Потоп

«Известно, что все, кто хотел дать людям счастье, приносили им величайшее несчастье!»
Н.Я. Мандельштам

«Не раз, мечтая о свободе, Мы строим новую тюрьму».
М. Волошин

«Через семь дней воды потопа пришли на землю.
В шестисотый год жизни Ноевой, во вторый месяц, в семнадцатый день месяца, в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились.
И лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей.»
Библия, Бытие

В 1956 году на симпозиуме библеистов в Сан-Ремо американский профессор Жирондолли сделал сенсационное сообщение, вызвавшее необыкновенно бурную дискуссию, не закончившуюся еще и по сей день. Жирондолли не только подтвердил доказательства великого английского археолога Леонарда Вулли о том, что библейский потоп действительно имел место в Месопотамии и Палестине, но и высказал чрезвычайно смелую и далеко идущую гипотезу о том, что потоп этот был не следствием стихийных природных сил, но, скорее, эманацией дел человеческих. Так что, в известной мере, американский ученый может считаться предшественником столь распространенных в наше время экологических движений.
В доказательство своей правоты профессор Жирондолли, кроме некоторых косвенных доказательств, а также фотографий обнаруженной им целой системы занесенных песками каналов, продемонстрировал клинописные глиняные таблички некоего поэта Наава, написанные несколько тысяч лет назад. То была, вне сомнения, одна из первых выдающихся поэм человечества, не менее философская по содержанию и изящная по форме, чем эпос древнего Шумера, Давидовы псалмы или Песнь Песней – о событиях, непосредственно предшествовавших потопу: об обманутых мечтах народа, его самообмане и о кровавом правлении Иосии (Иосифа), тирана-революционера, участника восстания за отмену рабства, обещавшего народу свободу и счастье и принесшего ему величайшее несчастье.

В годы, последовавшие за докладом Жирондолли, десятки, а может быть, и сотни историков, беллетристов, политологов, философов, поэтов и даже психологов обратятся к загадочной личности правителя Иосии, к его эпохе и особенно к последнему дню, найдя не без оснований в нем нечто мрачно символическое и вместе поучительное. «День краха», – напишет один из них; «Апофеоз трех десятилетий безумств», – назовет свой труд другой; «Конец общечеловеческой мечты» не без злорадства отзовется третий; «Символический конец раннекоммунистического общества», – заметит известный своим сарказмом Дж.Б.Пристли, виднейший и одновременно наиболее остроумный специалист в области древней политологии; «Крушение империи человекотаракана», – назовет свою статью в «Нью-Йорк таймс» эмоциональный Б.Фильдингер, тот самый, что некоторое время спустя в отдельном издании обрисует правителя Иосию в тот день – на Высочайшей трибуне среди ристалищ, поклонения, любви и ужаса. И, наконец, в этой плеяде замечательных изданий следовало бы назвать еще одно: профессора психологии Джорджтаунского университета Морица Буша «Психологический феномен правителя Иосии и затмение общественного сознания» – труд, вполне применимый к анализу целого ряда явлений в тернистой истории человечества.
Да, все они, за редким исключением, археологи, историки, публицисты, писатели, критики, литературоведы, психологи и даже экономисты станут ругать Его, мертвого, с выклеванными глазами, сгнившего давно, испишут целые тома бумаги, среди них десятка четыре диссертаций и сразу пять бестселлеров, дождутся своего часа, часа отмщения и желчи за многократно поруганное и обманутое человечество, предадут анафеме Его и Его систему, забыв лишь в своем увлечении, что не столько личности, не гении добра или зла, но народы, классы и партии, а еще более изобретения, труд, материальный и духовный прогресс определяют историю человечества. Ибо великие личности, как и тираны, приходят лишь тогда, когда народы готовы идти за ними.
Позволим себе заметить: сколько бы ни писали об Иосии, причиной неутолимого интереса и глубочайшего анализа явилась не сама его личность, достаточно банальная и эгоцентрическая личность почти типичного восточного тирана (Чингис-хан, Тимур, Мехмет Фатих, Сталин, Мао Цзедун, Ким Ир Сен, Хомейни), но скорее «феномен правителя Иосии». Отсюда, в зависимости от взглядов, огромный диапазон оценок и мнений – от крайностей так называемой «догматической школы», вообще отрицающей историчность правителя Иосии и даже сам факт библейской катастрофы на том основании, что последний не согласуется с придуманной ими теорией спирали, до экстравагантности особой секты псевдоисториков с их неумеренной апологетикой правителя Иосии, объединившихся в общество его имени. Эти, во главе с бывшим то ли фотографом, то ли сапожником и еще пятью или шестью «мыслителями», так называемые «молодогвардейцы» станут провозглашать вопреки логике: «Несмотря ни на что, он был велик», а древнейшую (?) в истории катастрофу объяснят не иначе как «самым древним масонско-иудейским заговором». Ибо согласно их (псевдо)исторической концепции история человечества есть ничто иное как борьба с неким перманентным заговором. И вот что непостижимо и вместе страшно: из тьмы тысячелетий имя правителя Иосии, проклятое, многократно кровавое, изобличенное всеми, кому не лень, имя преступника, властолюбца и негодяя, усилиями этих низколобых снова станет собирать толпы: уголовников, всякий тюремный сброд, неудачливых газетчиков, писателей с амбициями, философов без имени, несостоявшихся мессий, бездельников, честолюбцев, а больше всего глупцов.
Но мы увлеклись; сейчас нас интересует не «общество правителя Иосии», не позднейший исторический артефакт, а он сам, per se , в окружении сподвижников и современников, как его обрисовал профессор Жирондолли. Об одном лишь следует еще упомянуть: двенадцать лет спустя после первого своего сообщения профессор Жирондолли сделал новый доклад, почти такой же сенсационный – реконструировал по нескольким клинописным табличкам образ первого в истории поэта Наава (распятого поэта) и даже опубликовал вскоре книгу его поэзии с комментариями . Вот из этой книги, на русский язык еще не переведенной, мы и узнали обо всем: о толпах, революции, отмене рабства, экспроприации банков, фанатизме, слепой вере, неверии, Высочайшей трибуне, низкорослых соратниках, парадоксах истории, плотине, библейских водах, верхушках смоковниц и пальм под водой, казненном проповеднике, о разрушенных храмах, засыпанных песком тысячелетий каналах, лагерях для заключенных, о напоминающей лунный пейзаж земле, по которой когда-то ходил пешком Бог, о земле, превратившейся в пустыню... Пустыню Негев...

«Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем», – эту цитату из Екклезиаста профессор Жирондолли остроумно избрал эпиграфом к своей книге...

Итак...

Видения прошлого все чаще посещали правителя Иосию. Это казалось странно. Ибо что рождает воспоминания: больная совесть, страх, старость, или особый склад натуры. Но Иосия был человеком деятельным, не склонным к воспоминаньям – цель, вот единственное, что интересовало его; он не был ещё очень стар, хотя и ощущал первые признаки одряхления, перед которыми бессильны были и снадобья и самые молодые и красивые женщины; совесть никогда не мучила правителя Иосию – в соответствии с теорией Учителя все, что Он делал, было неотвратимо предписано законами истории, так что Иосия не мог бы ни в чем себя упрекнуть; что же тогда – страх? Но кого Он должен бояться? Народа? Но народ Его любит. За мечту, которую Иосия ему дал, народ простит любые жертвы. Классовых врагов, бывших рабовладельцев? Но они давно уничтожены или скрываются в других странах. Так кого же он должен бояться? Которого из этих шести? Маленка, Лота, Яиреба, Лазаря, Ефрема или Суса? Да, который же из них Иуда?

Он и под Ним город. Не этот, казенный, унылый город, а тот, родной, уничтоженный Им... Да, вот так же он стоял тогда в башне, глядя в стрельчатое, узкое окно... Город узеньких неровных улочек, по которым всегда текли нечистоты, ходили женщины с тонкими талиями и кувшинами на голове и бегали мальчишки с лепешками; город таких крутых улочек, что один их конец терялся в низине, а другой прятался в небесах за облаками, с дуканами, чайханами, серными источниками, банями, с домами, как ласточкины гнезда, повисшими над рекой. Город, где верхние улицы проходят по крышам нижних; город старых церквей, зиккуратов  и храмов – шумерских, аккадских, арамейских, египетских, хеттских; город многих религий, богов, ветров, город самых красивых женщин...
Город, где он когда-то схоронил мать. Колокола храмов звонили вслед, рабы, навощенные кипарисовым маслом, несли гроб по узеньким улочкам, входящим в небо, выстланным коврами и цветами, на самую вершину горы, к пантеону...
В том, родном городе, прошли Его детство, юность, там Он учился в семинарии, там экспроприировал банки по заданию Учителя. Иосия тогда очень гордился этим – то было самое высокое доверие, которого мало кто удостаивался. В том городе перед соратниками и товарищами по партии на горе недалеко от пантеона он, Иосия, поклялся освободить народ от рабства... – правитель Иосия усмехнулся, обнажив почерневшие от времени и табака зубы, но глаза по-прежнему оставались мрачны (глаза волка, или шакала, или тигра). – ... Он сдержал клятву... Учитель еще сдержал...
– Мы отменили рабство, чтобы заменить его еще худшим, государственным рабством, – злые языки говорили, что это сказал однажды сам Учитель. Но нет, Учитель не говорил... Учитель верил, или очень ловко делал вид, что верит, что все идет как надо...
... Учитель... Он Учителя не любил, пожалуй... Ревновал... Аминаал... мудрец... вот настоящий Его Учитель... Из нескольких десятков юношей в семинарии Аминаал избрал Его. Он же, Аминаал, открыл Иосии, что нет Бога, и что Он, Иосия, сам может стать Богом. Много чему учил Аминаал: тайной магии, истории, философии, но более всего искусству власти. Аминаал говорил: «Запомни, Иосия, чтобы стать правителем, надо уметь ждать, всегда соглашаться с большинством, говорить людям то, что они хотят слышать и вовремя устранять соперников. Потом же, когда ты станешь правителем, народы будут любить тебя и верить твоим обещаниям, потому что народы привыкли любить и обожествлять правителей. Они станут преувеличивать твои достоинства и преуменьшать недостатки, потому что такова их природа, жалкая природа рабов. Но запомни: чем больше будут любить и обожествлять тебя простые люди, свободные и рабы, чем больше станут тебе верить, тем больше будут завидовать друзья, те, кто станет окружать тебя. Вот их и бойся, им и не доверяй никогда. А больше всего бойся самых первых соратников, тех, кто знали тебя еще юным и небожественным. Эти никогда не признают тебя Богом, ибо втайне будут почитать себя выше тебя. И еще запомни. Не оставляй столицей этот город. Лучше же – уничтожь его. Люди любят то, что далеко и непонятно; они никогда не простят, что один из них, такой же смертный, стал Богом». Он, Иосия, был талантливый ученик и потому усвоил три истины. Истина первая: чем ближе к власти, тем подлее должны быть люди; властитель не может доверять никому, потому что ничто так не алчут люди – ни деньги, ни богатство, ни удовольствия, ни женщин – как власть. Истина вторая: надо время от времени уничтожать всех, стоящих рядом, чтобы не дать никому почувствовать себя равным. И, наконец, истина третья: чтобы народ боготворил правителя, его (народ) надо лишить возможности сравнивать. Он не должен помнить, что было раньше; не должен знать, что происходит в других странах; но, самое главное, людей надо разобщить, заставить их бояться друг друга. Для этого Он велел всем забыть свой родной язык и говорить на новом, и всем – хеттам, и аккадцам, и арамейцам, и многим другим народам – всем впредь велел зваться иосифитами.
И еще учил Аминаал: народы, не испорченные культурой, любят, боятся и боготворят тиранов. В особенности же тиранов-философов, о мудрости которых слагают легенды. Он, Иосия, не был никогда философом, никогда не писал книги, разве что два-три стишка в детстве. Но философом и мудрецом Ему очень хотелось быть. И от этого он отнял книги у тщеславного Аминаала, писавшего втайне на папирусе, привезенном из Египта, а самого Аминаала отравил. А все другие книги велел сжечь...
Он, Иосия, не только выполнил заветы Аминаала. Он же и понял, что мудрость Аминаала – не больше, чем мудрость ребенка. Ибо главного не осознал никогда Аминаал: чтобы властвовать, надо иметь инструмент власти. Инструмент же этот – организация, партия, некий орден меченосцев, связанных между собой идеей, выгодой, преданностью вождю и страхом. И Он создал такой инструмент, впервые, может быть, в истории, а создав, пошел дальше... Дальше, чем мог мечтать Аминаал... Дальше, чем Предтеча-Учитель... Пробил в толще гор каналы, соединил моря, повернул вспять реки и выстроил этот, что у ног Его, город, вместо прежней, стертой с лица земли, как пыль, столицы. Свой город... Ибо кто иной еще мог бы повелеть выстроить такой город – в виде звезды, со сходящимися проспектами, упирающимися в пять высотных, тоже в виде звезд, башен; с дворцом, рвом, неприступной крепостью и Высочайшей трибуной, созданный Им специально для митингов, шествий, народных гуляний и демонстраций; город без церквей, храмов и зиккуратов – вместо них была Высочайшая трибуна с прахом Предтечи-Учителя; город без музеев, если не считать музей Предтечи-Учителя и Ушедших соратников (ибо кому же и поклоняться как не мертвым), без рынков, торговых рядов и кладбищ, потому что мертвых Он повелел сжигать; город казарм и управлений, где тысячи писцов пишут и блюдут изо дня в день инструкции и приказы: когда пахать землю, что и где сеять, когда собирать урожай, какие, и в каком количестве прясть ткани; Он же велел запретить браки с иностранцами, писать картины, если на них не изображалось счастье всеобщего труда, арестовывать за каждое опоздание на работу, или если люди хоть одно нехвалебное слово скажут о Нем или о его соратниках. Другие чиновники собирают разверстку, учитывают зэков, отправленных на канал, вычисляют, сколько нужно еще строителей или как разжечь всеобщий энтузиазм; третьи специально заняты тем, что придумывают лозунги, четвертые по Его повелению сочиняют сюжеты для особых писцов, которым поручено писать книги, слова песен или театральные постановки; пятые – составляют речи, которые потом будут произносить разные начальники и герои; шестые – собирают доносы; седьмые – наблюдают за самими чиновниками; восьмые – распределяют для них пайки; девятые – готовят для всех талоны, потому что Он от нехватки продуктов, а также из-за теории велел упразднить торговлю; десятые – составляют планы, как сделать народ счастливым; одиннадцатые – придумывают новые каналы или поворот рек; всего двадцать четыре категории чиновников, огромная пирамида, и на самой ее вершине Он, стоглавый к сторукий, а в каждой руке проводная нить. Нити эти через колесики-чиновников крутят-вертят счастливой марионеткой-народом.
Люди должны быть счастливы, что имеют такого Вождя-Бога, который мыслит и решает за них. Но люди неблагодарны. Иосии доложили: в городе снова появилась крамола. Какой-то ненормальный, въехавший в город на осле, мутил народ, обещая конец света и царствие небесное, где не будет ни вождя, ни кесаря. И даже будто читал стихи Наава...
Наав... Опять Наав... Мало того, что сочинял стихи о Нем, Иосии, он и в лагере на канале не замолчал...
Правитель Иосия повернулся спиной к окну, вялой рукой подозвал к себе Яиреба.
– Наав... Почему он жив?
Яиреб большим, с горбинкой носом втянул воздух, сглотнул слюну и молча склонил плешивую голову.
– Нет, – опять рассердился Иосия. – Побыстрее пошлите за ним...

Моахед, начальник плотинстроя, то есть одного из бесчисленных управлений в разветвленной системе строительства каналов официально именуемой ордена Предтечи-Учителя управления по повороту рек, орошению пустыни и строительству новой жизни (ОПУУП РОПСНЖа), подчиненного непосредственно Яиребу и Маленку, получил срочную депешу от Яиреба. Тот, стремясь ускорить наступление новой жизни, велел на год раньше срока завершить строительство плотины, точно к очередной годовщине праздника Освобождения рабов, для чего предписывал от имени зэков, чиновников и стражников принять единодушна обращение и встречный план.
Моахед, прочтя депешу, испустил тяжкий вздох: во-первых, депеши из центра давно уже не вызывали у него ожидаемого прилива энтузиазма, во-вторых же, в голове Моахеда приказное единодушие не вязалось с усилением классовой борьбы со стороны бывших рабовладельцев и ренегатов по мере продвижения к светлеющему горизонту будущего всеобщего счастья. В этом Моахеду неясно чудилось противоречие с теорией, в непогрешимость которой он, как и все люди, кроме врагов, обязан был свято верить. Сомнение, даже самое малое, было ступенью к отступничеству и гибели. С другой же стороны, Моахед, как прошедший бесчисленную череду проверок и чисток, знал, что спорить с Яиребом все равно, что самому отрубить себе голову. От этого в подобных случаях, чтобы заглушить сомнение мыслей, Моахед начинал обычно читать наизусть цитаты из избранных речей правителя Иосии. Цитаты, как правило, успокаивали и укрепляли дух, к тому же отменяли надобность думать. С цитатами, правда, тоже надо было быть бдительным: время от времени старые цитаты отменялись и их следовало забыть, срочно выучив новые. Сейчас, однако, цитатники не менялись уже года три, так что не это беспокоило Моахеда. Несомненным казалось, что Яиреб с Маленком задумали преподнести подарок правителю Иосии к празднику, как это делалось всегда. Обыкновенно, однако, подарки преподносились недостроенными. По этому случаю по всем ведомствам велено было делать специальные приписки. Они так и назывались: «подарки вождю». Были даже специальные чиновники, следившие, чтобы для энтузиазма масс не забывали о приписках. Но тут случай казался Моахеду особым: из подарка мог получиться потоп.
Моахед достал кинжал, потрогал рукоятку, ножны. Слоновья кость была теплая, ласковая; провел лезвием по горлу.
– Самый лучший выход, если что...
Среди партийцев в последнее время самоубийства приняли характер эпидемии. Между партийцами это так и называлось: «умер на посту». Официально же сообщалось об инфаркте, инсульте, или, чаще, о происках врагов или агентов фараона, если отношения с ним были напряженными. Оттого и Моахед носил кинжал при себе всегда. Знал, что придти за ним могут в любое время, хотя обычно они приходили ночью. В каждой коммуне, поселке или даже в больших домах жили специальные люди, которым велено было не спать по ночам; люди эти служили понятыми. Моахеду было непонятно, зачем они нужны, если арестованные все равно никогда не возвращались, а понятых никогда ни о чём не спрашивали, однако понятые были. Моахед давно страшился, что вот так однажды с понятыми вместе придут и к нему люди Яиреба – гнал от себя эту мысль и все-таки знал, что так будет. Он, Моахед, был грешен, очень грешен. Понимал, что плотина не выдержит, даже если повернуть реки в срок – не хватало, как всегда, цемента, бетона, плит, да и те материалы, что привозили, Моахеда заставляли отправлять на строительство дач для руководителей из столицы, так что приходилось сыпать в котлован почти одну щебенку, которую тут же уносила вода.
С годами все чаще Моахеду виделись дурные сны. Он просыпался в тоске, лежал, думал. Мысли были безрадостные. Что-то грандиозное, величественное происходило не так, как было задумано. Но остановить это было нельзя. Ни он, ни Маленк, ни Яиреб, ни даже сам правитель Иосия. У этого были свои законы, людям неподвластные. Он это чувствовал и тосковал все сильнее. Особенно стал тосковать, когда начали брать спецов; еще сильней, когда велели забыть свой язык и зваться иосифитом; но самый большой грех, который Моахед не открыл никому, даже жене, состоял в том, что когда-то, еще мальчиком, он жил в прежней столице, и уже по одному тому должен был погибнуть. Правда, он все еще жил. Но теперь катастрофа стремительно надвигалась.
Моахед вздохнул опять и позвонил в колокольчик. Явившемуся порученцу-зэку велел пригласить начальника стражи, чтобы велеть собирать митинг, сам же принялся выдумывать обязательства.

Дни стояли летние, длинные, последние перед осенью. Месяца два с небольшим оставалось до праздника Освобождения рабов, а с ним и до сдачи плотины. Обязательства приняли с всеобщим громким энтузиазмом на митинге. Даже зэки, чей срок уже закончился, сами от восторга просили их задержать на стройке. Письмо к правителю Иосии велели писать Нааву. Моахед вызвал его к себе, пыхтел, читая, потом велел переписывать; письмо не отражало всеобщий энтузиазм.
– Так пиши, – велел Моахед, – чтобы видно было счастье освобожденных рабов, а не уныние осколка.
– Пусть рабы и пишут.
– Они неграмотны, – строго сказал Моахед. – Но сердца их полны энтузиазма счастливого будущего.
Дела на стройке, однако, несмотря на всеобщий энтузиазм, по-прежнему шли неважно. Привезли еще зэков; людей, говорили, брали прямо на улицах. Яиреб старался, выгребал тюрьмы, даже смертников из объявленных врагов и отступников присылали на плотину. Изможденные, бледные, с лицами, словно покрытыми подвальной плесенью, они держались особняком, тенями брели мимо Наава. Брели, шатались, носили бревна, падали от слабости. Энтузиазм жизни, впрочем, иногда озарял их лица. Хоронили тут же; с прежним энтузиазмом будущего мертвые тела сбрасывали в плотину во имя грядущей сытой жизни. Материалов же, как и раньше, не хватало и цемент весь разворовывали, несмотря на казни.
Слухи тоже были разные. Ожидали амнистию. От слухов о скорой свободе многих охватывал энтузиазм любви к правителю Иосии; говорили даже, будто Он ничего не знает, а узнав, тут же велит арестовать Яиреба. Другие, напротив, ожидали отправки в пустыню. Многие со страхом, но были и такие, что сами рвались в пустыню — кто от скуки и никчемности жизни, другие же верили: в пустыне будет рай. Старик Зайнаб, из бывшей столицы, двадцать лет проведший по тюрьмам, рассказывал Нааву:
– Правителевы ботаники научились прививать к дубам пальмы, а у дубов, известно, корневая система мощная, сосет воду, лесополосами растет. Вроде бы двадцать тысяч дубов высадили. Сколько же это выйдет бананов.
Заметив неверие в глазах Наава, Зайнаб обиделся смертельно:
– А ты и вправду контрик. К ногтю вас таких. Как это можно жить без веры.
Про катастрофу не догадывался Зайнаб. Только Наав, бывший инженер Иовал, да еще несколько спецев знали, что потоп неизбежен.
– Надо предупредить Моахеда, – попытался предложить Наав.
– К чему, – возразил Иовал, – Моахед такой же раб, только сытый. Сам Иовал раньше разрабатывал планы поворота рек и строительства каналов. Он знал, что проект его невозможен и пробовал предупредить Яиреба, но тот не стал слушать. Велел отправить Иовала на плотину.

– Запевай, ребята. Веселей, – охрипнув от энтузиазма, скучно кричал стражник. – Веселей, веселей.
– Канал, канал, люблю тебя, канал,
Правителем Иосией пробитый в скалах, – напряглись бронзовые, обожженные солнцем, блестящие от пота спины зэков; нестройно, вяло запели люди. Их унылые, лишенные энтузиазма и радости жизни голоса странно контрастировали с бравурными словами песни.
– Веселей, кому сказал, веселей, сукины дети, – заорал, переходя на охрипший дискант, стражник. Свист бича резко рассек расплавленный тяжкий воздух.
– Необъятна страна родная,
Много в ней каналов, гор и рек, – прибавив энтузиазма, запели зэки, даже двигаться быстрей стали. Глыба, со дня творения приросшая к каменистой тверди, медленно подалась, шатнулась и поползла по откосу в ненасытную пасть потока.
– Веселей, веселей, – снова скомандовал надсмотрщик. Впрочем, голос звучал теперь довольно, сыто, с легкой отрыжкой даже.
– И как он не лопнет от пива, – от голода у Наава подвело живот, он почувствовал слабость, но заставил себя улыбнуться. Улыбаться положено было от счастья принадлежности к трудящемуся большинству.
В огромных песочных часах песок уже весь почти пересыпался – наставало время политзанятий, за которыми должен был последовать обед, то есть миска баланды с килькой или хамсой. Зэкам велели отойти в тень, позволили сесть у смоквы. Тени, впрочем, не было: главный правителев ботаник и смотритель лесов Тимох год назад велел обрубить все смоковницы; приезжали ученики его, делали привои – по последней теории Тимоха на одном дереве могли расти разные фрукты, но новые ветви не принялись. Был слух, что Тимох недавно покаялся: неточно изучил книгу правителя Иосии, не сумел оценить хилым умишком сверхчеловеческую глубину ее. Теперь же, во всеоружии самой передовой теории, он проводил новые эксперименты над гигантской пшеницей. По указанию правителя Иосии пшеницу эту посадили повсюду, выкорчевав все поля; пшеница, действительно, вымахала в человечий рост, но колосьев на ней почти не было, так что хлеб уже несколько месяцев выдавали строго по карточкам. Ожидали, что будет еще хуже.
Чтобы солнце не обжигало, Наав пристроился у самого толстого ствола – многие зэки его любили, иные из них даже тайно повторяли его стихи. Лектор из столицы расселся под навесом и принялся читать. Вначале он читал наизусть цитаты, заставляя за собой повторять зэков хором. Цитаты били разные; самого правителя Иосии, его ближайших соратников Маленка, Лота, Ефрема и Суса, а также изредка почившего Вождя-Бога. Обычно, сколько ни старался Наав, сам он никогда не мог угадать, кому из виднейших принадлежит цитата: то ли сказывалось единство теории, то ли все цитаты писал один человек, или, скорее, все соратники подражали правителю Иосии. Как говорили умные люди (себя Наав не относил к умным, ему от цитат обыкновенно бывало до смерти скучно), значение имели не столько сами цитаты, сколько их изменение: по неясным непосвященным нюансам знатоки могли почти безошибочно судить об изменении курса.
После тридцатиминутного чтения цитат начиналась обыкновенно лекция. Прибывший из столицы точно по катехизису перечислял неустанные заботы правителя Иосии о его безмерно счастливых подданных, отмечая особо отмену рабства, строительство каналов, всеобщее будущее счастье и удовлетворение всех нужд, так что выходило: лет через десять все, кто останется жив, смогут пользоваться всеобщим изобилием. К тому времени, предполагалось, все люди станут трудиться одинаково и есть тоже в полном равенстве.
– А ежели у меня желудок ширше? – недоверчиво спрашивал старик Зайнаб.
– Сузим. Ученые придумают такую операцию. Наука к тому времени все сможет, – убежденно говорил лектор.
– И зэков тоже не будет? – еще больше сомневался Зайнаб. Вопрос, по всему, застал лектора врасплох. С одной стороны, по мере продвижения к счастливому зданью будущего сопротивление врагов – так учила теория – должно непременно усиливаться; с другой же – зэки никак не вписывались в картину всеобщего счастья, которую он рисовал.
Лектор обиженно насупил брови. В лице его отразилась мучительно
непривычная работа мысли. Он принялся, шепча губами, наизусть перебирать цитаты, но про зэков ни в одной из них не было.
– Плотину надо строить, а не языки чесать, – наконец нашелся лектор. – А то допустили Дуньку спрашивать.
– Плотину, – повторил было машинально Наав, и тут, электричеством словно, подтолкнуло его. Он, Наав, плотину ненавидел и не от того только, что плотина высасывала из него силы и жизнь; по мере того, как она росла, в нем сил и жизни становилось с каждым днем меньше и сейчас оставался лишь жалкий остаток. Дело, однако, было не в нем. Наава смерть не страшила, напротив, казалась избавленьем. Плотина несла смерть стране, как и из него, Наава, высасывала из страны силы, жизнь, разум. И чем меньше оставалось разума, чем больше правитель Иосия и его соратники губили природу, задумав повернуть реки с севера на юг, к мёртвому морю, чем больше вырастало дач и вилл на берегу из цемента и камня, отпущенных для стройки, тем ближе мнилась Нааву всеобщая катастрофа. Ибо он был поэт, а поэты чувствуют особо.
Никто, однако, казалось Нааву, не разделял его беспокойство. Люди, похоже, верили во все, чему их учили, или в самом деле жили сегодняшним днем, в тяжких трудах добывая пищу. Даже Иовал. С тех пор, как его прислали на плотину, Иовал переменился до неузнаваемости. Теперь это был не прежний толковый инженер – ничего, казалось, кроме костей, его не интересовало. Целыми днями он молчал или напевал развеселую песню о канале, ночами же хрустел зубами под тряпьем. И все молчали, сцепленные общим страхом. Но теперь молчать больше было нельзя: ясно было, что плотина не выдержит – и тогда... Инженеры, то ли по глупости, то ли, скорее, из страха перед Яиребом, расположили плотину, венчающую кольцо канатов, в горах всего в нескольких тысячах локтей  от столицы. Надо было кричать, дать знать правителю Иосии, ведь не совсем же он безумен, и, однако, никто не смел сказать. Молчали поэты, воспевавшие канал, молчали писатели, восхвалявшие труд подвижников-добровольцев (так в литературе именовали зэков), молчали инженеры, молчали люди в длинных очередях. Молчали и соратники... Один из них, Ефрем, приезжал недавно вместе с Яиребом, любовался с горы, потом велел подозвать Моахеда.
– Что передать правителю Иосии?
– Передайте, что строители слово сдержат, закончат за неделю до праздников.
– А прочно строите? – до Ефрема, видно, все-таки доходили слухи.
– Прочно, – заверил Моахед, как всегда привык заверять. – Иначе не успеем к праздникам.
Ефрем не понял или только сделал вид. Ему велено было ускорить стройку. Он, Ефрем, вообще-то был глуп. Но за это именно его и ценил правитель Иосия и посылал на самые ответственные участки. К шестидесяти годам Ефрем больше всех проиграл битв, больше всех развалил строек и вообще наделал глупостей и, однако, вся его грудь была в звездах...
Ефрем уехал, даже речь не сказал, так остался доволен, и Наав понял, что остаётся он один. Он был обязан предупредить пораженного слепотой правителя. Да, никто больше не смел в стране. Впрочем, он, Наав, уже пытался раньше, сразу после поездки на канал. Тогда он ещё был свободен. Наава вместе с другими поэтами и писателями решили свозить на стройку, чтобы они дерзнули прославить ее в веках. Вот тогда он увидел впервые бледные лица и истощенные мышцы зэков, пустыню, дышащую знойно, плотину и, будто марево, коттеджи на берегу...
С тех пор чувство тревоги не покидало Наава. Он не стал писать о канале как ему велели, принялся набрасывать поэму о катастрофе. Но это было опасно, и Наав решил разбить глиняные таблички. Все же надо было что-то предпринять, остановить правителя Иосию – в стране уже начинался голод; мужики, согнанные работать коллективно, разбегались, а чаще от несознательности вымирали целыми семьями или уходили в пустыню в бессмысленной надежде добраться до земель фараона. Но вот уже много лет не выпадала в пустыне манна и не садились перепела.
После многих сомнений Наав принялся писать правителю Иосии. Отрывки из письма он прочел двум или трем друзьям – и это его погубило. Они, как всегда, пришло ночью. Только теперь Наав понял, для чего в тот вечер засиделся в гостях известный критик Залх. Залх сидел и хвалил правителя Иосию, попивая вино, и не давал Нааву спать. Нааву приходилось с ним соглашаться, ибо что спорить с лжецом или глупцом. Пожалуй, Наав чувствовал, что Залх – предвестник несчастья, но все-таки письмо свое он не уничтожил. Они перевернули целую гору плиток, читали, . перебирали до утра, но эту, с письмом к правителю Иосии, так и не кашли, и он радовался, что не нашли. Поведение его было столь же иррационально, как жизнь вокруг; иногда Нааву казалось, что он ходит по потолку вниз головой. «Нет, народ не может ошибаться и правитель Иосия велик», – пытался Наав внушать себе, но, увы, ум у него был слишком скептический,.. Сейчас же речь шла не о Нааве; у него было больное сердце и он знал, что канал или пустыня убьют его. Спасать надо было страну, даже ценой собственной смерти...
Наав вскочил и меж рядами зэков пробрался к лектору.
– Выслушайте меня. Вы же погибнете вместе со всеми...
В глазах у лектора на миг мелькнуло что-то человеческое: испуг или сочувствие.
– Он тоже ни во что это не верит, – понял Наав.
Но тут же страх, великий страх, больше, сильнее, чем вселенская катастрофа, появился в оловянных глазах лектора. Теперь это были мертвые глаза на красной от пива морде.
– Это конец. Не спастись и никого не спасти, – с ужасом подумал Наав. – Этот страх в них сильнее смерти.
Наав не успел додумать. Бич со свистом опустился на спину.
– Ах ты сволочь, вражина, – проревел стражник.
– А-а-а, – простонал Наав.
Кнут еще несколько раз опустился на спину Наава, пока он не упал без чувств.

Странно было Нааву очнуться на чистой постели. Спина болела, но несильно под пропитанной бальзамом повязкой. Он находился один в просторной довольно комнате на кровати. Окно было неплотно прикрыто жалюзи, по ту сторону окна Наав разглядел пальмовые ветви. Значит, здесь пальмы не были вырублены. Судя по всему, он оказался в одном из тех коттеджей над рекой, которые построили для разных сановников во время строительства плотины. С двумя бассейнами, в одном из которых вода была морская, с солярием, площадкой для игры в шары и пальмовым садом, так что, гуляя, они могли с деревьев срывать бананы. Коттеджи были разные: одноэтажные для Моахеда, начальника охраны и кое-кого из спецов – эти отступали по горе от реки вверх, ниже же, у самой вода, возвышались двухэтажные виллы Маленка, Ефрема, Яиреба, Лота, Лазаря, Суса и кое-кого еще из высших столичных сановников. Не было лишь виллы самого правителя Иосии. Правитель предпочитал отдыхать у моря или в полном одиночестве в горах. На какой же из этих вилл он, Наав, и по какому такому чуду? Неужели произошла революция, как предсказывал кое-кто из эмигрантов? Нет, не может быть. Они всегда ошибались. Они верили в разум – страна была безумна; они рассчитывали на героев, но героев давно не было, да и не могло быть; они полагали, что должна победить правда, но правдой вот уже много лет называется ложь; они рассчитывали на имманентные законы, но здесь единственным законом был произвол.
– Здесь история попала в ловушку, – с грустью почти нежной мыслил Наав. – Недаром правитель Иосия велел замуровать архивы, разбить тысячи табличек, а древнейшую гордость страны – барельефы храмов Солнца и Луны продать враждебному фараону. Святыни продавали якобы потому, что стране нужна валюта для строительства будущей счастливой жизни.
В коридоре послышались шаги, едва слышные из-за мягкого ворса. Появился доктор, такой милый, забытый давно старорежимный доктор, с мягкими ласковыми руками и интеллигентной бородкой. На стройке докторов не было, только злая, как ведьма, сестра, и даже в столице – стоило только придти к доктору, как он тут же начинал ворчать или жаловаться на нехватку медикаментов, или мизерность своего жалованья. Пациенты, казалось, были самыми главными врагами докторам, так что Наав, несмотря на свое больное сердце, много лет не показывался эскулапам. За деньги, правда, доктора все же можно было найти, но толку от этого все равно никакого: аптеки давно были пусты. Медикаменты в стране почти не производили, валюта же и золото полностью уходили на лопаты для рытья каналов. Говорили, правда, что хоть рыла вся страна, лопат на складах скопились горы. Но этого никто не знал точно.
– Завтра будете вполне здоровы, – мягким, удивительно вежливым голосом сказал доктор. И добавил шепотом:
– Вас велел привезти к себе правитель Иосия. А я, знаете, очень люблю ваши стихи.
Наав закрыл глаза. Собственные стихи его больше не интересовали. Душа в нем умерла. Оставалась лишь никчемная жизнь тела. Ему не хотелось сейчас ничего, а меньше всего увидеть тирана... Предостеречь... Да, нужно было предостеречь, но станет ли слушать его Иосия?
Странно было все, что происходило с самого начала Новой династии. Еще прежний Вождь-Учитель провозгласил: «Создадим для трудящихся рай на земле», – и вот начали строить рай в пустыне, на изъеденных солончаками, выжженных за тысячи лет от сотворения земли почвах. Для этого сгоняли вчерашних рабов и крестьян с земли, хватали в облавах ремесленников и даже школьников и гнали на канал, на смерть, или на поселение в пустыню, меж тем как крестьянские поля зарастали чертополохом; урожаи падали, люди тысячами гибли в созданных правителем Иосией коммунах, организованных для счастья будущего труда. Коммуны носили названия «Победа», «Счастье», «Богатырь», «Свобода», «Труд», чтобы во имя призрачного счастья будущих светлых лет люди забыли о муках настоящей жизни.
В коммунах этих велено было жить по плану, разработанному в специальном министерстве коммун, то есть сеять одну гигантскую пшеницу, просо и сорго, маслины же, виноградники и пальмы вырубить, чтоб выращивать их на новых, предстоящих орошению землях. Особые надежда правитель Иосия возлагал на скрещивание дубов и пальм – по наущению своего главного ботаника Тимоха Иосия велел пересадить в пустыню двадцать тысяч дубов. Там же, в пустыне, он велел пасти скот: огромные стада овец и коз. Стада пригнали в пустыню и они там гибли, потому что каналы, призванные оросить мертвую пока землю, все еще оставались в проекте, то есть о каналах рапортовали, писали все газеты, награждали героев-строителей и вместе с ними ботаника Тимоха, но на самом деле каналов не было. Отчаявшиеся переселенцы тайно резали в пустыне изголодавшихся, отощавших животных; других, не погибших от бескормицы и жажды, загрызали набежавшие шакалы и волки. Это знали все; вместе со стадами гибло могущество державы – и все-таки ближайший помощник правителя Иосии Маленк заявлял с Высочайшей трибуны о процветании и росте поголовья. Кроме Маленка процветали еще писцы, составлявшие планы и писавшие разные инструкции, но в конце концов правитель Иосия должен был признать неудачу. Тогда он обвинил чиновников во вредительстве – их хватали по ночам и отправляли на канал, якобы для перевоспитания.
Потом настала очередь стражников – правитель Иосия больше не доверял никому. Вот тогда и возвысился Яиреб, самый коварный из тиранодворцев, написавший льстивую книгу о правителе Иосии. Яиреб не слишком был силен в грамоте, хотя и были слухи, что он сын старорежимного князя. Однако лукавый Яиреб и не думал писать сам, он нашел человека грамотного и тот переиначил и приспособил для книги об Иосии сказания о Гильгамеше . К тому времени их мало кто помнил: образованных людей в стране почти не оставалось, а те, кто помнил, зная Яиреба, старались забыть о своем знании. Лишь Наав по легкомыслию написал однажды эпиграмму и прочел ее двум друзьям. Но оба они испугались и просили его никогда не повторять вслух; плитку, на которой он вывел четверостишие, Нааву пришлось разбить. И все же в ту ночь, ночь ареста, они искали, показалось ему, именно эту плитку. Так который же из друзей?
Вот так и лежал он, Наав, в уютной чистой постели, вдыхая запах благовоний, исходивший от простыней, и размышлял о разном. О Яиребе. Даже до зэков доходили слухи о его сладострастии. По вечерам ищейки Яиреба разъезжали в роскошных каретах по городу и хватали молодых, полноногих девушек. О безумии Иосии. О каналах, стражниках с собаками, колючей проволоке, о бараках, построенных во имя счастья будущего, и о коттеджах с бассейнами, где по вечерам играли на лютне. И чем больше думал и вспоминал Наав, тем печальнее ему становилось: он испил чашу жизни до дна, все познал – счастье, славу, любовь, зависть, лагерь, страх, горе, но мудрость его была как высохший цветок; завтра правитель Иосия разотрет ее в пыль. В том, что будет так, Наав не сомневался: он скажет правду. Наав обязан предупредить Иосию, попытаться спасти страну. Что стоит собственная жизнь по сравнению с этим. Да и жизнь ли рабство?

Через лабиринт полутемных дворцовых залов и коридоров, только кое-где освещенных свечами, Наава провели в обширную полупустую комнату, велели сесть на каменную скамью. Вошел сдута, поставил канделябр на возвышение, так что свет свечей слепил Наава, и так же молча вышел. За дальней портьерой кто-то пошевелился.
– Телохранитель, – отметил про себя Наав.
В сущности, он не испытывал ни страха, ни волнения, ни даже любопытства. Ибо был уже мертв. Оставалась лишь мудрость в телесной оболочке, мудрость старца, как огарок свечи. Она еще вспыхнет скоро, зашипит – и погаснет навсегда...
Правитель Иосия появился внезапно, из боковой двери. Свет, падавший на Наава, делал Иосию почти невидимым. И все же, несмотря на то, что Иосия находился на возвышении, Нааву показалось, что он очень маленького роста...
Иосия, не обращая внимания на поклон Наава, с трубкой в руке мягко, по-рысьи, прохаживался по возвышению. Полутьма почти скрывала оспины на рябоватом лице правителя (об оспинах Наев слышал от старика Зайнаба, который когда-то знал Иосию еще ребенком); быть может поэтому он и любил полутьму.
– На днях схватили на базарной площади какого-то мессию, смущавшего народ разговорами про лжетеорию и лжебога. Он рассуждал о царствии небесном и при этом читал твои стихи. Что скажешь ты?
– Ты знаешь, правитель, – я давно ничего не пишу. Не приспособлены для стихов твои лагери.
Гильгамеш – герой шумерского эпоса; по-видимому древнейший эпос человечества.
Иосия усмехнулся. Не о том он хотел говорить.
– А царствие небесное. Кому оно нужно, если я веду народ к всеобщему счастью будущего здесь, на земле... Народ кидал в него каменьями.
– Народ всегда кидает каменья в праведных... пока не сделает из них святых. Какое счастье, правитель, ты хочешь дать людям, если счастие внутри нас? Ни в какое иное счастие я не верую.
– Не веруешь? – удивился Иосия. – А народ верит.
– Когда я был маленьким, я любил играть с кошкой. Подвязывал на ниточку кусочек мяса и водил перед ее мордой. И отдергивал воякий раз, когда кошка хотела его ухватить. Не так ли и ты, правитель, играешь с народом?
– Ты не знаешь жизнь, поэт. Счастье народа идти за вождем. Но для этого вождь должен дать народу мечту.
– Не оттого ли ты, правитель, боишься царствия небесного, что оно красивее твоей мечты. Ибо дух в нем.
– Да, оттого и боюсь, – согласился Иосия. – Так люди хуже станут строить царствие земное. А строить надо. Не боясь жертв.
– Для кого, правитель?
Иосия вздрогнул как от удара. Долго молчал, продолжая расхаживать на возвышении. Теперь только Наав заметил, что левая рука у него сухая, не сгибается в локте и короче правой.
– Для вечности, – наконец сказал правитель. – Для могущества государства. Для детей, или для детей детей.
– О нет, ты ошибаешься, правитель. Государство – не самоцель. Иосия молчал, все так же продолжая расхаживать. И тогда Наав
принялся говорить снова.
– Я долго думал о смысле жизни, правитель. Не в вечности и не в государстве смысл движения истории. Он – в человеке. В свободной богоподобной личности. Настанет день и не будет больше государств, разделяющих народы, а люди станут братья, Но вот в чем смысл; сын раба не сможет быть свободным, и дети умирающих на канале едва ли будут счастливы. Не может завтрашнее счастье выйти из сегодняшних несчастий, как не может добро рождаться из зла.
– Ты обманываешься, поэт. Люди уважают только силу. А сила – это государство. Без государства нет народа, без народа нет личности.
– Но разве вечны государства? Вечны только мысль, слово.
– Слово? – удивился Иосия. – Слово даже не стоит той глины, на которой оно записано. Как могут быть вечны твои стихи, если сам ты в моих руках?
– И все-таки мысль вечна. Предметы разрушаются, гибнут царства, исчезают народы, но мысль остается, культура не погибает. Переходит от одного народа к другому. Ты хочешь воздвигнуть стены между народами, чтобы охранить свое государство, свою власть, но это так же невозможно, как вычерпать море.
– Почему?
– Потому что для мысли нет границ. И нет границ для братства, для культуры.
– Ты лжешь, поэт. Какая же общая культура у рабовладельца и раба? Уничтожив класс рабовладельцев, мы уничтожили и культуру рабовладельцев. Ты говоришь «братство», подразумевая человечество. Но человечества нет, есть только народы и классы.
– О нет, ты ошибаешься, правитель. Уничтожив культуру рабовладельцев, вы сделали беднее и вчерашних рабов. Ибо нет отдельно культуры рабовладельцев и культуры рабов.
– Учитель считал иначе, – нахмурился правитель Иосия.
Наав, казалось, не расслышал его.
– Нет ни хеттиянина, ни иудея, ни перса. Есть лишь сыны божьи, – продолжал он. – В Боге их братство. Убив Бога, ты разделил людей. Вот ты говоришь всуе: «царствие небесное». И велишь казнить человека, произнесшего это слово. Но знаешь ли ты, что значит Его слово? Братство Божие на земле. Не через кары и казни, через любовь лежит к нему путь; дальний путь, тяжкий путь, как к звездам.
– Мне говорили, что ты блаженный, – рассердился Иосия. – Как и тот мессия. Вы оба такие вольнодумцы, что даже мужиков в коммунах и рабочих на стройках будущей счастливой жизни считаете рабами.
– Признак рабства– подневольный труд.
– Тогда они не рабы, – усмехнулся Иосия. – Народ с энтузиазмом верит в свои стройки.
– Добровольный раб – тоже раб. Всякому народу свойствен самообман. Но ни обман, ни самообман не могут быть вечны.
– Отчего ты так смел, поэт?
– Оттого, правитель, что за меня вечность. Когда-нибудь люди будут говорить о тебе: он жил при поэте Нааве.
– Но разве не я затеял все эти стройки? Освоение пустыни, каналы, плотину, наконец. А дубы, которые станут рождать бананы.
– Тщетны дела твои, правитель. Гордыня владеет тобой, но не здравый смысл. Лишь в одном я оправдываю тебя: ты тоже жертва. Собственного всевластия. Не ты один виновен, что власти тебе дано больше, чем разума и знаний. И некому остановить тебя.
– Ты сам выбрал себе судьбу, – хмуро сказал Иосия. – Как и тот человек, будешь распят. В первый же базарный день на рынке. А еще лучше – на горе Голгофе вблизи города.
– Я это знал, правитель. Об одном лишь хочу тебя просить. Потоп, о котором говорил тот человек, не выдумка. Плотина не выдержит. Вели остановить стройку.
– Об этом не проси, – сухо сказал Иосия. – Этого не могу даже я. Если мы перестанем строить, не нужны станут зэки, лагеря, чиновники, которые ведают строительством или собирают налоги. Но еще хуже: не станут нужны энтузиазм и вера. Не реки мы поворачиваем, умы людей; не каналы строим – невиданное доселе государство. Стоит остановиться – что тогда? Что можешь ты предложить взамен?
– Человека, правитель.
– Человека, – передразнил Иосия. – Да чего он стоит, человек? Человек – это только материал. Сырец.
По знаку правителя стражники Яиреба вошли в залу, схватили за руки Наава. Вдруг Иосия властным жестом остановил их.
– ... Народ станет кидать в тебя камни, – словно продолжая собственные мысли, сказал вслух. – И все же ты был прав, Наав. Твои стихи останутся жить вечно. Но без твоего имени. Имя будет мое. Я тоже умею ценить вечность.
– Ну что ж, правитель, мы оба обречены. Я – на смерть; ты же – быть вечным рабом системы, которую создал не ты и не Учитель, а сама история в отместку за попрание ее законов.
Иосия отвернулся. Маленький, жалкий, он стоял и смотрел, как стражники уводили Наава. Изменить ничего уже было нельзя. Правителю стало жалко себя. Он, Иосия, пленник. Но чей? Маленка, Яиреба, Лота, Суса? Любого из них он мог приказать убить, но, даже убив их, он все равно останется пленником...
– Проследи за казнью, – велел он появившемуся Яиребу и скрылся в своих покоях.

Плотина хоть и не вполне была достроена, Моахед по приказанию Яиреба рапортовал за неделю ровно до праздника Освобождения рабов. В тот же день о великой победе на всю страну раструбили газеты, и теперь праздник готовились отметить особенно торжественно. Подготовка празднеств, как всегда, поручена была Яиребу. По его повелению центр города и все подступы к Высочайшей трибуне наводнены были стражниками и войсками; гражданские лица допускались в центр лишь по особым пропускам. Зато за мостом, носившем имя правителя Иосии, – так же как дворцы, мастерские, арены для ристалищ и зоопарк, – где начинались дома для народа – убогие, низкие, выстроенные наспех общежития, где люди трудились, если, спали, теснились на убогой своей жилплощади, рожали и зачинали за ширмами детей, пили вино и пиво, валялись пьяные, стояли в очередях, с каждым годом, несмотря на карточки, становившихся все длиннее, с домами ежедневных политзанятий в центре каждого квартала, с вытрезвителями, тюрьмами, судами, свалками, грязью – в этом городе царило необычайное оживление. Люди, доставленные со всех концов страны, чтобы пройти перед Высочайшей трибуной – здесь были высокие, красивые аккадцы, семиты, хетты в юбках, которым запрещено было именоваться хеттами, выходцы из Ура, бородатые ассирийцы, вавилоняне, бронзовые египтяне из национальных районов; отдельными группами стояли вчерашние строители канала, переодетые в чистую одежду и накормленные досыта, спортсмены, ветераны былых войн – все томились и ожидали, когда правитель Иосия взойдет на Высочайшую трибуну. Над бесконечными колоннами демонстрантов развивались огромные транспаранты из бычьих кож: «Слава величайшему отцу народа», «Да здравствует великий Вождь-Учитель», «Канал и плотину – в подарок Вождю», «Слава великому Вождю и его доблестным соратникам», «Тридцать пятой годовщине Освобождения рабов – ударный труд», флаги и портреты правителя Иосии. Такие же точно портреты, только больших размеров, висели на каждом здании, даже на конюшнях, банях и туалетах. Между колонн, втиснутых в грязные, узкие улицы, гремели оркестры, люди танцевали, пели, здесь же торговали финиками, бубликами, сдобными булочками, а также вином и пивом.
Но вот по чьей-то команде люди принялись строиться в колонны.
– Быстрее, быстрее, – торопили стражники, подгоняя людей пиками, – сейчас поднимутся на Высочайшую трибуну.
Люди из специальных отрядов Яиреба, но одетые в полотняные одежды и сандалии как все, только на правой руке у них были красные повязки, напоминали спешно десятникам и сотникам:
– Не забудьте все улыбаться и помахать рукой для выражения всеобщего счастья.
Отдельно выстраивались колонны физкультурников, девушек с цветами, молотобойцев, каретников, шорников, крестьян, согнанных в коммуны и теперь со снопами в руках славивших свободное счастье труда. Между взрослыми строились пионеры. Рожденные в новые, счастливые времена, они были чужды предрассудков и беспощадно разоблачали пережитки своих родителей; особо отличившиеся, отправившие родителей на канал для перевоспитания и торжества идей правителя Иосии, выступали сегодня в колоннах десятниками и сотниками.
Наконец, раздалась команда и колонны из узеньких, темных и грязных улиц стали выходить на площадь у моста. Здесь они снова остановились. Предстояла вначале велосипедная эстафета в знак мира и дружбы с соседями. Велосипедисты изготовились, в возбужденном ожидании застыли колонны, грянули оркестры – так продолжалось минут десять, пока правитель Иосия медленным старческим шагом не взошел на трибуну и встал под своим портретом. Вслед за правителем поднялись соратники: Маленк, Яиреб, Лот, Лазарь, Ефрем и Сус. Трое из них стали по левую руку от правителя Иосии, трое других по правую – и демонстрация началась...
... Зэкам велели срочно выстраиваться на митинг. Слухи были разные: одни, в особенности молодые, надеялись, что теперь их отпустят по домам, к новой, счастливой жизни; другие, напротив, что всех отправят в пустыню поднимать целинные земли; но были и такие, кто ожидал распятия или иной смерти – они становились теперь не нужны, страна могла обойтись без них, а некоторые, в особенности бывшие инженеры, поговаривали о потопе. Старик Зайнаб пробовал разговаривать об этом с охранниками, но те не слушали и смеялись над Зайнабом.
– Ты, старик, много думать хочешь. От ума и строишь плотину.
– Нет, какой у меня ум. Я в том грешен, что в прошлой столице жил.
– Тогда что ж, до конца жизни копать. Пустыни хватит.
На митинге, как всегда, приезжий столичный оратор славословил правителя Иосию и безмерное счастье будущей сытой жизни, потом заговорил о покорении пустыни, где уже собирали с дубов первые бананы, а гигантская пшеница давала урожай невиданный, втрое больше, чем в соседнем Египте.
Зайнаб закрыл глаза. Радостное чувство сопричастия захватило его. Сколько поколений его, Зайнаба, предков, жило впроголодь, сколько умерло в рабстве прошлой проклятой жизни, а вот он, счастливец, дождался (что стоят по сравнению с этим бывшие его муки на канале, высылка, гибель детей): поворот рек, канал, плотина, оживление пустыни – слава правителю Иосии. Твердой рукой из мрака прошедшей угнетенной жизни вывел народ свой быть хозяином новой счастливой жизни.
Зайнаб забылся от восторга, не слушая больше оратора, лишь время от времени вместе со всеми до боли ударял в ладони при имени правителя Иосии. От счастья трудовой победы новые светлые мысли пришли к нему: «Если стражники скажут, что я враг народа, значит, я действительно враг».
И все думали так; и все мечтали идти в пустыню – в том одном состояла для них радость, чтобы ненужную жизнь отдать Вождю. Разве что Иовал, да еще человек пять или шесть думали иначе, но Иовал молчал и другие все молчали...

В мире же, пока они стояли, происходило вечное и вместе неладное. Вечным были солнце, земля, горы, река, не понявшая еще свою ловушку, трава, рыба, не успевшая погибнуть, птицы, ящерицы, мелькавшие среди камней. Неладной же была плотина, похожая на грубую заплату, перегородившую путь воде; вода, поднимавшаяся все выше; незаделанный проем плотины; бараки, вышки с часовыми, огромные плакаты из воловьих кож: «Свобода – это осознанная необходимость», «Да здравствует Отец народа» и «Человек – это звучит гордо».
Зэки слушали сменявших друг друга ораторов, особенно одного, Залха, принявшегося выкрикивать лозунги, и сами стали кричать за ним. Они так увлеклись, что не заметили даже, как вода, устремившись в незаделанный проем плотины, подхватили щебень, бревна и вздувшиеся, почерневшие тела мертвых – через несколько минут плотина оказалась размыта, воды с гор обрушились на них и хлынули в долину.

Трижды прокружив по городу, велосипедисты промчались перед Высочайшей трибуной. Вслед за эстафетой колонны стали втягиваться на площадь через узкую горловину моста имени правителя Иосии.
На трибуне, несмотря на котурны, правитель Иосия казался мал, хотя соратники были еще меньше – высоких он не терпел, – и даже чем-то похож на таракана: усы, кепка и бескостная, вялая старческая рука – и однако толпы, вырвавшись на площадь из давки моста, ревели от восторга, размахивали портретами, флагами, букетиками цветов и непрерывно скандировали лозунги: «Вождь -это мир», «Да здравствует великий правитель Иосия», «Вперед, к торжеству великой идеи». Эти скромные, безвестные пролетарии, писцы и жители коммун – от потерявших плодородие полей, от вырубленных садов, от бесчисленных каналов и великих строек, которые никогда не заканчивались, низкорослые, полуголодные, но вместе счастливые счастьем всеобщего ожидания, шли по площади бесконечно, сменяясь то бешено мчащимися тачанками, то колоннами физкультурников, то на редкость малорослыми школьниками, хотя по всей стране отбирали для парада самых высоких. Отдельно шли черные почти, в папахах и пестрых халатах жители пустыни – в руках они от счастья и гордости несли дыни, арбузы, мешки с изюмом и финиками, которые, по их убеждению, росли исключительно по мудрости правителя Иосии, велевшего выращивать их летом. Теперь же они недоумевали, как раньше все это еще лучше росло на их землях.
Школьники, из тех, чьи отцы работали на канале, шли в отдельных колоннах босоногие. Босоногость в правление Иосии ценилась особо, так что ходившие по городу с заскорузлыми грязными ногами могли уцелеть от облав, – но сейчас, в праздник Освобождения рабов, босоногость могла показаться издевкой, намеком на крупные провалы в экономике и даже отступничеством от будущей мечты. Правитель Иосия хмурился и напутанный Яиреб приказал хватать босоногих, как только они пройдут через площадь, и отправлять на канал. Но пока босоногие школьники не подозревали, что их ждет по ту сторону площади и выкрикивали звонкими детскими голосами «Да здравствует отец народов. Спасибо за наше сиротство». Сиротами считаться было лучше, чем детьми врагов, к тому же все газеты писали, что о сиротах лучше, чем родные отцы, заботится сам правитель Иосия.
Вслед за босоногими сиротами перед трибуной проводили двугорбых верблюдов, за ними атласно гладких коней. Правитель Иосия улыбнулся, поманцл пальцем одного из конюхов.
– Хорош жеребец, – сказал Иосия.
– Хорош, – зацокали языками Яиреб с Ефремом. – На таком бы жеребце прямо в будущую коммуну.
– Как зовут красавца? – спросил Иосия, очень гордившийся тем, что не разучился разговаривать с простыми людьми.
– Каналом зовут, – отвечал конюх.
– Канал. Хорошая кличка, Канал, – улыбнулся правитель.
– А вон та кобыла у меня Плотина, – обрадовался конюх. – Я и сына назвал Каналом. А дочку Отменой рабства.
– Молодец, – вновь одобрил правитель Иосия.
Осчастливленный дважды конюх вместе с жеребцом вернулся в строй. Вслед за жеребцами на площадь снова въехали велосипедисты, заканчивавшие пролог. Они остановились, все разом вскинули руки, выпустив над Высочайшей трибуной согни белых голубей. «Да здравствует правитель Иосия», – выстроились голуби в небе; «Да здравствует правитель Иосия», – грянули велосипедисты на земле. «Да здравствует правитель Иосия», – гремели в ответ площадь и прилегающие к ней улицы. Клич этот, подхваченный тысячами ртов, понесся дальше, по узким кривым улицам, взбираясь наверх, по холмам и кварталам трущоб, где жили самые верные приверженцы правителя Иосии, пока не добрался, казалось, до неба.

И небо, содрогнувшись, не выдержало этот крик. Растворились все окна небесные, разверзлись источники великой бездны – дождь хлынул и вода с гор. Никто не понял вначале, что произошло, а если и понял, то молчал. Все смотрели на правителя Иосию, но он невозмутимо по-прежнему стоял на трибуне. «Так и должно быть», – решили тогда люди.
Воды прибывали вначале медленно, так что демонстранты шли лишь по щиколотку в воде; потом вода поднялась по колено и наконец по пояс. Но люда продолжали идти, бойко размахивая флагами а портретами. Они знали, что правитель Иосия с соратниками смотрят на них и от этого продолжали улыбаться. Но вот дождь стих, солнце на небе стало в зените, а воды, все ускоряясь, с каждой минутой поднимались выше. И не одни воды. Нечистоты со свалки, дерьмо из общественных туалетов, вымытые потоком, плыли теперь по городу. Люди шли, задыхаясь от смрада – шли, размахивали флагами и выкрикивали лозунги: «Да здравствует правитель Иосия» или «Вперед, к победе правды». И Иосия по-прежнему стоял на трибуне, по-прежнему вялой, бескостной рукой приветствуя тонущие толпы. Тайно, чтобы не поднимать панику, он велел Яиребу остановить потоп. Люди Яиреба и срочно согнанные из тюрем зэки лопатами и щитами пытались остановить воду, тонули в нечистотах, пытались рыть обводные каналы, срочно делали насыпь, но все было тщетно. Город, Его город, уходил в воду, тонул среди нечистот и вони, улицы, одну за другой, поглощала стихия; дома, не выдержав напор вод, рушились, другие заливало водой или уносило стихией. Лишь Высочайшая трибуна стояла незыблемой твердью над гладью вод, и Он на ней – и люди шли, по грудь в воде и нечистотах, подняв над головами плакаты, портреты и флаги и глядя в одну точку – на Него. Оттого, что Он по-прежнему стоял на трибуне, люди верили: ничего не происходит плохого, все так и должно быть, правитель Иосия знает и примет меры; воды, нечистоты – все это или происки врагов, которых они уничтожали и клеймили непрестанно, или Он, Иосия, решил испытать их. Тех, кто проявит малодушие, отправят в пустыню – был слух, что Иосия решил строить там город Счастья. И от этого люди еще громче, чем всегда, кричали «Да здравствует правитель Иосия», «Да здравствует наш вождь», «Да здравствует отец народа» и размахивали флагами, цветами, плакатами и Его портретами.
И Он стоял, наслаждаясь своей славой – смотрел, как тонет в энтузиазме и любви народ, Его народ. Но вот народ утонул. Дома, и башни, и дворцы, все покрыли воды; бесконечное, мертвое, зловонное лоно вод.
Тогда он обернулся к Яиребу.
– Как же ты допустил?
Яиреб молча, без слов, упал на колени, попытался обнять Его ноги. Но правитель Иосия оттолкнул ногой Яиреба.
– Вот он, враг. Вон он, Иуда.
И тогда все пятеро других, стоявших на Высочайшей трибуне рядом – Маленк, Лот, Лазарь, Ефрем и Сус – все пятеро, мстя за годы унижения и страха, кинулись на Яиреба и сбросили его с трибуны.

И сомкнулись над ним воды.

«И сомкнулись воды, и умножились чрезвычайно, на пятнадцать локтей покрыв горы. И не стало больше ничего, кроме глади вод. Все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло. Истребилось всякое существо, которое было на поверхности земли; от человека до скота, и гадов, и птиц небесных, все истребилось с земли: остался только Ной и что было с ним в ковчеге. Воды же усиливались на земле сто пятьдесят дней.»

P.S . Еще через двенадцать лет неугомонный профессор Жирондолли во время очередной экспедиции откопал, по его мнению, столицу правителя Иосии. Здания почти уже не сохранились, лишь по фундаментам и грудам рухнувших камней можно было распознать пять башен. Но, пожалуй, наибольшее впечатление произвело множество костей – кости рассыпались от прикосновений, – окаменевшее за тысячи лет дерьмо, похожее чем-то на мумиё и сама, в форме зиккурата, Высочайшая трибуна, где в тот, последний день перед потопом, стояли правитель Иосия и шесть его последних соратников.
И небо было над ними, и горы рядом, и долина – все как записано на плитках Наава. Только реки снова текли на север. И тогда ученый сделал вывод: через сто пятьдесят дней воды, размыв все плотины, вернулись в прежнее русло. И снова воспряла жизнь. Но то уже не было царствие Иосии.
И сказал тогда господь: «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию.
Вы же плодитесь и размножайтесь, и распространяйтесь по земле, и умножайтесь на ней».

1987– 1988 гг.