущении этого родства была надёжность и крепкая праведность бытия. К восьмому марта Елена купила красивую трикотажную блузу, подгадав размер, для Александры – первой супруги Михаила, букет хризантем и отправила Мишу на его бывшую квартиру. Он посопротивлялся, сильно смущаясь, но пошёл. Саша тоже смутилась, залилась краской, но  строго и достойно приняла его внимание. Он, не снимая пальто, на минуту вошёл в комнату, увидел всё ту же обстановку, всё те же обои, еле смирил занывшее сердце и попрощался. Выйдя, почувствовал такое облегчение, словно прошёл через испытание на право жить дальше.
               
                26
Наргиз истерзалась досадой и недовольством. Брак дочери, действительно, обсуждался в её кругах, как что-то непонятно неудачное, ей высказывали сочувствие, набиваясь на откровения, желая покопаться в пикантных подробностях. Но ей нечего было сказать, нечем объяснить поступок Марины, кроме старомодно-глупого, «влюбилась». Её жизнь, каждодневное бытовое устройство, тоже осложнилось с уходом дочери к мужу: оказалось, Марина несла в доме большую часть работы и забот. Теперь надо было организовать отправку по утрам в садик Тимура, его привод домой, заботу о нём по выходным дням. Некому стало бегать за продуктами, если надо срочно, записать членов семьи к врачу и ещё, и ещё… Стала досаждать мелкая стирка, быстрая каждодневная уборка, а уж о понедельной и говорить нечего – это был участок деятельности Марины. Наргиз решила нанять женщину для уборки квартиры, оказалось, это недёшево, не так тщательно, как делала дочь. Марина звонила, забегала, иногда забирала Тимурку к себе, но это не тогда, когда было нужно Наргиз, а ориентируясь на свои возможности. Теперь у дочери был свой дом, свой муж, требующие её забот, она училась заочно в институте, благо, тут, в городе, она работала в салоне и продавщицей, и пока ещё (Иван попросил отказаться от этой части службы) уборщицей.
Наргиз злилась и на Альбину. Иван дружил с Артёмом, само собой получалось, что и Марина теснее сошлась с Альбиной, тем более, что давно уважала её и с подачи Нины Павловны, и сама по себе. Они теперь нашли очень много общего в понимании жизни, отношении к семье, людям, к быту и творчеству.
«Тварь, гадина! – негодовала Наргиз, - мать у меня отбивала, теперь за дочку взялась! Писака  нашлась! А девчонке кажется, что и вправду, с талантом тётка, она же таланты ценит! Ещё и напечатали эту дуру!  Ну, написала свои бредни, языком умеет молоть, и что? Сразу писатель из неё получился? Так и я напишу… И кто угодно. Складно изложила, вот и повезло. Но ведь сразу в альманахе объявили, фото, биография… Как настоящую! Вот зигзаг жизни! Я, я была первой, ей было до меня, как до неба, и на тебе… Я, что же, завидую?»  И, набравшись мужества, умея владеть своим разумом, заставила себя честно признаться: «Да. Завидую. Она, это ничтожество, получила в жизни то, о чём я сама мечтала. Это и  талантливый художник её муж, и среда, в которую я так и не вошла, хотя пыталась и старалась, это теперь и её место в жизни и в обществе, к которому она и не пробивалась, но получила его так, ни за что. А тут ещё Марина! По генам, что ли, передалась ей эта тяга к талантам? У меня не вышло, а она там, с ними. Но выйти за старика! Бросить под ноги, пусть и таланту, свою молодость, чистоту! Этому, прошедшему огни и воды, познавшему все виды и сорта женщин, ненормальному из психушки! Да, красавец, да талант, но не для тебя, доченька, цветочек мой! Не для тебя… Скорее… для меня», - она сказала себе это в мыслях и ужаснулась, ясно поняв, что завидует собственной дочери, испытывает к зятю злой женский интерес. «Хм…, - произнесла вслух, - зигзаги!»  Вряд ли произошёл этот внутренний монолог, если бы не свободный вечер, когда муж с сыном пошли на прогулку, и не стоящая перед нею открытая бутылка шампанского, из которой она налила уже третий фужер. Коробка высокосортных конфет помогала подпитать энергию самоанализа. Это всё поставил на стол Георгий, принёсший ей ещё одну сногсшибательную весть: Марина беременна. Дочь ещё ничего ей не сказала. Георгий узнал это от Ивана, который ждал жену у здания женской консультации. Результат посещения был известен: Маринка выскочила в вестибюль, сказала Ване и побежала в другой кабинет, заполнить нужные бумаги. Теперь Наргиз получила ещё одну головную боль – здоровье будущих внуков.  Зло подумала о дочке: «Пустышка! О чём она думает? Третий месяц замужем, а уже…»
Март подходил к концу, всё более насаждая весну, стуча капелью, разливая лужи, журча ручейками… Солнце плавило сугробы, исчерняло их верхушки, будило рано, звало на улицу.
Напрасно Наргиз думала о дочери, как о безответственной наивной жертве. Марина трезво   относилась к жизни, понимала происходящее и обдумывала своё поведение. Ей было совсем непросто, войдя в квартиру Ивана и увидев уют, созданный Надей, смирить свою ревность, занять место предыдущей любви. Но она смогла не показать мужу свою изнанку, только, под видом создания особенного романтизма своей первой ночи, попросила его убрать тумбочку на другую сторону и придвинуть кровать к стене. Сама же застелила постель новым, подаренным мамой шёлковым бельём. Она трепетала, боялась, и Иван все эти её преобразования отнёс к этой девичьей робости, умилялся ими, тоже робея перед их сближением. Он не был уверен в себе, хотя давно желал свою невесту. Болезнь ранила его глубоко, и раны ещё ныли рубцами пережитого. Марина погасила свет и, точно нашарив молнию, уронила платье к ногам, он видел это в свете звёздного тёмно-голубого небе, разлитого в окне. Она остановилась, перешагнув платье, прямо перед ним. Он обнял её, и голова его пошла кругом от смеси веяния нежных духов и молочного аромата её кожи. Ему едва хватило выдержки не быть властным и поспешным в любви, но он смог обратить свою застоявшуюся страсть в бережную нежность к трепетной девочке, подаренной ему как высшая награда за всё его служение призванию и доброте. Теперь, после почти трёх месяцев совместной жизни, они были спокойно счастливы, сойдясь в жизни, как две воды -–горячая и холодная – нераздельно и единокровно. Но оба волновались за будущего ребёнка, осознавая риск. Марина ходила в церковь одна и с Наргиз, которая теперь была чуть ли не фанатом веры, хотя Марина видела, что больше на словах, на видимых действиях, а не в душе, не в мыслях и невидимых людям поступках. Поэтому она всё более стремилась к самостоятельному  обращению к Богу. Иван в церковь не ходил. Но он написал для храма в Ведьмеже такую пронзительно вдохновенную икону Божьей матери, что Артём обнял его, расцеловал и прослезился. «Это достойно великого храма, центрального, это должно войти в историю живописи! Хотя… нет не великих храмов. Не может быть», - вздохнул он, понимая, что хотя и прав, но не до конца.
Альбина раздумывала над удивительным в жизни, поражалась стечению обстоятельств, соединению, казалось бы, несоединимого, признакам, необъяснимой людьми,  надмирной справедливости.  «Вот Иван. Такое пережить, так быть поверженным, а потом, словно воскреснуть, обновиться в жизни, получить заслуженное! А Надя? Казалось, всё рухнуло, снова унылое одиночество в деревне. Нет, всё ко благу,       всё по делам, по чувствам. Дачка наша, осквернённая, опалённая, оказалась неподалёку от храма, хорошему человеку понадобилась… Охо-хо… И самое странное, скоро у немолодых родителей, которые и не надеялись, у Ивана, Нади, Сергея, родятся дети, потянутся ниточки новой жизни. А храм? В такой глухомани, в тёмном ведьминском месте и вдруг – храм! Откуда, как? Только оттуда, свыше! А люди – только инструменты в Божьих руках». Альбина взяла ручку и продолжила писать новый рассказ. Это уже четвёртый за три месяца. Очень стимулировало творчество посещение семинара, подпитывала среда, шлифовала доброжелательная, но откровенная критика товарищей. Альбина и сама высказывалась смело и по существу, её мнение уважали. Она написала критическую статью в бывшую Мишину газету о первом номере альманаха, скорее не критическую – аналитическую. Статья понравилась, были отзывы. Михаил Григорьевич обещал ей помочь с изданием книги: «Как только, так сразу», - шутливо говорил он, напоминая об отсутствии финансов. В душе зрело неодолимое желание засесть за роман, но было страшно не осилить, зайти в непроходимые дебри не проторенного пространства.
Михаил же искал пути к изданию, не покладая рук. Он понимал, что люди, не находя выхода в печать, разбредутся по своим писательским кельям, отгородятся, замкнутся, отыскивая самостоятельные возможности издаваться, разрушат организацию, а с ней возможность обсуждения, критики и, следовательно, роста  дарований, объединения молодых талантов, поддержания традиций и развития новых ветвей литературы. Да, если не оберегать язык, не развивать его лучшие стороны, вся хлынувшая иностранщина заполонит, заслонит коренное русское, зальёт серой массой ширпотреба. Он даже подозревал, что это неспроста, не единой модой объясняется, но, скорее всего, целенаправленно на истощение национального, своеобразного, сопротивляющегося усреднению, а значит, обезличиванию. Он видел, что новой власти нет дела до языка, до литературы, а массовая культура сводится к балалаечному разгулу с модной, «под народ», нетрезвой идейкой. Его коробили косящиеся стенами вдоль дорог бывшие продмаги, переназванные в «шопы», иностранные имена городских магазинчиков, лепящихся из квартир нижних этажей, рекламы на столбах и стенах… В городе и области появились какие-то литературные, музыкальные, художественные объединения, проповедующие как бы модерн, неомодерн, а, по причине малой образованности, являющие публике откровенную             бессмысленную халтуру, которую есть кому поддерживать и пропагандировать, в отличие от традиционного искусства.  Михаил ценил каждого одарённого, кто примыкал к организации, в то же время, решительно открещиваясь от явных графоманов. Он встал на позиции борца за истинное русское слово, и ничто не могло его поколебать, соблазнить и даже разочаровать.
                27
В начале апреля прошли выборы главы администрации области. Против действующего набралось тринадцать претендентов на этот пост. Тринадцатым (по алфавиту) и был Евгений Солодкий. Он победил с таким отрывом, что не было никаких сомнений в путях его победы – избрание народом стало убедительным выражением воли большинства. Вскоре после занятия должности, он вызвал к себе Михаила Чуселя на беседу. Они говорили о нуждах писателей, о задачах на ближайшее будущее, и Михаил ушёл от него окрылённый. Решено было учредить при администрации собственное издательство, которое частично служило бы и писательским нуждам. Намечен выпуск литературного журнала, главным редактором которого становился Чусель. Учреждалась ежегодная литературная премия имени классика-земляка, из бюджета давались скромные, но не скудные средства на существование самой организации: оплата офиса, зарплаты малочисленным сотрудникам ( председатель, бухгалтер, уборщица).
Чусель провёл общее собрание, доложил обстановку. Была замечательная новость: сразу же готовились издать пять книжек молодых авторов в серии дебют. Одним из них была Альбина Смолина.
Солодкого заинтересовали и ведьмежские дела. Елена Рыбакова рассказала о строительстве храма, организации при нём музея, назначении Сергея Медведева на должность директора филиала краеведческого областного музея. Она высказала и давнюю свою мечту-идею открыть экскурсионный маршрут в Ведьмеж, связать старинное село с родиной классика, дополнить информацией и впечатлениями программу туристического путешествия. Нужна была новая ветка дороги от основной трассы, необходима помощь в сборе экспонатов для музея, подготовка программы экскурсии. Солодкий обещал. Он внимательно и серьёзно глядел Елене в глаза, записывал кое-что в ежедневник. Потом предложил кофе, шутил, смеялся откровенно и заразительно. Елена понимала, что при его занятости, ей уделено особое внимание, и радовалась,       относя это не к своей персоне, а к предмету разговора, к областной культуре вообще.
Оживление духовной жизни общества бодрило провинциальную интеллигенцию. Более доступными стали и выставочные залы, концертные площадки. Был учреждён межобластной театральный фестиваль «Российский диалог», музыкальный конкурс имени знаменитой народной певицы…
Альбина живо интересовалась культурными событиями, вырывалась на спектакли и выставки, писала, не пропускала занятий семинара, и чувствовала, что живёт полно и увлекательно. Конечно, уставала, вечно спешила, часто недосыпала, но много радовалась и была полна впечатлений. Этой весной они уже не ездили в Ведьмеж, Кузьмин жил в их домике по выходным, хотя ещё не оформили бумаги. Артём искал новый дом.
В это воскресенье он встал ни свет ни заря и уехал по трассе на автобусе. Они решили не пользоваться электричкой, а поселиться как можно ближе к городу, и надеялись на автобусный маршрут, остановка которого, вторая после автовокзала,  была в двух минутах от их дома. Это решение обуславливалось и тем, что старший брат Артёма москвич Михаил пообещал отдать им свой старенький «Запорожец», так как сам весьма разбогател на  торговле иномарками, которые перегонял из Германии. У него уже была другая импортная машина, а, будучи классным водителем-механиком, он и старую примитивную модель содержал в полном порядке.  Скоро он должен был приехать и оставить им транспортное средство, на которое и был ориентир в поисках новой дачи.
К обеду Артём вернулся загадочно-радостный и сообщил Альбине, что нашёл замечательный дом в чуть более двадцати километрах от их квартиры. Цена вполне приемлемая, которую давал им и Кузьмин. Но дом большой, светлый, с высокими потолками, на горке, над рекой. Он говорил с наследниками старушки, которая уехала к дочке в соседнюю область, всё решено, в субботу на той неделе они вместе посмотрят и решат. У Альбины затрепетало сердце – это было окончательным прощанием с Ведьмежем, который ей так полюбился и так мучительно отвратил от себя! Неделя проскочила вся в суете и хлопотах, и, посмотрев в субботу дом, Альбина убедилась, что они с Артёмом совершенно одинаково оценивают реалии жизни. Это было то.
В мае Смолины оформили куплю нового дома, надо было теперь ехать в Ведьмеж для продажи   хатки, для перевозки вещей. Артём сдал на водительские права, получил их, переоформил на себя машину брата, которая поселилась пока в чужом гараже за небольшую плату. Вся бумажная суета мучила их, отнимала уйму времени, и Альбине показалось сказочно быстрым издание её книжки «Звездопад», в синей с золотистыми звёздочками обложке, глянцево блестевшей, свежо пахнущей краской. Альбина, волнуясь, начала читать напечатанное и вдруг поняла, что изданное воспринимается совсем не так, как рукопись, что-то проявляется новое в знакомом тексте, что-то открывается, в ею же сотворённом, не совсем её, мало узнаваемое, но зато более на неё воздействующее, словно события, в которых она участвует не по своей воле. Прочитав книгу, она поняла, что смогла создать хорошую прозу. «Боже, не мания же величия у меня!  Но, правда, мне нравится. Пушкин писал: «Над вымыслом слезами обольюсь», облилась слезами, засмеялась, задумалась. Нет, не сама, не я всё это напридумывала.  Мне было жизнью показано, подсказано, навеяно, нашёптано. Спасибо, силы небесные! Есть такое счастье в удачном воплощении! Да и вообще я счастливая. Всё мне дано: творчество, семья, любовь, любимая работа. Есть своё жильё, своя земля. Мне интересно жить, я люблю людей. Слава Богу!» Она не могла не подарить книги друзьям, в том числе Ивану с Мариной, а Марина не могла не показать её матери. Та глянула косо, бросила через плечо: «Оставь».
Прочитав «Звездопад», Наргиз изнемогла от бессильной злобы. Она лежала навзничь на диване, глядела в потолок и страдала до боли в груди. Она билась рыбой об лёд, заводила связи, рисковала деньгами и своим положением, добилась всего сама, обеспечила семью на всю жизнь, но ни покоя, ни радости не было в её душе. Там ныло и скребло чувство смертности всего ею созданного, собранного, скопленного. Вот ведь Марине ничего не нужно! Отказалась сразу и наотрез от всех материальных предложений матери. Совсем перенеслась к Ивану, перелетела, как птица из клетки в собственное гнездо! Ну и лети. Обида заплескалась, подступила слезами к глазам, но, перетерпев горечь, Наргиз заставила себя думать трезво и спокойно. «Нет, не бросит меня Марина, не такая она. В трудную минуту на неё можно положиться, не подведёт, не увильнёт. Да, не дано мне увековечиться, нечем зацепиться за будущее, кроме детей. Вот и дочка ничем не блещет, и спорт бросает, куда ж с ребёнком-то. Надо всё вложить в сына. Последняя моя возможность. А все – пошли они…», - она рывком встала с дивана, заглянула в детскую, где притих Тимурка. Тот сидел на   паласе и развинчивал, раскручивал до последней детальки новую машинку, принесённую Георгием вчера.  Ломать игрушки было любимым занятием мальчугана: интересно, что там внутри, как двигается механизм?.. Наргиз  улыбнулась, сын так увлёкся, что не обратил на неё никакого внимания.  Она подумала о муже: «Вот село! Как был сельским, так и остался. Ему бы только на даче торчать. Ни в театр его не вытащишь, ни в гости!.. А так скучно! Так бессмысленно проходят лучшие годы жизни, когда обеспечен на высшем уровне, когда дети не ручные… Всё вроде доступно, но… Скучно!»
Марина сходила на УЗИ. У них будет двойня! Вот это да! У её отца Владимира были младшие сёстры двойняшки, удивляться нечему. Она радовалась, ничего не боясь, верила только в лучшее, шла навстречу жизни.
                28
По лесной дороге от электрички в сторону Ведьмежа торопливо шли трое: двое мужчин и молодая женщина. Мужчины, взволнованно переговариваясь, впереди, она, чуть отставая, раздумывала о своём. Солнце клонилось к закату. Сосны чуть позванивали упругими стволами, настаивали воздух на запахе смолы и хвои, гулкое эхо разносилось меж золотистых колонн: то кукушка заведёт своё «ку-ку», то дятел пробарабанит раскатистую дробь, то чей-то пронзительный голосок свистнет по-разбойничьи заливисто…Жара спадала. Человеческие голоса тоже двоились, раскатывались и, звуча гулко и внятно, сливали речи в один этот звучный гул, а слов не разобрать.
- Брат, как ты мне смог насмотреть такую невесту? Бог тебе мои глаза дал. Ну и девица! Мечта моя, истинно говорю. Я и по фотографии в неё влюбился, в её красоту нежную, а уж как встретил!.. Голос её прямо в душу вошёл, аж мороз по коже пробрал. Она вся, какая кажется, такая и есть. Строгая, скромная, сильная. Чиста и неподкупна. Ни на что не польстится, что против заповеданного. Вот о такой я Бога и молил. Услышал он меня, а тебе препоручил осуществить грёзы мои. Спасибо, брат, счастлив я дружбой твоею.
- Видно, мы с тобой правда по-братски схожи, если так. Софья и мне такой видится. Дай  вам Бог счастья и согласия! Рад я за тебя, за вас. И за всех ведьмежцев: у них – что батюшка, что матушка – замечательные!
И Соня не уставала славить Бога за посланного ей мужа. Она думала о том, что, видно, матушка     умолила Господа наградить дочь счастьем, наверное, ангелы с нею беседуют, помогают, способствуют. И то, заслужила она царствие небесное. Кого ж ещё туда допускать? Мама труженица была, терпимица, добрый человек… Соня вспомнила первую встречу с Тимофеем после почти года переписки. Она видела на фотографии очень симпатичного юношу, с проникновенным взглядом тёмных глаз, с короткой стрижкой, а тут к ней приблизился мужчина. Он был высок и широкоплеч, гладкие тёмно-русые волосы собраны на затылке в пучок, короткая бородка, прямая и блестящая, гораздо темнее шевелюры, придаёт лицу строгость и добавляет возраста.  Соня оробела, молча смотрела на заочного знакомца, тот тоже молчал, опустив взгляд. Но вот он поднял глаза, пронзительные ярко-карие, которые загорелись солнцем в глубине, овеяли теплом и радостью, мимолётно смущённо улыбнулся: ровные белые зубы молнией сверкнули в глянцевой черноте бороды, и Соня расцвела нежной улыбкой ему в ответ, проворковала негромко: «Здравствуйте, Тимофей Ильич».
Он в течение недели до венчания каждый день приезжал из пустыни в Шамордино. Они всё рассказали друг другу о себе, бродя по холмам и низинам у священной воды, сидя на травянистой круче. Их томила молодая страсть, но поцелуи их были нежны и целомудренны.
Обвенчавшись, сразу уехали в Деснянск, Сергей их встретил на автовокзале. Переночевать всем троим было негде. Сергей теперь не был городским жителем, продав всё для ремонта храма, поэтому поспешили на последнюю электричку, едва успели и теперь шагали без отдыха, не темноты боясь – дни летом длинные, а думали об устройстве на ночлег на месте. Сергей надеялся на Надю, что подготовит там всё как следует, но ведь что-то можно и упустить… Тем более, что она так тяжело носит ребёнка, на последнем месяце.
  Он отвлёкся от разговора, задумался. Они устали от бесконечной с раннего утра дороги: Сергей тоже выехал из Ведьмежа на сером рассвете первой электричкой. Невольно вспомнил Галю. Вот ведь она тогда располнела, и он её сразу разлюбил. А Надя теперь тоже сильно изменилась: живот, понятно, большой, но и лицо, и тело налились, вся она стала полной и вялой от тяжести беременности. Но он любит её с каждым  днём всё больше, всё горячее. Почему?  Из-за ребёнка? Да, но не только. Что-то их связало такое, чему он не может найти объяснения, но точно знает – навсегда, до последнего мгновенья жизни одного из них.  «Значит, есть любовь. Та самая, которую не каждый находит в жизни, но если найдёт, от себя отречётся, а не от любимого человека. Мне дано. Чем я заслужил такое? Ничем, конечно. Мне теперь служить и служить, чтобы отработать этот аванс судьбы. Господи, помоги!»
Подошли к реке. Над противоположным берегом Десны на самой высокой точке холмистой линии горизонта вздымался купол храма. Крест венчал его, а к верхней его точке прикрепилась прозрачно-золотая капля первой звезды. Вокруг докипали сады, белопенные волны бежали с холма на холм. Заливались вечерние соловьи. Сергей крикнул «Эге-гей!», и сразу отозвалось:  «Иду-у!», видно их поджидали. Толик в три гребка перемахнул речку.
-      Садитеся. Тута, к корме, посерёдочке, красавица, - восхищённая его улыбка была обращена к Соне. Та серьёзно кивнула, поблагодарила. Толик примолк, понял, что почём. Переправились и по узкой извилистой тропе пошли наверх, к храму.
Из калитки, в новом штакетниковом ограждении, навстречу им вышла Надя. Приветливо поздоровавшись, познакомившись, все прошли через двор к зданию. Надя открыла дверь и пропустила чету в их квартирку. Молодые остановились на пороге, дивясь уюту и обустроенности комнаты. Здесь всё было, что необходимо для жизни: широкая деревянная кровать, не старая и современная, стол-книжка у окна, три стула, правда, разных, но крепких. Кресло расположилось в углу, а напротив  - книжная полка, не пустая: несколько книг и маленькая вазочка с букетом незабудок. У стены рядом  с  дверью расположился старомодный слоноподобный шифоньер. На окне – прекрасная тюлевая штора и шёлковая палевая гардина. Постель застелена таким же шёлком, под которым проступают и подушки и, видимо, весь постельный комплект. Даже пол был устлан небольшим паласом и домотканной дорожкой, ведущей в кухню.
Софья опустила свой узелок на стул. Там в байковом одеяле было увязано почти всё её имущество:
блузка с шерстяной юбкой, драповое пальто, сапожки, платок и пара белья. Постельное и свои вещи,   тоже скудные нёс Тимофей в рюкзаке и матерчатом чемодане, Сергей помог донести связку книг и сумку. Соня прошла в кухню, там тоже было всё: рукомойник, два ведра с водой, маленький столик, кухонная тумбочка, две табуретки, двойная электрическая плитка. Увидев свой дом, своё гнездо, Соня опустилась на табуретку и заплакала. Сквозь всхлипы спросила:
- Откуда здесь всё? Кого благодарить?
- Э-э… Какая благодарность? Люди принесли, кто что мог. Отдали лишнее. Пользуйтесь спокойно.
Кастрюльки, тарелки, ложки, вилки, ножи, сковородки – всё было пёстро-разное, но не старое и мало пригодное, а  хорошее, прочное, начищенное. Учтено всё: даже кухонные и лицевые полотенца, даже зеркало над рукомойником.
- Хватит, Сонечка, плакать. Мы людям отслужим,  долг платежом красен. А тебе, брат, в ноги кланяюсь за твой труд и твои жертвы. Знаю, Бог тебе воздаст, а я о том помолюсь.
Храм был освящён на сороковой день после Пасхи, и по празднику великому наречён Вознесенским, в честь Вознесения Господня.

                29
Ещё не была достроена колокольня. Половина её возвышалась над штакетником ограды, но недоставало материала на остальную часть, и денег не было. Сергей ничем не мог помочь, передал дела отцу Тимофею, а сам занимался обустройством музея в противоположном жилью священника крыле здания. Там было две небольшие комнаты с высокими, к счастью, потолками, а значит, было место на стенах, где и размещались теперь стенды и витрины, привезённое из Деснянска старое  оборудование краеведческого музея. Сергей сам ремонтировал и красил, сам размещал это имущество.
К нему прибежал запыхавшийся Коля Дымкин.
- Серёг! От трассы к нам, вроде, дорогу начали тянуть. Неужели? Вот радость-то! Это ж  расцвет Ведьмежа! Мы ж с дорогой оживём тут, к цивилизации приткнёмся! И она к нам припожалует! Эх-ма, дожить бы! Хоть детям нашим будить!
Теперь каждый день кто-нибудь бегал на самый верх  холма, шёл по разбитому большаку через поле и глядел из-под руки в сторону трассы, где как муравьи копошились еле различимые дорожники. Потом наблюдатель докладывал: «Точно, тянуть. Уже стали как божьи коровки.» Потом сравнили их с древоточцами, потом с хрущами… Вот-вот и в людей оборотятся, приблизив дорогу к деревне.
В храме шли службы, совершались обряды, приходили из окрестных деревень люди, всё больше и больше народа. Сергей помогал батюшке, обучаясь у него тут же, по ходу дела. Готовились ко Дню Святой Троицы, и очень жалели, что не достроена колокольня и не запоёт над Ведьмежем, ждущий своего места, старинный колокол. Никак не получалось найти средства, хотя вот уже неделю ждали ребята строители, не уезжали в Оптину. Им и самим хотелось довести дело до завершения, увидеть, вернее, услышать плоды трудов своих. Тимофей, Соня, Сергей и Надя, ведьмежцы и оптинцы – все мололи Бога: «Господи, помоги, сподобь на окончание строительства!» И вроде бы помощи ждать было неоткуда, но…
Бывший житель Негино, дальний родственник покойного Петра Плясова  Геннадий Плясов был одарён изумительным лирическим тенором, окончил московскую консерваторию по классу вокала, быстро стал известным певцом, а к этому времени получил звание Заслуженного артиста. Он приехал в Деснянск, дал концерт. Это был триумф, восторженная любовь зрителей, аншлаг в самом большом зале города. Концерт пришлось повторить, и он прошёл снова при аншлаге. Особенно обласканный начальством певец исполнил своё личное желание -  заехал на родину в Негино. Там узнал, что в Ведьмеже восстановлен храм и, зная несравненную красоту ведьмежских круч, попросил завезти его, в знакомую с детства, соседнюю деревню.
Побродив над Десной, зашёл Геннадий в храм и выразил отцу Тимофею своё искреннее восхищение и внешним видом церкви, и росписью стен, и прекрасно написанными иконами. Познакомился и с Сергеем Медведевым, посмотрел начальную экспозицию музея. Увидел недострой, узнал причину и спросил просто: «Сколько надо на окончание строительства колокольни?»  Получив ответ, записал счёт и пообещал перевести деньги. Сергей с Тимофеем переглянулись, боясь поверить. Скорее всего, забудет добрый, но такой   занятой,  человек это мимолётное обещание.
Возле храма собрались люди: художники и деревенские. Геннадий встал над кручей на большой, нависающий над обрывом, камень и спел сначала «Ой ты, степь широкая», а потом прекрасную балладу о любви. Голос его звенел над простором, летел к небу, высекал слёзы на глазах слушателей. Альбина была в это время в деревне, Артём поехал в Пшённицу с бумагами на домик. Так и врезалось в память Альбине это выступление замечательного артиста на воздухе, над кручей на фоне голубого ясного неба. Верилось, что поёт не только голос, но сама душа певца, окрылённая любовью к родному краю, к великой Руси.
В Надиной хате собрались после концерта друзья: Симоновы, Альбина, братья Мухины и, конечно, Надежда с Сергеем. Пили  чай и всё гадали, правда ли поможет артист деревенскому храму?
Плясов тут же перевёл деньги. Колокольня росла не по дням, а по часам.

                30               
Ведьмежонок проснулся этой весной поздно, а лето его не радовало, не вливало в него силы. Он слабел день ото дня, тосковал, предчувствовал нехорошее, но не мог понять причин своего состояния, не знал, что предпринять. Он видел, что сестрица изменилась, понимал, что скоро у неё будет дитя, уныло ревновал её. Но то, что светлоликая Альбина покинет его деревню, просто изводило его. Он взвывал ночами, плёлся по деревне днём, злобно сламывая яблоневые ветки с наливающимися плодами,  выворачивал столбики из плетней, рушил всё, что попадалось. Ему всё чаще хотелось спать. Он ложился под кустом на траву и в дрёме проводил полдня, зато ночью, обессиленный и вялый сидел с открытыми глазами до серого рассвета, укрывался от первых лучей солнца где-нибудь в тени и погружался в муку своей слабости.
 Дорога от трассы приникла к самой площадке, на которой стоял храм. Дорожники не поленились заасфальтировать часть этой площади перед входом. Стало красиво, цивилизованно, как в городе. Деревенские гордились своим храмом, положением хозяев, принимающих верующих всей окрестности. Казалось, Ведьмеж стал крупнее, значительнее прежнего, утратил свою глухоманную дикость.
В первое воскресенье  июня праздновали День рождения земляка-классика, чьё родовое поместье  находилось в соседнем селе. Городское начальство решило по дороге к мемориалу завозить гостей праздника в Ведьмеж. Вот и подъехали автобусы прямо к храму, вышли люди, вызвали Сергея, рассказать историю Ведьмежа. Он хорошо подготовился, говорил воодушевлённо, образно. В конце рассказа поймал на себе пристальный взгляд чёрных глаз, и вдруг узнал в группе туристов Веню Кляйна. Он радостно кивнул "иностранцу", после окончания своей речи подошёл к нему. Они обнялись, смогли немного поговорить. Веня хорошо устроился в Германии, всем был доволен, но очень скучал по Родине.
- Там я, Серёжа, в гостях. Знаешь, как бывает в гостинице – люкс, комфортнее, чем дома, а домой хочется. Боже мой! Можно ли было подумать, что наша унылая холодная дача станет церковью?! Да как же это вышло? Кто додумался?
- Выходит, я додумался. Всё, что имел, вложил в ремонт. Но тут, Веня, и твоя доля есть. Ты же не взял денег за дачу.  Так что это и твой храм. И всех ребят, кроме Тучковского. Они же и расписали стены, и врата резьбой украсили, и иконы написали. Видел, какое чудо Иван Роденок сотворил? А Смолин  Артём? В какой деревне такая церковь есть? Наш храм своеобразный, особенный. Да?
- Да-а-а… Вот что значит быть сыном Отечества. А я… Прощай, Сергей. Спасибо тебе, а всем поклон от меня.               
         Гости уехали, а Сергей впервые почувствовал, что его дело набирает силу и высоту, что он нужен, нужен музей, храм приносит людям помощь и добро. Хорошо стало на душе. Одно заботило, чтобы Надя родила благополучно. Он думал: «Если Надежда родит сына и всё будет хорошо, значит, меня простит Галя там, где она сейчас, значит и Бог простит».
Когда в Ведьмеже побывала делегация, колокольня ещё была немного не готова, её ладили к Троице.
Девятого июня Сергей отвёз Надю в Пшённицу, в родильное отделение больницы. Он не мог уехать, ждал родов. Врач его убеждал прийти назавтра, самое вероятное, рожать она будет под утро. Но Сергей сел на скамейку под окнами больницы и не уходил всю ночь. В четыре утра загорелось окно родильной палаты, он разузнал все подробности у прогуливающихся вечером больных. Сергей влез на карниз под окном и заглянул в палату.  Надю положили на стол, и, дрожа от страха и волнения, он видел роды, видел и её муки,   и действия персонала, и скользкое маленькое существо, вдруг закричавшее так громко, как, казалось, не может кричать такая крошка. Он услышал и ясный голос врача: «У вас сын, мамаша. Хороший мальчик. Три триста». Сергей буквально отпал от окна, сел в пыль на дорожке, едва встал на дрожащие ноги, взглянул на часы.  Сын родился в пять утра десятого июня.
На крыльцо вышел врач, старый сухой, седовласый, небольшого роста.
- А-а-а… Дождались, папаша? Сын у вас. Крепкий, здоровенький, уж  поверьте, я их столько принял… Жена в порядке, хотя роды поздние, и ей пришлось нелегко. И нам. Я её подержу дней девять, чтобы без сюрпризов обошлось.
- Спасибо. Спасибо вам большое!
Надя приложила сына к груди и налилась таким счастьем, такой любовью к этому изумительному творению, наполнилась сознанием, что это её собственный человек, с которым она связана теперь неразрывно, на всю жизнь. Она так любила ребёнка, словно давно когда-то всё знала о нём, приникала к нему, делила с ним беды и радости, а потом потеряла его во времени и пространстве необъятного мира, но вот теперь нашла, обрела вновь и ни за что от себя не отпустит, ни на миг не отдаст. Но пришла медсестра и забрала накормленного мальчика, а Надя сразу заскучала о нём. Сергей натащил ей всяких вкусностей, принёс  ручку и тетрадь, которые она просила. Надя писала Ирине:
«Дорогая моя Ириша! Пишу тебе, чтобы поделиться великой своей радостью, можно сказать, счастьем. Правда, после  описаний твоего положения, всех твоих горестей, как-то стыдно хвалиться, неловко радоваться, но я знаю, что ты сочувствуешь мне, не осудишь меня за мои откровения. Я стала мамой. У нас с Серёжей родился мальчик десятого июня в пять утра. Вес – три триста, рост пятьдесят два сантиметра. Он такой красивый! Я не могу на него налюбоваться. Смотрю на личико сына и понимаю, что ради него было перенесено всё тяжёлое, перетерпелось столько мук.  Не только об операции и лечении речь, не только о родовых болях, а роды у меня были тяжёлые, но без осложнений. Самое трудное было дожить до нашего с Сергеем единения, до слитности судеб. Моя любовь к мужу была для меня испытанием на крепость самой моей натуры, моего терпения и решительности. Хотя нет, что я приписываю себе такую силу? Нет. Это просто чудо. Подарок жизни, судьбы. Я же до последнего не могла поверить, что мы будем вместе. Ты ведь помнишь Ивана, его внимание и любовь ко мне? Разве не стала бы другая удерживать такого мужчину? А я ему всю правду сразу доложила, мол, другого люблю. Но поверь, не знала, не ведала, что он нездоров, и болезнь его чуть ли не такая, как у твоего супруга, то есть – нервное расстройство. Очень я за него огорчилась, но у него, говорят, всё прошло, была вспышка, но не стало хроникой.  Слава Богу! Теперь он женился на молоденькой девушке, которая его сильно полюбила, и есть за что. Не буду врать, что я сильно рада. Я даже взревновала, будто он обязан меня всю жизнь любить. Но все на свете любят любовь. И он искал любви не только в себе, но и к себе. Мы с Сергеем живём в моей деревне, адрес  тот же. Серёжа заведует местным музеем, помогает на службах в храме, в том, что ремонтировал за свой счёт. Батюшка там – его друг, отец Тимофей. Матушка Софья – чудо женщина, мы с нею подружились. Пиши мне, Ирочка. Я всё время думаю о тебе. До свидания. Надя».
Только поставила Надя точку, санитарка принесла передачу и сказала, чтоб подошла она к окошку, мол, к ней пришли.  На газоне стояла Альбина. Она улыбалась Наде, дожидаясь, пока та распахнёт окно. Надя очень обрадовалась, перегнулась через подоконник.
- Эй, смотри, не вывались! – засмеялась Альбина.
Они долго разговаривали, сменяя темы, но вот Альбина, вскользь обронила имя Ивана, и Надя напряглась, заволновалась. Она переспросила, и Альбина решилась, сказала, что у Марины будет двойня. У Нади ёкнуло сердце. Альбина заметила её волнение, про себя подумала: «Не перегорело ещё чувство. Не по разуму сошлась она тогда с Иваном, не прошла мимо её сердца его любовь к ней».
-       Домой хочешь? Надя!
- Конечно! Но боязно, как я с малышом буду управляться, у меня ж не было ни брата, ни сестры, ни племянников… Я прямо не знаю, как и подступиться!
-       Подруги помогут: Татьяна, Антонина.
- Помогут, это да. Но, знаешь, Альбиночка, Тоня мне прямо сказала, мол, подружилась  я с городскими, стала им, деревенским,  как чужая. Татьяна, та просто злится на меня за это. Пока не ждала я дитя, вроде, хоть чем-то да была хуже их, а теперь вот не хуже. А когда чуть лучше, так и зависть, и дружба не та. Все хотят превосходить других. Как тебе стало хорошо, не надо им добро своё проявлять, не надо жалеть тебя, так  и не очень  ты им нужен!
- Пожалуй. У меня такое тоже было с подругой юности. Она разбогатела, я ей не завидовала, а когда у меня успех наметился, так злоба от неё огнём полыхает. Ладно, Надежда, не горюй. У тебя же Соня есть! Она младших своих, по отцу родных, поднимала, нянькой в доме была. Она и поможет.
Они ещё поговорили о переезде Смолиных на новую дачу, о чём Надя сильно печалилась. Понятно было, что пути их расходятся, что видеться они смогут очень редко, разве что раз в год, когда Альбина приедет на могилу матери. Объявили о кормлении, и Альбина попрощалась с подругой, пошла в ворота больницы, а Надя смотрела ей вслед, еле сдерживая слёзы. Потом, приняв на руки сына, забыла обо всех огорчениях, счастье волна за волной приливало к душе.
Сергей забрал жену с сыном за день до Троицы, привёз домой к самому празднику, чему они с Надей очень радовались. Сына решили назвать Сашенькой, Александром Сергеевичем, как любимого поэта.

                31
Успели строители. Работали споро, но аккуратно, до позднего вечера трудились. Но успели. Вечером, уже при сумеречном свете поднимали колокол на колокольню. На толстом канате, медленно скользящем по верхней перекладине, шёл колокол ввысь, на своё место под самым небом. Не было на много вёрст вокруг более высокой точки, чем крыша колокольни. Не было и колоколов. Обширное пространство земли, поросшей лесами и садами, застроенной домишками и фермами, разлинованной полями и реками, перерезанное дорогами и тропинками, было пустым без  храмов и безголосым без колоколов. Небесная сила витала над землями, но не было ей опоры, не было точки, через которую она могла бы перетечь в земное пространство, дойти до людей. Такой, составляющей контакт с небом, клеммой мог быть только храм, призывом же к      единению - колокол, его поднебесный голос.
Вот вознёсся металлический купол, редко постанывая, напрягая скрипящую перекладину. Накрепко его поставили, надолго. Дали верёвку в руки батюшке – попробуй, позвони. Раз качнулся, другой, третий, и ударил язык в металл,  гулко, явно, красиво! Далеко разнеслось колокольное пение, многие сердца ему отозвались.    
День Святой Троицы собрал народ со всей окрестности. Колокольный звон лился с утра, созывал прихожан. Приехавшие второй электричкой Смолины, видели цепочку  людей, движущихся к  церкви. Они тоже примкнули к этому движению, побывали на службе.
С разрешения нового хозяина их бывшей дачи Алексея Кузьмина, в саду устроили прощальный пикник. Пришли все старые друзья, позвали и новых, Симоновых. Было видно, как на краю луга женщины завивали берёзку, там был свой праздник, c громкими разговорами и песнями.
Альбина загрустила, смотрела на их домик, вспоминала дни и ночи, прожитые в нём. Она знала, что такой привязанности к куску земли у неё больше никогда не будет, даже там, где окажется лучше и удобнее. Здесь она впервые потрогала свою землю руками, взяла её дары, напилась её воды. Она вздохнула и увидела, что Артём её понял, что он тоже невесел, но они оба соглашались с жизнью, подчинялись её течению, веря в вышнюю милость и мудрость. Володя Мухин вёл их застолье, он попросил Альбину сказать тост. Она задумалась на мгновенье  и заговорила негромко:
- Вот и окончилась часть жизни. Я бы сказала, окончился дачный сезон, потому что вся наша послеперестроечная жизнь своей неустроенностью, ненадёжностью напоминала мне какое-то временное, сезонное проживание во временном же некапитальном жилище. Время жизни, немалый её кусок – наш дачный сезон, зависящий от политической погоды, от стихий в обществе, порой ломающих наш труд, сметающих заработанное. Но мы боролись с трудностями, жили, находили причины для радости, строили планы. Спасибо вам, мои содачники, мои дорогие друзья. Итогом нашего дачного сезона стала церковь в Ведьмеже  –  все внесли посильный вклад в её создание. Значит, сезон был удачным. За вас, за дружбу, за вечное  во временном пребывании на земле!
Они тихо пели свои песни, сидели до вечера, ночевать пошли к Медведевым в сенной сарайчик.  На рассвете Артём тихо поднялся, боясь потревожить Альбину, но она легко проснулась, и они решили идти к первой электричке, не прощаясь, так как с вечера оговорили такую возможность. В сумке был хлеб и несколько тепличных Надиных  редисок, кусок копчёной колбасы. Пошли вниз по тропинке и решили пройти через свой бывший сад. Плетень на углу повалился, перешагнули через него, вошли под сень старых яблонь. Остановившись в верхней точке сада, полюбовались хаткой и огородом сверху, не спеша стали спускаться. Вдруг оба замерли. Посреди еле заметной тропки под кустом лежал, свернувшийся клубочком, небольшой рыжий зверёк. Он словно крепко спал, но когда Артём тронул его обломком сушнины, оказалось, что он окоченел в этой уютной позе. Был он похож на белку, только уши маленькие, а сам крупнее, с  большую кошку. Да, хвоста-то не было, совсем. Смолины молчали, но понимали, что каждый из них думал о необычности этого неживого существа, никогда ими не виданного. Ведь жил он где-то здесь, рядом с ними, а вот не встречался. Артём заглянул под полуприкрытые веки зверька. Оттуда холодом блеснули зелёные полоски глазных радужек. Альбина загрустила ещё больше. Ей словно послышался тихий стон, горький вздох.
- Тёмчик, давай его закопаем. Смотри, вон кротовая норка, разроем её  куском железа, вот этим, и похороним нашего бывшего соседа. Да?
Они так и сделали.
 Под  ракитой у самого забора упокоился навечно уснувший дикий дух ведьмежского края. Ведьмежонок, при первом звуке колокола содрогнулся от пронзительной тоски, потом почувствовал лютый холод, мороз по коже, вслед за которым, весь начал покрываться густой рыжей шёрсткой, тёплой и пушистой. Она согрела его, спеленала, как младенца, успокоила. Он ослабел в тепле и прилёг под кустом. Колокол, замолчавший ненадолго, вновь начал звонить. Этот звон заполнял всё былое, принадлежавшее Ведьмежонку, пространство, словно лишая его воздуха, возможности дышать. С каждым ударом жизнь уходила из его тела, уносилась по кротовым норам вглубь земли. Бом! Бом! Бом!..
Над Ведьмежем вставало солнце. Поднималось выше и выше, золотя красный кирпич храма, словно одевая его в алый бархат. Крест парил на фоне лазурного неба, возвещая начало Дня Святого Духа.
               

                ВМЕСТО     ЭПИЛОГА

Что знаем мы о дне прошедшем? Лишь то, что нас коснулось в нём. Но так мала частица знаний, так недоступно пониманью всё, что свершилось в этот день! А завтра? Ни один провидец не скажет точно, что нас ждёт. И мы должны быть терпеливы, готовы к трудному пути.
Мои герои! Не окончен ваш путь. Окончен лишь роман. Но эпилога быть не может, мы живы, пусть уже не все, но для живых живут и тайны, живёт загадка бытия. А потому так интересно узнать, а что же там, вдали. Что ждёт нас завтра? Интересно… Вот потому мы и живём.


                17.  06.  2005 г.