Книга тринадцатая История протестантизма

ОТ ВОЗНИКНОВЕНИЯ ПРОТЕСТАНТИЗМА ВО ФРАНЦИИ   
          (1510г.) ДО ПУБЛИКАЦИИ ИНСТИТУТОВ (1536г.)



                Глава 1


            Богослов из Этапля – первый протестантский учитель
                Франции


Появление нового актера – Центральное положение Франции – Дух ее людей – Трагическая значимость ее протестантизма –       Людовик XII – Perdum Babylonic Nomen – Соборы в Пизе и Латеране –   Франциск I и Лев X – Жак Лефевр – Происхождение и образование – Назначен на кафедру в Сорбонне. – Его молитвы. – Его жития святых. – Откровение. – Оправдание даром. – Учит этой доктрине в Сорбонне. – Возмущение среди профессоров – Буря надвигается.

Область реформации – этого  великого движения, которое, куда бы оно ни пришло, все обновляет – вот-вот должна была расшириться. Сцена, на которой были такие великие актеры, как Англия, Германия, Швейцария, Швеция и Дания, должна получить еще одно пополнение. Сюжет усложнялся, ролей становилось больше, и финал обещал быть богатым и грандиозным сверх всякого ожидания. Непростой актер должен был сейчас выйти на сцену, на которой сражались народы, и, где в случае победы они пожнут в будущем радость и славу, а в случае поражения их ждет упадок, позор и разрушение. Новой нацией, которая должна влиться в великую драму, является Франция.
В начале шестнадцатого века Франция занимала ведущее место среди стран Европы. Она по достоинству могла возглавить великое движение народов. Расположенная в центре цивилизованного Запада, она соприкасалась со многими христианскими государствами во многих важных точках. На юге и юго-востоке была Швейцария, на востоке и северо-востоке – Германия и Нижние страны, на севере, отделенная от нее лишь узким проливом – Англия. У всех ее ворот, кроме тех, что были обращены к Италии и Испании, реформация ожидала доступа. Откроет ли Франция ворота и примет ее ли радушно? Установленные на этом центральном и командном месте маяки протестантизма прольют свой свет на все вокруг, делая день светлее там, где уже забрезжил рассвет, и ночь стала менее темной, но где еще не полностью исчезли тени.
Богато одаренный народ способствовал принятию Францией реформации. У французов был дух удивительной адаптации. Быстрый, веселый, напористый, утонченный, он мог сконцентрироваться для аналитических исследований и развернуться для создания поэтических красот и интеллектуальных высот. Нет такой области литературы, в которой можно было превзойти французов. Они одинаково проявились в драме, философии, истории, математике и метафизике. Привитый на такой дух одновременно утонченный и крепкий, веселый и проницательный, короче, многосторонний, протестантизм мог проявить себя при разнообразии новых и красивых светильников, которые обратят многих людей в областях, где это движение до этого мало чем привлекало. Скорее его презирали как «корень, вырванный из сухой земли».
Мы вступаем на одну из самых великих и трагичных страниц нашей истории. Движение, которое мы видим входящим во Францию, должно глубоко и жестко разделить страну, так как для французов характерно то, что за какое дело они бы не брались, они берутся за него энергично; и какому бы делу они не противостояли, они противостоят ему также энергично. Когда мы пойдет дальше, сцены будут постоянно меняться, и быстрая смена надежд и опасений никогда не прекратит волновать нас. Иначе говоря, мы должны пройти через потрясающую галерею; колоссальные фигуры смотрят на нас сверху вниз, когда мы проходим по ней. С одной стороны стоят гиганты зла, с другой – гиганты праведности, люди, чьи души, возвышенными святостью ми верой в Бога, достигли высшей точки стойкости, самопожертвования и героизма. И потом наставление заканчивается так ясно, и так торжественно. Так как у нас есть доказательства утверждать, что в определенном смысле Франция больше прославила протестантизм, отвергая его, чем другие страны,  принимая его.
Мы поднимаем занавесь в 1510 году. Подняв его, мы видим, что на троне Франции сидит Людовик XII, самый мудрый правитель того времени. Он только что собрал парламент в Туре, чтобы решить для себя вопрос, законно ли воевать с Папой, который нарушает договор и защищает несправедливость, набирая солдат и устраивая сражения? Воинственный Юлий II в то время занимал престол, недавно покинутый одним из Борджиа. Невежда в богословии, без всяких склонностей, с небольшими способностями для выполнения духовных обязанностей своего престола Юлий II проводил все свое время в военных лагерях и на полях сражений. С таким агрессивным священником во главе христианский мир почти не имел покоя. Среди других, кому Папа не давал покоя, был кроткий и честный Людовик Французский; отсюда и вопрос, который он поставил перед парламентом. В ответ собрание отметило нравственный упадок папства и презрение, с которым стали восприниматься молнии из Ватикана. «Будет законным для короля – говорили они – действовать не только оборонительно, но и наступательно против такого человека». Поддержанный советом парламента, Людовик отдал армии приказ выступать, и два года спустя он в достаточной степени выразил свое мнение о папстве и его венценосном правителе, когда велел отчеканить монеты в Неаполе со следующими словами: Perdum Babylonis nomen (Я уничтожу имя Вавилона.). Эти симптомы говорили о близком приближении новых времен.
Происходило и многое другое, что являлось ясным предзнаменованием окончания старой эпохи и возникновения новой. Устав от Папы, чьей единственной целью было размещение армий и покорение городов и провинций, который лично присутствовал на полях сражений, но ни разу не появился за кафедрой, император Максимилиан I и Людовик Французский решили собрать собор для «реформации верхушки церкви и ее членов». Этот собор сейчас заседал в Пизе. Он вызвал Папу к барьеру, и когда Юлий II не явился, он освободил его от обязанностей и запретил людям подчиняться ему. Папа отнесся к постановлению Отцов с таким же презрением, с каким он отнесся к их вызову. Он созвал другой собор в Латеране, проигнорировав собор в Пизе вместе с его постановлениями, обрушился с отлучением на Людовика, поддержал церковь во Франции и передал королевству тому, кто захочет и сможет захватить его. Таким образом, собор противостал собору, и план двух правителей о реформации ни к чему не привел, как и суждено было случиться с другими более поздними и  аналогичными попытками.
Для многих зол, угнетавших мир, собор был единственным средством, которое знал тот век, и поэтому при любом кризисе он прибегал к нему. Бог собирался насадить в обществе новый принцип, который станет зародышем обновления.
Юлий II был занят собором в Латеране, когда в 1513 году умер, и его преемником на папском престоле стал кардинал Иоанн де Медичи, Лев X. С новым Папой в Рим пришли новые манеры. Внизу продолжал стабильно течь поток коррупций, а на поверхности происходили изменения. В Ватикане не слышно было более бряцания оружия. Вместо солдат группы художников и музыкантов, толпы участников маскарадов и шутов наполняли папский дворец. Разговор больше не шел о сражениях, а о картинах, скульптурах и танцорах. Вскоре Людовик Французский последовал за своим бывшим противником, Юлием II, в могилу. Он умер 1 января 1515 года, и ему наследовал племянник Франциск I.
Новый Папа и новый король не очень отличались по характеру. Ренессанс коснулся их обоих, передав им утонченность внешних манер и скорее эстетический, чем изысканный вкус, который ему всегда удавалось привить всем, кто попадал под его влияние. Сильные же, неуправляемые, эгоистичные страсти человека ему не удавалось исправить. Оба любили окружать себя роскошью. Франциск был жадным до славы, Лев был жадным до денег, оба были жадными до удовольствий, и свойственные каждому страсти были в руках господствующего Провидения средством для развития великого движения, которое сейчас появляется на сцене.
Можно проследить реку, орошающую большие королевства и несущую в своих недрах общение многим народам, до самих истоков в далеких горах. Так же было и с рекой Воды Живой, которая была готова течь, чтобы освежить Францию. Ее истоком была одна душа. Был год 1510, и на троне все еще был добрый Людовик XII. Иностранец, приезжавший в Париж в те дни, особенно в паломничество, вряд ли мог не заметить старика небольшого роста и простого обращения, обходящего церкви и молящего на коленях перед статуями, набожно «вычитывая часы». Этому человеку было предназначено в меньшем масштабе быть для французского королевства тем, кем был Уиклифф в большем масштабе для Англии и всего мира – «утренней звездой реформации». Его звали Жак Лефевр. Он родился в Этапле, деревне Пикардии, примерно в середине предыдущего столетия, ему было около семидесяти, но он был крепким и бодрым. Всю свою жизнь Лефевр был набожным католиком, даже до сего часа тень папизма окружала его, и затмение суеверия еще не полностью покинуло его душу. Но для него должно было исполниться обещание: «Лишь в вечернее время явится свет». У него всегда было предчувствие, что в мире поднимается новый день, и он не умрет, пока своими глазами не увидит этот свет.
Человек, который должен был первым выйти из тьмы, покрывавшей его родину, заслуживает должного внимания. Лефевр был во всех отношениях замечательным человеком. Он был наделен пытливым и огромным интеллектом, едва ли существовала в то время сфера знаний, которую бы он не изучал, и в которой он не достиг бы мастерства. Древние языки, художественная литература, история, математика, философия, богословие – он изучал все эти науки. Жажда к знаниям соблазняла его изучать все, что он мог изучать не только во Франции. Он был в Азии и Африке и видел все, что можно было увидеть в конце пятнадцатого века. По возвращении во Францию он был назначен на кафедру в Сорбонне, или Богословский зал великого Парижского университета. Вскоре вокруг него собралась толпа восхищенных учеников. Эразм сообщает, что он был светилом первой величины в этом созвездии; в то же время он был скромен, дружелюбен, искренен и настолько добр, что все знавшие его очень любили его. Но среди его коллег-профессоров были такие, которые завидовали тому, что он был предметом восхищения, намекали на то, что человек, объездивший многие страны и познакомившийся со многими предметами, из которых какие-то были сомнительными, едва ли мог избежать влияния ереси, и не мог быть полностью предан Матери Церкви.
Они стали следить за ним, но никто из них не был таким точным и примерным в своем религиозном рвении. Он никогда не пропускал мессу, его место никогда не пустовало во время церемоний, и никто как Лефевр так долго не молился на коленях перед святыми. Напротив, этого человека, самого известного из всех профессоров Сорбонны, можно было видеть украшающим цветами статую Марии. Его враги не могли найти никакого изъяна в его броне.
Задумав увенчать святых более прекрасной и долговечной гирляндой, чем увядающие цветы, которыми он украшал их статуи, Лефевр решил собирать и переписывать их жития. Он уже немного преуспел в этом, когда ему пришла мысль о том, что он может найти в Библии материалы или намеки полезные для его работы. Поэтому он обратился к Библии; он изучил языки, на которых она была написана. Невольно он открыл для себя дверь в новый мир. Перед ним стояли святые другого рода, чем те, которые до сего момента занимали его внимание; эти люди получили более высокую канонизацию, чем канонизация римской церкви, и чьи изображения написаны пером самого вдохновения. Праведность истинных святых помрачила в его глазах славу святых из преданий. Перо выпало из его рук, он больше не мог выполнять задачу, над которой трудился до этого с таким рвением и неутомимым упорством. Открыв Библию, Лефевр не торопился закрыть ее. Он увидел, что не только святые Библии отличались от святых католического календаря, но и церковь Библии не была похожа на римскую церковь. От образов Павла и Петра богослов из Этапля перешел к посланиям Павла и Петра, от голоса церкви и голосу Бога. Ему открылся план оправдания даром. Он пришел как внезапное откровение, как утренняя заря. В 1512 году он опубликовал комментарии на Послания Павла, один экземпляр которых сохранился в библиотеке Рояль в Париже. В этой работе он пишет: «Именно Бог дает нам по вере праведность, которая только по благодати оправдывает для вечной жизни».
Рассвет наступил. Высказывание Лефевра убеждает нас в этом. Правда, это – только один луч, но он нисходит с небес, это – Божественный свет и он рассеет тьму, нависшую над Францией. Он уже прогнал монашеский мрак из души Лефевра; он сделает то же с его учениками, соотечественниками. Лефевр знает, что получил свет не для того, чтобы поместить его под сосуд. Из всех мест Сорбонна была самым опасным местом для провозглашения нового учения. В течение многих веков никто кроме схоластов не выступал там. Провозглашение в цитадели и святилище схоластики учения, которое опровергло бы то, что заслужило почитание многими трудами и временем, и обещало, как думали, вечную славу ее авторам, было бы достаточным, чтобы даже камни почитаемых стен заплакали и низвергли бы бурю схоластического гнева на голову смелого новатора. Лефевр достиг возраста, который общеизвестно считается осторожным, если не сказать робким. Он хорошо знал об опасности, которой он себя подвергал, тем не менее, он продолжал учить о спасении по благодати. Сильное возбуждение окружало кафедру, с которой доносились необычные звуки. С разными чувствами ученики уважаемого учителя слушали о новом учении. Некоторые лица свидетельствовали о восхищении, вызываемом этим учением. Они были похожи на людей, чьим глазам внезапно открылась великолепная перспектива, или на тех, которые неожиданно наткнулись на то, что давно и тщетно искали. Удивление и сомнение были отчетливо написаны на лицах других, в то время как нахмуренные брови и сверкающие глаза некоторых людей явно говорили о гневе, бушующем в них, на человека, который разрушал до основания, как они думали, самые основания нравственности.
Возбуждение в аудитории Лефевра быстро передалось всему университету. Богословы волновались. Доказательства и опровержения слышались со всех сторон, в некоторых случаях незначительные, в других плоды слепых предрассудков или неприятия учения. Лишь некоторые из них заслуживали внимания.  Лефевр посчитал своим долгом ответить на них, желая показать, что его учение не давало право грешить, что оно не было новым, но старым, что он не был первым его проповедником во Франции, что ему учил Иремий в ранние века, задолго до того, как стало слышно о схоластической философии, и особенно, что это учение было не его, не Иремия, но Божие, которое Он открыл людям в Своем Слове.
Доходили слухи о собиравшейся вдалеке грозе, но пока она не началась, Лефевр, в чьей душе свет сиял все сильнее день ото дня, продолжал свою работу.
Необходимо отметить, что эти события происходили в 1512 году.  Только спустя пять лет об имени Лютера услышали во Франции. Монах из Виттенберга пока не прибил свои тезисы против индульгенций на дверях замковой церкви. Наиболее примечательно, что реформация, которую мы видим появляющейся на французской почве, не пришла из Германии. Еще до ударов молотка Лютера в Виттенберге был слышен похоронный звон по старым временам, голос Лефевра возвещает под сводчатым потолком Сорбонны в Париже о наступлении новой эры. Реформация Франции вышла из Библии, как свет, который вспыхивает на горах и равнинах на рассвете, приходит с неба. Как было во Франции, так было и во всех реформатских странах. Слово Божие, как и Сам Бог, является светом; и из этого вечного и неистощимого источника пришел долгожданный день, который после продолжительной ночи, забрезжил для народов утром шестнадцатого столетия.






                Глава 2


                Фарель, Брикон и ранние реформаты Франции



Студент из Дофинских Альп – Гийом Фарель – Поступает в парижский университет – Становится учеником Лефевра – Сомнения – Переходит с Лефевром в новый день – Проповедует в церквях – Уезжает в Швейцарию – Луи Брикон, епископ Мо – Брикон едет с миссией в Рим – Состояние города – Размышления на обратном пути – Перемены в Мо  – Библия – Что Брикон увидел в ней. – Начинает реформацию в своем диоцезе – Характер Франциска I и Маргариты Валуа


Среди молодежи, собравшейся на кафедре вокруг пожилого Лефевра, есть тот, кто особенно привлекает наше внимание. Легко увидеть, что между учеником и учителем существует необычная связь. Среди многих учеников не было никого подобного этому юноше, кто ловил каждое слово своего учителя, и не было никого кроме него, на ком взгляд учителя останавливался с такой добротой. Он не был уроженцем Франции. Он родился в Дофинских Альпах, в Гепе около Гренобля в 1489 году. Его звали Гийом Фарель.
Его родители были особенно набожными согласно стандартам того времени. Утро еще не зажигало светом белые горы, в центре которых находилось их жилище, когда вся семья была в сборе и поминание прочитано должным образом; и вечер, когда Альпы сначала зажигались, а потом меркли, не наступал без традиционного гимна деве Марии. Родители юноши, как он сам об этом говорит, верили всему, что говорили им священники, а он, в свою очередь, верил всему, что говорили родители.
Так он рос, пока ему не исполнилось двадцать лет – величие природы было перед его глазами на протяжении всего дня, но тьма суеверия омрачало его душу год за годом. Казалось, что две славы – Альп и церкви, сплетались в одну в его сознании. Поверить в то, что римская церковь с ее  Папой и святыми служителями, с ее обрядами и церемониями была изобретением суеверий, было также трудно, как поверить, что огромные горы вокруг него с их снегами и сосновыми лесами были просто иллюзией, картиной на небе, которая просто насмехается над чувствами, и однажды просто растает как легкий и прекрасный туман. «Я скрежетал зубами как взбешенный волк, - рассказывал о своей слепой преданности Риму в тот период жизни – когда я слышал о ком-то, выступавшем против Папы».
Желание отца заключалось в том, чтобы он посвятил себя военному делу, но молодой Фарель стремился стать ученым. Слава о Сорбонне дошла до него в его родной укромной долине, и он жаждал пить из этого известного источника знаний. Вероятно, величие, среди которого он жил, сохраняло его сознание пылким и стремящимся к чему-то высокому. Итак, он отправился в Париж (1510г.), явился перед воротами университета, и был зачислен в студенты.
Именно здесь, молодой дофинский студент познакомился с доктором из Этапля. Кто-то может подумать, что у них было мало точек для соприкосновения, и много, чтобы держаться поодаль. Один был молодым, другой старым; один был энергичным, другой робким; но эти различия были только на поверхности. Оба были близки по духу, оба были благородны, бескорыстны, благочестивы; и в век растущего скептицизма и безнравственности религиозное рвение обоих было искренним и горячим. Это связывало их; спорные вопросы, вместо того чтобы ослабить, только скрепляли их дружбу. Часто можно было видеть пожилого учителя и молодого ученика, совершавших обходы церквей с другими людьми, посещавших одни и те же гробницы и поклонявшихся одним и тем же статуям.
Но сознание Лефевра начало изменяться; это должно было разделить их навсегда или связать их еще более крепко. Духовный рассвет забрезжил в душе богослова из Этепля; сможет ли его молодой ученик войти с ним в новый мир, куда переносился другой? На лекциях Лефевр временами позволял ронять крохи новых знаний, которые он набрал из Библии. «Спасение по благодати», говорил профессор своим ученикам. «Невинный осужден, а преступник оправдан». «Только крест Христов открывает небесные врата и закрывает врата ада». Фарель содрогался, когда эти слова касались его слуха. Что они значили, и куда они приведут его? Разве все его посещения святых и часы, проведенные на коленях перед их статуями, были бесполезны – молитвы возносились в пустоту? Учение его молодости, святость его дома, величие гор, которое ассоциировалось в его уме с верой, познанной у их подножий, вставали перед ним и как будто смотрели на него неодобрительно. Он хотел вернуться туда, где окруженный спокойным великолепием гор, мог больше не испытывать терзающие душу сомнения.
Перед Фарелем было два пути: либо продвигаться с Лефевром к свету, либо отречься от учителя как еретика, и еще больше погрузиться во тьму. К счастью, Бог подготовил его к этому переломному моменту. В душе молодого студента некоторое время бушевала буря. Фарель потерял покой, и аскетизм, которому он предавался с большим рвением, не мог восстановить его. То, что Писание выразительно называет «ужасы смертные и муки адские», охватили его. В таком состоянии, когда он понимал, что не может спасти себя сам и начал отчаиваться в спасении, он услышал слова: «Только крест Христа открывает небесные врата». Фарель понял, что только это спасение его удовлетворяло, что, если когда-то он должен быть спасен, то только «по благодати», «без денег и платы». Поэтому он тут же поспешил к входу, который открыли слова Лефевра и присоединился к учителю, который сам туда только что вошел. Буря утихла, он был теперь в тихой гавани. «Все предстало передо мной – пишет он – в новом свете. Писание стало понятным». «Он вернулся, не рыскающим волком с кровожадным сердцем, - говорит он нам – а кротким и безобидным агнцем, полностью удалив Папу из сердца и отдав его Иисусу Христу».
Короткое время Жак Лефевр и Гийом Фарель сияли как две звезды на утреннем небосклоне Франции. Влияние Лефевра не стало менее значительным из-за тихого продвижения, и состояло в основном в распространении той важной истины, из которой должен был возникнуть протестантизм в юных и горячих умах, собиравшихся вокруг его кафедры, и через которых новое учение будет провозглашаться с кафедр и свидетельствоваться на эшафотах. «Лефевр был человеком, пишет Теодор Беза – который смело начал возрождение чистой веры Иисуса Христа; и как в древности школа Сократа выпускала лучших ораторов, так из аудитории богослова из Этепля выходили многие лучшие люди того времени и церкви». Полагают, что Пьер Роббер Оливетан, переводчик первой французской Библии по тексту Лефевра, был среди тех, кто принял истину от богослова из Этепля, и который, в свою очередь, явился посредником привлечения на службу протестантизма величайшего борца, которого могла дать Франция и, возможно, любая другая страна.
Пока Лефевр сеял семя в аудитории, Фарель, полностью освободившийся от папского ига и не слушавший никаких учений, кроме Библии, шел проповедовать в храмах. Он был таким же бескомпромиссным и смелым, защищая Евангелие, как ранее ревностным защитником папства. «Молодой и решительный – пишет Фелиц – он заставлял общественные места и храмы содрогаться от своего громового голоса». Непродолжительное время он трудился в Мо, где протестантизм пожинал первые победы. Когда собиравшаяся буря гонений прогнала его из Франции, что случилось вскоре после этого, Фарель направил шаги к величественным горам, откуда он приехал, и, проповедуя в Швейцарии с таким мужеством, которое никакая сила не могла подавить, и с таким красноречием, которое собирало вокруг него толпы людей, он принес реформацию на родину. Он установил знамя креста на берегах озера Нойшатель и Лемана, и, наконец, внес его в ворота Женевы, где мы снова встретимся с ним. Таким образом, он стал первопроходцем для Кальвина.
Мы отметили две фигуры, Лефевра и Фареля, они заметно выделяются на фоне раннего рассвета. Вот, появляется третья фигура, биография которой была хотя и выдающейся, но печальной. После богослова их Этепля никто не сделал так много для установления протестантизма во Франции, как человек, которого мы сейчас выводим на сцену. Это – Луи Брикон, граф Монтбрунский, епископ Мо, города в восьми лье от Парижа, и где Буссе, еще одно известное имя по церковным хроникам, был также в последующее время епископом. Выходец из дворянской семьи, тактичный и деловой человек, Брикон был отправлен Франциском I в Рим с поручением. Тогда в Ватикане был самый великолепный из всех Пап – Лев X, и поездка Брикона в Вечный город дала ему возможность увидеть папство в зените своей славы, хотя сейчас оно перешло меридиан могущества.
Тому же самому Папе, к которому в качестве посла был отправлен епископ Мо, приписывают следующие слова: «Как нам выгодна эта басня о Христе!» Для Лютера, остававшегося в своей келье наедине с грехами и совестью, Евангелие было реальностью; для Льва, окруженного статуями и полотнами Ватикана, придворными, шутами и танцорами, Евангелие было басней. Но эта «басня» сделала много для Рима. Она наполнила его – нельзя сказать добродетелями – золотыми почестями, блеском славы и чувственными восторгами. Эта басня одевала служителей церкви в пурпур, сажала их каждый день за обильные столы, снабжала их великолепными экипажами, запряженными гарцующими лошадьми, и сопровождаемые длинной свитой лакеев в ливреях. Ночью им стелили пуховые перины, на которых покоились их уставшие тела – уставшие не от бдения или занятий, или от попечения о душах, но от возбуждения на охоте или излишеств стола. На улицах Рима всегда были слышны звуки виолы, тамбурина и арфы. Его жителям не надо было трудиться, прясть, обрабатывать землю, копать каналы, так как зерно и масло, серебро и золото со всего христианского мира стекались туда. Они обильно проливали сок виноградной лозы на банкетах, и не менее обильно, кровь друг друга в драках. Рим того времени был домом, избранным для роскоши, пирушек, буффонад, злодеяний, темных интриг и кровавых преступлений. «Пользуйся папством, - сказал Лев своему племяннику Юлиану де Медичи после избрания – так как Бог дал его нам».
Но главным действующим лицом на этой странной сцене была Религия или «Басня», как ее назвал понтифик. Колокола звонили весь день; даже по ночам можно было слышать их звон, говоривший прохожему о том, что молитва и славословия возносятся к небесам из часовен и от гробниц Рима. Церкви и соборы возвышались на каждом шагу; статуи и распятия стояли вдоль улиц; свечи и святые знаки освящали жилища; каждый час шли процессии стриженных священников, монахов в капюшонах и монахинь в омофорах с хоругвями, кантами и ладаном. Каждый новый день приносил с собой новую церемонию или праздник, который превосходил по великолепию и помпезности вчерашний праздник. Какая загадка предстала перед епископом Мо! Что за странный город этот Рим – наполнен религией, но лишен праведности! Как роскошны его церемонии, но как холодны его молитвы; как многочисленны его священники и как великолепно одеты! Не доставало только того, чтобы их праведность сверкала как их одежды, чтобы сделать город Папы самым блистательным во вселенной. Так, несомненно, думал Брикон во время своего пребывания при дворе Льва.
Настало время епископу Мо оставить Рим и вернуться во Францию. На обратном пути на родину у него было больше о чем поразмышлять, чем когда он ехал на юг в Вечный город. Вот он поднимается на невысокие отроги Апеннин и бросает взгляд на быстро исчезающее скопление башен и куполов, которые определяют местоположения Рима на лоне Кампании; и мы можем представить, как он говорит: «Возможно, Папа никогда не говорил непогрешимо, и возможно, то, что я видел возведенным на престол посреди мирской гордости, власти и греха, не является, все же, просто «басней». Короче, Брикон, как и Лютер, вернулся из Рима намного меньше сыном церкви, чем он был до поездки туда.
По возвращении его ждали новые события, и то, что он увидел в Риме, подготовило его к тому, что он должен был увидеть во Франции. Вернувшись в свой диоцез, епископ Мо удивился переменам, произошедшим в Париже за время его отсутствия. На небе Парижа появилось новое светило; новая сила будоражила умы людей. Добропорядочный епископ жаждал отведать новых знаний, которые, как он понимал, преображали жизнь и веселили сердца всех, кто принимал их.
Он знал Лефевра до отъезда в Рим, и для него было естественно обратиться к старому другу и спросить, откуда исходит эта сила, такая тихая, но такая могущественная, что изменяет весь мир? Лефевр дал ему в руки Библию: все – в этой книге. Епископ открыл таинственную книгу, и там он увидел то, чего он не увидел в Риме – церковь, в которой не было ни престола понтифика, ни пурпурных риз, но в которой было более яркое сияние истины и святости. Епископ понял, что она была истинной Невестой Христа.
Библия открыла Брикону, что Христос – источник спасения, податель вечной жизни без вмешательства «церкви», и это знание было для него «живой водой» и «пищей небесной». «Такова его сладость, - писал он – что делает ум, алчущим, чем больше вкушаем, тем больше хочется. Какой сосуд способен принять преизбыточествующую полноту нескончаемой сладости?» Письма Брикона до сих пор хранятся в архивах. Они написаны в запутанном метафорическом стиле, который портит древние произведения, переходя от взбалмошной и символической риторики схоластов к простым эталонам древних писателей, но они не оставляют сомнения о характере его настроений. Он отвергает дела, как основание для оправдания грешника, и ставит на их место дело, совершенное Христом, и принятое по вере. Обращая мало внимания на внешние церемонии и обряды, он считает, что вера заключается в любви к Богу и личной святости. Епископ принял новое учение, не испытав тяжелой духовной борьбы, через которую прошел Фарель. Для него врата не были узкими, и он вошел ими – возможно, слишком легко – и занял место в небольшом кругу учеников, которых Евангелие уже собрало вокруг себя во Франции – Лефевр, Фарель, Рассель, Ватабль, все четыре профессора Парижского университета – хотя, увы, ему не было суждено оставаться в этом святом обществе до конца!
Из пяти человек, которых протестантизм призвал следовать ему в этом королевстве, епископ Мо был самым активным в практических делах реформации. Он понимал, что вся Франция нуждалась в реформации; откуда начинать? Несомненно, со своего диоцеза. Его приходские священники и кюре ходили по старым путям. Они проматывали свои доходы в распутных увеселениях Парижа, в то время как назначенные ими невежественные помощники выполняли их обязанности в Мо. В другие дни Брикон смотрел на это, как на само собой разумеющееся; сейчас это казалось ему ужасным и преступным злоупотреблением. В октябре 1520 года он опубликовал рескрипт, объявлявший  «предателями и дезертирами всех, кто покидает свою паству, ясно показывая, что они любят только руно и шерсть овец». Более того, он запретил францисканцам говорить с кафедр своего диоцеза. Во время больших праздников эти люди обходили церкви, обильно снабженные новыми анекдотами, веселившие их слушателей и помогавшие монахам наполнять желудки и кошельки. Брикон запретил этим шутам осквернять кафедры. Как добросовестный епископ, он лично посетил каждый приход, созвал священников и прихожан, поинтересовался о наставлении одних и нравственности других, убрал невежественных кюре, то есть девятерых из десяти священников, и заменил их людьми способными наставлять, когда такие находились, что тогда было нелегким делом. Чтобы исправить великое зло того времени, а именно невежество, он организовал богословскую семинарию в Мо, где под его личным контролем обучались «способные служители Нового Завета», и тем временем, для восполнения недостатка в проповедниках он делал все возможное, поднимаясь сам на кафедру и проповедуя, что «давно уже было не в моде».
Оставив Мо, чтобы вернуться туда вскоре, обратимся к Парижу. Влияние обращения Брикона чувствовалось среди высоких особ двора, литературных кругов Парижа, а также среди ремесленников и крестьян диоцеза Меца. Двери дворца оставались открытыми для епископа, а дружба с Франциском I открывала ему огромные возможности распространения реформатских взглядов среди философов и схоластов, которых монарх любил собирать вокруг себя. Конечно, к человеку знатного происхождения или носящего митру, будут выслушивать, но скромному реформатору нужно тщетно просить выслушать. Французский двор был тогда украшен созвездием образованных людей – Бюде, де Бюде, Коп, придворный врач и другие такие же знаменитые – которым епископ открыл более совершенное знание, чем Ренессанс. Но самым знаменитым новообращенным во дворце была сестра короля Маргарита Валуа. И теперь появляются два персонажа, которых мы еще не видели, но которым предназначено сыграть большую роль в начинающейся драме.
Один – Франциск I, который взошел на трон, когда новый день только что забрезжил над Европой; другой – его сестра, о которой мы говорили выше, Маргарита из Анголема. Брат и сестра во многом были похожи друг на друга. Оба были красивы, с изысканными манерами, жизнерадостным характером, великодушны и щедры. Оба обладали прекрасным умом, оба любили литературу, которую охотно поощряли. Франциск, которого иногда называли Зеркалом рыцарства, воплощал в себе три характерные черты своего века – отвагу, галантность и любовь к литературе, последняя страсть благодаря Ренессансу стала модной. «Франциск I – пишет Гизо – получил от Бога все дары, которые могут украсить человека: он был красив, высок и силен; его доспехи, хранящиеся в Лувре, на человека шести футов роста; взгляд у него был сверкающим и мягким, улыбка доброй, манеры обаятельными».
Франциск стремился стать великим королем, но нравственная нестабильность, которая пятнала многие его хорошие качества, помешала реализации его планов. Ему было суждено начинать каждый забег с обещаний и снижать темп, не доходя до цели. Молодой испанский монарх забирал у него пальму первенства. Несмотря на свои огромные возможности и таланты, он никогда не смог добиться для Франции в политике ничего, кроме второго места. Он прогнал из своих владений самый большой богословский интеллект того времени, и литературная слава, которой он думал окружить свое имя и трон, ушла в Англию. Он страстно был привязан к своей сестре, которую всегда называл «дорогая»; Маргарита испытывала не меньшую привязанность к своему брату. Какое-то время жизни и интересы двоих текли в одном направлении; но настал день, когда они должны были расстаться.  Среди легкомыслия двора, пороки которого ее не коснулись, Маргариту осиял свет Евангелия, и она обернулась к Спасителю. Франциск после некоторого колебания между Евангелием и Римом, между удовольствиями мира и вечным блаженством сделал, наконец, свой выбор, но, увы, противоположный тому, который сделала его красивая и образованная сестра. Он связал свою судьбу с Римом, и, поставив на карту корону, королевство и спасение, он объявил войну реформации.
Вернемся к Маргарите, чье изящество и красота делали ее украшением двора, чей блистательный интеллект завоевывал восхищение и уважение всех, кто с ней встречался. Тем не менее, это прекрасная принцесса начала чувствовать себя несчастной. Она ощущала на сердце тяжесть, которую никакие развлечения не могли развеять. Она находилась в таком состоянии, не в своей тарелке, не понимая, что ее тревожит, когда встретилась с Бриконом (1521г.). Он сразу прозрел в глубину ее сердца и скорби. Он вложил в ее руку то, что Лефевр вложил в его руку – Библию; и после усиленного изучения Слова Божьего Маргарита забыла о своих опасениях и грехах, пребывая в любви к своему Спасителю. Она признала в Нем друга, которого долго, но тщетно искала в увеселительных кругах, и почувствовала силу и мужество, которых не знала прежде. Она не была больше одна в этом мире. Теперь рядом с ней был Друг, на чье понимание она могла рассчитывать в те мрачные часы, когда ее брат Франциск хмурился, а двор делал ее объектом утонченных насмешек.
В обращение Маргариты благое Провидение предупредило злые дни, которые должны были наступить. Яростные бури были уже недалеко, и, хотя Маргарита не была достаточно сильной, чтобы предотвратить эти бури, она смогла смягчить их горечь. Она была рядом с троном. Ее добродушный дух временами сдерживал безрассудные страсти ее брата. Тихо и тактично она расстраивала замыслы монахов, снимала оковы с мучеников, немало жизней, которые могли погибнуть на эшафоте, были спасены для реформации, благодаря ее вмешательству.





                Глава 3


               Первая протестантская конгрегация Франции


Светлое утро – Оптимистические ожидания протестантов – Лефевр переводит Библию. – Епископ Мо распространяет ее. – Чтение ее в Мо – Реформация нравов – Первая протестантская паства во Франции – Счастливые дни – Жалобы содержателей таверн – Ропот монахов – Короля провоцируют возвести эшафот. – Отказ – «Источник Мо».

Безоблачное утро поднималось над Францией; Лефевр и Брикон  думали, что какое утро, такой будет и день, спокойный и ясный, становящийся все ярче по мере приближения к зениту. Уже и Евангелие пришло во дворец. На своем высоком месте Маргарита сияла подобно звезде мягким, серебристым светом, правда, иногда омраченным опасениями, которые она испытывала за своего брата и мирское общество вокруг нее, но испускавшая ласковый и притягательный луч для окружающих.
Монарх был на стороне прогресса и часто делал монахов мишенью своей острой сатиры. Покровители литературы были желанными гостями в Лувре. Все было полно обещаний, и, смотря на перспективу грядущих дней, друзья Евангелия видели вереницу ждавших их побед – трон был завоеван, старые суеверия отвергнуты, Франция облачалась в новую духовную силу, становясь благодетельницей христианского мира. Так рисовалось будущее взорам двух главных руководителей этого движения. Правда, победы и победы славные ждали Евангелие во Франции, но не так, как на это надеялись в тот час его друзья. Эти победы должны быть завоеваны не в ученых спорах схоластов, не с помощью князей, но героизм Евангелия должен был проявиться в казематах и на кострах. Ему должно пострадать и получить венец на ужасной сцене. Однако это было скрыто от взора Брикона и Лефевра, исполненных веры и отваги и работавших тем временем со всей силой, чтобы приблизить победу, которую они считали уже наполовину достигнутой.
События возвращают нас назад в Мо. Мы уже отмечали, что реформация была начата там епископом: был наложен интердикт на монахов, которые, вследствие этого, не могли ни разыгрывать свои буффонады, ни наполнять кошельки, были удалены аморальные и неспособные кюре и основана школа по подготовке пасторов. Брикон предпринял еще один шаг; он поспешил поставить реформу на прочное основание – открыть людям доступ к великому источнику света, Библии.
Желанием престарелого Лефевра, как и нашего Уиклиффа, заключалось в том, чтобы перед смертью увидеть каждого француза, читающим Слово Божие на родном языке. С этой целью он начал переводить Новый Завет. Четыре Евангелия на французском языке были опубликованы 30 октября 1522 года; через неделю вышли остальные книги Нового Завета, а 12 октября 1524 года все книги были изданы одним томом в Мо. Публикация переведенной Библии шла одновременно и в Германии. Без Библии на родном языке Франции и Германии реформация, наверное, умерла бы с первыми последователями; так как, размышляя по-человечески, иначе было бы невозможно найти для нее точку опоры в христианском мире перед лицом огромной оппозиции, с помощью которой мировые державы нападали на нее.
Обрадованный епископ, используя всю свою власть, поддержал работу Лефевра. Он заставил своего управляющего раздавать Евангелие беднякам бесплатно. «Он не жалел – пишет Креспин – ни серебра, ни золота», и в результате Новый Завет на французском языке широко разошелся по всем приходам его диоцеза.
Торговля шерстью была основным занятием Мо, и население состояло в основном из чесальщиков, прядильщиков и ткачей. В соседних районах жили крестьяне и виноградари. Как в городе, так и в деревне Библия стала предметом изучения и темой для разговора. Ремесленники Мо разговаривали о ней, когда работали на ткацком станке или крутили веретено. Во время обеда в мастерских читали Библию. Работая в виноградниках и на полях при наступлении полдня, люди отдыхали от работы, кто-то доставал священную книгу, и пока один читал, другие собирались вокруг него в кружочек и слушали слова жизни. Они ждали перерыва на обед не потому, что могли есть тленный хлеб, но потому что могли утолить голод, так как тот, кто вкусит от этого хлеба никогда не умрет.
Эти люди вдруг становились «мудрее своих учителей», используя язык книги, которую они внимательно изучали. Они действительно были мудрее племени невежественных кюре и армии францисканских монахов, чьей высочайшей целью было заставить публику изумляться и смеяться над их остротами.  По сравнению с рожками, которые те кормили их, это был настоящий хлеб, небесная манна. «Зачем нам нужны святые?» - спрашивали они. «Наш единственный посредник – Христос». Они понимали абсурдность любого доказательства божественности этой книги. Они открыла им небеса. Она открыла трон Божий и путь к нему единственно через Спасителя. Чьей книгой она могла быть, как не Божьей, откуда она могла придти, как не с небес?
Действительно их вера была проста и крепка, так как только такая глубокая уверенность в Божьей истине смогла провести их сквозь то, что их ждало впереди. Не все дни жизни им суждено было провести в мирных приходах Мо. Мрачные искушения и тяжелые испытания, о которых они не имели представления в те дни, должны были проверить их в недалеком будущем. Устоят ли они, когда Брикон упадет? Некоторых из них поведут на костер. Если бы их вера не основывалась на более твердом основании, чем просто хорошее логическое доказательство, если бы их обращение было просто новым ощущением, а не новой природой, если бы то, где они сейчас оказались, было просто новой системой, а не новым миром, они бы не вынесли казематов и не смогли бы смотреть смерти в лицо. Но эти последователи стояли не на Бриконе, не на Петре, а на «Скале», а «Скалой» был Христос; и никакие грядущие бури гонений не могли их сломить. Не то, чтобы они сами не могли дрогнуть – они были слабы и подвержены ошибкам, но их «Скала» была непоколебимой; стоя на ней, они были непобедимы – непобедимы среди дыма и яростного пламени Place de Grave, также как на зеленых пажитях Мо.
Пока этим бурям не дано начаться, давайте поближе взглянем на этих малых сих паствы, которая привлекает пристальное внимание, как первая протестантская община на французской земле. Они были продуктом не Брикона, но Святого Духа, который посредством Библии призвал их к «познанию Христа» и «братству святых». Давайте просмотрим на них в конце дня. Они охотно собирались вместе после мастерской, виноградника или поля в доме одного из их числа. Они открывали и читали Священное Писание; они разговаривали о Царствие Небесном; они соединялись в молитве, и их сердца горели. Их было немного, их святилище было скромным, их служения не вели священники в митрах и ризах, молитвы не сопровождались хором или органом; но Тот, который был посреди них, был выше богослова из Сорбонны, выше короля Франции, это был Тот, который сказал: «Вот, Я с вами всегда». А где Он, там – церковь.
Члены общины принадлежали исключительно к трудящемуся классу. Свой насущный хлеб они зарабатывали на прядильных фабриках и виноградниках. Тем не менее, высшая культура стала делать их поведение более приятным, манеры более утонченными, речь более благородной, чем даже в дворянских замках. Кроткие по духу, с любовью в сердце и святой жизнью они представляли образец того, что протестантизм мог бы сделать с Францией, если бы ему дали свободу в народе, которому недоставало только его, чтобы увенчать их большие дарования.
Постепенно для них открывали церкви. Их собрания больше не проводились в частных домах. Христиане Мо теперь собирались открыто, и обычно знающий человек объяснял им в этом случае Писание. Епископ Брикон поднимался на кафедру, ему хотелось держать высоко «этот чудесный, мягкий, истинный и единственный свет», говоря его словами, «который ослепляет и освещает каждое творение, способное принять его, и которое, пока он освещает его, поднимает до положения сына Божьего». Это были счастливые дни. Небесные ветры сдерживались, чтобы не повредить молодую лозу; было дано время, чтобы она укоренилась в почве, прежде чем ее вырвет буря.
За возникновением протестантизма в Мо последовала общая реформация нравов. Нет лучшего свидетельства, чем жалобы двух классов общества, особенно владельцев таверн и монахов. Стало меньше пьяниц в винных погребках; а нищенствующие монахи возвращались после грабительских экскурсий с пустыми мешками. Статуи тоже, если бы умели говорить, выражали бы неудовольствие в эти недобрые времена, так как лишь немногие клали им монеты или зажигали свечи. Но статуи могли лишь закрывать на это глаза и хранить обиды в груди в немом молчании. Не было больше слышно богохульств и перебранок, на улицах этого небольшого города было тихо, в домах царила любовь.
В Париже же слышались первые раскаты приближавшейся грозы; сначала это принесло некоторый преуспевание реформатской церкви в Мо. Она посылала небольшому стаду Христову новых и великих учителей. Сорбонна, древний и надменный борец традиционной религии, понимала, что не время было спать. Она видела, что протестантизм появляется в столице и пламя охватывает основы веры. Она подняла тревогу и призвала короля уничтожить новые взгляды силой. Франциск не так ревностно откликнулся, как хотела бы этого Сорбонна. Он не был готов покровительствовать протестантизму, совсем нет, но также он не испытывал любви к монахам и склонялся к тому, чтобы определить границу для «гениальных людей», и поэтому запретил Сорбонне возводить эшафоты. Все же было мало надежды на колеблющегося и сластолюбивого короля, и Лефевр, против которого коллеги из Сорбонны замышляли скандал, мог быть в любой час арестован и отправлен в тюрьму. «Приезжайте в Мо, писал Брикон Лефевру и Фарелю – и примите со мной участие в работе, которая с каждым днем значительно увеличивается в объеме». Они приняли приглашение, распрощавшись со столицей, они поехали жить в Мо, таким образом, все силы реформации сосредоточились в одном месте.
Слава, покинувшая Париж, теперь пребывала на этом провинциальном городке. Мо сразу же стал светом для темной Франции, и многие взоры устремились на него. То здесь, то там возникали слухи о «странных вещах», происходивших там, и многие приходили убедиться своими глазами в том, что они слышали. Некоторым случалось посетить их рынки шерсти, другим, работникам из Пикардии других отдаленных мест, пришедшим туда в страдную пору, помочь в уборке полей. Естественно некоторых привлекали проповеди протестантских проповедников, кроме того, им давали Новый Завет на французском языке, и по возвращении домой многие из них приносили семена Евангелия, основывали церкви в своих районах, некоторые из которых, например Ландози в департаменте Эйзу, существует до сих пор. Так, Мо стал матерью церквей. И поэтому в первой половине шестнадцатого века стало поговоркой в отношении человека, отличавшегося протестантскими взглядами: «Он пил из источника Мо».
Нам нравится подробно останавливаться на этой картине, ее красота так проникновенна и чиста, что нам не хочется отрываться от нее. Но, увы, у нас уже появляется дурное предчувствие, печально свидетельствующих, что с этих пор будет совсем немного таких сцен в бурном, насыщенном событиями периоде, в который мы вступаем. Среди бурь грядущего трудного дня нас может ободрить взгляд назад на прекрасный рассвет. Но уже надвигаются тучи. Лефевра и Фареля выслали из столицы. Выбор, который Париж сделал или собирался сделать, звучит для нас как похоронный звон приближающего несчастья. Столица Франции уже упустила высокую честь дать убежище в своих стенах первой общине французских протестантов. Эта награда была дана Мо, хотя и меньшему среди величественных городов Франции. Париж сказал Евангелию: «Уходи. Это место для Сорбонны, королевского двора; здесь нет места для тебя, иди и спрячься среди ремесленников, вяльщиков и чесальщиков Мо». Париж не знал, что он делает, когда изгонял Евангелие из своих врат. Этим он открыл их для длинной  и зловещей череды несчастий – интриг, гражданской войны, атеизма, гильотины, осад, голода и смерти.








                Глава 4


                Начало гонений во Франции


Центр мира – Королевства воюют – В церкви мир – Паства Мо – Во Франции все поют псалмы Давида, переложенные Маро. – Оды Горация – Кальвин и церковная псалмодия – Два борца с тьмой, Беда и Дюпре – Луиза Савойская – Ее характер – Трио, управляющее Францией – Они расчехлили меч гонений. – Падение Брикона.


Церковь находится в центре, вокруг которого вращаются все события. Именно здесь нужно искать ключ ко всей политической жизни. Перманентность и прогресс общества зависит от Того, Кто сидит одесную Бога и является одновременно Главой Церкви и Царем вселенной. И поэтому со Своего высокого положения он управляет армиями, исходом войн, проектами правительств, решениями королей и судьбой народов, чтобы способствовать достижению основной цели Своего правления. Здесь находится центр мира, не на троне, который сегодня стоит, но завтра низвергнется в грязь, а в обществе – царстве – предназначенном пережить все земные царства, чтобы существовать и процветать во все века.
Нельзя не поразиться тому, что в тот самый момент, когда слабый евангелизм только зарождался и нуждался, можно подумать, в родительской руке, чтобы защитить его в младенчестве, против него восстали одновременно многие сильные и враждебные королевства. Для чего надо было помещать колыбель протестантизма среди бурь? Вот, могущественная Испания, а вот, почти такая же могущественная Франция. Разве это не похоже на то, что протестантизм попал между верхним и нижним жерновами?  Однако, Тот, «Кто взвешивает на весах горы и на чашах весовых холмы», позволил возникнуть этим союзам в этот час и стать могущественными. И теперь мы начинаем немного понимать советы Всевышнего относительно двух царств. Карл Испанский захватывает блестящую добычу, имперскую корону Франциска Французского. Последний был ужален в самое сердце; с того часа они стали врагами; между ними начинается война; их честолюбие вовлекает другие королевства Европы в конфликт. И в результате интриги и войны почти  не оставляют враждующим правителям преследовать истину. Они находят другое применение своим богатствам и другое занятие своим армиям. Таким образом, те самые бури, которые разрушали мир, были бастионом вокруг нового общества, поднимавшегося на руинах старого. В то время как снаружи церкви шум войны никогда не прекращался, внутри ее всегда слышалась возносимая вверх мирная песня. «Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах, посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля, и горы двинулись в сердце морей. Бог посреди него, он не поколеблется».
После быстрого взгляда на политическую ситуацию того времени, которая превратила мир в океан с четырьмя бушующими над ним ветрами, вернемся к небольшой пастве Мо. Она мирно паслась на зеленых пастбищах у живых вод истины. Каждый день встречал новообращенных в ее рядах, каждый день был свидетелем ее любви и рвения, горевшие чистым огнем. Добропорядочный епископ Брекен входил и выходил перед ними, питая знаниями и назиданиями паству, над которой не Рим, а Святой Дух поставил его. Благоухающие и красивые плоды, которые появляются там, куда приходит Евангелие, и которые по природе совершенно отличаются, а по качеству значительно превосходят плоды любой другой системы, обильно появлялись здесь. Мо стал садом посреди французской пустыни, пришельцы издалека приходили посмотреть на новшество, и подивится, глядя на него. Нередко они уносили побег от материнского растения, чтобы посадить его в своей провинции. Так виноградная лоза Мо пускала свои побеги, обещая, по мнению некоторых, покрыть землю своею тенью в недалеком будущем.
На раннем этапе реформации во Франции Новый Завет, как мы уже упоминали в предыдущей главе, был переведен на разговорный язык этой страны. За ним последовал перевод псалмов Давида в 1525 году, в то самое время, когда на поле Павии, которое стоило Франции многих жизней, произошла битва. Позднее поэт-лирик Клемент Моро взялся, как полагают по просьбе Кальвина, за задачу переложения псалмов в стихотворную форму, вследствие чего тридцать из них были переведены в метрическую систему и опубликованы в Париже в 1541 году с посвящением Франциску I. Спустя три года (1543г.) он добавил двадцать других, и посвятил собрание «дамам Франции». В посвящении есть следующие стихи:
                Блажен тот муж, чей тонкий слух
                В златые дни услышит вдруг
                Как пахарь с плугом на полях
                И возчик, сидя на козлах,
                Торговец тоже, хоть в делах,
                В священных песнях и псалмах,
                Трудясь, проводят дни они!
                О, счастлив тот, кому слышны
                Пастушки песнь иль пастуха
                Которую поют в лесах,
                Заставив горы воспевать,
                Имя Творца провозглашать!
                Допустите ли вы, чтоб Бог
                Им прежде вас бы дал восторг?
                Так, начинайте, дамы!...
Пророчество поэта исполнилось. Сочетание величия и сладости древнееврейской псалтыри пленило вкус и дух французов. Понемногу вся Франция, можно сказать, склонилась к пению псалмов. Они заменили все другие песни, и, прежде всего, исполнялись на распространенную музыку баллад. «Такое простое исполнение – пишет Квик – пленяло слух, сердце и чувства двора и большого города, провинциального городка и деревни. Их пели в Лувре и в Пресс де Клеркс дамы, принцы и сам Генрих II. Одно такое исполнение в значительной степени способствовало падению папства и распространению Евангелия. Это так соответствовало духу нации, что все звания и сословия людей занимались этим в храмах и семьях. Не один человек, исповедовавший реформатскую веру, не садился за стол, не воздав хвалу Богу пением. В некоторых домах особой частью утренних и вечерних молитв было пение славословий Господу».
Пение священных песен было не по вкусу приверженцам старых богослужений. Куда бы они ни обернулись, псалмы еврейского царя, переложенные на язык Франции, долетали до их слуха на улицах и дорогах, в виноградниках и мастерских, у домашнего очага и церквях. «Такого приема, оказанного псалмам, - пишет Байл – мир еще не видел». Иногда это давало странные результаты. Король, любивший охоту, выбрал любимым псалмом: «Как лань желает к потокам воды»… Священники, которые, казалось, слышали в этой вспышке похоронный звон приближавшегося падения, прибегли к уловке, перевели оды Горация и положили их на музыку в надежде, что языческий поэт может превзойти еврейского поэта. Жажда Псалтыри, тем не менее, не ослабевала, и буря римского гнева обрушилась на Маро; он убежал в Женеву, где, как мы уже писали выше, добавил еще двадцать псалмов к тридцати ранее опубликованным в Париже, что составило всего пятьдесят псалмов. Эта расширенная псалтырь была впервые опубликована с рекомендательным предисловием Кальвина в 1543 году. Она издавалась в Голландии, Бельгии, Франции и Швейцарии, и спрос на нее был так велик, что печатные станки не справлялись. Рим запретил эту книгу, но от этого люди только охотнее стремились приобрести ее.
Кальвин, осознающий силу музыки в успехе реформации, тем не менее, понимал несоответствие и грубость пения на простой мотив, и использовал все средства в своей власти, чтобы исправить ошибку. Он обратился к самым знаменитым музыкантам Европы с просьбой сочинить музыку достойную содержания. Вильгельм Франк откликнулся на призыв и сочинил мелодии к псалтыри Маро. Протестанты Франции и Голландии, оставив мелодии баллад, начали петь псалмы на благородную, только что сочиненную музыку. Впервые был услышан «Старый Сотый» и другие прекрасные мелодии, которые до сих пор используются в нашей псалмодии. После смерти Маро (1544 г.) Кальвин обратился к его знаменитому помощнику Теодору Беза, чтобы закончить переложение псалмов в стихотворную форму. Беза, копируя стиль и дух Маро, сделал это; таким образом, Женева имела честь дать христианскому миру первую полную книгу псалмов, переложенных в метрическую форму на разговорном языке.
Повествование о псалмах на французском языке перенесло нас немного вперед во времени, до которого мы дошли, изучая историю. Вернемся по своим следам.
В Париже собиралась гроза. В столице жили два заклятых борца за тьму, занимавших высокое положение. Одним был Ноэль Беда, ректор Сорбонны. Его должность – вторая после самого Папы по его мнению – обязывала его оберегать самым тщательным образом от малейшего загрязнения ересью традиционную религию, что университет с успехом и делал. Беда был человеком очень скромных знаний, но, ни в чем остальном не был скромен. Он был суетливым, недалеким поклонником схоластических форм, острым полемистом и великим интриганом. «В одном Беде – говаривал Эразм – три тысячи монахов». Никогда сова так ненавидела день, как Беда свет. Он с ужасом смотрел на лучи, пробивавшиеся сквозь темные залы Сорбонны, и спешил уничтожить их, убрав с должности человека, который был украшением университета – богослова из Этепля.
Другим ярым защитником традиционной религии был Антони Дюпре. Не то, чтобы он очень интересовался религией, так как у этого человека не было ни веры, ни морали, но проявление интереса к религии входило в его политический курс. Католический историк того времени Бекаре де Пегулхем называет его «злейшим из двуногих». Он сопровождал своего господина Франциска I в Болонью после битвы под Мариньяно, и присутствовал при беседе, которая закончилась печально известным соглашением, в результате которого власть французских епископов и права французской церкви были поделены между Львом X и   Франциском I. В историю оно вошло как Болонский конкордат; он отменил Догматическую Санкцию, – главу из прав церкви Галлии – что давало королю право назначения епископов на вакантные престолы, а Папе право на первые плоды. Наградой за предательство Дюпре была красная шапочка. Его высокое положение – он был канцлером Франции – в добавление к личным качествам делало его грозным противником. Он был искусным, надменным, властным и нещепетильным в достижение своих целей, не останавливаясь  перед любой жестокостью. Он был также человеком ненасытной жадности. Он награбил много денег в интересах короля, продавая государственные должности; но он награбил еще больше  в своих интересах, и был очень богатым. В качестве компенсации он простроил несколько дополнительных палат в Maison de Dieu, по поводу которых король, чей дружбой он пользовался, не пользуясь его уважением, сказал: «что им нужно быть большими, чтобы вместить всех бедняков, каковыми их сделал сам канцлер». Такими были два человека, поднявшиеся против Евангелия.
Их подстрекали монахи Мо. Обнаружив, что их сборы уменьшаются в результате наплыва францисканцев в Париж, они подняли крик о появлении ереси. Они кричали, что епископ Брикон стал протестантом,  не удовлетворившись тем, что сам был еретиком, собрал вокруг себя компанию еще больших еретиков, и в союзе с этими компаньонами отравлял свой диоцез, стараясь заразить всю Францию. Если не будут приняты срочные меры эта отрава распространится по всему королевству, и Франция пропадет. Дюпре и Беда не были из тех людей, кто равнодушно слушает жалобы.
Положение в королевстве в тот час дало в руки этих людей большую власть. Битва при Павии – французский Флодден – только что состоялась. Цвет французской знати пал на этом поле, среди убитых был шевалье Баярд, прозванный зеркалом рыцарства. Король был узником Карла V в Мадриде. Во время пленения Франциска управление было в руках его матери, Луизы Савойской. Она была женщиной непримиримого нрава, распутного образа жизни и сердца, горящего наследственной ненавистью ее дома к Евангелию, как показали гонения на вальденских верующих. Она плохо понимала, что во Франции начинается эпоха безнравственной галантности, которая отравляет двор и королевство, и которая является одним из самых сильных препятствий на пути распространения чистого Евангелия. Однако необходимо добавить, что враждебность Луизы ослаблялась и сдерживалась исключительной приятностью и благочестием ее дочери Маргариты Валуа. Таково было трио – непреклонная Луиза, регент королевства, алчный канцлер Дюпре и фанатичный ректор Сорбонны Беда – в чьи руки попало правление Франции в этот переломный период после поражения при Павии. Но были вопросы, по которым их мнения и интересы расходились, но у всех было одно общее качество – они терпеть не могли новых взглядов.
Первый шаг был сделан Луизой. В 1523 году она задала Сорбонне следующий вопрос: «Какими средствами можно изгнать и искоренить во Франции проклятое учение Лютера?» Ответ был коротким, но выразительным:  «Кострами». Было добавлено, если это средство не будет вскоре применено, то честь короля и госпожи Луизе Савойской будет опорочена. Два года спустя Пап настойчиво рекомендовал силу в подавлении «этого огромного и необычного беспорядка, который исходит от Сатаны; иначе «эта страсть не только разрушит религию, но всякую власть, дворянство, закон, порядок и сословия». Она должна была поддержать трон, сохранить дворянство и отстоять закон, чтобы впервые был обнажен меч гонений во Франции!
Парламент собрался для нанесения удара, пока было еще время. На него вызвали епископа Мо. Сначала Брикон был тверд и отказывался идти на уступки, но, наконец, перед ним поставили выбор – оставить протестантизм или идти в тюрьму. Можно представить борьбу в его душе. Он читал о горе, ждущего того, кто, возложив руку на плуг, озирается назад. Он не мог не думать о своей пастве, которую питал с такой любовью, и которая взирала на него с чувством нежной привязанности и доверием. Но перед ним была тюрьма и, возможно, костер. Это был момент крайнего напряжения. Но жребий брошен. Брикон отклоняет костер – костер, который взамен жизни телесной дал бы ему жизнь вечную. В 1523 году 12 апреля ему присуждают штраф и отсылают назад в диоцез для опубликования трех указов: первый о восстановлении молитв Деве и святым, второй, запрещающий приобретение и чтение книг Лютера, а третий о запрете протестантских проповедников.
Какой ошеломляющий удар последователям протестантизма в Мо! Они мечтали о светлом дне, когда неожиданно пришла буря и разбросала их. Престарелый Лефевр отправился, прежде всего, в Страсбург, а потом в Нерац. Фарель направил его шаги к Швейцарии, где его ждала великая работа. Из двух Расселей, Жерар впоследствии внес большой вклад в развитие реформации в королевстве Наварра.   Воинственный Мазуриер пошел по одному пути с Бриконом и был награжден званием каноника в Париже. Остальной пастве, слишком бедной, чтобы бежать, пришлось пережить основную тяжесть бури.
Брикон спас митру, но какой ценой! Не будет судить его. Те, кто вступил в ряды протестантов позднее, делали это, «как приговоренные к смерти» и готовились к ожидавшей их борьбе. Но в этот ранний период перед епископом Мо не было примеров самопожертвования, которые были представлены в последующие годы списком мучеников. Он мог убеждать себя, что он любит Спасителя в своем сердце, хотя не исповедует его устами; что, когда он поклоняется Марии и святым, он внутренне смотрит на Христа и уповает на спасение от Распятого; что, служа в алтарях римской церкви, он втайне вкушал другой хлеб, чем тот, который она раздает своим чадам. Трудную роль взял на себя Брикон; и, не говоря о том, как это трудно, можно спросить, как вообще могла быть реформация, если бы все последователи протестантизма так поступали?




                Глава 5


                Первые мученики Франции


Паства Мо – Денис, «еретик Мо» - Бывший пастор Брикон  навещает его в тюрьме. – Беседа – Людей сжигают, но, однако, они живы. – Павана – Заключен в тюрьму за Евангелие – Отрекается – Угнетенное состояние ума – Снова исповедует Христа. – Сжигают – Его костер – первый в Париже. – Мученичество Отшельника  из Ливри – Леклерк, чесальщик шерсти – Выступает как пастор. – Изгнан из Мо. – Возвращается в Мо. – Уничтожает изображения в часовне Марии. – Процессия – Удивление участников процессии – Леклерк схвачен. – Исповедует Христа – Страшная смерть – Епископ Брикон






Брекен отрекся, но, если пастырь упал,  чада его паствы прочно стояли на земле.  Они продолжали собираться на молитву и чтение Писания; чердак чесальщика,  уединенная хижина или рощица служили местом встреч. Эта община имела честь быть источником мучеников, чьи костры должны были светить как маяки во мраке Франции, и доставлять соотечественникам яркие доказательства того, что в мир вошла сила, которая, бросая вызов эшафотам и превосходящая силу армий, победит, в конечном счете, всякое противостояние.
Давайте возьмем несколько примеров. Был арестован скромный человек по имени Денис, один из «еретиков Мо», и через какое-то время к нему в тюрьму пришел его бывший пастор Брикон. Иногда враги поручали падшему прелату такие задания, чтобы еще больше унизить его. Когда епископ неожиданно появился в камере бедного узника, Денис в удивление открыл глаза, а Брикон смущенно опустил глаза. Можно представить, что епископ начал запинающимся языком убеждать заключенного обрести свободу через отречение. Некоторое время Денис слушал его, потом поднялся и, твердо смотря в глаза человеку, который когда-то проповедовал ему то самое Евангелие, от которого сейчас он уговаривал его отречься, торжественно сказал: «Кто отречется от Меня перед людьми, отрекусь от того и Я перед Отцом Моим Небесным!» Брикон отринул назад и, шатаясь, вышел из темницы. Беседа закончилась; каждый пошел своим путем: епископ вернулся в свой дворец, а Денис пошел из камеры на костер.
Этот длинный и ужасный список, в который так тяжело, но, однако, почетно вписывать имена, был готов начаться. Это был не список умерших, а список живых; так как, когда их соотечественники исчезали в могильной тьме, и их не было больше видно и слышно на земле, эти люди, чьи имена записаны в этом списке, вышли на свет и засияли в немеркнущей славе сквозь века, говоря, что не только они живы, но также их дело, которое должно одержать победу в стране, политой их кровью. Это – чудесный и великий образ – сожженные до пепла, но все-таки живые люди.
Выберем еще одного из этой группы пионеров. Павана, уроженец Болоньи и ученик Лефевра, был юношей приятнейшего нрава, но ему немного недоставало мужества. Он зарабатывал на жизнь в церкви, но не был в сане священника. Просвещенный истиной, он стал говорить соседям, что Дева может спасти их не более чем он, что есть единственный Спаситель, а именно Иисус Христос. Этого было достаточно, его арестовали и привели на суд. Если бы он богохульствовал только Христа, то ему бы простили, но он богохульствовал Марию, этому не было прощения. Он должен был публично покаяться или сделать трудный выбор – пойти на костер. В ужасе от такой страшной смерти Павана согласился искупить проступок произнесения богохульных  слов на Деву. Накануне Рождества (1524 г.) он должен был пройти по улицам с обнаженной головой и босым, с веревкой вокруг шеи и зажженной свечой в руке до собора Нотр-Дам. Стоя перед входом в здание, он при всех попросил прощение у «Богородицы» за то, что говорил о ней пренебрежительно. После того как акт покаяния был исполнен должным образом, его вернули в тюрьму.
Вернувшись в темницу и задумавшись о том, что сделал, он понял, что есть вещи более страшные, чем смерть. Он был наедине со своим Спасителем, от которого отказался. Ужасный мрак окутал его душу. Он не мог вспомнить ни  одного обетования Библии; он ничего не находил для облегчения грусти и тяжести, лежавшей на нем. Тот, кто обернулся и посмотрел на Петра, говорил с Паваной и укорял его за грех. И он возрыдал как Петр. Решение было принято. Воздыхания прекратились; он снова исповедовал веру во Христа. Суд над «повторным еретиком» был коротким; его спешно отправили на костер. «У сложенного костра он говорил о таинстве Вечери Господней с такой силой, что один богослов сказал: «Лучше бы Павана не говорил, даже если это стоило церкви миллион золотых». Быстро зажгли хворост, и Павана стоял с непреклонным мужеством в пламени огня, пока не сгорел полностью.
Это был первый костер, зажженный в столице Франции, в пределах старых границ королевства. Спросим, в какой части Парижа он был воздвигнут?  Гревская площадь. Зловещее место! На Гревской площади были сожжены первые мученики французской реформации. Прошло почти триста лет, во Франции больше не видно горящих костров, так как больше нет мучеников. Но Францию посетил еще один гость – революция, принесшая с собой ужасное орудие смерти. И где революция установила гильотину? На той же Гревской площади в Париже. Конечно, неслучайно, что на Гревской площади были сожжены первые мученики реформации, и на Гревской площади были гильотинированы первые жертвы революции.
За мученической смертью Паваны последовала смерть Отшельника из Ливри, как его называли. Ливри был небольшим городком по дороге в Мо. Этого исповедника сожгли заживо перед входом в Нотр-Дам. Гонители предусмотрели все необходимое, чтобы сделать зрелище казни ужасным для зрителей. Огромный колокол собора Нотр-Дам звонил со страшной силой, для того чтобы собрать людей из разных частей Парижа. Когда мученик проходил по улицам, богословы говорили зрителям, что он был одним из проклятых на пути в адский огонь. Все это не действовало на мученика, он шел твердым шагом и бесстрашно смотрел на место, где он должен был отдать свою жизнь.
Нужно рассказать еще об одном мученике тех ранних дней. В Мо среди последователей протестантизма был скромный чесальщик шерсти по имени Леклерк. Наученный Духом, он был «силен в Писании». Будучи человеком не только мужественным, но и знающим, он вышел вперед, когда Брикон отступил, и стал присматривать за паствой, оставленной Бриконом. Леклерку не выстригали тонзуру и не возлагали на него руки, так как протестантская церковь Франции уже тогда следовала учению о всеобщем духовном священстве. В Мо  был восстановлен старый порядок. Монахи вновь встали за кафедры, и с ликующей улыбкой вновь выпаливали шутки и рассказывали басни к восторгу слушателей, которых им удавалось собрать вокруг себя. Это возбудило дух Леклерка, поэтому однажды он прикрепил к дверям собора плакат, называвший Папу Антихристом и предсказывавший скорое падение его царства. Священники, монахи и горожане собрались у плаката и с изумлением читали его. Их изумление быстро сменилось гневом. Разве можно терпеть, как жалкий чесальщик нападает на понтифика? Леклерка схватили, пытали и прогоняли кнутом по улицам три последующих дня, наконец, выжгли клеймо на лбу горячим железом и выгнали из Мо. Когда он подвергался такому жестокому и позорному действию, его мать стояла рядом, одобряя его стойкость.
Чесальщик отправился в Лотарингию, город Мец. Свет уже пришел в этот город, но приезд Леклерка дал новый толчок к благовестию. Он ходил из дома в дом, проповедуя Евангелие; люди высокого положения, как светские, так и церковные принимали реформатскую веру. Таким образом, руками простого чесальщика в Меце было заложено основание церкви, которая после этого стала процветать. Леклерк, появившись в Меце с клеймом еретика на лбу, тем не менее, приехал с несгибаемым мужеством и неослабным рвением. Но, к сожалению, он позволил этим качествам преступить границы благоразумия.
На некотором расстоянии от ворот города стояла часовня Марии и святых этой провинции. Приближался ежегодный праздник, и на следующий день население Меца можно было видеть на коленях перед богами из камня. Леклерк размышлял о заповеди: «Ты должен разрушить их идолов», и забыл о совершенно разных обстоятельствах тех, кому это было дано, и своих. Вечером перед закрытием ворот он тайком выбрался из города и пошел по дороге, пока не добрался до часовни. Когда он сидел перед статуями, в нем происходила духовная борьба. «Побуждаемый – пишет Беза – Божественным откровением», он поднялся, стащил статуи с пьедесталов, и, разбив их на куски, разбросал перед часовней. На рассвете он вернулся в Мец.
Так как никто не знал, что случилось у часовни, процессия отправилась в назначенный час и шла с распятиями и хоругвями, с зажженными свечами и дымящимся ладаном. Звенели колокола, били барабаны, и к музыке примешивалось пение священника. И вот, длинная процессия подошла к часовне Божьей матери. Вдруг барабаны и пение смолкли, хоругви брошены на землю, свечи погашены, и ужасный трепет охватил толпу. Что случилось? Увы, печальная картина! Разбросанные перед небольшой церковью лежали головы, руки и ноги святынь, которым участники процессии пришли поклониться; они были жестоко и кощунственно изувечены и разбиты. У собравшихся вырвался крик горя, смешанный с гневом.
Процессия вернулась в Мец более поспешно и более беспорядочно, чем вышла из него. Подозрения пали на Леклерка. Его схватили, он признался, его быстро приговорили и поспешно повели на место, где должны было сжечь. Гонители приготовили ему ужасную пытку. То, что он сделал статуям, они сделают ему. Не дрогнув, он наблюдал за страшными приготовлениями. Не дрогнув, он перенес мучительную боль. Он не проявил и тени слабости, чтобы не запятнать славу самопожертвования. Когда враги отрезали ножами его конечности и рвали плоть раскаленными до красна щипцами, мученик стоял спокойно и бесстрашно на костре, произнося громко слова псалма: «Их идолы – серебро и золото, изделие рук человеческих. Уста у них есть, но не говорят, есть у них глаза, но не видят, есть у них уши, но не слышат, есть у них ноздри, но не обоняют; есть у них руки, но не осязают, есть у них ноги, но не ходят, и они не издают голоса гортанью своею. Подобно им да будут делающие их и все, надеющиеся на них. Дом Израилев! уповай на Господа: Он наша помощь и щит».
Если Леклерк был неосмотрителен в своем рвении, то его мужество было удивительным. Его смерть можно назвать «актом веры». Такой верой он мог сдерживать ярость пламени, и более того, ярость преследователей, которая была сильнее огня. «Видевшие это – пишет автор Acts of martyrs – были удивлены, тронуты состраданием», и немало людей, вернувшихся с казни, исповедовали Евангелие, о котором свидетельствовал на пылающем костре мученик с невозмутимой и благородной стойкостью.
Немного остановимся, чтобы рассмотреть в контрастном свете двух людей – епископа и чесальщика. «Как трудно имеющим богатство, войти в Царствие Божие!» - говорил Господь в начале проповеди Евангелия. Особенно это было очевидно в случае с епископом Мо. «Его отступничество – пишет Д ;Обинье – является самым памятным в истории церкви». Если бы Брикон поступил как чесальщик, он смог бы войти в евангельское царство; но, увы, он явился к его вратам, неся груз земных званий, и когда Леклерк входил, епископ остановился на пороге. Мы не осмеливаемся предположить, какие мысли овладевали им, когда он видел одного за другим членов его паствы, шедшими на костер, а с костра на небеса. Были ли у него моменты, когда митра, которую он спас такой ценой, жгла его лоб,  когда ему надо было встать и уйти из дворца со всеми его почестями, и дорогой тюрьмы и костра присоединиться к членам бывшей паствы, которые опередили его, и наследовать с ними почести и блаженства намного высшие, чем те, которые могут предложить Папы или французский король – венцы жизни и никогда не увядающие венки?  Но, что бы он ни чувствовал, какие бы тайные мысли ни посещали его, мы знаем, что его мысли и намерения никогда не воплотились в жизнь. Он никогда не покинул свой епископский престол, не разделил участь презираемых и гонимых исповедников реформатского учения, Божественную сладость которого он, казалось, однажды по-настоящему вкусил, и которое он прежде старался распространить с очевидно горячим и искренним рвением. До дня своей смерти он принадлежал римской церкви. Его настоящий характер остается загадкой. Разве нельзя надеяться, что в последний его час милостивый Учитель, обернувшийся и посмотревший на Петра и Павана, имел сострадание к падшему прелату; и, что краска на его лице от праведного стыда и слезы искренней и горькой скорби в его глазах не войдут в присутствие Спасителя, и он не будет присоединен к блаженным на небесах, – кротчайший из них – с которыми он на земле так часто обсуждал разные вопросы, когда они шли в дом Божий.





                Глава 6


                Кальвин, происхождение и образование


Вот-вот появятся более сильные борцы – Кальвин – Рождение и происхождение – Внешность и характер – Образование – Назначен капелланом – Черная смерть – Отправлен в Ла Марш в Париже – Матюрин Кордье – Дружба юного ученика и его учителя – Кальвин очарован великими латинскими писателями – Служение Лютера и Кальвина на своих родных языках – Покидает школу Ла Марш


Молодая виноградная лоза, посаженная во Франции, согнулась под бурей, и, казалось, будет вот-вот вырвана с корнем. Враги Евангелия, воспользовавшиеся отсутствием короля, который был еще в плену в Мадриде, взяли на себя руководство делами и делали, что хотели. Беда и Дюпре, кого страх сделал жестокими, возводили костер за костром, и вскоре не осталось ни одного исповедника, чтобы рассказать о том, что Евангелие когда-то посещало французское королевство. Реформация, которая едва начала свой путь во Франции, была фактически сожжена дотла. Но те, которых убеждали таким образом, проглядели силу Того, Кто может поднять живых свидетелей из пепла мертвых свидетелей. Люди, которых Беда сжег, представляли довольно узкий круг и обладали небольшой силой; на сцену собирались выйти более могущественные борцы, кого Господь укрепит Своим Духом и защитит Своим провидением, что все силы Франции не одолеют их. От эшафотов и пылающих костров, которыми враги окружили его, протестантизм выйдет, чтобы наполнить христианский мир последователями, а мир светом.
Великий вождь реформации мгновенно вышел на сцену. Никто не объявлял о его выходе на сцену, и ничего не предвещало его. Лютер вышел из заточения в монастыре Эрфурта, удивив мир неожиданным появлением и властью, с которой он говорил. Но появление великого реформатора Франции было постепенным. Если Лютер поднялся над людьми как звезда, внезапно вспыхнувшая в темном небе, то появление Кальвина было подобно дню, нежно и тихо приходящему на вершины гор, окрашивающему горизонт серебром, и постепенно набирающему яркость, пока, наконец, не заполнит все небо ярким светом.
Кальвин, о чьем рождении и образовании кратко расскажем, родился в скромной обстановке, как и большинство из тех, кто совершал великие дела для Бога в этом мире. Он впервые увидел свет 10 июля 1509 года в Нойоне, в Пикардии. Его семья имела норманнское происхождение. Его дед все еще жил в небольшом городке Понт Евен и был по профессии бондарем. Его отец Жирар был папским нотариусом и секретарем епископа, через которого он надеялся в будущем найти для своего сына Жака выгодную должность в церкви, и для которой, несомненно, по его склонности, отец его предназначал. Да, мальчик из Нойона поднялся в церкви выше самой высокой мечты отца, но в более кафолической церкви, чем римская.
Коротко опишем юного Кальвина. Перед нами мальчик десяти лет. Он – хрупкого телосложения, маленького роста, бледный, с горящими глазами, указывающими на проницательную, и в то же время, глубоко эмоциональную душу. Его выражение лица было робким и застенчивым, что нередко сопровождает очень впечатлительный ум и силу, заключенную в хрупком организме. Он был задумчивым не по возрасту, и преданным католической церкви в меру и сверх меры. Он был пунктуален как часы для совершения религиозных обрядов. Это была не  простая механическая набожность. Душа, которая смотрит прямо в глаза, ничего не может дела механически. Что касается его поведения, то он был назорей от юности своей; ни один порок не запятнал его. Это делало юного Кальвина несколько таинственным в глазах его товарищей. Своей праведной жизнью, если не словами, он стал для них невольным обвинителем.
Из родительского дома юный Кальвин перешел в роскошный особняк Момморов, знати, жившей по соседству. Час, в который Кальвин переступил их порог, был полон событиями. Он чувствовал себя неуютно в этих открывшихся для него роскошных залах, и часто, как он рассказывал сам, охотно прятался в темном углу от блистательной публики, наполнявшей их. Но дисциплина, которой он научился там, явилась необходимой подготовкой для дальнейшей работы. Учась вместе с молодым Моммором, но на деньги отца, он получил более глубокое классическое образование и аристократические манеры, которые он вряд ли узнал, если бы рос под крышей скромного отцовского дома. Он, который должен стать советником правителей, наставником школ и законодателем церкви, должен был иметь не поверхностное и не узкое образование.
Юный Кальвин овладевал с исключительной легкостью тем, что стоило его одноклассникам большого труда и времени. На уроках он запоминал многое. Будучи ребенком, он любил молиться на открытом воздухе, таким образом, подтверждая широту своей души. В том веке думали о Боге, живущем в «рукотворных храмах». Кальвин понимал, что это – Тот, чье присутствие наполняет храм вселенной. В этом он напоминал молодого Ансельма, который, подняв глаза на грандиозные горы, сторожившие родную долину Аоста, верил, что, если он заберется на их вершину, он будут ближе к Тому, Кто поместил Свой трон на небесах. В это время место капеллана в небольшой церкви по соседству, которое называлось Ля Жесин, оказалось свободным, и Жирар Кавен, считая расходы на обучение сына слишком большими для него, написал ходатайство и получил (1521 г.) от епископа должность для своего сына Жака. Кальвину тогда было всего двенадцать лет; но в то время было обычным, что даже более юные дети имели церковные должности более высокого сана – епископский посох или кардинальскую шапочку прежде, чем они начнут понимать значение этих знаков отличия. Накануне праздника Тела Христова епископ торжественно постриг голову юному капеллану из Жезине, и, хотя он не был еще допущен к священнической должности, он символически стал членом духовенства и рабом той церкви, которой он впоследствии станет самым сильным противником и врагом, которого она боялась больше всего.
Еще два года юный капеллан оставался жить в родном городке Нойон, нося это звание, но, не исполняя обязанностей, так как какие обязанности мог исполнять ребенок двенадцати лет? В Нойон пришла черная смерть. Ужасная эпидемия навела страх на это место, она унесла с собой уже многих жителей, и каноники обратились в капитул с просьбой уехать жить куда-нибудь на время эпидемии. Жерар Ковен, боясь за жизнь своего сына, « надежду его жизни», тоже подал прошение капитулу, чтобы он дал юному капеллану «право уехать в другое место по своему желанию без потери содержания». Реестры капитула показывают, согласно главному викарию Дисмею и канонику Левассер, что разрешение было получено в августе 1523 года. Молодые Момморы были готовы отправиться в Париж продолжить обучение, и Жерар Ковен обрадовался возможности послать сына вместе с одноклассниками и товарищами на обучение в столицу. В возрасте четырнадцати лет будущий реформатор оставил отчий дом. «Убегая от одной эпидемии, - пишут католические историки – он попал в другую».
В Париже Кальвин поступил в школу или колледж Ла Марш. В то время в этом колледже был замечательный человек, Матюрин Кордье известный своим исключительным вкусом, отличным знанием латыни и обширной эрудицией. Эти способности могли открыть Кордье дорогу к блистательному успеху, но он был одним из тех, кто предпочитал придерживаться своего мнения и сохранять независимость, чем занимать положение, при котором нужно в какой-то степени жертвовать обоими. Он посвятил всю свою жизнь обучению молодежи, его имя дошло до наших дней в связи с одной из его книг под названием «Диалоги Кордье», которыми до сих пор пользуются в школе.
Однажды Матюрин Кордье увидел ученика лет четырнадцати, входившего в школу, и только что приехавшего из сельской местности. Он был худым, с бледным лицом, но глаза придавали его лицу такое умное выражение и красоту, что учитель не мог его не заметить. Кордье скоро понял, что перед ним был ученик незаурядного таланта, и спустя несколько дней четырнадцатилетний ученик и учитель пятидесяти лет были неразлучны. В период каникул школа не была игровой площадкой, но именно такого любящего и талантливого наставника, который опять становился молодым в обществе своих учеников, искал Кальвин. Таким был великий учитель, которого Бог дал еще более великому ученику.
Матюрин Кордье был не просто лингвистом. Его ум был пропитан мудростью древних. Правда, он не мог передать высшую мудрость, так как оба, и учитель и ученик, были погружены во тьму суеверия, но учитель познакомил ученика с духом Ренессанса, который подобно теплой весне прогонял зиму средневековья и освежал мир богатой зеленью и манящими цветами древней цивилизации. Кальвин вскоре научился ценить и восхищаться строгим и богатым стилем Цицерона, высокими мыслями и глубокой мудростью этого и других великих мастеров римской литературы. Он понимал, что, если он стремится к обладанию влиянием на соотечественников, он должен, прежде всего, совершенствоваться в использование мощного средства, с помощью которого можно получить доступ к сердцу и источнику чувств, затронуть и привести в движение мощные пружины деятельности, и этим средством был язык, особенно письменный язык. С этого часа молодой студент стал прививать родному французскому языку изящный стиль, верно подобранные выражения, гибкость, лаконичность, пыл, которые подходили бы для выражения как самых тонких оттенков настроения, так и самых сильных выражений чувств.
Конечно, примечательно, что два великих европейских реформатора стали создателями языка своих стран. Кальвин был отцом французского языка, Лютер – отцом немецкого. Несомненно, в этих странах язык был со времен первых поселенцев, «французский» и «немецкий» до Кальвина и Лютера, как и была паровая машина до Джеймса Ватта. Но также верно, как Ватт был изобретателем паровой машины, сделав ее по-настоящему полезным приспособлением, так и Лютер и Кальвин были создателями соответствующих языков, как разговорных, так и письменных. Кальвин создал французский язык, а Лютер немецкий, бывший грубым и скудным языком узкого диапазона, небольшой способности к адаптации и средством для передачи низменных идеалов. Он вдохнул в него новую жизнь. Он придал ему более широкий диапазон и несравненно более тонкую гибкость. Более того, он возвысил и освятил его, внеся в него сокровища Евангелия, обогатив его множеством новых терминов, и возвысив его силой небесного огня. Реформатор добился преобразования французского языка с помощью нового мышления и понятий, которым он учил соотечественников; так как язык является результатом жизни людей, говорящих на нем.
«В худом и истощенном теле – пишет один из его врагов – проявлялся уже живой и сильный дух, остроумный, отважный
и очень быстрый, либо вследствие состояния его здоровья – его мучили постоянные головные боли – либо, чтобы освободить ум для занятий, письма и развития памяти. Он говорил мало, но все его слова имели вес и никогда не проходили мимо цели; его никогда не видели в кругу друзей, но всегда в уединение». Как не похоже это на поэтический ореол, окружающий молодого Лютера!
То, что Кальвин был отцом французского протестантизма, признается всеми; но мы не так часто слышим, что Кальвин был отцом французской литературы. Но это, несомненно, великое служение, нельзя обойти молчанием. Трудно сказать, сколько знаменитых государственных деятелей и философов, блестящих историков и поэтов, пришедших после него, обязаны ему. Они нашли язык, над которым он много потрудился, чтобы тот был пригодным для пользования, подходящим средством для таланта и гения, с помощью которых они прославили себя и страну. Их ум, возвышенность и мудрость сглаживались бы тусклым, невыразительным, бедным и негармоничным языком, которым они  бы были вынуждены пользоваться. Для цивилизованных людей нет более сильного средства, чем язык, и нет более сильного средства для формирования языка, чем Евангелие.
«Лютер – пишет Бассне – одержал победу в устном языке, но перо Кальвина было более точным. Оба были непревзойденными в разговорном языке своих стран». «Наш язык – пишет Этьен Паске – во многом обязан Кальвину». «Никто из его предшественников не превзошел его в письме, - пишет Ремонд – и лишь некоторые приблизились к нему по красоте и выразительности языка».
Кальвин закончил курс у Кордье и в 1526 году перешел в колледж Монтегю, одну из двух семинарий Парижа, – другой была Сорбонна – чтобы учиться на священника. Свою любовь к старому учителю из Ла Марш и то, что он получил от него, будущий реформатор принес с собой в новый колледж, и сохранил это даже до могилы. В последующие годы он посвятил ему свое Толкование на первое послание к Фессолоникийцам. Поступая так, он пользовался случаем приписать урокам Кордье весь успех последующего обучения в высших заведениях. И, если потомки извлекут плоды из его трудов, то они будут обязаны, как он думал, хотя бы частично Кордье.




                Глава 7


                Обращение Кальвина


Кальвин в Монтегю – Его увлечения и занятия – Предсказания его учителей – Кальвин все еще во тьме – Трижды вооруженный – Оливетан –Беседа между Оливетаном и Кальвином – Пробуждаются сомнения – Душевная борьба – Священники советуют ему исповедоваться – Оливетан отсылает его к Библии – Открывает книгу – Видит крест – Еще одно препятствие – «Церковь» - Понимает духовную славу истинной церкви – Исчезает слава лже-церкви – Одна из самых великих битв в мире – Победа и плоды

Переступив порог Ла Марш, Кальвин оказался в новой, но не в лучшей атмосфере. В отличие от Ла Марша, где было светло от свободных понятий  республиканского Рима, атмосфера  Монтегю закостенела от схоластических догм. Но пока Кальвин мог дышать этим воздухом. Студент с бледным лицом, степенного и серьезного поведения не мог не удовлетворять самых схоластических и религиозных профессоров, у ног которых он сидел. На мессе его место никогда не пустовало; он не нарушил ни одного поста вкушением запрещенных блюд; он не оскорбил ни одного святого, не отдав ему или ей должное в их праздники.
Юный студент был также прилежен в учебе, как и точен в исполнении обрядов. Он был настолько увлечен знаниями, что часто трапеза проходила без него. Когда все уже крепко спали, он бодрствовал; он продолжал сосредоточенно изучать книги схоластов или Отцов до утра.  Жители этого квартала Парижа обычно видели небольшой свет, струившийся из одного окна, одной комнаты – Кальвина – в колледже, спустя долгое время после того, как все остальные огни были погашены, и пробила полночь. Учителя возлагали на него большие надежды. Они говорили, что юноша с такими прекрасными дарованиями и неутомимым трудолюбием, к тому же благочестивый, должен высоко подняться в церкви. Они предсказывали ему не просто должность сельского или приходского священника, не просто диоцез в городе, для такого ученика было предназначен только пурпур кардинала. Тот, кто был гордостью колледжа, наверное, со временем станет одним из светил христианства. Да, студенту с бледным лицом и горящими глазами было предназначено стать одним из светил христианства! Его светильник должен был сиять далеко вокруг. Кальвину пришлось освещать не только народы Европы, сидевшие под тенью римской церкви, но и далекие племена и народы, населявшие острова и континенты, куда не проник еще взгляд исследователя, и не добралось судно мореплавателя, о ком не знал тогда христианский мир.
Но человек, выбранный средством для выведения народов из тюрьмы, сам находился в то время в таком же плачевном пленении, и нуждался, чтобы его самого вывели из тьмы. История его освобождения – борьбы, чтобы сбросить цепи – назидательна и трогательна. Кальвин начал понимать, что Писание категорически называет «властью тьмы» крепость оков и беспомощность бедного пленника. И  «помня о яде и полыни»,  он был тронут состраданием к невзгодам тех, кого был призван освободить, и он продолжал трудиться с терпением и верой, чтобы разбить их оковы.
Реформация была в воздухе, и юный студент мог едва дышать, не вздохнув что-нибудь из новой жизни, тем не менее, он был защищен от всякой инфекции. Он был дважды и трижды вооружен. Во-первых, он жил в атмосфере традиционной религии Монтегю; он не мог слышать там того, чтобы повредило его вере; во-вторых, он был пострижен, таким образом, он держался за плуг римской церкви, повернется ли он назад? И потом, его хлебом насущным были схоласты, питательные свойства чьих доктрин никто не ставил под сомнение в Монтегю. Сверх ежедневных и ежечасных занятий юный ученик укреплялся против ереси строгим соблюдением всех внешних обрядов. Правда, у него был исключительно острый, проницательный и пытливый ум, но это ничего не значило; так как, когда ум подобного рода хватается за такую систему как папская, то он упорно отказывается отпустить ее. Разум находит удовольствие и гордость в сходной по духу работе по созданию доказательств в защиту заблуждений, пока, наконец, он не станет жертвой обмана собственной изощренности. К такому исходу приближался юный Кальвин. С каждым днем его ум становился более односторонним.  С каждым днем он более пристально рассматривал  папство, но не таким как оно было на самом деле, а каким оно было в его воображении. Еще несколько лет и все его мышление, рассудок и чувства переплелись бы и срослись с этой системой, все пути были бы закрыты для света, и Кальвин бы стал самым яростным борцом, бывшим когда-либо в рядах римской церкви. Сегодня больше бы было слышно о Кальвине, чем о Беллармине.
Но Бог предусмотрел дыру для стрелы в тройной броне, в которую облекся юный студент. В Париж приехал двоюродный брат Кальвина, Оливетан, ученик Лефевра. Живя в одном городе, братья часто проводили время в обществе друг друга; и новые взгляды, будоражившие Париж и нашедшие исповедников на Гревской площади, стали предметом частых бесед между ними. Очень вероятно, что Кальвин был свидетелем мученичества, о котором мы рассказывали в предыдущей главе. Большой колокол Нотр-Дама собирал весь Париж, – почему бы и не Кальвина – чтобы увидеть, как Павана и отшельник из Ливри не дрогнув, будут стоять на костре. Взгляды Оливетана и Кальвина расходились, и споры были горячими. Оливетан смело критиковал учение церкви, а Кальвин также смело защищал. В комнате проходил настоящий бой. Правда, было только два бойца, но от этого спора зависели более важные вопросы, чем от многих великих сражений, в которых участвовали огромные армии. В этой скромной квартире встретилось Старое и Новое время. Они боролись друг с другом, и от исхода битвы зависело, воссияет ли новый день в христианском мире или нет. Если бы Оливетан был побежден и вновь впряжен в колесницу непогрешимой церкви, мир бы никогда не увидел прекрасного перевода Нового Завета на французский язык, которому предназначалось многое совершить для распространения света. Но если Кальвин сложит шпагу перед двоюродным братом и уступит  аргументам ученика Лефевра, какой удар это будет для римской церкви! Схоласт, на чье острое диалектическое оружие начали рассчитывать ее представители, перейдет во вражеский лагерь, чтобы положить свой блестящий талант и огромные приобретения к ногам протестантизма.
Братья возвращались к спору каждый день. Такие битвы меняют мир, не шумные сражения с пушками и саблями, но сражения, в которых устанавливаются или низвергаются великие принципы. «В мире есть две веры», слышим, как говорит Оливетан. «Один вид религий изобрели люди, в каждой из которых человек спасается обрядами и делами, другой вид – вера, явленная в Библии, и учичащая людей искать спасение только в Божьей милости». Кальвин резко возражает: «Я не приму ни одну из твоих новых доктрин, ты  думаешь, что я всю жизнь живу в заблуждениях?» Но Кальвин не был так уверен в этом, как казалось. Слова двоюродного брата глубже проникали ему в сердце, чем он хотел признаться даже себе. И, когда Оливетан прощался с ним, едва дверь закрывалась за ним, как Кальвин заливался слезами, падал на колени и изливал в молитве сомнения и тревоги, обуревавшие его.
Сомнения, сотрясавшие его душу, усиливались с каждым новым спором. Что делать? Оставить церковь? Это было равносильно тому, чтобы броситься в адскую пропасть. Но может ли церковь спасти его? Над ним сияет новый свет, в котором ее догмы тают; и почва под ним уходит. К чему прилепиться?  Смятение переросло в бурю. Внутри он чувствовал «муки смертные», его комната оглашалась вздохами и стонами, подобно комнате Лютера в Эрфурте. Буря бушевала не в разуме, хотя, несомненно, его помраченный разум играл в этом деле не последнюю роль, но эпицентр ее был в его душе – совести. Это заключалось в чувстве вины, сознании греховности и мрачном предчувствии грядущего гнева. Пока он имел дело просто со святыми, с такими же творениями, как и он, только, возможно, немного святее, все было хорошо. Но теперь он стоял в присутствие бесконечно Святого, в ком грех не может обитать. Он стоял там, и вся чернота и греховная порочность были видны в ярком свете Божественной чистоты; он стоял там, нарушитель закона, который гласит: «Душа согрешающая, та умрет», - как ужасна смерть, и как справедлива награда – он стоял там, и не было ничего, во что он раньше верил – святых, обрядов и благих дел, ничего, чтобы могло защитить его от руки Законодателя. Он предстал перед Судьей без адвоката. Ему раньше не приходило в голову, что ему нужен адвокат, по крайней мере, не такой, которого предлагает римская церковь потому, что раньше он не видел ни святости Бога, ни собственной вины, а сейчас он видел и то, и другое.
Борьба Кальвина не была растерянностью скептика, который неспособен  определиться среди конфликтующих систем, это была агония души, убегающей от смерти и не видящей пока выхода. Это не было борьбой разума, который освободился от истины и плывет по волнам сомнений и неверия – печальная картина, и нередкая в наш век. Борьба Кальвина была не такой. Это была напряженная схватка человека, крепко ухватившегося за великие истины, хотя пока не все,  Божественного откровения, и который увидел ужасную реальность, отрывшуюся ему через них, и понявшего весь ужас своего положения, определенного для него, с одной стороны, его собственными прегрешениями, а с другой стороны, неизменными законами Божественного характера и правления. Эта борьба была ужаснее борьбы просто ментальной, серьезность шестнадцатого века заключалась в последнем виде борьбы. Не узнав пока о том, что «прощение – в Боге», потому что пока он не верил в «искупление», через которое дается прощение даром, Кальвин в тот час стоял и смотрел в черноту вечной тьмы. Если бы он сомневался, сомнения бы облегчили его боль, но он не мог и не сомневался; он слишком хорошо понимал ужасную реальность, и не знал, как избежать ее. Он сам был грешником; был закон, осуждавший на смерть; и был Судья готовый взыскать по нему; так Кальвин понимал.
Тяжесть борьбы Кальвина была пропорциональна степени его самоправедности.  Этот принцип рос в нем с юности. Безупречность его жизни и точность, с которой он выполнял религиозные обряды, исполняли этот принцип энергией и силой. Ничего, кроме бури исключительной силы, не могло опрокинуть и ввергнуть в грязь гордость, которая становилась все выше и сильнее с каждым исполненным обрядом и с каждым пройденным годом. И пока его гордость не будет ввержена в грязь, он не сможет пасть к ногам Великого Целителя.
А пока, подобно царю Иораму, он пошел к врачам, «которые не могли исцелить его от болезни»; они были просто шарлатанами, давшие ему четки, чтобы перебирать, и мощи, чтобы целовать, вместо «смерти», которая искупает, и «крови», которая очищает. «На исповедь!» - кричали богословы из Монтегю, которые не могли распознать в тусклом взгляде и изможденной фигуре страданий, изнурявших его душу, и, конечно, не могли угадать их причину. «На исповедь, на исповедь!» - кричали они в тревоге, так как видели, что могут потерять самого многообещающего ученика, на которого возлагали большие надежды. Кальвин пошел к духовнику, рассказал ему не все, но многое, на что он осмелился; и св.отец дал ему несколько успокоительных средств из церковной фармакопеи для облегчения боли. Пациент пытался убедить себя, что болезнь скоро пройдет, он скоро вернется к школьным учителям и, возможно, забудет, увлекшись их утонченными размышлениями, о реальности, которая овладела им.
Но вскоре на него налетел еще более яростный порыв бури, стоны громче прежнее были слышны из его комнаты, и лились слезы, обильнее которых он никогда не проливал на постель.
Однажды, когда юный ученик из Монтегю проходил сквозь такую борьбу, ему случилось быть на Гревской площади, где он обнаружил большую толпу священников, солдат и горожан, собравшихся вокруг костра, на котором последователь нового учения тихо отдавал свою жизнь. Он стоял там до тех пор, как огонь не сделал свою работу, и единственными воспоминаниями о трагедии, которой он был свидетелем, являлись столб, железный воротник, цепи и груда пепла. То, что он видел, всколыхнуло в нем череду мыслей. «У этих людей – говорил он себе – есть покой, которого нет у меня. Они переносят огонь с удивительным мужеством. Я мог бы тоже мужественно встретить костер, но если смерть придет ко мне, также как и к ним с жалом церковной анафемы, смогу ли я встретить ее также спокойно как они? Почему они так отважны среди таких реальных ужасов, а я угнетен и дрожу перед мрачными предчувствиями и приметами? Хорошо, я последую совету кузена Оливетана, исследую Библию, и, возможно, найду «новый путь», о котором он говорит, и который нашли люди, так смело идущие на костер». Он открыл Книгу, которую никто, как говорит римская церковь, не должен открывать без церковного толкования. Он начал читать, но сначала его охватил еще больший ужас. Грехи не казались ему до сих пор такими тяжелыми, а он сам таким грешным, как сейчас.
Он бы закрыл эту книгу, но куда ему еще обратиться? Со всех сторон вокруг него готова была открыться пропасть. Поэтому он продолжал читать, и постепенно ему казалось, что он начинает смутно и издалека различать крест и Распятого на нем; его очертания были похожи на Сына Божьего. Он посмотрел вновь, видение стало четче, так как теперь он мог прочитать надпись над головой Страдальца: «Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились». Луч света пробился сквозь тьму; он подумал, что увидел путь к спасению – прибежище, где мрачная буря, нависшая над ним, не могла поразить его; уже тяжесть, давившая на него, была не такой тяжелой, она начинала ослабевать и отходила, когда он смотрел на Распятого. «Отец! – восклицал он, не было больше Судьи, Мздовоздаятеля – Отец, Его жертва утолила Твой гнев; Его кровь смыла наши беззакония; Его крест понес мое проклятие; Его смерть искупила меня!» Среди огромных волн его ноги коснулись дна, земля была твердой, он был на скале.
Кальвин пока не был в безопасности на берегу, пройдя все опасности. Ему пришлось преодолеть еще одно грандиозное препятствие, которое можно выразить одним словом – церковь. Христос сказал: «Вот, Я с тобой всегда». Церковь была храмом Христа, и это делало единство – единство во все времена и во всех землях – одним из существенных ее атрибутов. Отцы ставили под сомнение атрибут истинной церкви. Они говорили, что она должна быть едина. Совершенно верно, но должно ли это единство быть внешним и видимым, или внутренним и духовным?  “Quod semper, quod ubique et ab omnibus” (Поэтому всегда, везде и все.); если искать это во внешнем проявлении, то его можно найти только в римской церкви. Сколько человек спотыкалось об этот камень преткновения и больше не поднимались. Сколько человек даже в наше время терпело здесь кораблекрушение! Это была скала, о которую Кальвин мог разбиться. Церковь была в его глазах почитаемой и святой; он видел, что она пришла от ранних веков, охватила все земли, имела в своих рядах мучеников и исповедников первых веков и великих богословов средневековья во главе с Папой, наместником Иисуса Христа. Она, действительно, казалась храмом, построенным Самим Богом. Со всеми своими заблуждениями она, однако, была славной церковью, Божественной и небесной. Должен ли он оставить это благородное собрание и присоединиться к нескольким презираемым последователям новых взглядов? Это было все равно, что стереть свое имя из книги жизни. Это должно было навлечь отлучение на его голову и вынести приговор об его отторжении от Божьей семьи, нет, от Самого Бога! Кальвину пришлось пережить великую борьбу.
Сколько людей начинали эту борьбу только для того, чтобы проиграть ее. Они терпели поражение от воображаемого авторитета «церкви», от собрания великих имен и великих соборов, но и последнее, хотя не менее важное, от угрозы анафем. Даже для сильных умов невозможно было сразу сбросить чары великой Волшебницы. Даже Кальвин не победил бы в этой жестокой борьбе, если бы он не прибег к духовному мечу, которое есть Слово Божие. Снова и снова он возвращался к Библии. Он искал церковь, какой она была показана, духовным собранием, где глава – Христос, жизнь – Дух Святой, основание – истина, а члены – верующие. По мере того, как раскрывалась красота этой церкви, меркла фиктивная красота и земное величие, сиявшие вокруг римской церкви, пока, наконец, не угасли совсем.
«Не может быть церкви там, - слышим, как Кальвин говорит себе – где нет истины. Здесь, в римской церкви, нахожу только басни, глупые выдумки, явную ложь и обряды идолопоклонников. Собрание, основанное на этом, не может быть церковью. Если вернусь к правде, содержащейся в Писании, вернусь ли я к церкви, и примут ли меня в святое собрание пророков, апостолов, святых и мучеников? Что касается Папы, наместника Иисуса Христа, нужно ли мне бояться столь громкого слова? Без библейского основания, без просьбы со стороны христианских народов, без святости и смирения Христа Папа поставил себя выше церкви, окружил себя мирской роскошью и претендует на господство в вере и умах людей. Дает ли это ему право на уважение, должен ли я поклоняться ему и оказывать уважение?» «Папа – заключает Кальвин – всего лишь пугало, одетое в великолепные и блестящие одежды. Я пойду своим путем, не обращая внимания на него».
Словом, Кальвин сделал заключение, что слово «церковь» не может обозначать собрание, которое действительно монополизировало слово «церковь». Высокие звания и должности не могут дать ни единства, ни авторитета; это исходит только из истины. Поэтому ему надо выйти из «церкви», чтобы войти в церковь – церковь Библии.
Победа была окончательной. Последнее звено римской цепи спало с его души; исчезла огромная фантасмагория, пугавшая и устрашавшая его; он стоял в свободе, данной ему Христом.
После великой борьбы наступил покой – приятный и благословенный рассвет после бури и густого мрака ночи.
Так проходила одна из великих мировых битв. Когда думаешь о том, что было завоевано для человечества на этом поле сражения, то без долгих размышлений понимаешь важность ее исхода. Эта победа принесла больше, чем все победы и все лавры Цезаря и Александра Македонского. День обращения Кальвина неизвестен. Но историк д’Обинье, чьему исследованию мир обязан за точные и полные сведения об этом событии, приводит год 1527 и место – Париж, город, где уже были преданы смерти святые Божьи, и где в последующих годах их кровь будет литься как вода. День обращения Кальвина является примечательным днем эпохи.














                Глава 8


         Кальвин становится студентом юридического факультета 

               
Врата нового царства – Многие стремятся войти – Немногие могут войти – Лефевр и Фарель хотят обращения Франциска I – Более значительное обращение – Кальвин отказывается учиться на священника – Выбирает профессию юриста – Едет в Орлеан – Пьер де л’Этоль – Кальвин становится его учеником – Учение Этоля об обязанности государства наказывать ересь – Кальвин среди своих товарищей по колледжу – Победа – Кальвин изучает греческий язык – Мельхиор Вольмар – Кальвин готов к работе комментатора – Последняя умственная борьба


Реформация пришла и вновь установила царство Евангелия на земле. Широко открыв врата, она не ставит часовых у входа и не назначает цену за благословения, но приглашает всех войти. Мы видим, как множество людей подходят к вратам и думают, что они войдут и станут гражданами нового государства. Великие схоласты и эрудированные богословы толпятся у входа; но они не могут стать как дети, и поэтому не могут найти вход. Мы видим, как церковники разного сана толпятся у врат: вот стоит кардинал в красном, а вот монах в рясе, и все нетерпеливо спрашивают, что делать, чтобы наследовать жизнь вечную. Но они не могут расстаться со своими грехами и самоправедностью, и поэтому они не могут войти во врата, которые, хотя и широки для нищих духом, но узки для них. Могущественные цари, выдающиеся государственные деятели и многочисленные племена идут сюда, надеясь, что будут причислены к гражданам нового общества. Они стоят у самого входа; еще шаг, и все будет хорошо. Но, увы, они колеблются, находясь в нерешительности; это минута напряженного ожидания. Что ослепляет их, отчего они не видят входа? Небольшое слово, мощное заклинание, которое вызывает у них внушительный образ, который является воплощением  всех времен и олицетворением всех апостольских добродетелей и благословений – «церковь». Ослепленные этим видением, они остановились – отпрянули назад – золотая минута прошла. И от самых врат евангельского света они идут по дороге вниз в прежнюю тьму.  Широкий путь от края до края наполнен людьми, чьи ноги были на самом пороге этого царства, но которые сейчас возвращаются, одни оскорбленные простотой младенческой церкви, другие, напуганные эшафотом и костром, а третьи, сдерживаемые любовью к праздности и греху. Немногие могут войти и получить венец; но даже они входят только после тяжелой борьбы и душевных страданий. Именно отсюда, началась реформация, не в высших мировых сферах, среди честолюбивых тронов и совещаний правительств. Она родилась в муках в нижних сферах общества, в молитвенных комнатах, в груди кающихся грешников, в слезах, громких рыданиях и стенаниях.
Парижу не суждено было быть одним из городов, которые прославились светом протестантизма, тем не менее, Богу было угодно, как говорилось в последней главе, сделать его местом действия великого обращения к вере. Лефевр и Фарель очень хотели, чтобы среди последователей Евангелия был великий монарх Франциск I. Если трон будет завоеван, думали они, то перевес сил на стороне Евангелия не даст ли победу ему во Франции? Но Бог, чьи мысли не мысли человека, тем временем трудился ради далекой более великой цели – обращения студента с бледным лицом из колледжа Монтегю, чьего имени ни Лефевру, ни Фарелю не довелось слышать, о чьем существовании они даже не подозревали. Они и не догадывались, какая борьба шла в тот самый час недалеко от них в небольшой комнате в малоизвестном квартале Парижа. Они едва могли предположить, что, когда юный студент склонился перед силой истины, более могущественная сила встала на сторону Евангелия, чем, если бы Франциск и весь его двор стали покровителями Евангелия и его борцами. Свет не может распространяться королевским указом или шпагой солдата. Только Библия, проповеданная евангелистом и засвидетельствованная мучеником,  может дать возможность Евангелию, подобно дневному свету, освещать и благословлять землю.
С того часа, как Кальвин обратился, он стал центром реформации во Франции и постепенно центром реформации в христианском мире; поэтому, прослеживая этапы его пути, мы опишем последовательность великого движения протестантизма.
Его глаза открылись, и он увидел римскую церковь, лишенную иллюзорной славы – псевдо Божественной власти – которая раньше ослепляла и подавляла его. Где до этого стояло духовное здание, дом Божий, обитель истины, как он считал, там возвышалось идольское капище. Как он мог служить в его алтарях? Правда его голова была пострижена, но он еще не приобрел непреклонного характера, который отличает тех, кто принял священство; ему не надо было продолжать идти по этому пути. Он решил посвятить себя юриспруденции. Такой способ выхода из церковных кругов мог не вызвать подозрений.
Удивительно, что его отец почти в то же время пришел к такому же решению относительно будущей профессии сына; таким образом, Кальвин получил родительское согласие на свой выбор – совпадение, на которое Беза указывает, как на весьма странное. Путь, на который вступал его сын, Жерар Кавен считал путем, где должны быть завоеваны многие блестящие награды; удивительный интеллект и редкое прилежание его сына сулили добиться немало из этих наград. В мечтах Жерар видел сына уже стоящим у трона и управляющим судьбами Франции. Распрощался ли Кальвин навсегда с богословием, и могут ли суды и государственные службы с этих пор заявлять на него свои права? Нет, он отошел на некоторое время, чтобы изменив работу для своего ума, привнести в свою будущую работу многогранность, широту взглядов и диапазон сострадания, которых иначе нельзя было добиться. В тот час он не мог даже и мечтать о такой работе, но Тот, Кто призвал его от чрева матери и поставил пророком для народов», вел его неведомым путем.
Юный студент, все еще с бледным, но излучавшим возвышенный мир, лицом, пришедший на смену бурям, бушевавшим над ним, последний раз проходит сквозь ворота Монтегю, и, оставляя позади себя Париж, направляет шаги в Орлеан, город на берегах Луары, который существует со времен его основателя Аурелиана. В городе был известный университет, а в университете был известный профессор юриспруденции, Пьер д’Этоль, прозванный Князем юристов. Именно свет этой звезды привлек юного Кальвина в Орлеан. Теперь он стал изучать юриспруденцию. Один из принципов, к которому его призывали прислушиваться, сидя на скамье в аудитории, позволяет нам измерить прогресс теории свободы в наши дни. «В обязанность магистрата входит – говорил «Пьер Звезды» своим ученикам – наказывать преступления как против религии, так и против государства». «Что!» - восклицал он с видом человека, предлагавшего на обсуждение непреложную истину. «Что! Повесим ли мы вора, который крадет у нас кошелек, и не предадим на сожжение еретика, который крадет у нас царство небесное!» Так плохо тогда понимали различие между гражданской и духовной юрисдикциями, и дела, подпадающие под соответствующие юрисдикции. На таком судебном кодексе воспитывался Кальвин и все поколения французов. В течение тысячи лет он считался непреложным в христианском мире, служа краеугольным камнем для инквизиции, и принося законный плод страшных пожарищ, смешивавших зловещий отблеск с рассветом Нового Времени. Казалось, что не было другого принципа, при котором могут преуспевать страны и сохраняться благочестие. Только спустя полтора столетия после Кальвина этот принцип был отвергнут, так как труднее всего было разорвать оковы, скованные тем, что носило обличие справедливости и было предназначено защищать то, что открыто исповедовалось.
Будущий реформатор сидит у ног известного юриста из Орлеана и, изучая закон, возбуждает замечательный ум, которому в будущем придется распутать много загадок и разрушить силу многих заклинаний, опутывающих души. Мы спрашиваем, каким человеком был Кальвин в Орлеане? Он расстался со школьными товарищами, попрощался с Отцами Монтегю, и повернулся, как он думал, в сторону высших мировых сфер. Исчезли понятия о Божественном;  затмило ли великолепие того времени великолепие вечности? Нет, но, если серьезность у него осталась, то застенчивость убавилась. Тонкое чувство сострадания и добродушие притягивали к нему товарищей, а превосходство разума делало его первым среди них, хотя он этого не искал. Его друзья студенты были шумной компанией, любящей удовольствия; их пирушки и споры отдавались порой громким эхом в академических залах и нарушали тишину улиц. Репутация и чистота Кальвина, незапятнанная увеселениями и вакханалиями, царившими вокруг него, вдобавок к его талантам вызывали восхищение среди товарищей.
Население Пикардии – так как студенты относились к провинции, откуда они были родом – выбрало молодого Кальвина своим поверенным, и в этой должности, благодаря знанию закона, он мог восстановить некоторые права, которых они были лишены. Кроме этой победы над местной властью, посягавшей на академические права, было выиграно  много других блестящих дел. Победа была восторженно принята теми, ради которых она была одержана. Для молодого победителя эта небольшая война была предвестницей более великих битв на более широкой арене и более великих побед, одержанных над более сильными противниками. Будущий канцлер французского королевства – так как Жерар Ковен выбрал для сына положение не ниже этого – сделал первый шаг на пути, который, несомненно, приведет его к этому высокому посту. Шаг за шагом – что легко для его дарования! – он бы пришел к нему, и, проведя жизнь в достойном труде, оставил бы свое имя вписанным среди законодателей и философов Франции, его бюст украшал бы Лувр или Дворец юстиции, а его кости, помещенные в мрамор, покоились бы в каком-нибудь парижском соборе. Такая перспектива открывалась взору его отца, а, возможно, и его собственному в тот период жизни. Перспектива была грандиозной, но не настолько грандиозной, как та, которая закончилась простой могилой недалеко от Роны, отмеченной одинокой сосной и именем подобным сиянию небесного свода, которому не нужен, ни бюст скульптора, ни мраморный памятник, чтобы помнить о нем.
Потом Кальвин поехал в Бурже. Этот город привлек его славой Алчиати из Милана, который читал лекции по юриспруденции в его университете. Итальянец любил хороший стол и туго набитый кошелек, но он обладал даром красноречия и редким знанием юриспруденции. «Андреа Алчиат – пишет Беза – был признан самым знающим и красноречивым из всех юристов». Красноречие Алчиата побудило Кальвина заняться юриспруденцией с новой силой. Тогда рано вставали и рано ложились, но Кальвин, как пишет Беза, засиживался до полуночи, а просыпаясь утром, оставался в постели, вспоминая то, что он учил накануне вечером. В Бурже был еще один выдающийся человек, наученный мудрости неизвестной Алчиату, и чьи лекции, хотя и менее блистательные, были полезнее для молодого студента. Немец Мельхиор Вольмар преподавал греческий язык Гомера, Демосфена и Софокла, и «менее открыто, – пишет Бунгинер – с некоторыми попытками скрыть, что есть еще одна более серьезная и важная книга на греческом языке».
Когда Кальвин приехал в Бурже, он совсем не знал греческий. Латыни он научился в Париже от Матюрина Кордье, которого он с любовью вспоминал; но теперь он приступал к языку Древней Греции. Эту услугу ему оказал Мельхиор Вольмар, бывший учеником известного Буде.
Теперь Кальвин имел доступ к Священному Писанию с помощью тех самых слов, которыми одухотворенные люди написали его. Тот, кому суждено стать первым великим толкователем Нового Завета нового времени, должен был обладать профессиональными знаниями. Он смог более точно понять Дух, говоривший в Слове, и более широко показать людям славу Божественных откровений. Возможно, комментарии Кальвина до сего дня являются непревзойденными по своей ясности, точности и глубине. Они являются как бы вторым дарованием Священного Писания людям.  Их публикация была подобна написанному в Откровении: «И отверзся храм Божий на небе. И явился ковчег завета Его в храме Его».
До отъезда из Орлеана его духовная экипировка для великого труда была завершена. Страдания, которые он испытывал в Париже, частично вернулись. Он, возможно, подхватил во время занятий юриспруденцией некоторую земную тщеславность, и в последний раз его отправили в горнило. Снова его начали мучить сомнения о спасении; снова «церковь» восстала перед ним во всей ее привлекательности и очаровании. Это были те самые враги, которых он уже победил, и которые, как он полагал, оставил лежать убитыми на поле сражения. И снова они стояли подобно ужасным призракам на его пути; ему пришлось возобновить борьбу; как в Париже, так и в Орлеане ему пришлось вести ее в поте лица и сердца. «Я в постоянной борьбе, - пишет он – на меня набрасываются и сотрясают, и я как вооруженный человек после тяжелого удара отшатываюсь на несколько шагов назад». Выхватив еще раз духовный меч, он заставляет врагов бежать. После схватки Кальвин ходил в более ясном свете, чем до нее, и этот свет освещал  путь до самого конца его жизни. В последующие дни вокруг него собиралась тьма внешних испытаний, но никогда не было тьмы в его душе.




                Глава 9


                Кальвин – евангелист, Берке - мученик

Кальвин оставляет изучение юриспруденции – Едет в Бурже – Бурже при Маргарите Наваррской – Евангелизация уже началась – Граждане просят Кальвина стать у них служителем – Он начинает в Бурже работу евангелиста – Работа охватывает окрестные деревни и замки – Интриги монахов – Смерть отца заставляет Кальвина уехать – Мученик Луи де Берке – Юность – Обращение в веру – Рвение и красноречие в распространении Евангелия – Заключен в тюрьму сорбоннцами – Освобожден королем – Второй и третий раз заключен в тюрьму – Освобожден – Совет Эразма – Берке обвиняет сорбоннцев в ереси – Повреждена статуя Девы Марии – Берке отведен в Консьержери – Осуждение и ужасный приговор – Попытки Буде – Бурке по дороге на костер – Одеяние – Благородное поведение – Смерть

Выйдя из печи «очищенным семь раз», Кальвин оставляет изучение юриспруденции, бросает все почести, которые она давала ему, возвращается к церкви, - не к той, чья глава на семи холмах – кладет руку на Божье орало, чтобы никогда не отнять ее, пока не заберет смерть. Покинув Орлеан, он отправляется в Бурже.
С Бурже ассоциируются имена двух выдающихся победителей прежних дней: Цезарь превратил его в руины; Карл Великий поднял его из руин. Теперь герой более великий, чем эти двое, входит в него, чтобы начать путь побед, которым могли бы позавидовать эти вояки, и которым было предназначено затмить их славу и пережить любые из достигнутых ими побед. Именно здесь Кальвин впервые стал евангелистом.
Бурже находился в провинции Бери; и так как Маргарита, о которой мы особо упомянули в предыдущих главах, как об ученице и корреспонденте Брикона и Лефевра, стала королевой Наваррской и герцогиней Бери; Бурже был непосредственно под ее юрисдикцией. Готовый защищать Евангелие, которое он любил, Бурже дал протестантизму такую благоприятную возможность, которую никто во Франции не давал ему в то время. При Маргарите он стал центром евангелизации. До этого было немалое религиозное брожение среди его населения. Новое учение нашло свой путь сюда; о нем говорили в обществе, о нем стало слышно с кафедр, некоторые священники, которые пришли к познанию истины, проповедовали о нем достаточно ясно перед собраниями, состоящими из юристов, студентов и горожан. Именно в этот переломный период Кальвин приехал в Бурже.
Слава опережала его. Протестанты собрались вокруг него и просили быть их учителем. Кальвин был не расположен принять должность служителя. Не то, чтобы он уклонялся от обязанностей и опасностей служения, но из-за того, что он считал это служение великим, а себя недостойным его. «Я едва сам познал Евангелие, - говорил он – и, вот, меня просят преподавать другим».
Немалое время Кальвин не соглашался на эти настойчивые просьбы. Его сдерживала скромность, чувство ответственности и любовь к учебе. Он искал укромного места, где бы он мог без помех продолжать поиски мудрости, собирать которую доставляло ему каждый день удовольствие; но друзья неожиданно приходили к нему в убежище и возобновляли уговоры. Наконец, он согласился. «Удивительно, - говорил он – что человек такого низкого происхождения может быть возвышен до такого высокого положения».
Какое скромное начало карьеры. Урожай полей вырастает не в более глубоком молчании, чем урожай евангелиста, которому, начиная со служения Кальвина, суждено было охватить весь мир. На улицах можно было видеть тонкую фигуру юноши с болезненным лицом. Он входит в дверь, собирает вокруг себя домочадцев, открывает Библию и начинает объяснять ее. Его слова  как роса и нежный дождь для травы. Понемногу город становится тесен, и евангелист разворачивает свою деятельность в деревнях и городках вокруг Бурже. Один рассказывает другому, как сладка эта вода, и каждый день все больше людей хотят ее пить. Замок барона открыт, как и хижина крестьянина, в обоих миссионеру оказывается радушный прием. Его учение ясно и прекрасно, и живительно для души, как свет для глаз после долгой темноты. Проповедник был к тому же скромен, приветлив в обращении, серьезен в работе и так не похож на других проповедников, которых люди видели! Честное слово, говорил сеньор из Лиже своей жене – мне кажется, что учитель Жак Кальвин проповедует лучше монахов и с удовольствием делает свое дело».
Монахи смотрели на это без особого одобрения. Двери, открытые для молодого евангелиста, закрывались перед ними. Они задумали прекратить этот труд, бросив проповедника в тюрьму, но в городе под юрисдикцией Маргариты это нелегко было сделать. Монахам не удалось осуществить свой план, и евангелист продолжал разбрасывать семена, из которых в будущем должен был вырасти большой урожай. Церкви, чье основание сейчас закладывалось через Кальвина, в будущем принесут не только исповедников истины, но мучеников на костре.
В то время, когда Кальвин напряженно трудится, он получает письмо из родного города Нойона, сообщавшего о смерти отца. Эта новость остановила его труд, но, возможно, она спасла его от тюрьмы. Он оказался в затруднительном положении, поэтому обратившись лицом к родному городу,  оставил Бурже, чтобы никогда не возвращаться туда. Но работа, которую он там совершил, не пропала даром. Почтенный богослов Мишель Симон приехал после отъезда Кальвина и поддержал свет, зажженный евангелистом.
По пути в Нойон Кальвину пришлось проехать через Париж. Случилось так, что столица в то время (1529 г.) была в состоянии особого возбуждения, в ней был только что возведен еще один костер, на котором собирался отдать свою жизнь один из благороднейших ранних мучеников Франции. Божественное провидение распорядилось так, что костер мученика и приезд реформатора совпали. Бог избрал его Своим борцом, чтобы через него защищать репутацию мучеников и мстит папству за их кровь; поэтому было необходимо, чтобы он подошел совсем близко, стоял непосредственно рядом с костром и был свидетелем страданий, а скорее всего победы, в последние минуты жизни мученика. Перед тем как исследовать далее путь Кальвина, давайте обратимся к Гревской площади и увидим «одного из самых образованных знатных людей Франции», умирающего как опасный уголовный преступник.
Луи де Берке происходил из знатной семьи Артье. В отличие от рыцарей того времени он знал не только как садиться на лошадь, владеть шпагой, охотиться с собаками, принимать участие в турнирах, Берке находил удовольствие в чтении и с увлечением учился. Он был любим всеми за свою искренность, обходительность и благотворительность. Его нравственность была такой же непорочной, как изысканны были его манеры. Он достиг возраста сорока лет, и клевета никогда не касалась его. Он часто был при дворе, правитель его особенно радушно приветствовал, так как любил видеть вокруг себя людей умственно одаренных и с богатым вкусом. Относительно веры римской церкви Берке был безупречен, храня себя в чистоте от юности своей. «Он был – пишет Креспен – большим поклонником папских постановлений и посетителем месс и проповедей». Он строго соблюдал все церковные обряды, чтил всех святых церкви; ненависть к лютеранству венчала все его остальные добродетели.
Но Богу было угодно открыть ему глаза. Его мужественному и прямому характеру были особенно противны маневры и интриги Сорбонны. Ему довелось иметь спор с одним из ее богословов о тонкостях схоластики; он открыл Библию, чтобы найти подтверждение своей позиции. Представьте его удивление, когда он нашел там не учение римской церкви, а учение Лютера. Его обращение было глубоким. С того часа все его знания, красноречие и действия были на службе Евангелия. Он трудился по распространению истины среди соотечественников, среди знакомых в городе и при дворе. Он очень хотел сообщить о своих убеждениях всей Франции. Многие смотрели на него, как на предназначенного для их родины реформатора; и, конечно, его положение и талант делали его самым выдающимся человеком того времени на стороне реформации во Франции. «Берке был бы вторым Лютером, - писал Беза – если бы он нашел во Франциске I второго курфюрста».
Сорбонна не оставалась безучастной; она была очень встревожена, и ее гнев был пропорционален тревоге. «Он хуже Лютера», воскликнули они. Вооруженная властью парламента Сорбонна схватила и арестовала Берке (1523 г.). Ничего не оставалось кроме костра для человека, чье мужество они не могли сломить, чье красноречие они не могли заставить замолчать. Все умные и образованные люди смеялись над их невежеством и разоблачали их суеверие. Но король, который любил его, освободил его.
Во второй раз монахи Сорбонны схватили Берке. Во второй раз король пришел ему на помощь, посоветовав ему быть в будущем более предусмотрительным, но нельзя было запретить такие сильные убеждения, какие имел Берке. Его схватили в третий раз, и сорбоннцы думали, что на этот раз добыча не уйдет от них. Король был в плену в Мадриде; в Париже у власти были Дюпре и Луиза Савойская. Но, нет; прибыл приказ Франциска I, датированный 1 апреля 1526 года, предписывавший им отложить разбирательство до его возвращения; и поэтому Берке был снова на свободе.
Мужество и рвение Берке росли пропорционально замыслам врагов. Эразм пытавшийся плыть между двумя течениями, предвидя, чем может кончиться неравный поединок, предупреждал Берке следующими словами: «Попросите, чтобы вас отправили послом в какую-нибудь страну; поезжайте в Германию. Вы знаете Беда и таких, как он, это – тысячеголовое чудовище, прыскающее ядом во все стороны. Имя ваших врагов – легион. Разве ваше дело отличается от дела Иисуса Христа; они не дадут вам уйти, пока не уничтожат вас. Не очень доверяйте протекции короля. Во всяком случае, не компрометируйте меня на факультете богословия».
Берке не послушался совета робкого схоласта. Он решил больше не занимать оборону, а перейти в наступление. Он извлек из сочинений Беда и его коллег двенадцать положений, представил их королю и осудил их как противоречащие Писанию и еретические.
Сорбоннцы пришли в замешательство. То, что их, столпов церкви, свет Франции, обвинил в ереси лютеранин, было невыносимо. Однако, король воспользовался возможностью укротить буйных богословов и потребовал опровергнуть заявления Берке из Писания. Возможно, это было трудной задачей; дело принимало неприятный оборот для Сорбонны. Как раз в это время на углу одной из улиц была повреждена статуя Девы Марии. Удобный случай для священников. «Вот плоды учения Берке», слышались возгласы. «Лютеранский заговор собирается все ниспровергнуть – веру, закон и даже трон». Иконоборцам была объявлена война не на жизнь, а насмерть; народ и монарх испугались; в результате Берке арестовали (март 1529г.) и отвели в Консьержери.
Весьма удивительный случай дал врагам Берке неожиданное преимущество в обвинении против него. Как только он оказался в стенах тюрьмы, мысль пронзила его о судьбе книг и бумаг. Он понимал, как распорядятся ими его гонители; он сел и немедленно написал записку своему другу, прося уничтожить их. Он отдал записку слуге, который спрятал ее под одеждой и ушел.
Человек, который был немало суеверен, трепетал при мысли о послании, которое он нес, но все шло хорошо, пока он не пришел на Пон д’Шанж, где его суеверие взяло верх над мужеством, и он упал в обморок перед статуей Мадонны. Прохожие собрались вокруг него и, расстегнув камзол, чтобы ему легче дышалось, нашли письмо. Они открыли его и прочитали. «Он – еретик, говорили они. Мадонна сделала чудо. Записку отдали одному из свидетелей, в чьем доме должен был в тот день обедать монах, проповедовавший о Великом посте; он, поняв  важность, отнес ее судьям Берке. Его книги сразу забрали и передали на рассмотрение двенадцати членам комиссии, назначенным для суда над ним. Суд закончился 16 апреля 1529 года, днем Берке привели в суд и зачитали приговор. Он был приговорен к публичному покаянию, совершаемым следующим образом: он должен был пройти с непокрытой головой и с зажженной свечой в руке до Гревской площади, присутствовать при сожжении своих книг; от Гревской площади он должен был дойти до собора Нотр-Дам, и там принести покаяние «Богу и Его преславной матери, деве Марии. Потом должен быть пронзен его язык, «орудие неправды», и, наконец, его должны были отправить назад в тюрьму, и затворить на всю жизнь в ее четырех каменных стенах без разрешения читать или писать. Берке, пораженный жестокостью приговора, сначала стоял, молча, но придя в себя через несколько минут, сказал: «Я подаю прошение королю». Этим он хотел сказать, что отказывается приносить покаяние.
Среди двенадцати судей был известный эллинист Буде, близкий друг Берке и тайный почитатель нового учения. Буде поспешил за ним в тюрьму, его целью было убедить Берке покаяться, и таким образом спасти жизнь. Он знал, что Берке не мог спастись другим способом, так как судьи уже готовили второй приговор, присуждавший его к костру, если он не принесет публичного покаяния. Буде пал к ногам Берке и умолял его не лишать себя жизни, но сохранить себя до лучших времен, ожидавших реформацию во Франции. Для такого человека именно на это надо было нажимать. Но узник был несгибаем. Снова и снова Буде возвращался в Консьержери, и каждый раз он приставал с еще большим упорством. Он рисовал грандиозные возможности в будущем и даже сказал, что Берке навлечет на себя немалую вину, если пожертвует собой.
Сильный человек начал сгибаться. «Сила Духа Святого погасла в нем на мгновение» - сказал некто. Он дал согласие предстать перед судом во Дворце юстиции и попросить прощения у Бога и короля. Обрадованный Буде поспешил назад, чтобы рассказать в Сорбонне о том, что Берке готов забрать прошение и принести покаяние. Как жил Берке  это время в тюрьме? Покой оставил его в тот же час. Он обращался к Богу, но то, что раньше приносило в сердце ему радость и уверенность, наполняло его теперь ужасом. Настоящей тюрьмой была эта темнота, а не стены, окружавшие его. Могла ли Сорбонна освободить его из этой тюрьмы, и такую ли жизнь он предназначал для реформации? Поистине, он мог бы совершать великие дела с душой, скованной страхом и связанной чувством вины! Нет, он не мог так жить. Он мог бы умереть, умереть сотни раз, но предстать перед Сорбонной и сказать о Евангелии: «Отрекаюсь» и о Спасителе: «Не знаю Его» он не мог. Поэтому, когда Буде вернулся, он мог по лицу узника прочитать все, прежде чем Берке заговорил. Он взвесил отречение и костер и выбрал лучшую участь – костер, хотя Буде вряд ли так считал.
В тот момент в Париже не было короля, который мог  вмешаться в последнюю минуту и спасти Берке, а он был не далее Блуа.
Просили отложить исполнение приговора на неделю. «Ни дня», сказал Беда. Узник просил об исключительном праве короля. «Давайте быстро предадим его смерти», ответили преследователи. В тот же день, 22 апреля 1529 года, в полдень Берке был выведен на казнь. Ужасная новость уже распространилась по всему Парижу, с каждой улицы шел поток  людей, большая толпа собралась вокруг тюрьмы, ожидая, когда выведут на казнь Берке. Часы пробили час дня, ворота Консьержери с грохотом открылись, и появилась печальная процессия.
За продвижением процессии по улицам одни следили с сожалением, другие с удивлением. Немало людей удивляло то, что главным действующим лицом в этой трагедии был один из первых вельмож Франции. Но самое сияющее лицо во всей этой процессии было лицо самого Берке. Он шел, – мы едва не сказали на костер, о костре он не думал – он шел в небесный дворец, и что из того, что его везла убогая телега? Прекрасная колесница – чей блеск мог бы ослепить смотрящего на нее – ждала, чтобы унести его ввысь, как только он пройдет сквозь огонь. И разве имело значение, что те, кто не знал, куда он идет, улюлюкали или горевали, когда он проходил мимо? Как быстро в присутствии «Благословенного» он забудет о сострадательных взглядах и насмешливых возгласах!
Повозка с Берке двигалась медленно. Народу было много, а улицы в Париже в то время были узкими, но скорость процессии позволила людям лучше увидеть, как вел себя мученик. Когда он проезжал мимо в сопровождении 600 стрелков, люди, заметив его спокойный и победоносный вид, говорили друг другу: «Он подобен человеку, сидящему в храме и размышляющему о святом».
«И посмотрите, - говорили они – как  нарядно он одет! Он похож на человека, едущего на свадьбу, а не на того, кто едет на костер». Истинно, было так. Этим утром  он надел лучшую одежду. На нем не было траурной одежды; траурный вид создавал бы неправильное представление о нем, как будто бы он оплакивал свою горькую участь и скорбел о том, что отдавал свою жизнь за дело Евангелия. Он оделся нарядно и даже ярко. Парижанин, который описал эти события в дневнике, и который, вероятно, сам видел мученика, проходившего по улицам, повествует нам, что «на нем был бархатный плащ, камзол из сатина и дамаска и золотистые рейтузы. Подходящее одеяние для костра. «Разве я  сегодня не должен быть – сказал Берке – при дворе, но не Франциска, а Владыки вселенной?»
По прибытии на Гревскую площадь он сошел с повозки и встал рядом с костром. Он попытался сказать несколько слов массам людей, которые собрались на месте казни. Но монахи, стоявшие поблизости, боясь, что его слова могут произвести впечатление на людей, дали сигнал своим марионеткам, и мгновенно шум голосов и бряцание оружия заглушили слова мученика. «Таким образом, - пишет Фелис – Сорбонна 1529 года подала пример простонародью 1793 года, как заглушать на эшафоте предсмертные слова о духовном».
Что из того, что барабанная дробь заглушила последние слова Берке? Его смерть говорила сама за себя; она говорила ко всей Франции; это самое красноречивое и сильное свидетельство; его не может заглушить никакой шум.
Огонь сделал свою работу; там, где несколько минут назад стояла благородная фигура Берке, была лишь груда пепла. В ней лежала погребенной реформация Франции – так считали как друзья, так и враги, сорбоннцы ликовали, протестанты склонились под скорбным бременем. Не было веских причин для ликования одних и уныния других. Костер Берке должен был стать, в значительной степени, для Франции тем, чем стал костер Ридли для Англии – свечой, которая по милости Божьей не должна погаснуть, но будет гореть для всего королевства.













                Глава 10


Кальвин в Париже; Франциск ведет переговоры с Германией и
                Англией


Смерть мученика не является смертью всего дела – Кальвин в Нойоне – Проповедует в Пон л’Эвек – Его слушатели – Как они воспринимают его проповедь – Эксперимент – Его уроки – Кальвин едет в Париж – Париж – центр образования – Студенты университета – Их дебаты – Кальвин добавляет к полемике благочестие – Он евангелизирует в Париже – Мировые державы – Испания и Франция остаются разделенными – Как и почему – Шмалькальденская лига удерживает равновесие сил – Франциск I приближается к немецким протестантам – Провал переговоров – Франциск обращается к Генриху VIII – Беседа между Франциском и Генрихом в Болонье – Праздник – Союз между королями Франции и Англии – Крупная ошибка Франциска


Берке, французского пэра и, что еще выше, скромного христианина и ревностного евангелиста, больше не было. Многие видели в нем сосредоточие интеллектуальных даров и евангельских добродетелей, чтобы стать реформатором на своей родине. Однако этому не суждено было свершиться. Светильник его горел ярко, но, увы, недолго; он погас. От Берке осталась только груда пепла, над которой скорбели друзья протестантизма, а враги ликовали. Но это был лежавший вокруг костра пепел лишь Берке, а не его дела. Когда мученик поднялся на колесницу, которая невидимо для людей, ждала его, чтобы взять его на небо,  милоть упала на того, кто стоял недалеко, и кто, можно сказать, видел, как он возносился. От костра на Гревской площади молодой евангелист из Бурже, чье имя, которому суждено стать известным во всем христианском мире в будущем, не было известным тогда никому, вышел вперед, наделенный двойной силой духа Берке, чтобы подхватить труд того, который только что пал, и распространить по всей Франции и по всему миру истину, продолжавшую жить после смерти Берке.
Мы уже объяснили,  как Кальвин оказался в Париже в тот момент. Сообщение о смерти отца неожиданно призвало его в Нойон. Ему, несомненно, было тяжело оторваться от Евангелия, которое он не тщетно проповедовал в столице Бери и соседних городах; однако он не стал задерживаться, выехал немедленно, по дороге заехав в Париж. Мы, несомненно, предполагаем, что дорога из Парижа в Нойон прошла в сильном сердечном томлении. Позади был костер Берке, в пепле которого были похоронены многие надежды; впереди был дом его детства, где отец уже не ждал его, в то время как по всему горизонту Франции собирались тучи, предвещавшие только одно: реформации не суждено иметь такой же благополучный путь на его родине, как тот, по которому, по счастью, в тот час она следовала в городах Германии и горах Швейцарии. Но Бог, пишет он, «утешил его Своим Словом».
Кальвин уехал из Нойона подростком, а возвращается на грани зрелого возраста (1529 г.), но с тем же бледным лицом и горящими глазами, какие были и у мальчика. Внутри он так изменился! Но горожане не видели этой перемены, даже он сам  не подозревал о ее масштабах, так как тогда он еще не думал оставлять римскую церковь. Он бы очистил и опроверг старую систему, провозгласив истину внутри ее. Но эксперимент, который он провел в небольшом масштабе в Нойоне, несомненно, помог показать ему, что шаткое сооружение рассыплется на кусочки в его руках, если только он предпримет реставрацию.
Слава о молодом богослове дошла до северных частей Франции, друзья и товарищи его юности захотели послушать, как он проповедует. Если вместе со слухом о его знаниях дошел слух о подозрениях в ереси, это только возбудило у них желание услышать его. Церковь города Пон л’Эвек, где жили его предки, была открыта для него. Когда настал этот день, довольно много народа, его собственные знакомые, знакомые его отца и люди из соседних городов заполнили церковь, желая увидеть и услышать внука бондаря. Кальвин объяснял им Писание. Старое учение было ново под этой крышей и для этих ушей. О разных чувствах, разбуженных проповедью в разных умах, можно было читать по лицам, плотно обступившим кафедру. Некоторые сияли от удовольствия, подобно лицам жаждавших людей после того, как они попили и освежились. В это избранное число входили главные люди района, среди которых был Николас Пико. В тот день он вкусил от истинного хлеба, и никогда больше не возвращался к рожкам Рима. Но лица большинства людей выражали либо безразличие, либо гнев. Вместо спасения от греха они предпочитали то, что предлагала церковь – спасение во грехе. Что касается той части аудитории, которую составляли священники, они очень хорошо догадались, к чему клонило учение проповедника, а именно к низвержению «церкви» и полному сокращению их доходов. Нужно будет отказаться от богатых аббатств и больших земель, а также духовных положений,  если принять это учение. Нойон дал реформатора христианскому миру, но он отказался принять его для себя. Жители Пон Эвека были образцовыми прихожанами вселенской римской церкви, и в результате проповеди реформатор убедился, что первым действием обнародования истины в ограде «церкви» будет не переубеждение, а разрушение старой системы; и его конечной целью должно быть возведение нового здания.
Спустя два месяца Кальвин уезжает из родного города. Нойон продолжает следить за путем своего великого горожанина, но без чувства гордости. Позже, когда Рим содрогался при упоминании его имени, а протестантские страны почтительно произносили его, Нойон считал величайшим пятном на своей репутации то, что он имел несчастье родить того, кто носил это имя. Кальвину теперь пришлось заново выбирать место деятельности, и он сразу решил в пользу Парижа.  Поэтому он направил туда свои шаги.
Во Франции в те дни было много столиц, но Парижу принадлежало первенство. Кроме того, что он был местонахождением королевского двора и Сорбонны, и центром воздействия, которое рано или поздно дойдет до окраин страны, Париж только, что стал сосредоточием литературного света. Франциск I, с одной стороны, относясь с пренебрежением к монахам, противостоял протестантизму, с другой стороны, склонился перед Ренессансом, который был в его глазах драгоценностью цивилизации и величия. Он знал о блеске, который он предал дому Медичи, и стремился облачить двор, королевство и себя той же славой.  Поэтому он пригласил ряд великих ученых в столицу: Буде был уже там, за ним последовали Дане и Ватабль, которые были знатоками: первый греческого языка, последний иврита, восстановление которого было одним из ценнейших плодов Ренессанса. Лжерелигия бежала отсюда; сам факт того, что там был свет, заставил Кальвина поспешить в Париж с Евангелием.
В тот момент в университете среди студентов было большое брожение. Изучение оригинальных языков Библии привело их во многих случаях к самой Библии. Ее простота и возвышенность привлекали тех, кто не очень любил ее святость; они извлекали из нее вдохновение для ума, даже когда им не удавалось получить обновление для сердца. Немного гордясь новыми знаниями, и не желая быть тактичными в споре, они готовы были к бою с борцами старой веры, где бы они их не встречали: во дворе ли университета или на улице. Действительно, столица тогда оглашалась баталиями, частично литературными, частично богословскими; Кальвин понял, что он поступил правильно, не поехав в Бурже, чтобы продолжать прерванный труд, а приехал на место, где поля, казалось, побелели для жатвы.
Верно, в одном главном качестве, во все времена необходимом для такой работы, как у него, но особенно во время зарождения протестантизма, Кальвин превзошел всех остальных. Он один отличался прекрасным сочетанием ума и религиозного рвения. Он был искусным полемистом, как любой из шумных спорщиков, ведущих ежедневные баталии на улицах, но он был выше их. Он питал свой ум ежедневными молитвами и ежедневным изучением Писания, он был таким же ревностным евангелистом, как и умелым полемистом. Он хотел лучше сеять семена Царства небесного в домах парижан, чем одерживать победы над богословами Сорбонны. Мы видим, как он идет по тенистой стороне. Он заходит в дверь. Через некоторое время появляется, идет дальше, входит в другое жилище, где остается ненадолго, и снова идет дальше; скромность является ему щитом, так как никто не идет по его следам или сомневается в искренности его дела. Пока другие просто заглушают своих оппонентов, Кальвин просвещает умы и оставляет неизгладимый след в сердцах людей. В этом видно начало большой работы – работы, которая не прекратится и заполнит всю землю, когда прекратятся и будут забыты все достижения дипломатии, все трофеи с полей сражений и все почести богословских школ.
Оставив евангелиста совершать обход улиц и переулков Парижа, давайте ненадолго вернемся к ситуации в мире и посмотрим на дела тех, кто как обладатели тронов или командующие армий думают, что они являются  правителями человечества и могут вершить судьбами мира. Они думают, что могут либо насадить, либо искоренить реформацию. Правда, императорам, воинам и священникам была отведена роль, которую они должны были сыграть в этой великом деле. Священники своими скандалами сотрясли иерархию; короли своим честолюбием и страстями развалили империю; таким образом, не благодаря Папе и кайзеру было подготовлено место для Царствия, которое нельзя убрать. Самой сильной монархией в те дни была Испания, которая достигла поразительного развития незадолго до наступления нового времени. Объединение нескольких десятков королевств под ее скипетром дал ей огромную территорию, открытие Америки обеспечило ее несметными богатствами, а успехи на поле брани венчали ее знамена авторитетом непобедимой державы. Во главе огромной империи был король равного благоразумия и честолюбия, который по очереди был то союзников, то противником Папы. Однако он всегда был ярым сторонником папства, которым, как он считал, была скреплена его империя, и от которого зависела стабильность его державы. Протестанты имели повод бояться, прежде всего, и главным образом Карла V.
Но была и уравновешивающая сила. Франция, которая была не намного слабее Испании, была вынуждена помериться силой с Испанией, для того чтобы ослабить удар, наносимый ею протестантизму. Карл очень хотел ударить по протестантизму, и умело искал способ убедить Франциска отсрочить планы. Весной 1531 года он отправил ему посла Нойкармеса, чтобы тот влил яд в ухо короля Франции. «Вы знаете, что такое лютеранство?» – спросил однажды Нойкармес Франциска. Оно, вкратце, обозначает три вещи, продолжал он – во-первых, разрушение семьи, во-вторых, разрушение собственности, и, в-третьих, разрушение монархии. Поддержите это дело, сказал испанский посол, и в результате вы «вызовите потоп». Если бы Нойкармес заменил «лютеранство» «коммунизмом», то его можно было считать предсказавшим то, что Франция подтвердила в последующие дни.
Теперь нам понятны добрые плоды, которые пожало христианство в результате поражения при Павии. Самое время рассказать о махинациях Карла с французским монархом. Поражение Франциска на этом поле и последующее ужасное заточение в Мадриде посеяли вражду и ненависть между двумя сильными державами Франции и Испании, что разъединяло две силы, которые, в случае объединения могли бы сокрушить реформацию. Франциск был исполнен чувством ненависти и страха по отношению к императору Карлу, намеки посла не только не возымели власти над Франциском, но он бросил взгляд вокруг себя в поисках союзников, с чьей помощью он смог бы противостоять сильному сопернику по ту сторону Пиренеев.  Франциск решил идти на сближение с протестантскими князьями Германии. Он укреплялся в своем намерении еще тем обстоятельством, что князья, видевшие приближение бури, только что объединились в оборонительную лигу. В марте 1531 года представители протестантских княжеств встретились в Шмалькальде, Гессенское курфюршество, и, как мы уже рассказывали, девять князей и одиннадцать городов создали союз на шесть лет, «чтобы оказывать сопротивление всем, кто попытается принудить их оставить Слово Божие и истину Христову». Несмотря на то, что это была самая маленькая из политических партий Германии, положение шмалькальденцев позволило им оказывать влияние, выходившее из рамок их численности; они стояли между двумя сильными государствами Франции и Испании. Равновесие сил было в их руках, они могли направлять короны Франции и Испании друг против друга.
Поэтому в следующем году Франциск отправил посла, – это была вторая попытка – чтобы вести переговоры о союзе с ними. Первый посол был глупцом, второй мудрым человеком, это был д’Белле, брат архиепископа Парижа, которому не было равного во всей Франции. Д‘Белле сделал то, что дипломаты делают крайне редко, он вложил в это дело всю душу, так как больше всего хотел видеть, как его господин и король сбросит Папу, и, вывесив свои флаги вместе с флагами протестантской Германии, поплывет по вздымающейся волне протестантизма. Д‘Белле сказал князьям, что выражает волю своего господина и предлагает им помощь в их великом предприятии, и что он уполномочен «договориться с ними о доле военных расходов, которую Его Величество готово оплатить». Последнее предложение обнаружило злой умысел. Первой мыслью французского короля было отомстить за поражение при  Павии; отсюда его стремление к войне. Шмалькальденская Лига обязывала немецких князей придерживаться только обороны, они не будут первыми наносить удар, прежде чем Карл или кто-нибудь другой не нанесут удара. Лютер возвышал свой сильный голос против предложенного союза. Он терпеть не мог политических столкновений, не доверял Франциску, испытывал обоснованный ужас перед кровопролитием, и со всей силой утверждал, что протестантизм должен побеждать с помощью духовного, а не плотского оружия, что Евангелие не должно распространяться с помощью битв, что Всевышний не нуждается, чтобы земные правители выделяли ему средства для успешного завершения Его премудрого и Божественного плана. В результате условия, с которыми вернулся д’Белле, не соответствовали планам его господина.
Непринятый Германией, французский король обратился к Англии. В этой области он должен был более преуспеть. Там ему пришлось иметь дело всего с одним человеком, Генрихом VIII. Для Генриха протестантизм был просто политикой, а не верой. Папа препятствовал ему в брачных вопросах, поэтому он был в раздоре с Клементом VII, как Франциск с Карлом V. Французский король отправил посланника через Ла-Манш, чтобы прощупать пульс «дорогого брата» из Англии; в результате договорились о встрече двух монархов – Генрих пересекает море в сопровождении блестящей свиты, Франциск едет навстречу ему с не менее пышным сопровождением.
Расположившись во дворце Аббо в Болонье (октябрь 1532 г.), монархи излили друг другу свое горе и досаду, и составили совместный план против тех, на кого они имели общий зуб. В то время как Франциск и Генрих часами совещались за закрытыми дверями, для их придворных были устроены развлечения. Балы, маскарады и другие увеселения привычные для того времени развлекали веселую компанию и помогали скрывать истинное дело, которое между тем совершалось в королевских покоях. В конце концов, дело закончилось созданием союза между королями Франции и Англии, для которого они обязались набрать армию из 50 000 человек, якобы для нападения на турок, но в действительности для разворачивания кампании против императора и Папы. Теперь, думал Франциск, я смою нечестие Павии; а я, говорил Генрих, покараю высокомерие Клемента. Но оба были обречены на провал. Союз, который был таким большим и обещал так много, не пришел ни к чему. Если бы собралась такая огромная армия, она бы пролила много крови, но не просветила бы умы и не одержала победы ради истины. Она бы смогла смирить Папу, но оставила бы папство таким же сильным.
Пока Франциск I усиленно искал себе союзников и считал благоразумным опереться на монарха, который мог бы вывести на поле боя самую большую армию, существовала одна власть, силу которой он не понимал. У этой власти не было ни флота, ни армии, и поэтому Франциск скорее избегал, чем искал этого союза. По его мнению, ему суждено было провалиться, и если бы он был настолько безрассудным, что связал бы с этим союзом свое дело; он бы утянул его собой. Это было закономерной, но огромной ошибкой для Франциска. Невидимые силы всегда сильнее всего, и они на стороне протестантизма. Франциск смотрел на это разумом, и ничего не мог видеть; поэтому он стоял в стороне от дела, у которого, как ему казалось, было мало друзей и много сильных врагов. Франциск и Франция потеряли больше, чем протестантизм.






                Глава 11


                Евангелие, проповедуемое в Париже. Мученик.



Маргарита Наваррская – Ее надежды – Решает, что Евангелие должно быть проповедано во Франции – Не должно иметь городских церквей – Открывает домашнюю церковь в Лувре – Собирается большое и блистательное собрание – Проповедники – Париж кающийся и преобразующийся – Беспокойство в Сорбонне – Сорбоннцы подают прошение королю – Монахи встают за кафедры – Они угрожают королю – Беда изгнан – Волнения в Париже – Простонародье остается с римской церковью – Кризис во Франции – Доминиканский монах Лорен де ла Круа – Обращение в веру – Проповедует во Франции – Арестован и отведен в Париж – Пытки – Осуждение – Как он вел себя на костре – Франция делает свой выбор: остается в римской церкви.

Оставив правителей заниматься интригами ради своих целей под прикрытием надвигающейся религии, давайте обратимся к самому делу и посмотрим, как оно развивается с помощью средств значительно отличающихся от средств, известных королям. Дама известная своим высоким положением и не менее известная своим благочестием еще раз предстает перед нами – Маргарита, сестра короля, а теперь королева Наваррская. Она видела, как ее брат протягивал руку протестантам Германии и королю Англии, и допускала мысль, что, наконец, настал тот час, когда Франциск и его королевство встанут на путь реформы, и в мученической смерти Берке, которая наполняла ее сердце глубокой печалью, она видела последнюю кровь, пролитую на земле Франции, и последний костер, горевший на Гревской площади за дело Евангелия. От этих надежд ее рвение и мужество становились сильнее с каждым днем. Королева говорила, что Евангелие должно быть проповедано во Франции, в самой столице, нет, в самом сердце римо-католической церкви. Момент был подходящим. Только что закончился карнавал 1533 года. В течение нескольких недель двор был в водовороте балов и банкетов, а Париж в постоянном волнении; устав от этой вакханалии, Франциск уехал отдыхать в Пикарди. Таким образом, Маргарет стала хозяйкой положения. Она вызвала к себе Рассела и сказала ему, что он должен объявить «великую новость» населению Парижа с его кафедр. Кроткий евангелист затрясся как осина, когда на него возложили такую обязанность. Он протестовал, он сразу представил опасность; он признавал необходимость проповеди Евангелия, но он не подходил для этого. Пусть Маргарет найдет более смелого евангелиста. Однако королева настаивала. Она издала приказ, чтобы церкви Парижа были открыты для Рассела. Но она рассчитала все без своего хозяина. Сорбонна гордо подняла голову и приказала, чтобы двери церквей не открывались. Королева сражалась с Сорбонной, но последняя одержала победу. Сорбоннцев можно было сравнить с теми, кто выдает себя за хранителей царства небесного, сами не входят и других не пускают.
Маргарита думала, как бы ей обойти богословов. Она решила, что Евангелие должно быть проповедано в столице Франции и проповедано теперь; это может стать поворотной точкой в ее судьбе, и это, конечно, более подходящий способ установления реформы, чем у дипломатов, которые пытаются проделать это через лиги и баталии. Если сорбоннцы были хозяева в городе, то Маргарита была хозяйкой во дворце. Поэтому она экспромтом организовала часовню в Лувре и приказала Расселу проповедовать в ней. Это была менее грандиозная задача, чем выступать за городскими кафедрами. Королева открыто объявила о том, что каждый день в определенный час под королевской крышей будет звучать проповедь, и что приглашаются все от пэров и ниже. Парижане открыли глаза от изумления. Происходило что-то неслыханное: королевский дворец превратился в место собраний. В назначенный час люди всех сословий хлынули в ворота Лувра, поднялись по лестнице и поспешили через парадную в зал, где вокруг Рассела сидели король и королева Наваррские и многие вельможи Франции. Проповедник предложил коротко помолиться и потом прочитал отрывок из Писания, который объяснил ясно и с большой выразительностью. Результат свидетельствовал о мудрости Рассела и силе истины. Прямые нападки на папство лишь возбудил боевой дух слушателей, а раскрытие истины пробудило сознание.
Каждый день в часовне собиралось все больше народа. Зал больше не мог вмещать всех пришедших, поэтому были открыты все парадные и коридоры, чтобы дать место для такого множества людей. Собрание было таким же блестящим, как и многочисленным. Вельможи, юристы, ученые и богатые купцы смешались с буржуазией и художниками, которые каждый день в определенный час устремлялись к королевским воротам и внимательно слушали редкую проповедь под великолепной крышей Лувра. Истинно, лишь отчаявшийся человек в тот час сомневался в победе этого благого дела во Франции.
Маргарита, ободренная успехом эксперимента, вернулась к своей первой идее, которая заключалась в том, чтобы завладеть церквями, выгнать монахов и заменить их непристойные речи чистым Евангелием. Она написала брату, который все еще отсутствовал и, возможно, не очень расстраивался, прося отдать церкви в ее распоряжение. Франциск удовлетворил ее желание, разрешив пользоваться двумя городскими церквями. Он хотел оказать протестантизму услугу, будучи вполне сообразительным, чтобы понять, что его переговоры с английскими и немецкими протестантами будут идти еще лучше, и что это может помочь запугать Папу  возможным немедленным нарушением Францией «верности святому престолу». Одна из церквей располагалась в квартале Сен-Дени, и Маргарита послала туда августинского монаха Кюро, вокруг которого собиралось много взволнованных прихожан этого района. Берто, также августинец, занял кафедру другой церкви, отданной Франциском в распоряжении Маргариты. Королева Наваррская открыла источник живой воды в высоких кругах; ее душу наполнял невыразимый восторг, когда она думала, что скоро этот живительный поток охватит всю Францию и превратит иссохшую и истощенную землю в цветущий сад. Приближалась Пасха, никогда так не проходил в Париже Великий Пост. Город, который недавно оглашался из края в край безудержным весельем и заслуживающими порицание развлечениями карнавала, сегодня не только приносил покаяние, но и был последователем Евангелия. «Церкви были полны - пишет историк Креспен – не формальными слушателя, но людьми, которые приняли благую весть с великой радостью. Пьяницы стали трезвенниками, бездельники трудолюбивыми, развратники целомудренными». Три с лишним столетия пронеслось с тех пор над Парижем. В течение этого времени город часто содрогался, волновался и был поражен, но никогда так, как сейчас. Тот же Дух, который в дни проповеди Ноя боролся с допотопными людьми, потом заключил их словно в тюрьму под судом грядущего потопа, если они не покаются, в тот час явно боролся с людьми Парижа и Франции, заключив их словно в тюрьму с грозившим им приговором утонуть в яростных волнах войны и революции, если они не спасутся через открытую для них дверь протестантизма.
А где же были в то время богословы из Сорбонны? Стояли с закрытыми ртами и сложенными руками, молча смотря, как лодка Петра, как они думали, терпит крушение? Спали на сторожевой башне, не беспокоясь о том, что Франция становится лютеранской? Далеко не так. Несколько дней они выслушивали донесения своих тайных агентов, а затем подняли тревогу. Ересь начала наводнять Францию подобно потопу, хлынувшему на прежний мир. Они должны остановить его, но как? Костром. «Давайте сожжем Рассела, - предложил вспыльчивый Беда – как мы сожгли Берке». Обратились к королю за разрешением, потому что, как ни сильна была Сорбонна, она не смела вырвать проповедника из рук королевы Наваррской без ордера на арест от Франциска. Король не высказался ни за и ни против. Они обратились к канцлеру. Канцлер отправил их к архиепископу д’Белле. Он тоже отказался предпринимать какие-то действия. Оставалась четвертая сторона, к которой они решили обратиться – народ. Если население Франции пойдет за ними, они смогут спасти римскую церковь. С этой целью они начали агитацию, в которой каждый священник и каждый монах должны были сыграть свою роль. Они поставили за кафедры своих проповедников. Крича и жестикулируя, эти люди возбуждали слушателей то гневом, то угрозами, то отвратительными эпитетами и ужасными обвинениями, направленными против лютеранства. Они обрушили на дома горожан орду нищенствующих монахов. Наставленные заранее, они делали намеки, что «Папа выше короля», тем временем наполняя свои кошельки, и добавляли, что если дела пойдут так и дальше, корона не будет больше украшать голову Франциска. По улицам организовывались процессии, чтобы настроить народ против проповедников королевы. В течение девяти дней толпа кающихся, одетых в мешковину, с головой, посыпанной пеплом, стояла на коленях вокруг статуи св.Иакова, громко умоляя святого протянуть свой жезл и поразить гидру, поднявшую отвратительную голову во Франции.
Не зря богословы Сорбонны проводили агитацию. Возбужденный народ вспыхнул. Толпы фанатов, выкрикивая революционные лозунги, шествовали по улицам, а королева Наваррская и ее протестантские помощники послали сообщить королю о положении в столице. В первую очередь был нанесен тяжелый удар по агитаторам. Королевская честь была затронута нападками римской церкви на его права, и он приказал Беда и наиболее активным личностям, следовавшим за ним, отправиться в изгнание. Это была проверка сил, не столько между евангелизмом и католицизмом, сколько между двором и университетом, и Сорбонне пришлось склонить свою надменную голову. Но с отъездом Беда агитация не прекратилась, пожар, который он зажег, продолжал гореть после его отъезда. Нельзя искоренить в один день невежество и фанатизм, которые развивались веками; на домах вывешивали дерзкие плакаты, на улицах пели неприличные песни.
                «На костер! На костер! Дом их только тут!
                Повелел так Бог, да свершится суд!»
Таким был припев одного неумелого, но жестокого произведения. Споры, интриги и слухи держали город в постоянном напряжении. Сорбоннцы проводили ежедневные совещания; не оставили ни одного камня не перевернутым; они воздействовали на умы ведущих членов парламента Парижа, и за счет настойчивости и единства им удалось собрать под свои знамена всех невежд, фанатиков и эгоистов – то есть основное население Франции. Протестантские проповеди продолжались еще некоторое время; многие обратились к вере, но большинство осталось в римской церкви.
Это было кризисом для Франции – днем ее особого посещения, когда она могла легче, чем когда-либо освободить свою душу от ига римской церкви и сохранить на все грядущее время славное наследие протестантской истины и свободы. Фактически, это был второй день ее посещения. Первый был при Лефевре и Фареле. Этот день прошел, а с ним ушла и блестящая возможность. Появилась вторая возможность, так как по Парижу ступали ноги тех, кто «благовествовал мир», и кто проповедовал «узникам открытие темницы». Каким бы это было благоприятным и благословенным приобретением, если бы Маргарита смогла завоевать народ Парижа для Евангелия! Если завоевать Париж, то за ним последует вся Франция. Не хватало только этого, чтобы увенчать ее многие прекрасные качества и сделать Францию одной из самых замечательных стран на земле – страной полной всех земных благ, более того, облагороженной талантами и возвеличенной искусством и оружием. Но Париж был глух как змея к голосу факира, и с того часа судьба Франции изменилась. Будущее обильных благословений сменилось на будущее бесконечных проклятий. Мы видим несчастье за несчастьем, приходящие в последующие столетия и можно сказать годы. Если на минуту выглядывало солнце, то, увы, тут же налетала буря из темной как ночь пропасти, и, неся на своих крыльях ужасную грозу, секла несчастную землю. Варфоломеевская ночь и гражданские войны шестнадцатого века, карательные экспедиции семнадцатого, революция восемнадцатого и коммунизм девятнадцатого являются наиболее заметными вспышками повторяющейся грозы, которая в течение 300 лет омрачала небо и разоряла землю Франции.
Париж сделал свой выбор. Когда в прежние времена люди объединялись и заключали союз, они скрепляли это жертвоприношением, Париж скрепил свое обязательство оставаться верным Папе кровью последователей Евангелия. Если бы Сорбонна более полно владела ситуацией, Рассел был бы выбран жертвой, но он был слишком хорошо защищен, чтобы позволить священникам рискнуть сжечь его, была найдена более кроткая жертва. Доминиканский монах, известный под именем Лорен де ла Круа, познакомился с Евангелием в Париже. Он сразу же сбросил капюшон, рясу и монашеское имя и помчался в Женеву, где его принял Фарель и еще лучше наставил его в реформатской вере. К естественному красноречию он добавил чистое знание и горячее рвение. Он не мог молчать, и Швейцария стала первой сценой его евангелизации. Но положение бедной Франции грузом лежало у него на сердце, и хотя он знал о возможных страданиях, он не мог удержаться от желания вернуться и проповедовать соотечественникам дорогого для него Спасителя. Пройдя границу под именем Александр, он направился в Лион. Протестантизм уже имел последователей в городе Пьера Вальдо, и они оказали теплый прием евангелисту. Он начал проповедовал. Сила, с которой он касался сердец, была удивительной. В Лионе, где служил Ириней, и где была церковь, чьи мученики были одними из самых известных в ранние века, казалось, что Евангелие, пролежавшее тысячу лет в гробнице, вставало из мертвых. Александр проповедовал каждый день, то в одном районе города, то совсем в другом. Было очевидно, что какая-то таинственная сила действует на население. Священники наняли агентов, чтобы все разузнать; но, казалось, что проповедник, кем бы он ни был, кроме прочих качеств имел свойство быть невидимым. Каждый раз его преследователи приходили, когда проповедь закончилась, проповедник ушел, и они не знали куда. То, что удавалось сбивать с толку преследователей, делало его друзей менее осторожными. Александра арестовали. Его отправили в Париж в цепях и в сопровождении стрелков.
Стража вскоре поняла, что узник, бывший на их попечении, не похож на тех, кого им довелось охранять ранее. Не дойдя до Парижа, командир отряда и несколько его подчиненных в результате бесед с заключенным обратились к Евангелию. Путешествуя в узах, Александр проповедовал в гостиницах и деревнях, где он останавливался на ночлег. На каждом этапе своего пути он оставлял трофеи протестантской веры.
Узника утешала мысль, что его Учитель превратил дорогу на костер в миссионерский путь, и, если через несколько дней он испустит последнее дыхание среди огня, другие восстанут из его пепла исповедовать истину, когда он уже не сможет проповедовать о ней.
Приехав в Париж, он предстал перед парламентом. Заключенный просто, но смело исповедовал реформатскую веру. Сначала его жестоко пытали. Одев ему на ноги пыточные колодки, палачи забивали клинья с такой силой, что левая нога раздробилась. Александр громко застонал. «О, Боже! – воскликнул он, пишет Креспен – У этих людей нет ни жалости, ни сострадания. Только в Тебе я их найду!» «Еще ударь», - сказал старший палач. Мученик, увидев Беда среди судебных советников и обратив на него умоляющий взгляд, сказал: «Разве здесь нет Гамалеила, чтобы укротить жестокость, проявляемую ко мне?» Беда, великий в философских школах, но нерешительный в вопросах Евангелия, остановив жалостливый взгляд на Александре, сказал: «Достаточно, эта пытка слишком тяжелая, прекратите». Его слова возымели действие. «Палачи – пишет Креспен – подняли мученика и понесли калеку в подземелье. Его осудили на сожжение. В надежде устрашить его, приговор, в отличие от существовавшей практики, был зачитан в его присутствии, но те, кто наблюдали за его лицом, вместо страха увидели, как по нему пробежал луч радости. Далее ему пришлось пройти обряд низведения из сана. Ему сбрили тонзуру, ободрали кончики пальцев и разорвали рясу. «Если ты скажешь хоть слово, - сказали они – мы отрежем тебе язык», так как в то время, согласно историку Креспену, это ужасное варварство практиковалось на исповедниках веры.  В конце они принесли «одеяние безумного». Когда Александр увидел, что его собираются одеть в это платье, он не удержался и сказал: «О, Боже, разве есть выше честь, чем принять одеяние, которое Твой Сын принял в доме Ирода?»
Теперь мученик был одет для костра. Так как он не мог идти к месту казни из-за того, что одна нога была изувечена в колодках, приготовили телегу, которая обычно используется для перевозки мусора и поместили на нее мученика. Когда он ехал от Консьержери до площади  Мобер, ему удалось встать, и, опираясь руками о край телеги, наклонившись вперед, он проповедовал людям, высыпавшим на улицы, вверяя их Спасителю, ради которого он собирался умереть, и умолял их бежать от грядущего гнева. Улыбка, которую приговор зажег на его лице, еще не сошла; напротив, она становилась все светлее по мере приближения к костру. «Е го собираются сжечь, - говорили люди – но никто не выглядит таким счастливым как он».
Привезя на место казни, его сняли с телеги, поставили к столбу и привязали цепями. Он просил разрешить ему, прежде чем зажгут костер, сказать несколько последних слов народу. Разрешение было получено, и в порыве радости он восхвалял Спасителя, ради которого он отдавал сейчас свою жизнь, и опять вверял Ему стоявших вокруг. Палачи, ожидавшие выполнения своих обязанностей, смотрели со смешенным чувством удивления и страха на странного преступника. Зрители, среди которых было немало монахов, говорили: «Истинно, в этом человеке нет ничего достойного смерти», и бивши себя в грудь, оплакивая его судьбу многими слезами, восклицали: «Если этот человек не спасется, то кто из сынов человеческих спасется?» Возможно мученик, видя их рыдания, сказал: «Не плачьте обо мне, а плачьте о себе». Еще немного страданий, и к нему придет вечная радость, но для них, увы, и для их детей кровь мученика и тысяч других, которые должны быть еще убиты, готовила мрачное от горя будущее.
Мы отстаем от этих событий на 300 лет, можем обернуться назад на все, что происходило в Париже с тех пор, и ясно понимаем, что 1533 год был поворотной точкой в истории Франции. Между костром Берке и костром Александра было целых три года, во время которых ветры гонений сдерживались. В течение, по крайней мере, двух из этих лет Евангелие свободно и самоотверженно проповедовалось в столице; действие  Всевышнего производилось через людей. Пять тысяч мужчин и женщин ежедневно входили в ворота Лувра послушать Рассела; многочисленные церкви по всему городу открывались и наполнялись людьми, которые жаждали Воды Жизни. Многие «чувствовали силу будущего века». Через эти события Провидение ясно обращалось к жителям Парижа: «Изберите в этот день, кому вы будете служить. Останетесь ли вы с папством, или свяжите свою судьбу с реформацией?» И парижане ответили ясно, когда окончились дни испытания: «Мы останемся с Папой». Выбор Парижа был выбором Франции. Едва погасло пламя костра Александра, как небо над страной, которое, как считали друзья истины, зажглось славой начинавшегося дня, неожиданно затянулось, и начали собираться угрожающие мрачные тучи. Весной 1534 года церкви Парижа закрылись, проповеди запретили, 300 лютеран бросили в тюрьму, и вновь запылали костры. Но ужасным обстоятельством явилось то, что гонителей поддерживал народ. Попытки королевы Маргариты завоевать население столицы для Евангелия окончились неудачей, как следствие Сорбонна с согласия народа опять возводила костры, и с того дня до сегодняшнего большая часть Франции была на стороне Рима.





                Глава 12


                Бегство Кальвина из Парижа


Реформатор вышел из Парижа – Контрасты истории – беседа Кальвина с королевой Наваррской – Николя Коп, ректор Сорбонны – Речь при вступлении в должность – Кальвин пишет, Коп выступает с лекциями – Евангелие представляется в ложном свете – Ярость Сорбонны – Коп бежит в Базель – Стражники готовы арестовать Кальвина – Кальвин спускается через окно – Убегает из Парижа, переодевшись виноградарем – Приходит в Ангулем – Принимают в имении дю Тилль – Здесь задумывает Иституты – Беседа с Лефевром – Предсказание Лефевра.

Пепин Французский первым из готских королей предстал перед престолом св.Петра и положил свое царство к ногам Папы. В награду за послушание «святой отец» даровал ему гордое звание – так считали короли Франции – «старший сын церкви». На протяжении тринадцати последующих веков среди многих превратностей судьбы Франция боролась, чтобы оправдать звание самого прочного столпа папского престола. Но, как заметил д’Обинье, если Париж дал папству Пепина, то не менее истинно, что Париж дал реформации Кальвина. Это действительно так, хотя Кальвин не родился в Париже. Этой чести удостоился небольшой Нойон в Пикардии, или как он считал бесчестия. Но Нойон был местом первого рождения Кальвина, а Париж второго, и именно второе рождение сделало его реформатором. Если сравнить значимость этих двух человек, перо Кальвина смело можно положить на весы против меча Пепина.
Как колыбель Моисея была рядом с троном фараона, гонителя церкви, так и колыбель второго Моисея была рядом с троном Пепина, «старшего сына церкви» и первого из вассальных королей, стоявших вокруг папского престола.  Как Моисей вышел из египетского двора, так и Кальвин вышел из французского двора, чтобы разбить оковы своих братьев и сыграть похоронный марш власти притеснителя. Отличительные  и похожие факты истории поучительны, а также удивительны. Они проливают свет на Божье провидение. Они показывают нам, что Великий Владыка определил время и место для каждого события и каждого человека; Он ставит хорошее над плохим, сохраняя равновесие в событиях, и так как законы созидания вечны, результаты невыразимо разные.
Мы видели, что Кальвин вернулся в Париж в 1529 году. Он жил в этом городе четыре года, насыщенных событиями новыми и волнительными, о которых мы уже рассказывали. Чем он был занят? Он понимал, что для него еще не настал его час; он должен готовиться к его приходу, читая, изучая и молясь.  Кальвин почти не участвовал в шумных баталиях, проходивших в гостиных, аудиториях Сорбонны и на даже улицах. Его целью было добиться менее показных, но более надежных побед. Как и его учитель, Матюрин Кордье – мудрый в своей честности – он единственно хотел заложить основание, и не был доволен возведением сооружения, которое падет при первом ветерке. Он хотел крестить людей, готовых идти на костер, обращать в веру тех, кто вынесет огонь. Остерегаясь спорщиков на улицах, он входил в дома горожан и, привлекая внимание своей исключительной скромностью, а также ясностью и приятностью речи, разговаривал с семьями о вещах, содействующих миру. Он обращал души, пока его друзья на улице разбивали силлогизмы. Кальвин был пионером среди тех, кто в последующие дни трудились над восстановлением морально падших масс.
Он бежал славы, но, однако, чем больше он бежал, тем больше она преследовала его. Его имя упоминалось в присутствии королевы Наваррской. Маргарите непременно надо видеть молодого евангелиста. Мы содрогаемся, когда видим Кальвина, входящим в Лувр, чтобы предстать при дворе. Живущие в царских домах носят «мягкие одежды» и учатся остерегаться крайностей. Если Кальвин должен быть всем для церкви, он должен быть ничем для королей и королев. Мы еще больше содрогаемся, думая о серьезном испытании, которое ему предстоит пройти, и, зная, что в Кальвине сочетается жесткая принципиальность и целеустремленность с сердечностью и жаждой не славы, а сострадания, что может сделать его восприимчивым к льстивым и обольстительным речам двора. Но Бог был с ним во дворце. Проницательность Кальвина открыла уже тогда то, что стало явным впоследствии менее наблюдательным людям; хотя благочестие Маргариты было неподдельным, тем не менее, оно было омрачено мистицизмом, и ее взгляды, хотя и были, в основном, правильными колебались и путались, для того чтобы осуществить реформацию церкви.
В связи с этим он не мог полностью разделять взгляды с королевой Наваррской. Тем не менее, есть немало общего у этих двоих людей, которые вызывали всеобщее восхищение. Оба они были удивительно талантливы, у обоих была возвышенная душа, у обоих была любовь ко всему чистому и благородному, и особенно в обоих было – что есть начало и конец всего благочестия – глубокое данное свыше почитание и любовь к Спасителю. Маргарита не скрывала своего восхищения молодым ученым и евангелистом. Его взгляд был твердым, но проницательным, черты лица спокойными, но энергичными, мудрость его высказываний и атмосфера невозмутимого спокойствия, окружавшая его, свидетельствовали о внутренней силе, которую, хотя и заключенную в хрупкое тело, ждали в будущем великие свершения. Это все завоевало доверие королевы. Кальвин был на верном пути, чтобы стать частым посетителем дворца, когда неожиданный случай вывел молодого богослова из Парижа, и отвратил опасность, если она когда-нибудь существовала, вместо главного реформатора христианства стать придворным капелланом.
Событие развивалось следующим образом – Николя Коп, ректор Сорбонны, был близким другом Кальвина. Был октябрь 1533 года, собрание университета должно было открыться 1 числа следующего месяца (день всех святых), когда Коп должен был украсить событие своей речью. Какая возможность, подумал Кальвин, проповедовать Евангелие за самой официальной кафедрой христианства! Он пришел к своему другу Копу и выложил свою стратегию. Коп понимал, что задача написания такого обращения, которое соответствовало бы цели,  была ему не по плечу. Поэтому друзья договорились, что Кальвин напишет, а Коп произнесет речь. Это был смелый эксперимент, полный смертельного риска, о котором его организаторам было не безызвестно, но они решились пойти на это рискованное предприятие.
Наступило 1 ноября. Этот день застал блестящее собрание в церкви Матюрина – профессоров, студентов, элиту ученых Парижа, внушительно число францисканцев, некоторые из которых подозревали Копа в его слабости к лютеранству, и небольшое число друзей новых взглядов, которые догадывались о том, что должно произойти. В стороне на скамейке сидел Кальвин с видом человека, зашедшего сюда по дороге. Коп поднялся и в глубоком молчании начал произносить речь во славу «христианской философии». Но философия, которую он восхвалял, не была философией, скопированной с греческих академий, но философией, которую высшая мудрость открывает человеку о том, какие моральные принципы заповедует Вечный Бог. Основной идеей речи было «благодать Божия», единственный источник человеческого обновления, прощения и жизни вечной. Речь, хотя и по духу протестантская, была сугубо академической.  Ее благородные настроения были облачены в ясный, простой и, при этом, возвышенный язык.
Лица большинства аудитории в начале речи выражали полное недоумение. Постепенно, то там, то здесь лица загорались восторгом. Другие слушатели начинали ерзать на своих местах. Монахи нахмурили брови и, бросая из-под них свирепые взгляды, перешептывались друг с другом. Они видели Евангелие сквозь тонкое покрывало, в которое его одел ректор. Говорить в день «всех святых», и не сказать ни слова о них в своей речи! Это было осквернением их праздника, предательством по отношению к прославленным посредникам, ударом по основанию римской церкви; так они рассудили. Собрание поднялось, и разразилась буря. Ересь достигла апогея наглости, так как посмела поднять голову в самом сердце Сорбонны. Ее надо немедленно поразить.
На Копа донесли парламенту, потом верховному судье и палачу еретиков. Когда его вызвали в суд, он решил подчиниться официальной повестке, так как был уверен в прямоте своего дела и не хотел злоупотреблять положением главы первого университета в христианском мире. Он уже шел во Дворец юстиции, одетый в мантию, с идущими впереди жезлоносцами и приставами, которые несли древки и жезлы с золотыми набалдашниками, когда друг, пробившись сквозь толпу, прошептал ему на ухо, что он идет на смерть. Коп понимал опасность преследования задолго до поединка между парламентом и Сорбонной. Он убежал в Базель, и так избежал приготовленной для него участи.
Когда Коп скрылся, пошли слухи, что автор речи, которая разожгла парламент и университет, все еще находился в Париже, и что это был никто другой как Кальвин. Такая личность могла зажечь весь христианский мир, его нужно сжечь. Уже королевский судья по уголовным делам Жан Морен, который следил за молодым евангелистом, собирался арестовать его. Кальвин, который считал себя в безопасности, будучи безызвестным, спокойно сидел в своей комнате в колледже Фортре, когда один из его товарищей вбежал к нему и заставил его бежать немедленно.  Едва он поговорил, как у внешних ворот раздался громкий стук. Это были судебные приставы.. В коридоре послышались тяжелые шаги. Еще минута и Кальвин будет отведен в Консьержери, чтобы выйти оттуда только на костер. Это было бы настоящим ударом по реформации и, вероятно, изменило бы будущее христианства. Но в  минуту испытания вмешался Господь. Пока одни друзья разговаривали с приставами у дверей, другие, схватив простыни с кровати и сделав из них веревку, привязали ее к окну; Кальвин, ухватившись за нее, спустился на улицу Бернардинов.
Спрыгнув на улицу, беглец быстрыми шагами пересек Париж и вскоре оказался на окраине. Когда первое волнение улеглось, он начал думать, во что ему переодеться, понимая, что полиция Морина идет по его следу. Заметив издали домик виноградаря и, зная, что его владелец по-дружески настроен к Евангелию, он вошел, и здесь созрел план побега. Сняв свое платье, он надел крестьянскую одежду, и с мотыгой на плече отправился в путь. Он шел вперед, не зная, куда идет, первый из сотен тысяч людей, вынужденных в последующие годы бежать из Франции и искать под другим небом свободу исповедовать Евангелие, в которой им было отказано на родине. Разочарование для Кальвина, вероятно, было как горьким, так и неожиданным. Он наивно надеялся, что место его обращения, будет местом его трудов. Он также предполагал, что Евангелие было накануне триумфа во Франции. Разве оно не проповедовалось в церквях столицы, не изучалось на некоторых кафедрах Сорбонны, не почиталось во дворце монарха? Но Бог предусмотрел как для Франции, так и для Кальвина будущее, отличное от того, как рисовал себе молодой евангелист. Великое французское королевство должно было ожесточить сердце, чтобы Бог явил на нем Свою славу, а Кальвин должен был поехать в изгнание, чтобы в уединение подготовить великие работы, которыми он должен был наставить многие народы и говорить будущим поколениям.
Повернув к югу, Кальвин отправился в Орлеан, но не остался там. Он продолжил путь в Тур, но и там не остался. Идя вперед, он пересек огромные равнины, которые орошает Луара и другие реки, с богатыми лугами и высокими тенистыми деревьями, и которые так любит виноградная лоза, образуя в те времена, как и сегодня, самую прекрасную область этой прекрасной страны. После нескольких недель блуждания он дошел до Ангулема, родины Маргариты Наваррской. Здесь он направил шаги к усадьбе Дю Тилль, семье богатых дворян, занимавших высокое положение в государстве, известных, более того, своей любовью к литературе. С одним из них Кальвин познакомился в Париже. Изгнанник не просчитался. Молодой Дю Тилль, один из семьи в то время, был рад возобновить прерванное в Париже общение. Величественный особняк со всем, что в нем, был к услугам Кальвина.
Моряк, чья лодка, носимая свирепыми волнами, внезапно поднимается на вершину волны, выше окружающих волн, спокойно проплывает над рифом, об который она едва не разбилась и в безопасности приплывает в гавань, не более удивлен и благодарен, чем Кальвин, когда он оказался в тихом и безопасном прибежище. Изгнаннику нужен покой, ему нужно время для чтения и размышлений, он нашел и то, и другое под великолепной дружественной крышей. Библиотека особняка была одной из самых хороших библиотек, которой Франция и, возможно, любая другая страна могла бы похвастаться, и содержала, как говорят, более 4 000 томов. Здесь он отдыхал, но не бездельничал.  Как Лютер был мгновенно перенесен в разгар бури в тихий Варбург, так и Кальвину пришлось осесть здесь и приготовиться к предстоявшим сражениям. Вокруг него были великие люди прошлого, и ничто не прерывало его разговора с ними. Редкий час он проводил в общении со своим другом молодым Дю Тилль, но даже за это надо было расплачиваться. Ночи без сна и целые дни, во время которых он едва прикасался к еде, Кальвин проводил в библиотеке, так жаждал он знаний. Именно здесь Кальвин задумал Институты, которые д’Обинье назвал «самой лучшей работой реформации». Он не написал ее здесь, но в этой библиотеке он собрал материал, составил план и, возможно, написал несколько отрывков. У нас будет случай поговорить об этой великой работе потом. Достаточно заметить, что она была составлена по образцу тех апологий, которые ранние отцы представляли римским императорам от имени ранних мучеников. Снова люди умирали на костре за Евангелие. Кальвин понимал, что настала его очередь поднять голос в их защиту. Но как лучше защитить их, как не защищая их дело, и доказав перед лицом врагов и всего мира, что их дело истинное?  Представлять интересы такого дела перед такой аудиторией дело нелегкое. Читая, размышляя и молясь, он готовил себя, а затем он заговорил в Институтах голосом, прозвучавшим по всей Европе, мощный отзвук которого дошел до наших дней. Если случайно противник реформации заходил потом в эту знаменитую библиотеку и узнал, кто занимался в ней когда-то, то гневно глядя вокруг, восклицал: «Вот, кузница, где современный Вулкан ковал свои стрелы; здесь он плел паутину Институтов, которые можно назвать Кораном или Талмудом ереси».
Трогательный эпизод разнообразил временное пребывание Кальвина в Ангулем. Лефевр все еще был жив и жил в Нераке около Ангулема, пользуясь протекцией и дружбой Маргариты. Кальвин, очень хотевший увидеть человека, который первым открыл дверь Франции для реформации, отправился навестить его. Престарелый богослов и молодой реформатор встретились в первый и последний раз. Кальвин был очарован прямотой, смирением, ревностью и любящим духом Лефевра. Светильники горят ярче, когда те, в которых они находятся, приближаются к могиле. Лефевр со своей стороны был одинаково поражен глубиной интеллекта и кругозором знаний Кальвина. Перед ним стоял реформатор выше всех, прежде стоявших перед ним. По правде, будущее, нарисованное смелой рукой Кальвина, наполняло его некоторой тревогой. Реформа Кальвина была выше всего, о чем Лефевр когда-нибудь мечтал. Добрый богослов из Этапля  никогда не думал о сбрасывания со счетов Папы и иерархии, но о превращении их в протестантских пасторов. Он был за объединение господства непогрешимости со свободой Библии. Кальвин к этому времени оставил идею реформации католицизма; его законом было только Слово Божие, а желанной целью новое здание, построенное на Божественном основании. Тем не менее, Лефевр, пожимая ему руку и, возможно, вспомнив свои собственные слова Фарелю о том, что Бог пошлет освободителя, и что они увидят его, сказал: «Молодой человек, вы однажды будете сильным орудием в руках Господа; Бог использует вас, чтобы восстановить царство небесное во Франции».




                Глава 13


             Первая протестантская Вечеря Господня во Франции


Кальвин едет в Пуатье – Общество – Кальвин привлекает к себе последователей – Встречи – Сады Бас Трей – Аббат Понтус – Пещера Кальвина – Первое проведение Вечери Господней во Франции – Создание первой протестантской общины – План местного миссионерского служения для евангелизации Франции – Три первых миссионера – Их труд и смерть – Кальвин оставляет Пуатье – Церковь Пуатье – Современное состояние и перспективы Пуатье


Кальвин был в Ангулеме полгода, и когда разразилась буря, он уехал севернее в Пуатье. Последний в то время был очень важным городом. Он был местом процветающего университета, среди его горожан были люди, выдававшиеся своим положением, ученостью и профессиональностью. На расстоянии двух лье от города находилось поле сражения, где в 1356 году Черный принц встретился с французской армией Иоанна Валуа и одержал знаменитую победу. Сюда весной 1531 года приехал скромный солдат, чтобы начать битву, которая должна изменить весь облик мира. В этой области в прежние времена жил Абелярд и следы, оставленные им, хотя и весьма скептические, помогли подготовить путь Кальвину.  Худой, бледный и исключительно скромный приезжий благодаря одаренности и обширным знаниям вскоре окружил себя друзьями.
Настоятель Труа Монтье, друг Дю Тилль, открыл дверь перед странником. Новые взгляды уже нашли лазейку в образованное общество Пуатье, но с Кальвином пришел новый, более ясный свет, который вскоре собрал вокруг него несколько избранных человек, оставивших незрелые понятия ради более четких взглядов и принципов, провозглашенных молодым евангелистом.
Главный член магистрата Пьер де ля Планш стал его другом, и в его доме он привык встречаться с выдающимися людьми того места и под его крышей, а иногда в саду Бас Трей Кальвин объяснял им истинную природу Евангелия и духовную славу царства небесного, уводя их таким образом от праздных обрядов и мертвых формул к живому учению, через которое сердце обновляется, а жизнь приносит плоды. Одни относились с пренебрежением к его словам, другие принимали их с простотой и радостью. Среди обращенных был Понтус, аббат бенедиктинского монастыря в окрестностях Пуатье, глава аристократического семейства. Оставив блестящее положение, он стал первым аббатом Франции, который открыто исповедовал себя последователем реформатской веры. Среди его потомков было несколько человек, отдавшие свои жизни за Евангелие; по сей день эта семейство продолжает упорно оставаться на стороне протестантизма, украшая его благочестием не менее чем титулом.
Именно в Пуатье началась систематическая евангелизация. Школа, которую Кальвин собрал вокруг себя, включала каноников, юристов, профессоров, графов и купцов. Они разговаривали о тайнах Божьих, гуляя по берегу окрестной реки Клейн или, когда собирались в саду Баз Трей, где подобно античным платоникам устраивали встречи. Отсюда, как говорят паписты, пошло начало первым во Франции протестантским собраниям и советам. «Как было в саду, - говорили католики Пуатье – когда наши прародители соблазнились, так и эти люди были очарованы Кальвином в саду Баз Трей».
Постепенно пришли к мнению, что благоразумнее прекратить собрания в Баз Трей и искать более удаленное и уединенное месть для встреч. Глубокое и узкое ущелье, по которому течет приток Клейна, проходит недалеко от Пуатье. Его камни, имеющие известняковое происхождение, образовывали пещеры, и одна из самых просторных пещер, тогда известная как «пещера Бенедикта», но которая с тех дней она стала называться «пещерой Кальвина», была выбрана местом дальнейших встреч новообращенных. До нее из города был час ходьбы. Разбившись на группы, каждая партия добиралась до пещеры своим путем. Здесь возносились молитвы, и объяснялось Писание; рядом протекал стремительный поток, нависшие скалы и раскачивающие деревья закрывали вход. В этой пещере, насколько история проливает на это свет, вечеря Господня была проведена в протестантской манере впервые во Франции. Последователи Евангелия встретились в назначенный день, и Кальвин, объяснив Слово и совершив молитву, преподал хлеб и чашу, от которой все причастились, также как было в Иерусалимской горнице шестнадцать веков назад. Место не имело великолепия собора, но «слава Бога и Агнца»  делало его красивым. Ни пение священников, ни звуки органа не сопровождали служение, но молитвы кающихся сердец в общение с Христом возносились в скалистом зале и поднимались к престолу небесному. С тех пор дети реформации часто собирались в берлогах и пещерах, в лесах, пустынных местах и горах Франции, чтобы петь псалмы и совершать служения. И Тот, Кто пренебрегает великолепными храмами, которые осквернены мерзкими обрядами, присутствует среди них, превращая мрачную пещеру в великолепный зал, в котором они видели славу и слышали голос Всевышнего.
Как плод своих трудов Кальвин увидел в Пуатье небольшую протестантскую общину. Это его не удовлетворяло; он хотел сделать эту молодую церковь основанием для евангелизации окружающих провинций и, в конце концов, всего королевства. Однажды в небольшом собрании он спросил: «Хочет ли кто-нибудь пойти и понести свет тем, кого ослепил Папа?» Жан Вернон, Филипп Верон и Альберт Бабино встали и предложили себя для этой работы. Верон и Бабино, обратив шаги на юг и запад, сеяли доброе семя в плодородную почву провинций и больших городов, лежащих по течению Гаронны. В Тулузе и Бордо они приобрели многих последователей. Следуя наставлением Кальвина, они старались завоевать учителей молодежи и во многих случаях заметно преуспели. Мы находим стойкого католика Рамонда, жалующимся: «под мантией магистра скрывался служитель», «молодежь была потеряна до того, как она стала осознавать опасность», «многие с пушком на подбородках так неисправимо совратились, что предпочитали быть изжаренными на медленном огне, чем отречься от своего кальвинизма». Жан Вернон остался в Пуатье, где он нашел интересную сферу деятельности среди студентов университета. Извечной целью Кальвина было объединение религии с наукой. Он знал, что, когда эти две разъединены, то мы имеем племя фанатов с одной стороны и племя скептиков с другой; поэтому из этой небольшой группы он посоветовал одному остаться в университете; и немало студентов приняло реформатскую веру. Три миссионера, сочетая рассудительность с энергичностью, ускользая от бдительных священников, продолжали евангелизацию во Франции до самой смерти. Верон и Бабино отошли в мире, а Вернон был схвачен при переходе через Савойские Альпы и сожжен в Шамбери. Это была первая миссионерская работа в своей стране. После пребывания в течение почти двух месяцев Кальвин оставил Пуатье, поехав через Орлеан и Париж на родину в Нойон, это был его последний визит. Но, когда он уезжал из Пуатье, тот не был таким, как до его приезда. Теперь в его стенах была реформатская церковь, включавшая многих людей, отличавшихся образованностью, занимавших влиятельные посты и готовых исповедовать Христа, если понадобиться и среди пламени.
Очень интересно наблюдать за состоянием тогдашнего города, к которому визит Кальвина привлек огромное внимание, и чья церковь, основанная его руками, занимала заметное место среди протестантских церквей Франции в первые дни реформации. Смеем сказать, что Пуатье подобно Аосте в Италии ни в коей мере не гордится этим эпизодом своей истории, и скорее сотрет, чем увековечит следы знаменитого гостя; он, действительно, преуспел в этом. Мы спрашиваем, найдется ли десяток жителей Пуатье, кто знает, что великий вождь реформации однажды почтил его своим присутствием, и что там он заложил основание протестантской церкви, которая впоследствии дала мучеников за Евангелие. Сегодня Пуатье исключительно католический город, и являет все обычные доказательства и сопутствующие обстоятельства католицизма в тусклости и стагнации на его улицах; а на лицах его жителей можно прочитать отсутствие мысли и невежество. Окрестный пейзаж, несомненно, такой же, как в то время, когда Кальвин входил и выходил его воротами. То же ясное, приятное небо, то же извивающееся живописное ущелье с речушкой, орошающей его дно, с террасами виноградников на склонах, с нависшими белыми известняковыми скалами, а вдоль речушки видны дома, выделяющиеся среди фруктовых деревьев, и мельницы, чьи колеса приводятся в действие водой. К востоку и западу от города простираются равнины, на которые в четырнадцатом веке Черный принц вывел лучников, где французская и английская кровь текла одним потоком, где 200 лет спустя Кальвин восстановил в своей первоначальной простоте традицию, которая увековечивает, несомненно, более великую победу, когда-либо одержанную на этой земле. Город остался в прежних границах, не изменившись со времен Кальвина. Здесь жители Пуатье долго нянчились с традиционной религией до тех пор, пока почти не осталось, с чем нянчиться. Мануфактура и торговля покинули его; он имеет лишь скудную долю пшеницы и вина с окружающих полей, которые свой урожай отдают другим. Его церкви и здания стареют и разрушаются; его колокола звучат странно и апатично, а его молчаливые, равнодушные и печальные жители выглядят так, как будто они живут в пятнадцатом веке и не имеют права перейти в девятнадцатый век.
В центре Пуатье большая четырехугольная площадь с фонтаном посередине, в одном углу башня с часами, и многочисленные узкие улочки расходятся от нее по всем направлениям. Улочки крутые, извилистые и плохо мощеные. На одной из этих улочек, недалеко от центральной площади находится огромное здание готической архитектуры, относящееся, по крайней мере, ко времени Кальвина, и которое, возможно, служило колледжем для профессоров и студентов, среди которых он нашел первых учеников. Его фронтон, обращенный на улицу, показывает прохожему свои богатые ниши; радует глаз сад скромных размеров с бархатными газонами и старыми сучковатыми деревьями, в которых есть достаточно жизни, чтобы посылать весной из корней по ветвям ток для появления густой листвы.
Немного в стороне от площади, в другом переулке, который достигает ширины улицы, на открытом пространстве стоит собор, самый заметный из всех зданий Пуатье. Его фронтон представляет собой огромный развернутый исторический свиток, или можно сказать биографический свиток. Сверху донизу он покрыт скульптурами самых разнообразных людей, некоторые из них весьма гротескны. Здесь отражена жизнь многих Библейских персонажей, вырезанных в камне, – патриархов, воинов, царей, ряды фигурок святых, Пап и аббатов; среди почетных и достойных персонажей странно выделяются чудовища, чья форма и происхождение неизвестны геологам. Редкое зрелище в начале своего каменного существования представляло это собрание допотопных фигур, средневековых Пап и животных, время существования которых трудно определить. Но внушительное собрание под действием климатических факторов приходит в негодность и постепенно исчезает, оставляя лишь голый, пострадавший от непогоды песчаник, пока не придет в свое время на помощь резец скульптора и не даст стоящим здесь достойным фигурам новую жизнь.
Кальвин, вероятно, переступал несколько раз порог этого собора и стоял под этой крышей. Простой интерьер представляет контраст с великолепным гротеском экстерьера. Стены, покрытые простой штукатуркой, украшены несколькими простыми картинами, какие можно купить за несколько пенсов у продавца гравюр. Недоставало обычного нефа и прохода, ряд каменных колонн, также покрытых штукатуркой, шел посередине и поддерживал крышу здания. Было бы хорошо, если бы жители Пуатье держались учения, которому учил человек, вошедший через его ворота в марте 1531 года. Его бы воздух не был бы таким застойным, улицы тусклыми, а здания обветшавшими; короче, он бы не был в таком плачевном состоянии, оставленный далеко за кормой в мировом движении.










                Глава 14


                Екатерина Медичи


Апостол Павел – Кальвин – Хочет трудиться в Париже – Изгоняется из этой области – Франциск I  интригует, чтобы перехитрить Карла V – Предлагает руку своего второго сына племяннице Папы – Радость Клемента VII – Согласие на брак – Екатерина де Медичи – Возвышение дома Медичи – Космо I – Покровительствует литераторам и ученым – Фрисоль – Потомки Космо – Клемент VII – Рождение Екатерины Медичи – Подвергается опасности – Жизнь, ведущая к французскому  трону – Екатерина-девочка – Ее обаяние – Вкусы – Нравственность – Любовь к власти и др.


Апостол Павел после обращения наивно надеялся жить в Иерусалиме и из этого знаменитого мегаполиса, где правили цари Иудейские, где говорили пророки Всевышнего и где жил Тот, Кто был выше всех пророков, распространять свет среди соотечественников. Но началось новое распространение, и нужен был новый центр для этого. В Иудее у Павла были слушатели только в синагогах, его голос потерялся бы на узком берегу Палестины. Он должен говорить там, где его голос будет услышан по всему миру. Он должен был пронести Евангелие своего Учителя по такой же широкой области, как и та, которую занимала греческая философия, и покорить силой Креста племена, которых покорил Рим силой своего оружия.
То же самое происходило и с тем, кто назывался вторым Павлом в распространении христианства. В центре программы, которую Кальвин составил для своей работы, был Париж и Франция. Родина была ближе всего  его сердцу и занимала самое важное место во всех его перспективах на будущее. Нужно было только Евангелие, чтобы Франция стала первой державой, а ее трон самым крепким в Европе.
Прочное положение, которое Евангелие уже обрело в этой стране, казалось, давало большие надежды. Разве Евангелие не обрело мучеников во Франции, разве это не было залогом того, что оно должно победить на земле, политой их кровью? Разве дворцы не открыли двери ему? Более удивительно то, что оно проложило себе дорогу, несмотря на предрассудки и надменность того времени, в залы Сорбонны. Многие образованные люди Франции с редким исключением были благосклонны к реформации. Правда, монарх еще не определился, но Маргарита, такого приятного нрава, такая искренняя в протестантской вере, имела влияние на своего брата, и таким образом было основание надеяться, что, когда Франциск определиться, он сделает выбор в пользу протестантизма.  Так обстояло тогда дело. Не удивительно, что Кальвин задержался в Париже и видел в нем поле своей дальнейшей деятельности? То и дело, когда он возвращался сюда, хватался за корзину с семенами и начинал сеять, небо темнело, налетал ветер, и он был вынужден бежать, прежде чем нагрянет новый порыв бури. Наконец, он начал понимать, что Бог не выбрал великое французское королевство с рыцарственным монархом и мощной армией для продолжения борьбы за реформацию. Реформация позвала за собой только горстку людей, кому было определено прославить ее на своей земле героизмом на костре и помочь посеять ее в других за счет лишений и жертв в ссылках. Но прежде чем говорить о третьем и последнем побеге Кальвина из Парижа, давайте обратимся к случаю, имевшему тяжелые последствия для Франции и всего христианства.
Папа, Испания и Франция, три видимые силы того времени, были по очереди то союзниками, то противниками друг другу. Французский король, который постоянно пытался вернуть с помощью искусства дипломатии прекрасные итальянские провинции, которые он потерял на поле сражения, сейчас строил планы против Карла Испанского. По дороге в Аугсбург император, как мы уже сообщали, совещался за закрытыми дверями с Папой в Болонье. Франциск, которому было небезызвестно об этом, часто задавался вопросом: Кто может сказать, какое зло затевается против Франции? Я перехитрю этого коварного Карла. Я оторву Папу от Испании и навеки присоединю к Франции», так как в те дни династическая власть Папы значила больше, чем в наши. Франциск думал, что он нашел главное средство, чтобы нанести удар по противнику. Какое? У Папы Клемента VII из дома Медичи была племянница, небольшая изящная девочка четырнадцати лет; он предложил брак между этой девочкой и своим вторым сыном Генрихом, герцогом Орлеанским. Он не сомневался, что Папа ухватится за такое блестящее предложение; он знал, что Клемент был настроен на увеличение своей семьи, и этот брак даст ей место среди царственных домов Европы. Но были ли намерения Франциска серьезными? Снизойдет ли король Франции до того, чтобы женить своего сына на одной из потомков купца? Да, Франциск смирится с унижением, которое может повлечь этот брак, ради надежных преимуществ, которые, как он думал, может он принести. Он опрокинет фланг Карла и возьмет реванш за Павию. Если бы Франциск боялся Бога Воинств так, как он боялся императора, и хотел склониться так же низко перед Евангелием, как перед Папой, то счастливы были бы и он, и его королевство.
Клемент едва поверил такому предложению. Он, то сомневался, то впадал в экстаз. Император вскоре обнаружил это дело, и, предвидя для себя последствия, постарался убедить Папу в неискренности французского короля, и посоветовал ему остерегаться змеи подколодной. Послы французского короля, герцог Албани и кардиналы Турнон и Грамо заявили о серьезных намерениях короля и ускорив дело, довели его до конца. Пришли к соглашению, что эта девочка, Екатерина Медичи, соединится с троном Франции, и вследствии этого кровь Валуа и Медичи сольется. Папа шагал по залам дворца, воодушевленный неожиданно оказанной его дому честью, и отказался вступить в союз, который император вынуждал его создать против Франциска, и ничего не делал для созыва собора, с которым Карл надоедал ему. Со своей стороны французский король думал, что, если он снизойдет до этого, то сделает хорошую сделку. Он поставил условием, что Катерина принесет в качестве приданого Парму, Флоренцию, Пизу, Ливорно, Модену, Урбино и Реджио, кроме того герцогство Миланское и государство Генуя. Это почти полностью возместит потери при Павии. Папа обещал все это без малейшего колебания. Клементу было все равно – много или мало – так как у него не было ни малейшего намерения исполнять что-либо вообще из того, что он обещал.
Давайте посетим родину этой женщины – родное логовище этой тигрицы. Ее колыбель находилась в самой прекрасной из всех итальянских долин. Над долиной простиралось самое красивое небо, вокруг нее возвышались самые красивые горы, среди которых бросался в глаза строгий Фризоль. Арно, извиваясь по ней широким прозрачным потоком,  орошает ее, а оливковые деревья и кипарисы покрывают с пышной роскошью ее недра. В этой долине находится город Флоренция, и здесь в пятнадцатом веке жил купец Космо. Он был основателем дома, из которого происходила маленькая ясноглазая девочка, носившая имя Екатерины де Медичи – имя простое и приятное как другие имена, но которому суждено было собрать вокруг себя самых скандальных знаменитостей, пока оно не стало одним из самых ужасных в истории, воспоминание о  котором вызывало образы трагедий и ужасов.
Что касается ее знаменитого предка Космо, то он был купцом, как мы уже говорили, его корабли доходили до берегов Греции, гаваней Египта и городов на побережье Сирии. Было утро Ренессанса, и флорентийский купец ухватил его дух. Он отдал приказания своим мореплавателям при захождении в порты Ливана и Египта хорошенько расспросить о возможно сохранившихся древних манускриптах языческой литературы или раннего христианского богословия. Его пожелания были выполнены, и, когда корабли вернулись в Пизу, порт Тоскании, они везли двойной груз, товары и ткань тех стран, где они были, и труды ученых мужей, веками пылившиеся в монастырях горы Афон, Ливана и городах и гробницах Нила. Таким образом, Космо занимался с равным старанием и успехом и торговлей, и литературой. Во-первых, он основал княжеский дом, который долго правил флорентийской республикой, и, во-вторых, он сделал большой вклад в восстановление греческого языка и иврита, так как они в свою очередь содействовали распространению евангельского света, прославившего столетие, последовавшее за столетием, в котором процветал Космо. Священные языки восстановлены, Небесная Книга вновь открыта, бледный и прохладный рассвет язычества переходил в теплый и яркий день христианства.
Еще одно событие способствовало счастливому повороту дел. Только что пал Константинополь, и богословы восточного мегаполиса, убегая от турецкого оружия, и унося с собой литературные сокровища, пришли в Италию, где были тепло встречены Космо и приняты с царским гостеприимством на вилле, находившейся на Фризоле. Развалины виллы можно до сих пор видеть на полпути от подножия горы и францисканским монастырем на ее вершине, с которой видно непревзойденный купол Брунелечи, украшавший еще в дни Космо прекрасный город Флоренцию. Еще обращает на себя внимание терраса, обрамленная стройными кипарисами, где Космо гулял каждый день, беседуя с известными  изгнанниками, кого победа варварского оружия прогнала с родного Востока. Чудесная долина Арно простиралась у их ног с теснящимися городскими башнями и окаймляющими холмами невдалеке, в то время как более отдаленные горы, вздымающие пик за пиком в лазурную синеву, делали это место величественным. «В садах, – пишет Галлам – которым позавидовал бы Тюельри, вместе с Фичино, Лаудино и Политианом он наслаждался в часы досуга прекрасными образами платонической философии, которым спокойствие летнего итальянского неба представляет самое подходящие дополнение».
Таланты, неподкупность и большое богатство поставили Космо во главе Флоренции и дали ему управление Тосканским герцогством. Его внук Лоренцо, больше известный как Лоренцо Великолепный, наследовал его огромное богатство, литературные и эстетические вкусы и управление герцогством. Можно сказать, что при Лоренцо семья Медичи достигла полного процветания. У Лоренцо было три сына – Джулиано, Пьетро и Джиовани. Последний (Иоанн) стал Папой с титулом Льва X. Он наследовал любовь отца к великолепию и любовь Тосканца к удовольствиям. При нем Ватикан стал самым веселым двором христианского мира, а Рим местом пирушек и развлечений, которые не могли превзойти, но только сравниться, никакие столицы Европы. Путь Льва мы уже видели. Он был далек, чтобы «увидеть день Петра», но он видел день Лютера и сошел в могилу, когда утренний свет реформации вставал над миром, закрывая своим последним дыханием безмятежную эру папства. Его преемником на престоле св.Петра после непродолжительного понтификата Адриана Утрехского был еще один член той же семьи Медичи, Джулио, сын брата Льва X, который взошел на папский трон под именем Клемента VII.
Когда Клемент занял папское кресло, он увидел, что вокруг собирается буря. Куда бы ни обращался его взор, он видел надвигающиеся тучи, грозящие страшной бурей. Лютер гремел в Германии, турки выстраивали свои орды и развертывали знамена на границах христианского мира; ближе к дому, почти у самых дверей Франциск и Карл с помощью шпаги решали вопрос, кто станет хозяином прекрасной земли, которую они оба тем временем опустошали. Разъяренные немцы, едва склонные сейчас к дисциплине, нависали как буря над кромкой Альп, угрожая спуститься на Рим и разграбить все богатство и произведения искусства, которыми расточительный Лев X обогатил и украсил его. Чтобы довершить несчастье того времени, в Риме разразилась эпидемия чумы; к роскоши, праздникам и пирушкам, которые все равно продолжались, прибавились трупы, похороны и другие мрачные отличительные признаки погребения. Беспорядки в христианском мире достигли наивысшей точки; люди искали средство для исцеления, но оно не было найдено, и в основном по той причине, что никто не понимал, что исцеление должно начаться с них самих. Люди думали о реформации мира, но оставляли людей, составлявших его, такими как они есть.
Новый Папа хорошо понимал, что атмосфера сгущалась, и тучи опускались. Имея огромную уверенность в собственном совершенном умении и знании дела, он поставил задачу вернуть мир на свое основание. Эта трудная работа делилась на четыре части. Во-первых, ему надо было исправить злоупотребления, допускаемые в столице и при его дворе; во-вторых, ему надо было занять устойчивое положение между Испанией и Францией, следя, чтобы ни одна из держав не стала слишком сильной для него; в-третьих, ему надо было выгнать турок из христианского мира; и, в-четвертых, и основных, ему надо было уничтожить реформацию, и это последнее тревожило его больше, чем все остальные. Он проявлял неослабное внимание к делу, но работа продвигалась, не так как ему хотелось. Вековое зло нельзя исправить за один день, даже если Клемент знал, как это сделать. Буря пока не разразилась, и Клемент продолжал трудиться и строить интриги, угрожать туркам, льстить королям и анафематствовать лютеранство, имея лишь небольшое преимущество, полученное благодаря небольшой победе сегодня, чтобы быть сметенным ужасной катастрофой на следующий день.
Заслуживает краткого внимания женщина, которая только что вышла на сцену, где ей было суждено появляться долго и заметно, и где она должна была оставить в память о себе обесчещенный трон и деморализованный народ. Екатерина была дочерью Лоренца II, внучкой Лоренца Великолепного, который, как мы говорили, был внуком Космо I или Космо Иль-Вецехио, как его называют во Флоренции, основателя знаменитой семьи, почетного покровителя искусств и друга ученых. Ее матерью была Магдолена де ла Тур из французского королевского дома. Ее отец скончался спустя несколько дней после ее рождения, мать также умерла, когда она была еще ребенком, таким образом, девочка, оставшись сиротой, была взята на воспитание родственником, Клементом VII. Говорят, что при ее рождении астролог предсказал, что ребенок послужить падению ее дома; и пророчество, как можно полагать, не сулило ей ничего хорошего. Ее мало любили, и даже ее специально подвергали опасности. Говорят, что ее положили в корзину и свесили за стену осажденного замка в надежде, что случайная стрела поможет избавиться от нее, а с ней и от несчастья, которое предвещало, как полагали, ее существование. Метательные снаряды ударяли то справа, то слева, оставляя отметины на стене, но не попадали по корзине, и ребенок, бывший в ней, продолжал жить, чтобы занять в будущем французский трон.
Когда она предстает перед нами в связи с планом о браке, Екатерина Медичи – девочка четырнадцати лет, миниатюрного сложения, подобно сильфиде, с ярким светом, струящимся из глаз. Из игры в игру она становилась все ярче, говорливее и страстнее, наполняя залы, где она играла, болтовней и взрывами смеха. Ею овладевали странные фантазии, которые чувствовали все, кто ближе ее знал, но она пока не обладала большими способностями, проявившимися в последующее время. Для их проявления была нужная бо;льшая сцена и более высокое положение.
По мере того как она росла, были видны как положительные, так и отрицательные качества народа, в котором она выросла. У нее было благородное сердце и хороший ум. Сказать, что она была ловкой, хитрой и жадной до власти, а также расчетливой, терпеливой и неутомимой в своих попытках обладать ею, значит просто сказать, что она была Медичи. Она обладала не в меньшей степени литературным и эстетическим вкусом своего знаменитого предка Космо I. Она любила роскошь как ее прадедушка Лоренцо Великолепный. Она была неумеренно расточительной, как Лев X, и к тому же, большой любительницей развлечений. Она наполнила Лувр скандалами, как Лев наполнил Ватикан, и эта зараза распространилась из королевского двора в город, от которой Париж не избавился до сего дня. Она унаследовала проницательность и деловые качества своего дяди        Клемента VII, мы его так называем, но его происхождение было сомнительным, и трудно определить точное родство; удовольствия, в которых она себе не отказывала, казалось, не притупляли первое качество и не мешали второму. Кроме того, за ней замечали качество истинной Медичи, необычную любовь к власти. Кто бы ни занимал трон, истинной правительницей Франции была Екатерина. Большинство инцидентов, которые делали правление ее мужа и ее сыновей трагичным и очень омрачали эту историческую эпоху, вынашивались в ее голове. Не то, чтобы она любила кровь вообще, как любили римские императоры, но ее воля должна быть исполнена, и что бы или кто бы ни стоял на ее пути, должен ответить за это тюрьмой или костром, кинжалом или чашей с ядом.





                Глава 15

               
           Женитьба Генриха Французского на Екатерине де Медичи


Папа отправляется в плавание – Вдоль побережья к Франции – Встречает Франциска I в Марселе – Второй сын французского короля женится на Екатерине де Медичи – Обещанное приданое – Торжества по случаю свадьбы – Знамение – Возвращение Клемента – Размышление – Мечта о новой эпохе – Мечта должна быть прочитана задом наперед – Неприятности – Смерть – Екатерина въезжает во Францию, когда Кальвина изгоняют – Упадок протестантизма – Смерть и Екатерина де Медичи – Смерть пять раз приходит во дворец – Каждое посещение помогает Екатерине подняться во власти – Ее преступления – Она не добивается подлинного успеха

Должно состояться бракосочетание, поэтому Папа садится на корабль в Ливорно и отплывает в Марсель, где он должен встретиться с французским королем и завершить дело. Папы никогда не любили корабли, кроме лодки св.Петра, и не любили плавать по морю, кроме церковного моря (т.е.престола); но заинтересованность Клемента в этом браке превзошла его отвращение к волнам. Он плывет вдоль берегов Италии, пересекает пролив Спецциа, огибает лишенный растительности мыс Монте Фино; Генуя позади, и, вот, берег Ниццы, находящийся под защитой  Апеннинского хребета, отделяющего Италию от Франции. Итак, гонимый по этим волнам легким ветерком, он в начале октября 1533 года входит в гавань Марселя.  Екатерина не сопровождала его. Она остановилась пока в Марселе, чтобы быть под рукой, когда понадобится. Беседа между понтификом и Папой закончилась к удовлетворению обоих сторон. Франциск опять поставил условием, чтобы невеста принесла в качестве комплекта одеяния «три кольца», герцогства Ульбино, Милан и Генуя; Клемент без труда обещал всё, не собираясь исполнять ничего. Когда все было готово, послали за маленькой Тосканской принцессой; и под благословения Папы, поздравления придворных, выстрелы пушек, звон колоколов и народное ликование Екатерина де Медичи, сияя от радости и сверкая от драгоценностей, стала снохой Франциска I и женой герцога Орлеанского, впоследствии Генриха II.
В банкетном зале, где Екатерина де Медичи восседала в качестве невесты будущего Генриха II Французского, могло быть устроено место для скелета, который египтяне в древности по традиции выставляли в парадных залах. Если бы этот гость сидел  среди придворных в Марселе, глядя на них пустыми глазницами и сопровождая их веселье жутким оскалом зубов, все бы согласились, что никогда его присутствие не было таким подходящим и пророческим. Или, если это не было ясно в тот момент, то в последующие годы стало очевидным, когда свадебные факелы сменились кострами мучеников, а свадебные песни рыданиями, которые то и дело раздавались во Франции, и каждый раз все громче! Но прежде чем настанет этот день, Клемент заснет в мраморе; Франциск тоже должен быть перенесен под царские своды Сен-Дени, оставив в качестве проклятия своего дома и королевства некогда маленькую, весело смеющуюся девочку, чей приезд он отмечал с ликованием, и которая тогда была слишком мала, чтобы проявлять интерес к придворным интригам или ощущать жажду власти, которая пробудилась в ее груди с чудовищной силой в последующие годы.
Свадебные торжества завершались, и Папа Клемент VII повернул к родине. Он подошел к самой границе детей реформации, и подобно Валааму попробовал произнести на них проклятие. Он был вооружен вдвойне: он держал Екатерину в одной руке, и буллу анафемы в другой: первую он внедрил во Францию, второй он разражался против лютеран; выстрелив этой стрелой, он вернулся на галеры. Во второй раз ветер был попутным. В то время как он плыл по голубому морю, он мог предаваться мечтам, которым Папы, как и все люди, склонны на борту корабля. Он получил новое обещание от Франции, что она не будет играть ту роль, которую играет Англия. Франция как никогда была сейчас старшей дочерью папства. Кроме того, Клемент укрепился по отношению к Испании. Он способствовал укреплению величия этой державы больше других людей, когда он был секретарем и советником своего дяди Льва X, но ее монархи стали не защитниками, а хозяевами папства. Испания доставляла Папе большое беспокойство. Сейчас, однако, было маловероятно, чтобы император настаивал на созыве собора, сама идея которого была так ужасна для Папы, что он едва мог есть и спать. По мере того, как берег Франции исчезал за кормой, а горы Италии поднимались впереди по курсу корабля, он думал о новом блеске, которым он облечет свой дом и свое имя, о более счастливых днях, ждущих его в Ватикане.
Тем не менее, горизонт не просветлен, а буря надвинулась еще ниже над Римом. Последний год жизни Клемента – так как сейчас он приближался к могиле – был самым несчастным, из тех, что он видел. Ни одно из его тщетных ожиданий не оправдалось. Мечты простых смертных надо читать задом наперед, тем более мечты Пап – как показывает опыт Клемента и понтификов нашего времени. Император стал еще больше настаивать на созыве собора. Протестанты Германии, создав сильный союз, имели голос за политическим столом христианского мира. Более того, своими собственными руками он построил вокруг них бастион, так как его союз с Францией, вынудил Карла идти на сближение с протестантами, чья дружба была ему сейчас необходимее. Он не мог положиться даже на французского короля, своего союзника. Папа не предоставил «три кольца» Екатерины, Франциск угрожал придти и забрать их, если их немедленно не предоставят. Чтобы дополнить чашу Клемента, уже и так горькую и переливающую через края, как можно понять, два его племянника враждовали из-за владения Флоренцией и беспощадно дрались друг с другом. В какую бы сторону не оборачивался Клемент, он видел лишь текущие беды, и более худшие грядущие. Нельзя сказать, кого он больше боялся, врагов или друзей, еретических князей Германии или самого христианского короля Франции и самого католического короля Испании.
В довершении всего, Папа заболел. Вскоре стало понятно, что его болезнь к смерти; и, хотя он только что вернулся со свадьбы, ему пришлось выполнить грустное задание, приготовить кольцо и ризу, которые используются при погребении Папы. «После того как он возвел в сан тридцать кардиналов – пишет Платина – и привел дом в порядок, он умер 25 сентября 1534 года между шестью и семью часами вечера, прожив шестьдесят шесть лет и три месяца, будучи в папстве десять лет, десять месяцев и семь дней. «Он был погребен с соборе св. Петра, - пишет историк – но при понтификате Павла III (его преемника) его тело было перенесено вместе с останками   Льва X в церковь Минервы и положено в мраморную гробницу». «Печаль и тайные страдания», - пишет Сориано, свели его в могилу. Ранке называет его «без сомнения самым неудачным Папой, который когда-нибудь сидел на папском троне».
Клемент покоился теперь в мраморе в Минерве, но зло, которое он сделал, не было «погребено с его костями», племянница оставалась жить после него, и к ней мы обратимся на минуту. Есть такие существа, чье присутствие омрачает свет и портит саму землю, по которой они ходят. Екатерина Медичи из их числа. Она была солнечна как ее родная Италия, за ее веселым видом и улыбками скрывалось проклятие. Где бы она ни проходила, она оказывала губительное воздействие. Вокруг нее все прекрасное, добродетельное и мужественное, как будто пораженное некоторым таинственным и ужасным действием, начинало чахнуть и погибать. Более того, поучительно отметить насколько своевременным был отъезд Кальвина из Франции и приезд в страну Екатерины Медичи. Как только врата Франции закрылись за реформатором, как открылись, чтобы впустить ловкую итальянку. Того, кто был реставратором и спасителем страны выгнали из нее, тогда как ту, которая привила ей пороки, сначала разложившие и, наконец, превратившие ее в руины, встретили с проявлением безграничной радости.
Мы прослеживаем значительные перемены в судьбе Франции с того дня, когда Екатерина вступила на нее. До того времени казалось, что события благоприятствуют развитию протестантизма; признание этой женщины было явным изгнанием реформации, потому что как она могла взойти на трон, когда Екатерина Медичи сидела на его ступенях? Пока трон не был завоеван, вряд ли была надежда в стране, где правительство было очень сильным, на победу реформации для обращения основной ее части.
Правда, брак второго королевского сына с сиротой дома Медичи, казалось, не был событием первостепенной важности. Если бы она выходила замуж за наследного принца, то она была бы на прямом пути к трону, но в качестве жены Генриха вероятность была такова, что она никогда не станет выше, чем герцогиня Орлеанская. Екатерина пока не проявляла безошибочных признаков властолюбия, склонявших ее к господству над другими, и укоренившихся в ней. В тот час никто не мог предвидеть, что пятнадцатилетняя девочка со светящейся улыбкой станет пятидесятилетней женщиной, потопившей все в крови. Но с того дня, когда она вложила свою руку в руку Генриха, все работало на нее. Даже Смерть, как поразительно заметил д’Обинье, казалось, заключила союз с этой женщиной. Для других «королева ужаса», а для Екатерины Медичи она была послушной помощницей, которая только ждала проявления желания Екатерины, чтобы ударить по любому, кто стоял на ее пути. Сколько раз за время ее длительного пребывания приходила эта страшная гостья в Лувр! И каждое посещение не обходилось без того, чтобы помочь ей подняться к власти. Она пришла в первый раз, и, вот, дофин лежит мертвый, а Генрих, муж Екатерины, становится наследником трона. Она пришла во второй раз, и Франциск I испустил последнее дыхание. Генрих правит вместо отца, а рядом с ним сидит флорентийская девчонка, теперь королева Франции. Смерть пришла в Лувр в третий раз и вот, Генрих II падает замертво; но удар вместо того, чтобы уменьшить, усиливает власть Екатерины, так как с этого времени она становится с короткими и редкими перерывами подлинной правительницей Франции. Ее слабоумные отпрыски сидели на троне, но хитроумная мать управляла страной. Смерть пришла во дворец в четвертый раз и, вот, слабоумного Франциска II выносят мертвым, оставив трон еще более слабоумному брату Карлу IX. Когда ее сын, просто марионетка, носил корону, Екатерина с большим превосходством управляла правительством. Отбросив маски, под которыми  была вынуждена делить власть, она стояла одна, правительница страны. Даже, когда смерть появилась на сцене в последний раз с кончиной Карла IX, она пришла не для того, чтобы ограничить власть этой женщины. При Генрихе III, как и при всех ее других сыновьях, фигура Екатерины Медичи была самой заметной и ужасной во Франции. Обладая одним из редких умов, которые достигают зрелости в том возрасте, когда умы других начинают ослабевать, она показала все, что в ней было только сейчас, во время царствования двух последних сыновей. В этот период жизни она обнаружила более проницательный ум, богатую изобретательность и талант управления людьми, чем раньше, и поэтому она отваживалась на самые смелые политические прожекты и совершала самые тяжелые преступления. Но, несмотря на весь ее талант и порочность, она не добилась подлинного успеха. Дело, которое она поддерживала, не увенчалось победой, а то дело, против которого она выступала, ей не удалось сокрушить.





                Глава 16


            План Меланхтона по объединению Виттенберга и Рима



Евангелисты рассеяны – Дело продвигается – Опасение, которое оно внушает – Кальвин и Екатерина – Ключи и Лилия – Уловки Франциска – Соглашение между Франциском и Филиппом Гессенским в Бар ле Дук – Кампания – Виттенберг возвращен Кристоферу – План Франциска I по объединению лютеранства и католицизма – Переговоры д’Белле с Буцером – Меланхтон набрасывает примерный план союза – Буцер и Гедио добавляют свои соображения – Посланник возвращается с документами в Париж – Сенсация – Совет в Лувре – План обсуждается – Папа-евангелист

Из евангелистов, которые десятки лет назад до того периода времени, в котором мы сейчас находимся, провозглашали истину во Франции, едва ли хоть один выжил или трудился в этой стране. Одни, как Лефевр, сошли в могилу «как все люди».  Другие. Как Берке и Паван пришли к ней ужасным путем костра. Некоторые, как Фарель, были изгнаны в чужие земли, чтобы там распространять свет, которого Франция оказалась недостойной. Еще одни, чья участь была более несчастлива, отступили от Евангелия, прельщенные любовью к миру и напуганные ужасами костра. Но, если ранние и слабые светильники почти все погасли, на их место пришел более яркий светильник. И, несмотря на вынутые из ножен шпаги и разложенные костры, всем людям стало очевидно, что на горизонте восходит солнце правды, и скоро весь небосвод будет освещен его светом.
Это движение причинило много беспокойств и мучений сильным мира сего. Они дрожали перед силой, у которой не было ни боевых коней, ни боевых топоров, но против которой все их силы были бесполезны. Они видели, что таинственная сила шла от победы к победе; они видели, что она разбрасывала армии, выступавшие против нее, и набирала последователей быстрее, чем огонь мог их уничтожить; они не могли не увидеть в этом знамение дня, когда эта сила будет «обладать царством и властью, и величием царственным во всей поднебесной». Эта сила не что иное, как ХРИСТИАНСТВО ранних веков, пораженное мечом языческих императоров, раненное более ужасным образом суевериями Рима, но сейчас восстающее из мертвых, и поэтому в нем проявляются мощные процессы.
Два главных действующих лица великой драмы, начинающейся сейчас во Франции, только что вышли на сцену – Кальвин и Екатерина де Медичи. Один был взят из малоизвестного городка на севере Франции; другая пришла из города уже прославленного людьми искусства, а также великолепием и силой своих правителей. Первый был внуком бондаря, последняя была потомком королевского дома Тоскании. Екатерина попала в Лувр, имея в распоряжении королевские богатства. Кальвин был изгнан за пределы Франции. В небольшом городке, укрывшимся среди Швейцарских гор, он смог подняться и продолжать великую борьбу. Но пока Екатерина не на троне, а Кальвин не в Женеве. Смерть должна была открыть путь для первой к престолу; годы странствий и лишений должны были пройти, прежде чем последний войдет дружескими воротами столицы женевцев.
Вернемся на минуту в Марсель. Екатерина Медичи вложила свою холодную руку в руку Генриха Валуа, и этим действием был заключен новый союз, который должен был связать крепче, чем когда-либо две страны, Италию и Францию. Ключи и Лилия соединились на радость и на горе. Ликование и празднества подошли к концу. Разошлись толпы князей и придворных, прелатов и монахов, слуг в ливреях и солдат, которые несколько недель наполняли улицы Марселя, смешав день с ночью; Франциск и Клемент, оба довольные, возвращались каждый на свою родину. Ветры дремали, и нелегкий Лионский залив был спокоен, пока проходила галера понтифика;  проплывая по зеркальному морю, Клемент понимал, что тиара сейчас сидит на его голове крепче, чем прежде, и что он может рассчитывать на более счастливые дни в Ватикане. Увы, как мало он мог предсказать из действительного будущего! В Риме его ждали саван и могила.
Франциск I, обрадованный в равной степени, и в равной степени ошибавшийся, по дороге в Париж развлекался мечтами о будущем, одетыми в краски равного великолепия. Ему не терпелось приехать в Лувр, чтобы заняться грандиозными проектами. Он остановился в Авиньоне, старинном городе на берегу Роны, который часто открывал ворота Папам, когда Рим их выгонял. Здесь он собрал совет и поразил его членов, сообщив о своем намерении создать союз с протестантами Германии. После объятий с Клементом придворные никак не ожидали услышать такого от своего господина. Однако Франциск I имел серьезные намерения. Он подал одну руку Риму, а другую он подаст реформации; он одновременно будет на двух сторонах. Это было характерно для монарха – противоречивый в сердце – нестойкий на путях своих – постоянно колеблющийся – и обязательно оказывающийся в конце не на той стороне, чтобы пожать в качестве плодов своих сомнений нечестие себе и разрушение своему королевству.
В действительности король Франции вел в тот момент двойную игру – политический союз и религиозную реформу. Из двух проектов последний был наиболее невыполнимым, так как своей целью Франциск ставил не что иное, как объединение Рима и реформации. Что за странный момент инициировать эти планы, когда в Европе все еще звучало эхо буллы, проклинавшей немецких еретиков, и изданной человеком, с которым Франциск многие дни вел беседы за закрытыми дверями! И не менее странным было место, выбранное для составления этих проектов, а именно, город, который был вторым Римом, сама пыль которого благоухала отпечатками следов Пап, и чьи улицы и дворцы навевали воспоминания о гордости, роскоши и беспорядках папского двора. Ключом к политике Франциска было его желание смирить опасного противника, Карла V. Отсюда его сближение с Папой, с одной стороны, и с протестантскими князьями с другой. Так как папство его мало интересовало, еще меньше интересовал протестантизм, он стремился только к одной цели – собственной власти.
Политический проект был первым и быстро продвинулся. Как раз в то время представилась отличная возможность для выдвижения его на рассмотрение. Карл V силой увел молодого герцога Виттенберга. Он не только украл герцога, он украл его герцогство и присоединил его к владениям австрийского дома. Франциск думал, что борьба за молодого герцога, лишенного родовых владений, нанесет удар по Карлу V, а с его стороны это будет выглядеть как рыцарский шаг. Кроме того, этим он угодит немецким князьям и сгладит их сближение. Если недавние действия в Марселе сделали его предметом подозрений, то его участие в деле герцога Виттенберга будет контрударом, который наладит его отношения с князьями.
Только что произошедший случай соответствовал этим размышлениям и помог Франциску принять решение.
Молодому герцогу Кристоферу удалось бежать от императора, как мы уже рассказывали в соответствующем месте. Он некоторое время скрывался, и думали, что он умер, но в ноябре 1532 года он выпустил манифест с требованием восстановить свои родовые владения. Требование было с воодушевлением поддержано протестантами Германии, а также собственно подданными Виттенберга. Таково было начало, как оно представлялось королю Франции, всегда готовому доставлять почту из Рима в Германию, и еще быстрее и доброжелательнее назад из Германии в Рим.
В Аугсбурге собрался сейм, чтобы решить вопрос о возврате княжества Виттенберг законному правителю. Представители Фердинанда должны были предстать перед сеймом, чтобы отстаивать дело Австрии. Франциск I отправил в качестве своего посла дю Белле с наставлениями спокойно, но решительно передвинуть сферу влияния Франции на другую чашу весов.     Дю Белле ревностно исполнил наставления своего господина. Он так энергично защищал на сейме дело герцога Кристофера, что сейм решил дело о возвращении Виттенберга в его пользу. Но австрийские послы стояли на своем, если Виттенберг будет отнят у их господина и отдан протестантской стороне, то только силой. Филипп, ландграф Гессенский, встретился с Франциском в Бар-ле-Дюк около западной границы Германии и договорился об условиях проведения кампании от имени молодого герцога Кристофера. Ландграф должен был поставить солдат, а французский король должен был обеспечить необходимыми деньгами, хотя и секретно, так как он не хотел, чтобы видели в этом его руку. Все трое имели разные цели, хотя и объединились для общего дела. Филипп Гессенский надеялся укрепить протестантизм за счет увеличения территории. Дю Белле надеялся, что грядущая война вобьет клин между Францией и Папой, и сбросит в шеи страны иго абсолютного авторитета римского Папы. Франциск просто делал то, что являлось его единственной политикой после Павии, унижение      Карла V, которого он надеялся добиться в этом случае, развязав войну между немецкими князьями и императором.
Была еще одна заинтересованная сторона; сейчас эта сторона вышла на сцену. Лютер и Меланхтон были представителями протестантизма как религии, тогда как князья были его представителями как политики. Война за Евангелие вызывала у них крайнюю тревогу и отвращение. Они использовали все свое красноречие, чтобы отговорить протестантских князей вынимать шпаги. Но тщетно. Война была поспешно начата Филиппом. Началось сражение. Немецкие князья победили; австрийская армия была разбита, и Виттенберг, возвращенный герцогу Кристоферу, перешел на сторону политических протестантов.
Политический проект Генриха I был успешен. Он отобрал Виттенберг у Фердинанда, и со стороны Австрии нанес удар по самолюбию своего соперника Карла V. Этот успех соблазнил его замахнуться на религиозный проект. Формировать мнения, возможно, не так легко, как приводить в движение армии, но теперь на Франциске была лютеранская экипировка, и он мог попробовать. Реформация, о которой мечтал французский король, заключалась в нескольких переменах на поверхности; он думал, что они вернут протестантов и исцелят раскол с Римом. Он никоим образом не хотел обидеть Папу, еще меньше установить религию, которая вынудить преобразовать его собственную жизнь или жизнь его придворных. Первым делом надо было прозондировать Меланхтона, Буцера и Гедио насчет количества изменений, которое удовлетворило бы их. Важно, чтобы Лютер не вмешивался. Лютеранство без Лютера вступало в переговоры с Римом. Тем, кто организовывал это дело, кажется, не пришло на ум, что человек, создавший первое лютеранство, мог создать второе, если первое свалится в старую пропасть.
Однако тем временем проект обещал быть успешным. Дю Белле по дороге из Аугсбурга имел беседу с Буцером в Страсбурге; с истинно дипломатическим тактом он намекнул миролюбивому богослову, что не стоит его времени и затрат трудиться для объединения цвинглиан и лютеран, что есть более достойная работа, примирение протестантов и католиков. В тот момент, когда Буцер услышал о таком великом деле, другие союзы казались незначительными в его глазах. Даже, если он примирит Лютера и Цвингли, останется огромная брешь; но, если примирятся Рим и реформация, то все примирятся, и источник бесчисленных разногласий и войн в христианском мире будет закрыт. Буцер обрадовался, так как был один из тех, кто больше верит в человеческие возможности, чем в принципы. Если такой могущественный монарх, как Франциск, и такой способный государственный деятель, как д’Белле взвалили на себя эту работу, то ей гарантирован успех.
Относительно этого дела Меланхтону был отправлен специальный курьер (июль 1534 г.). Посланник нашел знаменитого богослова склонившимся до земли в мрачном предчувствие зла, собирающегося над христианским миром. Во-первых, разделение протестантского лагеря; военные тучи над Европой также становились все больше и мрачнее. Проект казался Меланхтону временным облегчением для мира, обреченного на вымирание. Человек, от которого он исходил, имел недавние конфиденциальные связи с Папой; и кто мог сказать, не выражал ли Клемент свои желания и надежды через французского короля? И даже, если это не так, не было ли на стороне союза двух великих монархов, королей Франции и Англии? Меланхтон сел, взял перо и написал основополагающий принцип для единой кафолической церкви будущего. В этом труде он старался придерживаться собственных воззрений. Короче, его план оставлял нетронутой иерархию римской церкви, сохранял все обряды богослужения и реформировал ошибки ее учения. Он признавал, что это было не все, что он хотел, но это было лишь началом, за которым следовало продолжение. Окончив документ, он передал его курьеру, отправившемуся с ним к Франциску.
По дороге в Париж курьер остановился в Страсбурге и попросил Буцера изложить на бумаге то, что он думает об основополагающем принципе объединения двух церквей. План Буцера в основном совпал с планом Меланхтона. Истина необходима, давайте поставим ее в основании, и вскоре увидим, как она перестроит верхнюю часть. Так сказал Буцер. Есть еще один известный реформатор в Страсбурге – Гедио, скромный, но волевой человек; курьер Франциска также попросил его изложить свои взгляды письменно. Гедио согласился, и с тремя документами посланник возобновил путешествие в Париж.
По прибытии в столицу бумаги были немедленно положены перед королем. В Париже было немало шума; приближалось великое событие. Протестантизм сказал свое последнее слово. Его ультиматум лежал на столе у короля. Как волнительно было открывать эти важные бумаги, которые должны были показать будущие перспективы! Были ли Рим и Виттенберг готовы взяться за руки? Была ли новая церковь ни католической, ни протестантской, а реформатской и эклиптической, готовой собрать на своей груди все христианские народы, усмирив яростные противоречия, заменив противоборствующие секты одним счастливым союзом? Или было ли разделение между двумя церквями вследствие этого еще больше, чем прежде, и должны ли были диспуты, которые не могли решить в залах, перенестись на поля сражений и костры? Такие вопросы задавали себе люди относительно трех документов, которые привез с собой королевский посланник из Германии. Среди многих опасений превалировала надежда.
Король созвал совет в Лувре, чтобы обсудить программу Меланхтона и его двух товарищей-реформатов. Во дворце вокруг стола собрались люди разных профессий, званий и целей. Здесь сидел архиепископ Парижа и другие прелаты, здесь сидел д’Белле и несколько других государственных деятелей, здесь также сидели богословы Сорбонны и ученые мужи. Некоторые искренне хотели реформации в религии; другие, включая короля, делали реформу просто «ширмой» для достижения своих интересов.
Бумаги вскрыли и прочитали. Все вокруг стола то радовались, то огорчались по очереди. Краска ударила в лицо короля, когда он обнаружил, что реформаты начали с заявления о том, что «истинная вера во Христа» была первой необходимостью для союза, который пытались создать. Но, когда дальше была брошена за борт власть Папы низлагать, король успокоился. Выдающееся место занимало «учение об оправдании грешников», не вызвало неудовольствие совета то, что оно приписывалось не «добрым делам», и не «обрядам священников», а «праведности и крови Христа»; так как не таким же языком говорили схоласты? Вопрос об Евхаристии был ключевым. «Есть реальное присутствие Христа в Евхаристии», говорили реформаты, не определяя характер и способ присутствия, но добавляли, что «вера», а не «священник» дает причастие со Христом на Вечери Господней. Епископы хмурились; они видели с первого взгляда, что если отменить opus operatum, их власть будет подорвана, а «церковь» предана. Ни с одной стороны не было уступок по этому вопросу.
Король с беспокойством ждал вопроса об управлении церковью. Он знал, что реформаты придерживались учения « о священстве всех верующих»; он думал, что это пагубно для порядка. Но, отвечали реформаты, евангельская церковь есть «царство священников», а в царстве должны быть начальства и законы; функция священника присуща всем, но исполнение ее принадлежит только избранным и призванным. Король успокоился, но теперь настала очередь волноваться протестантам за столом заседаний, так как Меланхтон и его товарищи-реформаты зашли так далеко в вопросе церковного управления, что оставили иерархию. Правда, ее штату надо было претерпеть преобразование. Все ее члены с головы и ниже должны стать реформатскими. Папа оставался, но очень измененный по сравнению с прежней личностью, и после этого он едва ли бы считал, что стоит носить тиару. Протестанты говорили, что в этом заключается слабая часть плана. Папа-реформат! Это – что-то новое! Они говорили, что, когда Меланхтон включал это в план реформы, он оставил область реальных возможностей и вступил в область утопии.
К этим большим реформам прилагались более мелкие. Молитвы к святым должны быть отменены, хотя их праздники должны все еще отмечаться, священникам должны разрешить жениться, но только целибаты могут быть избраны епископами; монастыри должны быть превращены в школы; должна быть восстановлена чаша для мирян; частные мессы должны быть запрещены; на исповеди необязательно перечислять все грехи; и в заключении, нужно созвать собор благочестивых людей, включая мирян, чтобы разработать устав для церкви согласно Слову божьему.




                Глава 17


     План Франциска I по объединению лютеранства и католицизма

Окончание собора – Франциск I берет дело в свои руки – Разрабатывает новый основополагающий принцип союза – Посылает копии в Германию, Сорбонну и Ватикан – Удивление протестантов – Тревога сорбоннцев – Они посылают делегацию к королю -  Что они говорят о лютеранстве – Возмущение в Ватикане – Проекты союза абсолютно невыполнимы – Извинение протестантов шестнадцатого века – Их точка зрения отличается от нашей – Бури, которые потрясли мир, но очистили воздух



Собор закончился. Король не проявлял неудовольствия, протестанты возлагали надежды, но епископы были сдержаны. В сердце они желали покончить с этими переговорами, так как интуиция им подсказывала, что если дело продолжать, оно придет к одному концу, свержению их церкви. Но в тот момент король был на стороне реформы. Он хотел бы поставить себя во главе ее и руководить ею так, чтобы его трон был окружен новой славой. Он хотел бы исцелить раскол, сохранить католицизм, обуздать фанатизм Лютера, наказать лицемерных монахов, сдержать высокомерность Папы и смирить заносчивость императора. Если он этого добьется, то у него не будет врагов в Европе. Французский король еще крепче взял дело в свои руки.
Итак, Франциск начал описывать в общих чертах новый основополагающий принцип христианского союза. Он, несомненно, думал, что знает дух нового времени и в целом процессы, происходящие в мире, лучше, чем богословы Виттенберга и Страсбурга, что трон был лучшим наблюдательным пунктом, чем кабинет, и что он мог создать нечто более обширное и вселенское, чем Меланхтон, чтобы иметь успех. Собрав комиссию, он занял свое место, взял за основу бумаги, написанные тремя богословами, и урезав здесь, прибавив там, удалив некоторые статьи совсем, король и его советники создали новый основополагающий принцип или синтез, отличавшийся в некоторой степени от первоначального.
Король, хотя и не стремился в отличие от Генриха Английского к репутации богослова, немало гордился своим произведением. Он разослал копии в Германию, Сорбонну и даже Папе с просьбой рассмотреть дело и прислать свое заключение королю. Это вызвало немалое раздражение у немецких богословов, они увидели в работе короля карикатуру на свои воззрения. В Сорбонне послание Франциска вызвало испуг. Профессора увидели, что лютеранство врывается подобно бурному потоку, в то время как король держит врата Франции открытыми. Можно представить себе удивление и возмущение, вызванное прочтением королевского документа в Ватикане. Измененный он все еще содержал основные идеи плана Меланхтона, отрицание святых, opus operatum и лишение папской тиары почти всех прав и величия. Каким бы тяжелым ударом было бы для Клемента узнать, что он был нанесен, в действительности, той же рукою, которая недавно по-дружески пожимала его руку в Марселе! Но прежде чем документ пришел в Рим, Клемент ушел с этой сцены и покоился в тихой могиле. Этот важный документ от старшего сына папства сберегался, чтобы приветствовать его преемника, Павла III, при вступлении на папский престол, чтобы дать ему вскоре вкусить беспокойство и неприятности, неотделимые от места, которое восхищает и ослепляет всех, кроме человека, занимающего его. Но вернемся к сорбоннцам.
Королевское послание чрезмерно встревожило профессоров. Они увидели Францию, вступающую на ту же дорогу, ведущую вниз, на которую уже вступила Англия. Не было времени сидеть спокойно. Они пошли в Лувр и провели богословский диспут с королевскими министрами. Их позиция не изменилась. Если не удавалось доказать, они пускали в ход угрозы. Разве король не знал, что лютеранство является врагом всякого закона и порядка? Куда бы оно ни приходило, оно низвергает высокопоставленных лиц и власти и втаптывает их в грязь. Если алтарь был опрокинут, устоит ли трон. Они думали, что нашли брешь в броне короля. Но у Франциска было достаточно здравого смысла, чтобы рассматривать великие события на фоне современной истории. Разве в Германии не стало закона и порядка? Более того, разве протестанты этой страны не почитали и не подчинялись князьям более прежнего? Разве в Англии процветала анархия?  Франциск не видел никого, кто бы враждовал с королями и подрывал их авторитет, кроме Папы, который низложил его английского брата, и вполне вероятно собирался сделать то же самое когда-то и с ним. Сорбоннцы понимали, что это была неправильная линия поведения. Неужели тогда Франция будут потеряна для папства? Казалось, что приближается катастрофа, как они считали. Заканчивался 1534 год, и Франциск все еще держался своих планов, когда совсем неожиданно случился неприятный случай, который кардинально изменил линию поведения короля и повернул его с дороги, на которую он собирался вступить. Об этом событии со всеми вытекающими из него трагическими последствиями мы будем иметь возможность поговорить потом.
Что касается союза или скорее синтеза, не стоит выражать огорчение по поводу его провала или сожалеть, что была потеряна такая прекрасная возможность закончить железный век разногласий и войн и установить золотой век согласия и мира. Если бы компромисс был достигнут, он, конечно бы, подавлял в течение десятилетия или двух наиболее вопиющие злоупотребления, скандалы и тиранию папства, но он также бы сдерживал, и, возможно, уничтожал мощные обновляющие силы, которые начали действовать с заметной результативностью. Христианство потеряло бы значительно больше, чем оно могло приобрести; оно бы получило короткую передышку и потеряло бы настоящую перманентную реформацию. Что предлагал план? Реформация должна была принести свое «учение», а римская церковь свою «иерархию» для создания будущей церкви. Но если старое вино вливают в ветхие мехи, не прорвутся ли мехи? «Оправдание по вере» вставленное в старые глоссарии, ограниченное старыми определениями и подтасованное старой иерархией, будет во второй раз и не  в столь отдаленное время преобразовано в «оправдание делами», и где тогда окажется протестантизм? Но мы не должны осуждать людей, которые защищали этот план. Они занимали отличную от нашей точку зрения. Перед нами уроки трех наполненных событиями веков, которые непременно были скрыты и завуалированы для них.  Полное несовпадение этих двух систем по основополагающим принципам, по всей линии поведения со дня их образования и по результату полного утопизма попыток их примирения, можно было видеть не иначе как по постоянным и убедительным доказательствам, предоставляемым событиями и столетиями. Кроме того, Трентский собор еще не собирался; еще не была прочерчена резкая и твердая линия разногласий между двумя церквями; пока не было двойной разделительной стены анафем и костров, которая была воздвигнута между ними потом. Более того, условия для реформатов в столь ранний час этого движения были полностью беспрецедентны; неудивительно, что их взгляды приводили в смущение, а их суждения озадачивали. Две системы медленно отдалялись одна от другой и начали стоять порознь, ни одна из них не заняла определенную отдельную позицию, которая бы говорила нам о них ясно и точно, как об антагонистических системах, – в корне и фибрах – и что пытаться их гармонизировать значит пытаться изменить природу и сущность вещей.
Сверх того, требовалось не простое мужество, чтобы принять на себя огромную ответственность защищать протестантизм. Отваги, которой было бы достаточно для десятерых обычных героев,  едва ли хватило в тот час на одного смелого протестанта. Становилось понятным, что это движение, если ему суждено развиваться, навлечет на все стороны – на те, кто противостоял ему, и на те, кто помогал ему – огромные жертвы и страдания. Именно такая перспектива пугала Меланхтона. Он видел, что с каждым часом люди все больше озлоблялись; царства распадались; жестокий меч готов был пролить человеческую кровь; короче, весь мир приближался к концу. Действительно, старый мир приближался к концу; и Меланхтон не видел, что новый мир поднимается вместо него, так как его взор в тот момент был затуманен «дымом и испарениями» погибающего мира. Чтобы спасти мир, Меланхтон хотел поместить реформацию туда, что стало бы ее могилой. Если бы у Меланхтона был выбор, он бы выбрал спокойствие – зловонный застой, в котором христианство загнивает, а не ураган с шумом и вихрями. К счастью для нас, живущих в этом веке, у великого богослова не было выбора. Грянула буря; и если она сотрясла мир громом и очистила его ураганами, после себя она оставила чистый воздух, ясное небо и новую землю.




                Глава 18


                Первые последователи Евангелия в Париже


Кальвин в центре движения – Примет ли он священство? – Опасение неправильного выбора – Он ходит верой – Посещает Нойон – Отказывается от всех должностей в римской церкви – Продает отцовское наследство – Едет в Париж – Встречает Сервета – Его взгляды – Вызывает Кальвина на диспут – Сервет не держит слово – Состояние дел в Париже – Беда – Яростнее прежнего – Неопределенные времена – Последователи в Париже – Бартоломей Милон – Его увечье – Обращение – Ревность по Евангелию – Дебурже, торговец мануфактурными товарами – Валетон из Нант – Лекомп – Джилио Камило – Каменщик Паулле – Другие последователи – Пантеисты – Предсказания Кальвина – Кальвин покидает Париж и едет в Страсбург

Мы  возвращаемся к Кальвину, с этих пор истинному центру реформации. Где бы он ни находился, в библиотеке дю Тилль, общаясь с ранними отцами, или выковывая стрелы, которые он выпустит против Рима в будущем, или в известняковой пещере на берегу речушки Клейн, раздавая Вечерю Господню первым протестантам Пуаре, как ее Божественный Учредитель пятнадцать веков назад раздавал первым последователям христианства, там зажигался свет нового дня.
Кальвин приблизился к еще одному полному событиями этапу своей жизни. Будущий реформатор снова стоял на «перепутье». Неправильное решение в тот момент могло бы разрушить все его планы на будущее и изменить историю реформации.
Мы оставили Кальвина, выходившим из Путье в конце апреля 1534 года в сопровождении молодого каноника дю Тилль, чья душа прилепилась к реформатору,  и который только спустя два года, когда костер появился в поле его зрения, начал понимать, что необходимо было что-то сильнее, чем самая преданная любовь к Кальвину, чтобы прилепиться к Евангелию, которое проповедовал Кальвин. Кальвину исполнялось двадцать пять лет 10 июля. В этом возрасте согласно канонам тот, кто прошел испытание в церкви, должен был принять духовный сан. Кальвин пока не сделал этого, он не порвал официально с римской церковью, но сейчас он должен был занять определенную позицию в церкви и вне церкви. В раннем возрасте на нем был запечатлен знак посвящения Папе. Ему постригли голову. Этот очень древний обычай был заимствован у языческих храмов. Иероним пишет, что жрецы Изиды и Сераписа служили в своих святилищах с выстриженными тонзурами, как и священники в наше время. Кальвин должен был обновить обет и довести до совершенства послушание, на что он дал обещание, когда над ним совершали обряд тонзуры.  Он должен был сейчас либо сбросить оковы полностью, либо дать им затянуться туже и стать рабом Папы, возможно, навсегда.
Его сердце оставило римскую церковь, и любое послушание, которое он мог сейчас обещать, было бы притворным, но не настоящим. Не было недостатка в друзьях, которые советовали оставить внешнее общение с Римом. Можно представить, как эти советники говорили молодому кюре, разве у тебя реформация церкви не является главной целью? Вот способ как добиться ее. Скрой перемену в себе, оставайся внешне в согласии с церковью, переходи из сана в сан, от кюре до митры, от митры до кардинала, от кардинала до тиары. Какого сана ты не сможешь достичь с твоими талантами? А когда будешь сидеть на папском престоле, кто или что может помешать тебе провести реформу в церкви?
Рассуждения были неглубокими; тысячи в обстоятельствах сходных с обстоятельствами Кальвина послушались подобных уговоров и погибли. Так, несомненно, рассуждал Карафа, который будучи простым священником, часто посещал евангельские собрания в Чаджо в Неаполе, но который, когда стал Папой Павлом IV, восстановил инквизицию и зажег много костров в Риме. Послушавшиеся совета, приняли эту политику, иначе они бы никогда не получили сана, ради которого заглушили свои убеждения. Они обнаружили, что с более высоким положением пришли более затруднительные обстоятельства, что почет и золото являются бо;льшим препятствием, чем безвестность и бедность, и что, хотя у них была власть, они не осмелились начать реформацию, которую они когда-то горели желанием совершить.
Кальвин, избегая рационального пути и идя верой, нашел правильный путь. Он отказался от золота и почестей церкви, чью веру он больше не исповедовал. «Я откажусь не от одной, а от сотни бенефиций, - сказал он – но не стану слугой Папы». Даже один день главнокомандующего папской армией и перенос всей его силы в лагерь врага в день сражения не могли соблазнить его остаться в рядах Папы. Он прибыл в Нойон в начале мая. В 1534 году 4 мая в присутствии официальных лиц, клириков и мирян, он отказался от должности капеллана в Ла Гезине и от должности кюре в Пон Евеке, таким образом, он оборвал последнюю нить, связывавшую его с папством, а продав одновременно отцовское наследство, он разорвал последнюю связь с родным домом.
Кальвин «с разрешенными узами» был сейчас как никогда рабом Христа. Продав наследство, он «покинул отчий дом» и готов был пойти куда угодно – даже на костер, если Учитель прикажет ему. Он хотел водрузить знамя креста в столице великой страны, у ворот университета, который много веков был источником знаний. Поэтому он обратил свои стопы к Парижу, где он имел короткое, но запоминающееся пребывание, а затем покинул его, чтобы не возвращаться более.
Во время этого посещения Парижа Кальвин впервые встретился с человеком, с которым ему было суждено встретиться во второй раз, и об этой второй встрече мы расскажем позже. Человек, встретившийся на пути Кальвина, был Серветом. Мишель Сервет был испанцем, примерно такого же возраста, что и Кальвин, наделенный проницательным умом, богатым воображением, и умозрительным складом мышления. Возвысившись как над католицизмом, так и над протестантизмом, он создал новую систему, краеугольным камнем которой был просто теизм. Он нанес удар в самое сердце христианства, учение о Троице. Уверенный в своей системе и не менее в своих способностях он несколько лет вел жизнь странствующего рыцаря, бродя по Швейцарии и некоторым районам Германии в поисках противников, с которыми он мог сразиться. Услышав о молодом богослове из Нойона, он пришел в Париж и бросил ему вызов. Кальвин понимал, что, если он отклонит вызов Сервета, то это будет истолковано, что протестантизм признает отрицание учения о Троице и прогнил до основания. Реформаты были заинтересованы показать, что протестантизм не собирается вырывать христианство с корнем под предлогом удаления злоупотреблений, выросших вокруг него. Такие рассуждения склонили Кальвина к принятию вызова Сервета.
Обо всем было договорено, день, час и место – дом в пригороде Сен-Антуан. Кальвин был пунктуален, а Сервет не явился; почему, никто не знал. «Не забудем, - пишет Бунгенер – когда придет время, в какое положение поставил испанский богослов руководителей реформации и Кальвина в частности. Выбрав его своим оппонентом в вопросе о Троице, по которому не было расхождений между католицизмом и реформацией, он сделал Кальвина, в некоторой степени, защитником этого учения и ответственным за него перед всем христианством. Именно эта ответственность зажгла костер для Сервета девятнадцать лет спустя.
Посмотрим на состояние Парижа во время пребывания Сервета. Мы уже заглядывали во дворец и видели, что там происходит. Франциск I пытался играть сразу две роли, «старшего сына церкви» и рыцаря реформации. Он лично поехал в Марсель, чтобы привести племянницу Папы в Лувр, он отправил Вильгельма дю Белле вести переговоры с немецкими протестантами, не потому что он интересовался их учением, но из-за того что ему было нужно оружие лютеран. И как будто французский король действительно любил Евангелие, в Лувре заседало собрание, разрабатывавшее план реформы. Не один совет потрудился, чтобы провести реформацию в церкви, вверху и на местах; но, ни один из них не был успешен. Можно услышать, как люди говорят, что было бы странно, если то, что не смогли дать миру Пиза, Констанца и Базель, вышло бы, наконец, из Лувра. Были люди, которые действительно думали, что это случится. Но реформации не зарождаются в королевских кабинетах и не выходят в мир из царских ворот. Эти движения берут начало в комнатах, где на коленях со слезами и воплями исследуют Писание в поисках жизненного пути. От королевского двора вернемся к людям.
Мы уже рассказывали, что в Париже в конце 1533 года ход событий неожиданно принял другой оборот. Когда король был в Марселе, вспыльчивого Беда вызвали из ссылки. Изгнание еще больше разожгло его гнев против протестантов, и он еще яростнее принялся за работу, чтобы подавить их и очистить Париж от этой скверны. Проповедники не допускались за кафедры, и триста лютеран были брошены в Косьержери. Не удовлетворившись этими ужасными действиями, парламент в начале 1534 года по наущению Беда принял закон, присуждавший к смерти через сожжение при наличии двух свидетелей тех, кто придерживался новых взглядов. Трудно было сказать, на кого может пасть такое обвинение. Оно могло возвести на костер капеллана Маргариты, Рассела; оно могло ударить по образованным людям университета – светочей Франции – кого король собрал вокруг себя из разных стран. Но какое это имело значение, если лютеранство истреблено? Беда настаивал на истреблении лютеран. Тем не менее, несмотря на эти ужасы, евангелизация не прекратилась. Последователи Евангелия собирались по домам, а когда король вернулся, и стало ясно, что он отбросил католические настроения вместе с воздухом Марселя, протестанты стали смелее и приглашали соседей и знакомых на свои собрания. Таково было положение дел, когда Кальвин вернулся в Париж, вероятнее всего в начале июня 1534 года. В тот момент было тихо. В Лувре проходили протестантские собрания; Беда не мог приносить жертвы на костер; и Сорбонна была вынуждены быть терпимой. Однако времена были весьма нестабильными; небо в любой момент могло быть затянуто тучами и потемнеть от бури.
Прибыв в Париж, Кальвин повернул на улицу Сен-Дени и оказался перед дверью богатого торговца по имени Ла Форж, который в равной степени отличался здравым смыслом и истинным благочестием. Кальвин уже не раз останавливался под его крышей, и сейчас его ждал теплый прием. Но хозяин, хорошо знавший, что у него было на сердце, предостерег его от попыток открытой евангелизации. Хотя все было спокойно в данный момент, враги Евангелия не спали; зоркие глаза следили за его последователями; и если они оставляли в покое, то только по причине того, что они хранили молчание и оставались в тени. Для Кальвина молчание было мучением, но он должен был смириться перед обстоятельствами, как бы тяжело это не было, так как любое нарушение было равносильным разложению костра для себя самого. Однако не было недостатка в возможности быть полезным. Он увещевал тех, кто собирался в доме Ла Форжа и навещал людей, называвших себя друзьями Евангелия, у них дома.
Евангелист проявил большое рвение и усердие при посещении людей. Он приходил не в особняки богатых людей; его знакомили не с людьми высокого положения и звания; он встречался с теми, чьи руки огрубели от тяжелого труда, а лбы покрылись глубокими морщинами; потому что сейчас, как и в начале христианства, «немного мудрых, немного благородных, но Бог избрал немудрое мира». Тем лучше, что так, потому что церкви, как и государства, должны быть основаны на людях. Недалеко от вывески «Пеликан», под которой жил Ла Форж, на той же улице Сен-Дени есть обувная мастерская, в которую мы войдем. Взгляд останавливается на жалком горбуне. Карликовая, скрюченная, парализованная фигура вызывает у нас сострадание.  Сохранились непораженными лишь руки и язык, остальные члены высохли, и сила оставила их. Имя этого несчастного существо Бартоломей Милон. Бартоломей не всегда был таким жалким бесформенным созданием, которое мы видим сейчас. Прежде он был одним из самых красивых мужчин Парижа, наряду с внешними данными, он был также умственно одаренным. В юности он вел разгульный образ жизни. Он не отказывал себе ни в каком удовольствии. Веселого нрава и страстного темперамента он был заводилой среди товарищей и всегда был готов нанести удар сильной рукой или позволить слететь едкой остроте со своего языка.
Но благословенная Рука под видом несчастья остановила Бартоломея посреди его сумасшедшей жизни. Он однажды упал и сломал себе ребра; без нужного лечения, его тело высохло. Статная фигура согнулась, ноги парализовало; и на лице калеки вместо мужской красоты появилась угрюмая раздражительность. Он не мог больше появляться в местах гуляний и уличных драк. День ото дня он сидел, привязанный к своей мастерской, представляя всем, кто заходил туда, печальное зрелище бедного скрюченного паралитика. Умственные способности избежали деградации, коснувшейся его тела. Его ум был по-прежнему остер, даже еще острее, однако несчастье сделало его угрюмым. Протестанты было особенно предметом его насмешек. Однажды случилось лютеранину проходить мимо его мастерской, Милона охватил гнев и он выпалил на него град оскорблений и насмешек. Обернувшись, чтобы увидеть, откуда исходит оскорбление, взор прохожего оживился, упав на жалкое существо, которое оскорбляло его. Тронутый состраданием, он подошел к нему и сказал: «Бедняга, разве ты не видишь, что Бог согнул твое тело, чтобы выпрямить душу?» И, дав ему Новый Завет, попросил читать его, и рассказать ему потом, что он думает о нем. 
Слова незнакомца тронули сердце парализованного человека. Милон открыл книгу и начал читать. Плененный ее красотой и величием, «он продолжал читать ее – пишет Креспен – день и ночь». И он понял, что его душа была еще более деформирована, чем тело. Библия открыла ему Великого Целителя, и, уверовав в Его целительную силу, человек, чьи члены были иссушены и сердце сломлено, повергся перед Всемилостивым Богом. Спаситель сжалился над ним. И его душа «распрямилась». Озлобленность и недоброжелательность, омрачавшие и деформировавшие его душу, ушли. «Волк стал ягненком». Он превратил свою мастерскую в дом собраний и никогда не уставал хвалиться, что Спаситель простил ему большие грехи и исцелил застарелые болезни. Шутки и насмешки были забыты; только слова любви и наставления исходили от него. Все еще прикованный к стулу, он собирал вокруг себя молодежь и учил их читать. Он развил свое умение в искусство служения бедным; каждый день он использовал дар убеждения, чтобы наставить тех, кого развратил его прежний образ жизни, и учить того, над кем раньше смеялся. У него был хороший голос, и многие приходи изо всех частей Парижа, чтобы послушать, как он поет псалмы Моро. «Короче, - пишет Креспен – его комната стал истинной школой благочестия, день и ночь там возносилась хвала Господу».
Давайте зайдем еще к одному приверженцу Евангелия, скромному по положению, но великому по характеру. Такие люди являются краеугольными камнями царственного величия. Не надо идти далеко. При входе на ту же улицу был большой магазин, в котором вел свое дело, торговля мануфактурными товарами, Жан Дю Бур под вывеской «Черная лошадь».   Дю Бур, который был состоятельным человеком, был независим во мнениях, и любил сам все проверять и судить. Он принял реформатские взгляды, хотя мало общался с протестантами. По складу ума он непосредственно обратился к Писанию и оттуда получил знание об истине. Эта вода была слаще, так как он пил прямо из источника. Он не копил это богатство. Он был купцом, но ни один из своих товаров он не раздавал с такой радостью, как этот. «Это пламя – говорили его родные – скоро погаснет как горящая пакля». Они ошибались. Священники хмурились, покупатели уходили, но как пишет старый хронист «ни деньги, ни родные не могли отвратить его от истины».
Дю Бур утешался, когда видел других, пивших из то же источника, собиравшихся вокруг него. Его магазин часто посещал Пьер Валетон, сборщик налогов из Нант. Валетон часто приезжал в Париж, его привлекала беседа с Дю Бур и возможность получить какое-нибудь сочинение реформатов. Его можно было видеть в квартале книготорговцев, просматривающим их коллекции;  найдя, что хотел, он обычно охотно покупал, вез домой под плащом и, закрыв дверь квартиры,  начинал с жадностью читать. Он складывал литературные приобретения на дно огромного сундука, ключ от которого всегда носил с собой. Сначала он проявлял робость, но потом стал смелее.
Еще одним членной этой небольшой протестантской группы был Ле Кот, ученик и земляк Лефевра, богослова из Этемпля. Он знал иврит, и к своей способности читать Писание в оригинале он добавил дар толкования, что не в малой степени сделало его полезным для создания небольшой церкви. Церковь разнообразило присутствие смуглого человека, довольно известного, которого окружала атмосфера таинственности. Это был итальянец Джулио Камилло, которого Франциск I пригласил в Париж. Он проверял любую информацию, среди прочих наук баловался каббалой, отсюда, возможно, таинственный вид, который отпугивал тех, кто сталкивался с ним. Приехав во Францию и услышав о новых взглядах, он непременно хотел узнать о них. Он присоединился к протестантам, проявил любовь к этому учению; но есть опасения, что Евангелие привлекало его, как любая новая вещь, так как когда пришло время для более сильного свидетельства, чем на словах, Камилло не было в рядах церкви.
Более скромного звания, чем другие вышеперечисленные члены зарождающейся церкви в Париже был Генрих Пуалле. Пуалле был каменщиком из пригорода Мо. Вокруг него не было дымки таинственности, так как он никогда не занимался темными науками, он считал, что достаточно знать Евангелие. Он не мог принести того, чем не обладал, богатством и славой, но он принес то, в чем больше нуждались, сердце единомышленника и стойкое мужество. Когда пришел день испытаний, другие исчезли со своими знаниями и званиями, и оставили Евангелие действовать самому, Пуалле же твердо стоял за него. Он узнал об истине от Брикона; но следуя за Создателем, как за своим Командиром, когда епископ отступил назад, каменщик пошел вперед, хотя видел перед собой на близком расстоянии отблески пылающего костра.
Кроме этих скромных людей Евангелие приобрело немало последователей среди людей более высокого звания. Даже в парламенте были сенаторы, сердцем принявшие лютеранство, против которого этот орган документально оформил смертный приговор; но страх перед разгневанным священством сдерживал открытое его исповедание. Даже среди священников и монахов было несколько человек, приобретенных Евангелием, и любяших Спасителя. Профессора университета, учителя школ, адвокаты, купцы, торговцы – короче, люди всех званий и профессий – пополнили число тех, кто отрекся от веры римской церкви и перешел, более или менее открыто, на сторону реформации. Но большая часть, собравшаяся под протестантскими знаменами, была из низших классов. Современники их не знали, по крайней мере, пока они не увидели их на костре, и узнали к немалому удивлению, что героические, хотя и заблудшие люди, как они считали, жили среди них в безызвестности. Что касается нас, то мы бы никогда не узнали их имен и историю их жизни, если бы свет Евангелия не осветил их. Только это обратило на этих людей внимание и сделало их наследниками вечной славы на земле; так как пока существует церковь и продолжают читать мартирологи, их имена и служение будет вспоминаться с уважением.
Живя в доме Дю Бур, Кальвин встречался с этими людьми почти ежедневно. И не только с ними; но с людьми другого склада, чье вдохновение и настроение исходило не из Писания, а из другого источника. Будущий реформатор встречался с ними за столом своего хозяина. Одобрение пантеистических и атеистических учений временами слетали с языка этих подозрительных незнакомцев, что немало удивляло Кальвина. Казалось странным, что спокойное утро евангельского дня омрачится такими вспышками, но, однако, так было. Уверенный прогноз Кальвина предсказал бури, которыми было чревато будущее христианство, пока Евангелие не предупредит и не предотвратит их вспышку. Мы уже говорили, что со дней Абелярда семена коммунистического пантеизма начали рассеиваться по Европе и особенно во Франции. Во времена холодных и темных веков, последовавших за временем Абелярда, семена тихо лежали в замершей земле, но теплая весна шестнадцатого века подняла их на поверхность. Плевелы выросли вместе с пшеницей. Проницательный глаз Кальвина определил на раннем этапе разницу между двумя ростками и различные плоды, которые они принесут при сборе урожая. Он слушал, как люди, пробравшиеся за стол Дю Бура под видом благожелателей нового времени, признают, что все есть Бог – они сами, вселенная, все от Бога; он слышал, что на основании этого они требовали освобождения от всякой ответственности за свои действия, какими греховными они бы не были. С этого времени Кальвин стал сопротивляться этим опасным учениям, не менее энергично, чем заблуждениям римской церкви. Он понимал, что спасение для христианства только в Евангелии, и он еще больше трудился, чтобы воздвигнуть единственный огромный волнорез. Если, к несчастью, другие не разрешат ему, и, если как следствие прорвется вода и некоторые страны будут частично затоплены, а другие полностью, то Кальвин не виновен.
Тем временем Кальвин покинул Париж, вероятно, в конце июля 1534 года. Возможно, он понял, что в воздухе чувствуется приближение бури. Но не страх заставил его уехать, его дух был угнетен, так как закрылись почти все двери; он не мог евангелизировать, разве что с риском для жизни, и, однако, у него не оставалось времени для чтения и размышления из-за большого количества людей, которые хотели видеть его и беседовать с ним. Он решил покинуть Францию и уехать в Германию, где он надеялся найти «некий тенистый уголок», в котором мог наслаждаться тишиной, отказанной ему в столице на родине. Он отправился верхом в сопровождении дю Тилль; два путешественника безопасно добрались до Страсбурга. Его отъезд был от Господа; как только он уехал, небо Франции затянуло тучами, и началась буря. Если бы Кальвин был в Париже, когда разразилась буря, то он бы, скорее всего, был в числе ее жертв. Но не было воли Божьей, чтобы его путь окончился в это время и таким образом. Были взяты более кроткие люди, которые не смогли бы, даже если бы их жизнь пощадили, совершить великие дела для реформации. Был оставлен Кальвин, который должен был распространить свет на земле. Он послужил делу Евангелия своей жизнью, а они своей смертью.




                Глава 19


                Ночь листовок


Непостоянство Франциска – Две партии в молодой французской церкви: примиренцы и скриптуралисты – Политика каждой партии – Различия, представленные на рассмотрение Фарелю – Заключение швейцарских пасторов – Листовки -  Резкое народное осуждение -  Возвращение посланника – Будут ли опубликованы листовки? – Два мнения – Большинство за публикацию – Королевство обклеено за одну ночь – Утро – Удивление и ужас – Листовка на двери королевской спальни – Гнев короля


Мы стоим на пороге эпохи мучеников. Франциск I до сих пор не смог придти к решению важного религиозного вопроса. В этот час он обратился к реформации в надежде, что если он будет возглавлять ее, она возвысить его до господства над всей Европой, а затем он в отвращении отвернулся от нее, оскорбленный святостью Евангелия или встревоженный независимостью реформации. Но должно было что-то произойти, чтобы положить конец непостоянству короля.
В молодой французской церкви было две партии: одна называлась примирители, а другая скриптуралисты. Обе партии были искренне преданы духовной реформации  на родной земле, и. стремясь к великой цели, одна партия было более склонна сосредоточить внимание на власть имущих, а другая думала, что это необязательно и небезопасно. Первая партия говорила, что монарх с каждым днем все более благосклонен к реформации; он не старается скрыть презрение, которое он испытывает к монахам, с одной стороны, и расположение к людям науки и прогресса, с другой стороны. Разве не его министр дю Белле ведет переговоры о союзе с протестантами Германии, и эти переговоры разве не принесли уже плоды в восстановлении герцога Кристофера в своих владениях и в придании реформации политического веса? Кроме того, что мы видим в Лувре? Совет под председательством короля обсуждает возможность христианского союза. Давайте оставим это великое дело в руках того, кто может привести его к успешному завершению. Мы все испортим, навязывая свое мнение или упрямо настаивая на своем пути.
Другая партия молодой протестантской церкви была в меньшей мере склонна формировать политику согласно желаниям и принципам двора. Они не верили, что монарх, ведший распутный образ жизни и непостоянный в настроениях, будет искренне и упорно трудиться ради реформации религии. Объятие то Папы, то протестантов, отправление католика в Консьержери сегодня и сжигание лютеранина завтра не являлось доказательством справедливости, но доказательством непостоянства и страсти. Они не возлагали надежд на собраниях в Лувре. Попытка объединения реформации и Папы могла окончиться только поражением Евангелия. Годы проходили; реформация во Франции бесчестилась; они не должны больше надеяться на человека. Они думали, что только более смелая политика, основанная на более глубоких принципах, могла привести к свержению папства во Франции.
Разделившись между собой, протестанты естественно обратились за пределы Франции за советом, который бы объединил их. Среди легкодоступных реформатов не было более авторитетного имени, чем Фарель. Он был французом; предполагалось, что он понимал ситуацию лучше других, и он не мог не проявлять живейшего интереса к работе, которую он сам начал вместе с Лефевром. Они решили представить на рассмотрение Фарелю вопрос об их разделении.
Они нашли скромного человека по имени Кристиан Фере, который захотел быть их посланником. Он уехал, и, прибыв в Швейцарию, место деятельности Фареля, оказался в совершенно новом мире. Во всех городах и деревнях все алтари были разрушены, идолы извержены и вводилось реформатское богослужение. Посланник не мог не отметить, как отличалась атмосфера среди гор Юры и в стенах Парижа. Не надо было долго раздумывать, чтобы сказать, каким будет ответ швейцарский реформатов. Они собрались, выслушали посланника и отдали голоса за то, чтобы французские протестанты больше не колебаясь, смело шли вперед, чтобы объявили о своем движении вперед мощным ударом по тому, что было оплотом папской империи рабства – корню  дерева зла, затенявшего христианство – мессе.
Но стрелу пришлось ковать в Швейцарии. Она должна была принять форму трактата или листовки, обличающей это установление, и предполагающей одним решительным ударом повергнуть его в грязь. Но кто будет писать? Обыкновенно авторство предоставлялось Фарелю. Предполагалось, что только Фарель мог придать листовкам живость, напористое красноречие и жгучую сатиру. Из-под его пера вышли не логические тезисы, и не догматическое опровержение, а поток поедающего огня. Это была свирепая страшная гроза, напоминавшая одну из тех бурь, которые собираются в кромешной тьме на вершинах гор, среди которых был написан этот документ, и которые, наконец, разражаются молниями, освещающими все небо, и раскатами грома, сотрясающими долины, где они проносятся.
Документ был озаглавлен: «Истинные артикулы чудовищных, огромных и недопустимых нарушений папской мессы, придуманных, как противопоставление Вечери Господней Единственного Ходатая и Спасителя Иисуса Христа». Он начинается так: «призываю небо и землю в свидетельство против мессы, потому что через нее мир уже сейчас и будет потом полностью разорен, разрушен, потерян и доведен до погибели, поскольку в ней вопиюще возводится хула на нашего Господа, а люди слепы и сбиваются с пути». После приведения свидетельств из Писания, высказываний св.отцов и доказательств здравого смысла против этой догмы, автор продолжает нападать с безжалостным, судя по современному понятию, едким сарказмом на обряды, сопровождающие ее совершение.
«Что значат эти игры?» - спрашивает он. «Вы играете вокруг божка из теста, забавляясь как кот с мышкой. Вы делите его на три части…напускаете на себя благочестивый вид, как будто вы скорбите, вы бьете себя в грудь…вы называете его агнцем Божиим и молитесь ему о мире. Апостол Иоанн показал Иисуса Христа вездесущим, вечно живым и живущим все и во всем – восхитительная истина! А вы показываете облатку, разделенную на кусочки, затем едите ее, требуя что-то выпить». Автор спрашивает «этих ткачей риз», где они нашли «такое длинное слово ПРЕСУЩЕСТВЛЕНИЕ?» Конечно, говорит он, не в Библии. Боговдохновенные авторы называли хлеб и вино, «хлебом и вином». «Апостол Павел не говорит, ешьте тело Иисуса Христа, но ешьте этот хлеб». «Да, зажигайте ваши костры», но пусть они будут для истинных осквернителей тела Христа, для тех, кто помещает его в кусочек теста, «пища для пауков и мышей». «И какой – спрашивает автор – результат  такой мессы?» «Из-за нее – отвечает он – не совершается проповедь Евангелия. Время, отнятое на колокольный звон, завывание, пение кантов, пустые обряды, свечи, ладан, переодевание и всякое колдовство. Бедный мир, на который смотрят как на агнца или овцу, жалко обманут, введен в заблуждение и сбит с пути – и я бы сказал – изъязвлен, истерзан и мучим как будто хищными волками».
Автор заканчивает потоком брани против Папы, кардиналов, епископов и монахов следующим образом: «У них недостает истины, истина ужасает их, с познанием истины их царство падет навсегда».
Написанные в Швейцарии, где каждый вид и звук – снежная вершина, льющийся горный поток, великолепное озеро – говорят о свободе и вдохновляют смелые мысли, а также, доносящиеся до слуха писателя грохот падающих алтарей идолопоклонников, эти слова не казались слишком смелыми, а осуждение слишком резким. Но автор, который писал, и другие пасторы, которые одобрили его, недостаточно продумали, что этот страшный манифест будет опубликован не в Швейцарии, а во Франции, где могущественный двор и надменное священство объединились для борьбы с реформацией. Можно было предвидеть, что публикация, дышавшая открытым неповиновением и смертельной ненавистью, может иметь лишь одно последствие из двух: она пленит умы людей, заставит народ возненавидеть и отвергнуть мерзость, изображенную ужасными красками и заклейменную жгучими словами. Или ей не удастся сделать этого – похоже было, что не удастся – она, наверняка, вызовет ужасную бурю гнева, которая совершенно сметет протестантскую церковь с лица земли во Франции.
Документ был отпечатан в двух видах, чтобы лучше распространять. Были листовки, чтобы вывешивать на городских стенах и столбах вдоль дорог и были небольшие листки, чтобы разбрасывать на улицах. Светильник не должен ставиться под сосуд. Он должен гореть над всей Францией. Кипы печатного материалы были готовы, и Фере выехал в обратный путь. Когда он ехал по тихой дороге через прекрасные Юрские горы, которые спокойно смотрели сверху вниз на плодородные равнины Бургундии, никто не догадывался, какую бурю везет он с собой. Он без происшествий добрался до Парижа.
Сразу после его приезда собрались члены небольшой церкви, документ вскрыли и прочитали, но собрание разделилось. Были христиане, обладавшие мужеством – они были готовы даже идти на костер – но которые, тем не менее, уклонились от ответственности опубликовать подобное осуждение. Франция – не Швейцария, и что может быть выслушано с пониманием по ту сторону Юры, может при прочтении у трона Франциска I вызвать такие конвульсии, что сотрясут всю страну и похоронят реформатскую церковь под своими же руинами. Они считали, что более мягкие слова подействуют лучше.
Но большинство так не думало. Они не хотели откладывать. Франция отставала от Германии, Швейцарии и других стран. Более того, они опасались совета, заседавшего в Лувре. Им было известно, что совет ставил целью объединение Папы и реформации, и поэтому они торопились выпустить стрелу, «выкованную на наковальне Фареля», прежде чем будет достигнуто нечестивое объединение. На собрании, которое состоялось по поводу листовок, были де Бурж, Милон и большинство последователей, которых мы упомянули в предыдущей главе. Они  проголосовали за публикацию, большинство согласились с этим решением.
Далее надо было организовать так, чтобы этот манифест, по возможности, увидел каждый житель Франции. Королевство было поделено на районы, отобрали людей, которые будут выполнять рискованную работу по расклеиванию листовок, каждый в своем районе; листовка – труба, как надеялись, перед которой падут стены папского Иерихона во Франции. Была выбрана ночь, так как было ясно, что работу можно сделать только под прикрытием темноты, и также было ясно, что ее надо сделать в одну и ту же ночь по всей Франции. Выбрали ночь на 24 октября 1534 года.
Знаменательная ночь наступила. До наступления утра труба должна прозвучать по всей Франции. Как только сумерки сгустились до  некоторой темноты, расклейщики отправились на задание, и бесшумно переходя от улицы к улице, от переулка к переулку, расклеивали ужасные листовки. Они поместили их на стенах Лувра, у ворот Сорбонны и на дверях церквей. То, что было сделано в Париже, в то же время было сделано во всех главных городах – более того, в сельской местности и на дорогах королевства. Франция вдруг стала похожа на свиток пророка. Невидимый палец исписал ее от края до края ужасными письменами – пророческими предсказаниями горя и разрухи, если не покаются в прахе и пепле и не отрекутся от мессы.
Когда настало утро, люди проснулись, вышли на улицу и увидели на дверях своих домов  бросавшиеся им в глаза таинственные листовки.  Вокруг каждой листовки стали собираться люди небольшими группами. Эти группы быстро переросли в толпы, состоявшие из разных сословий мирян и клира. Немногие читали с одобрением, большинство с удивлением, а некоторые с ужасом. Им казалось, что листовка изобиловала богохульством, и они дрожали, как бы она не навлекла на народ Франции неожиданный и страшный удар. Другие были в гневе, видя в ней прямое неповиновение церкви и выражение безмерного презрения ко всему, что считалось святым для народа. Стали распространяться ужасные слухи. Говорили, что лютеране состряпали тайный заговор, собираются поджигать церкви, жечь и убивать всех людей. Священники, хотя и изображали ужас при виде листовок, но в действительности не очень были огорчены тем, что случилось. Некоторое время они ждали предлога, чтобы нанести удар по протестантскому движению, а теперь оружие, которое они искали, было в их руках.
Король в то время жил в замке Блуа. В ранний час Монтморенси и кардинал де Тюрно постучали в его дверь, чтобы рассказать ему об ужасном событии этой ночи. Когда они собирались войти, им на глаза попался листок бумаги, приклеенный на двери королевского будуара. Листовку приклеил сюда какой-то неблагоразумный протестант или, более предположительно, чья-то враждебная рука. Монтморенси и Тюрно сорвали ее и отнесли королю. Король схватил бумагу. Заголовок и дерзость, с какой приклеили ее к двери его личных покоев, так взволновали Франциска, что он не мог читать. Он отдал ее назад придворным, которые прочитали ее для него. Некоторое время он стоял мертвенно бледным и безмолвным; но, наконец, его гнев вылился в ужасные слова: «Всех схватить, а лютеранство полностью истребить».





                Глава 20


                Мученики и изгнанники


План Морина – Предатель – Процессия Corpus Christi – Ужасы в Париже – Арест протестантов – Им приписаны ужасные замыслы – Заклятый враг – Приговор протестантам – Казнь Бартоломея Милона – Сожжение де Боржа – Смерть Пуалле – Пытки – Всеобщий террор – Многие бегут – Высокопоставленные беженцы – Королева Наваррская – Ее проповедники – Убегают люди разных сословий – Какой бы могла стать Франция, если бы она удержала этих людей – Поразительная недальновидность


И вот, буря разразилась. Король потребовал созыва парламента, чтобы провести пристрастное расследование дела. Далее он приказал королевскому судье по уголовным делам Жану Морину провести операцию по поиску и выявлению всех, кто подозревался в причастности к этому делу. Морин, человек распутного образа жизни, дерзкий, яро ненавидевший протестантов и мастер ставить для них ловушки, не нуждался в повышение платы, обещанной ему королем для поощрения рвения. Минутное раздумье и он понял, как поступить. Он знал человека, чьей обязанностью было оповещать протестантов о проведении собраний; он приказал немедленно арестовать и привести к нему этого человека, бывшего по профессии изготовителем ножен. Королевский судья сказал бедному мастеру, что ему хорошо известно о том, что он знает всех лютеран в Париже, и он должен быть готов показать им, где они живут. Человек отшатнулся от требуемой от него подлости. Морин холодно приказал смотрителю приготовить место казни и, обратившись к заключенному, предложил ему на выбор: быть сожженным заживо или показать, где живут его братья. Придя в ужас от страшной угрозы, сулившей немедленную казнь, бедняга стал предателем. Королевский судья надеялся одним броском сети накрыть всех лютеран Парижа.
Под предлогом искупления оскорбления, нанесенного «Святому Причастию», Морин организовал процессию Corpus Christi. Дома по ходу процессии были драпированы в черное; монахи и священники шли медленным и торжественным шагом, неся Тело Христово, за ними шла толпа служителей, кадивших ладаном, и хористов. Нагнетенное таким образом возбуждение содействовало планам начальника жандармерии. Он, крадучись, ходил по улицам в сопровождении сержантов и офицеров. Предатель шел впереди. Когда он подходил к дверям одного из бывших братьев, он останавливался и, не говоря ни слова, делал знак. Офицеры входили, вытаскивали всю семью и в наручниках уводили. Увы, какую тяжкую и бесславную работу взял на себя этот человек! Если бы он пошел на казнь, его радость увеличивалась бы с каждым шагом. С каждой новой дверью, у которой он останавливался, с каждой новой жертвой, которая увеличивала процессию, им возглавляемую, его голова все ниже склонялась от стыда, а лицо все больше бледнело, что свидетельствовало о глубоких угрызениях совести, терзавших его сердце.
Процессия шла вперед по всем кварталам Парижа, толпа зевак постепенно росла, как и, впрочем, траурная процессия жертв, которых Морин и предатель по мере прохождения собирали для костра. Слух о том, что королевский судья на улицах, распространился подобно лесному пожару. «Морин заставил весь город содрогнуться». Это был первый день «царства ужаса». Душевные муки предваряли марш Морина и его агентов; никто не мог сказать, у чьей двери он остановится. Образованные люди также дрожали, как и протестанты. Если страх шел впереди Морина, то рыдания и горестные вопли отражались эхом позади него.
Последователи Евангелия, о которых мы уже говорили – купец де Бурж, калека Бартоломей Милон, Валетон, который всегда интересовался сочинениями реформаторов, каменщик Пуалле – и другие люди более высокого положения, среди которых были Рассел, Корол и Берто, проповедники королевы Наваррской, были пойманы в сеть королевского судьи и отправлены в тюрьму. Морин не делал различия для подозреваемых, его гнев падал равным образом на тех, кто был против листовок, и на тех, кто одобрил и расклеивал листовки. Люди разного пола и разных национальностей были среди того множества, что содержались в тюрьме, чтобы в недалеком будущем, как планировал королевский судья, пойти на эшафот и быть жертвой для оскорбленных душ умерших в римской церкви.
Парламент, Сорбонна и священники решили использовать критическое положение с оптимальной выгодой. Они должны положить конец общению короля с немецкими и английскими еретиками; они должны искоренить лютеранство в Париже. Неблагоразумное рвение вновь обращенных предоставило им редкий случай для этого. Они должны позаботиться, чтобы гнев короля не охладел. Они не должны жалеть возводить костры; каждый эшафот будет святым алтарем, каждая жертва жертвой благодарения за очищение страны от предательского загрязнения богохульными листовками. Кроме того, они должны поддерживать народное негодование на точке белого каления. По Парижу стали распространяться самые тревожные слухи. Лютеранам приписывались самые злодейские замыслы. Говорили, что они тайно замышляли поджечь все общественные здания и убить всех католиков. Их обвиняли в том, что они замышляли убить короля, сбросить монархию и разрушить само общество. Они хотели сделать из Франции пустыню. Перешептывались, с жадностью слушали ужасные слухи, и сброд кричал: «Смерть, смерть еретикам!»
Что касается обвинений, которые усердно распространялись против протестантов Парижа, не было ни одного лютеранина, который бы когда-нибудь замышлял такое зло. Не было представлено ни малейшего доказательства таких планов. Итак, прошло триста лет, а Протестантизм продолжает преследуется во Франции. Что происходит? Разве народ безмятежен, а трон прочен? Напротив, из тьмы поднимается ужасное общество, которое смело признает тот факт, что его миссией является причинение Франции вреда теми же самыми злодейскими способами, в которых последователи Евангелия ложно обвинялись. Чучело тех дней, сделанное как по волшебству с помощью лжи и фанатизма, стало опасным и в наши дни. Говорим, опасным? Нет, скорее реальным. Мы видели, как трон был низвержен, кровь дворян и священников текла рекой, как памятники повергались в пепел, факел поджигателя и шпага убийцы наводили ужас от одного конца Франции до другого, и обществу угрожала гибель.
Несколько актов ужасной трагедии, о которой мы рассказываем, последовали один за другим в быстрой последовательности.
Всего спустя две недели после ареста 10 ноября Милон, де Бурж, Пуалле и другие были приведены на суд. Для них не было другого приговора, кроме смертного, и смерть не могла последовать ни в какой другой форме, кроме сожжения. Им не пришлось долго ждать. Три коротких дня и казни начались! Места для казни сооружались во всех кварталах Парижа, за этим следовало сожжение, так как замысел заключался в том, чтобы казнями вызвать ужас перед ересью. Однако преимущество, в конечном счете, осталось за Евангелием. Весь Париж мог увидеть, каких людей формируют новые взгляды. Нет кафедры подобной костру мученика. Спокойная радость, освещавшая лица людей, когда они проезжали на убогой телеге к месту казни, их героизм, когда они стояли в невыносимом пламени, их кроткое прощение оскорблений, превращавшее не раз гнев в сострадание, ненависть в любовь, говорили от имени Евангелия с непреодолимым красноречием.
Из небольшой группы, первым прошедшим путь  из тюрьмы до костра, и от костра до венца, был Бартоломей Милон. Палач выбрал в качестве первой жертвы бедного калеку в надежде вызвать насмешки над мучениками и их делом. Как будто он говорил, вот, экземпляр несчастных созданий, которые не дают покоя народу своими новыми взглядами: люди, изуродованные как телом, так и умом. Но он просчитался. Обезображенное тело карлика Милона  только  явно подчеркнуло величие его души. Тюремщик, войдя в камеру, поднял его и посадил на телегу. По дороге на место казни он проезжал мимо отчего дома. Он с улыбкой попрощался со своей земной обителью, как человек, стоявший на пороге небесного дома. На Гревской площади его ждал медленный огонь, и командующий офицер приказал уменьшить огонь, но Милон переносил муки этой ужасной смерти с таким удивительным мужеством, что у Евангелия нет причин стыдиться этого мученика. С его уст слетали только слова миролюбия. Даже враги, стоявшие вокруг костра, не могли сдержать восхищения его стойкостью.
На следующий день привели богатого торговца де Бурж на такую же страшную казнь. Его знали как решительного человека; и его палачи тем более стали придумывать, как бы им поколебать его упорство, умножив оскорбления и муки, перед тем, как дать ему вкусить смерть и  почить. Телега, везшая его, остановилась у Нотр-Дам; его выставили на обозрение толпе перед собором со свечой в руке и веревкой на шее. Затем его отвезли на улицу Сен-Дени, на которой был его дом, и здесь ему отсекли руку – руку, которой он делал смелое, но безрассудное дело. Наконец, его привезли в Галле и сожгли заживо. Де Бурж как при жизни, так и при смерти был человеком мужественным; он не отпрянул ни от позора, ни от страданий, но был «стойким до конца».
Прошло три дня, наступило 18 ноября, в этот день должен был умереть каменщик Пуалле. Его костер разложили в предместье Сен-Антуан перед церковью св.Екатерины, так как жители этого квартала Парижа были следующими, кого надо было научить, к какому ужасному концу ведет людей ересь, и, однако, какую славную надежду и непобедимое мужество она имеет силу вселять в них. Пуалле узнал о Евангелии от епископа Брикона, но так как учитель обесчестил его своей слабостью, то ученик должен был прославить его своей стойкостью. У него было победное выражение лица, когда он сходил с телеги на месте казни. С ним жестоко, очень жестоко обращались на костре. «Господь мой Иисус Христос – говорил он – царствует на небесах, и я готов сражаться ради него до последней капли крови». «Исповедание истины в момент казни – пишет д’Обинье, цитируя описание Креспена последних минут мученика – привело палачей в ярость». «Подожди – говорили они – мы остановим твой треп». Они набросились на него, схватили его за язык и сделали в нем дырку; затем они с особой жестокостью сделали прорезь на щеке, через которую просунули язык и закрепили его железной булавкой. Из толпы слышались крики при виде этого ужасного зрелища; они исходили от простых христиан, пришедших поддержать бедного каменщика сострадательными взглядами. Пуалле не мог больше говорить, но его взгляд выражал покой. Его сожгли заживо».
В течение некоторого времени каждый последующий день имел свою жертву. Среди этих страдальцев были те, чье преступление состояло только в том, что они печатали и продавали произведения Лютера; непонятно приняли ли они его взгляды; палачи считали, что они заслуживают костра только потому, что они приложили руку к их распространению. Такая неразборчивая месть, которая тянула на общий костер протестантов всех, на кого падало подозрение в приверженности к протестантизму, наводнила Париж всеобщим ужасом. Те, кого видели на протестантских проповедях, те, кто одобрял насмешки над монахами, и особенно те, кто в сердце, хотя и не исповедовал устами, оставил римскую церковь и повернулся к Евангелию, чувствовали на себе взгляд королевского судьи, и понимали, что в любую минуту могут раздаться его шаги у их порога. Париж был больше не для них, каждый день и ночь их порочили, они находились здесь под страхом быть сожженными живьем. Поэтому они поднялись и убежали. Горько было покидать дом, родину и все прелести жизни, и идти в изгнание, но не менее горько потерять надежду на вечную жизнь в еще лучшей стране, так как не меньшей ценой они могли избежать костра во Франции.
Всего за несколько дней образовалось много пустых мест во французском обществе. Каждое пустое место относилось к новообращенному евангелисту. Когда люди посмотрели вокруг себя и начали считать пробелы, они удивились, как много было лютеран среди тех, с кем они жили и ежедневно общались, и чей характер оставался неизвестным, пока это событие не вывело их на свет. Купцы неожиданно исчезли со своих мест, ремесленники исчезли из мастерских, служащие из канцелярий; студенты собрались в обычный час, а место профессора пустовало; их учитель, не дождавшись, чтобы сказать ученикам до свидания, уехал и теперь спешил по направлению к более дружественной стране.
Группы беженцев, спешащих по разным направлениям и в разных обличиях к границам королевства, включали людей разных званий и профессий. Пэры Роньяк и Роберваль из Флёра в Бриере были среди тех, кто бежал из страны и от гнева монарха. Люди правительственных должностей и других высоких постов при дворе и свите короля первыми показали своим быстрым бегством, что они приняли Евангелие и предпочитают ему место и жалование. Среди последних был личный казначей короля. Каждый час приносил новый сюрприз, как для друзей, так и для врагов Евангелия. Последние возненавидели его еще больше, как нечто таинственное, обладающее сверхъестественной силой над умами людей. Они с ужасом наблюдали, что оно уже пленило многих, и у них было тревожное опасение, во что вырастет это дело.
Маргарита плакала, но страх перед братом заставлял ее скрывать слезы. Три ее проповедника – Рассел, Берту и Куро – были  брошены в тюрьму. Нужно ли ей написать прошение о них? Она знала, что ее враги старались настроить короля против нее и привести ее на плаху. Коннетабль Монтморенси – пишет Брантоме – сказал королю, что «он должен начинать со двора и своих ближайших родственников», указав на королеву Наваррскую, «если он задумал истребить еретиков в королевстве». Любая неосторожность или излишнее рвение могли бы, следовательно, оказаться роковыми для нее. Тем не менее, она решила бросить вызов королевскому гневу, может быть, она спасет друзей от костра. Фанатизм еще не совсем угасил любовь Франциска к сестре, жизнь проповедников была отдана ей по ее просьбе; но за исключением одного условия, служение протестантскому делу закончилось для них, как только они вышли из тюрьмы. Рассел вернулся в аббатство Клерак; Берту вернулся к рясе и четкам и умер в монастыре; Куро удалось бежать, и, обратив шаги к Швейцарии, он добрался до Базеля, стал служителем в Орб, и, наконец, был соратником Кальвина в Женеве.
Между тем, люди еще и еще снимались с места и убегали, пока количество эмигрантов добровольно исповедовавших Евангелие, не выросло до цифры 400-500 человек. Ювелиры, граверы, известные печатники и переплетчики, люди всех профессий, адвокаты, учителя и даже монахи и священники толпами шли по дорогам Франции, убегая от гонителя. Одни шли в Страсбург, другие в Базель, а немногих только Альпы отделяли от родины. Среди беженцев был один, который заслуживает особого внимания – Матюрин Кордье, уважаемый наставник, который первым отметил, а потом помог развить чудесный гений Кальвина. Мы видели, что Милон, де Бурж и Пуалле тоже ушли, но их бегство было по другой дороге, чем та, по которой усталыми, голодными и в страхе шли эти беженцы. Они ушли туда, где преследователь не может их настичь.
Люди, бежавшие сейчас из Франции, были первыми на дороге, по которой снова и снова сотни тысяч соотечественников должны пройти в последующие годы. В течение двух с половиной столетий такие сцены возобновлялись с короткими интервалами. Вряд ли было поколение французов во время этого долгого периода, которое не было бы свидетелем того, как последователи Евангелия убегали от безумной ярости гонителей и уносили с собой образование, искусство, промышленность, порядок, в чем они, как правило, заметно преуспевали, чтобы обогатить страны, в которых они нашли приют.  В той пропорции, в которой они пополняли дарами другие страны, они опустошали свою страну. Если бы все, что ушло, осталось во Франции; если бы в течение 300 лет практический опыт изгнанников использовался на ее земле; если бы в течение 300 лет художественные наклонности улучшали ее продукцию; если бы в течение 300 лет творческий гений и аналитические способности обогащали ее литературу и развивали ее науку; если бы их мудрость руководила ее советами, их храбрость сражалась на ее полях, их объективность формулировала ее законы, а библейская вера укрепляла разум и управляла сознанием ее народа, какая слава окружала бы сегодня Францию! Какой бы великой, процветающей и счастливой страной она бы была; короче, совсем другой до мелочей, чем мы видим ее сейчас. Но слепой и неумолимый фанатизм прогнал с ее земли всех учителей добродетели, всех борцов за порядок, всех честных защитников трона; людям, которые могли бы сделать страну «известной и прославленной» на земле, было сказано: выбирайте, костер или изгнание? Наконец, развал государства завершился; не осталось больше совести, которую нужно объявлять вне закона, ни веры, чтобы тащить на костер, ни патриотизма, чтобы отправлять в изгнание; революция вступила на нравственно опустошенную землю, неся с собой эшафоты и резню, снова наполняя дороги и границы Франции толпами несчастных беженцев, только жертвами стали другие.



               
                Глава 21


                Другие ужасные мученические кончины


Великая чистка решена – Подготовка – Шествие  – Четыре монаха нищенствующего ордена – Святыни: голова св.Луи, подлинный крест и др. – Живые высокопоставленные особы – Тело Христово – Король у ног – Покаяние – В каких грехах он кается? – Королева – Послы, знать и др. – Уважение граждан – Месса в Нотр-Даме – Речь короля – Клятва короля – Возвращение процессии – Механизм для пыток – Мученическая смерть Николя Валетона – Еще эшафоты и жертвы – Король и народ довольны – Зловещий день в календаре Франции – 21 января

Пока мы видели только начало трагедии; еще более ужасные сцены должны последовать. Уже много костров было возведено в Париже, но это не утолило гнев гонителя; еще больше жертв должно быть принесено, чтобы искупить оскорбление, нанесенное небесам распространением листовок, и еще больше крови пролито, чтобы земля очистилась от опасной скверны. Вот о чем говорили священники в присутствии короля. Они напомнили, что во Франции был переломный момент, что он был старшим сыном церкви, что это звание он должен сохранить незапачканным и с честью передать потомкам. Они убеждали его продолжать с должной суровостью кровавые обряды, которыми должны быть очищены трон и королевство. Франциск с удовольствием подчинился. Было организовано грандиозное шествие, которое должно было перемежаться кровавыми интерлюдиями, и был назначен день –    21 января 1535 года. Ужасы, сделавшие этот день знаменитым на все времена, не были результатом действий одного короля, это было не в меньшей мере действием народа, который через назначенных представителей одобрял обряд и приложил руку к жестокой и кровавой работе.
Пришел назначенный день. Огромные толпы народа из провинции начали стекаться в Париж. Для этого зрелища в городе была проведена большая подготовка. Дома вдоль следования шествия были увешаны траурными тканями, на некотором расстоянии возвышались алтари, куда возлагалось Тело Христова по пути следования к конечной цели, алтарю Нотр-Дама. Толпы людей заполнили улицы. Не только каждый сантиметр тротуара был занят людьми, но на каждом пороге была небольшая группа людей, в каждом окне гроздь лиц, даже крыши были черны от зевак, сидевших на коньках и висевших на печных трубах. «Не было ни малейшего кусочка дерева или камня, - пишет Симон Фонтане, хронист того времени, доктор из Сорбонны – выступавшем из стены, на котором бы не примостился зритель, если было хоть немного места; казалось, что улица была вымощена  людскими головами». Хотя был день, перед каждым домом горела свеча, «чтобы воздать честь благословенным Дарам и святыням».
В шесть часов утра шествие началось от Лувра. Сначала несли хоругвии и распятия нескольких приходов, затем появились горожане, шедшие по двое с факелами. Далее шли четыре нищенствующих ордена, доминиканцы в белых шерстяных сутанах и черных плащах, францисканцы в сутанах из грубой коричневой ткани с круглыми короткими капюшонами, скрывавшими выстриженную голову, и в сандалиях на босу ногу, капуцины в остроконечных капюшонах и грубых коричневых рясах, подпоясанных белой веревкой с тремя узлами, и августинцы в небольших круглых шапочках на стриженной голове и широких черных рясах, подпоясанных по бедрам широким поясом. За монахами шли городские священники и каноники.
Следующая часть процессии возбуждала в чрезвычайной степени интерес и страх зрителей. Ни по какому больше случаю по улицам Парижа не шествовало столько святынь. Впереди шествия несли голову св.Луи, покровителя Франции. Далее следовала частица креста Христова, Его терновый венец, один из гвоздей, свивальные пелены, в которых лежал Христос, багряница, в которую Его одели, полотенце, которым Он препоясался на Тайней Вечери  и наконечник копья, которым Его пронзили. Многие святые прежних веков послали немного от себя, чтобы украсить шествие и насытить набожность зевак – один руку, другой зуб и палец, а третий одну из голов, которые, как казалось, каждый из них имел при жизни. Это благочестивое собрание мощей святых завершалось ракой Женевьевы, покровительницы Парижа, которую несли представители гильдии мясников, готовившихся к этой святой работе, очистив себя трехдневным постом.
После умерших членов церкви шествовала толпа живых особ в ризах и знаках отличия церковного сана. Здесь были кардиналы и аббаты, архиепископы и епископы, в сиянии красных шапочек, пурпурных парчовых облачений, митр и посохов. И, вот, шествовало сосредоточие всего грандиозного представления, Тело Христа; в нем люди видели Того, Кто был сильнее умершего святого и живущей сановитой особы этого шествия. Епископ Парижа нес Тело Христа под великолепным балдахином, четыре шеста которого несли наследные принцы, три сына короля и принц Вендомский.
За Телом Христовым шел король. Строгость его одежды контрастировала с великолепием одежды, которая была на шедших впереди церковниках и шедших сзади официальных лицах. На Франциске I в тот день не было ни короны, ни парадного одеяния, и он не ехал ни в карете, ни под паланкином. Он шел пешком с непокрытой головой, с глазами долу, с зажженной свечой в руке. Король был в образе кающегося. Он был главным плакальщиком в этом национальном акте смирения и покаяния. Он низко склонил голову и потупил взгляд, но сердце его не было сокрушено. В чем Франциску I, французскому монарху, нужно было каяться? В дебоширстве, которым он осквернил дворец? В крови праведников, которой он окрасил улицы столицы? В нарушении клятв, за счет чего он пытался перехитрить тех, кто доверял ему на родине, и тех, с кем он имел дело заграницей? Нет, это были простительные ошибки; они не заслуживали внимания монарха. Французский король покаялся во всем, кроме несмываемого оскорбления, нанесенного его протестантскими подданными, которые осмелились напасть на мессу и заявлять перед лицом всей Франции о своем протесте против ее богохульства и идолопоклонства.
Шествие еще не закончилось; оно медленно продвигалось в траурном молчании, за исключением нескольких воспеваемых покаянных кантов. Позади короля шла королева; за ней шли все члены двора, послы иностранных государств, знать королевства, члены парламента в алых мантиях, судьи, офицеры, разные ремесленные гильдии, все шли с зажженными свечами, знаком покаяния. Военная охрана едва могла прокладывать дорогу для процессии сквозь плотную толпу, которая напирала, чтобы коснуться мощей или приложиться к образу святого. Люди стояли вдоль всего пути шествия процессии и преклоняли колени перед Телом Христовым, когда его проносили мимо.
Длинная процессия вошла в ворота Нотр-Дама. Тело Христово, которое несли сюда с такой торжественностью, было помещено на главный алтарь; торжественная месса прошла в присутствии, возможно, наиболее блистательного собрания, когда-либо собиравшегося в этом великом национальном храме Франции. Когда церемония завершилась, король вернулся в епископский дворец, где присутствовал на обеде. После обеда он со всеми проследовал в большой зал, где сел на трон, установленный по этому случаю.  Все понимали, что король должен произнести речь и слушали, молча, с нетерпением желая услышать, что скажет августейшая особа о таком великом событии.
Король предстал перед подданными с печальным лицом, и не обязательно предполагать, что печаль была поддельной. Дело с листовками угрожало ему, как со стороны друзей, так и врагов; оно перечеркнуло его политические планы; более того, мы можем предполагать, что оно потрясло его чувства и убеждения, как католика, так как есть небольшое основание предпологать, что он начал проявлять любовь к Евангелию. Печальный вид, с которым он предстал перед подданными, не был полностью притворным.
Речь, с которой Франциск I выступил по этому случаю, – несколько ее записей дошли до нас – была трогательной и красноречивой. Он подробно остановился на многих благословениях, дарованных Провидением Франции. Ее враги чувствовали тяжесть меча; ее друзья имели причину радоваться союзу с ней; даже наказанная за свои ошибки, она испытывала великое милосердие наряду с наказанием; кроме того, какая честь для Франции, что она имела возможность стойко стоять в католической вере и смело носить славное имя «самая христианская». Но, сейчас та, которая была хранима от того, чтобы не сбиться с пути, была на грани опасного вовлечения в ересь; ее земля стала производить чудовищ; «на Бога нападают в Святом Таинстве», Франция опозорена в глазах других народов, и тень Божественного неблаговоления висит над ней. «О, злодеяние, хула, день печали и позора! О, если бы он никогда не начинался!»
Эти трогательные слова вызвали слезы у всех присутствовавших, рассказывает хронист, описывавший эту сцену и, возможно, бывший ее свидетелем. Среди собравшихся слышались всхлипывания и вздохи. После паузы король продолжил: «Какой позор будет на нас, если мы не уничтожим эти злые создания! Если вы знаете о ком-то, кто заражен этой развращенной сектой, будь то ваш родитель, брат, кузен или знакомый, дайте нам знать. Скрывая их злодеяния, вы станете соучастником тлетворной секты». Собрание, пишет хронист, одобрительно вздохнуло. «Я благодарю Бога, – продолжал он – что самые лучшие, самые образованные и, несомненно, многочисленные из моих подданных и, особенно, из прекрасного города Парижа, полны рвения отстаивать католическую веру». Затем, пишет хронист, вам надо было видеть, как изменилось выражение лиц слушателей, раздались радостные вздохи, шумное одобрение предваряло вздохи, вздохи заглушали восклицания. «Я предупреждаю вас, - продолжал король – что я изгоню названные злодеяния из королевства, не пощажу ни одного». Затем он воскликнул, пишет историк, очень гневно: «Также истинно, господа, как я являюсь вашим королем, что если я узнаю о том, что какая-либо моя конечность запятнана или заражена этой отвратительной гнилью, я отдам ее вам на отсечение…И далее, если я увижу одного из моих детей, зараженного ею, я не пощажу его…Я сам его выдам, принесу его в жертву Богу».
Король так разволновался, что не мог продолжать; он разрыдался. Собрание рыдало вместе с ним. Епископ Парижа и предводитель купечества подошли к монарху и, встав на колени, клялись, первый от имени духовенства, второй от имени мирян объявить ереси войну. «Вслед за этим все присутствующие воскликнули голосами, прерывавшимися от рыданий: «Мы умрем на католическую веру!»
Принеся клятву в Нотр-Даме – под той самой крышей, где спустя триста лет воссядет на трон богиня разума – собравшиеся решили начать войну в тот же час. Ревность по «вере» была воспламенена в высшей степени; тем лучше они были подготовлены к тому, чтобы стать свидетелями ужасных зрелищ, ожидавших их. Готовился страшный план; ужасы отметят каждый шаг на пути назад в Лувр, но Франциск и придворные должны были безжалостно взирать на них.
Возвращаясь, процессия обошла церковь Женевьевы, где сейчас стоит Пантеон. На небольшом расстояние были возведены эшафоты, на которых должны были сжигать протестантов; было устроено так, что хворост загорался в тот момент, когда король приближался, чтобы процессия могла наблюдать за казнью. Люди, осужденные к смерти, должны сначала пройти сквозь долгие и мучительные пытки, для этой цели был изобретен самый хитроумный и безжалостный механизм, который мы позволим себе описать. Сначала ставилась прямая балка, прочно укрепленная в земле, к ней была прикреплена поперечная балка, приводившаяся в движение воротом и веревкой. Мученика прикрепляли к подвижной балке за руки, связыванные за спиной, и затем его поднимали на воздух. Потом его опускали в медленно горящий огонь. После поджаривания на огне в течение минуты или двух, его опять поднимали и потом опять опускали в костер; так его опускали и поднимали, пока не перегорали веревки, прикреплявшие его к балке, он падал на горящие угли и лежал, пока не предавал свою душу. «По традиции во Франции – пишет Слейдан – преступников предавали на смерть днем; после первых криков, громко объявлялись преступления, за которые они страдали. Но если кого-то казнили за лютеранство, как они называли это, то есть, если кто-то высказывался за оправдание по вере, а не по делам, что святым нельзя молиться, что Христос является единственным первосвященником и ходатаем человечества, и если человеку случилось съесть мясо в запрещенные дни, ни слова не говорилось об этом, но в основном кричали, что он отрекся от  Всевышнего Бога…и нарушал постановления матери святой церкви. Этот отягчающий вину способ заставлял простонародье поверить, что казненные люди являются самыми развратными негодяями под небесами. И поэтому, когда людей поджаривали на огне, публика обычно обрушивалась на них, проклиная их во время страданий, как будто они были недостойны ходить по земле».
Первым вывели Николя Валентона, христианина, которого часто можно было видеть в укромных уголках книжных магазинах, ищущего сочинения реформатов. Священники обещали ему прощение, если он покается. «Моя вера – сказал он – имеет основание в Боге, и противостанет всем силам ада». С ним поступили так, как мы уже описывали: привязали к балке, то поднимали, то опускали в огонь, пока не сгорели веревки и его мучениям не пришел конец.
Вывели еще двоих мучеников, три раза повторили эту ужасную церемонию. Король и участники шествия стояли чуть поодаль, с удовольствием смотря на мучения страдальцев. Французский король подобно римскому тирану хотел, чтобы жертвы прочувствовали смерть.
Это происходило по дороге между церковью Женевьевы и Лувром. Следовательно, место трагедии было совсем недалеко от места, где почти 250 лет спустя был возведен эшафот для Людовика XVI и 2 800 других жертв революции. Зрелища этого дня еще не закончились. По пути следования процессии королевский судья приготовил другие эшафоты, где ужасные механизмы смерти поджидали свою жертву; были другие остановки, другие жертвы, другие искупления вины. И когда Франциск I вернулся во дворец и сделал обзор дневной работы, он остался доволен тем, что принес искупительную жертву за оскорбление Бога в Евхаристии, и что уйдет облако отмщения, которое спускалось над его троном и королевством. Священники заявляли, что церкви навсегда обеспечена победа. Если среди очевидцев были люди, у которых жестокая смерть вызывала сострадание, они не осмелились показать это ни словом, ни знаком. Столичные жители были вне себя от радости; они попробовали крови и не скоро забудут ее вкус, не заботясь особенно, за чей счет они получили удовольствие.
Так как есть события внешне похожие друг на друга, поэтому кажется, что дни возвращаются, в виду того, что они приходят обремененными тем же добром и злом, которому они, как будто, были посвящены. У каждого народа есть такие дни. Памятный и зловещий день в календаре Франции 21 января. Этот день дважды собирал очевидцев ужасных событий; дважды он видел дела, заставлявшие содрогаться Францию и весь мир; дважды он открывал эпоху бедствий и трагедий, которой не было равных во всей истории. Первое 21 января – это то, чьи трагические сцены мы только что описали, открывшее эпоху, продолжавшуюся до конца восемнадцатого столетия, во время которой последователи Евангелия во Франции томились в тюрьмах и на галерах, терпели плен и голод, погибали в огне или умирали на полях сражений.
Второе памятное 21 января наступило в 1793 году. В тот день также состоялось шествие по улицам Парижа; опять король был главной фигурой; опять были волнения и крики; опять раздавались крики, требовавшие новых жертв; опять были черные эшафоты; опять день завершился жуткими казнями; Людовика XVI, боровшегося врукопашную со своими тюремщиками и палачами, притащили к плахе и удерживали силой, пока не упал топор и отрубленная голова не скатилась на эшафот.
Разве мы не были очевидцами третьего зловещего 21 января во Франции? Зима 1870-1871 годов. Четыре месяца Париж был в осаде; в городе был страшный голод; еда исчезла с его роскошных столов; его жители жадно ели нечистое и мерзкое – содержимое сточных труб и прогнившие остовы улиц. Городские жители мучились от холода, голода и болезней, не дожидаясь меча победителя. Париж должен подняться, прорваться сквозь кольцо огня и стали, окружавшее его. Попытка была сделана, но неудачно. Его солдаты отступили под натиском немцев, и снова оказались запертыми в его стенах. В 1871 году 21 января было решено сдаться победителю. В этот день Франция потеряла положение, которое было предметом гордости ее сыновей, так как долгое время она считалась первой военной державой христианского мира.
Франция могла бы сказать об этом дне: «Да омрачит его тьма и тень смертная, да обложит его туча…да не сочтется он в днях года, да не войдет в число месяцев».




                Глава 22


                Базель и «Институты».


Слава страдальцев – Франциск I опять обращается к немецким протестантам – Они отшатываются – Его уловки – Новые указы о гонениях – Отъезд королевы Наваррской из Парижа – Новый день Беарна – Кальвин - Страсбург – Кальвин приезжает туда – Буцер, Капито и др. – Кальвину не нравится их узость мышления – Едет дальше в Базель – Базель – Город и окрестности – Успокаивающее воздействие на ум Кальвина – Беседа с Эразмом – Эразм «несет яйца» - Ужасается, что получается из этого – Держится на расстоянии – Энтузиазм Кальвина – Пророчество Эразма – Екатерина Клейн – Первый набросок Институтов – Что побудило Кальвина взяться за работу – Ее возвышенность, но обременительность.

В прошлой главе мы описали взрыв, вызванный публикацией манифеста против мессы. За одну ночь он был расклеен по всей Франции, и с наступлением утра люди выходили и читали его, и всю страну объял ужас и гнев. Он провозглашал лишь истину, но истина была преждевременна для Франции. Эта стрела была выпущена по мессе и ее поклонникам, которая могла бы заглушить и уничтожить их, но при неудаче она могла возбудить в них ярость и спровоцировать ужасное возмездие. Случилось последнее. Трон и все королевство были осквернены, над Святым Причастием надругались; стране угрожали страшные бедствия, за публичное оскорбление требовалось публичное искупление. Королю, прелатам и знати было угодно думать, что только так Франция могла избежать гнева Всевышнего.
Мы уже приводили ужасные ритуалы дня искупления. Разве Бог, которому поклонялась Франция, был жестоким и беспощадным божеством, требующим от нее умилостивления человеческими жертвами? Свет свечей, которые в тот день несли кающиеся, шедшие в длинной процессии по улицам столицы, смешивался с отблеском костров, на которых сжигали лютеран, но среди пения священников и хористов не было слышно криков и рыданий жертв. Доблестные люди, которых тащили на костер, не издали ни одного крика, не пролили ни одной слезы; такая слабость запятнала бы славу их жертвы. Они стояли на костре с величественным видом, со спокойствием глядя на пытки, которые их враги готовили для них, и не бледнели, когда пламя разгоралось вокруг них. В прежние времена жертвы, которых вели к алтарю, украшали венками. Так было и с этими мучениками. Они подходили к алтарю, чтобы принести свои жизни, увенчанными радостью и хвалой. Их вера, мужество, упование на Бога в страданиях, ясное ожидание будущей славы, служили белыми ризами, в которые они одевались, восходя на алтарь, чтобы умереть. Будем надеяться, что Франция не всегда знала о своих настоящих героях. Они принесли ей славу в сотни раз более яркую, чем слава, которую она получила на полях сражений от Франциска I до Наполеона.
Едва Франциск I завершил покаянную процессию, как вновь обратился к протестантским князьям Германии и попытался возобновить переговоры. Они естественно попросили у него объяснений недавним событиям. Почему надо было искать расположения протестантов Германии, когда он сжигал протестантов Франции? Разве было две веры в мире, римская вера к западу от Рейна и вера Виттенберга к востоку от него? Но у короля было готово оправдание, как почти у всех гонителей всех времен. Король не сжигал лютеран, но казнил предателей. Если те, которых он предал смерти, придерживались реформатских взглядов, то они были наказаны не за религиозные взгляды, а за подстрекательство к бунту. Такое объяснение Франциск представил немецким князьям в письме от 15 февраля. «Чтобы остановить эпидемию предательства, он сурово наказал зачинщиков, также как поступали его предки в подобных случаях». Он даже пытался убедить Меланхтона переселиться в Париж, где бы он принял его с почестью, а через некоторое время сжег бы на костре. Но ложь и уловки мало помогли Франциску. Лютер не доверял князьям, но больше всего он не доверял Франциску I.  Меланхтон, хотя и заботился о достижении примирения, отказался ехать в город, на улицах которого все еще не остыл пепел костров, где были сожжены последователи Христа. А протестантские князья, хотя и хотели укрепить свои политические позиции, тем не менее, отвергли руку красную от крови их братьев. Положение во Франции начало существенно изменяться. Характер короля претерпел изменение к худшему; им овладело мрачное намерение сокрушить ересь, что испортило его лучшие качества. Образованные люди, проливавшие свет на его двор, начали уходить. Они были в ужасе от костров, которые видели вокруг, не зная о том, что их очередь может быть следующей. Монахи опять подняли головы, что не предвещало образованию ничего хорошего. Не удовлетворившись казнями страшного 21 января, король продолжал издавать указы против секты «лютеран все еще кишевшей в королевстве»; он написал парламентам провинций предоставить деньги и тюрьмы для уничтожения ереси; и, наконец, выпустил постановление, запрещавшее печать по всей Франции под страхом казни через повешение. Было бы невероятно, что такое варварское постановление вышло от правителя, который в свое время прославился как лидер литературного движения, если бы известные историки не рассказали об этом. Это одно из сотен доказательств, что литературная культура не является гарантией против духа преследования.
Одной из тех, кто покидал Париж, была Маргарита Валуа, сестра короля. Мы видели надежды, которые она долго и пылко лелеяла на то, что ее брат предаст себя реформации. Но сейчас, когда ее брат бросил жребий и подкрепил свой выбор ужасными кровавыми делами, о которых мы рассказывали, Маргарита, оставив всякую надежду, покинула Париж, где даже дворец не мог защитить ее от костра, и вернулась в свое королевство Беарн. Ее отъезд, а также отъезд изгнанников, последовавших за ней, стал рассветом нового дня для Беарна, и это было началом социального и промышленного упадка, который продолжается с тех пор под многими обманчивыми видами во Франции. Ее двор стал прибежищем для гонимых. Многие семьи беженцев перевели свое дело и состояние в ее провинции, и процветание, попрощавшись с Францией, начало обогащать ее небольшое королевство. Вскоре у государства Беарн появилось новое лицо. Законы были реформированы, школы открыты, импортировались и успешно развивались многие отрасли промышленности, короче, было заложено основание для значительного процветания, сделалавшее небольшое королевство в Пиренеях похожим на оазис среди пустыни, которой стали Франция и Испания. Когда Маргарита сошла в могилу в 1549 году, она оставила в наследство небольшую территорию, быстро поднявшуюся из примитивности до богатства и цивилизованности, еще более известному человеку. Ее дочь, Жанна д’Альбре, одна из самых известных женщин в истории.
Вернемся к Кальвину, по чьим следам можно проследить за великим движением, предназначенным для поднятия одного королевства и падения другого. Теперь он становится главной фигурой своего времени. Франциск I со своим двором, Карл V со своей армией являются силами более внушительными, но менее реальными, чем Кальвин. Они проходят по сцене с большим шумом, но спустя полстолетия, если исследуем следы, оставленные ими, с трудом обнаруживаем их; другие короли и другие армии сглаживают их и оставляют свои собственные следы на их месте. Но работа Кальвина сохраняется и проходит через века. Мы видели его, покидающим Париж незадолго до начала бури, чтобы никогда более не входить его воротами.
Выехав в направлении Германии верхом на лошади, он в свое время прибыл в Страсбург. Его имя, «город дорог», хорошо говорит о его положении и о роли, которую ему суждено сыграть в тогдашней системе Европы. Хорошо укрепленный, он стоял как воин в латах в той точке, где пересекались основные дороги северной Европы. Он был столицей Эльзаца, бывшего независимой территорией, вставленной сюда ради интересов мира между восточной и западной Европой, и поэтому его фортификации были намеренно прочными. Когда короли набрасывались один на другого, то двигаясь на восток из Франции в Германию, то устремляясь через Рейн из Германии во Францию, чтобы вступить в бой и обагрить землю кровью, этот воин в латах, а именно, Город Дорог, стоявший прямо на их пути, заставлял их остановиться, пока не охладевал их гнев и не устанавливался мир.
Еще более дружескую службу сослужил Страсбург гонимым детям реформации. Являясь вольным городом, он давал прибежище изгнанникам соседних стран. Городские власти были либеральны, граждане умны, его колледж был уже знаменит; крепкие стены и ворота, отражавшие военные бури, были открыты Евангелию, и реформация вошла в Страсбург на раннем этапе. Буцер, Капито и Гедио, с кем мы уже встречались, жили здесь во время приезда Кальвина, и радость общения с ними не в малой мере побудила реформатора повернуть шаги в сторону этого города.
В одном он не разочаровался.  Он во многом одобрял благочестие и ученость этих людей, и они в свою очередь находились под впечатлением серьезности и возвышенности характера их молодого гостя. Но в другом он разочаровался в них. Их пониманию божественной истины недоставало глубины и всесторонности, их план реформации был в тех же пропорциях узким и недостаточным. Путь, который им нравился, был средним путем между Виттенбергом и Римом; этот путь Кальвин не понимал и не хотел понять. Для него были лишь две веры, истинная и ложная, для него было лишь два пути, попытка сделать третий путь между двумя прежними, по его мнению, открывала дорогу назад к Риму. Все великие умы реформации были согласны с Кальвином в этом вопросе. Те, кто стоял во втором классе реформатов, мечтали о примирении Рима с Евангелием: обстоятельство, которое мы должны отнести не на счет великого милосердия последнего, но их неспособности понять, ни систему римской церкви, ни систему Евангелия во всей полноте.
Кальвин устал слышать изо дня в день планы, которые в лучшем случае могли бы залатать и заделать безнадежно прогнившую систему, но не вели к реформации. После непродолжительного пребывания в течение нескольких месяцев он уехал из Страсбурга и начал искать «укромный уголок», где он мог предаться изучению того, что должно быть его наставником под водительством Святого Духа – Библии. В нем росло убеждение, и это убеждение углубилось в Страсбурге. Не от других он должен узнать о божественном плане, он должен искать его в Священном Писании, он должен идти рядом с Богом как Моисей на горе, и там ему покажут модель храма, который он должен построить в христианстве.
Продвигаясь вдоль Рейна, Кальвин пришел в Базель. Базель является воротами Швейцарии для путешественника из Германии и пограничным городом, расположенным на одной из самых главных в то время магистралей Европы; он отличался значительным процветанием. Путешественник-гугенот Мисон, который посетил его через сто лет после  времени нашего повествования, так говорит о нем: «Самый большой, самый красивый, самый богатый город Швейцарии». Его месторасположение прекрасно, и может быть в некотором роде быть названо романтическим. Его основной достопримечательностью является Рейн, даже отсюда видны, если так можно сказать, горы, откуда он берет свое начало. Огромная, величественная река, несущаяся мимо города быстрым потоком и делящая город на две неравные части: Малый Базель, лежащий на немецком берегу, и соединенный с Большим Базелем длинным деревянным мостом, который потом заменили на каменный. Венчая западный берег Рейна в виде полумесяца, расположены городские здания, среди которых бросаются в глаза прекрасные башни Мюнстера. Смотря с эспланады собора, взгляд падает на воды реки, на зеленые красивые долины, по которым она течет, на пологие горы Шварцвальда вдалеке, покрытые темными соснами и приятно оживленные солнечными полянами, на которые падают их тени. Короткая прогулка на юг от города открывает горы Юры на горизонте, говоря путешественнику, что он дошел до порога грандиозной горной области. «У них есть традиция, которая стала законом, – пишет путешественник, на которого мы ссылались, говоря о Базеле – и которая уникальна и достойна похвалы. Кто бы ни проходил через Базель и заявлял о своей бедности, ему давали провизию, я думаю дня на два или на три, и еще другую помощь, если он говорил на латыни».
Та же панорама, которая открывается сегодня туристам, предстала перед Кальвином более трех веков назад. Поток нес свои «молочные» воды в море; ему известен был тот факт, что он своим течением отнес пепел Гуса и Иеронима, чтобы похоронить его в океане. Длинный деревянный мост соединял берега Рейна, линия зданий в виде полумесяца простиралась на противоположном берегу; башни Мюнстера, под чьей сенью покоился  во сне могилы Эколампадий, уставший от трудов; изумрудные долины, окружавшие город пышной зеленью, солнечные поляны и высокие темно-зеленые ели на восточных горах, а на юге лазурные вершины Юры, взирающие на окрестности; такой пейзаж, прекрасно сочетавший спокойствие с возвышенностью, вероятно, действовал успокаивающее на ум Кальвина; ему, возможно, казалось, что это – то самое уединение, которого он искал, и он охотно задержится здесь и отдохнет. Мир вокруг был очень встревожен; людские страсти возбуждали в нем опасные бури; армии, сражения и костры не делали его приятной обителью; но эти тихие долины и дальние пики говорили о покое. Поэтому изгнанник с утружденными ногами, и более того, с утружденным сердцем – так как его братьев вели как овец на заклание – весьма бесцеремонно, но с большой благодарностью вошел в ворота, к которым привело его Провидение, и где он должен был написать работу, которая до сих пор занимает первое место в реформатской литературе – Институты.
По пути из Страсбурга в Базель у Кальвина была беседа с замечательным человеком. Человек, с которым он сейчас встретился, оказал немалую услугу Евангелию в первые дни реформации, и он мог бы оказать услугу в десять раз большую, если бы имел мужество равное своему гению, и благочестие равное эрудиции. Мы говорим об Эразме, великом ученом шестнадцатого века. В то время он жил во Фрибурге, Бризгау; развитие или как называл Эразм чрезмерность протестантской веры испугала его, чтобы он мог остаться в Базеле, где провел многие годы, содержа двор подобно королевскому, и принимая всех государственных деятелей и ученых, которым случилось посетить город. Большой услугой Эразма реформации была публикация Нового Завета в 1516 году. Источник, закрытый на протяжении Темных веков, был вновь открыт, и импульс, данный чистому христианству, был сильнее, чем мы может представить. Такова была услуга Эразма. Говорили: «Он снес яйцо реформации».
Великий ученый в свои ранние и лучшие дни наблюдал с неподдельной радостью, как свет знаний загорался в Европе. Он ненавидел монахов всей душой, нападал на их невежество и пороки с беспощадностью своей сатиры; но сейчас ему было почти семьдесят лет, ему осталось жить чуть больше года, к нему подкрадывалась старческая робость. Он никогда не отличался мужеством, старался держаться подальше от костра, но сейчас он был как никогда осторожен, чтобы не навредить себе. Он приветствовал реформацию не столько за духовные благословения, которые она принесла, сколько  за литературную отточенность и социальные улучшения.
Кроме того, Папа подбирался к нему с его слабой стороны. Павел III понял важность привлечения пера Эразма на сторону Рима. Борьба разгоралась с каждым днем, и перо играло в борьбе не второстепенную роль наряду со шпагой. Кардинальская шапочка была блестящим призом, которым Папа дразнил ученого. Эразм обладал разумом, чтобы не принять ее, но лесть, использованная в предложении, достигла своей цели, и Эразм стал не таким ревностным в деле реформации, если он им когда-нибудь был. Если бы конфликт ограничивался бы школами, и ничего бы драгоценнее чернил не проливалось, и ничего бы более тяжелого, чем литературная репутация не терялось, ученый из Роттердама продолжал бы изображать борца на стороне протестантов. Но когда он видел монархов, препоясывавшихся мечом, народы, начинавших сотрясаться – на что он не рассчитывал, когда впервые соприкоснулся с движением, опубликовав Новый Завет – и особенно, когда увидел исповедников, шедших по горькому пути мученичества, от Эразма требовалось более глубокое чувство ценности Евангелия и более глубокая вера в Бога, чем та, которой, как боимся, он обладал, чтобы мужественно стать на сторону реформации.
Как непохожи были люди, стоявшие сейчас лицом к лицу! Оба были на стороне прогресса, но каждый смотрел на него по-разному, и каждый рисовал себе разное будущее. Эразм был воплощением Ренессанса, а другой глашатаем более славного дня. В первом свет Ренессанса уже начал ослабевать – возникший из земли, он возвращался в землю; но где остановился Эразм, там Кальвин начал. Когда тени уходящего дня омрачали лицо мудреца из Роттердама, лицо Кальвина сияло утренним светом. После нескольких вопросов, на которые Эразм отвечал нерешительно, Кальвин дал волю убеждениям, которые переполняли его душу. Он верил, что ничего кроме радикальной реформы не спасет христианство. Он не будет поддерживать здание, прогнившее до основания. Он снесет его до последнего камня, он доберется до каменоломни, откуда добывали материал для строительства христианской церкви в первом веке, он вновь добудет камни, необходимые для ее восстановления. Эразм отшатнулся, как будто увидел обвал руин, готовых упасть и сокрушить его. «Я вижу, что поднимается большая буря в церкви против церкви», воскликнул ученый, для чьего уха голос Кальвина прозвучал подобно первым раскатам приближавшейся грозы. Как Эразм был неправ! Ренессанс по виду спокойный, классический и консервативный, поистине был бурей. Языческие принципы, посеянные им в христианскую землю, в большой степени помогли освободить ужасные ветры, разбушевавшиеся двумя столетиями позже. Беседа внезапно прекратилась.
Продолжая путешествие со своим неразлучным товарищем, молодым каноником дю Тилль, Кальвин пришел, наконец, в Базель. Пройдя по длинному мосту и поднявшись по противоположному берегу, они вошли в город. Как мы уже говорили, здесь был основан университет в 1459 году Папой Пием II, который дал ему все права университета в Болонье. Там были ученые, богословы и несколько известных печатников. Но Кальвин не предстал перед их дверьми. Цель, с которой он приехал в Базель, требовала сохранять инкогнито. Он хотел абсолютного спокойствия для занятий. Поэтому он повернул на заднюю улочку, где, как ему было известно, скромно жила благочестивая женщина Екатерина Клейн, которая принимала последователей Евангелия, вынужденных искать прибежище, он нашел приют в ее скромном жилище.
Проницательность доброй женщины скоро обнаружила многие хорошие качества бледного незнакомца, которого она приняла под свою крышу. Когда Кальвин стал известным, о его имени и учение знали по всей земле, она обыкновенно рассказывала с явным удовольствием о его пристрастии к учебе, чистоте жизни и очаровании его гения. Он редко выходил из дому, а когда выходил, то старался незаметно перейти через Рейн, чтобы погулять среди сосен на восточном холме, откуда он смотрел на город, окружавшие его долины и величественную реку, чей «вечный» поток образовывал звено между холмами его родины и океаном, где было ее завершение – более того, между последующими поколениями, которые разрастались на ее берегах от первых варварских племен, пивших ее воду до образованных людей, стоящих за кафедрами, занимающих университетские должности или работающих за печатными станками в городе внизу.
Кальвин, наконец, нашел «укромный уголок» и ревностно хранил свое инкогнито. Эколампадус, первый протестантский пастор Базеля, как мы уже говорили, был в могиле, но его место президента церкви занял Освальд Микониус, друг Цвингли. Кальвин знал, что в нем он найдет родственную душу. В то время в Базеле жил еще один человек, чья слава ученого дошла до реформатора – Симон Гринаус. Гринаус был одноклассником Меланхтона, и когда Эразм покинул Базель, Гринауса пригласили на его место в университете, и слава, которую он принес университету, уступала лишь его знаменитому предшественнику. Он был известен своей скромностью и добрым нравом, а также своей образованностью. Кальвин наслаждался обществом этих людей до отъезда из Базеля, но, между тем, неуклонно преследовал цель, ради которой он приехал; он воздерживался от того, чтобы стать их близким знакомым. Взаимодействие с миром и его делами оттачивает способность наблюдать и развивает сообразительность, но душа, которая должна возрастать изо дня в день, из года в год и, наконец, воплотить свою зрелую и сконцентрированную силу в некоторую великую работу, должна жить в уединение. Именно здесь, в уединение и тиши Кальвин набросал первый план работы, которой суждено стать не только основой его собственного жизненного труда, но и краеугольным камнем реформатского храма, и которую из года в год ему приходилось преобразовывать и совершенствовать по мере увеличения своих собственных знаний и света, и оставить последующим поколением как самое грандиозное достижение его самого и его эпохи.
Впервые Институты  приобрели форму следующим образом: когда Кальвин в уединении в Базеле занимался учебой, до берегов Рейна дошла ужасная новость. В сообщение, дошедшем до Базеля говорилось о листовках, приступах королевского гнева, жестоких мучениях и последующем сожжении на костре. Сначала пришло известие об отдельных мучениках. Не успел первый вестник рассказать свою историю, как другой вестник, избежавший тюрьмы или костра, и как первый говоривший: «Остался я один, чтобы рассказать вам», приходит с еще более ужасной новостью о массовых варварствах, ознаменовавших страшное 21 января в Париже. Новость повергла Кальвина в глубокую печаль. Он не мог не представить себе живо эти ужасные сцены, известие о которых исполнило его сердце болью. Только вчера он ходил по улицам, где они происходили. Он знал людей, которые претерпели ужасную смерть. Они были его братьями. Он жил в их домах, он сидел за их столом; он часто вел с ними приятную беседу на божественные темы. Он знал, что они были людьми, которых мир не был достоин; однако они почитались за мусор и как овцы, предназначенные на заклание, были убиваемы в течение всего дня. Мог ли он молчать, когда братьев осуждали и вели на смерть? Что еще он мог сделать? Он не мог остановить руку короля. Он не мог пойти сам и заступиться за них, так как это бы означало идти на костер. У него было перо, и он мог использовать его, чтобы оправдать братьев перед лицом христианства. Но как это лучше сделать? Он мог оправдать мучеников не иначе, как оправданием их дела. Чернили, осуждали и сжигали реформацию в лице этих людей; именно ее, он должен защищать. Он возьмет под свою эгиду не только несколько костров в Париже, но и мучеников ради Евангелия во всех странах.
Задача, которую Кальвин ставил перед собой, была почетной, но трудной. Он должен сделать понятным всем, что вера, которая расценивалась как ересь, и за исповедование которой люди сжигались заживо, была не хитро придуманной человеческой системой, а системой Старого Евангелия, и была далека от того, чтобы быть врагом королю, нарушителем закона и порядка, в чем ее обвиняли. Она была солью общества, опорой трона и защитой закона; взятая из Библии, она открывала врата нравственного очищения в этой жизни, и совершенную и бесконечную радость в грядущей жизни. Это Кальвин довел до совершенства в своих Наставлениях в христианской вере.






                Глава 23


                «Институты»


Кальвин отбрасывает метод Аристотеля – Как формируется истинная наука астрономии – Кальвин строит богословие таким же образом – Индукция – Кальвин сам дает пример индуктивного метода – Кальвин идет на Поле Писания – Его пионеры – Учителя – Меланхтон – Цвингли – Аугсбургское исповедание – Система Кальвина более сложная – Два значительных факта – Первое издание Институтов – Последующие издания – Образец исповедания – Перечисление основных тем – Бог – единственный источник всего – Христос – единственный источник искупления и спасения – Святой Дух – единственный посредник в получении искупления – Церковь – Ее поклонение и управление


Мы сейчас переходим к рассмотрению работы, оказавшей огромное влияние на великое движение, о котором мы рассказываем, и, которая всеми признается, несмотря на некоторые разногласия, истинно грандиозной с точки зрения логической компактности и конструктивного всеобъемлющего гения. Она не относится к типу, раскрывающему основательность и гигантские пропорции случайному и поверхностному взгляду. Над ней надо, не торопясь, размышлять. Как в случае с величественной горой, чье подножье уходит в глубину, и чья вершина теряется в небесной лазури, мы должны отойти на некоторое расстояние, и тогда невысокие горы, которые, казалось, были выше нее, когда мы стояли у подножья, скроются за горизонтом, а настоящий гигант будет стоять перед нами в безграничном и неоспоримом величии. Так и с Наставлением в христианской вере. Со времен великого Отца Запада Августина никогда еще такое произведение не было результатом богословского разума.
В течение четырех веков, предшествующих Кальвину, не было недостатка в теориях и системах. Схоласты потрудились, чтобы привести мир в обладание истины; но их богословие было лишь абстракцией, нагроможденной на абстракцию, и чем скрупулезнее они размышляли, чем дальше отходили. Фактически, в их системах не было базиса, у них не было источника Божьего откровения, они были догадкой, а не знанием.
Лютер и Кальвин шли в одиночку по новому пути богословского исследования. Они отказались от метода Аристотеля как ошибочного, хотя и модного и единственного до того времени, и использовали метод Бекона, хотя Бекон еще не родился, чтобы дать свое имя этому методу. Кальвин понимал, что глупо удаляться в темную комнату своего разума, как делали это схоласты, и из того материала, на который они были способны, строить богословие. Расположившись в открытой области откровения, он попытался тщательно собрать все созданные Богом и открытые Небесами истины, лежавшие там, и начал строить из них систему знаний, которая могла бы просветить разум и освятить сердца людей шестнадцатого века. Первым вопросом Кальвина не было: «Кто я?», но «Кто Бог?» Он смотрел на Бога с точки зрения человеческого сознания с факелом Библии в руке. Бог был для него началом знаний. Языческий мудрец сказал: «Познай себя». Но высший авторитет сказал: «Страх (то есть знания) Господень начало премудрости». Только при свете видно все. «Бог есть свет».
В химии, ботанике и астрономии тот является лучшим естествоиспытателем, кто наиболее тщательно изучает природу, наиболее прилежно собирает факты и наиболее умело сводит их в систему или науку. Иначе не могут быть открыты законы материальной вселенной и взаимосвязи тел, составляющих ее. Мы должны начинать в богословии с того, с чего начинают в естественных науках. Тот – хороший богослов, кто наиболее тщательно изучает Писание, наиболее точно определяет значение отдельных положений и истин, и кто классифицирует их, чтобы показать всю схему учения, которая содержится в Библии. Только через индукцию мы можем обладать истинным богословием. Ботаник вместо того, чтобы закрыться у себя в кабинете, идет в поле и распределяет по классам флору, растущую обильно и явно беспорядочно на полях и в горах; складывает растение с растением согласно виду, пока ни одного не останется, и тогда наука ботаники совершенна. Астроном вместо того, чтобы спуститься в темную пещеру, направляет телескоп в небо, наблюдает за движением небесных тел, и через тела, которые он видит, выводит законы и определяет силы невидимые, таким образом, перед ним встает порядок и открывается система вселенной. Чем флора на полях является для ботаника, чем звезды на небосводе для астронома, тем являются истины, разбросанные на страницах Библии для богослова. Сам Господь намекнул нам, что мы должны использовать индуктивный метод при изучении Божественной истины; более того, он показал нам пример, так как, начав от Моисея и всех пророков, он изъяснял ученикам «сказанное о Нем во всем Писании». Именно к этим страницам обратился Кальвин. Он просматривал их снова и снова, он наложил контрибуцию на все книги Слова Божьего: на исторические книги, псалтирь, пророков, Евангелие и Послания. Подчиняя ум, он принимал все, что находил там поучительного; собрав материал, он начал при помощи самой строгой логики и удивительной конструктивности строить свою систему – возводить храм. Употребим прекрасное сравнение д’Обинье: «Он пошел к источникам Евангелия и, набрав в золотую чашу чистой и живой воды Божьего откровения, принес ее народам, чтобы утолить их жажду».
Мы сказали, что Кальвин был первым, кто открыл этот путь, но это заявление не надо воспринимать буквально и абсолютно. До него на этом пути было несколько пионеров; но никто из них не прошел по нему таким твердым шагом и не оставил его открытым для других людей, как сделал это Кальвин. Самым великим из пионеров был явно Августин. Город Бога, хотя и является прекрасным сочинением, но как система намного уступает Институтам по полноте и логической силе. После Августина наступает длинный и унылый перерыв, во время которого не предпринималось ни одной попытки классифицировать и систематизировать истины откровения. Попытка Иоанна Дамаскина является неполноценным произведением. Не более успешными были попытки схоластов. Наиболее примечательными из них были четыре книги Сентенции Петра Ломбарда и Сумма теологии Фомы Аквинского, но оба произведения были неполноценны и ошибочны. Исследуя богословские произведения того времени, мы с болью отмечаем зря потраченную силу, вследствие принятия совершенно ложного метода интерпретации Божьего Слова – метода, который был скорее отвержением, а не интерпретацией Писания; так как в схоластах мы имеем систему искусных и трудолюбивых людей, которые ушли от света Библии в темную камеру своего собственного ума и сплетают систему богословия из своих собственных мозгов и традиций церкви, в которых гораздо больше заблуждений, чем истины, и у которых нет сил успокоить сознание или очистить жизнь.
Когда мы доходим до века реформации, истинный свет снова просвещает наш взор. Лютер не был систематизатором в большом масштабе; у Меланхтона был более значительный опыт в этом направлении. Его Loci Communes, Общие Места, опубликованные в 1521 году, явились значительным наступлением на систему схоластов. Они вдохнули новую жизнь, однако, их форма в значительной степени средневековая и слишком жесткая и негибкая для свободного выражения благочестия автора. Commentarius de Vera et Falsa Religione или Комментарии на истинную и ложную религию Цвингли, опубликованные в 1525 году, свободны от схоластической манеры произведений Меланхтона, но все еще неполноценны, как строгая система богословия. Аугсбургское исповедание (1530 г.) более систематизировано и закончено, чем любое предыдущее, но это просто исповедание веры, но не представление Божественной истины, которого требует церковь. Это досталось сделать Кальвину. Наставление в христианской вере было исповеданием веры, системой экзегезы, полемики и апологетики и раскрывало широкую практику, исходящую из христианства – четыре в одном. Кальвин берет читателя за руку и ведет его по всей территории истины; он показывает ему крепость и величие центральной цитадели, а именно, учение, данное Богом, высоту и прочность оградительных валов, ворота, через которые входят, порядок, царящий внутри, славу Агнца, открытую в Слове, которая освещает его постоянным дневным светом, Реку Жизни, которая ее орошает, то есть Святого Духа. Он восклицает: «Город Живого Бога», «Небесный Иерусалим»; упадок и разрушение никогда не приключатся с ним, так как он построен на основании пророков и апостолов, и его краеугольный камень Сам Иисус Христос. В этот город «не войдет ничто нечистое и никто преданный лжи» и «спасенные народы будут ходить во свете его».
Обозрение Кальвином области сверхъестественных истин, содержащихся в Библии, было закончено, классификация отдельных фактов была совершенной; его выводы и заключения во всех случаях были разумны; и его система не имела заблуждений, которых у него самого не было. Не подобает даже самому большому почитателю такого предусмотрительного, компетентного и уравновешенного кальвинизма, которому учил реформатор, а не той карикатуры кальвинизма, которую представляют некоторые его последователи, подходящие к методу с конца, так как он лишает человека свободы и ответственности и является фатализмом, короче, не более похож на кальвинизм Кальвина, чем магометанство на христианство; не подобает, скажем, никому требовать от системы Кальвина иммунитета от ошибок, которого он сам не требовал. Исследуя Писание, он обнаружил, что стоит лицом к лицу перед двумя грандиозными фактами – суверенностью Бога и свободой человека; оба были реальностью; он отстаивал последний, также упорно как первый; он признавался, что не мог примирить эти два факта, и оставил это, как и другие тайны, связанные со сверхъестественной истиной, решать другим более глубоким исследователям и растущему свету грядущих веков, если они вообще смогут найти решение на земле.
Эта работа была принята реформатской церковью и опубликована через несколько лет на большинстве языков христианского мира. Ясность и сила логики, простота и красота описания, объективность выводов, полнота доктринальных изложений и не менее горячая духовная жизнь, пульсировавшие под его выводами, то выливающиеся обильными практическими наставлениями, то парящие в русле высоких размышлений, заставили церковь осознать, что никакая другая книга подобная этой не была до сих пор дана реформации. И она приняла ее, как когда-то исповедание своей веры, в качестве ответа на все обвинения, либо римского лагеря, либо неверующих, и как основание для живущих сейчас и грядущих веков против насилия, с помощью которого гонители пытались сокрушить ее.
Первое издание Институтов имело только шесть глав. В течение всей своей последующей жизни он старался доработать и усовершенствовать свой труд. Издание за изданием продолжали выходить из-под печатного станка. Они были изданы на латыни, потом переведены на французский  и на все языки Европы. «За двадцать четыре года – пишет Бунгенер – книга увеличивалась с каждым изданием, но не как здание, к которому делают пристройки, а как дерево, которое растет естественно, свободно, не подвергая опасности свое единство, ни на минуту». Следует отметить, что публикация книги пришлась на середину жизни реформатора. Двадцать семь лет он готовился к ее написанию, и двадцать семь лет своей жизни он углублял и совершенствовал ее; однако ни одно из своих положений и учений он не изменил и не модифицировал. Она, как и реформация, пришла в свое время.
Коротко рассмотрим порядок и масштаб книги. Она предполагает две большие цели: знание о Боге и знание о человеке. Она использует первое, чтобы получить второе. «Вся сумма мудрости – говорит автор в начале – в том, что познавая Бога, каждый из нас познает и себя». Если человек сотворен по образу Божьему, то, конечно, истинным путем познания своих нравственных и духовных качеств, какими они являются или должны быть, а также отношений, в которых мы стоим перед Богом, любви и послушании, которые мы питаем к Нему, не является изучение тусклого и искаженного образа, но обращение взора на неомраченный и блистательный Подлинник – Существо, по подобию которого  был сотворен человек.
Утверждают, что образ Божий, запечатленный в нашей душе, открыл бы Его нам, если бы мы не пали. Но грех исказил этот образ. Тем не менее, мы не оставлены во тьме, так как Бог милостиво дал нам второе откровение о Себе в Своем Слове. Взяв этот факел и держа его высоко, Кальвин идет своим путем и приглашает всех, кто хочет знать о вечных тайнах, следовать за этим сияющим светом. Так, самодостаточность, превосходство и единственный авторитет Писания занял ведущее место в системе реформатора.
Последовательность работы сама простота. Она заимствована из Апостольского символа веры, чьи четыре кардинальных положения дали реформатору основные темы четырех книг, в которые он окончательно оформил Институты.
I. «Верую в Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли». Это – основная тема первой книги. В ней Кальвин представляет нам Бога с характером Творца и Суверенного Правителя всего мира. Но необходимо отметить, что его отношение к этой теме в высшей степени нравственное. Нам открывается не живописное описание всемогущей силы и безграничной мудрости, созерцаемой в строении системы неба и земли. С первых строк автор помещает себя и нас перед взором сознания. Вопрос – Может ли знание о Боге как Творце привести к спасению? – ведет реформатора к обсуждению в последующих главах доктрины о падении, необходимости другого более ясного откровения, доказательств боговдохновенности Библии. Он заканчивает несколькими главами о Провидении, управляющим всем и надзирающим за каждой отдельной вещью и личностью во вселенной. В этих главах Кальвин закладывает основание для потрясающего вывода, к которому он приходит в этой книге в отношение к избранию, о которое многие спотыкаются, и которое для всех является серьезным и загадочным.
II. «И во Христа, Сына Единородного». Знание о Боге как Искупителе является основной темой второй книги. Она поднимает автора на более высокую ступень и помешает его среди грандиозных тем. Здесь обсуждается все, что привело к искуплению на Голгофе, а также само искупление. Грех, падение человека и его неспособность быть своим собственным спасителем, нравственный закон, милость Божия в дарование его, чтобы убедить человека в грехе и заставить его почувствовать необходимость в Спасителе; такими последовательными и поразительными шагами Кальвин продвигается к кресту. Придя туда, мы имеем полную христологию: Иисус есть истинный Бог, истинный Человек, Пророк, Священник и Царь; Его смерть есть вечное искупление, поскольку она является реальным полным и совершенным искуплением грехов Его народа. Книга заканчивается библейским светом, сфокусированном на кресте и раскрывающим его с полуденной ясностью, как совершенно законченное искупление и непоколебимое основание надежды грешника.
III. «Верую в Духа Святого». Часть искупления, исполненного Святым Духом, является темой, к которой обращается автор. Тема второй книги – это праведность, достигнутая без грешника, в третьей книги нам показана праведность, достигаемая внутри грешника. Кальвин не менее настойчиво настаивает на последней, чем на первой как на существенной части искупления. Гибель грешника находилась внутри него, также и спасение должно быть внутри, искупление без него не спасет его, если он не обретет праведность внутри себя. Но какая связь, спрашивает автор, между грешником и праведностью достигнутой без него?  Эта связь, отвечает он, Святой Дух. Святой Дух дает грешнику веру, а через веру, как через руку, он получает двойную выгоду: праведность, которая вменяется ему, и происходящее в нем возрождение. Посредством первой он получает оправдание себя как человека, а посредством второго освящение души и готовность в вечной славе, через которую он сделался наследником в момент оправдания. Из всего этого следует один очень важный вывод, что спасение человека, исключительно, от начала до конца есть суверенная милость Божия. 
Таким образом, Лютер и Кальвин встречаются. Они шли разными путями; первый продвигался путем длинных и великолепных доказательств, второй постигал истину через внезапное вдохновение, но здесь, наконец, два могучих лидера стоят бок обок на основании «Спасения от Бога», и держа друг друга за руки. Они направляют совместные усилия против римской твердыни, «Спасение от человека».
Момент, когда Кальвин пришел к такому выводу, открыл эпоху в истории христианства, то есть человеческой расы. Это было полным и показательным восстановлением истины, которая лежит в основании прогресса, поскольку это канал сверхъестественного и небесного воздействия, с помощью которого человеческая душа оживает, а общество развивается. Учение оправдания по вере, которое привело апостола Павла к полному и ясному толкованию, рано начали искажать. Даже до Августина были ошибочные взгляды по этому важному вопросу, и сей великий Отец не был свободен от тьмы того времени. С тех пор искажения увеличились. Церковь Рима была просто совершенным и величественным проявлением учения о «Спасении делами». Выражением всех ее догм и всех обрядов было «Человек спасает сам себя». Лютер поместил под огромную систему римской церкви учение, которое он нашел через душевные страдания, - «Спасение по благодати», и система рухнула. Так Лютер использовал это учение. Кальвин использовал его еще более обширно; он перенес его значение на всю структуру христианского учения и сделал его основой реформации церкви в самом большом и широком смысле этого слова. В руках Лютера нас поражает сила этого учения, в руках Кальвина его истина и универсальность, лежащие в укрытие между сотнями строк доктринального обтекания, и доминирующие над всей территории истины так, чтобы избежать ошибок любого рода и наименования, даже шириной одного фута, на котором они могли укорениться и расцвести.
IV. «Верую в святую вселенскую церковь». Слово церковь в его строгом понимании он применял к детям Божьим; в более свободном понимании ко всем, кто исповедует Евангелие, так как для их наставления и управления Бог поставил пасторов и учителей. Относительно богослужения и управления церковью Кальвин установил принцип противозаконности введения чего-либо без одобрения Писания. «Он считал, что так можно дойти до сути дела и сразу же отбросить всю массу таинственности, обрядовости  и иерархизма, которые выросли между апостольскими временами и реформацией». Августин сетовал на засилье обрядов и церемоний в то время, но ему недоставало четко выраженного принципа, чтобы бороться и искоренить их. Церемонии и обряды стали более многочисленными в дни Лютера, но и у него не было оружия, чтобы эффективно бороться с ними. Он противостоял им в основном по двум причинам: во-первых, потому что они были обременительными, и, во-вторых, потому что они содержали более или менее представление о достоинстве, что подрывало учение оправдания по вере. Кальвин искал принцип, который бы сразу расчистил землю от вредных плодов и он считал, что нашел такой прицип в следующем, а именно, что не только все эти обряды противоречат первой и второй заповедям Десятисловия и, следовательно, осуждаются как идолопоклонство, и что им в целом нет подтверждения в Слове Божьем, и поэтому они должны быть отвержены как незаконные. Что касается церковного управления, средства, которые Кальвин принял, чтобы положить конец существовавшей коррупции и заблуждениям и избежать их возврата, хорошо обобщены д-ром Каннинхемом. Он пытался достичь цели: «Во-первых, положить конец любому проявлению монархической авторитарности в церкви или официальному наделению независимой властью одного человека, что имеет начало и корень в папстве. Во-вторых, прибегнуть к сочетанию аристократии и демократии, которая преобладала, по крайней мере, первые два века христианской эпохи, когда церкви управлялись советами пресвитеров, а пресвитеры избирались самими церквями, хотя проверялись и рукополагались теми, кто ранее был допущен до служения. В-третьих, чтобы избежать появления духа касты священников, наряду со служением управления церковными делами эта категория людей, хотя и рукоположенных в пресвитера, обычно имеет занятие в обществе; и, в-четвертых, стараться избегать повторения истории возникновения и роста прелатства и папства, через искажение власти одного человека, и сфокусировать суть великих принципов на сознании церкви, связав его jure divino (Божественным правом).





                Глава 24


                Кальвин о предопределении и избрании

Взгляды Кальвина с положительной стороны – Бог как Автор всего предопределяет все, что должно произойти – Средство в равной мере, как и цель,  включены вэто  положение – Суверенный Бог осуществляет все, что должно произойти – Взгляды Кальвина с негативной стороны – Человек – свободная личность – Человек – подотчетное существо – Кальвин придерживается одновременно вечного предопределения Божьего и свободной воли человека – Нельзя примирить эти два положения – Свобода и неизбежность – Испытывает огромные трудности в соединении двух теорий – Объяснение – Локке и Сэр Вильям Гамильтон – Рост Институтов


Мы приберегли до сего момента краткое изложение взглядов Кальвина в вопросе предопределения и избрания – покрывало на глазах некоторых людей, в которое он завернул свое богословие, и скала, по мнению других, на которой он расположил его. Дело историка ни оспаривать и ни защищать, а просто рассказать, излагать ясно, честно и по возможности кратко, чему Кальвин придерживался и учил по этому важному вопросу. Краеугольным камнем Кальвина была абсолютная суверенность Бога. Он считал, что Бог как Автор и Владыка Своей собственной вселенной осуществляет управление Своими созданиями согласно определенному плану; что этот план он имел неизменным прежде всех веков; что он охватывал не только главные цели Провидения, но и весь набор средств, с помощью которых эти цели были достигнуты; что этот план Бог полностью исполняет в свое время; что, хотя он создан по Его благой воле, он опирается на бесконечно мудрые и праведные основания, хотя и неизвестные нам. Этот более обширный по форме вопрос, который назван предопределением, охватывает и вмещает меньший вопрос, а именно избрание. Если Бог прежде всех веков предопределил всю историю и окончательную судьбу всех созданий, из этого следует, что он предопределил судьбу каждой личности. Кальвин учил, как и Августин до него, что из всего человечества равно грешного и осужденного Бог избрал некоторых для вечной жизни, и что это решение об избрании некоторых к жизни, предполагает осуждение остальных к смерти, но причиной их гибели является их собственный грех, а не Божье решение. Далее реформатор с осторожностью учил, что избрание некоторых к жизни не происходит от Божьего предвидения их веры и добрых дел, но напротив, их избрание является причиной их веры и святости.
Реформатор придерживался этого учения, потому что для него было очевидно, что Писание также учит этому, что оно подтверждается историческими фактами, что оно логически и неизбежно выводится из понятия превосходства, всемогущества и характера Бога. Любые другие схемы на его взгляд не соответствовали атрибутам Божества, и, фактически, развенчивали Бога, как суверенного Правителя вселенной, которую Он призвал к существованию, и оставляли все на волю слепого случая.
Такова была положительная  сторона взглядов Кальвина. Теперь мы кратко рассмотрим отрицательную сторону, чтобы иметь представление в целом о его мышлении по этому вопросу. Реформатор питал отвращение и отказывался признавать мысль о том, что Бог является автором греха; делают неправильный вывод из учения о предопределении. С той же настойчивость он также отрицал, что этим постановлением оказано какое-либо давление или насилие на свободную волю человека, или какое-либо ограничение. Напротив, у каждого человека есть естественная свободная воля и свобода действий, которые необходимы для нравственной ответственности. Он также отказывался признавать обвинение в фатализме, которое иногда выдвигалось против этого учения и утверждало, что, поскольку как средства, так и цель были предопределены, его учение имело противоположный эффект.  Но вместо того, чтобы освободить, оно сковывало душу, придавало ей вспыльчивость, а также упорство и несдержанность, которые проявлялись в жизни Кальвина, и которые в основном характеризовали общины, принявшие это учение и превзошедшие в этом реформатора, чтобы показать, что вера в предопределение вселяет мужество, побуждает к действиям и укрепляет упование.
Реформатор придерживался мнения, что он видел в мировой истории подтверждение того, что вера в предопределение, а именно, что предопределение связывает средство с целью и устраивает так, чтобы одно достигалось через другое, должна заставлять человека понимать, что он работает наряду с Силой, которой нельзя препятствовать, что он преследует такие же цели, какие преследует эта Сила, и поэтому он должен быть и будет увенчан победой. Этому можно найти пример как у народов, так и в личностях.
Кальвин отнюдь не был равнодушен к огромным трудностям, связанным с этой темой. Глубина и диапазон интеллектуального и нравственного видения дали ему более полное и ясное понимание, чем, возможно, большинству его противников относительно этих проблем. Это касалось как одной стороны вопроса, так и другой; Кальвин понимал, что ему не удастся избежать их и даже не уменьшить их ни на одну йоту, изменением своей позиции. Абсолютное предвидение Бога вызывало проблемы в такой же степени, как и абсолютное предопределение, более того они касались вопроса Божьего исполнения всего во времени, как и вопроса определения всего от вечности. Но прежде всего трудности возникали в связи с другой формой того же вопроса, а именно с существованием нравственного зла. Это – ужасная реальность. Почему Всемогущий и Пресвятой Бог создал человека, предвидя, что он согрешит и падет? Почему Он не создал его без возможности грешить?  Почему Бог в колыбели не пресек существование того, что по Его предвидению по мере развития могло окончиться плохо, навредить другим и привести к гибели самого человека?  Есть ли кто-нибудь среди кальвинистов или арминиан, кто может дать положительный ответ на этот вопрос? Кальвин открыто признавал, что он не может примирить абсолютный суверенитет Бога и свободную волю человека; но он понимал, что должен принять и то, и другое, и он принимал, хотя верил, что не в его власти и власти любого человека установить между ними гармонию. Его целью было идти по важному пути, по которому вел его свет откровения и разума. А когда он не мог руководствоваться ими и оказывался в кромешной темноте, он стоял перед тайнами, отказывавшими открыться и почтительно склониться перед ним.
Мы сочли нужным кратко высказать свое мнение о богословии Институтов. Книга является вместилищем, содержащим жизненные силы реформации.  Она, возможно, подобна животворящему духу, приводящему в движение механизм пророческого видения. Союзы, сражения, великие движения времени, все исходят из центра этой силы – тайны небесных сил. Это и есть реформация. Как мы говорили, книга, впервые увидевшая свет в Базеле в 1536 году, была небольшой. Она состояла всего из шести глав и была наброском фундаментальных принципов христианской веры. Эта работа обрела гармонию и силу, возвышенность и завершенность, благодаря терпеливой и кропотливой работе автора, и при завершении она состояла из четырех книг и восьмидесяти четырех глав. И как в желуде содержится все, что потом разовьется в полноценный дуб, так и в первом небольшом издании Институтов содержались все важные принципы, которыми мы сейчас обладаем, полностью доработанные и изложенные в последнем и полном издании 1559 года.




                Глава 25


                Обращение Кальвина к Франциску I


Энтузиазм, вызванный появлением Институтов – Реформаты составляют одно войско – Красота стиля Институтов – Мнения, высказанные Скалигером, Сэром Уильямом Гамильтоном, ректором Канинхином, Низардом – Институты – апология реформатов – Испепеляя негодованием подобно Тациту – Едкие замечания – Он обращается к королю Франции – Просит за своих братьев – Они страдают ради Евангелия – Не могут его оставить – Отдают себя на смерть – Предупреждение – Возвышенность обращения – Прочитал ли Франциск I это обращение?


Таким образом, сильная рука поднялась на глазах всей Европы и развернула по ветру знамя, вокруг которого могли собраться дети реформации. Ее появление в тот час очень вдохновила их. Она показала им, что они борются за правое дело, что у них энергичный и смелый вождь, и что они больше не просто сборище, а стройное войско, которому предстоит выйти на грозное поле сражений, но которому также предназначена победа, достойная их дела и царственного духа, должному их повести. «Широко разошедшись – пишет Феличе – по школам, замкам знати, домам горожан и мастерским простых людей, Институты стали самым сильным проповедником».
Стиль произведения не менее привлекал внимание читателя, чем его содержание. Казалось, что он был создан для такого случая. По гибкости, прозрачности и силе он был сродни красоте истины, вверенной ему, и для которой он сделался проводником. Однако Кальвин не думал о стиле. Великое учение, которое он провозглашал, полностью поглотило его. Свободный и великолепный ход его мыслей воскрешал в памяти слова, соответствовавшие простоте и величию, и без всяких сознательных усилий с его стороны он выстраивал их наиболее гармоничными длинными сложными предложениями. Дав Франции религию, Кальвин в то же время дал Франции язык.
Люди, которым мало нравилось его богословие, громко восторгались его талантом. Скалигер сказал о нем триста лет тому назад: «Кальвин один среди богословов, среди древних нет подобного ему». Сэр Уильям Гамильтон по-своему поддержал это мнение. «Рассматривая только его образованность и способности, - сказал выдающийся метафизик – Кальвин превосходит всех своих современников и, возможно, всех ранних богословов. И в последующие времена не было равных ему». Д-р Канинхем, наиболее компетентный судья, говорит: «Институты Кальвина – наиболее значительная работа в истории богословской науки… Можно сказать, что она занимает в богословии место, соответствующее Norum Organum Бекона и Principia Ньютона в области естествознания. «Менее научный – пишет Поль Лакро о его стиле – утонченный и витиеватый, чем у Рабле, но более расположенный, гибкий и искусный в передаче всех оттенков мысли и ощущений. Менее оригинальный, приятный и богатый, чем у Амиота, но более острый и впечатляющий. Менее высоко окрашенный и привлекательный, чем у Монтеня, но более лаконичный, серьезный и более французский». Другой французский писатель наших дней, который не принадлежит протестантской церкви, но является глубоким мыслителем, охарактеризовал Институты, «как первую работу на французском языке, которая дает методический план, хорошо организованный материал и точную композицию. Кальвин не только усовершенствовал язык, обогатив его, он создал особую форму языка, наиболее соответствующую гению нашей страны». О самом Кальвине он сказал: «Он подходит к каждому вопросу христианской философии как великий писатель. Он уравнивает наиболее высокие из его мыслей о Боге, выражение которых было таким же у Буссе, но не выше».
Институты были схемой учения, сборником правил для управления, планом церковного устройства, а также апологией, защитой гонимым и обращением к совести гонителя. Оно было посвящено к Франциску I.  Но обращение было написано в необычной форме. Кальвин не подошел к монарху с поклоном и льстивыми словами, останавливаясь на его добродетелях и превознося его величие. Он говорил как тот, кто заступается за невинно осужденных на нечестивом суде, и за истину, сокрушенную кровавым насилием. Его обращение было доблестным, наиболее действенным и волнующим ходатайством за своих братьев во Франции, многие из которых в ту минуту томились в тюрьме или погибали на костре.
С более благородным возмущением, чем даже возмущение, испепеляющее страницы Тацита, и в стиле, не уступающем по сокрушающей силе, стилю знаменитого историка, Кальвин доказывал быстро, но, однако, решительно несостоятельность главных обвинений, которые выдвигались против последователей реформации, и осуждал ужасное количество изгнаний, запретов, штрафов, заключений, пыток и костров, с помощью которых пытались их уничтожить. Ему говорили: «Ваше учение – новое». «Да, - отвечал Кальвин – для тех, для кого Евангелие является новым». Его спрашивали: «Каким чудом вы это подтвердите?»  Кальвин, презрительно относясь к чудесам, к которым иногда прибегали священники для подтверждения учения римской церкви, отвечал: «Теми чудесами, которые обильно свидетельствовали о божественности Евангелия в ранние века – святой жизнью его последователей». Далее заявлялось: «Вы противоречите Св.отцам». Реформатор упрекает своих обвинителей в «почитании погрешностей и ошибок» Св.отцов; но когда те говорят правильно, они либо не слышат, либо неправильно толкуют, либо искажают то, что они говорят». Это – очень необычный способ выразить уважение Св. отцам. «Презирайте Св.отцов!» «Почему Св.отцы наши лучшие друзья…». Был Св.отец Епифаний, который говорил, что помещать изображение в храме – это мерзость. Был Св.отец Папа Геласий, который утверждал, что хлеб и вино остаются неизменными в Евхаристии. Был Св.отец Августин, который настаивал, что опрометчиво отстаивать любое учение, которое не имеет явного подтверждения в Писании. Св. отцов было так много, что Кальвин не мог рассмотреть все их свидетельства, и поэтому масса имен осталась в резерве, из тех кто «одним сердцем и одними устами» выражал отвращение и осуждение «изощренным умствованиям и схоластическим спорам», которым не было подтверждения в Слове Божьем.
Обращаясь к своим обвинителям и немного горячась, Кальвин спрашивает их, кто они такие, что «ведут войну с такой беспощадной жестокостью в защиту мессы, чистилища, паломничества и подобных глупостей», и почему они проявляют такое рвение в защиту того, что они никогда не находили в Евангелии? «Ну, конечно, - отвечает он – их бог – чрево, а их религия – кухня». В ответ на это легче осудить грубость, чем ставить под сомнение истину.
Если бы их дело было несправедливым, а их жизни порочными, они бы отказались умирать. Но реформатор жалуется на то, что в уши короля вылилось много чудовищной клеветы, сделавшей их принципы отвратительными, а людей ненавистными. «Они задумали – говорили – вырвать скипетр из его рук, низвергнуть его суды, отменить все законы, разграбить поместья, убрать всякие признаки порядка и ввергнуть все народы и государства в войну, анархию и погибель». Если бы обвинение было справедливым, Кальвин бы молчал, он бы испытывал стыд и смущение перед королем. Но, подняв голову, он говорит: «Я обращаюсь к Вам, Сир, возможно ли, чтобы мы, от кого не было слышно ни одного мятежного слова, когда мы жили под Вашей властью, замышляли бы свержение королевств? Более того, кто сейчас, хотя и изгнанный из своих домов, тем не менее, не перестает молить Бога о Вашем благополучии и благополучии Вашего королевства». Что же касается их дела, искаженного их врагами, то это – просто Евангелие Иисуса Христа, и их единственным преступлением является то, что они верят в Евангелие. Те, кто защищали его, были бедными, презренными людьми, более того, если угодно королю, «отбросами общества», но хотя его исповедники были слабыми, дело было великим, «оно намного превосходит всю силу и славу мира, ибо оно не от нас, но от Бога Живого и Его Христа, Кого Бог сделал Царем от моря и до моря, от рек до конца земли». Он пришел к королю не умолять о снисхождении к этому делу, люди тех дней могли воспринять снисходительное отношение к двум противоборствующим религиям, не иначе как решение судьи в пользу двух спорящих истцов. Кальвин требовал, чтобы их дело получило официальное представление, соответствующее истине, которое король мог бы принять, а не отнестись снисходительно.
Но, если это невозможно, говорит Кальвин подчеркнуто, если к нам опять будут относиться несправедливо, то будет Вам, о, король, известно, что мы не оставим истину и не преклонимся перед богами, возведенными Римом. Как овцы, ведомые на заклание, мы смиренно примем все страдания, которые угодно будет Вам возложить на нас. Мы представляем самих себя вашим тюрьмам, наши члены вашим дыбам, наши шеи вашим топорам и наши тела вашим кострам. Но знайте, что есть Тот, в чьих глазах наша кровь ценна, и, проливая ее, Вы убираете самую прочную защиту Вашего трона и законов, и готовите для своего дома и королевства ужасное ниспровержение. Годы быстро пройдут, чаша снова наполнится, и тогда (давайте процитируем слова, в которые реформатор облек обращение к великому монарху) – «Я показал Вам несправедливость наших клеветников. Я хотел смягчить Ваше сердце с тем, чтобы Вы принесли нашему делу спасение. Надеюсь, что мы снова сможем обрести Вашу благосклонность, если Вам будет угодно прочитать до конца без гнева наше исповедание, которое является нашей защитой перед Вашим Величеством. Но если недоброжелатели затыкают Вам уши, если у обвиняемых нет возможности защититься, если неистовые страсти, не сдерживаемые Вашими законами, все еще проявляют жестокость через тюрьмы, бичевания, пытки, увечья и костры…истинно, как овцы, ведомые на заклание, мы смиримся до последней степени. Даже тогда наши души будут пребывать в покое, ожидая сильной руки нашего Господа. Несомненно, она будет протянута в нужное время. Она спасет бедных из нужды, и накажет презренных, веселящихся теперь. «Пусть Господь, Царь царей, укрепить Ваш трон в праведности, а Ваше седалище в справедливости».
По изложению обращение Кальвина заминает одно из самых высоких мест во всей истории. Он стоит перед великим судом – троном Франции. Он обращается к огромной аудитории – христианскому миру, более того, ко всем временам, и что касается дела, которое он защищает перед августейшим судом в присутствии огромного собрания народов и времен, то оно было самым значительным во всем мире, так как это было дело Евангелия и свободы совести. Естественно напрашивается вопрос, с какими чувствами Франциск I прочитал обращение? И читал ли он его? Обычно думают, что нет. Его сердце ожесточилось от удовольствий, а уши заняты злыми советниками. На крик страдающей церкви никто не обращал внимания, он миновал трон Франции и поднялся к трону небесному.
Но прежде чем «простерлась сильная рука», о которой упоминал Кальвин, прошло более двух столетий. Этим мученикам пришлось ждать пока «их братья» будут лишены жизни, как и они. А пока им даны «белые одежды», как доказательство победы, так как едва их пепел остыл, как красноречивое и трогательное обращение просило за них на многих языках Европы, взволновав все сердца историей о беззакониях по отношению к ним, и побудив тысячи и десятки тысяч бросить вызов ярости тирана, и рискуя подвергнуться пыткам и смерти исповедовать Евангелие. Это было их «первое воскресение». То, что они посеяли в немощи на костре, поднялось в силе в Институтах. Кальвин, собрал все костры мучеников в единый факел, держа его высоко, заставил свет их дела и их имена сиять от востока до запада христианского мира.
Публикация Институтов поставила Кальвина в авангарде реформатского войска. Впредь он стал признанным лидером реформации. Его убежище стало известным, и город на краю Шварцвальда, на берегу Рейна более не мог гарантировать уединение, которого он искал. Люди из всех стран стали искать его и собираться вокруг него. Собравшись, он поспешно покинул Базель и, перейдя через «снежную стену Италии» (неизвестно по какому маршруту), держа путь через равнины Ломбардии, он дошел до берегов По, где нашел прибежище при дворе Рене, дочери Людовика XII Французского и герцогини Феррары, которая подробно Маргарите Валуа открыла свое сердце учению реформации. Кальвин на время покинул сцену.