Путешествие в Тревизо

 

  Из далёкого эфира из старенькой радиолы, прерываемая помехами,- то отдаляясь, уплывая под порывами шумящего и булькающего ветра; то приближаясь, становясь почти видимой осязаемой и наполняя моё сердце томлением и мечтой о пока неизвестной мне любви, лилась мелодия песни.

Теперь, я знаю, что она впервые прозвучала в Сан-Ремо, на фестивале итальянской песни.
 А тогда, когда неспокойная юношеская душа искала в этом мире приют и понимание, жаждала покоя, и одновременно стремилась во что бы то ни стало броситься в бурлящий океан любви, - именно эта песня заставляла сильнее биться сердце и всматриваться в зелёный глазок и шкалу приёмника, зачёсывать набок непокорные волосы, смутно, но почти уверенно представлять себе свою единственную неповторимую любовь.

 Она обязательно должна прийти. И голос этой любви будет похож на голос этой невидимой недоступной актрисы, которая издалека наполняет меня подрагивающим где-то в груди и животе непонятным чувством: то ли оно отрава, то ли оно лекарство, но я обязательно выпью это до дна. До последней капли! И будь что будет! И мне казалось, что если я найду в этом мире или за манящей шкалой приёмника пусть нечто мерцающее, нематериальное, но своё, которое называется любовь,- я непременно буду счастлив!

 Боже! Приди ко мне! Как я люблю тебя!

  И когда уставшего от обыденности это чувство вновь охватывало меня,- я уходил на веранду, становился на коленки и привычным движением крутил ручку настройки в надежде услышать эту мелодию,- и она всегда появлялась.  Её передавали часто. Я находил её всегда, когда где-то в шумящей листве деревьев, смехе девчонок, наступающего сумрака осеннего вечера или голубизне высокого летнего неба я представлял свою любовь.

Боже! Приди ко мне! Как я люблю тебя!


 Кроме меня, был ещё один человек, который твёрдо был уверен в непререкаемом первенстве музыкальных итальянцев.


Это был наш учитель пения Генрих Августович.


Не могу об этом вспоминать, как только с самыми противоположными чувствами. Стыд и злость охватывают меня. Жалость и восхищение. Покаяние и непонимание.

Откуда к нам пришёл этот человек, и куда он исчез неизвестно.


  Он вошёл в класс танцующей походкой, делая плавные движения руками, как будто слегка дирижируя самому себе и напевая про себя какую-то мелодию. Он проплыл к доске и сразу стал чертить нотный стан, диезы и бемоли, что-то объясняя нам. Может быть, ему сообщили, что наш седьмой класс самый последний по успеваемости, и установить с нами контакт очень трудно, а может быть он, не знакомясь с каждым, просто хотел научить нас музыке.


  Генрих Августович был из прибалтийских немцев, и имел своеобразный выговор.

«В-ы-хо-д-и-л-а на бьерег Катьюша…» - подбадривал он нас, кивая головой в такт. Некоторые подхватывали песню. Но в основном все были заняты своими делами. Сквозь откровенный гвалт и шум Генрих Августович напоминал мне рыбу: он стоял у доски и рисовал ноты. Сквозь шум и смех, виден был только открывающийся рот. Он что-то рассказывал рисуя, потом оглядывался, на нас, на секунду замолкая и прислушиваясь,- не последует ли возражений? Потом, убедившись, что никто не возражает, он кивал и продолжал рассказ.

 Первое его появление в классе вызвало взрыв смеха.

 Как и положено маэстро, он был одет во фрак. Седые волосы до плеч придавали ему особую артистичность. Он не мог усидеть за столом и всегда прохаживался от окна к школьной доске. Иногда прохаживался по проходам между парт, но никогда не доходил до последних парт, где сидели второгодники. Он делал несколько шагов, напевая и заглядывая налево и направо в нотные тетради учеников, потом, дойдя до середины прохода, останавливался поднимая вверх дирижёрскую палочку, всматривался в лица второгодников и делая плавный разворот с небольшим пируэтом ногой и помогая себе вращением палочки, возвращался назад.

  Но первое же удачное па принесло ему незаслуженную славу. Как только он повернулся к классу спиной,-  то все увидели предательски торчавший из шва на плече клок ваты.


 Порвал он фрак только сейчас, или он такой был всегда, уже никого не интересовало.


Ля-а-а! - пел он, приставив камертон к уху. Он ударял им по столу, приглашая нас прислушаться.


Удивительное свойство чистой ноты - среди шума, где и сидевшие-то рядом, с трудом могли расслышать друг друга,- звук камертона звенел, струился поверх наших голосов, совсем на другом уровне познания жизни, призывая нас к порядку.


  Заводилой беспорядков был третьегодник Валера. Однажды, когда мы встали для исполнения песни хором, и Генрих Августович подошёл к Валере, чтобы послушать как он поёт, Валера начал выдавать вместо слов отборный мат. И как ни странно, Генрих Августович стоял и слушал, довольно улыбаясь, потом отошёл, давая ему знак, чтобы продолжал.

 И всё это происходило в эпоху развитого социализма.


«Тутти!» – загребал он руками воздух, - «Тутти! Все вместе!»


  Хулиганским фантазиям Валеры не было предела. На одном из уроков, он поджёг шнурок от ботинка, слегка притушил его, и повесил за радиатор.

Генрих Августович стал принюхиваться.


- У нас что-то горит, Генрих Августович! – сказал, вращая головой Валера.

- Дети, выходите в коридор. Я сейчас вызову пожарную машину!


 Поняв, что дело приобретает серьёзный оборот, Валера сорвался с места:

- Я сейчас намочу тряпку, и потушу эту паутину!


Sul mare luccica, L'astro d'argento ...  писал на доске Генрих Августович.


- Не обижайтесь,- говорил нам Генрих Августович,- но на первом месте итальянские песни. А потом, на втором,- вы русские! - потряхивал он кулаком.


 Он проработал в школе одну четверть, а потом исчез, вероятнее всего, опять спустился в оркестровую яму, в привычную ему атмосферу гармонии, где он может спрятать свою безобидность и незащищённость за грохотом барабана, или сглотнув слёзы, поплакать в душе вместе со скрипкой, исполняя одну из арий из оперы Пуччини.

  Исчезла из эфира и моя любимая песня. Зелёный индикатор настройки приёмника погас, и я вместе с ним, исчез на тридцать пять лет. Я осторожно отодвинул покрытый пылью бордовый занавес и шагнул за сцену.

 Желания мои, которые раньше исполнялись, спустя непродолжительное время, стали обманывать меня и не сбываться,- а иногда за бытовой рутиной, и изматывающей работой, я и сам забывал то, что я загадал для себя когда-то.

Мне казалось, что я нахожусь в лёгком летаргическом сне, что как сомнамбула я что-то делаю, с кем-то разговариваю, но моё настоящее не здесь и сейчас, а будущее определено, и его ровный туманный слой, в который мне придётся скоро войти, так же отдаляется от меня, как и мой возраст,- достаточно мне сделать шаг ему навстречу,- и оно, это будущее, отодвигается на такую же дистанцию, на какую я вздумал приблизиться к нему.

Я воспринимал как должное, не рассматривая как комплимент обращение ко мне: «Молодой человек!» незнакомых мне людей.


Я очнулся в гостинице в Тревизо, где мы отдыхали с женой.


 Поздно вечером я включал телевизор. Как и везде в Европе,- эфир был заполнен ток-шоу, агрессивной музыкой рока и американскими певцами. На RAI 1 на экране показалась бегущая строка:
 
...телестудия… концерт легендарной Джильолы… прямой эфир… билеты…

- Если уж ты так хочешь испортить мне отпуск,- сказала супруга,- тогда поедем. Не забывай, что в Риме мы уже были!


  Я никогда и никому из артистов не дарил цветы. Мне всегда очень хотелось это сделать, но я стеснялся. Мне казалось, что, когда я буду идти по проходу между креслами к сцене, все будут смотреть мне в спину, и от этого я могу споткнуться или даже упасть на красную ковровую дорожку и зрители будут смеяться.

Но, я помню исключение. В седьмом классе, было одно организованное посещение в Академию наук на творческий вечер одного чтеца. Он читал Маяковского. Заканчивал он программу чтением отрывков из комедии «Клоп»:
 
«Бюстгальтер на меху! - кричал он, воздевая руки к небу,- Бюстгальтер на меху.»

После этих, пугающих меня слов, учительница сунула мне в руки несколько красных гвоздик и подтолкнула в проход. Из-за громовых аплодисментов, не чувствуя собственных шагов, я подошёл к рампе, встал на цыпочки и протянул артисту цветы.



  И вот, я снова оказался у старенькой радиолы на веранде.  Теперь, Джильола пела не только о своей любви, но и о моей.

 Она пела о том, что было, и она знала, что это всё было с каждым из нас, как в песне.

 На последних словах, голос Джильолы задрожал, пряча слёзы она опустила голову и я снова услышал мои заветные слова:

- Боже! Приди ко мне! Как я люблю тебя!

И как будто со стороны, я вижу идущего к сцене юношу,- он поднялся с моего кресла и с большой корзиной цветов уверенной поступью подошёл к певице.



«Браво, брависсимо! - кричали ей из зала.

Она привлекла меня к себе. Мы посмотрели друг другу в глаза, и она обняла меня, прижимаясь подбородком к моему плечу, легонько прикасаясь раскрытой ладонью к моей спине.


  Среди оркестрантов я увидел Генриха Августовича.

 Он сидел во втором ряду, рядом с первой скрипкой. Он узнал меня, и улыбался  мне, слегка покачивая головой.
 
Мог ли я раньше, тогда в восьмом классе, представить себе, что когда-нибудь мы встретимся в Риме: учитель пения Генрих Августович, легенда итальянской эстрады, и моя юношеская мечта, которая нисколько не постарела, или не давала мне стареть.

  Мы уехали ночным поездом: Рим- Венеция-Тревизо-Триест.


  Я лежал в кровати, в номере, держал в руках зеркало и рассматривал своё тело.
 
 Я обнаружил, что кожа на руках и животе начинала сморщиваться и шелушиться, на ней образовались маленькие треугольные островки. Волосы мои истончились и стали совсем седыми.
 Щёки мои покрыла сеть глубоких морщин. Кожа под подбородком отвисла. На когда-то карих глазах образовался белесый полукруг, медленно и уверенно пожиравший радужную оболочку глаз.


Когда всё это произошло? Я часто подходил к зеркалу, но не замечал таких резких перемен в своей внешности.

Я отмечал много других изменений в своём теле за сорок лет,- с тех пор как я, вихрастый юноша, прислоняясь щекой к радиоприёмнику, молил Бога послать мне любимую:

  Боже! Приди ко мне! Как я люблю тебя!


  Взволнованный долгим отсутствием Наташи, я поспешил в ванную комнату.

 Двери оказались не закрытыми на замок, и я повернул ручку. Жена стояла обнажённой и рассматривала себя в зеркале. Она трогала свою грудь.
Капельки воды ещё стекали по груди, оставляя на ней неровные светлые бороздки. Она повернулась ко мне:

- Почему она тебе нравиться? Я ведь, моложе её, правда?


Она немного помолчала и добавила, закутываясь в полотенце:

- Я всё понимаю. Ты любишь свою мечту!

  Я обнял её.

 И ещё, мне захотелось заключить в объятия Генриха Августовича.

 Прижаться по-отечески к его сюртуку, усыпанному белой кошачьей шерстью, и попросить прощение. За всё, за всё…

 В чём, даже и не был виноват.