Книга четырнадцатая История протестантизма

    ВОЗНИКНОВЕНИЕ И УСТАНОВЛЕНИЕ ПРОТЕСТАНТИЗМА
 
                В ЖЕНЕВЕ




                Глава 1



                Женева: город и его история



Протестантизм находит новый центр – Озеро Леман – Женева – Ее месторасположение – Ее миниатюрные размеры – Насмешки – История Женевы – Четыре имени, Юлий Цезарь, Гонорий, Карл Великий, реформация, определяют четыре исторический периода – Епископ, ее первый правитель – Интриги герцогов Савойских – Папа Мартин V отбирает у женевцев право выбирать епископа – Делает это сам – Назначает князя Савойского епископом Женевы – Она отличается независимостью  - Новая жизнь – Война между князем-епископом и горожанами – Бонивар – Его описание Пап – Бертелье – Его преданность стране – Леврийе – Его любовь в справедливости – Война тогда и сейчас – Чудесное сохранение независимости Женевой – Приближается более высшая свобода


Протестантизм получил окончательное логическое и доктринальное развитие, и для него должно быть найдено новое и более центральное положение. Перед тем как вернуться на открытую сцену великих империй Франции и Германии и возобновить рассказ об обновлении сил, вызванных реформацией, с последующими великими социальными и политическими революциями, мы должны обратить внимание на город, которые вот-вот станет второй столицей протестантизма.
Покидая широкую арену империи, где протестантизм теснят герцоги, прелаты, императоры, и где он двигается среди блеска пышных государственных церемоний, мы совершаем крутой переход, закрываясь в маленьком городке, чье имя история до сих пор едва удостоила упоминания, и чей крошечный размер почти задавлен окружающими его массивными горами. Но если сцена узка, и протестантизм лишен драпировки и пышности, которые делают его внушительным на более широкой арене, здесь мы сможем ближе рассмотреть его принципы и лучше оценить его возвышенность и силу в мощных импульсах, посылаемых из центра на периферию, для того чтобы насадить благочестие и вскормить свободу в других странах.
В долине, где Юра с одной стороны, а Альпы с другой, в объятии гигантских рук лежит зеркальное озеро Леман. В том месте, где Рона низвергается из озера, поднимается выгнутая скала и идет в виде небольшого полумесяца вдоль берега Лемана, образуя пьедестал для Женевы. Городок смотрит на тихие воды озера, развернувшегося у его ног, и видит свое собственное четкое, но не грандиозное отражение, так как архитектурное великолепие не является характерной чертой города, особенно в те времена, о которых мы пишем. В нескольких милях на другой стороне возвышается еще одна мрачная, крутая скала, претендующая на   гору, (в любой другой стране она казалась бы высокой, но здесь ей приходится соревноваться с гигантскими вершинами Альп) и изогнутая подобно гребню; она склонилась над Женевой, как бы защищая ее. Для города достаточно несколько акров. Его население в дни Кальвина насчитывало всего 12 000 человек, и даже сейчас оно не превышает 30 тысяч. Территория его кантона самая маленькая в Швейцарии, за исключением Цуга. Его миниатюрный размер вызывал насмешку философа Ферне, который мог обозревать его весь, стоя в дверях своего дома. «Когда я причесываю свой парик, - говорил Вольтер – я пудрю всю республику». Император Павел саркастически называл борьбу его горожан «бурей в стакане воды». В дни, предшествовавшие сарказму и насмешкам, то есть второй половины шестнадцатого века, городок вызывал не презрение, а другие эмоции, и был мишенью не для сарказма, а для других нападок. Он заставил монархов бледнеть. Он вырвал скипетр из рук мощных империй и показал миру, что знал, как распространить влияние и удержать его, сделавшись столицей нравственно-духовного движения, которое независимо от судьбы самого города, даже если бы это место превратилось как прежде в голую скалу, будет распространяться по всем странам и последующим векам.
Обращаясь от месторасположения к истории, надо отметить, что Женева появилась до нашей эры и была почти такой же древней, как город, именуемый «вечным», с которым Женеве предстояла борьба в последние времена.
Погруженная в мрачную тьму язычества, а затем в не менее мрачную тьму папства, Женева оставалась веками безызвестной, и ничто не предвещало миру об ее исторической роли в эпоху, полную событиями. О ней впервые упомянули в связи с великим Юлием, который случайно наткнулся на нее в походе на север и записал ее имя в Комментариях, где она фигурирует как «последняя крепость Аллоброги». Но завоеватель прошел, и с ним пришел свет, который на мгновение тронул субальпийскую цитадель. Потом она опять погрузилась во тьму. При Гонории в четвертом веке она стала городом. Она обрела некоторую известность, и даже обладала небольшой свободой при Карле Великом. Но Женеву ждали лучшие дни. Восходящее солнце реформации осветило ее всю, и небольшой городок стал одним из мировых светильников.
Необходимо обернуться назад, чтобы увидеть, как долго маленький город готовился к своей великой судьбе. Развал империи Карла Великого дал Женеве свободу выбрать форму правление по своему усмотрению. В этот переходный период ее епископ выступил и заявил кроме духовного руководства о праве светского правления. Граждане уступили требованиям при определенных ограничениях. Сохраняя свои права, они приняли епископа к сотрудничеству в гражданской юрисдикции. Избрание епископа было в руках людей, и прежде чем разрешить ему занять епископское кресло, они брали с него клятву сохранить их избирательное право. В середине тринадцатого века независимости Женевы стали угрожать савойские графы. Тщеславный дом, старавшийся возвыситься за счет присоединения соседних территорий, с завистью смотрел на Женеву. Она бы пополнила их владения; кроме того они были достаточно проницательны, чтобы увидеть, что в этом маленьком альпийском городке действовали  определенные принципы, которые были нелегкими. Но, ни интриги, ни оружие савойских правителей не могли добиться цели. Граждане Женевы знали, как им живется «под посохом» епископа, но не знали, как им будет житься под мечом воина, и поэтому они упрямо отказывались от протекции сильного соседа.
В пятнадцатом веке савойские графы, ставшие герцогами, все еще не оставившие попыток привести небольшой храбрый город под свое ярмо, искали помощи у власти, которая по свидетельству истории дала больше всех герцогов и воинов христианскому миру для уничтожения свободы. Герцог Амадей VIII, который присоединил Пьемонт к своим наследственным владениям, как будто в подтверждение афоризма: «тщеславие растет на том, что его питает», написал петицию Папе Мартину V с просьбой дать ему право на светскую власть в Женеве. Горожане почуяли, откуда дует ветер и, понимая, что «Рим не должен накладывать свою лапу на королевства», решили бросить, если нужно, вызов самому Папе. Положив руки на Евангелие, они воскликнули: «Мы клянемся, что не будет никакого отчуждения города или его территорий». Амадей отступил перед решительностью женевцев.
Но  Папа не отступил, он продолжал плести интриги, считая маленький город орлиным гнездом на скале, который надо вовремя убрать. Но более умелый, чем герцог, он попробовал другую тактику. Лишив горожан права избирать себе епископа, Мартин V взял назначение в свои руки и таким образом открыл дорогу тихой передачи городского правления Женевы савойскому дому. Все, что оставалось ему сделать, так это назначить принца савойского ее епископом. Постепенно это произошло, и борьба с савойской властью более не велась только за ее стенами, а в основном внутри. Эпоха, которая сейчас началась в Женеве, была бурной и кровавой. Интриги и слухи об интригах держали горожан в постоянном напряжении. Город видел, как у него забирают одно за другим права и привилегии. Ежегодная ярмарка была переведена в Лион, и не стало видно толп купцов и торговцев, которые стекались в него с той стороны Альп, из городов Франции и из-за Рейна. Рассказы о скандалах среди священников (так как союз двух должностей в принце-епископе лишь способствовал развитию худших качеств обоих) переходили от уст в уста и отравляли атмосферу. Если Женева слабела, то Савой укреплялся. Присоединение одного крошечного княжества за другим ежедневно расширяло владения герцога, сметая все вокруг Женевы и заключая ее в сеть враждебных земель, ощетинившихся замками и кишащих врагами. Говорили, что больше савойцев, чем женевцев слышат колокола  сбора св.Петра. Таково было положение, в котором застал Женеву шестнадцатый век. Небольшой, но старинный город, имевший самоуправление был на грани поглощения савойским домом. Казалось, его история заканчивается. Стервятник с Альп, который кружил над ним несколько веков, вот-вот спикирует на него  и пронзит своими когтями. В этот момент в обреченном городе неожиданно возникла новая жизнь. Было недостаточно сохранить остатки избирательного права, горожане решили восстановить все, что было ими потеряно. Но для этого нужно было много воевать и проливать немало крови. Лев X почти в то же время, когда он послал Тетцеля в Германию продавать индульгенции, послал потомка савойского дома в Женеву (1513 г.) в качестве епископа. С помощью первого Папа вывел Лютера из монастыря, с помощью второго он проложил дорогу Кальвину. Вновь назначенный епископ, вошедший в историю под именем «савойский бастард», принес к епископскому престолу Женевы тело, нечистое от болезней, плод его кутежей, и еще более нечистую душу. Но он был подходящим человеком для предназначенных для него целей. Дело было хорошо распределено между Папой, герцогом и «бастард». Иоанн Савойский поклялся передать светскую юрисдикцию города герцогу, а Папа поклялся заставить город подчиниться герцогу, под страхом навлечь на себя молнии Ватикана.
С тех пор началась непрерывная и острая борьба между гражданами Женевы с одной стороны и герцогом и епископом с другой. Не наше дело описывать ход этой борьбы. То епископ был осажден в своем дворце, то горожан безжалостно убивали на улицах солдаты епископа. Сегодня «бастард» был вынужден спасаться бегством, а завтра вождя патриотов арестовывали, пытали, обезглавливали и его бездыханные останки вывешивались на обозрение публики как предупреждение другим. Но если проливалась кровь, то кровь вела к победе. Число патриотов, которых в начале было только девять, росло из года в год, но и борьба из года в год становилась более кровавой. Евангелие пока не вошло воротами Женевы. До сих пор борьба была только за свободу, слово, которое тогда означало самое благородное право человека после Евангелия, и которое находило борцов среди людей чистой и возвышенной души. Виттенберг и Женева еще не объединились, и две свободы пока не соединили оружие.
Среди имен, которые иллюстрируют эту борьбу, известны имена Бонивара, Бертелье и Леврийе – выдающееся трио, кому современная свобода многим обязана, хотя сцена, на которой они выступали, была узкой.
Бонивар был сыном Эпохи Просвещения. Ученый и человек большого ума он черпал вдохновение к свободе из классических источников. Будучи настоятелем собора св.Виктора, этот образованный и свободомыслящий человек атаковал Рим стрелами сатиры. Если его эрудиция была менее глубокой, а вкус менее утонченным, чем у Эразма, то дух был сильнее. Ученый из Роттердама  бичевал человека в сарже, но щадил человека в пурпуре; настоятель св.Виктора отдавал должное как монаху, так и Папе. Он критиковал невежество и пороки первого, и еще более сурово подвергал осуждению надменность последнего. Он не доверял плану, который Рим придумал для восстановления племен и родов, и предпочитал делать это индивидуально. Он думал также, что было бы неплохо, если его «святость» обладала хотя бы небольшой святостью, но такое чудо он не надеялся скоро увидеть. «В моей жизни – говорил он – я видел трех Пап. Первым был Александр VI (Борджиа), хитрый малый, бездельник, человек без совести и без Бога. Следующим был Юлий II, надменный холерик, больше изучавший бутылку, чем требник, помешанный на папстве, и ни о чем не думавший, кроме того, как бы подчинить себе не только землю, но и небо, и ад. Последним появился Лев X, теперешний Папа, знающий греческий и латынь, но особенно хороший музыкант, большой гурман, автор прекрасных произведений, которые итальянцы называют рагацци…более того, не верьте слову Льва X, он может пренебречь другими и, конечно, самим собой». Он резко охарактеризовал немецкую реформации таким образом: «Лев X и его предшественники – говорил настоятель – всегда считали немцев дикими зверями, они называли их pecora campi (звери полевые), и правильно, так как эти простаки саксонцы позволяли их седлать и ездить на них подобно ослам. Папы угрожали им дубинкой (отлучениями), приманивали чертополохом (индульгенциями), и так заставляли их бежать до мельницы, чтобы привести для них еду. Но однажды нагрузив одного осла слишком тяжело, Лев вынудил его наклониться, так что мука просыпалась, белый хлеб выпал. Этого осла звали Мартином, как всех ослов, а фамилия у него была Лютер, что значит просветитель.
Образованный и воспитанный настоятель собора св.Виктора обладал в немалой степени холодным, презрительным и скептическим духом, характерным для Ренессанса. Он «надевал перчатки», когда общался с жителями Женевы; для него они были несколько грубовато-равнодушными и открытыми, тем не менее, он упорно оставался на их стороне, и хотя у него было немало искушений действовать на другой стороне, он показал себя истинным другом свободы. Он был охвачен идеей, что если бы он был епископом и правителем Женевы, то в его власти было освободить родной город. Он даже отправился в Рим в надежде осуществить этот план, который все, кто знал Бонивара и Рим, считали несбыточным. В Риме он не получил разрешение на епископство и уехал без митры. Многие удивлялись, что ему вообще разрешили вернуться, настоятель должен быть благодарен за то, что он уехал.
Бертелье был другого склада. Он был трибуном народа; он разговаривал, смеялся и пировал с ним; он особенно стремился окружить себя молодежью Женевы. С этой целью он изучил их вкусы, участвовал в их развлечениях, но тем временем он всегда был начеку, чтобы уловить подходящий случай и воспламенить их своим духом ненависти к тирании и преданности общественному благополучию. Он был благоразумным, быстрым, неукротимым и не заботящимся о жизни. Он знал, какая начинается борьба против него, но не оплакивал ждавшую его горькую судьбу, зная, что в крови есть таинственная и мощная сила, чтобы продвигать дело, за которое она проливается.
Третьим в группе таких непохожих людей, но объединенных делом в защиту древней свободы страны, был Леврийе. Он был спокойным, строгим, разумным, его идеалом была справедливость. Он был судьей, и то, что не соответствовало закону, должно быть отброшено. Власть епископа была одним непрерывным искажением истины; с этим должно быть покончено; так заявлял Леврийе. С незапамятных времен народ Женевы был свободен; какое право имел герцог Савойский и его творение, епископ, делать из них рабов. Ни герцог, ни епископ не являлись правителями Женевы; ее истинным правителем была хартия древнего избирательного права; так сказал юрист. Герцог боялся великого гражданина. Леврийе был спокойным, но твердым; он не потакал шумным протестам, но не имел страха; он преклонялся перед величием закона, но стоял прямо перед тираном:

                “Non vultus instantis tyranni
                Mente quatit solida”.
                «Грозное лицо тирана
                Не поколеблет твердый ум».

Такими были люди, ведшие борьбу за свободу у подножий Альп на заре нового времени. Борьба изменила форму в ходе столетий. В последующие дни в континентальной Европе велась полемика за отделение духовного от плотского, чтобы перевести каждое в свою собственную область и установить между ними такое равновесие, которое бы было защитой для свободы, и, особенно, чтобы забрать государственный меч из рук церковной власти. Но в Женеве в то время, о котором мы пишем, непосредственным предметов спора было разделение между двумя властями. Тем не менее, в обоих случаях борьба была одной и той же, в Женеве 300 лет назад и в Европе в 1875 году. Женевцы не испытывали любви к человеку, занимавшему епископский престол; в их намерение не входило ни в коем случае сохранить класс земноводных правителей, ни князей, ни епископов, но смешать двоих правителей с большим ущербом для обоих. Правитель-епископ Женевы был в небольшом масштабе тем, кем был правитель-епископ Рима в большом. Но женевцы предпочли одного тиранам двоим. Перед ними был выбор. Они знали, что если сейчас лишат епископа светской власти, герцог завладеет ей, и они решили сохранить пока митру и скипетр вместе в надежде, что, таким образом, они не только отгородятся от герцога, но, в конце концов, прогонят правителя-епископа.
Удивительно, что такому маленькому городу удалось избежать многих ловушек и противостоять многим вооруженным атакам, так как герцог снова и снова наступал с армией, чтобы взять его, и однажды был допущен за его стены. Можно было подумать, что вокруг него было достаточно врагов, чтобы смести его со скалы и похоронить под водами озера. Так и случилось бы с Женевой, если бы не храбрость ее сынов, которые решили, что лучше увидят ее сравненной с землей, чем плененной.
Если бы это была большая империя, ее посты, звания и титулы могли бы подогревать патриотизм; но какой славой или богатством мог компенсировать небольшой обычный городок как Женева кровь, которую жители-герои были готовы в любой момент пролить за ее свободу? Сила выше человеческой зажигала огонь в сердцах  ее граждан. Воины сражались, хотя они и не знали этого, за свободу более высокую, чем пока попробовала Женева. И эта свобода была уже на дороге к ней. Снежные пики вокруг нее стали освещаться новым днем. Были слышны голоса, кричавшие осажденному и ошеломленному городу. «Как прекрасны ноги, благовествующих мир, благовествующих благое!»  Целью Того, Кто низвергает сильных со своих седалищ и возвышает смиренных, поднять этот город наравне со столицами христианского мира, и более того, по ставить его выше их всех. Для этого Он освободит епископский престол в соборе Св.Петра, чтобы Евангелие могло войти сесть там. Тогда Женева поднимет свою голову в присутствии древних городов Европы – Рима, Парижа, Милана, Венеции – с более ярким ореолом, чем тот, который когда-нибудь окружал их. Она поставит в центре христианского мира храм свободы. Его врата будут открыты день и ночь, чтобы приглашать войти в его стены, как стены непреступной крепости гонимых со всех земель.






                Глава 2


                Мученики Женевы за свободу


Бертелье – Арестован – Обезглавлен – Его останки публично выставлены – Бонивар – Изгнан – Замок Шилон – Епископ Женевы умирает – Раскаяние – Леврийе – Арест герцогом – Отвезен в замок Бонна – Казнь – К чему ведут победы грубой силы – Мгновенная победа герцога – Он убегает из Женевы, чтобы никогда не вернуться – Уроки, полученные женевскими изгнанниками – Они возвращаются, чтобы показать результат уроков – Врата Женевы открыты навстречу восходящему солнцу

Перед тем как наступит великий день Женевы, многие из ее героических защитников будут покоиться в могиле, и путь туда почти у всех шел через эшафот. Давайте остановимся на судьбе более выдающихся людей, и прежде всего на судьбе Бертелье. Однажды утром, когда он шел подышать свежим воздухом за стены города на свой любимый луг, орошаемый водами Роны, он был арестован солдатами герцога. Он вел себя спокойно и с достоинством, как во время ареста, так и в оставшиеся несколько дней своей жизни. Он написал на стенах своей камеры стих из Писания, который позволяет нам надеяться, что он бросил якорь в ином мире, чем тот, который он вскоре должен покинуть. Его голова скатилась от руки палача к подножью башни Цезаря на острове озера Леман недалеко от того места, где Рона вытекает из озера. Его товарищи видели, как он умирал, но не могли его спасти. Это злодеяние еще больше возбудило в них чувство мести. Голова патриота была выставлена на мосту через Арве. Почерневшая на солнце, она была жутким напоминанием тирании савойцев и волнующим призывом соотечественников Бертелье никогда не подчиняться деспоту, у которого нет других наград, кроме этой, для благороднейших сынов Женевы.
Судьба Бонивара была менее трагичной, но лучше известной нам, благодаря упоминанию великим поэтом. Он был лишен должности настоятеля, и пока эшафот готовился для Бертлье на одной стороне Лемана, на другой для Бонивара готовилась тюрьма. Внимание современного туриста, гуляющего вдоль прекрасного берега озера под величественным горным амфитеатром, нависшим над Веве, привлекает массивные и еще целые стены замка, окруженного со всех сторон глубокими водами Лемана, кроме того места, где подвесной мост соединяет его с берегом. Это – замок Шило, место заключения Бонивара, где на каменном полу можно еще видеть дорожку, протертую его ногами, и можно слышать журчание воды, поднимающейся до уровня бойниц в стене, когда на озере поднимается ветер.
На этом этапе драмы несчастный человек, исполнявший должность епископа и бывший вместе с герцогом заговорщиком против свободы Женевы, умер (1522 г.) жалкой смертью в Пигнероле на южных склонах Альп, на самой границе территории вальденсов. Он умирал ужасно. Вокруг его постели стояли лишь наемники. Не обращая внимания на его агонию, они рыскали взглядом по комнате в поисках ценностей, которые могли унести, когда он перестанет дышать. Казалось, что на стенах комнаты можно было различить фигуры его жертв. Они показали ему распятие; он подумал, что это был Бертелье и вскрикнул. Ему преподали св. причастие в последний раз, ему показалось, что на нем кровь; с его губ, побелевших от пены, слетали проклятия и богохульства. Такую картину последних часов рисует нам католический писатель. Но перед окончанием мрачной сцены, мелькнул луч света. Он умолял своего помощника и преемника Пьера де ля Бом не идти по его стопам, но защищать избирательные права Женевы. Он видел в своих страданиях наказание за преступления, просил прощения и надеялся, что Бог простит его в чистилище.
Но Карл III, герцог Савойский и Пьемонтский был жив и, не вразумившись несчастным концом своего пособника, продолжал осуществлять достойный порицания план. Еще один мученик за свободу должен был отдать свою жизнь. Человек, который больше всего мешал герцогу, был все еще жив; его надо было убрать с дороги. Карл не верил в патриотизм и думал купить Леврийе. Судья с презрением отверг взятку. Топор сделал то, что не могло сделать золото. Он был арестован на Пасху (1524 г.) в дверях собора св.Петра, когда возвращался с утренней мессы. «На нем была длинная камлотовая мантия, вероятно судейская, и красивая бархатная накидка. Судью спешно посадили на клячу, связали руки за спиной, ноги закрепили под животом лошади, и повезли в окружении вооруженных людей, насмехавшимся над ним и называвших его предателем, в замок Бонн, где тогда жил герцог.
Замок Бонн, который сейчас превратился в руины, находится в двух лье от Женевы. Он стоит среди природы, которую можно увидеть только в Швейцарии. Взору открывается панорама долин с травяным ковром, пенящимися горными потоками, черными пастями ущелий, поросшими соснами вершинами и вдалеке великолепными снежными пиками. Предоставим рассказать о трагедии на этом месте д'Обинье, который  в ярких выражениях в свете дня рассказал о деле, которое буквально совершилось в темноте. «Короче, - пишет историк – после ухода Беллеграда      (человека, вынесшего приговор), пришел исповедник, механически выполнил свою обязанность, произнес Ego te absolvo (Отпускаю) и
Ушел, проявив не больше сострадания, чем провост. Затем появился человек с веревкой, это был палач. Было десять часов вечера. Жители маленького городка и прилегающей местности крепко спали, но никто и не думал о злодеянии, которое вот-вот оборвет жизнь человека, кто мог бы блистать в первых рядах великой монархии…Палач связал благородного Леврийе, вооруженные люди окружили его, и мученик был не спеша выведен во двор замка. Природа замерла, ничто не нарушало молчания похоронной процессии, люди Карла двигались, словно тени, под древними стенами замка. Луна, которая еще не вошла в первую четверть, почти заходила и сияла тусклым светом. Было слишком темно, чтобы различать красивые горы, в середине которых стояли башни, откуда привели жертву. Деревья и дома Бонна были едва видны; ужасную сцену освещали один или два факела, которые несли люди провоста. Дойдя до середины двора, палач остановился, и жертва тоже остановилась. Люди герцога моча встали вокруг них, и палач начал готовиться к своей работе. Леврийе был спокоен, душевный покой помогал ему в этот ужасный час… Один в ночи, в высокогорных Альпах, окруженный свирепыми фигурами савойских наемников, стоявший во дворе замка, освещенного мрачным отблеском факелов, героический борец за закон поднял глаза к небу и сказал: «Милостью Божией я умираю, не волнуясь за свободу моей страны и власть Св.Петра!» Божия милость, свобода и власть, эти основные принципы величия нации были его последним исповеданием. Едва эти слова были произнесены, как палач вынул шпагу, и голова этого гражданина скатилась на двор замка. Сразу же, как будто испугавшись, убийцы с почтением подняли его останки и положили в гроб. Его тело лежит в земле на погосте церкви Бонна, а голова отдельно. В то мгновение луна ушла, и густая темнота скрыла пятна крови, оставленные Леврийе во дворе замка».
Карл Савойский не думал, что одерживаемые им сейчас победы с помощью грубой силы, прокладывают дорогу нравственным победам. С каждой головой, упавшей от рук его палачей, он думал, что продвигается ближе к желанному успеху. Некоторые известные головы уже скатились, и еще двадцать, или скажем тридцать, и он будет господином Женевы; небольшое, но вожделенное княжество станет частью Савойи, и цель, к которой стремился он сам и его предки в течение многих лет, будет достигнута. Герцог только обманывал себя. С каждой отрубленной головой расширялась пропасть, разделявшая его от обладания Женевой; каждая пролитая им капля крови только укрепляла решимость в сердцах патриотов, что герцог никогда не назовет их своими подданными.
                «В смерти за идею
                Нет гибели! Пусть плаха выпьет кровь,
                Пусть головы на солнце сохнут, руки
                Повиснут пусть на башнях и вратах,
                Дух будет реять здесь! Минуют годы,
                Других постигнет тот же черный рок,
                Но будет мысль расти неудержимо
                Глубокая, и сокрушив иные,
                Мир приведет к свободе, наконец!»
                (Байрон, Марино Фальеро)
Тем не менее, то с помощью хитрости, то насилия (предательство внутри Женевы, солдаты и пушки снаружи) герцог как будто продвигался, и гордый маленький город вот-вот сложит независимость к его ногам. Действительно, на мгновение Женева поддалась. В 1525 году 15 сентября герцог удивил город многочисленным войском. Патриотам ничего не оставалось делать, как пробиваться с боем. Убегая через леса и горные ущелья, преследуемые савойскими стрелками, некоторые из них убежали в Берн, другие во Фрибур. Герцог, войдя в город, собрал совет из оставшихся горожан; топоры его палачей были занесены над их головами, и эти бездуховные и теплые люди обещали принять герцога своим правителем. Обет верности, данный сегодня в «Совете алебард», был отменен назавтра. Сначала герцог был потрясен, затем напуган неожиданным возрождением оппозиции, ведь он думал, что она подавлена. Под влиянием непонятного страха он покинул Женеву, чтобы никогда не вернуться сюда, и позволил отпасть тому, что он, казалось, закрепил, и что пытался захватить он и его предки в течение нескольких поколений.
Герцог только разбросал огонь, а не погасил его. Именно в те области Швейцарии, куда убежали патриоты, проник свет реформации. В Берне и Фрибуре женевские изгнанники имели возможность изучать более высокие модели свободы, чем те, с которыми они сталкивались раньше. Их отправили в школы, и их сердца, смягченные невзгодами, были особенно открыты высшему учению, обращенному к ним. Как часто в последующие годы повторялось то, что мы видим в случае с ранними борцами за свободу!  Разве патриотов Испании и Италии не гнали снова и снова до Британских берегов? И с какой целью?  Для того, чтобы они могли изучать более чистые модели, быть наученными более глубоким и здравым принципам, исправить и обогатить взгляды на свободу, и по возвращении на родину умерить свой пыл терпением, укрепить мужество мудростью и успешнее содействовать освобождению своих соотечественников. Действительно плодотворными были месяцы, проведенные женевскими изгнанниками заграницей. Когда они вернулись в феврале 1526 года после бегства герцога, вместе с ними вернулась новая эра. Их страдания вызывали сочувствие, их характеры вызывали восхищение у самых благородных граждан государств, где они временно жили. Они признавали важность борьбы Женевы за свободу. Это была последняя цитадель на швейцарской территории на юге; она преграждала путь захватчикам со стороны Альп. Невозможно отказать этому маленькому городу в заслуженной похвале его рыцарства и преданности, с которыми он без посторонней помощи стоял на швейцарских Фермопилах  и удерживал их при всех опасностях. Но они понимали, что неверно оставлять дальше город в изоляции. Ради них самих, а также ради Женевы они должны протянуть ей руку дружбы. Между правительствами Берна, Фрибура и Женевы был заключен наступательно-оборонительный союз. Хотя вооруженные конфликты Женевы не закончились, она больше была не одна. На ее стороне были два мощных союзника. Кто бы ни коснулся ее независимости, коснулся бы их независимости. Если Евангелие пока не пришло в Женеву, ее врата были открыты для той части неба, откуда восходящие солнце реформации испускала свои лучи.



                Глава 3


         Реформа началась в Лозанне и установилась в Мора и   
                Нойшателе


Женева на пути к свободе – Ее продвижение – Необходим духовный меч, чтобы завоевать высшую свободу – Фарель – Не было второго Каппеля – Фарель едет в Эгль – Работает школьным учителем – Начинает проповедовать – Беспорядки – Уезжает из Эгля – Оставляет после себя небольшую реформатскую церковь – Едет в Мора – Тогда это был важный город – Наконец, завоеван для Евангелия – Попытки в Лозанне – Едет в Нойшатель – Толпы народа собираются на его проповедь – Насаждает реформатскую веру в Мейри в соседней Юре – Возвращается в Нойшатель – Проводит реформацию с помощью государственного переворота



Женева шла к независимости долгим путем. Она прогнала герцога, чтобы он больше не вернулся. Она заключила союз с Берном и Фрибуром, не дожидаясь согласия правителя-епископа; это означало в действительности сделать его светскую власть недействительной и взять управление в свои руки. Свобода прошла еще один этап по своему пути. Свободная Европа увеличила свою площадь, и в такой же степени ослабли узы Европы. Рим видел аванпосты прогресса совсем недалеко от своих ворот. Папа видел, что смелые и энергичные люди проигнорировали скипетр принца-епископа, превратив его в шуточный жезл с погремушкой. Вероятно, ему пришла мысль о том, что неужели придет день, когда его более значительный жезл будет вырван из рук и разломан, как это случилось с жезлом вассального епископа в Женеве?
Хотя Женева была на пути к этому, но до цели она пока не дошла. Она пока не была увенчана совершенной свободой. Ее держал крепкой хваткой могущественный угнетатель, римская церковь. Правда, тиран был вынужден ослабить хватку, но продолжал держать, чтобы Женева полностью не освободилась. У нее пока не было нужного оружия для такой борьбы. Бертелье атаковал Рим старинными хартиями, Бонивар метал в него копья возрожденного учения, Леврийе поддерживал борьбу мечом правосудия; но требовалось расчехлить более мощное оружие, а именно Слово Живого Бога, чтобы нанести тирану поражение и добиться окончательной победы. Этот меч был вынут из ножен, и борцы, владевшие им, продвигаясь по победному пути, с каждым днем подходили все ближе к воротам Женевы. Когда новая свобода будет возведена там на престол, тогда ее свет будет светить как утренний, а черные тучи, долго висевшие над ней, рассеются, и тираны, замышлявшие свергнуть ее, будут дрожать при ее имени и стоять далеко в стороне, страшась охранявшей ее невидимой Руки. Давайте посмотрим, какие действия происходят за пределами города, которые без согласия их инициаторов совпадают с действиями борцов за свободу в городе за окончательное освобождение Женевы.
Мы уже знакомы с Фарелем. Мы встречали его, простого парня, сошедшего с гор Дофина, ставшего учеником Сорбонны, знаменитой школы знаний и традиций, установивший близкую дружбу с самым известным ее богословом, Лефевром, сопровождавший его в ежедневных посещениях столичных гробниц и стоявший на коленях рядом с этим уважаемым человеком перед изображениями святых. Но вскоре глаза учителя и ученика открылись; и Фарель, перенеся пыл своей души, который был характерен ему, как паписту, на сторону реформации, пытался спасти других из ужасной пропасти суеверия, в которой он сам чуть не погиб. Изгнанный из Франции, как мы уже рассказывали, он обратил свои стопы к Швейцарии.
Мы сейчас расскажем о второй реформации в Швейцарии. Начало и ход первой мы уже рассмотрели. Начиная с проповеди Цвингли в монастыре Эйнзедельн, движение через некоторое время перешло в Цюрих, а оттуда быстро распространилось на соседние города и кантоны восточной Гельвеции, идя от Базеля на границе с Германией на севере до Швайе на границе с Италией на юге. Лесные кантоны, однако, продолжали подчиняться Риму. Приверженцы старой веры и борцы новой встретились на кровавом поле Каппель. Меч обеспечил победу католицизму. Самые храбрые и лучшие граждане Цюриха лежали сраженными на поле. Среди убитых был Цвингли. Как говорили и верили люди в ту минуту, с ним закончилась реформация. В могиле ее самого красноречивого проповедника и самого храброго защитника лежала погребенной надежда швейцарского протестантизма. Хотя трагедия при Каппеле остановила, но не уничтожила движение, напротив, оно, в конце концов, укрепилось и оживилось, показав его друзьям необходимость союза. В последующие годы, когда Женева заняла во втором гельвецком движении место, которое Цюрих занимал в первом, удалось избежать разделения среди реформатских кантонов и катастрофы подобной 1531 году, не было второго Каппеля.
Приехав в Швейцарию, Фарель поселился в Эгль, и там начал кампанию, которая имела своей целью завоевание для Христа смелого и выносливого народа, живущего среди вечных горных ледников или на плодородных солнечных долинах, или по берегам  озер. Вековая тьма висела над этим районом, но Фарель принес сюда свет. «Приняв имя Урсин – пишет Руша – и, работая школьным учителем, он примешивал к элементам светского образования семена Божественного знания. Через детские умы он имел доступ к умам их родителей и, когда вокруг него собралась небольшая паства, он сбросил личину и назвался «служителем Гийомом Фарелем». Если бы он спустился с небес, священники не были бы более напуганы, а жители более удивлены, чем при неожиданной метаморфозе школьного учителя. Фарель немедленно встал за кафедру. Его смелый вид, горящий взгляд, громовой голос, быстрые и выразительные слова с печатью великой истины доходили до сознания людей и увеличили число тех, кто был готов принять Слово Божие для своего руководства. Но за одну проповедь не рассеять вековых предрассудков. Кюре были разгневаны на смелого незваного гостя, который вторгся в их тихую долину, пошатнул их до этого стойкий авторитет, нарушил древние и непоколебимые как горы над их долинами верования горцев.
Священники и народ подняли большой шум, их поддержали официальные лица кантона, в частности Якоб де Равере, пэр Кре и глава местного самоуправления Эгля. Для того чтобы избежать сопротивления, правители Берна, в чью юрисдикцию входил Эгль и его окрестности, послал к Фарелю комиссию, поручившую ему объяснять Писание народу. На дверях церкви был вывешен рескрипт, но вместо того чтобы успокоить бурю, вмешательство со стороны власти только возбудило ее ярость во много крат. Казалось, что Евангелие победит само, но совсем нет. Священники горели ревностью, чтобы сохранить свою паству, к которой они прежде едва ли обращались со словом наставления; глава местного самоуправления был на их стороне, и плакаты магистрата Берна были сорваны. «Это не может быть Евангелием Христа, - говорили священники – так как его проповедь приносит войну, а не мир». Такая логика, которая была похожа на то, как если бы обвиняли соловьев швейцарской долины в том, что из-за их пения сходят лавины, убедила горцев. Жители четырех районов, на которые поделена территория Эгль, а именно Эгль, Бекс, Олло и Ормон, как один человек обнажили шпаги. Пастухи, пасшие стада у ледников Дьябле, услышав, что церковь в опасности, бросились на выручку подобно лавине. Пастухи Савойских гор перешли Рону и также поспешили на битву за правое дело. Поднялись волнения в Бексе, Олло и других местах. Фарель видел приближавшуюся бурю, но не дрогнул. Те, кто приняли от него Евангелие, были готовы защищать его. Не лучше бы было предотвратить кровопролитие, к чему склонялось дело, и пойти проповедовать Евангелие в другом месте этой прекрасной, но окутанной тьмой стране? Он выбрал такое направление, но уходя, он с удовлетворением думал, что водрузил знамя креста у подножья величественных гор Да де Моркле, и оставил после себя людей с открывшимися глазами, которые больше никогда не преклонят колени перед идолами, кому служили их отцы. Вскоре после этого Эгль и Бекс в большинстве отдали свои голоса за реформу; но приходы, находившиеся выше в горах, заявили, что останутся в старой вере.
Куда Фарелю идти дальше? Смотря с того места, где Рона, стекая с вершин Да дю Миди и Да де Моркле, приносит свои воды в хрустально чистый Леман, можно увидеть издали на другом берегу озера поросшую виноградником гору, на которой расположена Лозанна. В папские времена этот город имел большое значение. Высокие шпили его собора возвышались на своем видном месте, в то время как прекрасный район, находившийся под папским ярмом, дремал у подножья собора. В Лозанне был епископ, школа каноников и многочисленный штат священников. Кроме того там был ежегодный праздник, на который собирались толпы паломников, чтобы помолиться перед образом «Богородицы» и купить индульгенции и другие безделушки, эта торговля обогащала сразу же церковь и городские власти. И хотя и шагу нельзя было ступить, чтобы не встретить «святого человека» или благочестивого паломника, место это было вертепом порочности. Нужно было, чтобы очищающий поток прошел по этому злачному месту. Фарель попробовал сделать это, но первая попытка была неудачной, поэтому он повернул в другую сторону. Отвергнутый в Лозанне, Фарель пошел по плодородной местности, которая отделяет Леман от озера Нойшатель, и пришел в Мора. В наши дни это незначительное место было тогда известным и укрепленным городом. Он пережил три знаменитые осады, первую в 1032 году против императора Конрада, вторую в 1292 году против императора Рудольфа Габсбургского и третью против Карла, последнего герцога Бургундии. Так как он был расположен между Франции и Германии, там одинаково говорили на двух языках. Фарель принес с собой разрешение правителей Берна, дававшее ему право проповедовать не только на их территориях, но также на территории их союзников при их согласии. Здесь его проповеди не остались без плода; но так как большинство горожан остались в лоне римской церкви, он вернулся по своим следам и второй раз пришел в епископальный город, выходящий на голубой Леман и который недавно выгнал его из своих ворот. Он жаждал подчинить этот оплот  тьмы Спасителю. На этот раз он принес с собой письмо от правителей Берна, чья юрисдикция распространялась на эту область, и которые, естественно, хотели видеть своих союзников одной веры. Но даже это не дало ему права благовествовать в Лозанне. Совет Шестидесяти прочитал письмо от Их Величеств Берна и учтиво ответил, что «не им, а епископу и капитулу принадлежит право допускать проповедников за кафедру. Совет Двухсот также посчитал, что у них нет права в этом вопросе. Фарель был вновь вынужден уйти и оставить тех, кого мог бы отвести на пастбища истины от пастырей, которые плохо их питали, но умело стригли свое стадо. Вновь повернув к северу, он сделал короткую остановку в Муртене. На этот раз победа Евангелия была полной, и этот важный город попал (1529 г.) в список протестантских городов. Фарель чувствовал, что как, будто невидимая сила шла вместе с ним, открывая ум, растапливая сердца, и он продолжал завоевывать города и кантоны для Евангелия. Он перебрался через прекрасное озеро и оказался в Нойшателе, который недавно вернулся под скипетр прежней госпожи, Жанны де Хохберг, единственной дочери и наследницы Филиппа, графа Нойшателя, умершего в 1503 году. В своем вдовстве она вновь обрела княжество Нойшатель, которое она потеряла при жизни ее мужа, Людовика Орлеанского, герцога Лонгвиле. Никто не побывал в этом городе, не увидев наглядного свидетельства того, что религия была доминирующим интересом здесь, а именно большой собор на видном месте с полным штатом каноников, священников, монахов, предоставлявшие обычный набор пышных обрядов, представлений, индульгенций, трапез и скандалов. Среди поклонения такого рода Нойшатель был удивлен человеком небольшого роста с рыжей бородой, блестящим взором и громоподобным голосом, который стоял на рыночной площади и заявлял, что он принес веру не из Рима, а из Библии.
Люди с тензурами онемели от удивления. Когда, наконец, они обрели дар речи, то сказали: «Давайте выбьем дурь из его головы». «Окуните его, окуните его», кричали другие. Они боролись тем оружием, которое у них было: их невежество запрещало другое учение. Голос Фареля перекрыл шум толпы. Чувствовалось, что его проповедь была не пустой болтовней, не фрагментом непонятного мистицизма, но словами, обладающими силой – словами Божьими. В Нойшателе разразилась буря. Он пака публично не провозгласил реформу, но она должна быть скоро проведена.
Разжегши огонь и зная, что никакие усилия священников не смогут его погасить, Фарель отправился благовествовать в горы и долины, лежащие вокруг прекрасных озер Муртен и Нойшатель. Была зима (январь 1530 года), холод, голод и изнеможение были частыми его спутниками. Более того, каждый час он подвергался смертельной опасности. Священники прекрасно понимали, что если они не разделаются с ним, он разделается с «религией», то есть с их десятинами, приношениями, процессиями и оргиями. В их власти было все, чтобы спасти «религию». Они прекратили споры  друг с другом, урвали ото сна несколько часов и даже от трапезы, чтобы ревностно оградить паству от «волка» и запугать их описанием судьбы, грозившей им, если они станут его жертвой. Однажды в Валь де Руссе, в горах, нависших над озером Нойшатель, реформатора поймали и избили до полусмерти. Однако его ничто не могло остановить. Иногда он поднимался на кафедру, когда священник совершал мессу в алтаре и заглушал пение по служебнику громовым голосом. Такая смелость имела разные последствия. Иногда возобладал прежний фанатизм, и слушатели яростно стаскивали проповедника с кафедры, в другое время их достигала стрела веры. Священник поспешно снимал с себя епитрахиль и ризу, убирал сосуды жертвоприношения, когда собрание начало разрушать алтарь, убирать изображения и принимать новую веру. В течение трех недель четыре деревни перешли в реформатскую веру. Первой была деревня Кертецер, церковь которой была отдана аббатству Пайерн в 926 году королевой Бертой, женой Рудольфа II, короля Бургундии, основательницей аббатства. С тех пор, то есть в течение 568 лет, монахи Пайерна были руководителями этой церкви, а викарий ее кюре. Так как он больше не мог служить реформатам, они отправили руководству прошение в Берн с просьбой прислать реформатского пастыря. Их просьба была удовлетворена; было устроено так, что папский кюре и протестантский служитель поделили жалованье между собой. Были проданы чаши, картины, мраморные статуи и другие церковные сокровища, и это пошло на жалованье пасторам, больницы для бедных, школы для молодежи, а то, что оставалось, отдавали государству. Ревность граждан Мейри превзошла все границы благоразумия. Они низвергли престолы и изображения, прежде чем реформация получила большинство голосов.  Это дало возможность правителям Фрибурга пожаловаться правителям Берна на то, что их подданные нарушают соглашение, которое способствовало развитию протестантской веры. Однако через несколько недель все встало на свои места, когда большинство голосов было отдано в Мейри за реформацию. Так Евангелие разрушило оплоты заблуждений, и его проповедник победил, несмотря на трудности. Было достаточно весны и лета, чтобы реформатская вера установилась в большей части этой области.
Протестантский герой Фарель приближался к завершению завоевания Нойшателя. В его отсутствие реформация вызывала волнения. Он приехал в город в самое подходящее время. Несмотря на сопротивление королевы, ее помощника Георга де Риве, священников, которые били в набат, чтобы поднять народ, члены городского совета после обсуждения приняли указ об открытии собора для реформатского богослужения. Горожане, окружив Фареля, поднялись на гору, где стоял собор, и поставили его за кафедру, несмотря на сопротивление каноников. Важность происходившего заставила огромное собрание замолчать. Проповедь Фареля была самой сильной из всех его проповедей, и когда он закончил, сильный порыв ветра пронесся над людьми! Все разом закричали: «Мы и наши дети примем протестантскую веру, в ней будем жить и умрем».
Возродив Евангелие с его чистым учением и духовным богослужением, жители Нойшателя поняли, что они больше не нуждаются в символах, в которые папство облекало свои таинства, и с помощью которых осуществлялось его приверженцами плотское служение. Они начали очищать церковь: разрушили алтарь, разбили статуи, сорвали картины и распятия, вынесли из церкви и сбросили с вершины уступа, на котором стоял собор. У их ног спало голубое озеро, далее простиралась плодородная равнина, вдалеке на юге поднималась величественно цепь сверкающих пиков со снежной короной Монблана. Но в тот день никто не обращал внимания на величественную панораму. Они сбросили со своей шеи и шеи своих детей старое иго, и намеривались уничтожить все признаки и орудия прежнего рабства. Для увековечивания этого дня жители Нойшателя написали на колонне собора следующие слова: «В 1530 году 23 октября идолопоклонство было уничтожено, и идолы были вынесены горожанами из церкви».










                Глава 4


                Волнения – Успехи - Толерантность 


Второе голосование по поводу религии в Нойшателе – Валангин – Бесчестный прием – Народная буря – Победа реформации – Фарель обращает свой взор на Женеву – Благовествует в Орбе – Положил начало – Первая община в Орбе – Пьер Виро – Характер – Едет в Грэзо – Битва в церкви – Дело передано на совет в Берн – Протестантский Берн и католический Фрибург выбирают политику толерантности – Большой успех Фареля – Он направляется в Женеву

Была ли буря, прокатившаяся по Нойшателю 23 октября и очистившая собор от суеверных символов, мимолетным порывом или одной из великих волн, которые говорят о подъеме в духовной сфере!  Было ли это взрывом неистовой толпы, подстрекаемой жадными и деспотичными священниками, или это была ярко выраженная решимость людей, знавших и любивших истину? Если верно первое, но идолов опять поставят, если последнее, то они пали раз и навсегда. Это стало понятно 4 ноября. В этот знаменательный день граждане Нойшателя, поднявшись на гору, где стоял замок губернатора рядом с собором со следами недавней бури, перевернутыми алтарями, пустыми нишами, изуродованными статуями, предстали перед губернатором и посланниками из Берна. Они собрались для голосования по поводу того, будет ли в Нойшателе католицизм или протестантизм. Большинство из восемнадцати голосов отдали предпочтение реформации. С этого дня в Нойшателе (4 ноября 1530 года) была свобода совести; никого не заставляли покидать папство, но собор отдали для протестантского служения, и реформация была легализирована.
Валангин, второй по значению город в Юре, вскоре последовал примеру Нойшателя. Дело ускорилось из-за позорной уловки папистов, об этом история предпочитает умалчивать. Был ярмарочный день. Антуан Марко, пастор Нойшателя, проповедовал на рыночной площади. Много человек внимательно слушали его, когда был разыгран отвратительный спектакль, задуманный для того, чтобы унизить проповедника, оскорбить слушателей и прогнать с этого места Евангелие под свист и гогот.
Выходка ударила рикошетом по зачинщикам. Пришлось убегать папству. Толпу охватил неожиданный взрыв возмущения. Многие кинулись в собор. Кто теперь спасет святых!  Священники выпустили ураган на свободу, вышедший из-под их контроля. Буря сокрушила все: алтарь, изображения и статуи. Мощи были разбросаны повсюду. Даже не пощадили богато украшенные ниши, каменный пол и массивные колонны. Здание, несколько минут тому назад сверкавшее прекрасными произведениями резца и кисти, теперь было развалиной. Возмущение народа пока не утихло. Разъяренная толпа дальше направилась к домам каноников. Напуганные клирики уже убежали в лес, но если они сами спаслись, разграбили их дома.
Постепенно буря улеглась, и к жителям вернулись более спокойные чувства. Они  поднялись на холм, где стоял замок графини Арбергской, правившей в Валангине под сюзеренитетом Берна. Власти испугались, увидев, что они приближаются, но с облегчением вздохнули, узнав, что они пришли не с враждебными намерениями, а с требованием наказать зачинщиков погрома. Графиня отдала приказание наказать виновных, хотя ее подозревали в попустительстве по этому делу. Более того, дело было отправлено в Берн, и Их Высочества решили, что жители заплатить за произведения искусства, которые они уничтожили, а графиня в свою очередь должна предоставить свободу исповедования реформатской веры. Нам неизвестна сумма, которую должны были выплатить жители, но она должны быть действительно большой.
Мысленно Женева всегда стояла перед глазами Фареля. Победы, которые он завоевывал, и завоевывал быстро и блестяще у подножий Юры и на берегах ее озер, были победами на аванпосте. Они были лишь камнями, положенными для перехода через грязь, на этой дороге к завоеванию небольшого героического города, который был расположен в том месте, где соприкасаются три великие империи, и где он желал бы установить протестантское знамя. Его не покидала мысль, что Женева играет большую роль, и что ей суждено стать столицей швейцарского протестантизма, и в частности, французского и савойского протестантизма, но более высокое ее предназначение он не смел и предсказывать. Поэтому он радовался каждой победе, понимая, что он подходить все ближе к конечной цели. Но как мудрый генерал он не шел очень быстро. Он не оставлял после себя не одного вражеского поста не захваченным; он хотел завоевать Женеву раз и навсегда; он войдет в ее врата только после того, как покорит всю территорию вокруг, он вывесит знамя Евангелия на ее бастионах, когда Женева станет госпожой обновленной области. Это было угодно Учителю, которому он служил.
В победном духовном марше была небольшая остановка. В Сен-Блез на северном берегу озера Нойшатель на Фареля напала толпа, подстрекаемая священниками, и избила его до полусмерти. С кровоподтеками, харкающего кровью и изуродованного настолько, что друзья не узнавали, его положили в небольшую лодку, перевезли через озеро и привезли на лечение в Муртене. Едва он окреп, как поднялся с постели и пошел в Орб благовествовать. Орб был старинным городком у подножий Юры на живописных берегах речки с тем же названием. Он находился ближе к Женеве, чем Нойшатель. Орошаемый горными ручьями, окруженный садами, он был необыкновенно красив и роскошен, но духовно Орб был пустыней, «безводной землей». Реформатор мог бы дать ему  «живой воды», но, к сожалению, Орб с его многочисленным священством, богатыми монастырями и сестрами знаменитого Сен-Клера, некоторые из которых были королевского рода, не жаждал этой воды. Его благочестивые католики старались, чтобы поездка Фареля оказалась бесполезной. С этой целью они прибегали к уловкам, некоторые из которых были трагичны, а другие просто курьезны. Она из них достойна упоминания из-за своей оригинальности. Условились перехитрить евангелиста, не придя на его проповеди, обычное поведение в случае хорошего проповедника. Но в одном случае они изменили тактику. Однажды, когда Фарель поднялся за кафедру, перед ним предстала необычная картина. Он увидел всего троих взрослых, церковь была полна детьми – «пацанами». Они растянулись на полу, как будто спали. Но в тот момент, когда Фарель начал проповедь, они вскочили подобно марионеткам, когда их дергают за веревочки, и начали петь, танцевать, смеяться и кричать. Голос Фареля потонул в этом шуме. Сцена продолжалась некоторое время, наконец, маленькие оборванцы вышли из церкви, крича и улюлюкая. Опять воцарилась тишина, но не было никого, кто бы слушал Фареля. «Такова была первая проповедь, - пишет папский хронист – в городе Орб».
Тем не менее, реформатор упорно продолжал. Вскоре небольшое, но избранное число вновь обращенных собралось вокруг него, некоторые из которых занимали видное положение в обществе.
В день Пятидесятницы 28 мая Фарель служил впервые в Орб Вечерю Господню для небольшого собрания из семи человек. После утренней проповеди на стол положили хлеб и вино и причастники приняли их, стоя на коленях. Фарель спросил у них, простили ли они друг друга, и, получив утвердительный ответ, он преподал им причастие. Днем в церковь пришли паписты и стали петь мессу.
Фарель начинал думать, что Орб был уже завоеван, как, к сожалению, эти радужные  перспективы были неожиданно омрачены неразумным рвением одного из евангелистов. Думая провести реформу в Орбе с помощью смелого предприятия, один человек с двенадцатью другими товарищами сбросили все статуи в семи церквях. Уничтожение идолов только продлило идолопоклонство. Последовало обратное действие, и только спустя двадцать лет Орб встал в ряды протестантских городов.
Но если Орб и остался католическим, ему принадлежит честь дать реформации одного из самых прекрасных людей и убедительных проповедников. Пьер Виро родился в этом городе в 1511 году. Его отец был шерстобойщиком.  Обладая добрым, прилежным характером и возвышенной душой, его сын предал себя на служение алтарю. Он обучался в Сорбонне в Париже, где провел около трех лет. Он обрел мир Евангелия, как большинство реформаторов, пройдя сквозь воды душевных страданий. Но в его случае «воды» не были такими глубокими, как у Лютера и Кальвина. Когда он вернулся в родной город, он встал за кафедру по просьбе Фареля и проповедовал своим согражданам. Слушателей пленяла красота его голоса, его мыслей и скромное поведение. Было видно, что Тот, Кто дает Своим слугам по Своему благоволению для назидания Своего тела, то есть церкви, дал Виро особый дар. Он не владел ни блестящими художественными приемами и пылом Лютера, ни неутомимой энергией Фареля, ни сокрушающей силой Цвингли, ни спокойным, возвышенным и всепобеждающим гением Кальвина, но его проповедь, тем не менее, имела привлекательность, которую нельзя было найти в проповедях этих великих людей. Ясная, спокойная, убедительная, сопровождаемая серебряными переливами его голоса и светом, озарявшим его лицо, она в последующие годы подтвердила свою исключительную привлекательность и силу, собирая огромные толпы людей вокруг него в Швейцарии и на юге Франции, где бы он ни выступал с проповедью. Он, действительно, был отточенной стрелой в руках Всесильного Бога.
Фарелю пришлось отступить перед Орбом, но он ушел, чтобы вести новые битвы и одерживать новые победы. Затем он отправился в Грэзо к западу от озера Нойшатель.
Священники, встревоженные его приходом, взяли оружие и прогнали его. Берн встал на его защиту. Их Высочества никого не заставляли становиться протестантами, они приняли решение разрешить два вероисповедания и дали гражданам право выбирать между проповедью и мессой. Взяв с собой Виро, Фарель вернулся в Грэзо, где к ним присоединился третий человек, де Глутини, евангелист из Бернской Юры. Они проповедовали по воскресеньям и в будние дни. Ересь ворвалась подобно бурному потоку. Священники пытались возвести заграждение на пути этого разрушительного наводнения. Они опровергали, как могли, протестантские проповеди. Они призывали на помощь известных проповедников из окрестных городов, они организовывали процессии с песнопениями для укрепления набожности своих приверженцев. Несмотря на это, поток продолжал двигаться в противоположном направлении тому, которое хотели задать ему священники. Вооружившись, они пришли в церковь, чтобы опровергнуть услышанное там не аргументами, а ударами. Ризничий угрожал Фарелю пистолем, который он прятал под ризой, другой пытался убить Глитини кинжалом. Служителям удалось подняться на кафедру, но их оттуда стащили, бросили на пол, топтали, били, а когда друзья бросились им на помощь, две стороны дрались над их распростертыми телами, в церкви разгорелась настоящая битва.
Но печальный случай имел хорошие последствия. Дело было представлено перед Великим Советом, который собрался, как мы ранее рассказывали, в Берне в январе 1532 года. Швейцарцы были на пороге гражданской войны. Бесполезно было думать о примирении двух сторон, поделивших страну, но разве нужно было, чтобы они перерезали друг другу горло? Разве было невозможно лучше потерпеть мнения друг друга? Это был выход. Для римской церкви этот выход, возможно, был неприемлемым, как и до сих пор, но для Совета он был предпочтительнее преступлениям и ужасам  междоусобной вражды. Так, по необходимости, которая, как говорят, есть мать изобретений, возникла мысль о толерантности. Мы считаем мессу идолопоклонством, говорил протестантский Берн, но мы никому не запрещаем посещать ее. Мы считаем протестантскую проповедь ересью, вторил папский Фрибур, но мы предоставляем свободу всем, кто хочет присутствовать на ней. Так, основываясь на свободе вероисповедания, был достигнут мир. Он был установлен в Швейцарии  в январе 1532 года. Толерантность была выбрана как политика до того, как принята в качестве принципа. Она применялась как государственная необходимость до того, как была провозглашена как свобода совести. И только тогда, когда она была признана и утверждена в этом последнем качестве, как право, основанное на Божественной хартии, а именно Слове Божьем, и установленное независимо от воли и посредничества человека, толерантность непоколебимо утвердила свое существование и царствование.
Так Фарель проводил кампанию. Каждый час он сталкивался с опасностью; каждый день его ждали новые гонения; но он успокаивался при мысли, что он одерживал победу за победой. Он помнил, что такие же враги преграждали путь первым проповедникам Евангелия в городах Малой Азии в начале распространения христианства, как и враги, которые стоят на его пути в городах и деревнях этого района. Но перед лицом этого сопротивления, как бы, ни велики были его успехи, не он, но невидимая Сила шла перед ним! Среди городов, завоеванных для Евангелия, – начало его пути – он мог назвать Нойшатель, Валангин, Муртен, Грэзо, Эгль, Бекс и особенно Орб. Каждый день нивы созревали для жатвы; способные и ревностные работники приходили ему на помощь в жатве. Постепенно он надеялся отнести домой последний сноп обращения к вере в небольшом городе на южной окраине озера Леман, к которому так часто он обращал свой взор. Какую радость испытывал бы он, если бы ему удалось вырвать его из когтей Савойи и хватки Рима, и отдать его Евангелию!







                Глава 5



                Фарель приходит в Женеву
 

Бассейн Роны – Озеро Леман – Величие ее природы – Этот район в прежние времена был оплотом папства – Женева – Герцог Савойский упрашивает императора ввести его во владение  Женевой – Время ушло – Фарель приходит в Женеву – Проповедует – Полная свобода – Великое покаяние – Начало новой Женевы – Ужас священников – Фареля и Сонье вызывают на Совет – Защищены письмами из Берна – Беспорядки – Фарель едва спасается от смерти – Выслан из Женевы – Фроман приходит в его комнату – Начинает новогоднюю проповедь как школьный учитель – Народное волнение – Уходит из Женевы

Нет в Швейцарии более величественной долины, чем долина Роны, чьи воды, текущие между прекрасных берегов, образуют Леман. Если посмотреть туда, где восходит солнце, то можно увидеть справа великолепную гряду белых Альп, а слева живописную и покрытую зеленью Юру. Огромное пространство, которое окружают эти великолепные цепи, отличается разнообразием. Самой грандиозной деталью рельефа является озеро, голубое как небо, и неподвижное как зеркало.  Много прекрасных вилл и живописных городков гнездится на его берегах или усыпают ближайшую местность, утопающую в пышной зелени садов и виноградников, которые покрывают территорию, постепенно поднимающуюся по направлению к горам. В отдалении глаз различает огромное пространство, занятое пастбищами, пшеничными полями, каштановыми и сосновыми лесами. Над темными лесами возвышаются огромные вершины, чудно украшенные, как и равнины, хотя и по-другому, не цветами и зеленью, а ледниками и снегами. Эта плодородная и прекрасная страна в то время, о котором мы пишем, была оплотом папства. Вся низина озера Леман была густо засажена соборами, аббатствами, богатыми монастырями и знаменитыми гробницами, которые ежегодно привлекали толпы паломников. Они были цитаделями, с помощью которых Рим держал страну в повиновении. В каждой их этих цитаделей размещался  многочисленный гарнизон. Священники и монахи кишели как саранча. Земля была жирной, но, однако, было удивительно, как можно было содержать такое многочисленное и прожорливое войско. Только в одной Женеве было девятьсот священников. В других городах и деревнях вокруг озера и у подножья Юры их было не меньше. Везде можно было видеть капюшоны, тонзуры, рясы и апостольники. Этот род мужчин с бритой головой и женщин в апостольниках представлял «церковь», и сборы, которые они вымогали у мирян, а также процессии, пение и экзорцизм, которые они давали взамен, называлось «верой». Человеку, спускавшемуся в эту область семикратной черноты и нападавшему на сынов римского Енака, которые безжалостно угнетали несчастные жертвы, действительно было необходимо иметь смелое сердце и твердую веру. Ему пришлось надеть Божью броню, идя на эту битву. Этим человеком был Гийом Фарель. Духовные кампании шестнадцатого века породили всего несколько таких борцов. «Его проповеди – пишет д’Обинье – были подобны сражениям». Мы уже описали, что он делал в этих «войнах Господних» в Пеи де Во, а сейчас мы расскажем о его труде в Женеве.
Мы закончили рассказ об этом небольшом городе, когда он заключил союз с Берном и Фрибуром. Это немного помогло ему в борьбе, которую он до тех пор вел в одиночку против значительно превосходящих сил. Герцог оставил его; между ним и городом были Альпы, но герцог не терял его из виду. Теряя надежду на то, что он сможет покорить его своими силами, герцог направляет посыльного к Карлу V в Аугсбург, умоляя его прислать солдат и ввести его во владении Женевой. Охотнее всего император сложил бы этих надменных горожан к ногам герцога, но его руки в этот момент были заняты одним новым предприятием. Лютеранские князья Германии по-своему упрямые, как и женевцы, служили поводом немалого беспокойства для Карла, и он не мог дать ничего герцогу, кроме обещаний. В план императора, как сообщили посланнику герцога, входило, во-первых, «уничтожение немецких протестантов, а потом его бронированный кулак обрушится на гугенотов Женевы». Пока Женеве была дана отсрочка. Вскоре после этого Нюрнбергский договор освободил Карла V со стороны Германии и дал ему право превратить обещания, данные герцогу, в реальность. Но пробил час, когда более значительная сила, чем сила императора, посетила Женеву.
Вернувшись с вальденского синода, проходившего в долине Агрогны в октябре 1532 года, Фарель в сопровождении Сонье не мог противостоять давнему желанию посетить Женеву. О его приезде узнали друзья освобождения этого города, и уже на следующий день цвет общества ждал его в гостинице Тур Персе на левом берегу Роны. Он проповедовал дважды, объясняя Евангелие милости Божьей. Темой первого обращения было Святое Писание, источник Божественного знания в противопоставление традициям св.отцов или постановлений соборов, и единственным авторитетом, которому подчинялось сознание человека. Оно открывало врата высшей свободы, чем та, которую люди понимали и стремились. Они проливали кровь за избирательные права, а теперь реформатор показал им путь, идя по которому их души избегут темного подземелья, куда традициям и человеческой власти удалось их закрыть. На следующий день Фарель рассказал им о Божьем прощении, которое заключалось по его объяснению в совершенном прощении грешников, дарованном на основании абсолютно полного и совершенного искупления вины человека, и это он противопоставлял прощению Папы, которое дано было покупать за деньги или исполнять эпитимью. Этим людям открывались врата в новый мир. «Это есть Евангелие, - говорил Фарель – и это не что иное, как свобода, так как оно освобождает всего человека, его тело, разум и душу». Слова реформатора коснулись не вялых и безразличных сердец, семена попали на добрую почву, уже политую кровью мучеников за свободу. Старая Женева прошла, наступила новая Женева, которую не могли обмануть ни уловки Папы, ни покорить оружие императора.
Священники узнали с беспокойством, граничившим с ужасом, что пришел человек, пронесшийся по Пеи де Во подобно разрушительной буре, отметив путь перевернутыми алтарями, разбитыми статуями, и перед которым со страхом бежали каноники, монахи и монахини. Что было делать? Надо было быстро предпринять эффективные меры, иначе все будет потеряно. Боги Женевы погибнут как и боги Нойшателя. «Фареля и Сонье вызвали на городской совет. Большинство членов магистрата приняли их с сердитым выражением лица, некоторые резкими словами; но, к счастью, у Фареля было письмо от Их Высочеств из Берна, с которым Женева была в союзе, и кого боялись оскорбить советники. Таким образом, реформаторы после заседания покинули зал собраний без всякого ущерба.
Их освобождение пробудило еще большие опасения священников, и по мере того как росло их беспокойство, увеличивался и их гнев. По улицам ходили вооруженные клирики, еще большее волнение было в монастырях. «Только что приехал небольшой бедный проповедник, - сказала одна из сестер монастыря св.Клары, кивая головой – господин Гийом Фарель». В городе начались волнения. Что потом придумали? Собрался епископальный совет, и под предлогом обсуждения вызвал двух проповедников. Двое членов магистрата сопровождали их, чтобы убедиться в том, что они вернутся живыми. Некоторые члены епископального совета пришли с оружием под рясами. Таково было понятие о религиозной дискуссии. Реформаторов спросили, какой властью они проповедуют! Фарель ответил, процитировав Божественное указание: «Проповедуйте Евангелие всей твари». Простое величие ответа только вызвало усмешку. Через несколько минут совет пришел в возбуждение; его участники вскочили на ноги, бросились на евангелистов, грубо с ними обращаясь и плюя на них и крича: «Послушай, Фарель, нечистый дьявол, что заставляет тебя ходить то туда и то сюда?  Откуда ты пришел? Какое дело заставило придти тебя в наш город, чтобы повергнуть нас в скорбь? Когда шум немного утих, Фарель смело ответил: «Я – не дьявол. Я послан Богом как посланник Иисуса Христа: я проповедую Христа распятого, умершего за наши грехи, воскресшего для нашего оправдания; тот, кто верит в Него, имеет жизнь вечную, а кто не верит, тот осужден». «Он богохульствует, он достоин смерти»,  кричали некоторые.   «В Рону, в Рону! – кричали другие – Лучше утопить его в Роне, чем позволить этому нечистому лютеранину будоражить наших людей». «Говорите словами Христа, а не Каиафы», сказал Фарель. Эти слова послужили сигналом к еще более яростному возмущению. «Убьем лютеранскую собаку», кричали они. Преподобный Бергери, проктор капелланов, закричал: «Бейте, бейте!» Они  обступили Фареля и Сонье, схватили и начали бить. Один из слуг главного викария, у которого был аркебуз, навел его на Фареля, взвел курок и вставил запал. Лязг оружия под рясами священников пророчил трагический исход дела; и, несомненно, оно бы закончилось печально, если бы не живое вмешательство двух членов магистрата.
Избежав опасности на епископальном совете, они подвергались еще большей опасности вне его стен. Огромная толпа клириков и мирян, вооруженная дубинками и шпагами, ждала их на улице, чтобы излить на двух еретиков всю месть, которую они избежали от рук викария и каноников. Когда сброд увидел их приближение, то стал размахивать оружием и, начав громко шикать и улюлюкать, готов был наброситься на них. Казалось, что им было суждено умереть на этом месте. В решительный момент появился отряд алебардщиков, возглавляемый главами местного самоуправления, и, окружив реформаторов, провел их сквозь мрачную улюлюкавшую толпу до гостиницы Тур Персе. Страж охранял их дверь всю ночь. Рано утром пришли несколько друзей, взяли Фареля и Сонье, отвели на берег озера, посадили в небольшую лодку и перевязи их по тихим водам, высадили их в Пеи де Во, редко посещаемое место между Моржем и Лозанной. Оттуда Фарель и Сонье пошли в Грэзо. Таков был результат первого посещения Фарелем города, к которому были долго прикованы его взор и сердце. Это не обещало ничего хорошего, но он добился большего, чем в тот момент он осознавал.
В действительности, в тот момент Фарель был очень влиятельным, его имя пользовалось большим уважением, чтобы начать эту работу. Семена такой работы должны сеяться мягкой рукой, взращиваться в спокойной среде, и только тогда, когда укоренятся, они смогут противостать ветрам. Это Фарель осознавал, так как мы видим, что он искал более кроткого и незаметного инструмента для Женевы. Его взгляд упал на молодого и не очень смелого Фромана и отправил его в город, где его самого чуть не разорвали на куски. Когда Фроман был еще в пути, среди женевцев неожиданно появился другой гость. Их небо осветила комета. Что она предвещала? Войну, говорили одни, появление божественного света, говорили другие.
Появление Формана не заслужило никакого внимания, что даже гугеноты, как называли в Женеве друзей свободы и прогресса, отворачивались от него. Что ему было делать? Он вспомнил пример Фареля в Эгль и решил превратиться в школьного учителя. Он снял комнату на Круа де Ор, около Молара, и слава о нем как об учителе молодежи быстро разнеслась по Женеве.  То, что Фроман рассказывал ученикам в школе, они рассказывали родителям дома. Постепенно класс перерос с собрание взрослых, классная комната в церковь, а учитель в евангелиста. Читая главу, он объяснял ее просто и живо. Так, он сеял семена в сердца, души преображались. И прежде отверженный евангелист, который был для женевцев «великим миссионером»,  «ростком из сухой земли», увидел толпы людей, собирающихся вокруг него и пьющих от его слов.
Так закончился 1532 год. Работа шла быстро. Среди обращенных были богатые и знатные женщины: особенно отметим Паолу, жену Жана Левета, и Клаудину, ее золовку. Их обращение было сенсацией в Женеве. Через них их мужья и многие знакомые приходили послушать школьного учителя на Крю де Ор и принимали Евангелие. Из Пеи де Во поступали Новые Заветы, трактаты и дискуссионные труды. Распространенные среди горожан, они многим открыли глаза, у кого не хватало смелости ходить открыто на проповеди школьного учителя. Среди его последователей были торговцы и люди всех сословий. Начал действовать социальный принцип христианства; люди одной веры собирались в одно общество, и. встречаясь в назначенное время по домам, они старались наставить и поддержать друг друга. Таковы были ранние дни женевской церкви.
Сначала пришла вера, вера в спасение по благодати, а затем пришли благие дела. Последовала реформация в поведении. Реформаты перестали посещать модные увеселения, которыми они ранее увлекались. Они отказались от пышных нарядов и от роскошных блюд. Они не делали больше дорогих подарков святым, и деньги, сэкономленные таким образом, отдавали бедным и особенно протестантским ссыльным, которых бушевавшие бури преследования во Франции вынудили бежать к вратам Женевы как спасительной гавани. Едва ли был хоть один известный протестант, который бы не принял в свой дом одного из таких ссыльных христиан, и так, Женева научилась гостеприимству, которым она славится по сей день.
Через несколько недель община Фромана была слишком велика для скромных размеров помещения на Круа де Ор. Однажды толпа более обычного собралась у дверей церкви, и тщетно пытаясь войти, люди закричали: «На Молар!» Толпа отправилась к Молару, неся проповедника. Был канун нового 1533 года. Молар был рыночной площадью, и здесь, поставленный на палатку для торговли рыбой, первую кафедру Женевы, Фроман проповедовал народу. Это был для него так называемый «новогодний подарок». Помолившись, он начал проповедь с того, что объявил о «прощении даром» - небесном луче, направляющем взор кверху, к престолу Спасителя – которое все реформаторы, шедшие путем апостолов, ставили на первое место в учении. Далее он продолжал показывать слушателям отличительные черты «лжепророков» и «священников-идолослужителей» из Ветхого и Нового Заветов, указывая на точное подтверждение этих черт у римской иерархии тех дней. Словесные портреты, данные Фроманом, были так точны, наглядны и бесстрашны, что слушатели узнавали пророков Ваала и фарисеев прогнившего иудаизма в священников их города. Проповедник разгорячился, говоря на эту тему, слушатели поддерживали его, когда сзади послышался звук быстро приближавшихся шагов. Заместитель бургомистра, прокурор, солдаты и несколько вооруженных священников, возмущенных открытыми высказываниями новообращенных, пришли арестовать Фромана и разогнать собрание. Если бы проповедника арестовали, не было сомнений о его судьбе, но отряд вернулся без своей жертвы. Друзья спрятали его в надежном месте.
Возмущение граждан и агрессия священников сделали дальнейшее служение Фромана в Женеве безнадежным. Он тихо покинул город, вернулся к своим прежним обязанностям в Ивнане у подножий Юры. Основание протестантской Женевы было положено; более великие строители должны были построить здание.




                Глава 6


                Женева на грани гражданской войны 


Первая община Женевы – План убийства всех новообращенных – Каноник Вернли – Католики берутся за оружие – Город на грани гражданской войны – Битва предотвращена – Еще одна буря – Каноник Вернли берет  оружие и звонит в набат – Его убивают – Вмешивается Берн – Совет эдиктом разрешает свободную проповедь Евангелия в Женеве – Папа приказывает епископу вернуться в город – Он допускает ошибку и уезжает – Фроман возвращается – Фарель и Вире приезжают в Женеву – Подавленное настроение католиков


Работник уехал, а работа продолжалась. Число протестантов значительно возросло, они были полны рвения и надежды, собирались по домам, один автор назвал эти собрания катакомбами молодой церкви. Они читали Писание в переводе Лефевра, выбрали Герена, одного из самых образованных и уважаемых среди них людей, «быть ответственным за Слово» вместо Фромана. Они еще больше укрепляли узы, принимая участие в Вечери Господней. Они испытывали тревогу при поиске достаточно безопасного места для ее проведения.  Лучшим местом был небольшой обнесенный стеной сад недалеко от городских ворот. Была середина марта. Подготовка была простой – несколько скамеек, стол, покрытый белой скатертью, на нем хлеб и вино, которые должны были стать для этих последователей воспоминанием о смерти Христа, а также символом и печатью их участия в благословениях. Герен сел во главе стола, и служение началось. В это мгновение солнце, поднявшееся над Альпами, осветило небольшую группу первыми лучами, оно было символом реального, хотя и духовного присутствия Спасителя, о котором предсказано:
                «Его приход как утро будет,
                И глас Его как утренние песни».
Это было для них благоприятным знаком. Увеличение количества и энтузиазма последователей снова навлекло на них гнев священников; Герену пришлось удалиться и последовать за Фроманом в изгнание в Ивнан. Женева подобно кораблю в бушующем море выбрасывала за борт одного протестантского деятеля за другим, но не могла выбросить Евангелие.
Затем на сцене появился Берн и потребовал, чтобы союзная Женева разрешила проповедь Евангелия. Друзья герцога и Рима, их называли мамлюками, понимали, что дело зашло в тупик. Они должны истребить лютеранство в Женеве, иначе никогда не будет покоя; но они думали истребить лютеранство не иначе, как истребив лютеран. Совет колебался и мешкал, так как большинство его членов были все еще католиками, но каноники, священники и ярые сторонники католицизма не колебались и не мешкали. Они собрались в зале заседаний главного викария (четверг 27 мая 1533 г.); пришли вооруженными до зубов, предметом их дискуссии, проведенной при свете факелов, было убийство всех протестантов Женевы без исключения. Заговорщики, подняв руки, связали себя торжественной клятвой и разошлись для краткого отдыха, так как план должен быть осуществлен на следующий день.
Настало утро, заговорщики собрались в соборе в количестве 700 человек. Первым пришел каноник Вернли. Он был вооружен, Вернли был верным католиком и уважаемым воином. По силе он был как Самсон,  владел боевым топором так же как требником. В войне с гидрой ереси, поразившей католическую паству Женевы, ему достаточно было ударить один раз, второго удара не требовалось. Этот ревностный священник и храбрый воин был настоящим командиром отряда, который якобы возглавлял правительственный чиновник Бо в своей «большой шляпе с плюмажем из перьев».
Выстроившись перед алтарем собора св.Петра, войско, включавшее 300 священников, пришло в движение. С развернутыми знаменами, поднятыми крестами, с топорами и шпагами под зловещий перезвон соборного колокола войско пошло по улице Перро до Молара и выстроилось в боевом порядке. Другие вооруженные отряды продолжали прибывать из разных районов, и войско католиков выросло до 2 500 человек.  Они были уверены в победе. Так они стояли, их пушки и аркебузы были заряжены в ожидание приказа, досадуя на небольшие задержки, которые то и дело возникали и не давали начаться бою, как досадует боевой конь на мундштук, сдерживающий его нетерпение ринуться в бой.
Армия, выстроившаяся на Моларе, получила необычное подкрепление. Жены и матери католиков появились на месте действия в фартуках, наполненных камнями, с детьми в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет, которых они привели для участия в святой войне, и в руки которых они вложили оружие, каким они могли владеть. Как велико было желание этих амазонок бороться с ересью!
Что в это время делали и о чем думали протестанты? При первом сигнале тревоги они собрались в доме Бодшона де ля Мезонев, одного из самых смелых руководителей. Его особняк располагался на левом берегу Роны в 400 шагах от Молара. Новообращенные понимали, насколько серьезным было положение, но их сердца были спокойны, полагаясь на Того, Кто держит бури и ветры в Своих руках. Ему стоит произнести одно слово, и буря прекратится также неожиданно, как она началась. План католиков состоял в том, чтобы подойти к дому Бодшона, поджечь его и перебить всех еретиков до одного, когда они будут выпрыгивать из пламени. Предложение сжечь их дошло до слуха протестантов; их число значительно увеличилось, они были хорошо вооружены и храбры и решили выйти и бороться за свою жизнь. Выйдя на улицу, они построились в пять шеренг перед врагами. Стояла глубокая тишина. В следующее мгновение она была нарушена шумом кровавой битвы. Заряжены пушки и аркебузы, крепко сжаты алебарды, вынуты шпаги, приготовлены камни и другие снаряды для стрельбы, чтобы довершить работу смерти. Но великому Избавителю было угодно остановить бурю, которая была готова вот-вот разразиться.
Случилось так, что в то время в Женеве жили семь купцов из Фрибура. Тронутые плачевным зрелищем вооруженных горожан, собиравшихся пролить кровь друг друга, они вышли вперед для их примирения. «Блаженны миротворцы». Подойдя сначала к католикам, а затем к реформатам, они объяснили первым, насколько глупо проливать кровь, «чтобы удовлетворить аппетит священников», и показали последним, как огромны были силы, вышедшие против них. С большим трудом им удалось охладить пыл обеих сторон. Однако священники, из которых 60 были вооружены, отказались преклонить ухо к мирным советам. Но поняв, что если они будут упорствовать, им придется сражаться самим, пошли на уступки. Безумная ярость жителей уступила место естественным чувствам; отцов и мужей встречали со слезами радости, когда они ночью переступили порог своего дома. Затем были сформулированы мирные условия, тяготевшие в пользу свободы совести.
Но вскоре еще одна буря нависла над городом, в котором вступили в единоборство два учения. Городской совет может издавать указы, руководители обеих партий подписывать мирные договора, но в Женеве не установится мир, пока Евангелие не найдет путь к сердцам большинства ее граждан. Еще одна буря разразилась 4 мая, спустя пять недель после события, о котором мы рассказали. Ее зачинщиком был тот же воинственный церковник, который активно участвовал 28 марта – каноник Вернли. Этот славный борец за веру, как его называет сестра Жанна, которая вела дневник этих событий, в то утро отмечал с необычной пышностью праздник «Святой плащаницы» в соборе св.Петра. Сняв священническую одежду, он надел нагрудник и кирасы, пристегнул шпагу, взял тяжелый аркебуз и пошел сражаться за церковь. За ним последовала группа священников, чьи руки были привычны к аркебузам как к требникам. Вернли пошел по Перрон до прежнего поля сражения на Моларе. Уже наступила ночь, по городу ходили тревожные слухи, вдобавок к ужасу жителей, начал греметь набат. С обеих сторон многие хорошо вооруженные католики и реформаты кинулись на улицу. Каноник Вернли из-за темноты не отличавший друзей от врагов, кричал, чтобы противники выходили, но так как никто не ответил на его призыв, он начал раздавать в толпе удары направо и налево. Кто-то проскользнул сзади него и, найдя брешь в его кольчуге, вонзил в тело кинжал. Крики прекратились, волнение постепенно улеглось, ночь прошла, и когда настало утро, каноника Вернли нашли мертвым, лежащим в амуниции на пороге одного из домов.
Если смерть папского борца уменьшила опасность для реформатов в городе, то вне его число врагов возросло. Вернли принадлежал к влиятельной семье папского кантона Фрибура; посланники этого кантона появились в Женеве, требуя наказать всех причастных к смерти каноника, то есть всех реформатов. Казалось, что реформация должна быть принесена в жертву на могиле Вернли. Протестантский Берн немедленно выступил на защиту. Берн оказался более влиятельным. Его посланники убедили правительственных чиновников и городской совет, как единственный выход из создавшегося хаоса, провозгласить свободу выбора посещать мессу или следовать протестантизму, как подскажет совесть. Этот декрет, знаменующий теоретически веху свободы, но едва ли практически, обострил положение в Женеве.
Некоторое время много глаз извне наблюдали за борьбой, проходившей в небольшом городе на берегах Лемана. Исключительная храбрость и энергия его жителей облекла его очарованием в глазах, как друзей, так и врагов, и возбудило в них предчувствие, что ему предстоит сыграть большую роль в наступающих новых временах. Это доставило немало тревожных часов для размышлений Клементу VII в Ватикане. Карл V не переставлял удивляться, что в то время как многие великие королевства были под его властью, этот небольшой город сопротивлялся его воле. Он написал надменным горожанам, властно приказав им оставить грешные пути ереси. Они, тем не менее, шли своим путем. Жесткие меры должны быть приняты по отношению к этому восставшему городу. Принца-епископа Пьера де ля Боме не было в Женеве, и не было продолжительное время. Свободное поведение горожан не удовлетворяло его, и он поселился в Арбуа на другой стороне Юры, в тихой местности, где был хороший виноград. Конечно, принц-епископ заботился о своей церкви, но он также заботился о своем обеде. Женеву можно было вот-вот потерять, и Папа с риском для пищеварения епископа приказал ему под страхом отлучения вернуться туда, и постараться призвать к послушанию восставших подданных. Пьеру де ля Боме не очень хотелось этим заниматься, но ему было приказано с угрозой, которую он  страшился на себя навлечь, и поэтому в сопровождении вооруженной охраны он вернулся в Женеву (1июля 1533 г.).
Но он только помог разрушить дело, которое он приехал поддержать. Он не хотел казнить лютеранство открыто, а тайно похоронить. Для этого он пригласил руководителей протестантизма в свой дворец, но как только они вошли, он закрыл за ними дверь, заковал гостей в цепи и избавился от них, поместив одних в одну тюрьму, а других в другую. В действиях епископа городской совет увидел вопиющее нарушение прав Женевы. Нападки на свободу, а не на религию вызвали его возмущение (трое из четырех глав местного самоуправления были все еще католиками). Сенаторы достали старую хартию, которую епископ присягнул исполнять, и потребовали конституционного права, данного им, вызвать на суд всех обвиняемых граждан. Епископ оказался пойманным в ловушку, которую он хитро расставил для других. Если он откроет тюрьмы, то вынужден будет испытать унизительное поражение; если оставит пленников в узах, то призовет на свою голову одну из тез народных бурь, которых он страшно боялся. Выбрав первое как менее пугающую альтернативу, он предал заключенных законным судьям. Но даже это не вернуло спокойствие епископу. Его больное воображение постоянно рисовало беспорядки и убийства; и, убежав, когда никто не преследовал, он тайком покинул Женеву спустя четырнадцать дней после приезда. Он оставил римскую церковь в худшем состоянии, чем раньше, и Папа понимал, что ему лучше оставить трусливого епископа наслаждаться покоем и вином в Арбуа.
Когда пастух убежал, что может случиться со стадом, если вернется «волк»? И «волк» вернулся. Фроман вместе товарищем Александром Каню вновь появился на сцене, которую епископ с поспешностью покинул. Евангелисты проповедовали в частных домах, и когда они уже не вмещали собравшихся, они провозглашали «благую весть» на улицах. Епископ, узнав о происходящем, излил гнев в послании из своего тихого убежища в надежде выгнать губителя из стада, которое он оставил. «Почему он не остался  - говорили женевцы - и не держал двери закрытыми?»  Священники пожаловались совету, положив на стол письмо епископа. Их возражение послужило признаком начала подъема. Проповедуйте Евангелие – сказали члены совета – и не говорите ничего, чего нельзя доказать по Священному Писанию». Эти слова, которые до сих пор можно прочитать в реестрах города, сделали протестантизм religio licita (допустимой верой) в Женеве. Епископ со своей стороны подлил масла в огонь вторым, более энергичным письмом, запрещавшим проповедь «святой книги», «святого Евангелия» в Женеве тайно или открыто. Затем для противостояния реформатам привезли Фурбити, ограниченного и злобного проповедника доминиканского ордена. Агрессивность его речей вызвала народные волнения, и так как воды свободы вышли на минуту из достигнутых границ, Фроману и Каню пришлось уехать из Женевы.
Но вскоре начался подъем, превзошедший прежние границы. Фарель вошел в ворота Женевы 21 декабря 1533 года, чтобы не покинуть ее, пока реформация не будет завершена в ней. Католики понимали, что началась борьба не на жизнь, а насмерть. Горожане приходили на проповеди Фареля в шлемах, с аркебузами и алебардами. Священники, догадываясь об истинном источнике движения, 1 января 1534 года со всех кафедр зачитали приказ, повелевавший сжигать все Библии, написанные на французском или немецком языке. Три дня и три ночи город был в боевой готовности; одна половина вооружалась, чтобы защитить Библию, другая, чтобы уничтожить. Фроман приехал на помощь Фарелю. Приехал еще один человек – Вире, который присоединился к ним через несколько недель. Фарель, Вире и Фроман – три самых сильных проповедника, говоривших на французском языке, находились сейчас в Женеве. Их оружием было Слово Божье. Одетые в одежду из света, владевшие духовным мечом, эти три воина сделали больше для разгрома римского оплота, чем девятьсот священников Женевы могли сделать для его укрепления. В городе звучал похоронный звон по папству, начали слышаться тихие рыдания в ответ с подножий Альп и вершин Юры, траур по падению древней системы. Эхо отдавалось во Франции, Англии и Германии; и куда бы оно ни пришло, друзья Евангелия и свободы смотрели с радостью, а приверженцы Рима вешали головы под тяжестью предчувствия ужасной катастрофы.








                Глава 7


                Героизм Женевы



Заговор против Женевы – Разоблачение – Протестанты овладевают одной из церквей – Евангелие в Женеве – Слава близка, но невидима – Армия паломников – Охота – Дичь не поймали – Исход католиков – Герцог и император объединяются против Женевы – Возможные опасности в городе – Героическая решимость горожан – Предместья разрушены – Горожане ждут штурма


Женеве пришлось много рисковать и много пережить в течение полутора лет прежде, чем борьба закончилась победой. Три сильных участника – принц-епископ, герцог Савойский и Их Высочества Фрибура, устроили заговор против свободного смелого маленького города. Епископ тайно назначил генерал-лейтенанта, чтобы править от своего имени, наделив его всеми государственными полномочиями; герцог послал пустые ордера на арест, чтобы в них внесли имена тех, кого необходимо было арестовать и казнить, а пэры Фрибура должны были объединиться с мамлюками города. Все было отлично спланировано, но удар, который епископ готовил против Женевы, поразил его самого и его сообщников. Заговор был раскрыт, личности, которые должны были исполнить его, были осуждены как предатели; епископ, уличенный в заговоре, стал также противен католикам, как и протестантам, и в результате на ближайших выборах народ избрал на руководящие должности друзей реформации.
Многочисленные реформаты, над которыми иногда насмехались из-за того, что они проводили служения в пещерах и укромных уголках, решили больше не подвергаться позору и не проводить собрания по домам. Они сказали городскому совету: «Дайте нам одну из церквей города». Совет, желая сохранить равновесие между ними и католиками, извинился, сказав, что это дело вне его юрисдикции, но добавил: «Вы – достаточно сильны, если вам угодно взять одну из церквей своими силами, мы не будем препятствовать». Новообращенные не стали медлить и воспользовались намеком. С храбрым Бодшоном де ля Мезонев во главе они отправились к монастырю Риве и заняли «Большой Клуатр» или аркаду, где могли разместиться  от четырех до пяти тысяч человек. Они зазвонили в колокола; пришло известие, что будет проповедовать Фарель; толпы людей из разных частей города устремились в Риве. Монахи только таращили глаза. Поднявшись на кафедру в своем обычном платье, Фарель проповедовал огромному собранию.
Этот день хорошо помнят в Женеве. Чтобы проповедовать Евангелие, не нужно ни многословия, ни ученых слов. Это является посланием от небесного престола грешных детям земли, говорящее, что Бог послал Своего Сына пострадать вместо них и предложил им спасение даром. Женевцы удивились, что Евангелие было таким простым и так коротко рассказано. Их учили с колыбели, что Ему нужны роскошные соборы, горящие свечи, великолепно одетые священники, песнопения и ладан, и что без таинств Он отказывается отвечать на молитвы верующих; теперь они увидели, что человек в простом платье одним простым предложением объяснил им все. В этом простом предложении они увидели луч, открывший им весь мир славы. Пение священника доходило только до слуха, а слова Фареля проникали в сердце; свет свечи достигал только глаз, а Евангелие проливало свет в душу. Люди наблюдали за духовным явлением аналогичным природному, часто случающемуся в этой области. Пока туман и облака закрывают Альпы, эти горы даже для людей, живущих у их подножья, как будто не существуют. Но стоит облакам подняться и легкому ветерку рассеять туман, как мир альпийского великолепия неожиданно открывается взору зрителя. Минуту назад перед ним была стена густого тумана. А сейчас видна великолепная горная гряда с ущельями, скалами, сосновыми лесами, снегами и сверкающими вершинами. Также близко, но невидимо, был евангельский свет духовного мира для женевцев. Этот свет был полностью скрыт за черным облаком невежества и суеверия, которое висело между ним и Библией. Но в тот момент, когда облако начало рассеиваться проповедью Евангелия и дыханием Святого Духа, открылся новый мир, мир истины. Он выступил четко, очевидно и совершенно в богатстве духовной славы и полноты нравственной силы, которые заставили женевцев удивиться слепоте, которая скрывала от их взора то, что было рядом, но, однако, было совершенно невидимым.
Евангелие пришло в Женеву. Город был взят. В будущем люди смогут полностью осознать, сколько реформация приобрела, и сколь Рим потерял в борьбе за этот  маленький город. Но протестантам Женевы пришлось затратить много сил и принести много жертв, чтобы удержать завоеванную победу.
Женева была для католиков очень важным форпостом, чтобы позволить ей ускользнуть без всяких усилий. Было решено предпринять действия. В середине мая священники из соседних районов организовали большое паломничество, из тех. кто знал, как не только читать молитвы по розалии. Благочестивое войско появилось у ворот Женевы, оснащенное хоругвиями, крестами и мощами, но горожане, помня историю о троянском коне и боясь того, что паломники, войдя, сменят паломничество на боевые действия, а псалмы на боевой клич, отказались впустить религиозную толпу. Они могли молиться и вне города. Итак, опасность миновала. Следующая армия, пришедшая напасть на маленький город, где свет Евангелия разгорался с каждым днем все ярче, была не в одежде паломников, а в одежде солдат. Епископ придумал новый заговор. Католические пэры Во и Савойи при подстрекательстве епископа и герцога организовали охоту в последний день июля 1534 года; дичью, за которой должны охотиться вооруженные охотники, были женевские лютеране. Паписты, находившие в городе, должны были действовать в согласии с папистами вне его стен. Около 300 вооруженных наемников были тайно введены в город; охранника арсенала подкупили, установили ночные сигналы; а епископ, поделив шкуру неубитого медведя, наметил конфискацию в пользу своих сторонников имущества женевских еретиков. Короче, все было сделано, чтобы обеспечить успех.
Наступила ночь; крестьяне соседних местностей, вооружившись, стали продвигаться к Женеве, одни по суше, другие по воде. Только пристав Шабле и барон де Ролло привели 8 000 человек. Городские паписты тайно вооружились и собирались по домам. Горожане, кроме людей епископа, не знали о заговоре, и многие спокойно отправились спать как обычно. Все складывалось, как хотели захватчики. Но Божественное Провидение, которое подготавливало почву в течение двадцати лет, не собиралось отдавать ее врагу в тот самый момент, когда посеянные семена дали побеги и могли вскоре принести урожай. Друг Евангелия, Жак Мобиссо из Дофин настоял на встрече с главой муниципального управления при наступлении вечера. Он был принят и удивил главу магистрата, рассказав ему о том, что город окружен вооруженными людьми. Мгновенно горожане поднялись и взялись за оружие.
Тем временем, толпа за стенами города напрягала зрение, чтобы увидеть сквозь темноту первый свет факелов, которыми должны были махать на крышах домов их друзей, сигнализируя о начале штурма. Неожиданно яркий свет засветил на вершине шпиля собора св.Петра. Нападавшие знали, что это было местом городского стража. Было понятно, что заговор раскрыли. «Нас предали! Нас предали! – кричали они – Нам никогда не войти в Женеву!» савойцам казалось, что этот свет разгорался все ярче и ярче. Паника охватила их ряды, и, когда наступило утро, граждане Женевы увидели со шпилей и бастионов города отступающую армию захватчиков. А, когда солнце поднялось высоко, исчез последний враг. События этой ночи показались женевцам коротким страшным сном.
За неудачным заговором последовал исход католиков из города. Многие, так называемые мамлюки, убежали, священники, таким образом, остались без паствы, церкви без верующих и статуи без почитателей. Протестанты, как никогда ранее, владели ситуацией. В последней борьбе папства в Женеве мы видим то, что происходит и в наши дни на более широкой арене Европы, а именно, что каждая попытка возвысить папство лишь помогает его низвергнуть.
Еще одно действие, связанное с папством, еще одно погружение, последнее и на большую глубину. Герцог и епископ все больше приходили в ярость из-за постоянных поражений. Они решили, что либо уничтожат лютеранство, либо сметут со скалы маленький город, в котором оно окопалось, и сделают его подобно Тиру местом для развешивания сетей на берегу озера. Учитывая силы, находившиеся в распоряжении герцога, ни он, и никто другой не мог подумать, что ему не удастся осуществить свое желание по отношению к этому бесстрашному маленькому городу. Можно сказать, что любой человек за стенами Женевы, был ее врагом. Замки, окаймлявшие ее со всех сторон, были полны вооруженных людей, готовых выйти по первому призыву. Прежде чем начать войну, которая должна была заставить восставший город преклонить надменную шею к его ногам, герцог Карл III послал горожанам ультиматум. Они должны были выслать проповедников – Фареля, Вире и Фромана, принять назад епископа и вернуться в лоно святой матери-церкви. На этих условиях хороший и добрый герцог даст им свое прощение. Женевцы ответили, что скорее похоронят себя под руинами города, чем сделают это. Даже их добрый союзник, Берн, отчаявшись в успехе или прельщенный лестью герцога, посоветовал женевцам подчиниться. Сейм швейцарских кантонов собрался в Люцерне в январе 1535 года, чтобы обсудить этот вопрос. Они ничего не могли посоветовать Женеве, кроме подчинения. Это было очень неутешительно, но худшее было впереди. Великий император Карл V вышел вперед и объявил о том, что кладет свою шпагу на весы герцога. Уже отчаянное положение Женевы становилось явно безнадежным. Мог ли маленький город с населением в 12 000 человек противостоять империи?  Могли ли женевцы противостать всему миру? На земле им не было помощи, тем не менее, их решимость была несгибаемой как всегда. Женева будет святилищем протестантской веры и оплотом свободы или ее сыновья «подожгут ее с четырех сторон», и она станет костром для них.
Тогда героическими горожанами было принято ужасное решение. Вокруг Женевы было четыре больших предместья с населением в 6 200 человек. Фактически, было два города, один за стенами, другой снаружи, и последний мог служить защитой для вражеских атак и мешал артиллерии на городских бастионах. Совет Двухсот решил снести предместье и очистить территорию вокруг города. Надо было пожертвовать одной половиной Женевы, чтобы спасти другую. Суровый указ был осуществлен, хотя и не без тяжелых вздохов и горьких слез. Богатые и бедные разобрали дома своими собственными руками, хотя многие из них не знали, куда преклонить главу на ночь. Особняк и хижина разделили одну участь, старинные монастыри и храмы были снесены с лица земли. Монастырь св.Виктора, чьим настоятелем был Бонивар, и который был самым древним зданием в Женеве, построенным  в начале шестого века, попал под тот же приговор, и его руины смешались с руинами зданий, построенных только вчера. Чудесные сады, искрящиеся фонтаны и тенистые деревья, украшавшие многие жилища, были снесены. К середине января 1535 года снос был закончен, и молчаливая пустынная зона окружала город.
Недостаточно было разрушить, горожане должны были строить. Камни разрушенных зданий пошли на ремонт и укрепление фортификаций. Можно было видеть мужчин, работавших в метель на стенах, и женщин, подносивших землю и камни. Колокола разрушенных церквей и монастырей были переплавлены на пушки. Хотя идолы были свержены, католики сохранили свое богослужение. Женевцы не хотели порочить славу непомерных жертв, которые они приносили ради свободы вероисповедания, посягая на свободу других. Небольшая группа вооруженных протестантов следила за дверью в церковь, пока несколько оставшихся в городе каноников пели мессу утром на Рождество. Все было готово, и отважные жители, подняв глаза к небу, ждали того часа, когда враг обступит их со всех сторон и начнет штурм. Пусть ударят первыми. Решение было окончательным. Женева должна стать либо храмом, бережно хранящим свою веру и свободу, либо мавзолеем с их прахом.






                Глава 8


                Рим падает, Женева встает



Новый плацдарм для протестантизма – Необходимые для этого условия – Фрибур и Берн оставляют Женеву – Решимость горожан – Епископ забирает свой суд – Женева назначает правительство – Замок Пэне – Зверства – Попытка отравить протестантских служителей – Обращение в веру францисканских монахов – Открытый диспут – Чудеса – Разоблачения – Тела св.Назария и других – Мощи – Души чистилища


Многое, можно сказать все, зависело от сражения вокруг небольшого города на берегу озера Леман. Если Женева не будет завоевана для протестантизма,  уже завоеванные реформацией победы будут иметь небольшое значение; многие из них растают и потеряются. В Германии духовный принцип реформации стал затеняться политическим. Князья со шпагами выходили вперед, а реформаты с Библией отходили назад. Это противоречило правильному порядку. Было ясно, что немецкая реформация прошла свой зенит. Необходимо было найти новый плацдарм для протестантизма – какое-то место, где духовное, посаженное вновь, может развернуться, отделиться от политики; и где без оков и помощи светской власти она будет благодаря небесной силе расти и раскидывать свои ветви, чтобы дать благодатную тень и драгоценные плоды народам. Местом для него необязательно выбирать великую империю или известную столицу; небольшой городок, такой как этот у подножий Альп, послужит этой цели лучше, чем более заметная и просторная сцена. Эта избранная территория должна быть отделена от всего христианского мира, папского или реформатского, и, однако, она должна быть недалеко от него, не только недалеко, но посреди него. Более того, она должна быть защищена от внешнего воздействия, пока решает свою великую задачу. Если вокруг нее не возвышается массивный вал, отражающий нападение врага; если у ее ворот не собирается сильная армия для борьбы с захватчиками, если высокие горы слишком далеки, чтобы послужить ей стенами и бастионами; если нет у нее на земле защиты, тем более очевидно, что она обязана своей безопасностью Невидимой Руке, которая протягивается на ее защиту, и что она окружена бастионами, которых враг не может видеть и покорить.
Здесь истинно «Врата апостолов». Двери этого храма будут открыты только для святых, сюда придут просвещенные и верующие сердца со всех стран, по его дорогам пройдут и войдут во врата не распутные и суеверные толпы, а исповедники и изгнанные за Христа. Здесь будет воскрешено христианство, погребенное в могилу Рима тысячу лет назад; коронованные понтифики и господствующая иерархия охраняет его труп. Восстав из гроба, чтобы никогда больше не умереть, оно поддержит свободу, разум и праведность, которыми прославит это место, чтобы оно не потеряло ни одно из своих возможностей во время длительного заточения, но чтобы напротив оно вернулось с удвоенной силой для исполнения своей славной миссии обновления. Будет такое место найдено в Женеве?  Будут ли епископ и герцог изгнаны из нее, чтобы отдать ее людям, воплотившим высший идеал протестантизма, как интеллектуальный, так и духовный? На этот вопрос может дать ответ борьба, ведущаяся сейчас на берегу Лемана. Исход этой борьбы близко.
Мы оставили Женеву, сократившуюся до крайнего предела. Католический Фрибур прекратил союз с лютеранским городом после восьмилетней дружбы. Рассуждения Скултета по поводу расторжения союза между двумя государствами странны и заставляют задуматься. «Любовь к свободе – пишет он – соединила два города тесными узами, но свобода открыла дверь религии, и она разлучила закадычных друзей! Но самое удивительное то, что союз продолжался, пока независимость Женевы требовала этого, и прекратился, когда расторжение способствовало реформации».
Тем временем союзники покидали ее с одной стороны, а враги приближались с другой. Каждый день они удваивали усилия, чтобы взять ее, и, казалось, что оставленная воевать одна, она неизбежно падет.
Герцог набирает армию за армией, чтобы ускорить ее захват. Епископ борется против нее как духовным, так и плотским оружием. Пьер де ла Бом предал ее анафеме и обнародовал это во всех церквях и монастырях соседних провинций. Папа прибавил свою анафему; и теперь в глазах жителей окрестных городов и деревень Женева была «обиталищем бесов», и все были готовы напасть, сжечь и опустошить место, проклятое епископом и понтификом. Для довершения несчастий женевцев император обнажил шпагу и занес ее над их головой, требуя, чтобы они открыли ворота и приняли назад епископа. Что оставалось делать? Преклониться под старое ярмо? Они видели отблеск нового мира, и прежнее рабство казалось им еще более ужасным. Вернуться к  нему означало самый ужасный конец, который могло нарисовать их воображение. Они не отступят, будь то, победа и жизнь, или поражение и смерть; они должны идти по пути, на который уже встали. Та же причина, которая оттолкнула папский Фрибур от Женевы, о чем говорилось выше, можно подумать, приблизит к ней протестантский Берн. Но, нет! Угрозы со стороны папских сил и их собственные трудности сделали Берн осторожным в оказании открытой помощи Женеве в ее борьбе за свободу и реформатскую веру. Некоторые посланники Берна, покоренные любезными манерами герцога и забыв ради мелких вопросов вежливости высшие вопросы свободы, отправились в Женеву и посоветовали горожанам отослать проповедников и принять епископа. Удивленные таким предложением Берна, совет Женевы ответил: «Вы просите нас оставить наши права и Евангелие Иисуса Христа». В своей крайней нужде маленькое государство было оставлено без какой-либо помощи на земле. Но это только показывает, как быстро поднялась волна реформатской веры в его стенах. Вера спасла его. Без нее Женева никогда бы не обрела свободу. «Мы готовы – сказал совет посланникам из Берна – пожертвовать собственностью, честью, даже детьми и собственными жизнями ради Слова Божьего. Скажите герцогу, что мы скорее своими руками подожжем город с четырех сторон, чем расстанемся с Евангелием».
Тем временем число реформатов в городе увеличивалось, частично за счет обращенных папистов, частично за счет многочисленных последователей, изгнанных из Франции шквалом преследований и ежедневно прибывающих к воротам Женевы. С другой стороны, те католики, которым не нравилось жить или которые боялись жить в месте проклятом церковью и погружавшимся каждый час все глубже в пропасть ереси, покидали Женеву в большом количестве. Таким образом, соотношение между двумя партиями становилось с каждым днем все более неравным, а спокойствие города более стабильным. Более того, епископ, выразив протестантам свое особое неудовольствие, оказал им исключительную услугу. Он перевел епископальный совет и суд из Женевы в Гекс, во владения герцога Савойского. Вслед за этим собрался совет Женевы и решил, «что, так как епископ покинул город, чтобы объединиться со злейшим его врагом и вел против него деятельность, вплоть до того, что собрал армию, они не могут больше считать его пастором». Они объявили епископский престол вакантным. Однако прежде чем предпринять такой шаг, они призвали каноников для избрания нового епископа; каноники отказались. Затем они отправили просьбу в Рим; но Папа ответа не дал. Соблюдение формальностей заметно укрепило законное положение совета. Ватикан не вмешивался, каноники не выбирали нового епископа и не возвращали прежнего; город был без правителя, а совет ни в коем случае не хотел занимать вакантное место. До последнего совет скорее следовал за народом и проповедниками, чем опережал их. Полная опасностей политическая ситуация вынуждала его взвешивать каждый шаг, особенно, если они хотели, чтобы реформация произошла в сердцах людей прежде, чем будет установлена указом. 
Если недовольные люди, покидавшие город, облегчали положение в его стенах, то опасность извне росла. Замок Пэне на крутом берегу Роны, в двух лье от Женевы принадлежал епископу. Это было укрепленное и просторное место, тогда кишевшее людьми, дышавшими местью на покинутый город. Из этого разбойнического гнезда каждый день выходили дикие банды, которые опустошали местность вокруг Женевы, отрезали поставки на ее рынки и устраивали засаду на жителей, и, уводя их к себе, пытали в застенках, обезглавливали или расправлялись иначе. Бывший мальтийский рыцарь француз Пьер Гуде, принявший протестантизм и нашедший прибежище в Женеве, был пойман этими бандитами. Затем отведен в их логово, и после инсценированного суда сожжен заживо. Эти бандиты не были одиноки в варварстве и жестокости. Дворяне Савойи и Пеи де Во подражая их примеру, вооружили своих слуг и прочесав местность вокруг, показали, что они равны, как по горячности, так и по жестокости грабителям из Пэне.
Еще более тяжелое преступление пятнает позором стремление удержать католицизм в Женеве. Шпаге герцога не удалось это сделать, а также анафемам епископа и Папы. Было задумано отравить всех сразу: Фареля, Вире и Фромана. То обстоятельство, что они жили все вместе в одном доме Клода Бернара, образованного и истинного друга Евангелия, благоприятствовало замыслу. Уроженку Бресса подкупили, чтобы она покинула Лион по религиозным мотивам и приехала в Женеву. Она устроилась служанкой в дом Бернара. Говорят, что она начала с того, что пыталась отравить свою госпожу. Спустя несколько дней она подсыпала яда в суп, приготовленный для служителей. К счастью только один из них отведал его. Фарель был нездоров и не обедал в тот день, Фроман выбрал другое блюдо, и только Вире ел отравленную еду. Ему моментально стало плохо, и он был на грани смерти. Вире поправился, но последствия отравления проявлялись до конца жизни. Злодейка призналась в преступлении, но обвинила каноника и священника, которые подстрекали ее к этому. Двум церковникам было разрешено очиститься клятвой, а женщине вынесли смертный приговор 14 апреля и казнили.
Это злодеяние, которое было задумано для уничтожения движения, было тесно связано с его окончательной победой. Чтобы предотвратить вторую попытку отравления, городской совет предоставил троим проповедникам помещение во францисканском  монастыре де Рив. Результатом того, что реформаты поселились там, было обращение к вере почти всей братии монастыря, и в частности Якова Бернара, благородного происхождения и брата уже упомянутого Клода. Яков был одним из самых ярых борцов папства в Женеве, но так как его мировоззрение изменилось, он предложил в этот переходный момент провести открытый диспут по вопросам веры подобно тем, которые проводились в других местах и давали хорошие результаты. Его план был одобрен реформатами, которым он рассказал о нем. Потом он был санкционирован и советом.
Соответственно Бернард выдвинул следующие положения против тех, кто хочет открыто опровергнуть их:
1. Мы должны искать оправдания только в Иисусе Христе, а не в наших делах.
2. Мы должны поклоняться только Богу, а поклонение святым и изображениям является идолопоклонством.
3. Церковь должна слушать только Слово Божие, а человеческие традиции и установления церкви, которые должны называться католическими или папскими установлениями, являются не только напрасными, но и пагубными.
4. Жертва Христа является единственной и совершенной жертвой за грех, а жертвоприношение мессы и молитвы святым противоречат Слову Божьему и не дают ничего для спасения.
5. Иисус Христос является единственным посредником между Богом и человеком.
   На суд должны быть вынесены основы двух вероисповеданий.
   Городской совет организовал диспут. Он опубликовал тезисы. Они были прикреплены на двери городских церквей и всех церквей в округе. Более того, они были развешаны  в городах Савойи, находившиеся под юрисдикцией Берна, курьеры развесили их в отдаленных городах, Гренобль и Лион. Были приглашены в основном образованные люди из мирян и клира; всем была гарантирована безопасность и свобода слова; в президиум были назначены восемь членов совета; и четыре секретаря должны были записывать все, что говорилось с обеих сторон.
Диспут открылся 10 мая в большом зале монастыря де Рив. Он продолжался четыре недели без перерыва и закончился 24 июня. Возглавлял его Бернар, Фарель и Вире помогали ему. Двумя оппонентами были Пьер Кароли, богослов из Сорбонны, и Жан Шапюи, доминиканец из Женевы. Эти дни сражений были днями радости для друзей Евангелия. Каждый день низвергался какой-нибудь старый идол. Древнее облако поднималось, и когда густой туман отходил слой за слоем, выходила истина во всем своем блеске и представала перед взором тех, от которых она долгое время скрывалась.

                «Как чудная Аврора в пурпуре своем,
                С востока новый светлый день идет,
                Идет и ярким пламенем горит,
                Собрание же в зале все встает,
                Чтобы взглянуть, друг друга люд теснит,
                И славное сияние его взор человеческий пленит».

В конце Кароли и Шапюи признали себя побежденными и объявили перед всем собранием о своем переходе в реформатскую веру.
Общественное мнение о диспуте не вызывало сомнений, но Фарель и некоторые влиятельные горожане хотели, чтобы совет высказал свое мнение. Трое из четырех членов совета были теперь на стороне протестантов; тем не менее, они не приняли никакого  решения. Политикой совета было пока сдерживание, а не поощрение религиозной ревности народа. Он встречал неодобрением, а иногда и штрафами уничтожение изображений. Когда его попросили отдать церковь Магдалины или св.Петра проповедником, чьи общины увеличивались с каждым днем, его ответ был: «Пока нет». Совет не терял из вида герцога и императора; они знали, что герцог и император также не теряли их из вида. Между тем, чтобы ускорить движение, неожиданно выявились некоторые подделки, с помощью которых поддерживалось суеверие.
Это – учение римской церкви, что некрещеные младенцы, умерев, попадают в лимб, что-то вроде преддверие ада. Что не отдадут несчастные матери, чтобы спасти бедных младенцев из такого ужасного места!
Возможно ли это? За городскими воротами стояла церковь Богородицы Милостивой. Деве приписывалось среди других чудес воскрешение младенцев на время достаточное для совершения таинства. Трупик приносили к статуе Богородицы и клали у ее подножья. Видели, якобы голова младенца двигалась, а перо, положенное на рот, поднималось. При этом монахи, которым приносилось до этого пожертвование, кричали; «Чудо! Чудо!» Потом звонили в большой церковный колокол, немедленно приносили соль, елей и воду и крестили ребенка. Городской совет распорядился провести расследование этого чуда, ответное заключение было простым – «трюк священников». Члены совета запретили на будущее все такие чудеса.
Было еще одно поучительное разоблачение. С незапамятных времен в Женеве верили, что тела св.Назария, св.Цельсия и св. Пантелеона покоятся под алтарем собора св.Герваса. В этом не сомневались, так как в канун Рождества и других подобных событиях слушали, как почитаемые святые поют и разговаривают друг с другом, но в недобрый час для этого верования  пол алтаря вскрыли, и любопытные взоры протестантов проникли под камни фундамента. Они не нашли ни Назария, ни его уважаемых сотоварищей; вместо этого они увидели в скале любопытный механизм мало отличающийся от труб органа с несколькими сосудами для воды, расположенных так, что их содержимое подается по узким трубочкам, производя глухой звук похожий на человеческое пение или разговор в недрах земли. В этой ситуации женевцам вряд ли было весело, однако, мысль о том, что святые играли под землей на музыкальных стаканах, казалась такой странной, что вызывала у горожан смех, к которому, конечно, монахи не присоединялись.
Маленький город на берегу Лемана также обладал мозгом св.Петра, который лежал на престоле. Его исследовали, и оказалось, что это кусок пемзы. Снова монахи нахмурились, в то время как на окружавших лицах были улыбки. Духовная сокровищница маленького города также содержала руку св.Антония. Живая рука совершала разные подвиги, а мертвая, казалось, обладала еще большей силой; но, к несчастью для мощей и для тех, кто целовал и поклонялся им, и особенно для тех, кто получал доход от этого поклонения, при извлечении из раки оказалось, что это была не человеческая рука, а часть оленьего рога. Опять были насмешки на устах и в глазах. Но разоблачения на этом не закончились. На церковных дворах и нефах в канун «св. Давида» можно было видеть двигающихся маленьких существ со светящими точками на теле. Кто это мог быть? Священники говорили, что это души из чистилища. Им разрешалось отражать «бледные отблески луны», чтобы через них возбуждать сострадание живых людей. Поспешите с милостыней, чтобы ваши мать, отец или муж не вернулись к мучениям, от которых им удалось убежать. Появление этих таинственных существ было безошибочным сигналом к еще одному золотому ливню, готовому излиться на священников. Но, сказали женевцы, прежде чем что-то отдавать, давайте взглянем поближе на этих посетителей. Вместо душ из чистилища, они не увидели ничего, кроме того, что напоминало крабов с приделанными к ним свечами. О, да! Чистилище, откуда они пришли, не было раскаленной печью под землей, а прохладным озером около города. Мы вернем их в прежнее жилище, говорили они, бросая их в воду. Больше уже не приходили души со свечами, чтобы просить милостыню у женевцев.





                Глава 9


                Установление протестантизма в Женеве


Символ св.Франциска – Чудовище в доминиканском монастыре – Месса запрещена советом – Беседа членов совета с канониками и др. – Указ о реформации – Гнев герцога Савойского – Блокада Женевы – Фрибур разрывает договор с Женевой – Берн также покидает ее – Город почти взят – Удачные вылазки осажденных – Берн приходит на помощь женевцам – Савойская армия отступает – Франциск I лишает герцога владений – Женева заканчивает реформацию – Фарель и совет – Проповеди – Социальные права – Школа – Клятва горожан – Девиз города – Медная доска  – Важность победы


 Наступили разоблачения другого рода, чтобы привести в полное замешательство рушащуюся систему. В монастыре кордельеров де ла Рив нашли дощечку, на которой св. Франциск Азиский, патриарх ордена, был изображен как большая лоза с многочисленными ветвями, отходящими от нее в виде кордельеров, и внизу надпись: «Иоанна 15:5: Я есмь виноградная лоза, а вы ветви». Это вызывало весьма необычное толкование текста. Схоласты одобряли его как оригинальное; женевцы же, которые начали любить простоту Писания, осудили его как богохульное.
Не менее любопытно, что в тот самый час, когда папство шло в Женеве к поражению, еще одна дощечка, также весьма сомнительная, была извлечена из тьмы доминиканского монастыря. На ней было изображено чудовище с семью головами и рогами в момент освобождение его от ужасной толпы Пап, кардиналов и монахов, брошенных в огромный котел, вокруг которого бушевало пламя и танцевали черти. Внизу было написано предсказание на латыни о том, что приближается час, когда Бог уничтожит власть и славу римской церкви, а также ее имя. Картина вероятнее всего была нарисована Жаком Жакери из города Турина в 1401 году. Предположительно, что он был вальденсом, которому пришлось покаяться перед инквизицией в своем искусстве, и поэтому картина была обнаружена в одном из монастырей доминиканцев, ордена, как известно, занимавшегося этой сферой церковного труда.
Час настал. Чудовищные преступления женевского священства сначала вызвали возмущение по отношению к папству; последующие разоблачения обмана, к которому оно прибегало, чтобы поддержать систему, усилили возмущение, но только проповеди Фареля и его товарищей установили реформацию, то есть повернули движение от разрушения к возвращению утраченного. Совет Двухсот собрался 10 августа, чтобы обсудить вопросы, связанные с религией. На нем присутствовали Фарель, Вире и многие горожане. С присущим ему красноречием Фарель обратился к совету, настаивая на незамедлительном провозглашении в Женеве того вероисповедания, которое исповедовало уже большинство женевцев. Он и его братья готовы были принять смерть, если священники засвидетельствуют, что во время открытых диспутов или проповедей он или его братья говорили что-нибудь, противоречащее Слову Божьему.
После длительного обсуждения совет счел необходимым отдать распоряжение обеим сторонам. Протестантам запрещалось уничтожать изображения, и они обязывались вернуть вынесенные изображения, если священники докажут по Писанию, что изображения являются предметом религиозного поклонения. Католики, в свою очередь, должны были прекратить мессу, пока совет не даст разрешение. Так обстояло дело             10 августа. Шаг был небольшим, но победа осталась за реформацией.
Спустя два дня совет вызвал кордельеров, доминиканцев, августинцев и, зачитав им краткое изложение диспута, проведенного в городе несколько дней назад, спросил мнение о нем. Они ответили один за другим, что им нечего возразить. Далее совет предложил им восстановить церковь в прежней славе при условии, что они докажут свое учение и обоснуют богослужение по Слову Божьему. Они отклонили предложение и подчинились совету, попросив разрешить им жить, как жили прежде их предки.
В тот же день после обеда три члена правительства и два советника, назначенные сенатом, ждали главного викария епископа, каноников и приходских кюре. Вкратце изложив религиозные конфликты, сотрясавшие город в течение последних десяти лет, они сделали им то же предложение, что и монахам утром. Но перспектива господства католицизма в Женеве опять не могла соблазнить их на борьбу за веру. Они сказали, что не желают слушать проповеди Фареля и не могут обсуждать религиозные вопросы, пока остаются с епископом. Они только просили разрешения исповедовать свою веру. Делегация ушла после того, как им объявили о запрещении служения мессы.
С того дня месса прекратилась в церквях и монастырях, а 27 августа был издан всеобщий указ, предписывавший проводить богослужения согласно правилам Евангелия и запрещавший все действия папистского идолопоклонства. С этого дня Фарель и его двое коллег проповедовали, преподавали крещение и Вечерю Господню, венчали и открыто совершали другие религиозные акты. Монастырь де ла Рив был превращен в школу, а монастырь св.Клары в больницу. Имущество церкви и религиозных домов, за исключением обеспечения существующих священников, было передано на содержание протестантских служителей, школ и бедняков.
Со священниками, монахами и монахинями обходились очень учтиво. У них было полное право, остаться в городе или покинуть его. Монахини монастыря св.Клары, о которых стало известно из рассказа сестры Жузе, предпочли уехать в Аннеси. Их преследовала ужасная мысль, что их заставят выйти замуж, и поэтому они решили лучше «избежать искушения», чем остаться в Женеве. Некоторые сестры не покидали стены монастыря в течение тридцати лет. Им был непривычен любой вид или звук окружающей местности. Невозможно сдержать улыбку, читая рассказ Рихата об их путешествии и думая об ужасе, который испытывали сестры при виде овец или быков на поле, которых они принимали за львов и медведей. С 27 августа 1535 года папская вера перестала быть религией Женевы. Но победа, хотя и большая, не прекратила войну и не позволяла женевцам думать, что они установили свою свободу на непоколебимом основании. Напротив, никогда они не были в большей опасности, чем сейчас, так как провозгласив себя протестантами, они переполнили чашу терпения своих врагов. Герцог, взбешенный дерзким оскорблением со стороны города, в котором вряд ли имел хоть одного солдата для защиты и ни одного союзника в Европе, решил заставить кучку горожан покаяться  в сумасшествии. Он соберет всю свою мощь для одного сокрушительного удара и истребит полную оскорбительного высокомерия и строптивости ересь на руинах города, где она нашла прибежище. Его армия взяла Женеву в кольцо блокады на суше, а галеры со стороны озера. Ворота, которые не открывались для его солдат, должны открыться из-за голода; он посмотрит, как долго надменные горожане смогут поститься ради своей ереси и бунта, когда у них не будет хлеба. Короче, перспективы маленького города казались ужасными. Блокада была такой суровой, что едва ли можно было пронести какую-нибудь провизию, и никто не мог выходить или входить без риска быть пойманным и убитым. Голая и почерневшая зона вокруг городских стен, недавно бывшая богатым поясом из особняков и цветущих садов, была теперь точным символом политической наготы, отсутствием каких-нибудь союзников. Даже Берн в этот час горькой нужды Женевы стоял в стороне. С каждым днем запасы провизии в осажденном городе сокращались. Горожане могли сосчитать часы, когда ужасный голод придет в каждый дом, и один за другим они упадут и умрут. Ну, так тому и быть!  Они оставят город герцогу на разграбление, когда из города патриотов он превратится в город мертвецов. Такую большую победу они приготовят для него. Их решимость была непоколебимой как всегда. Будь то  страна или отдельный человек, истинно благородный путь начинается с самопожертвования. Из глубины этой темной ночи воссиял славный день Женевы.
Женевцы нашли достаточно опытного посыльного, сумевшего избежать обнаружения и доставить послание в Берн. Сильный Берн, уверенный в своей безопасности, выслушал с философским спокойствием рассказ о несчастьях Женевы, но спустя несколько дней решил вмешаться в защиту своего бывшего соратника в борьбе за свободу и веру и начать переговоры с герцогом. Герцог пожелал получить ряд письменных свидетельств, при условии, если бернцы не будут посылать солдат. Пока правители Берна вели переговоры, голод и герцог надвигались на обреченный город. Случилось так, что бернцев самих это коснулось, и у них открылись глаза на вероломство герцога и на затягивание переговоров. Правитель Савойи взял на службу известного разбойника владельца замка Мюс. Он с бандой головорезов делал набеги на области Орб, Грэзо и Эшело, которые принадлежали Берну и Фрибуру, и грабили их от имени герцога. Берн больше не сомневался. Он объявил войну герцогу Савойскому, считая, что будет лучше напасть на него в Женеве, чем ждать пока он придет к его воротам.
Решив, наконец, действовать, Берн, надо признать, делал это энергично. Совет принял решение объявить войну 13 января 1536 года. На следующий день послали ноту швейцарским кантонам, прося их соединить оружие в общем, без сомнения, деле конфедерации, свержении иностранной тирании. Они пустили в обращение воззвание к войне 16 числа, а 22 армия из 6 000 солдат вышла на марш. Они передали командование ею Жану Франко Негюль, который с честью воевал в Италии. Армия Берна пришла к воротам Женевы 2 февраля. Можно легко представить радость от их появления. Тем временем угроза в Женеве и вне ее продолжала нагнетаться. Несмотря на нужду горожан, некоторые богачи держали амбары закрытыми. Это привело к беспорядкам. Совет завладел этими складами 14 января и открыл их для людей, в то же время, установив цену на зерно, а также на вино и другие необходимые продукты. Угроза извне не находилась под контролем совета.
Савойская армия решилась подняться на стены ночью в трех местах. Штурм продолжался с девяти до десяти часов вечера. Одна часть зашла со стороны собора св.Жерве, где город был защищен частоколом и рвом, другие штурмовали со стороны Рив и собора св.Виктора. Последние, перейдя ров, были уже у подножия стен с лестницами, но женевцы, появившиеся наверху, смело отбили их и заставили их отступить. Два глашатая принесли 16 января хорошую новость о том, что Берн объявил войну в их защиту. Это воодушевило женевцев; хотя и ослабленные голодом, они сделали четыре вылазки против осаждавших. В одной их них 300 женевцев вдвое превысили число савойцев. Солдаты герцога были побиты. Впервые кавалерия герцога покинула поле сражения, а за ними, испугавшись, убежала пехота. Из савойцев 120 было убито и четверо взяты в плен. Женевцы не потеряли ни одного; только один пострадал, упав с убитой под ним лошади.
Это было только начало несчастий для армии герцога. Спустя несколько дней воины Берна, которые продолжали идти, несмотря на то что пять папских кантонов через посланника приказали им остановиться, пришли к Женеве. Они отдохнули всего один день и отправились на поиски врага. Савойская армия уже полным ходом отступала на Шамбери. Бернцы ускорили темп, но враг бежал быстрее, чем они могли успеть. Затем пришло известие, которое убедило бернцев в бесполезности продолжения операции. Противники наступали на герцога со всех сторон, и целая цепь злоключений и несчастий неожиданно постигла его. Среди прочих король Франции выбрал момент и объявил ему войну. У Франциска I был против него не один зуб, но в то время им двигало желание получить путь на Милан и Италию. Поэтому он направил армию на Савойю, вырвал у герцога Шамбери, колыбель его дома, преследовал его через Альпы, и, не дав ему отдыха даже до Турина, овладел его столицей. Задумав захватить маленькую территорию Женевы, герцог потерял свои княжества Савойю и Пьемонт. Он уехал в Версели, где после семнадцати лет унижений изгнания, умер. Как много трагедий связано с великой драмой шестнадцатого века!
Герцог сошел со сцены, а движение Женевы возобновило марш. Эдикт 27 августа 1535 года, который кое-что опустил из-за осады, боев и военных беспорядков, снова вышел вперед. Этот эдикт провозгласил протестантизм вероисповеданием Женевы. Но Фареля не могла обмануть байка о том, что указ, провозгласивший Женеву протестантской, действительно сделал ее таковой. Он хорошо понимал, что вера находится в сердцах и умах людей, а не в указах, и предстояла еще огромная задача сделать людей протестантами. В Женеве было много людей, которые любили Евангелие ради него самого, и именно сила этих людей вела их в борьбе; но еще не была закончена работа для того, чтобы жизнь и деятельность людей стали протестантскими. Этот огромный труд осуществлялся совместно Фарелем и советом. Светская и духовная власти в одной упряжке с любовью тянули телегу реформации, и обе имели одну цель – высшее благосостояние народа; ни одна из них не поднимала вопросы юрисдикции или испытывала чувство конкуренции или ревности, которыми были богаты последующие времена. Время устанавливать вехи, и время убирать их.
Фарель, заняв кафедру, давал объяснение реформатского учения, что помогало руководить умом и совестью женевцев; в это время совет в доме сената составлял законы, предназначенные сдерживать произвол и беспорядки, к которым были склонны энергичные и своевольные натуры. Надо признать, что это было правильным разделением труда. Учение Фареля было нравственной основой для совета, а авторитет совета поддерживал Фареля и открывал дорогу его учению для достижения нравственных и духовных целей. Тщательное исследование этого вопроса, особенно в свете современной науки, может привести к нахождению примеров, когда совет делал работу Фареля, а Фарель делал работу совета.  Но нам не следует забывать, что современное общество было тогда в стадии младенчества, что толерантность была на рассвете дня, и формализм мог испортить работу и ввергнуть Женеву в хаос.
Не только знамя протестантизма, развернутое в августе, было снова поднято, но также вышли на передний край нравственные и социальные изменения, сопровождавшие его, чтобы сделать его жизнью и исповеданием веры. Никогда еще не было такого класса людей, которые бы заботились о соединении нравственной и доктринальной реформации, как реформаты шестнадцатого века. Разделение, которое можно иногда видеть между этими двумя целями, является заблуждением позднего времени. Вступая на этот путь, первой заботой совета и Фареля было установление идеального согласия и единства граждан. Даже те, кто был за реформацию и сражался бок обок против герцога, составляли две партии – ревнители и теплые. Их разделяли чувства ненависти и взаимных упреков. Общий совет, то есть все горожане, собрались 6 февраля 1536 года и приняли указ о том, чтобы прекратить обоюдные претензии, поклявшись забыть прошлые обиды и жить в дальнейшем в братской любви, подчиняясь членам магистрата и совету. Затем рассмотрели вопрос о богослужении. Было определено число, место и время для проповедей. Были выбраны четыре служителя и два дьякона для проповедования в определенные дни. Из церковной собственности им было назначено небольшое содержание. Воскресение должно было соблюдаться, и все магазины были закрыты. В этот день кроме других служений должна быть проповедь в четыре часа утра для удобства прислуги. Таинство Вечери Господней должно было преподаваться четыре раза в год. Крещение проводилось только в церкви в часы богослужений. Венчание могло проводиться в любой день, но церемония должна быть проведена после трех объявлений.
Самыми последними были правила реформации поведения. С начала века Женева была фактически военным лагерем, и поведение стало более чем грубым. В интересах нравственности и не менее свободы было необходимо надеть узду на дикую вольность прежних дней. Они прогнали герцога, они должны прогнать и старую Женеву. Магистрат запретил азартные игры, клятвы и богохульства, танцы и сладострастные песни, фарсы и маскарады, в которых люди себе не отказывали. Они предписали всем людям посещать проповеди и другие религиозные действия, и возвращаться домой к девяти часам вечера. Они особенно приказали владельцам гостиниц и кабаре следить, чтобы гости выполняли эти предписания. Чтобы никто не мог оправдаться незнанием, эти правила часто провозглашались под звуки труб.
Воспитание молодежи было предметом особой заботы магистрата, который хотел, чтобы она рано обучилась основам благочестия, а также приобрела знания классических языков и беллетристики. С этой целью они создали школу или академию с опытными профессорами, которым назначили хорошее жалование. В папские времена в Женеве была школа, но она так плохо управлялась, что ничего не давала в смысле образования. Общий совет декретом от 21 мая 1536 года открыл новую семинарию в монастыре кордельеров де Рив, а директором назначил Антуана Сонье, соотечественника и друга Фареля. Последний разыскивал в разных местах образованных людей, желавших быть учителями в этой школе.
Женева была свидетелем торжественного события 21 мая того же года. Все горожане с магистратом и министрами во главе собрались в соборе св.Петра, и, подняв руки, поклялись отречься от учения римской церкви, мессы и от всего, что было с этим связано, и жить согласно заповедям Евангелия. Эта национальная присяга включала положения, которые мы уже перечислили, и которые считались необходимым следствием великих христианских заповедей.
Вскоре после этого Фарель составил в союзе с Кальвином, присоединившимся к нему к тому времени, короткое и простое исповедание веры из двадцати одного артикула, которому присягнули все граждане государства, приходившие на совет десятками и дававшие там присягу. Это было в ноябре.
Чтобы отметить основание протестантского государства и установление новой эры, женевцы отчеканили новую монету и установили новый девиз города. Во времена язычества, будучи солнцепоклонниками, они взяли солнце в качестве своего символа. В последнее время радикально подходя в эмблеме, они изменили ее и приняли следующий девиз: Post tenebras spero lucem, то есть «После тьмы я надеюсь, будет свет», слова, которые выглядели как интуитивное пророчество о времени знаний и истины в будущем. После установления реформации женевцы еще раз изменили девиз: Post tenebras lucem – После тьмы свет, этот девиз был отчеканен на новой государственной монете, чтобы объявить о том, что свет, которого они искали, пришел.
Наконец, как долговечный памятник об этом великом событии, горожане поместили на фасаде ратуши медную доску со следующей надписью:

«Когда в 1536 году господство римской церкви было свергнуто и оставлены ее суеверия, самая святая вера Христова во всей ее чистоте и церковь правильного порядка были, исключительно по милости Божией, восстановлены здесь. И в то же время враги были поражены и обращены в бегство, а город не без чудного Божьего вмешательства вновь обрел свою свободу. Сенат и народ Женевы постановили, что этот памятный знак в увековечение события будет изготовлен и помещен на этом месте. Этим они хотят выразить благодарность Богу за все Его благодеяние».

Никогда еще такая скромная доска не говорила о такой великой победе. Победа была такой большой, что ее нельзя было передать ни в каком мраморном памятнике. Ни пышные слова, ни красота искусства не могли выразить ее значения. Протестантизм, установленный на месте, которое было завоевано для него посредине христианского мира борьбой, кровью и молитвами верующих, и поднявшийся в своем величие, сверкая великолепием, должен стать памятником самому себе или для напоминания другим должен быть таким простым перечислением свершившихся событий, как написано на этой доске.
Но, по правде, когда женевцы поместили памятную доску на фасаде ратуши, они еще не понимали и наполовину значения достигнутой ими победы. Ни один человек в тот день не мог даже предположить, как много блестящих побед содержится в этой одной победе. Потребовалось целое столетие, чтобы выявить их. Что же сделали женевцы согласно их собственному мнению? Они спасли городок от тирании и суеверия и посвятили его свободе и чистому христианству. Кажется, что это немного. Если бы это была великая монархия или сильное королевство, то это было бы чем-то значительным, но третьеразрядный городок с территорией в несколько лье, что из этого? Кроме того, Женеву можно было потерять завтра же. Разве Испания  и Франция не могли бы придти в любой час и уничтожить их свободу? Они думали, что могут это сделать, и даже попытались, но только для того, чтобы увидеть, что когда их армии редели, а их империи таяли, влияние маленького протестантского города росло с каждым годом. Крошечное место, но для маяка не требуется континента для пьедестала; подойдет небольшая скала; и пока ветры ревут, и волны бушуют, накатываясь на его основание, его свет продолжает сиять, озаряя все над волнами, пронзая темную ночь и направляя моряцкий баркас. Что нужно было древнему философу, чтобы сдвинуть мир? Только твердая опора. Женева была такой твердой опорой. С течением времени мы увидим, что она станет материальным базисом великой духовной империи.





                Глава 10


                Кальвин приходит в Женеву – Ее гражданская и   
                церковная конституции 


Кальвин у ворот Женевы – Фарелю рассказали – Встреча Фареля и Кальвина – Это и есть автор Институтов? – Заклинание – Кальвин остается в Женеве – Начинает как лектор в соборе – Его исповедание веры – Отлучение – Что это? – Нравственность является краеугольным камнем нового государства – Гражданская конституция республики – Всеобщий совет – Совет Двухсот – Совет Двадцати Пяти – Члены правительства – Консистория или церковный суд – Различие между гражданской и церковной властями – Идеи Кальвина об отношениях церкви и государства – Свидетельство Гизо – Идеи Кальвина о совершенствовании эпохи


Однажды, ближе к концу августа 1536 года незнакомая худая фигура с бледным лицом появилась у ворот Женевы. Ничто не отличало ее от толпы беженцев, которые прибывали сюда почти каждый день, за исключением блеска  в глазах. Он пришел сюда только на одну ночь, а завтра уходил. Но, когда он шел по улицам до своей гостиницы, его бывший знакомый – одни говорят, дю Тилль, другие, Кароли – узнал его и поспешил к Фарелю сообщить, что Кальвин в Женеве.
Когда почти год назад мы расстались с Кальвином, он был на пути через Альпы, чтобы навести Рене, дочь Людовика XII и жену Эркуля д’Эсте, герцога Феррарского. «Он пришел в Италию, - как он сам писал – чтобы покинуть ее», до тех пор, пока он не утвердит известную принцессу, при чьем дворе он жил, в приверженности протестантской вере, в которой, несмотря на многочисленные трудности, она оставалась до конца дней. В связи с тем, что умер его старший брат, Кальвин вновь пересек горы и поспешил на родину, чтобы уладить семейные дела и покинуть Нойон навсегда. Куда дальше ехать? Воспоминания о насыщенных днях, проведенных в Базеле, приходили к нему с неотразимо притягательной силой. И вот он был на пути к бывшему своему приюту вместе с братом Антуаном и сестрой Марией; но прямая дорога через Лорань была перекрыта войсками Карла V, и это заставило его сделать крюк через Швейцарию, что и привело его к воротам Женевы.
С удивлением и благодарностью Фарель принял новость о том, что автор Христианских наставлений находится в городе. Он подумал, что Бог в этот трудный момент послал изо всех людей человека, с которым он больше всего хотел сотрудничать в деле реформации Женевы.
Фарель начал испытывать затруднения с возложенной на него задачей. Было совсем не простым делом отучить людей, наученных в борьбе за свободу привычке потакать беззаконию. Они сметут любую попытку обуздать их и покорятся только более волевой силе и крепкому духу. Кроме того, самые высокие организационные способности требовались от человека, который возглавит нравственный суд в безнравственном городе и заложит на этом малообещающем месте империю, которая наполнит живительным духом далекие народы и грядущие поколения. Считая, что он нашел в Кальвине того, кто обладал всеми этими качествами, Фарель уже шел к нему.
Фарель стоит перед автором Институтов. Он видит человека небольшого роста и болезненного вида. Разве на эти плечи он возложит бремя, которое под силу самому Атласу? Можно предположить, что Фарель в этот момент испытывал болезненное разочарование. Чтобы укрепиться, ему пришлось вспомнить глубокую мудрость, спокойную силу и возвышенность учения, изложенные на каждой странице Институтов. Таков был настоящий Кальвин. Итак, Фарель начал настоятельно просить. Он сражается здесь один. Ему приходится ежедневно бороться с ужасающей тиранией вне города и против безнравственного либерализма внутри. Он просит молодого реформатора прийти и быть его товарищем в борьбе.
Кальвина ответил отрицательно. Его конструктивный и практический талант был тогда неизвестен даже ему самому. Он считал, что его полем деятельности была библиотека, его орудием перо; а бросится на сцену подобную этой, значило погубить себя, так он думал.  Страстно желая жить в Базеле или Страсбурге, где говоря из своего насыщенного трудами убежища, мог наставлять все церкви, он убедительно просил Фареля отступиться и дать ему идти своим путем.
Но Фарель не оступился. Приняв вид древнего пророка, он приказал молодому путешественнику остаться и трудиться в Женеве; он призвал на его занятие Божие проклятие, если он найдет предлог для отказа от обращенного к нему призыва. Голос Бога, а не Фареля говорил сейчас Кальвину; так он чувствовал, и мгновенно повиновался. Потом он любил вспоминать об этом угрожающем заклинании, которое было похоже на то, как он говорил, что «как будто Бог с небес протянул руку, чтобы остановить меня».
Путешествие Кальвина подошло к концу. Он дошел до места, где должен был исполнить труд всей своей жизни. Здесь, в этом сером городе, держащимся на узкой скалистой площадке, со спокойным озером у ног и великолепными горами, уходящими в небо, он должен был трудиться и вести борьбу в течение двадцати восьми лет, терпеть поражения, но продолжать идти вперед сквозь труды и поражения к более славной победе, чем та, которая завоевана шпагой, и затем он уснет и упокоится на берегах реки, чьи «стремительные» воды он перешел несколько минут назад. Он подал руку Фарелю, и этим отдал себя Женеве.
Если судьба Кальвина с того момента изменилась, если студент стал законодателем и руководителем, если из солдата он превратился в командующего протестантской армии, в не меньшей степени изменилась и судьба Женевы. Кальвин уже написал книгу, которая ознаменовала эпоху в протестантизме, но он должен был написать ее еще раз, но уже не пером и чернилами. Он должен показать перед всем христианским миром Институты, не как книгу наставлений, а как систему осуществленных действий, прославленных в искусстве, литературе и богатстве, сверкая всеми христианскими добродетелями (государство было извлечено из склепа пороков и возвысилось до славного наследия свободы и праведности). Чтобы написать слово Протестантизм на своих знаменах, провозгласить о нем в своих указах, ввести его в богослужение всех церквей, Кальвин и все реформаты придерживались одного, они боролись, прежде всего, за то, чтобы сделать его движущей нравственной силой в сердцах людей и в основании государства.
Кальвину было тогда двадцать семь лет. Магистрат Женевы принял его, но сдержанно, если судить по первому упоминанию о нем в реестрах города спустя две недели после его прибытия, «этот француз!» Его назначили читать лекции по Писанию и проповедовать. Беза называет его «богословом или профессором священных наук», но так как не существовало академии, он читал лекции в соборе. Что касается служения проповедника, то он приступил к нему спустя некоторое время. Когда, наконец, он появился за кафедрой как пастор, он говорил так просто и ясно, но в то же время так великолепно и блестяще, что число слушателей росло день ото дня. Он уже работал целую зиму, но почти не получал жалования, так как мы читаем в реестрах совета от 13 февраля 1537 года; «Шесть золотых крон выданы  Кавину или Кальвину, в виду того, что до этого он почти ничего не получал».
Вскоре уже начал проявляться редкий организаторский талант Кальвина. В течение трех месяцев после начала работы в Женеве он совместно с Фарелем составил короткое, но всестороннее исповедание веры, включившее основы учения христианской веры. К нему он добавил катехизис, не тот, что в вопросах и ответах для детей, но катехизис для взрослых. Женевцы обеими руками приняли протестантизм, Кальвин показал им протестантизм, который они исповедовали, а также нравственные обязанности, которые он требовал от своих последователей. Женевцы подняли руки, а склонили ли они свои сердца? Это для него был основной вопрос. Он не доверял слепому послушанию. Знание должно быть краеугольным камнем нового государства, основание которого он сейчас закладывал.
Мы можем привести здесь лишь краткое изложение этого исповедания веры. Ставя Слово Божье на первое место как единственный непогрешимый авторитет и единственный закон, оно в двадцати одном артикуле провозглашает то, чему учит Писание относительно Бога и плана спасения, который Он приготовил для падшего и беспомощного человека. Оно объявляет Христа единственным источником всех благословений; Святого Духа единственным автором всех благих дел; веру «входом для всех богатств», и дальше продолжает говорить об аппарате, созданном для предложения спасения людям, то есть таинствах и служителях. Затем следуют артикулы относительно церкви, «охватывающей всех истинно верующих»; об отлучении или исключении из церкви всех явно порочных людей, пока они не покаются; и о магистрате, «постановлении Божием», который надо уважать «во всех постановлениях, не противоречащих заповедям Божиим». Исповедание было принято и одобрено Советом Двухсот 10 ноября 1536 года.
Для реформированных наполовину граждан Женевы жалом этого документа было отлучение. Другие артикулы надо было просто исповедовать, а этот был тяжелее всех потому, что с ним приходилось мириться. Что принесла эта власть? Было ли протестантское отлучение папской анафемой под другим именем? Далеко нет. Оно не несло с собой тяжелого наказания. Оно действовало не сверхъестественным или таинственным образом, причиняя душе вред. Оно даже не объявляло о положении человека перед Богом. Оно просто находило, что его жизнь была явно не святой, и поэтому он не подходил для святого общества, и в знак исключения его отлучали от причастия. Ни одно общество не может существовать без законов и правил, но какая польза от законов без исполнительного органа или суда для их соблюдения? А без права назначения наказаний суд был бы бессилен, и было бы невозможно более легкое наказание, чем «отлучение» или исключение для того, чтобы понять и прочувствовать. Без такой возможности церковь в Женеве была бы городом без стен и бастионов, она бы рассыпалась в момент создания.
На этом этапе необходимо было обратиться к конституции – гражданской и церковной – Женевы для того, чтобы был понятен ход дела. Основным принципом государства было то, что властью был народ. Согласно этому сначала состоялся съезд всех граждан, называемый всеобщим советом. Это была высшая власть. Чтобы избегнуть недоразумений и излишеств такого большого собрания, был выбран Совет Двухсот, называемый Большим Советом. Далее шел Малый или обычный Совет, состоявший из двадцати пяти членов, включая четырех членов правления города. Этот последний, Совет Двадцати Пяти, был исполнительным органом и обладал большой юридической и законодательной силой. Конституционный механизм, описанный подробно, состоял, таким образом, из народа, совета и сената Женевы.
Всеобщий совет, то есть народ, собирался раз в году в ноябре, чтобы избрать четверых членов правительства. Кроме ежегодного собрания он встречался только по чрезвычайным обстоятельствам или, когда принималось решение о фундаментальных изменениях. Действительное управление «государством было в руках Совета Двадцати Пяти, которое было по конституции в значительной степени олигархическим. Такова была республика, когда Кальвин стал ее членом.
С протестантизмом в Женеву пришла еще одна власть, а именно религиозная, и мы дополним картину небольшого государства, если опишем условия, предоставленные для осуществления церковной власти. Суд или трибунал, в чью юрисдикцию входили церковные споры, назывался консисторией. Консистория состояла из пяти служителей города и двенадцати мирян. Она собиралась каждый четверг, и высшим наказанием, которое она имела право наложить, было отлучение, которое означало исключение из церкви. Если это не действовало на нарушителя, консистория имела право передать дело в совет и потребовать, чтобы оно было рассмотрено согласно гаржданским законам.
Время и обстоятельства должны быть приняты во внимании при вынесении оценки такой организации. Ход дел в Женеве неизбежно тяготел к церковному, а не гражданскому правлению, чтобы в некоторой степени создать два в одном. Именно протестантизм сделал Женеву свободным государством. Протестантизм был душой, центром и оплотом свободы, и то, что было направлено на ослабление и свержение этого принципа, было направлено на разрушение республики. Окруженный со всех сторон врагами, этот принцип был основой их союза и щитом их свободы. Это зашло далеко и придавало во многих случаях двойной характер одним и тем же действиям, это оправдывало церковь, когда она обличала грехи и порицала их, в то время как государство рассматривало те же поступки как преступления и применяло к ним свои наказания.
Кальвин взял за образец еврейскую теократию, когда он приступил к организационной работе или скорее к созданию женевской республики. То, что мы видим на берегах Лемана, является теократией; Бог был ее главой, Библия высшим кодексом, а правительство осуществляло контроль и отеческое руководство всеми интересами, гражданскими и духовными. Женева в этом отношении была репродукцией ветхозаветного общества. В девятнадцатом веке мы считаем это большой ошибкой. В то же время надо признать, что Кальвин понимал существенное отличие между гражданским и церковным и необходимость помещения обоих под отдельные юрисдикции и власти. Но его теократические взгляды производили неясность и смущение, ему больше удавалось определять границы церковной власти, чем гражданской власти. Он бы не позволил участие гражданской власти в консистории, но он не был также щепетилен в удержании церковной власти от совета. Эта ошибка возникла из-за того, что он сделал Ветхий Завет образцом в том деле, которое было временным и локальным, а не вечным и всеобщим. Тем не менее, женевский реформатор стоял выше всех своих предшественников в этом вопросе. Можно процитировать слова известного государственного деятеля и соотечественника Кальвина, который отдал должное Кальвину в этом вопросе. «Принцип, – пишет Гизо – можно сказать страсть, властвовала в сердце Кальвина и была его путеводной звездой в организации церкви, которую он основал, а также его собственного поведения на протяжении всей жизни. Этот принцип заключается в глубоком различии гражданского и религиозного общества. Мы говорим различие, но, ни в коей мере, отделение. Напротив, Кальвин желал союза двух обществ и двух властей, но каждая должна быть независимой в своей области, объединяя действия, оказывая взаимное уважение, поддержку… В этом принципе и этом огромном труде – продолжает историк – есть две новые и смелые реформы, которые попытались ввести в самом сердце великой европейской реформации, превосходя труд первых вдохновителей». В качестве доказательства Гризо прибегает к примеру Англии, где принималась «королевская высшая власть», Швейцарии, где государственный совет обладал суверенной властью в религиозных вопросах, и Германии, где городской властью был главный епископ; и продолжает: «В этом важном вопросе, отношении церкви к государству, Кальвин сделал больше, чем его предшественники…несмотря на сопротивление со стороны городских властей, на уступки, которые ему иногда приходилось делать, он твердо стоял на этом принципе и обеспечил реформатской церкви Женевы в отношении чисто религиозных вопросов и дел право на самоуправление согласно вере и законам, написанным в Священных Книгах».
В таком изложение фактов Гизо несомненно прав. Только мы думаем, что он ошибался, полагая, что именно римская церковь и «независимость ее главы»  научили реформатора придавать церкви «твердость и достоинство», когда она имеет «существование отдельное от гражданского общества». Кальвину пришла эта мысль из Божественного источника. Он не был в такой же мере успешен в отделении духовной юрисдикции от гражданской, ни в мыслях, ни в реальности, как думал Гризо. Что касается мыслей, то он был охвачен идеей ветхозаветной теократии, которую он принял за Божественный образец для всех времен; но что касается действительности, оппозиция, с которой он сталкивался в магистрате Женевы, сделала для него невозможным осознать эту идею во всей полноте. Справедливо заметить, что его идея опережала время, как сказал Гризо.




                Глава 11


                Законы о нравственности – Кальвин и Фарель изгнаны


Женева нравственно стоит или падает – Моральный кодекс – Танцы и пр. – Законы о нравственности, появились раньше времени Кальвина – Возникновение партии либертинцев – Шумный протест – Требование отмены нового кодекса – Либертинцы получают большинство в совете – Берн вмешивается неблагоприятно – Вопрос об опресноках – Волнения и беспорядки в Женеве – Кальвин и Фарель отказываются раздавать причастие на Пасху – Волнения в церквях – Совет изгоняет Фареля и Кальвина

За теологическим кодексом Кальвина последовал моральный кодекс. Было мало городов в христианском мире, которые бы больше нуждались в таком законе, чем Женева того времени. Веками она почти не знала нравственной дисциплины. Священники были отъявленными развратниками, правительство деспотично, и как следствие народ морально развращен. У Женевы была одна спасительная черта, любовь к свободе. Об образовательных учреждениях не заботились, манеры женевцев были грубыми, а страсти неистовыми. Они кутили, танцевали, играли в карты, дрались на улицах, пели неприличные песни, произносили чудовищные богохульства; короче, не отказывали себе ни в каких излишествах. Было ясно, что протестантизм должен был вычистить город или покинуть его. Женева ничего не значит, пока не станет нравственной, не выстоит ни дня. К этой задаче обратился сейчас Кальвин.
Она начиналась с законов о нравственности, которые в то время были в набросках, а закончены позже. Законы запрещали азартные игры, клятвы и богохульства, танцы, непристойные песни, фарсы и маскарады. Время работы таверн было сокращено; все должны быть дома к девяти часам вечера, хозяева гостиниц должны были смотреть, чтобы их постояльцы соблюдали данные правила. К ним также относились ограничения относительно излишеств в одежде и еде. Всем предписывалось посещать проповеди и другие религиозные мероприятия.
Даже до Кальвина при римской церкви такое поведение, особенно танцы, в основном было запрещено под угрозой суровых наказаний. Спустя сорок лет после его смерти при Генрихе IV Французском были изданы подобные эдикты. Британское правительство в наши дни приняло женевские законы, запрещающие азартные игры, неприличные картины и пьесы и подобную безнравственность.  Если эти законы приемлемы сейчас, то насколько больше во времена Кальвина, когда едва ли было какое-нибудь невинное развлечение!
Вторая битва с горожанами оказалась тяжелее первой битвы со священниками, а реформация нравов более трудной задачей, чем реформация веры. Горожане вспоминали безмятежные дни при епископе и сравнивали их с нравственными ограничениями, наложенными на них консисторией. Многие, а возможно и большинство не могли терпеть упреки Кальвина, которыми он разражался с кафедры против их пороков. Население было смешанным. Многие в душе оставались папистами, некоторые анабаптистами, а другие были глубоко заражены атеистической и материалистической философией, которая незаметно выросла под сенью римской церкви. Успешная борьба, которую женевцы вели за свою политическую независимость, также способствовала тому, что они не желали склониться под протестантское ярмо. Разве недостаточно они пролили крови за проповедь Евангелия? Было оскорбительно для них, что тот самый протестантизм, за установление которого они боролись, оборачивается против них, взвешивает их на весах и находит их легкими.
Против Кальвина поднялись громкие и возмущенные крики из-за того, что он пренебрегает своим служением. Он был назначен толкователем Писания; клеветники спрашивали, кто назначил его цензором нравов и хулителем граждан? Религия в то время была отделена от нравственности, что делало абсурдным такое обвинение. Либертинцы, как стали называться оппозиционеры, требовали отмены нового кодекса, особенно они жаловались на «отлучение». «Что! – говорили они – Мы убрали католическую исповедальню для того только, чтобы установить протестантскую?» Подняв эмблему партии, они прикололи к одежде свежие цветы в насмешку над другими горожанами, называя их «братьями во Христе». Правительство было напугано шумными протестами. Большинство граждан были на стороне служителей, и совет рискнул издать указ, приказывавший либертинцам покинуть город. Но у него не хватило смелости привести его в исполнение, и либертинцы, видя его слабость, становились с каждым днем все наглее. Наконец, выборы в феврале 1538 года дали большинство в совете в их пользу, трое их четверых членов правления были на стороне либертинцев. Такой поворот дел поставил пасторов в крайне тяжелое положение. Они стояли перед враждебным советом, подталкиваемые сзади враждебным населением. Кальвин оставался твердым. Он решил спасти учение, и ни при каких обстоятельствах не давал святого нечестивым людям, так как он понимал, что на этом принципе должна стоять реформация в Женеве, чтобы не упасть.
В то время как конвульсии сотрясали город изнутри, агрессия угрожала снаружи. Склоки среди горожан послужили сигналом для старых врагов возобновить попытки вернуть Женеву. Жители укрепили городские стены,  перелили ненужные колокола на пушки и поставили их на стены. Увы, это мало помогло, учитывая то, что они тем временем разрушали свою настоящую защиту. Протестантизм был связан с нравственностью, если он уйдет, никакие каменные стены не защитят их, и они еще раз станут добычей Рима.
На этом этапе дело еще больше запуталось вмешательством Берна. Правительство этого сильного кантона, стремясь к руководству делами в Женеве, посоветовало женевцам восстановить некоторые обряды, сохранившиеся при бернской реформации, но отвергнутые при женевской реформации; среди прочих были праздники и использование опресноков в причастии. Кальвин и Фарель протестовали против такой рекомендации.
В тот момент, когда о мнении пасторов стало известно, неистовое желание охватило либертинцев провести Вечерю Господню с опресноками. Правительство решило поступить по желанию либертинцев. Перед Кальвином стоял еще более важный вопрос, преподавать ли причастие вообще этим людям. При приближении Пасхи гнев этой группировки возрос. Они бегали по улицам ночью, горланя и громко крича. Они останавливались перед домом пасторов, выкрикивая: «В Рону! В Рону!», и запаливали свои аркебузы. Они разыграли маскарад, пародируя причастие, в котором их дотошное сознание позволяло участвовать только при наличии опресноков. В Женеве наблюдалась ужасная неразбериха. Это подтверждали свидетели и те, у которых были большие возможности узнать правду, о чем они и рассказывали. «От папства на самом деле отреклись, - пишет Беза – но многие не расстались с ним, многочисленные и неблаговидные беспорядки, процветавшие в городе, еще много лет поддерживались канониками и нечестивыми священниками». «Ни о чем не было слышно, - пишет Розет – кроме известий о ссорах между бывшими и настоящими правителями (старыми и новыми членами совета); одни были зачинщиками, другие следовали за ними, и все смешалось с упреками по поводу трофеев, взятых в войне, или награбленного в церквях». «Я живу здесь, - рассказывает Кальвин сам, описывая эти волнения – принимая участия в странных конфликтах. Вечером меня насмешливо приветствуют у дверей моего дома пятьюдесятью или шестьюдесятью выстрелами из аркебуз. Можете представить, как это должно удивлять бедного и робкого богослова, каким я являюсь, и смею заверить, всегда был. Именно во время этих постыдных сцен настал день, который должен был показать, что должны уйти либо либертинцы, поддерживаемые советом, либо Кальвин, поддерживаемый великим учением.
Утром пасхального воскресения 1538 года большой колокол церкви Клеменса прозвонил к началу служения, и жители со всех концов города поспешили в церкви. Фарель поднялся на кафедру собора св.Герваса, а Кальвин на кафедру собора св.Петра. Среди своих слушателей они видели много либертинцев. На поверхности все было спокойно, но одного слова было достаточно, чтобы вызвать  бурю. Несмотря на это, они должны были исполнить свой долг. Пасторы объясняли сущность Вечери Господней, рассказывали о поведении людей, которые были достойны, чтобы принимать в ней участие. Напомнив о беспорядках, царивших в городе на протяжении последних недель в доказательство того, что большинство собравшихся имели недостойное поведение, они в заключении объявили о том, что Святая Вечера не будет преподана в этот день. После этого голоса проповедников потонули в громких криках. Особенно большое волнение было в соборе св.Гейвеса, разъяренные люди вынули шпаги и бросились к кафедре. Фарель ждал их, скрестив руки на груди. Он давно уже научился смотреть в лицо разъяренных людей без страха.  Таким же непоколебимым был и Кальвин в соборе св.Петра. Скорее его кровь окрасит пол, на котором он стоит, чем он признается в профанации, требуемой от него. «Мы высказываем протест всем вам, - сказал он – мы не настаиваем на вопросе, касающемся хлеба, квасного или пресного. Это – дело незначительное, которое должно быть оставлено на рассмотрение церкви. Если мы отказываемся преподавать Вечерю Господню, так это из-за того, что вы находитесь в очень трудном положении, которое вынуждает нас так поступать.
Фарель перенес основной удар бури утром, вечером была очередь за Кальвином. Выходя из церкви Рив, бывшего монастыря св.Франциска, на берегу озера Кальвин встретил толпу людей, у многих из которых были при себе шпаги. Какие бы чувства не испытывал в тот момент молодой реформатор, он держался спокойно и смело перед толпой, бывшей на грани взрыва. Он был в городе не более восемнадцати месяцев, и, однако, внушал бо;льший страх, чем даже Фарель.
Они оба были людьми одного духа, как и одного служения, и все же они были разными и женевцы видели разницу. Фарель был человеком ораторского искусства, Кальвин был человеком силы. Трудно сказать, в каком свойстве или способности, или сочетании способностей заключалась эта сила. Конечно, она не заключалась в его жестах, виде или пышной риторике, так как никто более усердно не избегал этого, как он. Но то, что он обладал такой силой – спокойной, непреклонной, непреодолимой силой – знали все, так как все ее чувствовали. Обличительные речи и угрозы Фареля были ужасны, страстность велика как гроза в Альпах, но было что-то в этом шуме, что смягчало суровость и обвинения. Кальвин никогда не бросал громов и молний. Если бы он это делал, было бы легче, женевцы бы чувствовали, что он более человечен и общителен – человек со страстями как они или, по крайней мере, как Фарель, которого они воспринимали со смешенным чувством любви и страха, и которого они не могли не прощать, даже когда он обрушивался на них с упреками. Но со своим ужасным спокойствием, бесстрастным умом Кальвин стоял от них в стороне и поднимался выше всех них, даже Фареля, даже совета, чей авторитет уменьшался перед духовным величием, которое, казалось, окутывало этого человека. Он был перед ними как воплощение совести: его высказывания были указаниями, справедливыми и непоколебимыми, как законы самого неба. Откуда он пришел, этот загадочный и страшный человек?  Нойон был его родиной, но какие силы сформировали такой дух! Какой случай забросил его в их город, чтобы держать их в его власти и управлять ими так, как никакой епископ, или герцог, или Папа еще не управляли ими? Они попробуют, не сбросят ли его иго. Для этого они захватили шпаги.
Историки, бывшие свидетелями этой сцены, осторожны в своем описании. Она не окончилась трагично, как ожидалось, и вместо фактов, которые не способствовали бы чести города, они удостаивают нас поздравлениями с тем, что дело не закончилось хуже. Мы не знаем, какие слова возбудили бурю. Не обязательно, чтобы они были сильными, что чем крепче они будут, тем лучше их воспримут. Когда Кальвин проповедует, видно, что на лицах слушающих появляется неодобрение. Мгновенно раздаются выкрики, минуту спустя слышан лязг вынимаемого оружия, а потом блеск обнаженных шпаг. Буря разразилась с тропической неожиданностью и силой. Разъяренные люди, потрясая оружием перед лицом проповедника, рвутся к кафедре. Один удар и деятельность Кальвина прекратится и не только его, с ним закончится деятельность Женевы как нового оплота реформации. Фарель считал, что бремя слишком тяжело для него; мы знаем, что если бы Кальвин упал, никто бы не занял его места. Как бы торжествовал Рим, когда бы вновь вошел в Женеву через изувеченный труп реформатора! Но какая бы катастрофа была для Европы, если бы ее новый день был омрачен двойной ночной тьмой, тьмой  восстающего атеизма и ущербного суеверия!
Но движению не суждено было прекратиться. Тот, Кто рассеял императоров и армии, когда они выстроились в боевом порядке против реформации, усмирил шум разъяренной толпы, когда она восстала, чтобы уничтожить ее. Тот же щит, который прикрыл Лютера на сейме в Вормсе, был простерт над головой Кальвина, когда он был в окружении блестящих шпаг в церкви Рив. Среди собравшихся были друзья реформатора, они встали между кафедрой и разъяренными людьми, спешившими нанести удар. Эта защита дала время менее враждебно настроенным врагам Кальвина придти в себя и избежать преступления, которое они собирались совершить, и скандала, который они  вызвали бы, если достигли своей цели.   Их гнев стал остывать; сначала один, потом другой вложили шпаги в ножны, и спустя некоторое время мир был восстановлен. Мишель Розет, хронист и член магистрата, говоривший, что он был там, пишет с чувством явного облегчения: «Дело обошлось без кровопролития». А слова члена правительства Гуатиера, считавшего мирный исход дела чудом, показывают, как близко был совсем другой исход. Друзья реформатора посчитали неразумным оставить его беззащитным, хотя буря, казалось, затихла. Окружив его, они проводили его до дома.
На следующий день собрался совет Двухсот и вынес двум служителям приговор об изгнании. Этот приговор был одобрен на следующий день всеобщим советом или народным собранием. Когда Кальвина ознакомили с решением, он с достоинством ответил: «Если бы я был слугой человека, то получал ничтожное жалование, но к счастью я слуга  Того, Кто никогда не подведет и даст Своим слугам то, что обещал». Совет обосновал приговор об изгнании расхождением по вопросу о пресном хлебе. При этом он действовал неискренно. Пасторы требовали, чтобы вопрос о квасном и пресном хлебе обсуждался открыто. Настоящей причиной изгнания была та, о которой магистрат Женевы по очевидной причине умалчивал, а именно отказ Фареля и Кальвина преподать Вечерю Господню в связи с богохульством и аморальностью со стороны тех, кто требовал допуска к столу причастия. Перед окончательным приговором Кальвин попросил всеобщий совет выслушать доводы в свою защиту, но в просьбе было отказано.
На этом этапе важно отметить, что реформатор строил всю систему церковного управления на принципе – святое не должно даваться нечестивым. Он старался, чтобы этот принцип не нарушался, так как он был основой, во-первых, чистоты церкви, а во-вторых, нравственности и свободы государства. Как мы видим, этот принцип при первой попытке установления брошен под ноги и растоптан неверующей демократией. В дни Кальвина эта партия только дала первый росток, потом она выросла до больших размеров, вышла на более широкую арену, и мир увидел как она, особенно во Франции, сокрушила и повергла в прах королей и правительства. Но принцип Кальвина, будучи Божественным, не мог погибнуть под этими ударами. Он был на мгновение подавлен, изгнан из Женевы, как один из ее борцов, но снова поднялся, и, вернувшись в Женеву пятнадцать лет спустя, был увенчан победой.





               
                Глава 12


                Кальвин в Страсбурге – Рим подходит к Женеве


Фарель в Нойшателе – Кальвин в Страсбурге – Его труды – Беспорядки в Женеве – Бедность Кальвина – Попытки Рима вновь захватить Женеву – Кардинал Садолето – Его письмо женевцам –Кто ответит на него? – Отвечает Кальвин – Подъем реформации – Спад католицизма – Встреча протестантов и католиков во Франкфурте – Кальвин едет туда – Встреча не дает плодов – Беседы Кальвина и Меланхтона – Доверие Кальвина Меланхтону – Нежная любовь к нему – Кальвин и Лютер никогда не встречались – Лютер поставлен среди тевтонских народов, Кальвин среди латинских народов – Мудрость такой  расстановки


Медленно и грустно, с опущенными глазами – так как Господь оставил всякую надежду на город, которому они посвятили много труда – шли два изгнанных служителя неизвестно куда. После неудачной попытки со стороны Берна и Цюриха уладить ссору Фарель пошел в Нойшатель, который стал полем для его будущих трудов и, таким образом, завершил строительство здания, фундамент для которого он заложил раньше. Кальвин, дойдя до Базеля и немного отдохнув в городе, который он любил больше всего, в конечном счете, отправился в Страсбург, куда его настойчиво приглашали пасторы Буцер и Капито. В Страсбурге его ждали три года почетного труда. Вокруг него собрались известные иностранцы, изгнанники за Евангелие; французские беженцы в количестве около 15 000 человек создали общину, выбрали его пастором, а городской совет, передав доминиканскую церковь в его распоряжение, назначил его читать лекции по Писанию. Публика была более эрудированной и изысканной, чем в Женеве, так как только через Кальвина Женева могла стать образованной. Любовь Страсбурга была как бальзам для израненного сердца изгнанника.
Изгнание двух служителей не успокоило бури, бушевавшей в небольшом государстве на берегу Лемана. Совет, для того чтобы, возможно, показать, что может управлять без Кальвина, опубликовал несколько новых указов о реформации нравов, но, увы, нравственная сила ушла вместе со служителями, и распоряжения магистрата остались незамеченными. Чем тише становились удалявшиеся шаги Фареля и Кальвина, тем громче становились беспорядки в покинутом ими городе. Проповедники Марко и Моран, занявшие освободившиеся кафедры, были просто объектами насмешек. Вскоре они с раздражением оставили город. Совет подумал поставить на их место двух директоров школы, которую открыл Фарель, так как хотя в Женеве было 900 священников, но учителей не было. Два учителя поднялись, отрясли прах со своих ног, и школа закрылась. Доминировавшая фракция потребовала «свободы», и, оставленная без духовного руководства и светского наставника, была вольна делать то, что сердце пожелает, если есть истина в максиме: «невежество есть мать набожности».
Кальвин на новом поприще в Страсбурге проповедовал четыре раза в неделю и исполнял другие, как личные, так и общественные обязанности хорошего пастора. Каждый день он читал лекции по богословию студентам академии, причем учебником было Евангелие от Иоанна и Послание к римлянам, которые он толковал. Слава о его лекциях привлекала студентов из других стран, и Страсбург обещал составить конкуренцию Виттенбергу, как школа богословия. Реформатор не просил у магистрата жалования, а они не торопились его назначать, и поэтому он испытывал большую нужду. У него было немного денег от отцовского наследства, вдобавок он продавал свои книги. Ему было очень горько расставаться с ними, но другого выхода не было, так как в то время он пишет Фарелю о том, что « у него нет ни фартинга». Потом сенат Страсбурга назначил ему стипендию, но такую маленькую, что она не удовлетворяла его нужды. Вернемся в Женеву.
Кальвин ушел, а Папа приблизился. Некоторое время он наблюдал, когда плод созреет, и вот его можно сорвать. Кардиналу Садолето поручили написать письмо народу Женевы, которого, как считали, было достаточно, чтобы вновь войти в старое стадо. Для этой задачи нельзя было найти более подходящего человека, чем Садолето. Проведя юность при курии Льва X, он был таким же сыном Ренессанса, как и церкви. Он был исполнен толерантности, воспитанной на безразличие, которую иногда ошибочно принимают за истинный либерализм. Он мог написать любое количество прекрасных фраз на чистейшей латыни. Он вел безукоризненную жизнь. Протестанты иногда думали, что он вот-вот должен стать одним из них. Но нет, он любил тишину наук и эстетику искусства. Прежде всего, у него была безопасность и комфорт непогрешимой церкви. Она спасала от трудов по изучению и от мук сомнений.
Его письмо «к сенату и народу Женевы» было таким, каким можно было ожидать от такого человека. Он начал с клятвенных заверений своей давней любви к ним; он восхвалял их благородные качества; он «утопил послание» в трогательной печали об их несчастьях. Увы, они позволили соблазниться на протестантизм, который, как он сказал, содержал очень мало истины. Максимально используя утонченность своего пера, он отчеканил несколько блестящих комплементов в похвалу Священного Писания и Христа как единственного Спасителя, а также учения оправдания по вере. Выражаясь таким образом, Садолето не проявлял ни малейшего желания стать последователем протестантской веры, он только заманивал женевцев под тиару. Только в непогрешимой церкви они могут найти спасение от таких бурь, как применяемое к ним личное осуждение.
Письмо имело совсем обратное действие, чем от него ожидали. Оно помогло показать народу Женевы край пропасти, к которому они приближались. Читая письмо кардинала, они спрашивали себя, неужели мы так близко от Рима, что понтифик полагает, ему стоит только открыть ворота, и мы войдем? Более того, оно заставило их почувствовать потерю, которую они испытали после изгнания Кальвина. Они посмотрели вокруг в поисках человека, чтобы написать ответ Садолето, так как они понимали, что письмо не должно остаться без ответа, но тщетно смотрели. У всех на устах было имя одного человека, который мог справиться с этой задачей, но так как еще не высохло чернило, которым писали имя этого человека в указе об изгнании, они не смели произнести его. Однако это показало, что течение событий начало меняться. Тем временем Кальвин в Страсбурге получил копию письма кардинала, и, не дожидаясь, пока женевцы попросят его, ответил в такой манере, что Садолето уже не делал второй попытки. Чтобы написать ответ Садолето Кальвину потребовалось шесть дней, и до сих пор письмо остается памятником его таланта. Он начинает с комплемента образованности и красноречию кардинала и продолжает выражать изумление по поводу «исключительной любви и доброжелательности», которые Садолето, совершенно незнакомый с народом Женевы, так неожиданно испытывает к нему, и «плодов которых никогда не было видно». «Если им – продолжает Кальвин – руководило тщеславие и корысть при отделении от Рима», как намекнул Садолето, какая эта была ошибка! «Конечно, - пишет он – если бы я пекся о личной выгоде, я бы никогда не отделился от вашей фракции». «Разве не является кратчайшим путем к богатству и почестям – спрашивает он – принятие сначала условий, которые вы нам предлагаете?» «Вы называете нас отступниками», пишет Кальвин. «Женевцы, выйдя из трясины заблуждений, в которую они погрузились, вернулись к евангельскому учению, и это вы называете оставлением истины Божией. Они вышли из-под папского господства, и это вы называете отделением от церкви». «Мы противоречим св.отцам! – восклицает реформатор, ссылаясь на другое обвинение, выдвинутое кардиналом против протестантов – Мы находимся в большем согласии с древними традициями, чем вы, наши оппоненты, да будет вам известно, Садолето. Мы не просим ничего больше, только бы видеть восстановленным прежнее лицо церкви, которое было разбито и почти уничтожено Папой и его фракцией». После напоминания кардиналу о том, что было знакомо ему вследствие учености, а именно о состоянии церкви во времена греческих и латинских отцов, Кальвин спрашивает его: «Разве вы назовете врагом древних традиций человека, который ревнует о древнем благочестии, жаждет восстановить в первоначальном блеске все, что было опорочено? По какому праву нас обвиняет в нарушении древней дисциплины та самая партия, которая оставила ее?»
Несколькими штрихами Кальвин далее рисует картину того состояния, в котором реформатор застал школы и кафедры: во-первых, ничему не учили, кроме «чистой софистики», «запутанного и извращенного схоластического богословия», «какого-то вида тайной магии». А что касается кафедр, то «не было проповедей, из которых глупые старухи не узнали бы о невероятных историях, о которых они могли рассказать через месяц у своих домашних очагов». Разве преступление заменить этот вздор богословием, взятым из Слова Божьего, и вместо монахов поставить за кафедры проповедников древнего Евангелия?
Далее следуют несколько возвышенных отрывков об оправдании по вере, о единственном посредничестве Христа, богослужении, Вечери Господней, служении, церкви, затем идет заключение, в котором реформатор воспроизводит, хотя и в противоположном смысле, персонификацию Садолето. Кардинал вызывает Кальвина и его братьев в качестве преступников на Божье судилище. Кальвин подчиняется трубным призывам. Он приходит на страшный суд, на который кардинал призвал его, и так отвечает на обвинение: «Я видел, что Христа забыли, и считали ненужным, что мне оставалось делать? Я видел, что Слово Божие игнорировали и прятали, что мне оставалось делать? Разве называют предателем того, кто, видя убегающих солдат, поднимает командирское знамя, собирает их и восстанавливает порядок? Разве я предатель, если поднял посреди рассеянной церкви прежнее знамя Иисуса Христа? Так как я развернул не новое и незнакомое знамя, а Твое великое знамя, о, Господь!» Он добавляет, ссылаясь на язвительное замечание Садолето о том, что они нарушили мир: «Разве они (католики) не прибегали к шпаге и виселице? Разве они не считали своим единственным средством оружие и жестокость? Они предоставили нам освящение скорбями и кровью вместо другого освящения. Мы знаем, что мы делали и во что верили, «и дай Вам Бог, Садолето, чтобы Вы смогли однажды так же открыто сказать».
Так Кальвин, хотя и находясь в изгнании, продолжал прикрывать Женеву своим щитом. Письмо быстро распространилось по всей Европе. Лютер прочитал его и был в полном восторге. Его взгляд сразу распознал в нем свободу, силу и величие. «Вот, - сказал он – письмо, у которого есть руки и ноги. Я радуюсь тому, что Бог восстанавливает таких людей. Они продолжат то, что я начал делать против антихриста, и с Божией помощью они закончат дело».
Кальвин стал или вот-вот станет центром движения, чье настоящее положение  в христианском мире весьма опасно. Переломный момент состоял в конфликте католицизма и протестантизма. Обеим сторонам было ясно, что брешь, разделявшая их, должна быть закрыта сейчас, и что если решение будет откладываться и дальше, то противоречие перерастет в ожесточенную и кровопролитную войну, длящуюся десятилетиями, а, возможно, и дольше. За те годы, что Кальвин жил в Страсбурге, папская и протестантская общественность провела не менее четырех последовательных съездов, чтобы попытаться найти основу, на которой смогут сойтись две церкви и восстановить мир в христианстве. Император взял на себя инициативу этих собраний со стороны католиков. Среди двух партий у последней были более веские причины для удерживания оливковой ветви. Двадцать пять лет прошло в попытках свергнуть протестантизм, но вместо того, чтобы рассказать о победах, они могли показать только список поражений. Все работало против них. Если они проводили диспут, то только для того, чтобы показать слабость своих борцов, если собирали синод, то чтобы только услышать протестантское вероисповедание, если проводили встречу, то только для того, чтобы пойти на новые уступки, если возводили костры, то чтобы посеять семена новых мучеников; если объединялись, чтобы нанести совместный удар, то обрушивалось какое-нибудь несчастье, какой-нибудь союзник предавал их или появлялась зловещая фигура турка, и их планы срывались. Лук ломался в тот момент, когда стрела была готова лететь.
Как относились в тот час народы к послушанию папскому престолу?  Половина европейских стран встали или спешили встать под знамя, на котором было написано: «Открытая Библия и свобода совести». Две Саксонии, Пруссия, Гессе-Кассель, Виттенберг, несколько небольших княжеств и много вольных городов собрались вокруг великого Протеста. Лучшая часть Швейцарии была потеряна для Рима. Мало кто, кроме пастухов в горах, получали ее индульгенции и воссылали взамен деньги. Дания и Швеция восстали. Сильные королевства Англии и Франции находились в подвешенном состоянии. Повсюду люди протестовали против давней власти римской церкви, и вскоре на севере от Альп у нее остались лишь несколько подданных. Парламенты принимали законы, регулировавшие ее незаконное присвоение прав, ее буллам не подчинялись, ее облачения были не в ходу; десятины, аннаты, права и бенефиции были всего лишь собранными после жатвы колосьями. Паломники и анахореты исчезли с ее дорог; люди хоронили мощи вместо того, чтобы поклоняться им; капюшоны и рясы были заменены на одежду для честного труда; на месте монастырей появились школы и больницы; чтение Писания вытеснило молитвы по четкам, и проповедь Евангелия пение ектений и месс.
В добавление ко всем этим потерям, когда католики смотрели на другую сторону, они не могли не видеть крепкую позицию протестантов. Реформация не только разделила христианский мир, не только получила поддержку княжеств, князей и вольных городов, но и использовала многие средства, которые постоянно умножали ее последователей и расширяли ее территорию. Прежде всего, это было Священное Писание на родных языках разных стран. За этим Божественным средством пошли почти все мыслящие люди науки и риторики, которыми могла гордиться та эпоха. Время от времени из-под пера Лютера вырывался свет и озарял Европу. Недавно вышло великолепное доказательство, Институты. Эта работа потрясла христианский мир, стройная фаланга аргументов, по сравнению с которой легионы императора были слишком слабы.
Вокруг двух великих вождей, Лютера и Кальвина, была сотня проницательных и дисциплинированных умов, готовых разоблачить софистику, противостать лжи, высмеять глупость и подвергнуть критике лицемерие и высокомерие. Более того, привычка независимого изучения и искусство комбинирования, примером чего может служить Шмалькальденская лига, и что не прошло даром для ее противников, пришли на помощь делу. Короче, среди сил на стороне протестантизма не последним был дух его последователей. Они могли смело смотреть в лицо тюрьмам и дыбам, эшафотам и кострам, и не пасть духом. На место тех, кого сожгли сегодня, завтра встанут сотни, чтобы подхватить упавшее знамя и нести его до победы. Такие размышления не могли не повлиять на умы католиков и подтолкнуть их примирению с протестантами. С далеких берегов Тагуса пришло письмо, исполненное довольно дружеских заверений. В письме, написанном в Альказаре в Толедо 25 ноября 1539 года, император приглашал протестантских князей Германии встретиться и попытаться продумать меры для примирения. В то же время Карл известил о том, что король Франции, с которым он был тогда в мире, был солидарен с ним в этом вопросе.
Вслед за письмом князья собрались в феврале во Франкфурте. Императора на встрече представлял Элдо, архиепископ Лунденский. Кальвин в сопровождении Штурма поехал туда по настоянию братьев в основном в интересах швейцарских церквей, а также ради встречи и общения с Меланхтоном. Дебаты были долгими, но результаты были небольшими. Все закончилось перемирием, которое должно было длиться пятнадцать месяцев, чтобы дать возможность богословам и ученым собраться и обсудить необходимые шаги для решения религиозных проблем. Без перемирия участники не были бы спокойны за свои головы. Между тем, гонения на протестантов в имперских покоях должны быть прекращены, и никого с обеих сторон не должны были тревожить по поводу религии. Протестанты думали, что увидели дьявольский характер в попытке ограничить соглашение Аугсбурским исповеданием. У императора были веские причины, чтобы лишить швейцарцев их преимуществ. Он знал, что если немецкие и швейцарские реформаты объединятся и образуют один протестантский лагерь, простирающийся от Балтики до берегов Роны и подножий Пеннинских гор, то Рим потеряет свою власть к северу от Альп, а вместе с ним он сам лишится династических перспектив.
Мы с удовольствием переходим из зала заседаний к комнате, где величайший ученый реформации и ее величайший богослов должны были встретиться. Меланхтон и Кальвин понимали друг друга с первого взгляда. У Кальвина не вызывала сомнения непоколебимая преданность Меланхтона протестантской вере. Немудрые уступки, на которые иногда толкала его любовь к миру, хотя и вызывали порицание Кальвина, никогда не пошатнули доверия к нему. Последовал обмен мнениями о природе Евхаристии, и Кальвин, как мы узнаем из писем к Фарелю, был рад обнаружить, что взгляды Меланхтона почти совпадали с его собственными взглядами, хотя и из-за уважения к Лютеру не высказывались открыто. Однако последующие обсуждения показали, что единство не было таким крепким, как надеялся Кальвин. Тем не менее, их дружба оставалась нерушимой на протяжении всей жизни и приносила плоды Божией церкви. О том, как глубока и нежна была любовь Кальвина к Меланхтону, можно судить по трогательным словам, написанным после того, как могила сомкнулась над ним. «О, Филипп Меланхтон, - ибо к тебе я обращаюсь – тебе, который сейчас находится одесную Бога с Христом, ожидая нас на небесах, пока мы не придем в блаженный покой – сотни раз ты говорил мне когда, устав от трудов и неприятностей, ты склонял свою голову мне на грудь – Да будет воля Божия, да будет воля Божия, чтобы я мог умереть на этой груди! Что до меня, то позже сотни раз я желал, чтобы нам было даровано быть вместе. Конечно, ты смелее смотрел в лицо борьбе, мужественнее переносил зависть и клевету. Тебя угнетала злоба многих людей, чья дерзость была пропорциональна тому, что они называли твоим малодушием».
Есть еще одна встреча, которая имела бы больший интерес для нас, чем та, о который мы рассказали. По крайней мере, одна сторона очень ее ждала. В письме к Лютеру Кальвин пишет: «О, если бы я мог полететь к тебе и насладиться общением с тобой с течение нескольких часов!»  Все время спрашивают, если бы Лютер и Кальвин встретились, кто бы был больше? Могла бы брешь в протестантском войске быть заделана, лагеря Виттенберга и Женевы слиться в один? Померкла бы слава Лютера перед спокойным величием Кальвина, и могла бы мощь последнего склониться перед интуицией и блестящим гением первого? Но не суждено было этим двум людям  увидеться во плоти. Им суждено было обитать в разных областях. Импульсивный Лютер был дан тевтонским народам, которым нужен был его энтузиазм, чтобы зажечь их. Кальвин был помещен среди легко возбудимых и непостоянных южных народов, где его суровая логика и любовь к дисциплине помогали ограничить их стремление к излишествам и страсть к построению теорий. Если бы Лютер поехал во Францию – был такой момент у ворот Аугсбурга по случаю бегства от Каэтана, когда он подумал повернуть лошадь в этом направлении – он бы разжег большой пожар своим красноречием, который бы быстро возгоревшись, также быстро бы погас. И если бы Кальвин при первом посещении Страсбурга, вместо того, чтобы повернуть на юг к Базелю, поехал бы в Виттенберг и сделал бы Германию полем своей деятельности, о чем он подумывал, ему бы, несомненно, удалось бы укоренить свою систему церковного порядка, но без особого энтузиазма со стороны тех, кто ее принял, но необходимого для ее стабильности и передачи всему христианскому миру, а юг тем временем стал бы добычей пантеистических теорий таких людей как Ошин и Сервет.  Какое чудесное распределение даров между этими двумя людьми в месте, предназначенном им для деятельности,  и во времени, в котором они действовали! Лютер был в центре первого акта великого спектакля. Он сейчас заканчивается, и в центре второго начинающегося акта встает Кальвин с такой же огромной энергией, но суровой логикой, чтобы завершить и увенчать работу своего предшественника.






                Глава 13


                Безрезультатные встречи в Гагенау и Ратисбоне


Съезд в Агно – Попытка опередить  протестантов – Твердость немецких князей – Встреча в Ратисбоне – Недоумение Карла V – Кардинал Контарини – Программа – Благоприятное начало сейма – Соглашение по нескольким доктринам – Камень преткновения – пресуществление – Надежды не осуществились – Будет ли примирение благословением для христианства? – Оно будет могилой для протестантизма и новой жизнью для атеистической революции




Следующая встреча состоялась в Агно 25 июня 1540 года. На ассамблее председательствовал король Фердинанд. Протестантские князья были представлены представителями. Присутствовало много богословов, среди них был Кальвин. Меланхтон по дороге заболел, и таким образом, отсутствовал. Фердинанд, на основании того, что протестантских князей не было, перенес встречу на 28 октября в Вормс. Между тем, была совершена попытка опередить протестантов, потребовав от них отдать здания, земли и доходные статьи, которые они забрали у папистов, и пообещать, что в Шмалькальденскую Лигу больше никто не будет принят. Эти предложения были с негодованием отвергнуты. Давайте сначала решим религиозные вопросы, сказали протестанты, а остальное все приложится. Они никого не ограбили; присвоенные церковные доходы отдали на религиозное обучение людей, помощь школам и бедным. Что же касается отказа в защите Лиги тех, кто преследуется справедливо, они с презрением отвергли мысль связать себя, как подлую политику. Кальвин, которому нельзя было легко навязать что-то или легко удовлетворить, свидетельствует в своих письмах о стараниях людей, которых он видел во Франкфурте. Они скорее увидят свои города вспаханными, замки разрушенными, а самих себя на эшафоте, чем распустят Лигу и отдадут беззащитные провинции и города на волю императора и Папы.
Собрание состоялось в Вормсе, но на третий день пришло письмо от императора о роспуске его и проведение его с бо;льшей торжественностью в Ратисбоне в январе 1541 года. Участники не приехали вовремя, и сейм Ратисбона открылся только в апреле. Кальвин, направленный Страсбургом, поехал туда, хотя мало ожидал от сейма, не веря в искренность католических правителей, и, возможно, зная как никто другой, что перед ними была поставлена невыполнимая задача, так как от них требовали примирить антагонистические веры. И все же многое предвещало удачный исход этой четвертой попытки  успокоения христианства в течение двух лет. Во-первых, в связи с положением дел император был заинтересован в дружеских отношениях с князьями протестантской лиги. Он набирал армии, тратя огромные деньги, годы и силы, истощая свои таланты в тяжелых экспедициях и крупных предприятиях, но проблем вокруг трона становилось больше, а не меньше. Истинно, ему не надо было напрашиваться на новые неприятности. Карл, несомненно, говорил правду, когда устами Гренвиля он открыл сейм такими словами: «Когда он понял, как религия разорвала империю и дала туркам возможность почти вторгнуться в недра Германии, ему было очень горько, и поэтому на протяжении многих лет он искал пути примирения».
Папа Павел III не менее императора склонялся к примирению. В знак своего дружеского расположения он послал Гаспара Контарини в качестве своего легата на сейм. Венецианский патриций по происхождению, кардинал Контарини был человеком чистой жизни, благочестивого нрава и либеральных взглядов. Он был членом «Оратории Божественной любви», ассоциации, старавшейся провести реформу в церкви; по важной доктрине оправдания она приближалась к Лютеру. Протестантские богословы желали не менее их ликвидировать брешь при условии, если это будет сделано не во вред реформации. Когда они думали о жертвах, связанных с продолжительной борьбой – опустошениях, крови, проливаемой на полях и эшафотах – они не брали на себя ответственность, чтобы поспешно закрыть дверь перед любой благой попыткой союза. Никогда еще мир не казался таким близким.
Заседания начались с того, что Гренвиль представил сейму книгу, которая, как он сказал, получила одобрение императора, и которую он советовал им принять за основу дискуссий. Книга состояла из ряда глав или трактатов об учении, обрядах, таинствах, орденах и уставе церкви. Участники должны были сказать, в чем они согласны с ней, а в чем нет. Папа, естественно, хотел, чтобы важный вопрос о его верховной власти был рассмотрен прежде всего, но Контарини, несмотря на инструкции, отложил вопрос о власти Папы на конец и отдал первенство учению о системе христианства. Некоторое время все шло гладко. Между двумя сторонами собрания существовало весьма удовлетворительное единство во мнениях относительно учения о грехопадении, свободной воле и оправдании. Кальвин был удивлен уступками католиков. «Мы придерживаемся – говорит он в письме Фарелю – всех существенных положений истинного учения. Если ты примешь во внимание, с какими людьми нам пришлось согласиться, ты поймешь, как много было сделано». Пока ни облачка не было на небе сейма.
Далее стоял вопрос о церкви. Сейм пришел к соглашению по поводу церковного устава; собрание разделилось на две части относительно церковной власти. Чтобы избежать неприятностей, было предложено перейти к другому вопросу, а этот оставить для будущего рассмотрения. Дальше шли таинства. Сейм приближался к самым трудным вопросам. Были разногласия, протестанты относились к таинствам по-другому, и обсуждение могло продолжаться. Наконец, наступило рассмотрение таинства Вечери Господней. «Здесь – писал Кальвин – стояла огромная скала, которая преграждала дорогу всему дальнейшему прогрессу». «Мне пришлось рассказать на латыни – продолжает Кальвин – о своем мнении. Не боясь оскорбить, я осудил присутствие Господа в каждой частице, и назвал недопустимым поклонение дарам».
Мы видим представителей папского и протестантского мира перед римским сфинксом – великой тайной пресуществления. Если они решат загадку, примирят эту догму с Писанием, здравым смыслом и разумом, то все будет хорошо, они объединят две церкви и принесут мир в Европу, но если это им не удастся, христианство ждет дальнейшее разделение,  вражда и войны. Один за другим выходят со своим решением те, кто в надежде как Эдип отгадают загадку, обезоружат чудовище и отвратят от христианства  угрожающие ему бесчисленные бедствия. Сначала выходят протестанты. «Филипп и Бюцер – пишет Кальвин – вывели неясные и непрямые формулировки, чтобы удовлетворить противоположную сторону, ничего не уступая. Он свидетельствует об их «лучших намерениях», но ничего не ждет от их «увиливания». Затем выходят католики. Они все окутывают туманом таинственности. Загадка все еще не разгадана, тайна не раскрыта, несмотря на знания, ум и софистику, с помощью которых старались сделать ее понятной; она также не согласуется с Писанием, разумом и здравым смыслом, как и прежде».
На этом этапе произошел случай частично трагический, частично гротескный, который разнообразил заседания. Однажды ветеран полемики,
д-р Экк, над которым Меланхтон одержал верх в споре о Евхаристии, пришел домой в сильном гневе и за ужином напился, чтобы потопить чувство полного поражения, к тому же он подхватил лихорадку. На дебатах не было больше слышно его громового голоса, а в зале заседаний не видно его высокой, широкоплечей и статной фигуры.
После этого обсуждение вопроса о мессе, поклонении святым и верховной власти Папы приобрело вялый характер без ощутимых результатов. Небо ясное в начале сейма затягивалось теперь тучами. Надежды на мир не оправдались. Император распустил сейм, обещав как всегда в случае безвыходных ситуаций, собрать вселенский собор, а если Папа откажется это сделать, собрать сейм империи для решения религиозных разногласий в христианстве.
Так закончился сейм в Ратисбоне. Если бы ему удалось объединить две церкви, мировая история пошла бы по другому пути. Была бы она лучше?  Не колеблясь, ответим: была бы хуже. Божьи планы не только больше и мудрее, но и благотворнее человеческих мыслей. Союз, основанный на возможных тогда  условиях, закрыл бы путь протестантизму, так как полуреформация не была бы реформацией. Могла ли римская церковь, предположим, видоизменив учение, исправив наихудшие заблуждения, при более терпимом превосходстве вернуть Европу и проводить свою политику беспрепятственно, без соперников и оппозиционеров? Мы ответим, не могла. Все папские борцы просмотрели силы, которые действовали в христианстве, когда они положили беды своей церкви у порога протестантизма. Римская церковь была духовным банкротом, перед тем как возникли реформаты. Народы потеряли веру в нее. Пантеистические принципы, возникшие в двенадцатом веке, достигли кульминации, но в результате воздвигнутого Лютером и Кальвином волнореза, они к концу шестнадцатого века разбились и захлестнули Европу со всей яростью разрушительной революции. Протестантизм не пробуждал, он сдерживал злость против Рима и направлял ее в русло духовной реформации. Христианство того времени было призвано сделать выбор между учителями нравственности и порядка таких, как Кальвин, и апостолами атеизма со всеми преступлениями, революциями и бедами таких, как Кастеллио и Сервет. К несчастью, римская церковь приняла своих друзей за врагов. Спросим, как она поживала в тех странах, которые оставались папистскими?  Была ли церковь свободна от разложения, а священники от жестокости в странах, где установилась реформация, или где она подавлялась? И к какому берегу они убегали во время частых бурь революции, охватившей папский мир? Реформация совершилась в лютеранской форме. Она насадила в умы христиан великий принцип реновации, «спасение по благодати». Но вместо того чтобы построить на нем систематизированную церковь, которая бы действовала как духовный волнорез против безбожных принципов готовых ворваться и заполнить вакуум, образовавшийся частичным разрушением католицизма, реформация в Германии перешла в политическое действие, она побежала сеять. Нужна была сильная церковь, а сформирована была политическая лига. Для протестантизма нужен был новый центр, свободный от политических альянсов, способный перерасти в сильную очищающую и сдерживающую силу, которую мир видит не только как систему доктрин, а как новое святое общество. Пока несколько хитрых умельцев в Ратисбоне пытаются отремонтировать старую систему и удержать ее от падения, новое здание поднимается в другом месте.





                Глава 14


                Кальвин возвращается в Женеву


Движение должно возобновиться в марте – Кальвин в Страсбурге – Либертинцы в Женеве – Погибают четыре преследователя Кальвина – Подъем возвращается в Женеву – Делегаты уговаривают Кальвина вернуться – Мысль о возвращении кажется ему ужасной – Заклинание Буцера – Отправляется в обратный путь – Приходит в Женеву – Прием – Уроки, полученные в изгнании – Возвращается более подготовленным к работе – Иделетте де Бюр

Если бы сейму в Ратисбоне удалось найти основу для соглашения, ради чего трудились обе партии, то Кальвин не вернулся бы в Женеву. Не было бы необходимости искать новый центр для реформации, которая прошла свой путь и была готова исчезнуть со сцены. Однако она была спасена от погребения, которое обеспечило бы ей соглашение. Движение должно было возобновить свой марш. Вот-вот начнется второе и самое важное действие, и поэтому Кальвин отправляется в Женеву.
Пока реформатор жил в почете в Страсбурге в каждодневных плодотворных трудах, прерываемых лишь посещением императорских сеймов, общественное мнение на берегах Лемана относительно него претерпевало значительные перемены. Секта либертинцев при поддержке анабаптистов и папистов, с каждым днем становилась все более неуправляемой. Распутство и беспорядки переступили все границы после отъезда Кальвина. Год 1539 прошел в неистовой сатурналии. Совет, беспомощный перед лицом этих беспорядков, начал раскаиваться в своих действиях. Четверо синдиков, особо активных в изгнании Кальвина, были теперь не у дел. Один погиб на эшафоте, обвиненный в уступке женевской территории, другой, обвиненный в подстрекательстве к мятежу, попытался убежать через окно, но упал головой вперед и сломал шею. Соотечественники, узнав о трагическом конце, припомнили, как он сказал язвительно Кальвину: «Конечно, городские ворота слишком широки, чтобы выпустить его». Остальные два члена правительства, вовлеченные в те же преступления, обратились в бегство. Все это происходило в том же году и том же месяце.
Был 1540 год. Городские реестры показывают ежедневный подъем общественного мнения в защиту Кальвина. Сентябрь 21 число: совет поручает Ами Перрену, одному из его членов, «найти возможные средства для возвращения  господина Кальвина». Октябрь 13 число: было решено написать письмо «месье Кальвину о том, чтобы он помог нам». Октябрь 19 число: Совет Двухсот решил «для поддержания чести и славы Божьей» искать все возможные средства для возвращения «господина Кальвина в качестве проповедника».  Октябрь 20 число: всеобщий совет или народная ассамблея постановила «послать в Страсбург за господином Жаном Кальвином, чтобы сей ученый муж был служителем в нашем городе». Энтузиазм горожан так описывается очевидцем Жаком Бернаром:  «Они все кричали: Кальвин, Кальвин! Мы хотим Кальвина, благого и ученого мужа, истинного служителя Иисуса Христа!»
Женева послала три делегации для того, чтобы уговорить вернуться человека, которого два года назад выгнали из ворот с позором и угрозами. Те же два кантона, Берн и Цюрих, от чьего посредничества тогда отказались, теперь попросили повлиять на городские власти Страсбурга для того, чтобы преодолеть их нежелание отказаться от услуг Кальвина. В добавление к усилиям сената многие граждане написали реформатору частным образом, настойчиво прося его вернуться. Эти письма застали Кальвина уже по дороге на сейм в Вормс, куда и последовал за ним представитель из Женевы. Покаявшийся город открывает свои ворота. Вернется ли он?
Это был решающий момент не только в жизни Кальвина, но всего христианства; хотя, ни Кальвин, ни кто другой не мог тогда оценить важность его решения. Вопрос  о возвращении поставил его в затруднительное положение. Перед его глазами живо встали два года проведенные в Женеве полные конфликтов, опасностей и оскорблений. Если он вернется, не придется ли ему опять испытать все это. Вернуться значило лечь на пыточную кровать. Эта мысль исполняла его ужасом. «Кто не оправдает меня, - пишет он – если я опять не брошусь в водоворот, который оказался очень опасным?» Ему казалось, что он менее всего подходит для бурного пути, ожидавшего его в Женеве. В каком-то смысле он рассуждал правильно. Он был по природе своей застенчивым человеком. Чувствительный и мягкий, он испытывал отвращение к низменному обману и грубым оскорблениям жестких и непринципиальных противников. Он стремился к простоте и любви. Но именно к такому характеру оказалось возможным привить высочайшую смелость. Качества подобно этим, когда они сочетаются с высокой сознательностью и целями, как в случае с Кальвином, изменяются под воздействием дисциплины и в подходящих условиях превращаются в свою противоположность. Деликатность или робость, трепещущих перед смехом или насмешкой, исчезают, и на место приходит рыцарская отвага, которая находит удовольствие смотреть в лицо опасности и сопротивлению. Чувство боли поглощается осознанием величия цели, и сентиментальный человек восстает с таким мужеством, которое весь мир не сможет ни согнуть, ни сломить.
Кальвин поделился с братьями мыслями и рассказал им об опасениях, связанных с призывом вернуться на прежнее поле деятельности. Считают ли они возвращение его долгом?  Они знали о его достоинстве и не хотели расставаться с ним; но когда они подумали о Женеве, расположенной на границе Италии и Франции и предоставляющей большие возможности для распространения света в этих странах, они тут же сказали: «Это место твоего служения». Но Кальвин пока не преодолел отвращения. Город на берегу Лемана был для него «камерой пыток», он содрогался при мысли о нем. Тогда Буцер вышел вперед и с заклинанием подобным тому, которое применил Фарель, чтобы удержать его остаться в Женеве, вынудил Кальвина вернуться. Буцер напомнил ему о наказании Ионы, когда он отказался идти и проповедовать покаяние ниневитянам. Этого было достаточно; жребий был брошен; толпа может неистовать,  секты строить заговоры, сотни смертей могут ждать его в Женеве, тем не менее, он поедет, так как его зовет долг.
Итак, он начал готовиться к отъезду. Нагруженный знаками почета от магистрата Страсбурга, он попрощался с городом. Верховой курьер, присланный за ним из Женевы, ехал перед ним. Он ехал медленно, останавливаясь в Нешателе, чтобы уладить разногласия в пастве Фареля и успокоиться немного в обществе  самых любимых своих друзей перед тем, как пересечь территорию Во и приступить к великой задаче. Мы видим его, въезжающим в ворота Женевы 13 сентября, его лицо было все еще бледным, но орлиные глаза светились. Под почтительные взгляды горожан он поднялся по крутой и узкой улице Каноников и вошел в дом, находившийся в начале улицы, приготовленный для него заранее. Дом был с небольшим задним садиком, прекрасным видом на озеро и горы – широкий голубой Леман, с одной стороны Юра с зелеными лесами, а с другой Альпы в снежном великолепии. Часто спрашивали, был ли Кальвин безразличен к этой красоте? И отвечали, да, так как он ни слова не говорил об этом в своих письмах, как и Павел в своих, хотя его труды проходили среди прославленных пейзажей и природной красоты. У генерала в пылу сражения нет времени обращать внимание на природу вокруг поля сражения. Чем была Женева для Кальвина, как не полем сражения? Она была центром большой борьбы, которая усиливалась из года в год, пока не охватила весь христианский мир и все движения, наставником и руководителем которых Кальвину пришлось стать. Величие окружавшей его природы, несомненно, притягивало его взор и успокаивало его душу, но надежда сменялась страхом, печаль триумфом по мере того, как битва вокруг него, то усиливалась, то ослабевала; его можно извинить, если в нем погиб художник ради реформатора.
В ссылке Кальвин был фактически в школе. С каждым днем жизни в Страсбурге его способности зрели, его взгляды расширялись, и когда, наконец, он вернулся в Женеву, то оказался полностью вооруженным для предстоявшей ему великой битвы. Изучение его характера до ссылки открывает некоторые недостатки, которые не будучи исправленными, серьезно бы мешали его развитию. Он заслуживает одобрения – мы не говорим похвалы – за свою работу и стремления. Его собственное восхищение тем, что было истинно и возвышенно, было таким огромным, что он с готовностью находил то же в других, и в той же степени расстраивался, когда не находил. Он должен научиться выполнять работу ради работы, независимо от порицания или одобрения, за исключением одобрения Одного, то есть Господа. Одна слабость порождает другую, простодушие граничит с простотой. Он думал, что ему надо только показать себя, побуждаемым высокими целями, чтобы разоружить противников и успокоить друзей и соратников. Он не учел близорукость, эгоизм, хитрость и жестокость человеческих сердец. Но раны, полученные «в доме друзей», помогли ему исцелиться от этой слабости. Теперь он знал лучше, что есть в человеке. Он понимал, что самые болезненные раны будут получены не от католиков, а от протестантов. Он вооружился против этого.
Но самый большой недостаток реформатора происходил из одного его совершенного качества. Мы говорим о его глубине и цепкости овладения предметом. Он мог сосредоточить все свои силы на одной задаче или месте, которое занимало его какое-то время. Короче, это привело к изоляции. До первого посещения Женевы он вращался только во французских кругах; он не входил в высший мир реформации. Если бы он никогда не познакомился с более широким кругом, существовала опасность, что он был бы просто человеком из Женевы и дал маленькому государству то, что предназначалось для всего христианского мира. Он должен идти дальше, пройти по немецкой земле, дышать немецким воздухом, должен увидеть со своего наблюдательного пункта длину и широту великого движения, в центре которого находилось его постоянное место, в последующие три года не отводить глаз от этого широкого поля, пока все национальное и доминационное не исчезнет из вида, или, по крайней мере, не примет соответствующее значение, и останется лишь всемирное и вечное. Здесь в Страсбурге он объединился не только с учеными и горожанами, но и с действующими реформатами, с князьями, с ведущими умами разных национальностей. Таким образом, мы видим, что во второй раз, когда он стоит перед воротами Женевы, он уже не просто француз, у него нет национальности, потому что он интернационален. К ясному, отточенному, прекрасному уму Франции он теперь добавил силу тевтонца. Сейчас как никогда он чувствует необходимость соблюдения чистоты причастия. Именно отсюда он должен начать работу по восстановлению сначала церкви, а затем государства; его цели не ограничены пределами Женевы, они простираются широко вокруг. Маленький город становится просто пьедесталом, на котором он ставит духовный механизм, с помощью которого он должен восстановить христианство.
Кальвин стойкий, строгий и нечувствительный как к величию Альп, так и к женской красоте, находясь в Страсбурге, женился. Иделетте де Бюр, женщина, отдавшая свою руку реформатору, приехала из Льежа, одного из городов Нидерландов, который первым принял Евангелие. Она была вдовой. Ее скромное и, однако, мужественное поведение очевидно из-за перенесения опасностей, которым она подверглась за исповедание Евангелия, ее любовь и глубокое благочестие, проявленное в уходе за больными и нежной заботе о двух детях, которых она родила от первого мужа, Жана Штордера, завоевали уважение Кальвина. Многие друзья издалека засвидетельствовали о своем одобрении и радости, приехав на его свадьбу. Но почему Иделетте де Бюр не было рядом с ним, когда он входил в Женеву? Она должна была приехать позже и стать скромной, любящей и великодушной подругой реформатора в течение девяти самых плодотворных и бурных лет его жизни. Сенат отправил за ней три лошади, карету и выслал деньги, чтобы привезти ее в Женеву. Кальвину подарили отрез ткани на мантию; ему была предложена кафедра проповедника в соборе св.Петра; она была установлена у огромной колонны так низко, чтобы все могли слышать выступающего.




                Глава 15



                Церковный кодекс


Ассамблея в соборе – Обращение Кальвина -  Решает бросить вызов падению нравов – Предложение городскому совету – Проект церковных орденансов  – Народ проголосовал – Церковное правление – Четыре категории  служителей – Две в действительности – Почетное общество – Выборы пасторов – Консистория – Ее функции – Городской совет наказывает в последней инстанции – Церковный кодекс – законы государства – Добровольно приняты народом – Опять инквизиция? – Нет – В Женеве устанавливается теократическая республика – Бунгенер защищает ее


Первым действием Кальвина, сената и народа Женевы было смиренное преклонение перед Вечным Царем. Спустя день или два после приезда реформатора большой колокол церкви Клеменса прозвенел густым  перезвоном над городом, озером и полями. Горожане собрались в церковь, чтобы снова услышать голос, который стал им дороже прежнего. Кальвин обратился к ним, кратко остановившись на печальных событиях, которые придают значимость преходящему времени. На востоке турки захватили Венгрию, пролив реки христианской крови. Ближе к ним свирепствует эпидемия в городах Германии и на Рейне. Во Франции и Англии их братья падают от меча преследователей. В Берберах, куда император отправился сражаться с маврами,  флот и армия погибли в результате стихий. Реформатор призвал их увидеть в этих событиях руку Божию, наказывающую в гневе народы. Причастие тогда было преподано, служение закончилось торжественной молитвой, в которой небольшой город, окруженных со всех сторон сильными врагами, предал себя в руки Всемогущего Бога.
Не медля ни дня, Кальвин приступил к выполнению великой задачи.  Падение нравственности было повсюду, по всему лицу христианского мира. Незначительные ограничения римской церкви прекратились. Сила немецкой реформации иссякала, стал преобладать политический компонент. Взрыв пантеистических учений был готов потопить Европу в потоке омерзительной безнравственности и ужасных беспорядков. Была нужна достаточно сильная духовная сила, чтобы внушить страх атеизму, поднимавшему зловещую голову. Кальвин был призван к подвигам Геракла. Он понимал это. По своей ясной, спокойной рассудительности, творческому подходу, силе ума и логики, способностям достаточным для игры на бирже или в коммерции, по своему интеллектуальному видению, которое охватывало многое и проникало глубоко, по невозмутительному спокойствию, несгибаемой совести и всецелой преданности Библии, он был единственным человеком из всех тогда живущих людей, который обладал необходимыми для этой работы способностями. Он начал восстановление с Женевы, а из Женевы как из центра пошло восстановление по всему лицу христианского мира.
Поэтому при первом появлением на совете, еще до того, как ему пришлось провести в его стенах много часов, он потребовал учреждения нравственного суда или церковной дисциплины. «Сразу же после того, как предложил свои услуги сенату, - пишет он Фарелю - я  заявил, что церковь не сможет удержаться пока не будет соглашения о твердом управлении, как нам предписывает Писание, и как было в раннем христианстве. Я предложил назначить некоторых из их числа для обсуждения этого вопроса с нами. Было назначено шесть человек». Фактически, сенат дал свое согласие, когда умолял его вернуться, так как хорошо понимал, что он вернется не иначе как в качестве реформатора.
Кальвин и его коллеги так быстро работали, что проект о церковной дисциплине был представлен сенату уже 28 сентября. Началось его обсуждение, которое продолжалось до 27 октября. Значительно измененный проект был одобрен Советом Двухсот 9 ноября и всеобщим советом или народной ассамблеей 20 ноября. В дальнейшем церковный кодекс был переделан, и окончательное голосование состоялось2 января 1542 года. «Именно с этого дня – пишет Бунгенер – кальвинистская  республика стала официально существовать». 
Мы коротко рассмотрим церковный устав и правление, внутреннюю структуру реформации, сначала в Женеве, а потом во всем христианском мире. Видно, что Кальвин и совет работали вместе по ее формированию. Кальвин утверждает, что государство под руководством света откровения может и должно создавать структуру и законы, ведущие к сохранению церкви Божией на земле. Он в то же время сделал все возможное для независимой работы церкви и государства, каждый в пределах своей сферы. Структура церкви была прямо заимствована им из Нового Завета. Он установил четыре категории людей для наставления и руководства церковью – пастор, богослов, пресвитер или старейшина и дьякон. Строго мы можем видеть только две категории – пресвитер и дьякон, но названий четыре. Пресвитер обозначает того, кто проповедует и управляет, а другие управляют, но не проповедуют. Под дьяконом подразумевается служитель, ответственный за церковные финансовые вопросы.
Городские священники, профессора богословия и сельские пасторы вошли в организацию под названием Почетное общество. Выборы пасторов проводились следующим образом: когда кафедра освобождалась, Общество посылало делегацию в совет. В присутствии городского совета кандидаты на служение подвергались суровому испытанию, особенно проверялось их умение толковать Священное Писание. Члены городского совета потом уходили, а Общество выбирало пастора голосованием. На следующее воскресение вновь избранный с одобрением совета представлялся с кафедры конгрегации, и людям предлагалось отсылать свои возражения, если таковые имелись, в городской совет. Молчание людей подтверждало избрание, и спустя восемь дней нового служителя рукополагали на пастора, церемонию возглавлял председатель Общества. Тройное участие в выборах правительства, народа и священства было веской гарантией отсутствия интриг и пристрастий.
Церковная власть принадлежала консистории или суду совести. Консистория состояла из городских служителей и двенадцати мирян. Эти двенадцать мирян избирались Малым Советом с одобрением Большого Совета и после этого с одобрения народом, за которым оставалось право отвергнуть кандидатуру любого из них, если они усматривали на это причину. Консистория собиралась каждый четверг. Она вызывала тех людей, которые были изобличены в аморальном поведении. Она делала им выговор, и если они не обещали исправиться, отлучала их, то есть исключала из членов церкви, и как следствие отлучала их от причастия. У консистории не было прав, ни чтобы запретить посещение ее, ни чтобы наложить гражданское наказание. «Это была – пишет Рухат – чисто церковная палата, не обладавшая гражданской юрисдикцией, которую она предоставила исключительно городскому совету». Она «посылает уведомление» совету, и совет «рассматривает его». При наложении наказаний она проявляла удивительную беспристрастность. Она не знала ни чинов, ни друзей, «наказывая – пишет  м-е Габерель – с равной суровостью члена магистрата и простого бюргера, миллионера и крестьянина».
Если действия консистории способствовали исправлению провинившегося, то он немедленно восстанавливался в церкви, а если он не исправлялся, дело передавалось на рассмотрение гражданской юрисдикции. Совет вызывал его на суд и приговаривал к наказанию, это могло быть заключение или изгнание. Духовный суд, рассматривавший такое поведение как нарушение церковного устава, выносил церковное порицание, а совет, рассматривавший его как нарушение гражданских законов, приговаривал к светскому наказанию. Спросим, зачем нужен двойной подход к одному проступку? Потому что в Женеве народ был церковью, а церковный устав был государственным законом. Он не только был установлен сенатом, но за него народ дважды торжественно и единогласно проголосовал. «Люди после этого не могли утверждать, - пишет м-е Габерел – что их обманули относительно законов, которые они одобрили. В течение нескольких недель они могли размышлять на досуге над предложенными артикулами; они знали цену своему решению, и когда дважды они пришли в собор св.Петра (20 ноября 1541 года и потом 2 января 1542 года), и после каждого артикула подняли руки в знак одобрения, голосование было делом совести между Богом и ними, так как никакая человеческая сила не могла бы навязать такое обязательство. Их было 20 000 горожан, совершенно свободных владельцев своего города. Женевцы были абсолютно независимы, они не знали другого ограничения законной власти кроме своей воли, и эти люди проголосовали за церковный устав с первой главы да последней. Они постоянно посещали богослужения, чтобы воспитать детей в страхе Божием, отречься от всякой распущенности, безнравственных развлечений, поддерживать простоту в одежде, бережливость и порядок в жилищах».
Спрашивается, разве вернулась дисциплина старого режима римской церкви? Разве мы не видим, как церковный суд расследует дела и выносит приговоры, а гражданский суд исполняет его? Разве не то же делала инквизиция?  Однако существует огромная разница между двумя случаями. В Риме была только одна юрисдикция понтифика; в Женеве было две юрисдикции: церковная и гражданская. В Риме наказывали просто за взгляды, в Женеве за явные проступки. В Риме кодекс навязывался властью, в Женеве за него народ проголосовал добровольно. Если бы это была инквизиции, то ее бы установил народ. Но главное отличие состояло в том, что в Риме притязание на непогрешимость ставило совесть, разум и закон вне суда; в Женеве высшей властью была конституция, которая была одобрена и санкционирована свободой совести всего народа.
В Женеве была установлена теократическая республика. Сложившиеся обстоятельства делали невозможной другую форму правления. Потребности города сделали обязательным преобладание в законодательстве нравственного аспекта; само его существование зависело от этого. Но даже гений Кальвина не мог найти средства в таком небольшом государстве для свободного выражения своих взглядов, касавшихся различия между духовным и светским; также он иногда не мог предотвратить перехлестывания и смешивания двух юрисдикций. Нам странно видеть, что заключению или изгнанию подвергаются люди за такие проступки, как богохульство, распущенность и подобное поведение. Но мы должны помнить, что граждане сами поставили условием гражданства воздержание от этих пороков, когда голосовали за конституцию. Эти пороки не только нарушили нравственность, но и являлись брешью общественного соглашения, принятого добровольно и единогласно. Те, которые заявляли о допущении таких снисхождений в то время, когда существовала конституция, (а она могла существовать только, пока большинство этого хотели) логически и законно заслуживали лишения гражданства. Кальвин сделал очень просто, когда однажды посоветовал либертинцам построить свой город. У такого города путь был бы, конечно, недолгим и неспокойным.
«Чем дольше изучаешь это законодательство, - отмечает м-е Бунгенер – тем отчетливее видишь, что оно опережает все предшествующие системы законодательства. Нас иногда удивляет его форма своей необычной простотой, но величие всей системы не менее очевидно тем, кто ее ищет, и она готова провозгласить о себе в истории скромного народа, которому такое законодательство дало замечательное место в интеллектуальном и духовном мире».
«Не поглощая и не умаляя авторитет государства, церковь заняла свое место рядом с ним, всегда свободная, насколько реформатор предназначал ей быть. Это явилось важным и необходимым компонентом ее влияния заграницей. Церковь, находившуюся во власти городского совета небольшого государства, никто бы не слушал. Но церковь Женевы была отдана во владение свободной и яркой личности. Поэтому мало значило, маленькая она или большая, была ли она под прикрытием небольшого или сильного государства. Она была церковью Женевы и наследницей Кальвина. Никто в Европе, ни друг, ни враг не мечтали просить большего».




                Глава 16


                Новая Женева


Служение – Еженедельный труд – Посещения – Кальвин – Его проповеди – Занятия – Переписка – Из центра наблюдает за всем полем – Женева, населенная праведниками – Цель Кальвина сделать ее образцовым городом – Характер комментарий Кальвина – Две Женевы – Либертинцы – Женева становится Фермопилами христианства

Мы дали обзор только основной схемы. Давайте на минуту остановимся на деталях, чтобы понять полноту и эффективность схемы, которую Кальвин разработал и запустил в действие в Женеве для оживления реформации.
Во-первых, позаботились о служении, чтобы оградить себя от проникновения недостойных и некомпетентных людей в ряды служителей, кандидатов на рукоположение подвергали неоднократным проверкам и экзаменам. Служение было организовано так, чтобы обеспечить эффективность и чистоту. Пасторы должны были встречаться раз в неделю на собрании для взаимного исправления ошибок и улучшения служения. Каждый по очереди должен был объяснить отрывок из Писания в присутствии остальных, которые потом высказывали взгляды на учение, преподнесенное им. Молодежь духовно окормляли, пока она по знаниям и по возрасту не допускалась к причастию. Каждую пятницу в соборе св.Петра читалась проповедь, на которую должны были приходить все горожане. Служитель или старейшина должен был посещать каждую семью раз в год, а раз в три года должна была проходить визитация пресвитерами всех приходов государства. Также заботились о регулярном посещении больных и бедных дома и в больницах. Никогда прежде и, возможно, никогда потом общине не посчастливилось находиться в такой совершенной системе нравственного и духовного воспитания. Кальвин сначала должен реформировать Женеву, если через Женеву он хочет реформировать Европу.
Реформатору предстоял подвиг Геракла. Не было никого, кто бы мог разделить его с ним. Вире и Фарель не могли покинуть Лозанну и Невшатель, и все бремя легло только на его плечи. С того времени он очень много трудился. Помимо воскресных обязанностей пастора в приходе св.Петра он проповедовал каждый день через неделю. Еженедельно он читал по три лекции по богословию. Каждый четверг он председательствовал в консистории. Каждую пятницу он читал лекцию по толкованию Писания в соборе св.Петра. Он по очереди с другими служителями посещал больных и выполнял другие пасторские обязанности. Когда в Женеве была эпидемия, он предложил помогать в больнице, но совет, считавший его жизнь важной для государства, не хотел слушать о том, чтобы он остался наедине с чумой. День за днем он без перерыва занимался. Он просыпался в пять часов, ему приносили книги, и сидя в постели, он диктовал секретарю. Когда наступало время подниматься на кафедру, он был постоянно готов, а по возвращении домой после короткого отдыха возобновлял литературные труды. И это не все. К нему ежедневно приходили письма со всех концов христианского мира, куда дошла реформация, из Польши, Австрии, Германии, Дании и ближайших государств Швейцарии, Франции и Англии. Нужно было организовывать церкви, решать богословские вопросы, улаживать разногласия и справляться с трудностями. Реформатор должен был все обдуманно взвесить и дать совет для дальнейших действий. Не сокращая ежедневный труд, он находил время для огромной переписки.
Кальвин поставил палатку в центре великого сражения, его взгляд охватывал все поле. Не было ни одного движения, которое он бы не направлял, или бойца, о чьей безопасности он бы не беспокоился. Если он где-нибудь видел солдата готового упасть, он спешил на помощь; и если он видел признаки малодушия, то пытался возбудить смелость, упавшего духом воина, и побудить его возобновить борьбу. Своевольных он сдерживал, робких ободрял, неумелых наставлял и заблудших возвращал. Если случалось кому-нибудь из католического или пантеистического лагеря бросить вызов армии протестантов, Кальвин был готов померяться силами на шпагах. Дебаты были обычно короткими, но убедительными, и реформатская церковь после этого отдыхала от подобных атак. Кальвин никогда не упускал возможности послать приветствие и слова утешения тем, кто шел на костер, и мученики в ответ посылали ему слова прощания с эшафота. Снова можно было слышать слова, которыми приветствовали императора в амфитеатрах Рима: «Мы, идущие умирать, приветствуем тебя!» Их повторяли сотни голосов, но при обстоятельствах, которые придавали им несравненно большую возвышенность.
Пока он наблюдал за тем, что происходило на дальних границах, он не упускал из внимания центр. Он понимал, что такая огромная система должна покоиться на твердом основании. Отсюда его непрестанный труд по исправлению нравов, обогащению знаниями и повышению праведности Женевы. Он хотел сделать ее обителью праведной нации. Все, кто входят ее воротами, должен видеть, а те, кто далеко, слышать, что за христианство он пытался восстановить в этом мире, и какие сильные и благословенные преобразования оно могло принести обществу. Враги называли это ересью и проклинали это учение как мать всех пороков. Придите, был ответ Кальвина; придите и посмотрите сами на эту ересь в ее центре. Вы увидите, что логовища разврата и преступлений уничтожены, искоренено привычное безделье и попрошайничество, не слышно богохульства и мятежа! И чем они заменены? Посмотрите на школы искусств, наук, на мастерские, где прилежание находит свое честное призвание, на дома, обители любви, на образованных людей, украшающих государство, и на патриотов готовых защищать его. Благословенна ересь, которая дает такие плоды! Именно это, живое доказательство преображающей силы Евангелия, хотел Кальвин отразить в своих трудах и учил на лекциях или на кафедре.
Просвещая Женеву, он просвещал христианство; наставляя современников, он в то же время учил людей последующих веков.
Хотя из-под его пера выходило многое, не выходило ничего незрелого. Его сочинения, хотя и написанные в ответ на неожиданный вызов противников или неожиданно возникшую нужду, или в исполнении ежедневной обязанности не носят признаков спешки или незрелости, напротив, цельны, лаконичны, всегда в тему и настолько наполнены важными принципами, изложенными ясно и красиво, что даже сегодня, спустя три столетия, во время которых труды бесчисленных авторов канули в вечность, их широко читают, и они сильно действуют на умы христиан. Как толкователь Писания Кальвин до сих пор вне конкуренции. Его комментарии охватывают весь Ветхий и Новый Завет за исключением Апокалипсиса. Хотя путь, по которому прошелся его ум и перо, велик, какой поток света он продолжает изливать на всем его протяжении! Как проникновенно и как просто, какая тонкая экзегетика, и как глубоко практично; какая логика мыслей, и как систематичны по форме его толкования Священного Писания! Пылом дышат его Комментарии. В них такой же дух, как и в Библии; это благоухание с небес, и душа читателя освежается небесным воздухом, который он вдыхает.
Итак, мы видим Кальвина на своем месте и с нетерпением ждем результата эксперимента. Вопрос не просто заключался в том, сделает ли он Женеву протестантской, но сдвинет ли он реформацию с мертвой точки, вернет ли ее на духовный путь; и, превратив ее в новую силу и крепость в Женеве, привьет ли ее в других странах. Пять лет все шло хорошо, ничего не нарушало ровную работу духовного и интеллектуального механизма, который он запустил на этой небольшой, но мудро избранной территории. Появились первые плоды. «Так как Бог благословил труды Кальвина, - пишет Рухат – у женевской церкви появилось новое лицо». Но либертизм в Женеве был обезоружен, но не уничтожен. В 1546 году он опять поднял свою голову, и борьба возобновилась. Фактически было две Женевы; была Женева веры и порядка, состоявшая из местных последователей Евангелия, иностранных протестантских беженцев и молодежи разных национальностей, учившихся у Кальвина нести знамя реформации, не страшась костров и шпаг, во все концы Европы; и была Женева неверия и беспорядка, небольшая, но зловещая группа, пионеры бездуховности, внедряющие коммунизм, который заполнил теперь все папские страны своими приверженцами и сделался ужасом, как физическим, так и духовным, отмечавшим его путь.
«Однажды в большом монастырском зале позади собора Кальвин читал лекцию по богословию. Вокруг него собрались сотни слушателей, среди них были будущие проповедники и мученики. Вдруг с улицы послышался смех, крики и шум. Они исходили от пятнадцати или двадцати либертинцев, которые из ненависти к Кальвину показывали образец поведения, которое они называли свободой.
«Такова была картина двух Женев. Одна их двух должны была непременно погибнуть».
Среди либертинцев, однако, было два класса. Был класс, пример которого мы только что привели, и класс менее злостный и опасный. Последний состоял из старинных семейств Женевы. Они любили танцевать, проводить маскарады и играть. Ненавидя нравственные ограничения, наложенные на них новой конституцией, они кричали, что древняя хартия была нарушена, и что свобода была в опасности. Другая партия присоединилась к этому протесту, но под ним они задумали более далеко идущие планы, чем их сторонники. Их целью было искоренение веры в Бога, разрушение всяких барьеров порядка и нравственных обязательств. Обе партии объединились против Кальвина. В Виттенберге борьба велась против католицизма, в Женеве против католицизма и пантеизма. Вооружились два войска, и их победа была в равной степени смертельна как для Рима, так и Женевы. Фактически в этот решающий момент мы видим возрождение старого язычества. Его многообразные пороки, суровые и веселые, его разные верования, суеверия и пантеизм, объединились в одну мощную армию против Евангелия и королевств Европы. Женева должна была стать христианскими Фермопилами.





                Глава 17


                Бои Кальвина с либертинцами


Пьер Амо – Его жена – Духовные либертинцы – Публичная исповедь – Жак Грует – Казнь – Практические реформы – Ами Перрен – Его планы – Франциск Фавр – Мадам Перрен в тюрьме – Гнев семьи Фавр – Закон побеждает – Беспорядки возобновляются – Появление Кальвина на совете – Его благородство – Мир восстановлен – Между тем Кальвин трудится, не покладая рук – Растущая слава Женевы – Снова Фавр «поднимает рог» - Перрен становится первым синдиком – Личные нападки на Кальвина – Сравнение страданий Лютера и Кальвина – Его жена Иделетта де Бюр умирает


Борьба шла девять лет, и все это время Кальвин руководил Женевой как судном, охваченным огнем, которое шатается под ногами капитана, но слушается его. Это началось так: Пьер Амо был по профессии изготовителем игральных карт, а также членом Совета Двухсот. В 1546 году его жена была вызвана на консисторию «за несколько ужасных высказываний». Она принципиально предалась беззаконию. «В таком случае – говорила она, повторяя взгляды духовных либертинцев – мы должны быть общиной святых, о которой говорится в деяниях апостолов, так как община не может быть совершенной, пока не будет все общее – вещи, дома и тела». Из консистории мадам Амо направили в совет, который приговорил ее к тюремному заключению. Ее муж, от которого она узнала об этом, считал себя осужденным через осуждение его жены. Кроме того, у него был зуб на Кальвина, который повредил его ремеслу, запретив карточную игру. Однажды вечером выпив за ужином, он сказал своим друзьям о том, что «его вера настоящая, а вера Кальвина лживая и деспотичная, и что магистрат, поддерживающий его, предатели». Эти слова были переданы совету, и Амо пришлось извиниться. Кальвин считал это слишком мягким наказанием за оскорбление, нанесенное основам государства. Он потребовал, чтобы совет вынес более подходящее наказание или допустил его и других служителей на суд. Совет, решившись поддерживать нравственную дисциплину, отменил первый приговор и вынес второй более суровый. Они присудили Пьеру Амо пройти   по улицам города без головного убора с зажженной свечой и на коленях исповедовать свой грех. Ярость либертинцев была велика. Спустя несколько дней они ворвались в церковь и устроили беспорядки, зная о том, что Кальвин был за кафедрой. Совет, понимая, что с падением Евангелия может пасть республика, соорудил виселицу на площади св.Гривеса. Намек был понят и принят.
В следующем году (1547) произошли события еще большей важности. Однажды к кафедре собора св.Петра оказалась прикрепленной бумага полная оскорблений и смертельных угроз в адрес служителей. Подозрение пало на Жака Груета, которого видели околачивавшимся около собора. Из каноника римской церкви он перешел к либертинцам, чьим принципам его общеизвестное распутство делало честь. Совет арестовал его. Домашний обыск вывел на свет еще одну черту его характера, которая до сих пор оставалась неизвестной, кроме самых близких друзей. Его бритая голова не мешала ему быть неверующим, и неверующим очень злостным. Некоторые его сочинения, обнаруженные у него дома, дышали злобной ненавистью к Христу. Более того, была найдена улика переписки, имевшей целью выдать Женеву герцогу. О бумаге, прикрепленной к кафедре, забыли в дальнейших расследованиях, к которым она привела. Грует признал свою вину, был осужден и обезглавлен.
Совет подтвердил свои обоснования в присутствии либертинцев. С тех пор от послаблений морального кодекса он перешел на путь практической реформации. Он закрыл таверны, осуществлял надзор за теми местами города, где любили собираться веселые компании. Он запретил крестить детей, давая имена католических святых; эта практика была воспринята как манифест против протестантского обряда. Он запретил представление Деяние Апостолов, поставленное как комедия для назидания людей. Оно, по мнению совета, оскорбляло Слово Божие и напрасно тратило общественные деньги, «которые можно было использовать на помощь бедным протестантским беженцам, которых все больше становилось в Женеве». Такие решительные меры только воспламенили гнев либертинцев.
Их партия нашла лидера в неожиданном месте. Мы уже упоминали имя Ами Перрена. Шесть лет назад он ездил в Страсбург уговаривать Кальвина вернуться в Женеву. Но ему не довелось все время быть рядом с реформатором. Перрен был по характеру вспыльчивым, легкомысленным в поведении, любителем пирушек и шикарной одежды, и властолюбивым в такой степени, в какой был лишен способностей управления. В Женеве он подражал Цезарю Римскому. Но Кальвин понимал, что его стиль скорее подходил для комедии, чем для героических подвигов, и называл его иногда «Цезарем Комедиантом». По народному избранию его повысили до главнокомандующего республики. Он, таким образом, имел возможность помочь своей партии и навредить противникам.
Его жена была дочерью Франсуа Фавра, доживавшего в крайней безнравственности свою жизнь, которая была не бесполезной для государства. Его бесчинства обратили на себя внимание совета. Его дочь, мадам Перрен дала бал, чтобы показать, как мало ее волнует консистория или сенат. Это было нарушением церковного кодекса. Все, причастные к делу, включая одного из синдиков, были вызваны в консисторию. Только двое, одним из которых был Перрен, признали свою вину, остальные продемонстрировали открытое неповиновение. Согласно конституционному закону и практике их вызвали на совет и присудили к тюремному заключению. Мадам Перрен была среди заключенных. Ее возмущение не знало границ, к этому прибавилось еще то, что ее отец был посажен в тюрьму почти в то же самое время за «дебоширство и прелюбодеяние». Это окончательно унизило семейство Фавра, и в той же пропорции усилило их негодование. Они громко требовали отмены церковных законов и заявляли, что Кальвин вернул под другим именем господство римской церкви. Генерал-капитан Перрен принял участие в судьбе своей жены и тестя и употребил все свое влияние, как на Совет, так и на город против Кальвина. Численность и дерзость партии росла. Они потребовали, чтобы совет лишил консисторию права отлучения, и взял его в свои руки. Несомненно, они надеялись, что в руках совета отлучение останется мертвой буквой, и, таким образом, основной источник кальвинистской дисциплины будет подорван.
Кальвин понимал, как много было поставлено под удар, и решил продолжать борьбу, пока не упадет на своем посту или не сместят с него. Он не мерился силами с семейством Фавра, чтобы определить, кто из них двоих имеет больше влияние в Женеве, и кто должен склонить перед другим голову. Решался вопрос, будет ли реформация в своей обновленной духовной фазе распространена по всей Европе или будет растоптана женевским либертизмом. Если ей суждено распространиться в другие страны, то в ее центре, в Женеве должна поддерживаться чистота и закон при любых катаклизмах. Именно с этой возвышенности Кальвин продолжал борьбу. В письме Фарелю он пишет: «Я сказал им, что пока они находятся в Женеве, они зря будут стараться отбросить подчинение закону; так как если бы в доме Фавра было бы столько венцов, сколько бешенных голов, то не было бы препятствий, чтобы там правил Господь». Случилось так, как предсказывал Кальвин: закон продолжал находиться на своем месте. Семейство Фавр должны были проглотить унижение насколько они могли; закон не делал различия ни для них, ни самых бедных горожан.
Борьба, однако, не окончилась, напротив она стала еще ожесточеннее. Женева еще больше разделилась и морально разложилась. В 1547 году 12 декабря мы видим пасторов, идущих к гостинице де Вилль, чтобы «показать, что распространение наглости, дебоширства и разврата приводит к гибели государства». Совет Двухста встретился 16 декабря, чтобы обсудить дальнейшие шаги. Собрание было таким бурным, а угрозы против пасторов и, особенно против Кальвина, такими суровыми, что друзья побежали просить служителей не появляться в тот день на совете. Кальвин пошел в гостиницу де Вилль один. Возбужденная толпа собралась у дверей зала собраний. «Я бросился – пишет Кальвин – в самую гущу толпы, те, кто хотел спасти меня, тянули меня, то туда, то сюда». И добавил: «Люди не хотели причинить мне вреда, как не посмели бы убить отца». Пробравшись сквозь толпу, Кальвин вошел в зал собраний. Здесь его ждали новые сражения. Когда он вошел, крики стали громче, шпаги оголились. Он, не дрогнув, пошел вперед, встал посреди них, оглядел хмурые лица и обнаженные шпаги. Все молчали. «Я знаю, - сказал Кальвин – обращаясь к членам совета, что я являюсь основной причиной разделений и волнений». Воцарилось еще более глубокое молчание, реформатор продолжал: «Если вам нужна моя жизнь, то я готов умереть. Если вы хотите моего изгнания, я уеду. Если вы хотите спасти Женеву без Евангелия, что ж, попытайтесь. Услышав вызов, совет пришел в себя. Он вспомнил беспорядки, которые заставили его ради спасения республики, находившейся на грани гибели,  просить вмешательства того самого человека, которого они теперь пытаются убрать. Воспоминания охладили наиболее разгоряченные умы. Республика, конечно, никому не пожаловала звание короля; но все понимали, что человек, стоявший перед ними, хотя и без короны, в действительности был королем. Он носил пасторскую мантию по-королевски и выглядел более величественно, чем монарх в своей мантии. Его благородство и мудрость служили причиной более глубокой покорности ему, чем нежели, если бы он владел скипетром и шпагой. Между двумя партиями установился мир, и Кальвин ради предстоявшего причастия на Рождество протянул Перрену руку. Участники совета, подняв правую руку, выразили желания похоронить старую ссору, и в знак примирения в городской ратуше был устроен банкет.
Но реформатор не лелеял иллюзий; он знал, что между партиями с диаметрально противоположными принципами не может быть долгого перемирия. Буря стихла, но на протяжении всего 1548 года она глухо грохотала. Посреди раскатов его перо не бездействовало ни на мгновение. Его гений с удвоенной силой продолжал создавать и выдвигать защиту и объяснение протестантской системы, которые значительно способствовали распространению и установлению реформации в других странах. Они из года в год поднимались над миром и облекали славой город, из которого они исходили, несмотря на то, что сильная секта пыталась выгнать из него человека, бывшего его силой и славой. Любая неделя могла быть последней для Кальвина в Женеве. Однако когда люди говорили об этом доблестном небольшом государстве, становившемся все более известным день ото дня, они думали, прежде всего, о Кальвине. Когда элита других стран, наиболее просвещенные и образованные люди Европы, некоторые из которых были самого высокого звания, собрались у его ворот, то только для того, чтобы встретиться с Кальвином, пообщаться с ним и получить наставления от Кальвина.
Буря снова надвигалась. Семейство Фавр, которое было вынуждено «склонить голову» в 1547 году, снова «подняло рог» в 1549 году. В конце 1548 года Перрен, зять Фавра, был восстановлен в своей должности в совете, а также в звании генерал-капитана, которых он был лишен. Восстановленный в должности и звании, он так втерся в доверие к горожанам, что в начале 1549 года его избрали в совет синдиков, и вопреки традиции сделали первым синдиком. Это прибавило смелости его партии. Именно в это время волна народного унижения и насмешек поднялась против реформатора с полной силой. Героем либертинских масс («столпов таверн», как называл их Фарель, обращаясь к совету во время своего визита в Женеву приблизительно в это время) был, конечно, капитан Перрен, первый синдик. Им было легко заискивать перед Перреном, им нужно было делать лишь то, что они уже хорошо умели делать, не отказывать себе в ненависти к реформатору. Они изыскивали способы досадить ему,  считавшиеся умными, но которые были на самом деле грубыми. Они называли своих собак Кальвинами. Иногда чтобы больнее оскорбить, они произносили слово как Каин. Другие, которые не могли позволить себе такое оригинальное и приятное времяпровождение, так как у них не было мастиффов, тем не менее, могли, проходя мимо Кальвина, зашикать на него или показать ему язык. Таким оскорблениям Кальвин подвергался в то время каждый день. И это от людей, которые были обязаны ему той самой свободой, которую они поносили; люди, чей город он прославил по всей Европе, и улицы которого, как только он перестанет ходить по ним, могут превратиться в арену кровавого побоища. Истинно, нелегко было Кальвину переносить все это и сохранить понимание важности происходящего. Переход от возвышенных трудов своего кабинета к таким оскорблениям вне его был подобен переходу в другую сферу бытия. На такую глубину преследований Лютер никогда не погружался. Лютер сталкивался с оппозицией, подвергался опасности, видел смерть лицом к лицу, но его всегда сопровождало уважение; в его страданиях всегда присутствовал элемент значимости, что облегчало их остроту. Но Кальвин был в равной степени, как и Лютер, предметом насмешек великих людей и посмешищем для ничтожных людей. Он с одинаковой невозмутимостью переносил как угрозы от людей, восседавших на тронах или стоявших во главе армий, так и непристойные жесты и шиканье нищих либертинцев. Он помнил, что Тот, Кто был больше него, был «песней пьяницы», и он шел по пути, по которому до него прошли  благословенные ноги. Обладая духовной силой, которую не тронут ни восхваления, ни унижения, он стряхнул с себя эту глупую пыль, настроился на возвышенное и продолжал выполнять великую задачу.
Можно подумать, что невозможно, чтобы тучи еще больше сгустились над Кальвином, но так и случилось. Тот, который был уже ранен в самое сердце, должен был ранен еще болезненнее. Все эти годы Иделетта де Бюр была рядом с ним. Добросердечная, великодушная, заботливая, доверчивая, преданная она утешала мужа в трудную минуту, сидела у его постели, когда он болел, оказывала гостеприимство его друзьям и многочисленным посетителям или молилась в своей комнате, когда Кальвин на улице подвергался гнусным оскорблениям и нападкам. Любовь и преданность жены были утешением для него. Но, увы, ее слабое здоровье сдало под действием продолжительной болезни, и в начале 1549 года Иделетта де Бюр умерла. «О, славное воскресение!» – были ее последние слова. «Бог Авраама и всех наших отцов, ничья надежда из верных Твоих во все века не была посрамлена, я тоже буду надеяться». Она выталкивала эти короткие предложения, нежели отчетливо говорила. «Истинно, мое горе необычное, писал ее муж Вире. «Я лишился лучшего товарища в жизни, очень дисциплинированного человека, который не только охотно разделил бы со мной нужду, но и мою смерть. В течение всей совместной жизни она была преданной помощницей в моем служении». Но здесь мы опускаем занавес на его несчастье, как сделал сам Кальвин.




                Глава 18



                Труд Кальвина по созданию союза



Неудачи протестантизма в Германии – Смерть Павла III – Избрание Юлия III – Конклав – Юбилей – Золотой молоток – Франциск I умирает – Генрих II – Смотрит одновременно в две стороны – Кальвин с надеждой обращается к Англии – На троне Эдвард VI – Что Кальвин считает необходимым для реформации в Англии – Шотландия – Испания – Филипп II – Все сотрясается – Труды Кальвина по созданию церковного союза – Разногласия в Евхаристии – Взгляды Цвингли и Кальвина – Они по существу одинаковы – Consensus Tigurinis – Это учение принято Швейцарией, Францией и Англией – Германия стоит в стороне – Теодор Беза приезжает в Женеву – Юность и учеба – Становится помощником Кальвина в его трудах – Группа избранных вокруг Кальвина – Внешняя и более широкая группа – Человек в центре


В течение трех лет, когда, казалось, перед Кальвином открывалась пропасть или могила, борьба против реформации велась по всей Европе. Лютер спал в замковой церкви, а оружие императора опустошало протестантскую Германию. Богословская школа в Виттенберге прекратила существование, Шмалькальденская лига распалась, а ее два руководителя стали пленниками Карла и следовали в оковах за Карлом. Аугсбургское исповедование сменилось Временным постановлением, протестантских служителей прогнали, а их паства рассеялась; вольные города капитулировали, и во многих месса сманила проповедь. Величественное здание, возведенное руками Лютера, казалось, рушилось. Тот, который должен был стать Филиппом II, но который пока не получил этого титула и не открыл кровавый путь, совершал поездку по городам Фландрии, сопровождая своего отца. Император в надежде увековечивания своего могучего господства вынудил города Нижних Стран принести клятву преданности Филиппу.
В Италии достойный преемник Борджиа, Павел III, уже умер, и его ноги сквозь железное ограждение лобызало подобающим образом римское население. Весь Рим все еще гудел по поводу недавно опубликованной ужасной книги, рассказывавшей о жизни покойного Папы, когда собрались все кардиналы для избрания преемника; тщательно было соблюдена церемония обычная в таких случаях. Как заведено, каждое утро каждый кардинал выходил из своей темной комнаты с зажженной свечой, и после мессы и молитв писал на клочке бумаги имя человека, за которого он отдавал свой голос; скрутив его, он бросал клочок бумаги в серебряную чашу, стоящую на покрытом красной тканью столе перед алтарем часовни. Это продолжалось каждый день, пока не набиралось две трети голосов в пользу одного кандидата. Были готовы избрать нашего кардинала Поула, но приписываемое ему подозрение в лютеранстве послужило причиной несчастья или счастья лишения его тиары. В 1550 году 7 февраля был избран Иоанн Мария де Монте, председательствовавший на Тридентском соборе, а потом в Болонье, когда кардиналы перешли через горы; он взошел на престол под именем Юлия III. Это был Юбилейный год. Первый юбилейный год был учрежден в 1300 году Бонифицием VIII, сначала он отмечался в первый год столетия, потом период был сокращен, и юбилейный год стал праздноваться каждые полстолетия. Павел III очень хотел увидеть этот великий благословенный день, но он сошел в могилу до его наступления. Этот праздник был сохранен, чтобы отметить появление нового понтифика. Рим наполнился паломниками из многих стран, пришедшими получить неисчислимые благословения, которые юбилейный год приносил с собой всем верующим. Спустя два дня после избрания Юлий III с золотым молотком в руке шествовал к золотым воротам и ударами молотка открывал их, чтобы сдерживаемые потоки небесных благословений могли излиться на ожидавших их радостных паломников.
Золотой молоток, с помощью которого новый Папа открыл ворота и который являлся завидным сокровищем, был пожалован в этом году епископу Аугсбургскому. Когда его друзья в шутку спросили у него, как он собирался использовать этот подарок, он ответил, что «намерен бить лютеран по голове этим молотком». Другие паломники уносили с собой на далекую родину в память о затратах трудах своего паломничества кроме индульгенций «кусочки известняка и мусора» от разбитых ворот, чтобы хранить их «как драгоценности».
Франциск I Французский сошел в могилу. Он по очереди увлекался литературой, войнами и рыцарством. Сегодня он ругает монахов, а завтра сжигает лютеран. Последние годы его жизни были омрачены ужасной резней в провинции вальденсов и страшной болезнью, результатом его пороков, которая свела его в могилу в возрасте пятидесяти пяти лет. Его сын Генрих II, взошедший на трон, принес с собой все пороки своего отца и всего несколько добродетелей. Он был мужем Екатерины де Медичи, племянницы Папы Клемента VII, и настоящей правительницей была жена. Протестантские князья Германии во главе с Маурисом из Саксонии искали его поддержки в войне, которую они вели с императором Карлом V. Он вступил с ними в союз, но перед тем как приступить к кампании, он осветил свою столицу зловещим светом костров для лютеран. Так он показал миру, что он враг императору, и, тем не менее, друг Папе; и, что если он союзник немецким протестантам по оружию, то не соучастник их ереси. Над Францией небо не прояснялось. В воздухе висела близкая буря, которая в грядущие годы должна была осыпать страну более ужасными бедствиями, чем те, которые обезображивали ее до сих пор.
Единственной частью неба, куда взор Кальвина обращался с удовольствием, было небо над Англией. Там в эти годы светило солнце. Генрих VIII почил в «холодном мраморе». Ему наследовал его «милый и добрый сын» Эдвард VI. Тучи, висевшие над королевством во время правления отца, и которые временами разрождались бурями, угрожавшими перейти в еще более свирепые штормы, рассеялись благодаря мягкому правлению его сына. При Эдварде VI на троне, герцоге Сомерсете в качестве лорда протектора королевства в правительстве и архиепископе Кремере в церкви реформация в Англии развивалась таким темпом, который обещал дать ей превосходство над Францией и Германией, и сделать ее церковь одной из ярких звезд на небосводе протестантизма. Протектор и архиепископ обращались за советом к Кальвину. Прямота и точность, с которой он давал их, говорят об интересе реформатора к церкви Англии и надежде, которую он возлагал на ее реформацию.  В письме к Сомерсету от июня 1548 года он излагает  свои взгляды на необходимые преобразования в Англии. Во-первых, она должна принять единственно правильную догму об оправдании по вере; во-вторых, эта догма, чтобы стать плодотворной, должна глубоко проникнуть в народ, что можно осуществить только через усиленное проповедование; в-третьих, Слово Божие должно быть законом для того, что нужно сохранить, и что отменить, иначе реформация не будет делом Божьим, но делом человеческим, и ни к чему не приведет; и, в-четвертых, должны быть приняты меры, чтобы привести нравы в гармонию с верой. После падения протектора Кальвин переписывался с юным монархом, который, несмотря на потерю опытного и преданного советника, продолжал активную реформацию в своем королевстве. Семена, посеянные Уиклиффом два века назад, успешно прорастали и обещали обильный урожай. Но тучи должны были вернуться.
Юный король сошел в могилу. С Марией быстро наступила ужасная реакция. Реформаторы прежнего правления стали мучениками этого правления, и королевство Англии покрыла темная ночь с отблесками костров.
Пробуждалась Шотландия. Костры Гамильтона и Вишарта уже осветили ее небо. Но реформация продвинулась незначительно; страна была слишком далеко, чтобы взор реформатора остановился на ней. Джон Нокс еще не переплыл море и не вошел воротами Женевы, чтобы сесть у ног Кальвина и по возвращении продолжить на родине работу, начатую Кальвином в Женеве. Но Шотландия не была окончательно скрыта северным туманом и еще более густой тенью папского суеверия. Евангелие, могущественная мать цивилизации, должно было войти сюда и привести своих верных дочерей, литературу,  науку, искусство и свободу. Культуру, которую не смог дать Рим, Шотландия получила из Женевы.
На мгновение вернемся в Испанию. Изнуренный трудами и заботами, уставший от величия, Карл был готов покинуть империю. Судьба подобно ветряной девушке оставила его ради более молодых солдат, как он жаловался. Он покажет, что способен перенести пренебрежение, повернувшись спиной к миру, который повернулся спиной к нему. Он произвел раздел своего имущества. Величественная испанская империя должна быть отдана его сыну Филиппу. Этому человеку суждено было стать Нероном. Его мизинец должен стать больше чресел его отца. О коварных амбициях Карла, кровожадности Генриха и яром фанатизме Франциска нужно забыть из-за чудовищной комбинации жестокости, фанатизма и кровожадности, которые вот-вот проявятся в мире в Филиппе II. Горе протестантизму Испании! У него были десять коротких лет расцвета, а когда пришло «время сбора плодов», чтобы наполнить ими королевство Иберию, он был скошен серпом Инквизиции и брошен в костры Валладолида, Мадрида, Севильи и других городов.
Когда великий вождь протестантизма смотрел со своего узкого плацдарма, он видел вокруг себя мир, стонавший от боли и стремившийся освободиться от старых оков, чтобы обрести новую свободу. Весь христианский мир был в агонии. Королевства пришли в движение, монархи падали, народы страдали, море ревело, волны вздымались. Но Кальвин знал, что этому суждено было придти в движение, для того чтобы было установлено то, что нельзя подвигнуть. Если старое уйдет, будет больше оснований для строительства фундамента царства, которое намного переживет империю Карла и Франциска и прострет свой скипетр тем племенам и народам, до которых никогда не простирался их скипетр. Именно сейчас он прилагает усилия к созданию церковного союза.
Великую и благословенную работу по созданию союза Кальвин начал со своего дома. Его первостепенной целью было объединение церквей Женевы и Цюриха. При осуществлении этой попытки он учился сформировать такую основу соглашения, которая послужила бы платформой для более значительного союза. Его цель достигла лютеран Германии, которых он хотел включить в видимое братство вместе с церквями Франции и Англии, и так объединить в одну систему церквей протестантизма. Его надежда на достижение этой важной цели укрепилась, когда он понял, что церкви разделены в основном по одной причине – непонимания Вечери Господней. Они все говорили о реальном присутствии Христа в Евхаристии, но у всех были разные ответы на вопрос: Каким образом Он присутствует? Он присутствует телесно, говорил Лютер; он придавал вездесущность и неопределенное распространение человеческой природе нашего Господа. Цвингли говорил, что нет телесного присутствия, и Евхаристия является только воспоминанием и символом Христа. Нет, сказал Кальвин, она больше, она и печать, и символ.
Так обстояло дело. И таковы, вкратце, были характерные взгляды трех протестантских церквей, когда Кальвин, восстав от глубокой скорби по Иделетте и отправившись с Фарелем чудесным весенним днем 1549 года, прибыл с Цюрих для встречи со служителями церкви – первому шагу по объединению протестантских церквей под одним знаменем, Библией, и централизации под одной главой, то есть Христом.  Реформатор пошел бы и дальше, если бы это способствовало делу, на которое было настроено его сердце. «Я готов переплыть десять морей, писал он Кранмеру, ради объединения церквей».
Не было существенных расхождений во взглядах Кальвина и Цвингли на Евхаристию. На самом деле Цвингли, удаляясь как можно дальше от римской церкви и отбросив весь ее неразумный мистицизм этого таинства, назвал евхаристию «пустым символом», то есть символом, не наполненным материальным телом Христа. Но учение Цвингли относительно Вечери Господней логически охватывает все, чего придерживался Кальвин. Это «воспоминание» о смерти Христа, говорил Цвингли, но характер и значение этого «воспоминания» определяются характером и значением воспоминаемого события. Смерть Христа была смертью ради человечества и основанием дарования Божьих привилегий Нового Завета. Поэтому когда мы воспоминаем эту смерть, мы не просто совершаем действие воспоминания, но действие присвоения. Через воспоминание мы выражаем принятие привилегий Нового Завета, мы принимаем Евхаристию как Божий символ или печать дарования этих привилегий; поступая так, мы имеем реальное общение со Христом и реальное участие во всех благословениях его смерти». «Христос, говорил Кальвин, соединяет нас с Собой в одной жизни».
Таковы были в основном объяснения, предложенные Кальвином пасторам Цюриха. Собор, проведенный в присутствии гражданского совета, продолжался несколько дней. Был разработан свод правил, известный как Consensus Tigurinis или цюрихское исповедание, на основании которого объединились церкви Женевы и Цюриха. Это исповедание было впоследствии подписано всеми церквями Гельвеции и Гризона. Оно было передано реформатам во Франции, Буцеру в Англии, и в обеих странах было радостно встречено. Верующие Швейцарии, Франции и Ангдии были теперь одного мнения по поводу Евхаристии; их союз был фактически установлен, а Кальвин утешен в своей большой печали. Но более значительного союза Кальвину не суждено было увидеть. Лютеране Германии все еще держались в стороне, и протестантский мир продолжал представлять собой две армии. Меланхтон в результате беседы с реформатором в Вормсе (1540г.) пришел к очень близкому соглашению с Кальвином в учении о Вечере Господней. Он признавал Консенсус Цюриха, проливавший еще больший свет на этот вопрос и приблизивший его к женевскому реформатору.
Но более ревностные члены группы, такие как Флациус, Осиандр и особенно Вестфаль, придерживавшиеся доктрины консубстанции Лютера с бо;льшим упорством, чем ее великий толкователь при жизни. Меланхтон и Кальвин с грустью смотрели, что союз, который закрыл бы источник слабости в рядах протестантов и сделал бы открытым для мира настоящую кафоличность реформации, откладывался до дня, который пока еще не пришел.
Мы видели, как один товарищ упал рядом с реформатором, теперь мы видим как другой занял его место. Еще месяц не прошел после смерти Иделетты де Бюр, как восемь французов, гонимых со своей родины, появились у ворот Женевы. Один из них особенно выделялся благородной наружностью и утонченными манерами. Кальвин узнал в нем друга своей молодости. Это был Теодор Беза из Вазеля в Бургундии. Беза имел счастье учиться у Мельхиора Вольмара сначала в Орлеане, потом в Бурже. Он приобрел у него не только знание греческого языка, но также некоторый вкус к реформатскому учению, которое, однако, заглушило веселое мирское настроение. Ход его образования не был похож на ход образования Кальвина. Его первым увлечением была юриспруденция, но способности склонили его к беллетристике. Он был большим почитателем латинских поэтов, многих из них прочитал и сочинял стихи в подражание им. В манере того времени он следовал своим образцам так свободно, что его папистские хронисты не упускали возможности критиковать его жизнь, используя сладострастные фразы его стихов. Но им никогда не удавалось доказать, что он вел иную жизнь, кроме непорочной. Дядя добился жалования для него в церкви, и чтобы оградить себя от пороков, в которые другие впадали, он заключил тайный брак в присутствии Лоренса де Норманди и Жана Креспена. Болезнь, приведшая его на край могилы, пробудила его совесть, и таким образом ожили религиозные понятия, данные ему первым наставником.
Вернувшись от могилы, Беза отрекся от папства, открыто объявил о своем браке, покинул Францию и, отправившись в Женеву, предстал, как мы уже сказали, перед Кальвином. Он на некоторое время оставил работу профессора греческого языка и лектора богословия в Лозанне. Вернувшись в Женеву, он с 1552 года становится правой рукой Кальвина, которому удивительно подходили его дарования, красноречие, энергичность и мужество; и когда великого руководителя реформации положили в могилу, не было ни одного преемника достойнее Беза.
Беза не был одинок рядом с Кальвином. Вокруг реформатора собиралась блестящая группа, состоявшая из мужчин, некоторые из которых были благородного происхождения, другие выдающимися учеными или людьми талантливыми и благочестивыми. Среди них можно упомянуть Галицео Карачиолло, Маркуса из Вико, который ради Евангелия оставил дом, земли, жену и детей, и Пьера мученика Вермили, которого Кальвин называл «чудом Италии». Но изгнанников нужно было считать не сотнями, а тысячами, среди которых едва ли нашелся бы кто-нибудь, кто бы ни внес свой вклад либо своим положением, либо талантами, либо знаниями в созвездие славы, которое окружало Женеву. Каждый положил свой камень в интеллектуальное и духовное здание, которое поднималось на берегу Лемана.
Другие, более близкие или дальние, признававшие Кальвина своим центром, и которые, несмотря на то, что горы и моря отделяли их от него и друг от друга, составляли одно общество с одним духовно возвышенным центром. Был Меланхтон и группа людей, которую он возглавлял, которые, хотя и назывались лютеранами, были в одном духе с теми, кого называли реформатами и особенно с тем, кто стоял во главе их. В Цюрихе был Булингер и группа людей, которая среди многих других включала Пеликануса и пылкого Мускулуса. В Англии был миролюбивый Буцер и культурный образованный поляк Ян Ласко. В ряды людей тех дней, которые уважали Кальвина и искали его совета, мы должны поставить юного монарха и уважаемого архиепископа Англии. Заметными людьми были Турретини из Италии и Колиньи из Франции. Была также Маргарита, королева Наваррская, ее великая дочь Жанна д’Альбре и Рене, графиня Феррарская. Во всех странах были тысячи и тысячи людей, скромные по званию, но высокие по духу, говорившие на разных языках, которые имели одно сердце и один ум. Мы видим в этом множестве людей благородное, интеллектуальное и святое братство, выше которого не было, возможно, на земле прежде. Истинно, человек, бывший в центре этого блестящего собрания, удерживавшийся на этом месте среди многих знатных и образованных людей, кого все считали первым, любили и почитали как отца, должен был быть разносторонним человеком, как бы ни были согласны с этим его враги. Он должен был обладать разными и большими способностями; у него должно было быть большое  любящее сердце, он должен был быть глубоко восприимчивым и чутким, хотя часто эти чувства подавлялись работой и прикрывались печалью, так что только близко знавшие его люди, могли их видеть. А те, кто стояли дальше, могли только замечать блеск способностей, сиявших в нем как в реформаторе, и доказательства которых мир получал в объяснении и защите протестантской веры, которые он выдавал почти ежедневно. Но все, кто стояли вокруг реформатора, ближние или дальние, из внутреннего круга или из внешнего, всегда были готовы признать, что он был также несгибаем в принципах, как и грандиозен в интеллекте, также бескорыстен в целях, как и велик в замыслах, также неутомим в терпении, как и непобедим в энергии и мужестве.













                Глава 19


                Сервет приходит в Женеву, его арест.


Толерантность – Рождение Сервета – Одаренность – Учеба – Призвание реформировать все религии – Злостные нападки на христианство – Издает институцию христианства – Посылает книгу Кальвину – Доктринальный пантеизм – Сервет осужден на смерть в Вьенне – Побег – Приезжает в Женеву – Заключен в тюрьму – Обвинительный акт составлен Кальвином – Высокомерие его защиты – Сервет и Кальвин лицом к лицу – Непристойности и богохульство по отношению к христианству – Перед Женевой стоял вопрос: будет ли она пантеистической республикой, управляемой Серветом, или теократией под управлением Кальвина?

Теперь мы подходим к великой трагедии. Но ужас, который вызывает это событие, в действительности является пиететом по отношению к протестантизму. Если дело, которое не только не вызвало осуждение того времени, в котором оно было совершено, за исключением нескольких личных врагов Кальвина, но которое напротив было признано лучшими и наиболее просвещенными жившими тогда людьми справедливым и необходимым, вызывает у нас отвращение, то это отвращение является мерилом прогресса толерантности, начавшимся в шестнадцатом столетии. Именно протестантизм нужно благодарить за этот прогресс.
Мы должны рассказать печальную и трагическую историю Сервета. Мигель Сервет был испанцем, родившимся в том же году, что и Кальвин, в 1509. Природа одарила его ярким, но странным талантом, живым, но нелогичным умом, необыкновенным тщеславием и недостаточной рассудительностью. Он изучал с присущей ему энергией право, богословие, физику, и как некоторые говорили, астрологию. После короткой, но выдающейся карьеры лектора естественных наук в Париже, он прочно обосновался в Вьенне, Дофине в качестве практикующего врача. В этой профессии он обнаружил превосходные способности, и в своей первой работе «О заблуждениях по поводу Троицы» (1531г.) он упредил великое открытие нашего Харви о циркуляции крови. Его созерцательный, дерзкий, беззаконный ум, скорее схоластического, чем реформаторского типа, следовал своему этическому, а не физическому влечению. Двадцать лет жизни он провел в странствиях по христианскому миру, побывав в Германии, Италии, Швейцарии, распространяя свои фантазии и мечты, возбуждая умы людей и оскорбляя каждого, с кем он общался, своей гордостью, самоуверенностью и притворством. Он верил в то, что наделен властью и получил миссию реформировать все знания и дать миру новый базис. Фундаментальные доктрины христианства стали объектом его постоянного неприятия и самых ожесточенных нападок. Но основные выпады были против Троицы. Он отверг католичество в юности, но реформация также не соответствовала его великому идеалу. Христианство, которого он придерживался, было потеряно на раннем этапе, если оно вообще когда-нибудь дошло до мира во всей полноте. Сервет взялся за его реставрацию. Примерно в 1546 году он писал Кальвину из Вьенны о том, что реформатор слишком рано остановился, что он проповедовал реформацию только наполовину; скромно предложил посвятить его в свою новую систему и предложил ему роль лидера в этом великом движение, с помощью которого человечеству откроется грандиозная область знаний. К письму он приложил рукопись, в которой Кальвин должен был увидеть, как он писал, «неслыханные вещи огромной важности». Несчастный человек явно пришел к пантеизму, конечной цели всех, кто в этих высоких вопросах уходит с пути Божественного откровения.
Кальвин видел в «огромной важности» Сервета только огромную глупость. В письме к Фарелю от 13 февраля 1546 года реформатор писал: «Недавно Сервет написал мне и приложил к письму длинный список бредовых фантазий, хвастливо утверждая, что я увижу что-то удивительное и неслыханное. Он готов приехать сюда, если я дам согласие. Но я не хочу гарантировать его безопасность, так как если он приедет, я не допущу, чтобы он уехал живым, если я имею какой-то авторитет».
Кальвин видел, что верой Сервета был пантеизм. Он также понимал, что такое вероисповедание наносит удар по всей церковной и государственной системе Женевы и сметет основание, на котором зиждется республика. Еще реформатор предвидел, что если Сервет приедет в Женеву и попытается пропагандировать свое учение, она будет поставлена перед болезненной необходимостью выбора между пантеистической и теократической республикой, между Серветом и реформацией. Согласно представлению своей эпохи ересь должна быть наказана мечом магистрата. Считая, что ересь подрывает не только религиозные верования, но и гражданские устои Женевы, Кальвин, не колеблясь, отдал предпочтение протестантской республики, а не пантеистической, и заявил, что если Сервет приедет в Женеву, он приложит все усилия, чтобы тот «не уехал живым». Такие слова, вышедшие из-под любого пера, наполняют нас ужасом, но вышедшие из-под пера Кальвина, они внушают нам двойной ужас. По правде мы не знаем ни одного реформатора того времени, даже Меланхтона, который бы на месте Кальвина не написал бы подобных слов. Нужно снова повторить, что они не вызвали ужаса в том веке, в котором были написаны; нет они были приговором по делу Сервета того времени. И если невозможно вынести такой приговор в наше время или наш протестантский мир не повторил бы преступления протестантского мира шестнадцатого века, то в этом мы видим одно из величайших достижений протестантизма, который тогда боролся за свое существование против мощных сил католицизма с одной стороны и пантеизма с другой.
В 1552 году Сервет опубликовал нелегально в Вьенне свою рукопись, которую отправил Кальвину в 1546 году. Она носила название Реституция реформации или «Восстановленное христианство». Это привело к тому, что власти Вьенны арестовали его, а инквизиция допрашивала. Ему удалось ускользнуть от судей, однако, заочно он был осужден на «сожжение на медленном огне пока тело не превратится в пепел». Решение суда было приведено в исполнение над чучелом Сервета за неимением его самого. Убежав из Вьенны, он, прежде всего, пришел в Женеву! «Если когда-нибудь несчастный фанатик сам бросался в огонь, – пишет Коулридж – так это был Сервет».
«Я не знаю, что сказать о нем, - воскликнул Кальвин в удивлении – кроме того, что он, вероятно, охвачен фатальным безумием, так что стремиться к погибели». Он приехал в середине июля и поселился в «Оберже де ля Розе» около озера.
Кальвин не уговаривал Сервета приезжать в Женеву; фактически, отказав ему в охранной грамоте, он предупреждал его держаться вдали от территории республики. Тем не менее, когда тот приехал, он сделал то, что требовал конституционный закон Женевы, сообщил городскому совету о его приезде и потребовал ареста. Сервета доставили в тюрьму 13 августа. Закон требовал, чтобы обвинитель пошел в тюрьму вместе с обвиненным, пока не будет доказана вина, по ордеру, выданному общественным прокурором. Молодой студент и секретарь реформатора Николя де ля Фонтен выступил в качестве обвинителя. Пункты обвинения по сочинениям Сервета были составлены Кальвином и представлены на следующий день в суде. Фонтен не мог на равных противостоять такому искусному и красноречивому оппоненту как Сервет. Совет понимал это и на следующее заседание попросил придти всех служителей. Кальвин теперь стоял лицом к лицу со своим противником. Жесткая логика реформатора вскоре разоблачила действительные взгляды этого человека и вынудила его признать ужасный вывод, к которому они вели. Но он приложил все усилия не для того, чтобы спорить с Серветом и добиться обвинения, но добиться покаяния и избавить несчастного от огня. «Над ним бы не висела угроза, - заявлял Кальвин – если бы он обратился к разуму». «Если бы – печально восклицал он позже – Если бы мы услышали покаяние Сервета, как услышали покаяние язычников».
Надо признать, что Сервет на суде ни в Вьенне, ни в Женеве не показал ни мужества, ни правдивости. В Вьенне он вел себя плохо. Он отказывался от своих книг, отрицал свой почерк, постоянно лжесвидетельствовал и объявлял себя сыном «святой матери церкви». Преисполненный высокомерия и дерзости на свободе, он проявлял малодушие перед инквизицией. Как это отличалось от благородной честности и мужества мучеников протестантизма, которые в то же самое время испускали последний вдох в пламени костров в Лионе! Его же поведение на Совете в Женеве характеризовалось то высокомерием, то трусостью. Когда он противостоял только Николя де ля Фонтен, то заявлял, что не намерен богохульствовать и готов покаяться. При Кальвине он разразился бурей возмущения, объявив реформатора личным врагом, снова и снова называл его лжецом, искажающим Слово Божие, врагом Христа, колдуном и «Симоном-магом». После двадцати лет поношений и оскорблений, на которые Кальвин отвечал лишь молчанием, вынести это было выше сил реформатора, и в свою очередь разгоряченный он отвечал Сервету, как тот заслуживал, как сам Кальвин писал Фарелю.
Такое поведение раскрыло судьям этого человека. Богохульства, которые он исторгал, и надменность, с которой он защищался, потрясли и возмутили судей. Он называл Троицу «трехглавым Цербером», «адской собакой».  Некоторые из сделанных им предположений, чтобы опорочить Божественное воплощение, просто неприличны, и мы опускаем их. «Если бы ангелы – говорил он – облеклись бы в тела ослов, то вам нужно признать, что они были бы ослами и умерли в шкуре ослов. Поэтому вы должны признать, как вы говорите, что Сам Бог может стать ослом, а Святой Дух мулом. Стоит ли удивляться, что турки считают нас смешнее ослов и мулов». Кальвин верно распознал под этим более грубое заблуждение – отрицание Божественной личности, то есть Самого Бога. «Безумие заключается в том, - пишет реформатор Фарелю – что он, не колеблясь, говорит о том, что божественность есть и в бесах. Божественная природа присуща им, как и дереву и камню». «Несчастный! – спрашивал Кальвин – Если кто-нибудь, ступающий по этому полу, сказал бы, что он ступает по Богу, не были ли вы возмущены таким заявлением?»  Сервет отвечал: «Напротив, я не сомневаюсь, что эта скамейка для ног или что-нибудь, на что вы можете указать, является Божественной субстанцией». Когда ему опять возразили: «Тогда дьявол является Богом», он ответил, смеясь: «А вы сомневаетесь?»
В предыдущих главах мы рассказывали о войне, которая велась между Кальвином и Советом Женевы. Первый синдик Перрен был заклятым врагом реформатора. Другие менее влиятельные члены Совета также могут быть названы противниками реформатора, так как старались свергнуть его. Одним словом это был переломный момент авторитета Кальвина в Женеве, то есть протестантизма, так как безнравственный либертинизм боролся за установления своей власти на руинах реформатских законов и институций республики. М-е Риллье из Женевы в своем труде «Жизнь и осуждение Сервета» строил догадки о том, что Сервета побудило приехать в Женеву в то время его осведомленность о состоянии партий там и надежда на то, что ему удастся заменить Кальвина, который находился тогда под угрозой изгнания из города. Если бы это случилось, то у либертинцев, несомненно, было бы преимущество, натравив Сервета на реформатора. С другой стороны, Сервет знал, что может воспользоваться борьбой либертинцев с Кальвином. По мере того как шла борьба с Кальвином, и либертинцы то наступали, то отступали, Сервет был то высокомерным и дерзким, то робким и малодушным. Но негласный союз обоих способствовал их крушению. Защита пантеиста либертинцами сослужила ему, в конце концов, плохую службу, открыв глаза Совета на действительное положение дел. Они понимали, что оправдание Сервета означало изгнание Кальвина и победу либертинцев. Это потребовало личного вмешательства реформатора в судебный процесс, его авторитет в тот момент не был равен нулю. Члены магистрата понимали, что это был вопрос жизни и смерти республики и что они должны были решать независимо от желаний Кальвина и в интересах государства.





                Глава 20


                Победа Кальвина над либертинцами


Другая арена – Отлучение от церкви – Совет захватывает церковную власть – Отлучен Бертельер – Духовный приговор аннулирован сенатом – Либертинцы делают с Серветом общее дело – Новый приговор против Сервета – Кальвин одновременно воюет на два фронта – Восстановление Евхаристии – Консистория выражает протест Совету – Совет ничего не меняет в указе – Воскресение 3 сентября 1553 года – Должен решиться важный вопрос – Стол для причастия в соборе св.Петра – Приход либертинцев – Кальвин не допускает их  - Реформация спасена – Духовное значение события – Два маяка –Вормс - победа над властью тиранов – Собор св.Петра – победа над безбожной демократией

Оставив Сервета в тюрьме, давайте обратимся к другой арене военных действий. Это другая, но, однако, та же самая арена, так как деятельность Сервета затронула и сферу Женевской политики, с новой силой возбудила дремавший конфликт между двумя партиями, разделявшими республику. Перрен трудился, чтобы шаг за шагом подорвать авторитет Кальвина. Пасторы были удалены из всеобщего совета – всенародного собрания. Затем последовало прямое нападение на церковную власть. Было предложено передать право отлучения от церкви от консистории сенату. Это наносило смертельный удар по принципу, на котором Кальвин основывал реформацию государства. Если этот принцип был бы отвергнут, его работа в Женеве закончилась бы, и он бы покинул ее. Если консисторию лишили бы  независимой юридической власти, нравы пали бы, и вернулись бы те счастливые дни, когда люди могли посещать таверны в любое время дня и ночи, пить, сколько хотят, и резвится в танцах подобно язычникам, поклоняющимся Бахусу.
За полтора года до этого консистория отстранила Филиппа Бертельера от причастия. Филипп был сыном того самого Бертельера, который пролил свою кровь за освобождения родины в 1521 году. В то время как отец облагородил страну своими добродетелями, сын думал, что у него есть право бесчестить ее своими пороками. «Он был – пишет Бейль – «дурным существом». Он спокойно принял от консистории отлучение от церкви на полтора года. Но сейчас считая, что наступил благоприятный момент, так как общественное мнение обратилось против реформатора и его политики, он предстал перед советом и потребовал от него отмены приговора духовного суда и восстановления в церкви. Реформатор поспешил в совет и предупредил о тяжелых последствиях удовлетворения просьбы Бертельера. Он настаивал на том, что постановления республики не давали совету права на отлучение от церкви, и что связывать и развязывать в духовном смысле, было подобно революции. На возражения реформатора не обратили внимание. Совет освободил Бертельера от духовного приговора и открыл путь к причастию. Секира была положена у корня дерева церковной дисциплины, и дни Женевской республики, по всей видимости, были сочтены.
Из зала заседаний, где преступили роковой предел, в котором либертинцы видели падение духовной власти, Кальвин поспешил в тюрьму, где он с товарищами должен был встретиться с Серветом. Совет решил, что в этот день (1 сентября 1533 года) прекратятся устные дебаты заключенного с пасторами, и дискуссия будет проводиться письменно. Такая перемена была поддержана Перреном и Бертльером, которые присутствовали там, воодушевленные утренней победой. Было принято предложение, сделанное в интересах Сервета более красноречивого на письме, чем в речи. Это внесло заметное изменение в его поведение, которое Рилле описывает таким образом: «Надежда, которую заключенный возлагал на своих покровителей, была очевидна в манере речи, которую с этого времени он принял. Открытая, яростная и смертельная борьба, которую он вел против реформатора, стала предметом его прямых нападок. Сервет бросился со всем пылом человека, уверенного в близкой победе, по пути, на котором, по его собственному призванию, он хотел преследовать противника до тех пор, «пока дело не окончится его или моей смертью».
На том же заседании совета Кальвину было приказано написать новые пункты обвинения по работам Сервета в виде простых утверждений, без доводов за или против. Кризис, возникший в церковной дисциплине, можно подумать, завладел всеми мыслями реформатора, но он со всеми силами предался новой работе. Он вывел из трудов заключенного тридцать восемь положений, и, не добавив никаких комментарий, а только ссылки на текст, вручил их совету. Сделав это, он мысленно вернулся к трудному делу, тяготевшему над ним. Резолюция совета относительно отлучения от церкви вдребезги разбивала рычаг, с помощью которого он надеялся поднять республику. Реформатору приходилось сражаться на два фронта.
Время поджимало. Послезавтра было первое воскресение сентября, когда по традиции во французских реформатских церквях совершалась Евхаристия, и если указ не отменят, Бертельер подойдет к столу причастия с разрешением от совета. Без промедления реформатор собрал всех пасторов, городских и сельских, и, возглавив процессию, пошел на всеобщий совет. С характерной энергией он показал край, к которому привело решение малого совета республику, что решение было нарушением как государственных законов, так и заповедей Писания. Если настаивать на нем, то можно уничтожить все, что было проделано за последние десять лет по реформации нравов, и лишить надежды все действия в будущем. Короче, это была революция. Весь народ поднятием рук принял закон о признании духовной власти за духовным судом, и «он скорее умрет, чем согласится вопреки своей совести с допущением отлученного человека к причастию». К этому протесту присоединились пасторы, заявив, что если совершится такое осквернение, «они оставят служение и уйдут из церкви». Совет ответил, что « ничего не изменит в своем постановлении». Взяв власть в свои руки, совет, возможно непреднамеренно, взял на себя право судить и выносить приговор Сервету. Он сказал консистории: Отойди в сторону, ты уже не являешься судом, обладающим юрисдикцией, мы взяли право исполнять эту функцию и выносить приговор всем людям по всем делам, гражданским и духовным.
Перрен и либертинцы одерживали победу за победой. Они надеялись, что предстоящий день увенчает вереницу их успехов. Куда бы ни повернул Кальвин, они были уверены, что он встретит поражение. Если он подчинится постановлению совета, он дискредитирует себя перед народом. Если он не подчинится, то восстанет против магистрата; в любом случае его власти приходит конец. Они пока не принимали настоящих мер к реформатору, или пока они не знали, насколько небольшая мудрость выше большой хитрости.
Наступило воскресное утро 3 сентября. Более значительного дня не поднималось над Женевой и над всем христианством уже несколько веков. Этот день покажет, вернется ли протестантизм к бывшим позициям, удержит ли свою власть, реорганизует ли свои силы и пойдет дальше завоевывать христианский мир; или он бросит борьбу, так как она выше его сил. Уже дважды протестантское движение, пообещав освободить мир, терпело поражение. Сначала альбигойское возрождение, потом богемское восстание, подавленное силой, не оправдали ожиданий. Оставит ли мир во власти тьмы после поражения это третье движение, которое ближе всех подошло к цели, чем любое из двух предыдущих? Положение было наиболее критическим с момента появления Лютера на сейме в Вормсе. В Германии силы протестантизма были деморализованы из-за шпаги или, скорее всего, из-за временного постановления Карла. При Генрихе II Франция пылала от костров мучеников. При Марии в Англию пришла более свирепая буря гонений, чем она когда-либо знала. Увы, где сейчас, слышим мы восклицания Кальвина, где сейчас Краммер и Ридли, Джон Ласко и сотни других англичан, которых реформация имела раньше среди своих детей? Некоторые из них, принеся свои тела на сожжение, взошли на небеса и пребывают с Богом. Другие, преодолев моря и горы, нашли дом в чужих странах. Со всех сторон, вплоть до границ женевской территории, тираны и инквизиторы преследовали реформацию. И даже здесь, где шпага сдерживалась до сих пор, поднялись новые и тайные враги, чтобы напасть на Евангелие. Неожиданно разверзлась пропасть атеистического пантеизма, и из него вышло чудовище, стремившееся задушить младенца реформации в ее колыбели, как гидра пыталась задушить младенца Геркулеса.
Наступило обычное время богослужения. Большой колокол на соборе Клемента звонил к началу службы. Поток верующих прошел по улицам в собор, и теперь они, оглашенные их шагами, были пусты и безмолвны. Над городом, равниной и озером висела глубокая тишина. Сердце Женевы билось около кафедры собора св.Петра и человека с бледным лицом, повелительным взглядом и величественным видом, который стоял на кафедре. Народ в церкви волновался. На скамьях консистории неподвижно сидели пасторы и старейшины, готовые скорее перенести величайшее оскорбление, нежели оставить свои обязанности. В соборе был слышен беспорядочный шум. Собрание началось с большими трудностями. Многочисленная группа людей всех сословий, положив руки на эфес шпаги, двинулась к столу причастия. Элита либертинцев решила причащаться. Бертельера среди них не было. Он появился в последний момент. Спокойный как всегда Кальвин встал, чтобы начать служение. Он не мог не видеть группу либертинцев среди прихожан, но делал вид, что не видел их. Он проповедовал о состоянии сознания, с которым приступают к Вечере Господней. В конце, возвысив голос, он сказал: «Что касается меня, то пока Бог оставляет меня здесь, так как Он дал мне силу духа, и я получил ее от Него, я буду применять ее, что бы ни случилось, и буду руководствоваться законом моего Господа, который ясен и понятен мне. Так как мы сейчас собираемся принять участие в Святой Вечери нашего Господа Иисуса Христа, и если кто-нибудь, отстраненный от нее консисторией, приблизится к этому столу, я буду вести себя так, как должно, хотя бы это стоило мне жизни». Когда литургия закончилась, Кальвин спустился с кафедры и занял свое место перед столом. Сняв белую салфетку, он открыл символы тела и крови Христа, пищу, предназначенную для верующих. Благословив хлеб и вино, он собирался преподать их собранию. В эту минуту либертинцы сделали движение, как будто они хотят схватить хлеб и чашу. Реформатор, закрыв священные символы руками, воскликнул голосом, прогремевшим по всему зданию: «Вы можете разбить эти кисти, отсечь эти руки, взять мою жизнь; моя кровь – ваша, можете пролить ее, но вы никогда не заставите меня дать святое нечестивым и обесчестить стол моего Бога». Эти слова прозвучали подобно раскату грома над либертинцами. Как будто невидимая сила отбросила безбожную орду, в смущении они отпрянули по проходу, сделанному для них прихожанами. Наступила глубокая тишина, и «святое таинство – пишет Беза – прошло в молчании и трепете всех присутствовавших, как будто Сам Бог был видимо с ними».
Мы не знаем ничего более возвышенного во всей истории реформации, эпохи героических людей и грандиозных событий, чем событие, о котором мы только что рассказали. Единственно, что мы можем сравнить с этим, - появление Лютера на сейме в Вормсе. Если абстрагироваться от ярких дополнений последнего события – великолепного зала, величественного императора, блеска князей и рыцарей вокруг него, сверкания звезд и украшений, военных людей, лакеев и других слуг – и посмотреть только на рассматриваемый принцип и на благо, достигнутое твердым отстаиванием этого принципа, то поступок Кальвина в соборе св.Петра стоит бок о бок по духовной высоте и героизму с поступком Лютера в ратуше Вормса в 1521 года. «Я не могу», сказал Лютер. «Я не буду», сказал Кальвин. Один противостал тирану, другой отбросил толпу: один бросил вызов надменной власти, другой усмирил ярость безбожников. В  обоих случаях опасность была равной, у обоих людей вера и сила духа были равны, и каждый спас реформацию в критический момент.
Эти два поступка, Лютера в Вормсе и Кальвина в соборе св.Петра, были фактически двумя маяками, зажженными Провидением для наставления Европы. Они свершились в начале новой эпохи, чтобы дать возможность христианству пройти мимо двух огромных опасностей на своем пути. Одна из опасностей только начала проявляться. Конфликт в соборе св.Петра в воскресение 3 сентября 1553 года показал, как эту опасность можно избежать. Протестантская церковь, учрежденная духовно и  верно руководимая, была единственно возможным волнорезом против беззаконного пантеизма, который уже тогда поднимал голову и угрожал обществу разрушением. Такой урок преподал героический поступок в соборе св.Петра. Кальвин был первым человеком, на которого обрушилась свирепая волна коммунизма. Она разбилась о кафедру собора св.Петра прежде, чем пала на трон Франции. С тех пор ее победный вал сокрушал парламенты и династии, низлагал троны и разорял королевства. Но размышляя над этими ужасными трагедиями, мы вспоминаем женевского реформатора, противоставшего коммунизму 300 лет назад. Он противостал ему без посторонней помощи и победил его. Если бы принципы протестантизма укоренились в каждом приходе Франции, собирая такие же духовные плоды, как и в Женеве, как бы по другому сложилась история народа, которому природа дала многообразные таланты, чтобы он мог просиять как в искусстве, так и в литературе, в блеске оружия, в объективности правосудия, в чистоте очага, в свободе и стабильности общественных учреждений. Но народ, находившийся под страшной властью порочной и порочащей веры, видоизменил свои хорошие качества, и, не пойдя по истинному пути, покрыл себя, свою страну и трон тьмой несчастий и горя!















                Глава 21


                Арест и суд Сервета


«На сем стою» - Кальвин ожидает изгнания – Прощается с паствой – Сервет – Резюме – Сервет просит о диспуте с Кальвином – Члены магистрата отказывают – Николя де ла Фонтен выступает в качестве обвинителя вместо Кальвина – Допрос Сервета – Защита Бертельера – Кальвин приходит на суд – Совет берет обвинение в свои руки – Обвинение генерального прокурора – Подстрекательство к мятежу – главное обвинение Сервета – Сервет умоляет о свободном расследовании – Его дело перемежается с делом либертинцев – Смелость Сервета – Борьба Кальвина с советом – Покинет ли реформатор Женеву? – Его влияние на магистрат равно нулю


Преподаст ли Кальвин причастие Бертельеру или воздержится, казалось делом незначительным. Но если смотреть на вопрос с другой стороны, как ясно понимал это Кальвин, было важно, поддержит ли он реформацию или оставит ее. В тот момент, когда он отдал бы святые дары в руки либертинцев, духовное право оказалось бы у ног светской власти, и Женева бы пала как оплот протестантизма. Поэтому Кальвин сказал нет Бертельеру с указом совета в руке и ордой либиртинцев за спиной. В такой же критический момент и перед лицом такой же опасности снова прозвучало: «На сем стою и не могу иначе. Да поможет мне Бог». Реформатор избежал даже бо;льшей опасности, а именно смерти, на которую либертинцы намеривались пойти в случае его отказа, а также вопрос об изгнании все еще висел над ним. В то же воскресенье вечером он поднялся на кафедру, чтобы попрощаться с паствой, с которой, как он думал, грядущий день разлучит его навсегда. Он выбрал для проповеди послание Павла к старейшинам Эфесской церкви. Картина, свидетелем которой была ночь на берегу Лемана, была также трогательна, как и картина пятнадцать веков назад на берегу Эгейского моря.  Закончив проповедь, он поднял руки над возлюбленной паствой, думая, что видит их в последний раз, и сказал: «Предаю вас Богу и слову Его милости». Эти слова сопровождались рыданиями и плачем тех, к кому они были обращены.
 Но на следующий день никакого постановления об изгнании не последовало, хотя он каждый час ждал его. Кальвин понял, что победа осталась за ним. Оставленный в покое, он обратился мыслями к другому вопросу, который тогда занимал его, так как он сражался с двумя врагами одновременно. С ним вместе обратимся к этому, несомненно, печальному делу.
Чтобы иметь правильное представление о суде и различных интересах, приведших его к прискорбному исходу, мы должны вкратце рассмотреть уже предпринятые шаги. Кальвин узнал, что Сервет в Женеве, 13 августа и потребовал его арестовать. Но по женевским законам обвинитель должен был отправиться в тюрьму вместе с обвиняемым, пока он не представит веские доказательства своего обвинения. Николя де ла Фонтен, секретарь Кальвина, пошел вместо него. На следующий день было представлено обвинение против Сервета из тридцати восьми пунктов, составленное Кальвиным. Через день совет собрался в судейском зале тюрьмы. После того как Сервета допросили по всем пунктам, он потребовал открытого диспута, пообещав опровергнуть Кальвина на основании Писаний и св.отцов. Подсудимый настаивал на том, что светский суд не вправе решать такие дела. Для совета открылась дверь, чтобы избежать такой ответственности, если бы он захотел. «Но – пишет Рилле – члены магистрата отказались поддержать предложение, хотя Кальвин со своей стороны согласился и заявил, что «он ничего так не хотел, как разбирать это дело в церкви перед всем народом». Почему магистрат отказался? Рилле отвечает: «Совет, несомненно, боялся,  что таким образом он лишит себя права решать дела, связанные с прерогативой, которая его очень волновала в последнее время», то есть совет пытался не допустить консисторию и оставить за собой как духовное, так и светское управление Женевой.
Предварительный допрос Сервета закончился. Совет, рассмотрев «его ответы», нашел, что обвинения справедливы, и поэтому отпустил Николя де ла Фонтена из тюрьмы, обязав его явиться по первому требованию и продолжить дело. Приходя к заключению о виновности Сервета, совет, очевидно, руководствовался не взглядами Сервета на Троицу, а его взглядами на крещение. Пугающее количество анабаптистов в Германии и Швейцарии, которые были еще свежи в памяти, несомненно, заставило совет рассматривать эту часть, как самую опасную в вероисповедании Сервета.
Утром 16 августа, когда совет собрался для рассмотрения дела, на сцене появились два новых оппонента. Пришел Филипп Бертельер, либертинский противник Кальвина, и Герман Колладон, протестантский беженец, юридически образованный человек. Колладон присоединился к Фонтену в защите и обвинении. Эти двое – Бертельер и Колландон – представляли две партии, на которые разделилась Женева; их появление свидетельствовало о том, что дело было связано с более широкими проблемами, чем просто с личностью Сервета. Короче, это было похоже на поле битвы, на котором должен был решиться вопрос о том, кто завладеет Женевой, либертинский пантеизм или протестантизм. Вот заключение Рилле: «Каждый из противников видел позади процессов, проводимых во дворце епископа, интересы партий, воевавших за Женеву».
Через несколько минут совету стало ясно, что Бертельер встал на защиту Сервета и яростно отстаивал как его странные доктрины, так и его самого; Коландон с одинаковым рвением нападал как на заблуждения, так и на самого автора. Ожесточенность диспута коснулась и совета, и весьма бурное заседание внезапно закончилось.
На сцене появился более сильный человек, чем те, кто до сих пор принимал участие в процессе. На тот момент Бертельер был отлучен от церкви консисторией, но на стол совета он положил петицию, отменявшую решение духовного суда. Поэтому было очевидно, что защита Сервета была вдохновлена не столько его желанием заступиться за подсудимого, сколько желанием сбросить консисторию. «Кальвин понимал, - пишет Рилле – что настал момент появиться и смело отразить враждебные действия против него, для которых Сервету предоставлялся случай», если он не хочет увидеть, что весь его труд в Женеве будет сметен. Поэтому на следующий день он заявил, что придет в качестве обвинителя. Совет пригласил реформатора помочь «ярче продемонстрировать заблуждения Сервета», и предложил «взять с собой любого человека для допроса заключенного». На первом заседании, на котором присутствовал Кальвин, вспыхнули яростные дебаты между ним и Серветом. Вопрос заключался в том, что совет нашел, что обвинения, содержавшиеся в обвинительном акте, были доказаны из книг и признаний самого подсудимого. Накануне Фонтен был выпущен из тюрьмы, освобожден от участия в обвинении, и дело всецело взял в свои руки генеральный прокурор.
Второе заседание суда открылось 21 августа. Собрались Их Высочества из совета и постановили следующее: «Поскольку дело о ереси Сервета сказывается на благополучии христианского мира, решено продолжить над ним суд».  На это заседание генеральным прокурором были введены Кальвин, пасторы и коллеги Кальвина. От них требовалось дать значение слова личность, как оно используется в сочинениях св. отцов. Сервет учил, что личность Сына Божьего не существовала до воплощения. Он утверждал, что Христос существовал от вечности только как понятие, не как личность, в присутствии или лоне Бога, и что имя Сына Божьего применено в Писании к Христу как к человеку. Он цитировал отрывки из Тертуллиана, Иеринея и Клемента, согласными, как он думал с его мнением; и пасторы были вызваны, чтобы высказать суждения об интерпретации этих отрывков Серветом. Они оказали, требуемую от них услугу. На заседании 23 августа генеральный прокурор представил новый обвинительный акт Сервету. Он значительно отличался от акта, который подал Фонтен при первом допросе заключенного, и который был составлен Кальвином. Этот новый обвинительный акт совсем опускал богословские заблуждения Сервета и придавал особое значение преступлениям против общества. Название звучало так: Вопросы и пункты, по которым генеральный прокурор города хочет допросить подсудимого Мигеля Сервета, виновного в богохульстве, ереси и нарушении спокойствия в христианском мире». «Если бы у Сервета не было бы другой вины в глазах женевского правосудия – пишет Рилле – кроме той, в которой де ла Фонтен обвинил его относительно Кальвина, ему было бы гарантировано оправдание». «Если бы только Кальвин был причастен делу Сервета, все бы его попытки добиться осуждения противника были бы бесполезны». «Сервета допрашивали – пишет он опять – и осудили большинство судей, о чем мы расскажем ниже, не как противника Кальвина и как еретика, а в основном как мятежника. Политика играла более важную роль, чем богословие к концу суда – они вышли на сцену с генеральным прокурором». Сервет понял, что оказался в новом положении и пытался защитить себя от обвинений генерального прокурора, не отрицая, что его взгляды были теологически неправильными, но пытаясь показать, что они были социально не опасными. Свою защиту он подкрепил петицией магистрату, в которой постарался убедить их, что его взгляды в худшем случае были лишь теоретическими заблуждениями, а не практическим бунтом. Рилле добавляет, что если бы ему удалось убедить их в том, что они «были лишены практических результатов, исход суда не был бы так трагичен».
На этом этапе прошла серия дискуссий по вопросам, как мы считаем, не относившихся к делу. Сервета допрашивали относительно настойчивости в публикации своих взглядов, понимая, что он знал об их осуждении древними соборами и императорскими декретами, и зла, которое он сделал или хотел сделать обществу их утверждением. Он отвечал умело и с очевидной искренностью, что веря в свою правоту, он считал, что оскорбит Бога, если не опубликует своих взглядов; и что церковные постановления и императорские декреты, которые грозили ему смертью за его убеждения, были изданы в тот период, когда церковь стала более или менее порочной, и что церковь в апостольские времена не знала таких постановлений и не одобряла подавление мнений силой. Это были истины, но ошибка – для Сервета серьезная – заключалась в том, что они были обращены к судьям, которые были неспособны понять свою силу. Но когда подсудимый стал утверждать, что почти никогда никому не рассказывал о своих странных взглядах, это не соответствовало известному факту активного распространения его идей в течение двадцати лет в Германии и во Франции. 
Именно на той неделе борьба Кальвина с либертинцами достигла критического момента. Авторитет и, возможно, и жизнь реформатора зависели от исхода диспута. Сервет из тюрьмы наблюдал за быстрой сменой хода борьбы, и то смирялся, то воодушевлялся по мере того, как победа переходила то к Кальвину, то к либертинцам. Приближавшееся воскресение было сентябрьским причастием, и Бертельер, как мы уже видели, владел постановлением совета, разрешавшим ему подходить к столу причастия.
Он был смертным приговором власти Кальвина. Можно проследить влияние такого поворота дел на Сервета. Совет предложил Кальвину сделать выборку из работ Сервета и без комментариев представить те положения, которые казались ложными. Подчиняясь приказу, реформатор составил тридцать восемь пунктов, которые были даны подсудимому для ответа. Но ответ Сервета носил характер скорее злых нападок на реформатора, чем собственной защиты. «Негодяй, - писал он, обращаясь к Кальвину – ты думаешь оглушить судей своим гавканьем?  У тебя поврежденный разум, поэтому ты не можешь понять истину. Совращенный Симоном Магом, ты не понимаешь основных принципов, ты делаешь людей чурбанами и камнями, устанавливая рабство воли». Чтобы писать такое в стенах тюрьмы, надо быть уверенным в победе!
Более того, смотря на Кальвина, как уже на побежденного, он больше не прибегал к уловкам, больше не старался доказать, что его учение безопасно. Сбросив покрывало, он открыто придерживался взглядов, которые вменялись ему обвинительным актом. Он осудил себя своею собственной рукой.
По требованию совета Кальвин немедленно написал ответ Сервету. Сильной рукой он вернул Сервета в прежнее положение. «В обидных словах против Сервета – пишет Рилле – не было недостатка, но таков был обычай в те дни, они легко слетали с пера». Ответ реформатора, подписанный всеми служителями Женевы в числе четырнадцати человек, был представлен судьям. Не успел Кальвин положить перо, как увидел свое  собственное положение  шатким в тот момент, и обратился к другому более серьезному конфликту.  В субботу 2 сентября он предстал перед Малым Советом с требованием отмены разрешения на участие в Вечере Господней, данного Бертельеру. Совет отклонил просьбу. Он оставил за собой право допускать или отстранять кого-либо от причастия. Это лишало Кальвина и консисторию церковного авторитета и власти и, конечно, обязанности порицать и наказывать за духовные проступки. Это право совет оставил за собой. То, что он сделал с ним, проявится позже.
Действие происходило в соборе св.Петра на следующий день, о чем мы уже рассказывали. Но реформатор не считал, что он обязан подчиняться совету в деле, в котором совет по законам государства не должен был распоряжаться. Он решил, рискуя жизнью, вести борьбу и вернуть утерянное право, без которого он не может оставаться в Женеве.
Кальвин с товарищами пошли на Малый Совет 7 сентября, неся текст церковных постановлений, и обращаясь к закону, он доказывал совету, что постановления не давали никакого права на отлучение от церкви, и что произошедшие было нарушением конституции Женевы. Затем он настоятельно просил, чтобы совет окончательно определился по этому вопросу, и заявил, что он и его товарищи будут соразмерять свои действия в зависимости от лишения их должностных обязанностей в Женеве или оставления их за ними. Совет взял три дня на рассмотрение этого вопроса, и как записано в книге записей, он «распорядился, чтобы магистр Кальвин продолжал проповедовать и исполнять обязанности». Совет принял резолюцию 18 сентября, в которой говорилось, что «он будет придерживаться постановлений как и ранее». Этот ответ в смысле неопределенности был подобен дельфийскому. Согласно недавним постановлениям это значило, что совет не видит ничего противоречивого в них и оставит в своих руках церковное управление. Однако реформатор не видел в этом оправдания для себя, чтобы оставить работу в Женеве. Фарель и другие друзья писали ему в этот критический момент, умоляя не оставлять свой пост.
Тем временем Сервет в тюрьме занимался составлением комментариев на ответ Кальвина. Несчастный, полагая что его друзья либертинцы, общавшиеся с ним через тюремщика, были на грани победы, а реформатор почти побежден, уже не сдерживаясь, проявлял ненависть к последнему.  Написав между строчками или на полях документа Кальвина, он выразил свои чувства следующими печальными словами: «Ты воешь как слепец в пустыне, потому что дух мести съедает твое сердце.  Ты лжешь, лжешь, лжешь, ты – невежественный клеветник». И далее следовало многое в том же роде. Кальвину показали записи, но оставив за Серветом последнее слово, он не удостоил его ответом.
На этом этапе магистрат Женевы решил (19 сентября) посоветоваться с церквями Гельвеции. Сервет тоже изъявил к этому желание. Государственный курьер Жакемо Жерноз 21 числа отправился в церкви Берна, Цюриха, Шлаффгаузена и Базеля. Он вез письма магистратам, а также пасторам четырех городов и необходимые документы, а именно: пункты обвинения, переписку Сервета с Кальвином и копию христианской реституции.
С этого момента Кальвин уходит со сцены. Ход дела был точно таким, каким он должен быть, хотя Кальвина не было тогда в Женеве. Его влияние на совет равнялось нулю. Мы думаем, что можем видеть окончание этого, хотя Кальвин не мог. Для него он только предвещал надвигающееся свержение реформации в Женеве. В письме Беллингеру в Цюрих от 7 сентября он пишет: «Если бы в полдень я сказал, что сейчас день, они бы (совет) сразу же стали сомневаться». Это все, что он написал на бумаге, но добавил: «наш брат Вальтер (зять Беллингера) расскажет тебе подробнее». Это доказывает, что мысль, занимающая некоторых людей о том, что реформатор в то время оказывал сильное давление на совет и диктовал приговор, является абсолютным заблуждением.





                Глава 22


                Осуждение и смерть Сервета


Совет швейцарских церквей – Сервет требует импичмента Кальвина – Ответ швейцарских церквей – Их вердикт единодушен – Совет осуждает Сервета на сожжение – Кальвин ходатайствует о замене костра плахой – Приговор объявляется Сервету – Фарель – Беседа Сервета и Кальвина – Сервета ведут на казнь – Его страх – Процессия – Вид с Шампеля – Последний разговор Сервета с Фарелем – Костер зажжен – Сервет умирает – Гиббон – Правосудие века – Нни один католик не может осудить Кальвина


В решении, к которому пришли члены магистрата Женевы, представить дело Сервета перед швейцарскими реформатскими церквями, мы видим объединение церквей Гельвеции в один суд присяжных. Ожидая приговора, который, как ни на минуту не сомневался Сервет, будет в его пользу, обвиняемый предпринял еще один шаг против Кальвина. Из тюрьмы            22 сентября он послал совету список «пунктов, по которым М.Сервет желает опросить Ж.Кальвина». Он обвиняет Кальвина в ложном приписывании ему взглядов о смертности души. «Если я сказал такое – не просто сказал, но и открыто написал, – чтобы отравить  мир, я сам осужу себя на смерть. Поэтому, господа, я требую, чтобы клеветник был наказан, pena talionis (смертный приговор), и чтобы он содержался в тюрьме, как и я, пока не будет вынесен смертный приговор ему или мне, или другое наказание. Сервет ранее отклонял светское правосудие в богословских делах. А теперь в надежде подвергнуть реформатора такой же опасности он принимает это правосудие в делах прежде неприемлемых. И далее он дает понять, что не более либерален, чем его эпоха, придерживаясь убеждения, что наказание за ересь – смерть.
В это время государственный курьер совершает объезд четырех городов, оставаясь подолгу в каждом, чтобы дать возможность членам магистрата и пасторам ознакомиться с документами и поразмыслить. Почти через месяц курьер вернулся. Ответы городов и пасторов были переданы в совет               18 октября; всего их было восемь, и в каждом случае было решение правительства и решение церкви. Восемь раз с ужасающим единодушием был зачитан смертный приговор. Таким образом, судьба Сервета была решена вне территории Женевы. Примерно в то же время, когда пришло согласие швейцарских церквей, в Женеву приехал чиновник из суда Вьенны. Этот человек привез приказ от своего начальства, требовавшего выдачи осужденного и препровождения его в Вьенну с целью приведение в исполнения приговора над ним. Члены магистрата Женевы ответили, что не в их правилах отдавать обвиняемого в преступлении, пока он не будет либо оправдан, либо осужден. Однако сведя Сервета с чиновником  из Вьенны, они спросили его, хочет ли он остаться с ними или вернуться с человеком, приехавшим за ним. Несчастный со слезами на глазах ответил: «Господа Женевы, судите меня по своему соизволению, но не отсылайте назад с этим палачом». Вмешательство католической власти Вьенны ускорило решение судьбы подсудимого.
Совет Женевы собрался 26 октября для вынесения решения. Обсуждение было бурным. Перрен с либертинцами отчаянно боролись, чтобы спасти обвиняемого, но подавляющее большинство понимало, что дело может иметь только один исход. Сервет уже был осужден папским трибуналом Вьенны; суд швейцарской реформации единодушно осудил его; кодексы Феодосия и Юстиниана, которые до сих пор составляли основу уголовного правосудия Женевы, осуждали его; общее мнение христианского мира, папского и протестантского, считали его достойным смерти. К этим размышлениям добавился ужас, вселенный во все умы его настроениями. Его взгляды не только подрывали основное учение христианского вероисповедания, они изрыгали хулу на лица Троицы, и, в конечном счете, вырывали корни общества, сотрясая сознание человека и власть закона. В тот день, когда совет оправдал бы Сервета, он провозгласил бы распад государства, как политического, так и религиозного и открыл бы шлюзы христианства для ужасного неверия и кровавых крестовых походов, которые уже начали опустошать многие провинции Германии. Они считали, что Европа не оставит их без обвинений, если они позволять распространиться этой чуме во второй раз. Поэтому, не посоветовавшись с Кальвином, даже не вспомнив о нем, и глядя на дело с социальной точки зрения, а не с богословской, подходя к нему как к бунту, а не как к ереси магистрат Женевы закрыл сейм
26 октября указом приговорить Сервета к смертной казни. Как Рилле пишет: «нормы порядка, принятые в то время, не разрешали им ставить под сомнение, что они видят в них (взглядах Сервета) преступление против общества». Указ совета, записанный в анналах, гласил: Осужденного отвести в Шампель, сжечь заживо, казнь назначить на следующий день, и книги сжечь».
Мы с ужасом свидетельствуем об этом приговоре, но это приговор не только магистрата Женевы, не только руководителей и пасторов реформатской Швейцарии, это приговор христианского мира того времени, так как с ним согласились Инквизиция с одной стороны и Меланхтон с другой. В этот критический момент только один человек попытался смягчить наказание Сервету. Кто это был? Жан Кальвин. Он ходатайствовал перед советом не о пощаде для несчастной жертвы, а о том, чтобы костер был заменен плахой, но тщетно. «Несмотря на это, именно ему – пишет Рилле – люди всегда приписывают вину сожжения на костре, чего он никогда не желал».
Мы должны проследить это дело до его страшного и позорного завершения. Фарель, наблюдавший за процессом из Нойшателя, неожиданно приехал в Женеву к его концу. Он был с несчастным, когда ему объявили о казни. До этого момента Сервет питал надежду на помилование. Его охватил ужас, когда страшная реальность предстала перед ним. «Временами он был – пишет Кальвин – как сумасшедший, из его камеры слышны были стоны, иногда он начинал выть как безумный. Короче, были явны признаки одержимости. Наконец, крик усилился, и он беспрестанно восклицал по-испански, ударяя себя в грудь: «Милосердия! Милосердия!» Ужасная картина! Каждый хотел бы, чтобы она вызвала хоть немного сострадания к страдальцу в сердцах тех, кто о ней читает. Когда первый приступ утих, Фарель, обращаясь к Сервету, просил его «покаяться в грехах и исповедовать Бога триединым». Этот призыв лишь вновь разжег гордыню несчастного человека. Повернувшись в пожилому евангелисту, он попросил его привести хотя бы один отрывок из Писания, где бы Христос был назван Сыном Божьим прежде пришествия Его во плоти. Фарель процитировал несколько таких отрывков, но Сервет, хотя ему нечего было ответить, оставался при своем мнении и продолжал взывать к милости, обращаясь к Христу как Спасителю в споре с Фарелем, в котором он утверждал, что Христос не от начала, и что Он Сын Божий только в воплощении.
После этого он попросил, или, по крайней мере, согласился, встретиться с Кальвином. Реформатор пришел в тюрьму в сопровождении двух членов совета, так как осужденный мог принести покаяние, и отпала бы ужасная необходимость казни. Когда один из советников спросил, что он хочет сказать Кальвину. Сервет ответил, что он хотел бы попросить у него прощение. «Я протестую – ответил реформатор – против того, что я когда-то лично спорил с Вами». Мягко, но с почтительностью, Кальвин продолжал напоминать Сервету о старание предостеречь его от пагубных заблуждений и советовал ему даже сейчас обратиться к Богу и просить прощения, покаявшись и уверовав в Его Сына. Но Кальвин, как и Фарель, не добился успеха, и, поняв, что он ничего не добьется, ушел.
Чье сердце не обливалось кровью, глядя на несчастного? Мы испытываем сострадание и сожаление к Сервету, как ни к одному другому мученику. Людей, умиравших за Евангелие, поддерживало величие и праведность их дела. Они не падали ниц перед судьями, а стояли прямо с лицами, святившимися светом веры. Они не только спокойно шли на костер, но с победными гимнами, зная, что «Тот, Кто подобен Сыну Человеческому», сойдет на землю и будет стоять с ними в пламени костра. Увы, куда Сервет будет обращаться за утешением в свой смертный час? На чью руку будет опираться, когда пойдет умирать? Кто будет его другом, когда он будет стоять на костре? Троица была для него «Цербером». Его вера закрыла для него Сына, которому Отец сказал: «Твой престол, Боже, вовек», и который «может всегда спасать», и Святого Духа, «который есть Утешитель». И, когда теперь шторм обрушивается, у него нет пристанища. Нет ни одной скалы среди бушующих волн, на которую он мог бы поставить ногу. У ворот новой эпохи, куда входило христианство, стоял Сервет подобно соляному столбу, чтобы показать миру, насколько мало силы было в вере, лишенной великих истин откровения, для поддержания души среди великих и ужасных событий своего существования.
Пока Сервет не знал, что ему предстоит умереть на костре. Кальвин настойчиво просил совет, чтобы сжалились над несчастным, но все было напрасно. Магистрат не допустил его влияния на ход дела, даже в вопросе замены костра на плаху. Наступило утро 27 октября, дня казни. Фарель и несколько сельских служителей были у Сервета уже в семь часов. Драгоценные часы прошли в отчаянном споре со стороны осужденного, который, казалось, больше заботился победить в споре с пасторами, чем о прошении перед Вратами Вечной Милости. В одиннадцать часов утра помощник советника в сопровождении секретаря суда пришел в тюрьму и обратился к Сервету с традиционными словами: «Иди со мной и выслушай благоволение моих господ». Его привели в суд. Жезл был сломлен над его головой, таков был обычай поступать с преступниками, осужденными на смерть. Затем председательствующий синдик зачитал смертный приговор. Едва последние слова о том, что «он будет привязан к столбу и сожжен заживо, пока тело не превратится в пепел», достигли его слуха, как он бросился на колени перед судьями, умоляя, чтобы ему разрешили умереть на плахе, говоря, что если он заблуждался, то заблуждался по неведению, что его взгляды соответствовали Слову Божьему. Синдики оставались непреклонны. Обращаясь к осужденному, Фарель сказал, что он должен сначала отречься от своих заблуждений, а потом просить прощения. Снова Сервет призывал в свидетели свою невиновность, говоря, что его ведут на смерть как жертву, и что он молил Бога простить его обвинителей. Фарель с заметной строгостью пригрозил ему, что если он будет настаивать на своей невиновности, то он оставит его не пойдет с ним до костра. Несчастный, понимая, что расставаясь с Фарелем, он расстается с последними остатками человеческого сострадания и утешения, оставленного ему для сохранения душевного покоя.
Суд свершился, и теперь процессия двинулась вниз по ступенькам ратуши. Помощник советника и глашатай в регалиях и верхом на лошадях возглавляли ее. Охваченный ужасом, дрожащий и мертвенно-бледный появился Сервет с седовласым Фарелем в окружении лучников, сопровождавших их. Толпа, не такая многочисленная чем обычно в подобных случаях, шла сзади. Палачи прошли вперед, чтобы подготовить костер. Процессия вышла из города через ворота св.Антония. Они прошли мимо пустынного места, где раньше стоял известный Фобур и церковь св.Виктора, разрушенные в 1534 году при защите города; справа были меловые холмы Плен Палас и Марсово поле Женевы. Одно напоминало жертву горожан ради свободы, другое дни гражданских праздников и военных парадов. На юге в двух милях от городских ворот поднимался небольшой холм Шампеля, на вершине которого разложили костер. Рыдание и молитвы слетали с уст Сервета, когда он совершал короткое и скорбное странствие к костру. «О, Боже, спаси мою душу! Иисус, Сын Отца вечности, помилуй меня!» У Фареля не было слов утешения; он шел рядом с Серветом, наполовину печальный, наполовину сердитый. Для нас он выглядит бессердечным, даже жестоким, но Фарель, несомненно, понимал, что он не может предложить искреннего утешения и не повредить своим убеждениям. Именно его прямота делали его на вид строгим, так как чем искреннее он боролся за несчастного, которого он провожал до костра, тем больше он пытался убедить его возложить надежду не на человека-Бога, а на Бога-человека.
Печальная процессия пришла на Шампель. Столб костра, поднимавшийся на вершине, был единственным мрачным предметом среди яркого света и красоты. Огромная равнина, окружавшая место, была покрыта густым травяным ковром, в который начали вкрапливаться осенние тона. Вершины далеких гор  покрыты первым зимним серебром. В середине огромной картины сверкал зеркальной сталью голубой Леман. К югу от него были видны серые от снега воды Арва, бегущего по извилистому руслу. На севере был могучий амфитеатр лесистой Юры, которая на границе с Францией понижаясь к Савойи, открывала расселину на юго-западе в массивной крепости, чтобы дать выход к Роне. В этом собрании пышных объектов только один стоял одиноко. На некотором расстоянии поднимался обрывистый, голый, скалистый Салев, его мрачность соответствовала трагедии, разворачивавшейся на вершине небольшого Шампеля, на который тот смотрел сверху вниз.
Фарель спросил Сервета, есть ли у него жена или дети, которым бы он хотел передать свою волю? Сервет не ответил. Фарель снова спросил его, хочет ли он что-нибудь сказать, надеясь в последний момент услышать исповедание божественности Спасителя. Глубоко вздохнув, Сервет воскликнул: «О, Боже, Боже!» Фарель предложил ему просить людей молиться за него. Он так и сделал, Фарель присоединился в молитве к стоявшим там людям. Пока в молчании возносились молитвы, Сервет взошел на костер и сел на бревно, положенное для этой цели. Его привязали к столбу железной цепью, опоясавшей тело, и веревкой, накинутой на шею. Палач зажег факел и, подойдя к костру, зажег дрова. При первом взгляде на пламя Сервет раздал такой душераздирающий крик, что толпа отпрянула. На голове у него был венок, сплетенный из соломы и листьев, посыпанный серой, для того чтобы он скорее задохнулся. Его книга Реституция христианства лежала рядом, предназначенная на сожжение вместе с ним. Огонь разгорался медленно, и Сервет еще полчаса был жив. Некоторые повествователи пишут, что незадолго до смерти он громко кричал: «Иисус, Сын Вечного Бога, помилуй меня!» С другой стороны, говорят, что он выражал протест « в пламени костра, бросая вызов всему христианскому миру, учению о Св.Троице».
Один известный историк воскликнул, что костер Сервета вызвал бо;льший ужас, чем все аутодафе Рима. Единственная несообразность –  сожжение Сервета в протестантской республике -  несомненно, больше поразила, чем ряд постоянно совершаемых преступлений. Странно устроен ум, который менее сострадает тысячам жертв, чем одной. Тот же век, который был свидетелем костра Сервета, видел тридцать или сорок тысяч костров, зажженных римской церковью для сожжения протестантов. Но мы, ни в коем случае, не оправдываем первое последним. Мы сожалеем, осуждаем этот костер. Это нарушение главных принципов протестантизма. Говорить еще что-нибудь по этому поводу, как это делают в девятнадцатом веке, значит просто разглагольствовать.
Но давайте не будем несправедливы к Гиббону и другим, кто за ним последовал. Давайте не будем выбирать одного из актеров и делать из него козла отпущения того времени. Мы стараемся дать беспристрастные факты, чтобы читатель мог правильно представлять участие Кальвина в этом деле и понять в чем его осуждают. Кальвин сообщил совету о прибытии Сервета в Женеву; он составил пункты обвинения по трудам Сервета, первый раз по своей собственной инициативе, второй раз по поручению совета, и настаивал на них при встрече с Серветом в присутствии синдиков. Он не мог этого не сделать, так как являлся председателем консистории. По законам государства он был обязан это сделать. Если быть более скрупулезными, надо вернуться ко времени, предшествовавшему обвинению в совете, к порядку, установленному в Женеве, который обязывал такую форму в подобных случаях. Это было порочным правосудием, но это было правосудием прежних веков и того века, правосудием, принятым жителями Женевы. Те, кто осуждают Кальвина за подчинение правосудию в делах общественного служения, на самом деле осуждают его за то, что он не был мудрее в вопросах права, чем все предыдущие века, включая его собственный, и за то, что он не сделал того, что не было в его власти, а именно изменить законы государства и взгляды того века, в котором он жил. Кроме того Кальвин не мог оказать никакого влияния и не стремился к нему.
Далее мы предполагаем, что Кальвин желал осуждения и считал приговор справедливым, выражал удовлетворение им, считая альтернативу оправдания равной изгнанию реформации из Женевы. Мы осуждаем его за эти взгляды, но это все равно, что осуждать его за то, что он жил в шестнадцатом, а не в девятнадцатом веке. И мы осуждаем не только его, а и весь век, так как все, кто жил с ним, разделяли его взгляды и считали, что наказание за ересь смерть. Хотя даже Кальвин в следующем году, о чем говорится в книге, разойдется во мнении с римской церковью в том, что ересь должна быть наказана как ересь, то есть мечом, даже если она скрыта в глубинах души. Он считал, что еретика нужно наказывать, если он распространяет взгляды и вредит обществу. Он подошел очень близко, ближе любого другого человека, к современному учению о толерантности.
Более того, только протестанты считают Кальвина виновным. Ни один католик не произнес и слова осуждения. Ни один католик времен Кальвина не осудил его, тем более католики нашего времени. По закону католического мира до наших дней ересь наказывается сожжением, и католик, который осуждают дело Сервета, осуждает то, что его церковь тогда считала и то сих пор считает правильным и святым делом; и поэтому осуждает свою церковь и себя самого, как ее члена. Он фактически заявляет, что является протестантом.
Прежде всего, мы обязаны Кальвину тем, что можем подняться над заблуждением, которое сбивало с пути его век. И когда мы с глубоким сожалением думаем об этом единственном костре, разложенном руками протестантов, мы должны помнить с не менее глубокой благодарностью о нескольких тысячах костров, которые предотвратило учение Кальвина.













                Глава 23


                Переписка Кальвина с мучениками, реформатами и   
                монархами



Кальвин в центре – Этапы жизни – Работа продвигается – Миссионеры – «Разбросанные по островам» - Мученики – Как Кальвин утешал их – Воротничок ордена мучеников – Пять мучеников Лиона – Как они держались на костре – Кальвин осматривает поле сражение и павших на нем – Дает советы князьям – Эдвард VI – Письмо Кальвина Сомерсету о реформации в Англии – Письмо Эдварду VI – Архиепископ Кранмер – Союз – Чаяния Кальвина

Пристальное внимание все еще было приковано к великому движению и его центру, небольшому городку Женеве, вокруг которого с каждым днем собирались все более мрачные тучи войны и опасности, хотя невидимая рука удерживала их от грозы.
Здесь был человек, который после смерти Лютера, стал главным в этом движении. С поднятой головой, твердым и спокойным взглядом осматривал он тревожную картину, развернувшуюся перед ним. Его атаковали всякие волнения, всякие партии, демократы внизу и короли сверху. Несмотря на это, реформатор продолжать делать свою работу с геркулесовой силой, и видел, что его работа пускала с каждым годом все более глубокие корни и расширялась во все пределы. Энергия Лютера с годами убывала, он был в подавленном состоянии перед тем, как сошел в могилу, так как видел, что реформация в Германии теряла чистоту, которой она была обязана блеском раннего утра, и силу, которая сделала ее владычицей тевтонских народов. Но последние годы Кальвина были самыми победными, так как сила его не убывала, и работа не останавливалась. Напротив, сила прибывала, и работа продвигалась до последнего его земного часа. Первые годы прошли в разработке плана христианского учения, последующие годы прошли в построении духовного механизма, посредством которого может действовать учение, и его влияние может проверяться чистотой и возвышенностью общества. Отсюда его усилия удержать Женеву, подавить безбожную демократию, чьи инстинкты подсказывали ей, что ее главным врагом является Евангелие Кальвина, и что она должна сокрушить его, если не хочет быть сокрушенной им.  Сделав Женеву оплотом протестантизма, третий период жизни Кальвин провел в насаждении этой системы за рубежом и в руководстве реформацией во Франции, Англии, Швейцарии, Польше и других странах через сочинения и письма. Не было ни одной страны, где бы ни знали о Кальвине.
Женева, пока там жил Кальвин, все время открывала свои врата, для того чтобы дать приют гонимым из других стран. Те же врата были постоянно открыты для тех, кто выходил и возвращался на поле деятельности и, возможно, мученичества. Здесь мы можем привести лишь несколько примеров.
Однажды летом 1553 года миссионеру поручили отвезти письмо Кальвина: «Верующим, рассеянным по островам Франции». Его звали Филиберт Гамалин, он отправлялся на побережье Сентуж, где молодая паства нуждалась в человеке, кто мог организовать и наставлять ее. Гамелин, уроженец Тура, был первым проповедником реформатской веры в Сенте. В этом городе его схватили, но он чудом избежал смерти, пришел в Женеву, где по роду деятельности занялся печатанием. Но ревность не давала ему оставаться в этом прибежище. Он отправился навестить братьев, «разбросанных на островах» с письмом, в котором Кальвин писал к новообращенным: «Мы никоим образом не думаем, что вы должны спешить принять участие в Вечери Господней, пока у вас не установится порядок. Это бы противоречило закону, если бы кто-нибудь преподал вам причастие, пока не увидел в вас паству Иисуса Христа и не нашел в вас образ церкви». Преданный миссионер за четыре года своего апостольства обустроил их церкви. Он не смог вернуться к своему великому полководцу, который направил его, чтобы рассказать об успехах своих трудов. Арестованный во второй раз, он был сожжен на костре в Бордо 18 апреля 1557 года.
В то время как в Палас Шапеле был один костер, соседние страны освещались многими кострами. И не было ни одного костра, где бы ни было Кальвина, не было ни одного страдальца, которого бы не вдохновляли его слова в пламени огня. В июле 15553 года два исповедника ожидали смерти в тюрьме Лиона. Кальвин узнал об этом во время суда над Серветом, в разгаре борьбы с либертинцами. Он поспешил утешить их словами своего мужественного и нежного сердца. «Бог, - пишет он – Который призвал их, чтобы возвестить Его истину, поведет их на мученичество Своей рукой». Он просил их думать  о «вечном бессмертии», к которому вели «крест и позор, и смерть» и о Том, кто ждет, чтобы прошло это время, и чтобы Он мог отереть все слезы.  Один из этих страдальцев, до которого дошло послание Кальвина, так благодарил его: «Я не могу выразить словами, мой дорогой господин и брат, - писал Луи Марсак – какое утешения я получил из писем, посланных моему брату Денни Пелоквину, который нашел средство передать их одному из наших братьев, находящемуся в одном из казематов надо мной, и который прочитал их мне, так как я сам не мог их прочитать из-за полной темноты в моем каземате. Молю Вас не оставлять поддерживать нас подобным утешением, которое побуждает нас плакать и молиться. Когда небольшую группу мучеников, одним из которой был Луи Марсак, вели на сожжение, все шли с веревками на шее кроме Луи. Враги пощадили его от такого унижения из-за его благородного происхождения. Но, не считая это одолжением, он даже воспринял это за бесчестие, и спросил, почему ему отказано в воротнике «прекрасного ордена» мучеников.
Из всех мученических кончин того периода самой волнующей является кончина «пяти мучеников из Лиона». Уроженцы Франции, стремившиеся принять участие в реформации своей страны, приехали в Лозанну изучать богословие и готовиться к служению. Закончив курс, они получили право проповедовать и отправились на проповедь во Францию. Они остановились на несколько дней в Женеве, а затем отправились на уготованное им поприще. Мы верим, что их дух укрепился за время краткого пребывания в столице протестантизма, особенно, во время бесед с его великим руководителем. Им было предназначено нести свет в родную Францию, но не тем путем, на который они надеялись. На пути в Лион в Бурже де Колон недалеко от Лэклюз они встретили человека, предложившего себя в попутчики. Ничего не вызывало у них подозрения, и они ничего не скрывали от своего нового товарища. Вскоре после прибытия в Лион их арестовали и бросили в тюрьму. Попутчик предал их. Так как их судьба вызвала большой интерес, было оказано влияние на двор Франции. Бернское правительство ходатайствовало за «своих богословов» перед королем. Даже некоторые из католиков, тронутые чистотой их жизни и прекрасным характером, были заинтересованы в их безопасности. Между тем, в Лионе состоялся суд. Обращала на себя внимание жестокость судей и стойкость обвиняемых. Они направили в парламент Парижа жалобу на приговор лионского суда, приговорившего их к смертной казни.
В 1553 году, 1 мая из столицы пришел ответ, подтверждающий решение суда. Таким образом, они способствовали рассеянию тьмы на родине не красноречием живого голоса, а костром. Траур был в Лозанне, Женеве и других местах на берегу Лемана, когда стало известно, что те, кто недавно покинул их, и кому они пророчили путь высочайшего служения, должны были вскоре встретить трагическую смерть.
«Несколько последних дней мы, как никогда, пребываем в глубокой скорби», пишет им Кальвин, когда узнал об окончательном решении их преследователей. Отвернувшись от трона Генриха II, «мы исполним свой долг, – пишет он – обратившись в молитве к Тому, Кто может прославить Себя в вашей стойкости и через утешение Святым Духом смягчить горечь вашей плоти, вобрать ваш дух в Себя. Созерцая небесный венец, вы сможете без сожаления оставить все, что принадлежит этому миру.  Если Он обещал укрепить в терпении тех, кто нес наказание за свои грехи, тем более укрепит тех, кто ведет Его борьбу! Тот, Кто в вас больше того, кто в мире».
Как успокоительны эти слова, когда мы думаем о том, кто их сказал, и что они сказаны людям, шедшим на костер! Они дышат восторженностью не чувств, а веры. Эти пятеро молодых людей должны были умереть за Евангелие, но в те дни это было обычным явлением. Предполагалось, что каждый последователь Евангелия был готов положить за него свою жизнь и сделать это со спокойным великодушием солдата, исполняющего свой долг и ничего более. Кальвин сам был готов в любой час пойти на костер без показухи, не обращая внимания на то, что совершает великий поступок, как будто он встает за кафедру. Разве не было в те дни энтузиазма? На самом деле энтузиазм был, но он держался изо дня в день, из часа в час  на таком высоком уровне, что выше было некуда. Не было ни конвульсий, ни вспышек. Поэтому не было хвастовства в устах тех, кто совершал этот поступок, не похвалы в устах тех, кто был этому свидетелем. Действие было более чем возвышенное.
Молодых студентов повели на костер 16 мая. Они умерли с героизмом достойным их возраста. «Когда их привели на место казни, - пишет Креспен – сначала двое самых молодых поднялись на костер. Последним взошел Мартиал Альба, самый старший из всех, который долго молился Господу, стоя на коленях. Он попросил лейтенанта Тигнака об одолжении. Лейтенант спросил: «Что ты хочешь?» Он ответил: «Чтобы поцеловать братьев перед смертью». Лейтенант разрешил. Мартиал поцеловал четверых уже привязанных братьев, сказав каждому: «Прощай, прощай, брат мой». Зажгли костер. Были слышны голоса пяти исповедников, поддерживавших друг друга: «Крепись, мой брат, Крепись!» Это были последние слова – продолжает Креспен – пяти доблестных борцов и Христовых мучеников».
Нельзя не спросить, какими были мысли Кальвина, когда ему сообщали о том, что люди один за другим падали в этой борьбе? Мы можем представить реакцию Цезаря и Наполеона, когда они обозревали красные поля своих амбиций. Каждый оставленный на них труп, каждая капля крови, увлажнившая их почву, являются молчаливым обвинением и вопиют против них. Совсем не такой была реакция Кальвина, когда он смотрел на людей, боровшихся в битвах своего Спасителя и, умирая, обретавших венец жизни. Ни на минуту реформатор не терял надежды из-за постоянных огромных потерь. Вы сказали потерь? Где и для кого были потери?  Не для мученика, который получал вечный венец вместо временного, который он снимал; не для дела, которое укреплялось с каждым новым мучеником и получало новый залог окончательной победы с каждым костром и каждой каплей пролитой крови. Таким было воздействие мученических кончин, мы приводим свидетельство человека, не являвшегося другом протестантизма. «Костры горели везде, - пишет Флоримонд де Раймонд – с одной стороны, суровость закона сдерживала людей от его нарушения, но с другой стороны, упорная решимость тех, кого тащили на виселицу, удивляла многих людей. Так как они видели слабых хрупких женщин, желавших пыток для доказательства своей веры, и по дороге на казнь восклицавших: «Только Спаситель Христос!», и певших какой-нибудь псалом. Молодые девушки шли на казнь более радостно, чем на свадьбу. Мужчины радовались, видя ужасные приготовления к казни, и наполовину сожженные стояли подобно скалам, о которых бились волны боли. Эти постоянные скорбные зрелища поднимали волнения не только в душах простых смертных, но и влиятельных людей, которые не могли поверить, что правда была на стороне тех, кто отстаивал ее ценой своей жизни».
Тот же самый Кальвин, который был рядом с мучениками на эшафоте, также был с государственными людьми в правительстве, а иногда и у подножья трона, давая советы королям. Генрих VIII умер в 1547 году, вместе с ним угасла необычная схема реформы, с помощью которой он хотел отменить папскую юрисдикцию, однако, сохранив папскую веру. Его сын Эдуард VI взошел на трон в возрасте десяти лет. Герцог Сомерсет, теперь лорд-протектор, воспитывал юного короля на принципах протестантской веры. Блестящее дарование и благородный характер юного монарха внушали Кальвину большие надежды, и он пытался завоевать его еще больше для Евангелия. Надежды, питаемые реформатором, не разочаровали его. Именно во время правления этого благочестивого короля и регентства Эдуарда Сеймура, лорда-протектора, в Англии установилась реформация. Отсюда и переписка Кальвина с Сомерсетом, которому он посвятил свой комментарий на Первое Послание к Тимофею в июне 1548 года. А также его замечательное  письмо тому же государственному деятелю в октябре того же года, в котором он полностью излагает свои взгляды на то, что необходимо сделать для завершения реформации в Англии. Этот вопрос предстанет перед нами в соответствующем месте. Между тем, заметим, что реформатор в письме к лорду-протектору Сомерсету настаивает на трех вопросах необходимых для нравственного преобразования Англии: во-первых, на проповеди чистого Слова Божьего; во-вторых, на искоренении предрассудков; и, в-третьих, на исправлении пороков и грубых нарушений. В отношении первого, проповеди Евангелия, Кальвин обращал внимание на поведение, а также на учение – на жизнь, а также на чистоту кафедры. «Людей надо учить так, - пишет он – чтобы задеть за живое, чтобы они поняли, что Слово Божие есть «меч обоюдоострый». Я говорю так, монсеньор, - продолжает реформатор – потому что мне кажется, что в королевстве очень мало живой проповеди, но в большей степени она зачитывается как лекция.  Проповедь не должна быть безжизненной, но живой. Вы знаете, сэр, - продолжает Кальвин – что св.Павел говорит о живости, которая должна быть в устах хороших Божьих служителей, которые не должны устраивать риторического парада, чтобы показать себя, но в его голосе должен звучать Дух Божий». Короче, Кальвин чувствовать недостаток двух вещей – «хорошей трубы» и «нужного звука», тогда лорд-протектор пожнет плоды своих трудов и в Англии установится реформация.
Когда интриги противников взяли над ним верх, и доброму герцогу Сомерсету пришлось подняться на эшафот, Кальвин обратился к юному королю, чье сердце не менее было настроено на реформацию в Англии, чем сердце лорда-протектора. Реформатор посвятил ему две свои работы, Комментарий на Исайю и Комментарий на Соборные Послания. Эдуарду VI было тогда всего четырнадцать лет, но его не по годам развитый ум позволил ему оценить и даже рассуждать о работах, которые реформатор положил к его ногам.
Податель этих двух книг, пастор Николас Галлар, был принят с заметным почтением при дворе Англии. Книги сопровождались письмом королю, в котором Кальвин обращался с простотой и искренностью реформатора. Однако, помня, что он обращается к королю, он писал тоном не учителя, а отца. Приведя ему в пример Иосию, он убеждал юного монарха «продолжать начатое благое дело», он предостерегал его, не относится к делу, как уже завершенному, и что «не за один день должна быть очищена такая пропасть суеверия как папство». «Правда, сир, - писал он – существуют малозначительные вещи, которые мы можем допустить, но мы должны всегда настаивать на том, чтобы в обрядах соблюдались простота и порядок, чтобы истинный свет Евангелия не заслонялся ими, как будто мы все еще находимся под тенью закона, и чтобы ничего не разрешалось, что не согласуется и не подтверждается порядком, установленным Сыном Божьим. Так как Бог не позволяет, чтобы играли с Его именем, чтобы Его святые заповеди смешивали с глупым легкомыслием». «Существует еще один вопрос, сир, на который Вы должны обратить особое внимание, а именно, чтобы бедная паства не была лишена пасторов». Короче, он убеждал короля позаботиться об эффективности и чистоте школ и университетов, так как ему сообщили, что «есть много студентов, получающих стипендию, которые вместо того, чтобы подавать надежду на служении церкви, не скрывают свого противления истинной вере». Реформатор просил короля распорядиться, чтобы достояние, которое считалось священным, не расходовалось нечестивыми, тем более ядовитыми змеями, которые ничего так не хотели, как отравить все будущее. Поэтому Евангелие должно всегда сохраняться в школах, предназначенных быть для него столпом».
Наставником благочестивого короля был эрудированный Кранмер. Архиепископ был в тени при капризном тиране Генрихе VIII, и сейчас, выйдя из холодной и гибельной тени этого монарха, Кранмер стал снова самим собой. Он не только ревностно трудился над завершением реформации в Англии, но и протянул руку всем реформаторам и реформатским церквям на континенте. Он в то время обдумывал грандиозный протестантский союз. Он мечтал о том, чтобы все друзья Евангелия во всех странах объединились и на основании Слова Божьего создали христианское учение, которое могли исповедовать и придерживаться все. Оно могло стать знаменем, вокруг которого собралась бы церковь, для живущего и грядущих поколений.
В Тренте римская церковь собирала и выстраивала свои войска. Архиепископ Англии считал, что протестантская церковь тоже должна сплотить свои ряды, и, выступив нерушимым фронтом на врага, быть готовой отразить его атаки, и добиться победы в тех районах, где не были еще подняты ее знамена. Кранмер поделился своей идеей с реформатором из Женевы. Кальвин в ответе выразил одобрение «справедливого и разумного плана», и сказал, что со своей стороны, если бы он мог содействовать работе союза, он бы пересек десять морей». Он продолжал указывать на существование определенных принципов, лежащих глубоко внизу, на дне общества, и которых ни один глаз, кроме него самого, не видел, но которые вышли на поверхность и приносили ядовитые горькие плоды, как он и предсказывал, если от них не избавиться, такие как, «беспорядки», даже «глупое любопытство, переходящее в бесстрашное сумасбродство». Реформатор понимал, что в будущем христианству угрожали «ужасные беспорядки» не столько из-за различия религиозных взглядов, сколько из-за духа спекулятивной философии, которая оспаривала истинную науку и, в не меньшей степени, пренебрегала авторитетом Писания. Короче, Кальвин еще в тот ранний период предсказывал, что Европа станет пантеистической, если падет протестантизм.
Вскоре после этой переписки смерть Эдуарда VI и вступление на престол королевы Марии изменили весь ход событий. Рассказ о катастрофических событиях, которые сменили блестящие победы, ожидаемые в скором будущем добродетельным архиепископом, относится к последующему периоду нашей истории.





                Глава 24


                Многочисленные труды Кальвина


Посвящение комментарий и сочинений – Забота о церквях – Польша и др. – Англия и Елизавета – Шотландия – Джон Нокс – Сходство Кальвина и Нокса – Секрет их власти – Обширные труды Кальвина – Кальвин и Иннокентий III. Сравнения и контрасты.

Сердце Кальвина, вероятно, было несказанно опечалено и отягощено, так как день ото дня беженцы, прибывавшие в Женеву, рассказывали ему о том, что все больше и больше английских реформаторов и богословов погибало на костре, и все больше и больше обрядов римской церкви вновь вводилось в королевстве, где свет реформации начинал ярко светить. Но как в ветреный день, так и в ясный Реформатор должен был продолжать работать. Он стоял у руля, и когда буря усиливалась, ему было нужно обращать свой взор на все стороны света, давать совет, предупреждать и укреплять в зависимости от обстоятельств отдельной протестантской страны. «Он нес – пишет Беза – все церкви на своих плечах». До которой из них не доходил его голос?  Мы видим, что в 1545 году он возобновил диалог с австрийскими провинциями. Он посвятил свой катехизис австрийским протестантским общинам в намерении объединить их с женевской церковью. Его бдительный глаз не упустил и Польшу. В 1549 году он посвятил монарху этой страны Сигизмунду Августу свой Комментарий на Послание к Евреям. Он убеждал его отдаться на служение Христу, что ставит нас «в ряды ангелов», и последовать шагам своего отца Сигизмунда, который, в то время как гонения свирепствовали в других странах, не запачкал руки кровью. Дания и Швеция также разделяли тревогу Кальвина. В 1552 году он посвятил первую половину своих Комментарий на Деяния Апостолов прекрасному
Кристиану I, а вторую часть в 1554 году посвятил его сыну Фредерику.
Среди коронованных особ, которых, таким образом, он признавал, не были забыты друзья юности и гонимые ради Евангелия. Первая часть Комментарий на Послание Коринфянам была посвящена в 1546 году Сиру де Бургон, а десять лет спустя другая часть была посвящена знаменитому неаполитанцу Маркусу Капачиолли, убежавшему в Женеву. Эти посвящения вполне понятны. Автор не обращает внимания ни на их положение, ни на собственную значимость. Комментарии на Второе Послание к Коринфянам были посвящены Мельхиору Вольмару и сопровождены благодарным упоминанием дней, проведенных с ним в юности в Бурже. Комментарии на Послания Галатам, Эфесянам, Филиппийцам и Колоссянам были посвящены молодому герцогу Кристоферу Витенбергскому, чтобы укрепить его на пути реформации, напомнив ему, как и юному Эдуарду Английскому, о том, что «великое дело быть христианским королем, но более великое дело быть христианином». Комментарии на Первое послание к Фессалоникийцам были посвящены в 1551 году пожилому Матюрину Кордье, глубокоуважаемому учителю, директору гимназии в Лозанне. Таково было общественное признание человека, который впервые открыл перед ним двери знаний и вел его по этому пути с великим умением и терпением. Какой глубоко любящий и преданный характер мы видим во всем этом!
Кальвин каждый день посылал церкви Франции письма и евангелистов. «Пастырь христианства» был апостолом французской церкви. Рожденный в этой стране, изгнанный из нее, он жил на границе с ней в городе, окруженном Альпами, чтобы направлять и следить за ее реформацией. Протестанты этой великой страны были бы намного счастливее, если бы они приклонили ухо к его советам. На ее эшафотах, возможно, было бы больше жертв, но было бы меньше кровопролития на полях сражений. Его посланники пересекали Альпы с письмами к Рене, герцогине Феррарской. В окружении римских шпионов, под неусыпным взором мужа-фанатика, имея всего лишь несколько человек, кто мог поддержать ее и разделить ее стремления освободить дорогую Италию, охваченная горем, герцогиня, должно быть, воспринимала слова Кальвина, как  жаждущий «прохладную воду». Пиренеи не меньше Альп приковывали его внимание. Он переписывался с королевой Наваррской Маргаритой Валуа и ее знаменитой дочерью Жанной де Альбре. Мы не удивляемся, что взор реформатора с особым восторгом останавливался на этом маленьком королевстве, управляемым мудрыми и благочестивыми королевами, так как там протестантская лоза, треплемая бурями в других странах, расцветала в мире и приносила обильные плоды в устройстве, промышленности и нравах этой области. Но вот, снова его внимание было обращено к Англии. Мария умерла, и на престоле была Елизавета. К подножью этого трона и пришел реформатор, чтобы научить в зрелой мудрости и предвидении великую английскую королеву и ее министров, как вера, насажденная в стране Уиклиффом, может быть возрождена и восстановлено правильное церковное устройство, начатое Кранмером, но низвергнутое свирепыми бурями, обрушившимися на королевство.
Взор великого вождя протестантизма с огромной радостью обратился на страну, севернее Англии. У него, возможно, было предчувствие, что в этой стране, а не во Франции, осуществиться его идея. Сын этой страны был уже по дороге в Женеву. Острый глаз Кальвина быстро определил, к какому типу людей принадлежал незнакомец. Его взору предстали львиные черты его души и сила ума; из всех окружавших реформатора людей, он больше всего ему подходил. Они привязались друг к другу узами святой дружбы. С того времени Кальвин и Нокс были вместе. В одиночестве, недосягаемый, возвышавшийся даже среди самых высоких людей вокруг, стоял реформатор, тем не менее, те же две стороны, составлявшие основу характера Кальвина, составляли также и основу характера Нокса. Первая – это абсолютная вера в Бога, вторая – абсолютное подчинение Его Слову. В этих двух людях два принципа были в такой степени силы и интенсивности, которую мы не находим ни в одном другом реформаторе, за исключением Лютера. Эти два принципа были корнем, питавшим все их добродетели – мудрость, бесстрашие, несгибаемую приверженность истине и неистощимую энергию, с которой они шли к цели до полной победы.
Оба этих человека обладали сильным, обширным и многогранным интеллектом. Он помогал им в работе и был подобен острому мечу в руке богатыря. Но мы не должны забывать, что сила, с помощью которой Нокс духовно возродил Шотландию, а Кальвин христианство, была не интеллектуальной, а духовной, Божественной силой. Их преданность Писанию открыла им доступ к глубоким источникам небесной силы и дала им возможность проявить ее во всей свежести, полноте и чистоте. Продвижение этой ускоряющейся энергии было работой Кальвина. Это было его каждодневной работой. Сидя в своей комнате, он посылал стрелы света по всему христианскому миру. Ясностью, уравновешенностью и красотой своих Комментариев он воздействовал на разум и сознание всего мира. Он вел борьбу таким образом. Такими стрелами он поражал врага и низвергал царство тьмы.
Мы думаем о его письмах, написанных о делах большой важности, адресованных первым людям Европы по положению и интеллекту, некоторые из них на изящной и лаконичной латыни Цицерона или Сенеки, другие на французском языке, предшественнике и образце века Монтеня. Писем было так много, что можно было подумать, что он пишет только письма и больше ничего не делает. Когда обращаемся к его Комментариям, таким объемным, веским и наполненным духовностью, огнем и благоуханием Божьего Слова, нам опять кажется, что перед нами труд всей его жизни. «Комментарии Кальвина – пишет Бунгенер – представляют революцию в изучении Библии, и в этом отношении занимают выдающееся место не только в истории богословия, но в человеческом сознании». Эти бессмертные произведения выше всего, что он написал или сделал. Кальвин – тот Кальвин, который жил и творил в шестнадцатом веке – живет и творит через свои Комментарии в девятнадцатом веке.
Когда мы вспоминаем его на кафедре, где он появлялся, можно сказать, каждый день; когда мы вспоминаем его в Консистории, где он присутствовал каждую неделю, в академии, куда он часто приходил, чтобы встретиться с молодежью, в зале совета, куда его часто вызывали, чтобы получить совет по государственным делам; когда мы вспоминаем о его борьбе с либертинцами, чью фракцию он победил; о его заботе и внимании к беженцам из разных стран; о зарубежных церквях, которые возложили на него задачу их организации, о многих часах, проведенных в размышлении и молитве, и все это совершаемое в слабом и болезненном теле, мы понимаем, что такой работы достаточно для одной жизни, хотя она не имела себе равных. Мы поражены, когда вспоминаем, что все это было сделано на протяжении одной жизни, которая закончилась в неполных пятьдесят пять лет.
История современной церкви дает нам два примера самого высокого стиля правления. Оба в значительной степени отличаются от обычных тривиальных методов управления. Один представляет зенит папства, другой утро протестантизма, они стоят друг перед другом, маяк и наставление человечеству. Мы имеем в виду Иннокентия III из Рима и Жана Кальвина из Женевы.
Иннокентий делал вид, что управляет миром чисто духовными методами согласно Божественным установлениям. Человек всесторонних талантов, неутомимого прилежания, он писал письма, издавал эдикты, созывал соборы, совершенствовал учение своей церкви, установив пресуществление, и закончил свое правление учреждением инквизиции. С помощью этого механизма, а еще больше с помощью ужасного приговора отлучения от церкви, он сделал себя господином всех тронов Европы, его власть распространялась во все концы христианского мира.
Жан Кальвин, как и Иннокентий, считал, что воля Божия, как говорит Писание, должна быть высшим законом на земле. Но результаты этого принципа, возведенного на престол в Риме, были совершенно противоположны тем, которые вытекали из него при установлении в Женеве и разработке Кальвином. Иннокентий опрокидывал троны, Кальвин придавал им стабильность и высокое положение. Правление Иннокентия погрузило народы в рабство, правление Кальвина возвысило их до свободы. Иннокентий посеял семена варварства, а Кальвин семена добродетели и разума. Отчего такие разные результаты, зависят ли они от основ правления, его принципов и целей?  Все заключается в следующем: Иннокентий скрыл Слово Божие от народов, оставив за собой право единственного непогрешимого толкователя. Кальвин открыл священную книгу, предоставив право всем читать и толковать ее. Он также показал им путь, по которому они могут придти к познанию истинного значения. Таким образом, Иннокентий закрыл, а Кальвин открыл шлюзы Божественного воздействия на мир. Или, чтобы выразить разницу короче, Кальвин управлялся Богом, а Иннокентий управлял как Бог.



                Глава 25


                Окончательная победа и слава Женевы


Либертинцы возобновили нападение – Социальные беспорядки – Духовная власть консистории – ключ позиции Кальвина – Нельзя отказать – Совет, наконец, соглашается – Атака с фланга – Либертинцы жалуются на проповеди – на публикации Кальвина – на беженцев – Пятьдесят беженцев получили гражданство – Перрен поднимает мятеж – Запланированное убийство беженцев – Неудачная попытка – Казни – Перрен бежит – Победа – Слава Женевы

В то время как Кальвин давал советы монархам, составлял планы реформы для государственных деятелей, организовывал церкви, вел переписку с богословами всех стран и приводил в согласие их взгляды с божественной истиной, короче, действовал как духовный законодатель христианского мира, он был объектом еще больших и злых нападок со стороны фракции женевцев. Они не выносили его присутствия в их городе, открыто оскорбляли его на улице и постоянно строили козни, чтобы выгнать его из Женевы, которую он сделал известной по всей Европе, и которая вновь погрузится в неизвестность в тот момент, когда он покинет ее.
Мы видели победу, которую он ценой своей жизни одержал над либертинцами в соборе св.Петра в воскресение 3 сентября 1553 года. Буря ненадолго стихла, но через несколько месяцев возобновилась. Виновные в скандалах и получившие порицание церкви, обратились к совету и пожаловались на суровость консистории. Собрались министры для оправдания их действий – тяжелая задача для членов магистрата, некоторые из которых были враждебны, и почти все из которых были теплы в деле духовной дисциплины. Если бы только Кальвин мог избежать этих жалоб, отделив церковь от государства, путем различия между горожанами и членами церкви, и требуя только от последних подчинения церковной дисциплине. Практически именно к этому стремился реформатор. Отлучив нечестивых от Вечери Господней, он отделял церковь от мира. Но ему мешали два обстоятельства: во-первых, теократического правительство, существовавшее в Женеве, и которое он нашел в рудиментном состоянии, когда пришел в Женеву, и, во-вторых, либертинцы, которые представляли лишение церковных прав как оскорбление и ошибку.
Обезоруженная, но не пораженная фракция либертинцев становилась более смелой пропорционально робости совета. «Посмотрите, - говорили они – как нами управляют французские законы и Кальвин». Один из противников сказал о консистории, что «она более беспощадна, чем сам Сатана», но он надеялся вскоре укротить ее. Беза повествует нам о том, что революционная партия создала несколько мрачных песен по Слову Божьему. Иногда глумливые процессии проходили по улицам, распевая богохульные пародии на церковные гимны. «Либертинцы – пишет Розе – начали  1555 год новыми манифестациями старого нечестия. Поужинав вместе в числе десяти человек в ночь на 9 января и взяв свечи, они вышли на улицу, во весь голос распевали псалмы, чередовавшиеся с глумлением.  Однажды, когда Кальвин возвращался с проповеди в пригороде Св.Герве, на мосту через Рону его стала притеснять кучка собравшихся там негодяев. Он спокойно ответил на их дерзость следующими словами: «мост достаточно широк для всех». Примерно в то же время он пишет Булингеру, что «его положение становится почти невыносимым». Мы слышим, как он глубоко вздыхает и подобно Меланхтону желает умереть. Этого было много и для сильного человека. Наступили дни, предсказанные им и переданные выразительным языком Фарелю, когда он должен будет «отдать свое истекающее кровью сердце в жертву Богу». Хотя его сердце и истекало кровью, его, не утративший смелости, дух продолжал борьбу с непреодолимым терпением и стойкостью.
Реформатор вернулся из изгнания в Женеву после недвусмысленного обещания совета дать консистории верховную власть в церковных вопросах. Без этого условия Кальвин бы никогда не вошел вновь воротами этого города. Не то, что бы он хотел власти для себя. «Я скорее умру сотни раз, - говорил он – чем завладею властью, которая является достоянием церкви». Если духовный суд не будет выносить приговор, как может поддерживаться порядок и нравственный закон? А без власти духовного закона, какая польза протестантизму от его пребывания в Женеве? Но этот существенный вопрос больше всего вызывал нападки со стороны любертинцев.
Амии Перрен, личный враг реформатора, еще раз вступил в борьбу. «Для нас – сказал Перрен и его отряд – удивительно, что суверенитет существует без суверенитета. Здравый смысл подсказывает нам, что суверенная власть должна быть полной, и что все вопросы и партии должны быть под законом суверена. Мы не иначе понимаем свободу, за которую дорого заплатили. Вы восстанавливаете тиранию Папы и прелатов, - продолжал Перрен – под новым названием духовной юрисдикции». «Нет, - ответили пасторы, собравшиеся в зале собраний и говорившие устами Кальвина – нет, мы просто требуем соблюдения библейских законов, заповедей Иисуса Христа, главы нашей церкви. Он дал нам власть вязать и отпускать – другими словами проповедовать Слово и преподавать Таинства. У магистрата не больше прав запрещать нам пользоваться этой властью, чем у нас посягать на правление и гражданскую юрисдикцию. Нам вверено святое, и мы заботимся, чтобы нечестивые не бесчестили Стол Господень».
Пасторы укрепили свое положение, призвав к отделению святого от мирского, что существовало во времена Ветхого Завета. Семейству Ааронову предназначалось все, относившиеся к богослужению, а дому Давидову предназначалось гражданское управление. Не самому сильному из еврейских царей было предназначено исполнять смиренное служение в алтаре. А те цари, которые забыли об этом разделении и отважились установливать свою власть в храме, были поражены судом. «До сих пор – сказал Кальвин в заключении – власть пасторов не являлась угрозой свободе республики, а ее лучшей защитой. Свобода без Евангелия является жалким рабством».
Такие доводы не могли не повлиять на членов магистрата. Большинством голосов совет решил, что прежний указ должен оставаться в силе, другими словами, должна оставаться договоренность с Кальвином при его возвращении в Женеву, а именно, что окончательное решение всех церковных вопросов будет за консисторией. Женева все еще была за реформатора. Либертинцам не удалось опрокинуть основу, на которой он создавал свою работу в Женеве и во всем христианстве.
Они, однако, не приняли поражения и не прекратили войну. Опрокинутые во фронтальной атаке, они затем напали на реформатора с флангов. «У нас много служителей, говорили они», возвышая голос до крика. «У нас много служителей и проповедей». В то время в Женеве было всего четыре пастора. Но либертинцы думали, что четверо – это много, и хотя они не требовали их полного сокращения, они скромно предложили, чтобы их число было уменьшено до двух. Что касается церквей, то они не собирались совсем закрывать их двери, но они хотели бы запретить проповеди, в которых резко клеймились и сурово бичевались их грехи, переносимые с кафедры в прессу и на политическую платформу. Они бы хотели, чтобы продолжался безобидный вид служения. Они бы разрешили, чтобы людей учили Символу Веры, молитве Господней и Десяти Заповедям. Они считали, что можно допустить такой объем наставлений. Они не видели необходимости в огромном потоке толкований, изливавшихся на них по будням и воскресеньям. Это было опасно, и совет должен был возвести плотины закона, чтобы ограничить потоки благочестивого красноречия.
Далее либертинцы обратили свое внимание к исправлению другого большого, как они полагали, заблуждения. Свобода печати не находила благосклонности в глазах борцов за свободу. Какая польза, спрашивали они, от многих комментарий и печатных книг?  Мы должны укоротить перо этого Кальвина, так как женевская республика не может вынести такого количества издаваемых им книг. Мы должны остановить поток сочинений и их публикацию. Такова была оценка великого таланта, в свете которого рады были ходить короли и государственные деятели! Можно представить какова бы была слава Женевы и положение литературы и цивилизации Европы в следующем столетии, если бы вместо Кальвина победу в борьбе одержали либертинцы.
Они нашли еще одну причину для жалоб и ссоры. Беженцев, нашедших приют в Женеве, с каждым днем становилось все больше. Вырванные рукой преследователей, они были людьми нравственной чистоты, богатой культуры и благородной души, которыми соседние страны могли гордиться. Немало было людей высокого положения и большого состояния, хотя почти во всех случаях они приезжали без гроша. Маленькое государство начало вписывать их имена в реестры своих граждан. Самое гордое королевство сочло бы за честь иметь таких людей своими подданными. Но Перрен и его фракция так не считали. «Это – попрошайки, которые пришли сюда, чтобы отнять хлеб у женевцев, - так они говорили о тех, кто оставил все ради Евангелия – это – союзники Кальвина, сбежавшиеся сюда, чтобы помочь ему терроризировать детей этой земли. Они узурпируют права древних обитателей и уничтожают права города; они – враги республики, и, вероятнее всего, они покупают возвращение на родину предательством Женевы французскому королю». Эти и подобные обвинения – готовые изобретения грубой и порочной природы – тайно нашептывались населению и, наконец, были открыто представлены на совете против выдающихся людей почти каждой национальности, собранных в Женеве.
В начале 1555 года дело пришло к завершению, и мы отметим его особо, так как оно закончило борьбу, низвергнув фракцию либертинцев и оставив победу полностью за Кальвином. На одном из заседаний совет дал гражданство пятидесяти иностранцам, все были достойными людьми. Перрен и его последователи, как никогда громко протестовали. «Отбросы Европы, сторонники деспотизма Кальвина» будут владеть нашим наследством. Такими эпитетами они наделяли новых жителей. Правда, эти люди не родились на земле республики, но у Женевы не было лучших граждан, чем они. Никто кроме них не хотел подчиняться ее законам или быть готовым проливать кровь за ее свободу, если потребуется. Евангелие, которое они приняли, сделало территорию Женевы более дорогой родиной, чем страна, оставленная ими. Но либертинцы не могли ничего из этого понять. Они пошли в совет и стали жаловаться, но совет не стал слушать их. Они обратились с жалобой к народу, и в этом суде их жалоба нашла больше признания.
В мае 16 числа Перрен снова пришел в совет с еще большим количеством последователей, в основном рыбаками и лодочниками, вооруженными огромными шпагами с двумя рукоятками. Эта пестрая толпа была отпущена с тем же ответом, что и раньше. Мятежники весь день ходили по улицам, побуждая горожан к деятельности, чтобы спасти город, который был на грани разграбления иностранцами. Лучшие слои горожан не обращали внимания на крики: «Волки!», и оставались тихо сидеть дома. Но ряды бунтовщиков пополнялись из более низших слоев, чей патриотизм возбуждался бесплатной порцией вина и еды.
В пятницу 18 мая главари группы встретились в таверне – пишет Бонивар – с некоторыми «скандальными компаньонами». Более сдержанные и, как можно предположить, более трезвые, были за созыв Всеобщего Совета, но более агрессивные ни о чем не хотели слышать, кроме убийства всех гонимых за веру и их сторонников. Следующее воскресение, когда все горожане будут в церкви, было назначено для осуществления этого ужасного плана.
Сильное желание либертинцев совершить преступление послужило причиной того, что план потерпел неудачу. На следующую же ночь после их встречи винные пары, как можно снисходительно предположить, еще не испарились и сборище патриотов кинулись на улицу с оружием в руках, чтобы начать ужасную работу. «Французы! Французы – кричали они – заняли город! Убить всех! Убить всех!» Но не было видно ни одного беженца. «Господь – пишет Кальвин – навел глубокий сон на них». Но на улицу выбежали другие вооруженные горожане. Был шум, крики и лязганье оружия, к счастью, дело закончилось без кровопролития. «Бог, - пишет Рухат – который наблюдает за всеми делами людей, и который хотел сохранить Женеву, не дал Перрену выполнить свой замысел».
Совет собрался через несколько дней, были приняты меры для наказания бунтарей и сохранения спокойствия в городе от подобных вспышек в будущем. Четыре головы скатились под топором.  Голова Перрена тоже бы скатилась, если бы он вовремя не позаботился об её безопасности, спасшись бегством. С ним убежали все, кто себя скомпрометировал, чтобы получить прощение. Остальные были изгнаны и получили пристанище на территории Берна. Исход этого дела определил судьбу Женевы.
От гнезда либертинцев, которые бы быстро истощили свои собственные и городские силы своими аморальными принципами и беспорядочной жизнью, и погрузили бы Женеву в прежнее рабство, еще больше сдавливая старое ярмо вокруг ее шеи, этот маленький, но древний город в результате поворота событий был спасен, чтобы стать столицей протестантизма – центром духовной империи.
Здесь, не при полном параде, как римский кардинал, но в смиренномудрии простого пастора жил не монарх империи, так как у нее не было монарха на земле, а руководящий разум, направляющий гений протестантизма. Из этого центра распространялась энергия и влияние, которые быстрее любых армий сбрасывали оковы с человеческих душ и поднимали народы из своих могил. В ее стенах собиралась элита Европы. Когда снова и снова замечательный незнакомец оказывался у ее ворот и переступал его порог, блестящая интеллектуальная слава Женевы становилась еще ярче, ее духовный потенциал увеличивался день ото дня. К ней были обращены все взоры, некоторые с восхищением и любовью, другие с ненавистью и страхом. В ее пределах рождались великие мысли, которые рассылались в письмах, памфлетах, в огромных томах и были светом, рассеивающим тьму, стрелами, поражающими врага, и сеяли смущение среди борцов заблуждений. Протестантские отряды постоянно выходили из ее ворот, препоясанные лишь духовным мечом, чтобы разрушать оплоты тьмы и прибавлять новые провинции к царству Евангелия. Когда завоевывались территории за территориями, из этого же города выходило предписание об их организации и управлении. Этому предписанию подчинялись быстрее и охотнее, чем предписаниям, посланным гордой госпожой старого мира для руководства провинций, которые захватила ее рука.
Каким удивительным явлением было возвышение небольшого города для людей того времени! Каким зловещим для приверженцев старой веры!  Он не был воздвигнут руками человека, не был защищен оружием человека, однако, он стоял подобно огромному маяку в центре христианского мира, мать церквей, кормилица мучеников, школа евангелистов, несокрушимое прибежище гонимых, купель цивилизации, приют литературы и искусств, великий духовный суд, на котором взвешивались поступки всех людей, и в чьих непреклонных справедливых наказаниях люди слышали голос более высокого суда и могли предузнавать суд потомкам и даже Страшный Суд.
Вот, что принесла победа Кальвина. Он, возможно, считал, что она была куплена не так дорого. Она стоила всех переживаний и оскорблений, перенесенных им, всех трудов и скорбей, всех молитв и слез, пролитых им, чтобы ее достичь. Девять лет он добивался ее, девять лет было дано ему обратить все на пользу.



               

                Глава 26


                Женева и ее влияние на Европу   


Мир в Женеве – Женева и Кальвин становятся одним – Свидетельство Нокса и других церкви Женевы – Воскресения в Женеве – Либертинцы и Берн – Болсек и Касталио – Забота Кальвина о церкви Франции – Проповедники посланы туда – Работа по организации церквей – Кальвин советует французским протестантам избегать оружия – Нужны мученики, а не солдаты – Фальшивые письма – Устав и организация французской протестантской церкви – Удивительный рост протестантизма во Франции

Наконец, Кальвин обрел хорошую точку опоры. Он боролся за этот небольшой город, как завоеватель никогда не боролся за самую могучую империю, и теперь город был его. Женева была спасена от низменных целей, которым предназначали ее либертинцы, и была посвящена самым благородным целям. Она не должна была стать центром философии, которая деморализовала бы христианство, но храмом веры, которая должна была возродить и прославить ее. Она не должны была стать маяком, привлекавшим к водовороту революции, но светильником, направлявшим народы к гавани стабильности и славы.
Реформатор теперь пребывал в покое. Но это состояние можно назвать покоем только в сравнении с бурями предыдущих девяти лет. О них он с жаром и кратко сказал: «пока церковь повсюду трясло, в Женеве ее швыряло как ковчег среди волн». Это было верное определение, но, наконец, установился покой. Ковчег нашел свой Арарат, и теперь в этом городе, за обладание которого боролись две партии, ураган стих и волны улеглись.
Теперь Кальвин приступил готовить Женеву к великим целям, к которым он ее предназначал. И Женева охотно согласилась быть измененной по желанию реформатора, слить свою жизнь с его жизнью, понимая, что с ним неразрывно связано ее устройство, ее величие, нет, ее существование, пока она связана с благой целью. Ее законы, ее совет, ее граждане, все это подразумевало части великого реформатора – служения, через которые он воздействовал на христианский мир. У нас есть свидетельство благородного очевидца о состоянии Женевы в тот период. «От всего сердца – пишет Нокс в письме к своему другу м-ру Локке – я бы пожелал и не перестаю желать, чтобы Богу было угодно направить и привести тебя в это место, где, я не страшусь и не стесняюсь сказать, находится совершеннейшая школа Христа, которая когда-либо была на земле с апостольских времен. Я признаю, что в других местах истинно проповедуют Христа, но ни в одном другом месте я не видел, чтобы нравы и вера были бы совершенно реформированы». Фарель также свидетельствовал о расцвете Женевы после многих невзгод. «Недавно я был в Женеве – пишет он – и был в таком восторге, что едва смог расстаться с ней. Я бы предпочел быть последним в Женеве, чем первым в любом другом месте. Если бы Господь не удерживал меня, и если бы не любовь к моей общине, ничего бы не помешало мне окончить свои дни там». Спустя сто лет Дрелинкот выразил такое же восхищение.
Если в дни Кальвина в Женеве было спокойно, вокруг нее устраивали засады. Первое беспокойство доставили изгнанные либертинцы. Берн стал на сторону изгнанников в этом споре, заявив, что они не совершили никакого преступления и требовали от совета и граждан Женевы, чтобы они принесли извинение тем, кого изгнали и приняли их обратно. Можно предположить, что сильный Берн немного ревностно относился к растущей известности Женевы. Маленькая республика ответила на дерзкое требование изгнанием семей либертинцев и запрещением возвращаться под страхом смертной казни. Было опасение, что либертинцы при поддержке Берна решат вернуться в Женеву с помощью оружия. Территория Берна граничила с Женевой, и либертинцы расположились в той ее части, которая была ближе всего к городу, представляли ежедневную угрозу, доставляя беспокойство. Они собирались у моста через Арв, насмехались и высмеивали женевцев, проходивших мимо. Горожане, в высшей степени разозленные, часто готовы были кинуться и наказать обидчиков, но совет удерживал их. События разворачивались некоторое время в трудной и опасной обстановке, пока внезапный поворот в политике Европы, которая угрожала обоим городам общим врагом, не принес Женеве решение этого вопроса.
Примерно в это время состоялось сражение при Сен-Кантене в Нормандии. В этом бою армия Карла Испанского одержало победу над армией Генриха II Французского. Филиберт Эммануил, принц Пьемонда, который командовал испанской армией, был наследником титулов и прав своего отца Карла, герцога Савойского. Но он унаследовал только титулы, поместья отошли от его дома и были частично в руках французского короля, частично во владении Берна, а остальные принадлежали другим швейцарским кантонам. Так как теперь короля Франции немного смирили, принц Пьемонда решил, что настал благоприятный момент для возвращения наследственных владений.
Он выпустил указ, и сразу после этого отправил отряд из восьми тысяч ландскнехтов или уланов для установления власти над бывшими подданными. Поднялась большая тревога по всей Швейцарии, особенно в Женеве и Берне. Бернцам не приходилось теперь думать о ссоре, к которой вынуждали их изгнанные либертинцы. Это дело постепенно затихло, таким образом, Женева порывами сильных ветров Европы, была освобождена от необходимости нанесения удара.
Дело Болсека и Касталио относится скорее к биографии, чем к истории. Оба противостояли учению Кальвина о предопределении. Оба публично прерывали его во время проповеди в соборе св.Петра. Совет схватил их на основании поддержания общественного спокойствия, а не на основании разных учений. В результате оба были изгнаны из Женевы без права возвращения. Это наказание, которое ставили в вину реформатору, считалось очень жестким. Но нельзя забывать, что Болсек и Касталио не были женевцами, изгнанными из своей родины. Они были иностранцами, жившими в Женеве, один несколько лет, а другой несколько месяцев. «Что касается тех, кто возмущался изгнанием Болсека, - пишет Бунгенер – мы не знаем, что сказать им, так как они совершенно не в курсе, как обстоит дело с реформацией и Женевой, особенно с Женевой. Желать, чтобы она открыла свои ворота для всех разновидностей и дерзких течений религиозной мысли, значит желать, чтобы такой мощный рычаг, как реформация, поднял мир без точки опоры».
Находясь рядом с территорией Франции, из цитадели, в которую поместил его Бог, реформатор мог постоянно наблюдать за протестантской церковью Франции. В течение девяти лет, которые ему оставалось жить, эта церковь была предметом его ежедневной заботы. Он нашел ее в колыбели и пестовал, пока она не окрепла. Именно его совета она ждала, когда создавалась чрезвычайная ситуация, именно в его голосе и пере она искала защиту, когда появлялась опасность. Она почитала его как своего отца.
По мнению Кальвина, первой необходимостью для христианства было Евангелие. Поэтому, одной из его главных задач была подготовка в школе Женевы хороших проповедников, которые пойдут сеять везде семена Божьего царства. Многие из миссионеров выбрали Францию своим полем деятельности. Там их сопровождали наставления и молитвы великого руководителя, направившего их. Сознание того, что его взор был всегда обращен на них, помогало им быть ревностными в труде и мужественными в смерти, которую многие из них должны были встретить при исполнении своего служения. У нас есть два свидетельства того, что огромное число миссионеров предлагали себя для служения на этом заманчивом, но опасном поле деятельности. Первое – это письмо, которое король Франции Карл IX в январе 1561 года отправил в Женеву с жалобой на проповедников, пришедших оттуда, и просил совет отозвать их. Второе – это письмо Кальвина Булингеру в мае следующего года, которое случайно раскрывает, какую сильную пропаганду имела Женева, и показывает нам, что солдаты Креста ежедневно выходили из ее ворот, чтобы возвещать о победе Евангелия. «Невероятно – пишет Кальвин – с каким пылом наши друзья посвящают себя распространению Евангелия. Они просят работы в церкви во имя Креста с такой же жадностью, с какой люди Папы просят у него бенефиций. Они осаждают мою дверь, чтобы получить работу на этом поприще. Ни у одного монарха не было таких энергичных придворных, как у меня. Они спорят о местах, как будто царство Иисуса Христа было уже мирно установлено во Франции. Иногда я пытаюсь сдержать их. Я показываю им жестокий указ, приказывающий разрушить любой дом, в котором будет совершено богослужение. Я напоминаю им, что в более чем двадцати городах верующие были убиты толпой». В те счастливые дни, счастливые, несмотря на пылающие костры, казалось, что древнее изречение было перевернуто, больше не было недостатка в деятелях. Неудивительно, что Кальвин снова загорается энтузиазмом и выражает свою радость. Надо отдать справедливое реформатору, когда мы говорим, что он радовался не от  того, что был руководителем, но потому что у него были преданные солдаты. Они были достойны своего командира. Успех евангелистов повлек за собой новые труды и обязанности для реформатора. Надо было организовывать церкви, которые они насадили. Новые общины приезжали в Женеву, чтобы узнать принципы своих уставов и модель правления. Если Женева стала похожа на Кальвина, то Франция становилась похожей на Женеву. Таким образом, заботы реформатора умножились, работы стало больше, а он старел. Он проживал две жизни в одной. В комнате проходила жизнь в общении с Богом и в изучении Его Слова, миру была видна другая жизнь, наполненная интенсивной практической деятельностью. От рассмотрения законов царства Христова, изложенных в Библии, он поднялся до применения их в организации живой церкви и стратегическому плану, который предписывал сильной протестантской организации Франции.
Его советы по этому вопросу были полны высочайшей мудрости, которые не были оценены вовремя, но прошедшие с тех пор три века подтвердили их. Все его влияние и красноречие было направлено на то, чтобы заставить протестантов воздерживаться от политики, избегать полей сражений и вести  войну только духовным оружием. Реформатор предсказывал для французской церкви славное будущее, если она стойко будет продолжать идти по своему пути. Он не верил в кровопролитие в бою, и даже в победном бою, но он твердо верил в кровь, пролитую на кострах мученичества. Дайте ему мучеников, невооруженных людей, и Франция будет завоевана. Ни в одном из сохранившихся писем Кальвин не рекомендует другого пути. Он советовал протестантам Франции ждать, иметь терпение, принимать несправедливость, не мстить за себя, не щадить своей крови, так как каждая пролитая капля, уверял он их, приблизит их к желаемой цели. Эти советы были даны не маленькой слабой партии, которая сопротивляясь, могла навлечь на себя погибель. Они были адресованы организации, насчитывавшей в своих рядах половину населения Франции. Они были даны организации, в чьих рядах были богатые и знатные люди, даже принцы крови, организации, которая могла поднять солдат, руководить армиями, вступать в сражения и одерживать победы. Но, пишет Кальвин, победы на полях сражений не приносят плода, а победы мучеников всегда плодотворны. Одна победа последних стоит двадцати побед первых.
Два письма были подделаны, чтобы обвинить реформатора в том, что он внушал применить насилие, которое некоторые горячие души среди французских протестантов начали применять. Мнимые рукописи находятся в архиве семьи д’Ализак, но эта подделка полностью разоблачена. Они написаны не почерком Кальвина, ни одним из его известных секретарей. Более того, они пестрят литературными ошибками, грубыми эпитетами и анахронизмами. «В первом письме м-е дю Пое назван генералом веры в Дофине, письмо датировано 1547 годом, время, когда реформатская вера не имела в Дофине ни солдата, ни организованной церкви, и когда м-е дю Пое был все еще католиком! Во втором письме, датируемым 1561 годом, тот же человек назван губернатором Монтлемарта и управляющим Наварры, эти звания он получил намного позднее смерти Кальвина».
Были сделаны попытки связать реформатора с налетом пресловутого барона де Адрет. Этот человек ознаменовал свой короткий  протестантский путь тем, что захватил район Лиона, перебил католиков, разграбил церкви, взяв в качестве трофеев священнические одеяния и церковные сосуды и оккупировав несколько соборов для протестантского собрания. Считал ли Кальвин такое приобретение благом для протестантизма?  Он сказал, что лучше молиться под открытым небом, в пещерах, где-нибудь, чем в зданиях, приобретенных таким образом. Он написал Адрету, сделав резкий выговор и осудив акты насилия, которыми он обесчестил святое дело, ради которого, как он считал, поступил так. Аналогичное осуждение произнес реформатор тайной организации Амбуа, зловещему началу политического протестантизма во Франции. «Лучше – писал он главе тайной организации ля Реноди – мы все погибнем сотни раз, чем предадим дело Евангелия такому позору».
Но день и ночь он был готов выстраивать духовное войско, ведя его на борьбу. Евангелисты, мученики и церкви, вот три армии, выражаясь военным языком, с которыми он шел на войну. Мы приведем лишь один пример мастерства и упорства, с которыми он готовил оружие – организацию церквей.
Евангелизация Франции длилась сорок лет. В нескольких городах были небольшие общины. В  мае 1559 года одиннадцать служителей собрались в Париже и объявили себя Национальным Синодом. Это событие предстанет перед нами позднее, сейчас мы упоминаем о нем для полноты мнения о работе Кальвина. Его мягкая рука сообщила французским протестантам о том, что организация, которая сначала состояла из горстки пасторов, и которая спустя десять лет была сильной церковью с несколько тысячами общин, начинала покрывать землю Франции.
Сначала шло Исповедование Веры. Это было основой, на которой должна была стоять церковь, корнем, который должен был поддерживать ее жизнь и рост.
Затем шел дисциплинарный порядок. Он был предназначен развивать и охранять новую жизнь, возникшую из исповедуемого учения. Нравственность, другими словами святость, была, по мнению Кальвина, необходимой составляющей церквей. 
И, наконец, шел квалифицированный механизм суда для применения дисциплины и управления с целью сохранения и развития той нравственности, которую реформатор определил, как единственный  бесценный результат. Этот механизм был следующим:
Сначала шла одна община или поместная церковь с пастором и небольшой группой помощников. Это было основанием. Над поместными церквями располагались церкви данной области. Каждая община посылала своего пастора и старейшину для формирования суда, который назывался  коллоквиумом. Над коллоквиумом располагались церкви провинции, называемые провинциальными синодами, а над ними церковь всей Франции или национальный синод.
Устав был чрезвычайно демократичным. Вся конгрегация верующих, то есть членов церкви, была первичными хранителями власти, но их действия сужались с каждой градацией вверх. Структура начиналась с местной общины, которая через своего пастора и старейшин решала все вопросы, относившиеся к ней. Оттуда она переходила к коллоквиуму, который решал общие вопросы и дела прошений. И дальше она переходила через провинциальные синоды к национальному синоду, который был выбранным органом, представленным двумя пасторами и двумя старейшинами от каждой провинции. Национальный синод был последней инстанцией, выносившей приговор, и его решение не могло быть обжаловано.
Если основание такого управления было широким, состоявшее из всех верующих, то наверху была лишь элита служителей и мирян. Гарантировалась свобода, а также порядок, законность и справедливость. Для решения важнейших вопросов она предназначала самые высокие способности и зрелую мудрость. Она сочетала преимущества демократии с преимуществами монархии. Ее основы были так же широки и популярны, как и конституция Англии, и уравновешенны авторитетом и воздействием национального синода так же, как правительство Англии достоинством и силой короны.
Кальвин не сводил служение до единственного надзирателя или епископа. Он не считал беззаконием поставить над церковью главного пастора, он не думал, что Библия осуждает должность епископа саму по себе. Он рекомендовал епископство церкви Польши; он допускал служение епископа в церкви Англии. Как он выразился в Институтах: оставить церкви решать самой. Но он думал, что мог яснее проследить в Новом Завете такое распределение власти, какое сделал он. И во всех случаях такое равенство в служении он считал безопаснее на тот момент в церкви Франции, для которой он предвидел длительный период борьбы и мученичества. Он не хотел подвергать церковь соблазнам, открыв для ее служителей дорогу к служебному или личному карьерному росту. Чем меньше у них будет почета и величия, которыми они будут окружены, тем легче они смогут подняться на эшафот. Мученикам, а не руководителям в митрах, было предназначено, как он считал, вести церковь к победе.
Организация церкви во Франции принесла с собой новую эру протестантизма этого королевства. С того времени ее развитие пошло очень быстро. Дворяне и горожане, города и целые провинции спешили встать в его ряды. Общины появлялись сотнями, а верующих в них было десятки тысяч. Казалось, что вся страна вскоре прекратит всякие разделения и объединится в общем исповедании протестантской веры. Такое зрелище ободряло последние годы жизни Кальвина. Какая глубокая благодарность (не говорим гордость, так как он считал гордость грехом в таком деле) наполняла грудь реформатора, когда он думал, что завоевал для Евангелия не только небольшой город Женеву, для того чтобы через него завоевать более сильные государства, освободив их от враждебных сил, но что этот город стал центром духовной империи, чьи пределы намного превышали, и протяженность превосходила пределы и протяженность империи Карла!



               
                Глава 27


                Академия Женевы 


Основание академии – Сбор средств – Открытие – Ллитературное оснащение – Последующая популярность – Библиотека – Что она предлагает – Простота жизни Кальвина – Садолето посещает его – Удивление кардинала – Бедность Кальвина – Благотворительность – Он отклоняет помощь совета

По следам Евангелия, считал Кальвин, можно всегда найти образование и искусство. Во-первых, Женева стала источником божественного знания для соседних стран, а во-вторых, он хотел сделать ее источником науки и цивилизации. В Италии первой пришла литература, но в Англии, Богемии, Германии, сейчас и в Женеве открыла дорогу божественная наука, а литература и философия пришли за ней. Жизнь склонялась к вечеру, когда Кальвин заложил основание Женевской академии. После реформации эта школа была величайшим даром, пожалованным им республике, которая лишь недавно внесла его имя в список своих граждан. Долгое время после его смерти она продолжала направлять известных ученых в разные сферы науки и изливать славу на небольшое государство, в котором она была основана, и где до реформации едва ли был хоть один известный человек.
Мысль о таком заведение долго вынашивалась Кальвином, и он не хотел умереть, пока не осуществит ее. После того как он сообщил о своем проекте совету, Его Высочества одобрили его, и в 1552 году был куплен участок земли, на котором должны были возведены все необходимые здания. Но денег не хватало. Женева тогда была государством с населением в 15 000-20 000 человек. Она испытывала большие трудности. Ей пришлось предоставить убежище от одной до двух тысяч беженцев. Она должна была нести военные расходы в мирное время из-за постоянных слухов о том, что на город вот-вот нападут. После этих жизненно важных затрат у горожан оставалось немного денег. В течение шести лет место для будущего колледжа оставалось нетронутым, ни одна пядь земли не была раскопана, ни один камень не заложен.
Потеряв терпение из-за этой задержки, и посчитав, что он уже долго ждал действий от совета, Кальвин начал сбор средств среди населения, и вскоре у него было 10 000 флоринов. Этого было мало для проекта, но много по тем временам. Он немедленно заложил основание здания. Он с радостью отмечал воздвижение стен. Отрываясь от занятий, он спускался по улице  Шануан на рабочую площадку, и хотя он был ослаблен малярией, его можно было видеть на стройке, по-доброму разговаривавшим с рабочими и поощрявшим их в работе.
На глазах реформатора одновременно возводилось два здания. Создание французской протестантской церкви и строительство академии осуществлялось одновременно. Спустя одиннадцать дней после первого собрания Национального Синода в Париже колледж был готов принять учителей и учеников. Открытие было отмечено торжественной службой в соборе св.Петра, на которой присутствовали сенаторы, служители и горожане. После молитвы Кальвина и обращения на латыни Беза были зачитаны законы и статуты  колледжа, студенты подписали исповедание веры, ректор и учителя произнесли клятву. Теодор Беза был назначен ректором, было определено пять магистров: один по ивриту, один по греческому языку, один по философии и два по богословию (Кальвин просил семь). За год до смерти реформатора в 1565 году был добавлен один лектор по юриспруденции. С академией, которая была верхним камнем вспомогательной системы наставничества, предназначенного для подготовки к высшим заведениям, Женева стала более готовой для духовного и нравственного суверенитета, предназначавшегося ей Кальвином в Европе.
Воспоминания Бунгенера трогательны, описания достоверны. «После древнего собора – пишет он – нет здания дороже женевцам; если вы поднимитесь по лестнице в аудитории, вы окажетесь в комнатах библиотеки, полной еще живых и особенных воспоминаний. Здесь вам покажут «книги из библиотеки Кальвина, молчаливые свидетели его бодрствований, страданий и смерти, здесь вы перелистаете страницы его рукописей, не без труда разобрав несколько строк его быстрого, как мысли,  почерка. Если ваше воображение постигнет живую притягательность уединения и безмолвия, то тогда вы поймете его. Вы увидите его незаметно скользящего внутри этих древних стен, бледного, но с горящими глазами, слабого и болезненного, но крепкого внутренней энергией, источник которой был в его вере. Вокруг него вы увидите всех тех, кому он был как родной отец – богословов, юристов, философов, схоластов, государственных деятелей и военных людей, которые все были исполнены насыщенной жизнью, которую он должен был завещать реформации, после того как получил жизнь от нее. И если вы спросите о секрете его власти, один из камней колледжа расскажет о ней несколькими словами на иврите, которые реформатор выгравировал на нем. Войдите во двор, встаньте под старым портиком, который поддерживает большую лестницу, и вы прочтете: «Начало мудрости – страх Господень». Эти слова не были написаны ни на стенах, ни на одной их колонн. Отметьте, на замковом камне. Какой символ! И какой урок!»
Положение, которое занимал сейчас Кальвин, было более влиятельным, чем положение любого человека в церкви Христа со времен апостолов. Он был советником королей, он был наставником принцев и государственных деятелей, он переписывался с воинами, схоластами и реформатами, он утешал мучеников и организовывал церкви, его предостережения принимали, его письма ценили, как знаки особого признания. Тем не менее, человек, обладавший таким небывалым  влиянием, в жизни и поведении ничем не отличался от обыкновенного гражданина Женевы. Он скромно жил и также скромно одевался, у него было очень мало слуг, как и других горожан. Он был беден во все дни до конца своей жизни. Однажды кардинал римской церкви Садолето, которому случилось проезжать через Женеву, почтил его своим посещением. Ему показали дом номер 122 на улице Шануан и к его удивлению сообщили, что это дом реформатора. Но кардинала ждало еще большее удивление. Он постучался у входа. У ворот не было привратника, его не встретил ливрейный лакей, сам Кальвин открыл ему дверь. Враги знали и удивлялись его равнодушием к деньгам. «Сила этого еретика – сказал Пий IV, когда ему сообщили о его смерти – заключалась в том, что деньги были ничто для него». Понтифик был прав, говоря об этом факте, но ошибался в своей философии. Сила Кальвина коренилась на более высоком принципе, и его безразличие к богатству было одним из плодов этого принципа, но как естественно размышление того, кто жил в городе, где все были корыстны, и все было продажно!
Невелики были потребности реформатора. На протяжении последних семи лет жизни он питался один раз в день, иногда один раз в течение тридцати шести часов. Милосердие его было велико, протестантские беженцы всегда приглашались к его столу, короли иногда брали у него в долг, и его небольшое пособие создавало финансовые трудности. Но он никогда не просил, чтобы совет увеличил ему жалованье, наоборот, он отказался, когда предложили его увеличить. «Доволен скромными условиями», было свидетельство, которое он являл собой в том месте, где жил, перед глазами всех незадолго до своей смерти. «Я всегда радуюсь и в бедности, и никому не был бременем. Я доволен служением, данным мне Господом». Реестры совета Женевы хранят до сего дня доказательства безразличия и забывчивости по отношению к себе. В январе 1540 года совету сообщили о болезни м-е Кальвина, «у которого нет средств». Совет выделил ему 10 крон, но он отправил их назад. Члены совета купили на 10 крон бочонок хорошего вина и привезли к дому Кальвина. Чтобы не обидеть, Кальвин принял подарок Их Светлостей, но выделил десять крон из своего жалования «на помощь самым бедным служителям». Зимой 1556 года совет прислал ему немного дров. Кальвин принес за них деньги, но не мог уговорить совет принять их. Реестры 1560 года сообщают нам еще об одном бочонке вина, отправленном м-е Кальвину, «понимая, что у него ничего не было». На этот раз реформатор принял. Хотя он принял  всего несколько подарков за двадцать шесть лет служения, не было недостатка в людях, обвинявших его в том, что он домогался этих подарков, выставляя напоказ свое недомогание, о котором он на самом деле редко или никогда не говорил, для того чтобы получить благодеяния. «Если есть кто-то, - писал он в Предисловии к Псалмам – кого я при жизни не могу убедить, что я небогат и безденежен, то моя смерть покажет это». Во время своей последней болезни он отказался от жалования за четверть года, сказал, что не заработал эти деньги. После смерти обнаружилось, что все его состояние не превышало сумму в 225 долларов, и если бы болезнь затянулась, ему бы пришлось продавать книги или принять деньги от республики. За месяц до смерти 25 апреля реформатор написал завещание. Завещание Лютера было вполне типичным, завещание Кальвина не менее типичным. Оно проявляло деловые качества, отмечавшие всю его жизнь, смешанные со смиренной святой надеждой, переполнявшей его сердце. Распределив 225 долларов и другую мелочь, принадлежащую к покидаемому им миру, он так сказал:
«Благодарю Бога, что Он не только смилостивился над бедным созданием, освободив меня из пучины идолопоклонства, но также вывел меня на свет Евангелия и сделал причастником учения спасения, которого я был недостоин. Его милость и благость терпеливо относятся к множеству моих грехов и проступков, за которые я заслуживаю быть удаленным от Него и уничтоженным».




                Глава 28


                Социальная и семейная жизнь Женевы


Ежедневная проповедь – Ее привлекательность – Ежедневная жизнь горожан – Одежда – Питание – Повышение благосостояния – Беженцы – Польза, приносимая принявшей их стране – Английские имена в реестрах Женевы – Шаббат в Женеве

Сейчас, когда Кальвин осуществил свою программу, давайте посмотрим на социальную и семейную жизнь женевцев. «Идея христианства», как Габрель назвал ее, создала это государство, и религия была всеохватывающим и доминирующим элементом в нем. Кальвин, народ, государство – все три были одним, синтез был полным; политика Сената и действия горожан были результатом великого принципа, призвавшего к существованию это чудесное общество. «Проповедь» занимала первое место среди его учреждений. День за днем она оживляла дух, который был «дыханием» Женевы. Но кроме потребности женевцев в наставлениях и утешениях веры, было еще и другое, что влекло их в церковь. Проповедь была новинкой. Подобно рассвету в восточном климате Евангелие ярко осветило людей после тьмы средневековья. Как только появились первые слабые серебристые лучики, так сразу после этого на них хлынул поток солнечного света. Поколение, которое слушало монахов, теперь имело преимущество слушать реформатов. От басен, легенд и чудес, которые в их уме ассоциировались с игом иностранных господ они перешли к чистому возвышенному учению Слова Божьего, которое кроме красоты и величия было источником, откуда исходила политическая и гражданская независимость. В наши дни мы можем смутно представить восторг, царивший вокруг кафедры, который собирал каждый день толпы женевцев на проповедь Евангелия.
В Женеве члены магистрата и ремесленники неизменно начинали день с молитвы. Церкви открывались в шесть утра, и в каждой части города можно было видеть людей, спешивших послушать часовую проповедь на толкование Евангелия. После этого молодежь собиралась в школе или колледже, а отцы и старшие сыновья работали в мастерских. Дневная трапеза, принимаемая в основном с домашними, вновь собирала семью. После обеда глава семьи ненадолго заходил в клуб, чтобы узнать новости. К каким событиям был прикован взор женевца, и каких новостей он ждал день ото дня с необычным волнением? Трагедия, развернувшаяся вокруг него, занимала его мысли. Он хотел бы спросить, как идет борьба между протестантизмом и Римом во Франции, Италии и Испании? Издал ли Ватикан новый указ о преследовании в последние дни? Призвали ли кого-нибудь завершить жизнь на эшафоте, и какими были его последние слова? Такие темы были предметом ежедневных разговоров женевцев. Небольшие границы маленького государства были далеко, чтобы быть видными на горизонте. Но мысли женевцев о сострадании охватывали весь христианский мир. Не было ни одного заключенного, ни одного мученика ради Евангелия в любой другой стране, за которого они не молились бы; они были их братьями. Не было ни одной неудачи в деле реформации, о которой они не скорбели бы, ни одного успеха, о котором они не радовались бы. Они следили за борьбой, которая могла принести победу или поражение не только Женеве, но и Евангелию; отсюда серьезность и сила их характера. «Женевец тех дней – пишет Габрель – проявлял такой же интерес к новостям царства Божьего, как сегодня проявляет к обсуждению материальных вопросов».
Семейная жизнь женевцев того периода характеризовалась суровой простотой. Одежда была без всяких украшений. Члены магистрата носили сукно, простые горожане обходились саржей. Такая разница в одежде не считалась среди горожан отметкой различия классов, так как члены совета избирались исключительно по их качествам, а не по происхождению или состоянию. Избегание излишеств не вело к ослаблению промышленной деятельности или творческой способности горожан. Напротив, искусство и промышленность процветали, и как граждане Женевы, так и беженцы, нашедшие в ней приют, славились производством предметов быта и роскоши, которые они эскпортировали в другие страны.
Если их одежда отличалась простотой, то их столы отличались не меньшей умеренностью. Как богатые, так и бедные обязаны были подчиняться законам, регулирующим расходы. «Главы семейств, - пишет Габрель – видя облегчение, здоровье, порядок и нравственность, которые теперь царили в их домах, благословляли эти строгие законы, которые только гурманы находили деспотичными и вспоминали с сожалением о прежних обильных столах». Смеем сказать, что некоторые из них желали бы более сытых обедов при меньшей свободе. Они не первыми считали, что благословение свободы было куплено дорогой ценой за счет принесения лакомств в жертву.
Во времена бедствий, вызванных войной или голодом, горожане особенно осознавали пользу простого бережливого образа жизни. Они легче переносили лишения и могли с достоинством переносить беды, выпавшие государству. Более того, в результате такой экономики быстро росло состояние граждан, и государство достигло до сих пор невиданного расцвета. Каждый гражданин строго откладывал определенную часть своих заработков, и годы больших потрясений были такими же, что и благополучные годы. Вместо того чтобы получать помочь от других государств, Женева сама посылала помочь соседним странам, став хранилищем как земного, так и небесного хлеба для народов. Граждане, одетые в простые одежды и садившиеся за сравнительно простую трапезу, в течение многих лет принимали с истинно христианским гостеприимством преследуемых за веру людей – дворян, ученых, государственных деятелей и знать. Граждане Женевы независимые в средствах и в суждении, что дает Евангелие, не могли не иметь чувства собственного достоинства и сильного характера, так что призыв к самопожертвованию или героизму не мог застать их неподготовленными.
Женева получила огромную пользу от движения, для которого она стала центром. Люди, съезжавшиеся сюда, которым она открывала радушно ворота, давали ей больше, чем получали. Это были люди всех сословий, профессий и ремесел, и они принесли в город, давший им пристанище, не только хорошее происхождение и изящество литературы, но новые жанры искусства и развитую промышленность.  Это немедленно ускорило развитие труда и мастерства в Женеве, и, в свою очередь, принесло богатство и чувство собственного достоинства, которые работа и навыки не могли дать прежде. На земле республики мы видим появление нового народа с более высокими и разнообразными признаками, чем молодое государство когда-либо имело. Отцы великих римлян были просто шайкой преступников и авантюристов! Как отличаются люди, собравшиеся на берегах Лемана, чтобы заложить основание протестантскому Риму, от тех, кто собрался у подножия Капитолия, чтобы заложить первый камень Вечного Города! От неаполитанского побережья до далеких берегов Шотландии мы видим, как протестантизм очищает окружающие страны и собирает к себе всех искусных и добродетельных людей, принесших в Женеву утонченность манер и художественный талант, которые она продолжает сохранять в течение трех веков.
Самым важным вопросом, возникшим в связи с приездом беженцев, был не вопрос: Где взять хлеб для них? Гостеприимство женевцев разрешило это затруднение, так как вряд ли были горожане, у которых не было бы одного или более приезжих, живших под их крышей и сидевших за их столом. У большинства женевцев в сердце был вопрос: Как использовать такой приток интеллектуальной, духовной и производственной силы? Как выявить разнообразные способности этих людей, чтобы укрепить, обогатить и прославить наше государство? Давайте начнем, сказали они, с того, что дадим им гражданство. «Но – сказали либертинцы, когда вопрос впервые был вынесен на рассмотрение – справедливо ли, чтобы пришельцы составляли законы для детей этой земли? Эти люди не родились на земле республики».
Верно, ответили им, но республика не определяется акрами, а верой. Истинная Женева – это протестантизм, и эти люди родились в этом государстве в тот момент, когда они стали протестантами. Преобладал такой широкий взгляд на этот вопрос. Тем не менее, гражданство давалось скупо. До 1555 года только восемь человек получили привилегии города, в начале этого года прибавилось еще шестьдесят человек, в действительности небольшая доля, когда мы думаем о большом числе протестантских беженцев. Самый великий из всех сынов Женевы, тот, который был больше, чем гражданин, который был основателем государства, за пять лет до смерти не имел гражданства. Имя Джона Нокса было внесено в реестры раньше имени Жана Кальвина. Едва ли была страна в Европе, которая не помогала бы пополнять католические списки. Список, составленный Италией, был длинным и блистательным. Лукка прислал среди других известных имен семейства Коллендри, Бурламаччи, Турретини и Мичелли. Из этих семейств многие укоренились в Женеве, своими услугами, оказанными государству и блеском своего гения, излитого на него в последующие дни, они вернули в сто раз больше того приюта, что было оказано им. Другие вернулись на родину после прекращения гонений. «Когда англичане возвращались, - пишет Миссон – они оставили в реестрах список своих имен и занятий, хранимый до сих пор. – Стенли, Спенсер, Масгрейв, Пелхэм – первые среди них, как и должно быть. Звание гражданина, которые имели некоторые из них, продолжало оставаться за ними по закону и любезности властителей, так что некоторые лорды и пэры Англии могли похвастаться тем, что были гражданами Женевы, также как Павел был римским гражданином».
Одной из самых отличительных особенностей Женевы тех дней и век спустя, той, которая пришла из католической страны, было празднование Шаббата. Этот день приносил полное прекращение работы для всех классов: поля не поливались по;том земледельцев; воздух не колебался ударами молотков ремесленников, озеро не бороздили лодки рыбаков. Большой колокол собора св.Петра собирал на службу, горожане шли в церковь, городские ворота закрывались, никому не разрешалось входить или выходить, пока горожане были на богослужении.
Повсюду был покой священного дня, его возвышенность была связана с верой. Казалось, что Шаббат изливал чистоту и покой на природу, а она, в свою очередь, придавала святость и великолепие Шаббату. Мир был на голубом спокойном Лемане и на равнинах, которые охватывали его, и на чьей груди прятались домики среди виноградных гирлянд и высоких сосен. Мир был на зеленых отрогах Юры и мир на далеких Альпах, которые на противоположной стороне горизонта поднимали снежные пики в небо и стояли, молча и торжественно, как будто молясь. Эта местность была похожа на превосходнейший храм, обнесенный стенами величественной природы и пронизанный покоем Шаббата. Посредине его находился небольшой городок Женева. В ней не было слышно ни движения, ни шума, только звон колоколов и пение псалмов доносились до слуха. Светлые лица, признак радостного сердца, говорят о том, какой это радостный день, самый радостный из всех семи. В каждом доме слышна «здоровая музыка». Но мы должны пойти в собор св.Петра, чтобы увидеть высочайшее проявления силы Шаббата в возвышении душ и формировании характера людей. На кафедру были устремлены благородные серьезные и умные лица. Здесь собрались лучшие умы и самые святые души всего христианского мира, так как благородные и чистые души из других стран были изгнаны сюда. Молитва этих людей была особенной, не похожей на представление или пантомиму в одеяниях, украшенных блестками, среди зажженных свечей. Верующими в соборе св.Петра были люди, чьи души были испытаны огнем, и которые, оставив все земные блага ради Евангелия, были готовы каждый час пожертвовать ради него жизнью. Их поклонение было поклонением сердца, их молитва молитвой веры, пронзающей небеса.
Насколько глубокой была молитва верующих, настолько высоким было учение, звучавшее с кафедры.   Проповедник мог не всегда быть красноречивым, но он никогда не был уступчивым. Он забывал про себя и помнил только о великой теме проповеди. Если он рассказывал о каком-то вопросе учения, объяснения были ясными, слова вескими; если он обращался к теме исповедников в других странах, «ведомых как овцы на заклание», то это сказано с такой правдоподобностью и пафосом, что слушатели плакали вместе с ним и были готовы открыть двери своего дома гонимым, избегнувшим тюрьмы и костра, приготовленным для них врагами. В те дни такие сцены можно было наблюдать каждый Шаббат в стенах собора св.Петра в Женеве. Если Женева была «внутренним управлением» европейской реформации, как пишет Габрель, то кафедра была внутренним источником силы этого «управлении». Пока стоит кафедра Женевы, будет стоять и Женева; если упадет кафедра, упадет и Женева. Она была оплотом ее прав, «коней и колесниц», которые охраняли независимость государства. От огня, горящего на алтаре, народ Женевы зажег факел свободы. Их любовь к свободе постоянно удерживала на высоком уровне их непоколебимую стойкость, которая сбивала с толку и подавляла Филиппа II в Эскуриале и Папу в Ватикане и еще многих других, которые никогда не воевали против маленького государства, чтобы не разбиться об него.





                Глава 29


                Последняя болезнь и смерть Кальвина


Болезненные недуги Кальвина – Удваивает работу – Последние появления на кафедре – Европа следит за его смертным одром – Эпидемия – Страшные опустошения – Последнее участие Кальвина в Вечери Господней – Последний раз идет в Сенат – Принимает сенаторов – Принимает пасторов – Фарель приходит к нему – В последний паз садится за стол с братьями – Последняя неделя – Продолжительная молитва – Смерть – Похороны – Могила




Конец жизни реформатора был теперь близко. Его тело, никогда не бывшее крепким, стало последнее время местом многих болезней, которые делали жизнь непрерывной мукой. Он никогда не избавился от малярии 1559 года. Его мучили головные боли и боли в конечностях. Еда вызывала у него тошноту. Он страдал от астмы и харкал кровью. Ему приходилось переносить приступы подагры и еще более сильные приступы мочекаменной болезни. Несмотря на дряблое тело, его дух был бодр, крепок и энергичен как всегда. Но как путешественник ускоряет шаг при приближении вечера и удлинении теней, так и Кальвин удвоил работу, чтобы до последнего вздоха успеть оставить в наследство церкви более полную и совершенную мудрость и истину. Друзья из многих стран писали ему, прося немного отдохнуть. Кальвин видел, что приближается покой, вечный покой с его сгущающимися тенями, и продолжал работать. Беза повествует нам, что во время последней болезни он перевел с латыни на французский язык  свою Гармонию о Моисее, отредактировал перевод Бытия, написал толкование на Книгу Иисуса Навина и, наконец, отредактировал и исправил большую часть своих комментарий на Новый Завет. Одновременно он получал письма из разных церквей и отвечал на них. Он внес последние исправления в свой бессмертный труд, Институты.
В последний раз он появился на кафедре 6 февраля 1564 года. В это время с ним случился такой приступ кашля, что кровь пошла горлом и заставила его замолчать. Когда он спускался по лестнице среди затаившей дыхание паствы, все поняли, что это были его последние слова, сказанные с кафедры собора св.Петра. Потом последовали недели сильных страданий. Мученикам, поднимавшимся на эшафот, реформатор говорил: «Крепитесь, будьте мужчинами». В течение четырех месяцев страданий, не меньших, чем на эшафоте, Кальвин проявил такой же героизм, о котором он проповедовал другим. О сильных приступах болезни можно было догадаться по большой бледности его лица, дрожащим губам, сжатым рукам и сдержанным восклицаниям: «О, Господи, долго ли еще?» Во время этих месяцев страданий он продолжал работу, о которой Беза, бывший у его постели ежедневно, рассказывает нам в отрывке, приведенном выше. Он часто пил немного простой воды за несколько дней, и, немного освежившись, возобновлял работу.
К его смертному одру были прикованы взоры всего христианского мира. Рим с нетерпением ожидал окончания его болезни в надежде, что она избавит его от злейшего врага. Церкви реформации спрашивали с печалью, заботой и волнением, будет ли взят отец от них. Тем временем, как будто чтобы потрясти сознание людей и сделать траур вокруг этих похоронных дрог более глубоким, разразилась эпидемия чумы, которая вызвала невиданные опустошения почти во всей странах Европы. Она прошлась по Германии, Франции и Швейцарии, и «люди падали, - пишет Рухат – как падают листья осенью, когда буря бушует в лесу». Чума несла смерть как на вершинах гор, так и в долинах. В Трокенбурге и других частях  Швейцарии она пришла в деревни, где не оставила никого в живых. В Базеле она сразила семь тысяч человек, среди которых было тринадцать советников, восемь министров и пять профессоров, среди последних был знаменитый Целлариус. В Берне умерло от одной до двух тысяч человек. Она посетила Цюрих, и среди ее жертв оказался Теодор Библиандер, последователь Цвингли. Библиандер заразился, но поправился, хотя ему пришлось оплакать потерю жены и двух дочерей. В Геризау, кантоне Аппенцель, было более трех тысяч смертей. Протестантские общины в некоторых случаях собирались под открытым небом и при совершении Вечери Господней причастники во избежание инфекции приносили свои чашки и пользовались ими за столом. Среди всеобщего уныния, вызванного последними ужасными событиями, люди день ото дня ждали известий от постели больного в Женеве. Кальвин очень хотел появиться еще раз в церкви, где он так часто проповедовал Евангелие. Беза пишет, что «2 апреля на Пасху его принесли в церковь на стуле, он оставался в течение всей проповеди и получил причастие из моих рук. Он даже спел дрожащим голосом с общиной последний гимн: «Господь, дай Твоему слуге отойти с миром». Беза добавляет, что когда его выносили, лицо светилось христианской радостью.
За шесть дней до этого он добился, чтобы его отвезли в здание совета.  Поднявшись по лестнице, поддерживаемый двумя слугами, он вошел в зал и предложил Сенату нового директора школы, затем, сняв ермолку, поблагодарил Их Высочества за доброту, которую он получил из их рук, и особенно за дружбу, проявленную к нему во время последней болезни. «Так как я чувствую, - сказал он – что стою здесь в последний раз». Едва слышный его голос, вероятно, напомнил тем, кто слышал его в последний раз, те случаи, когда он громко звучал на этом же месте, иногда одобряя, иногда осуждая, но всегда удостоверяя, что тот, кому он принадлежал, был бесстрашным борцом за истину, несгибаемым и неподкупным патриотом. 
Спустя месяц он отправил еще одно послание совету, выражая желание встретиться с его членами еще раз перед смертью. Принимая во внимание его ослабленное состояние, совет решил навестить его дома. Поэтому 30 апреля двадцать пять Высочеств Женевы со всей помпой официальной церемонии прошествовали к скромному жилищу на улице Шануан. Приподнявшись на постели, он советовал им среди прочего сохранять независимость города, которому Бог предназначил большое будущее. Он напомнил им, что только Евангелие делает Женеву достойной сохранения, поэтому им следовало охранять ее чистоту, если они хотели для города покровительства более сильной руки, чем их собственная. Предавая их и Женеву Богу и прося всех до одного – пишет Беза – простить его прегрешения, он протянул им руку, которую все пожали в последний раз, и ушли как от одра отца.
На следующий день он принял пасторов. Его обращение к ним было самым нежным и трогательным. Он призывал их к усердию в служении проповедования, быть преданными пастве, взращивать любовь друг к другу и, прежде всего, поддерживать реформацию и дисциплину, которые установились в церкви. Он напомнил им о борьбе, которую он вел за это дело, и о бедствиях, обрушившихся на него, и о том, как Бог, наконец, удостоил его труды успехом. Он сказал, что многие болезни огорчали его, ему было трудно радоваться, и он был даже раздражительным. За эти слабости он просил прощение, во-первых, у Бога, а потом у братьев, и, «наконец, - добавляет Беза – он каждому подал руку, одному за другим, чьи сердца были так переполнены тоской и горем, что я не могу вспоминать об этой минуте без глубокой печали».
С советом он попрощался, с братьями он попрощался, но был еще один друг, самый старший из всех, за исключением Кордьера, который пока не был у одра умирающего и не попрощался с ним. Кальвин получил 2 мая письмо от Фареля, в котором он извещал, что отправляется к нему. Фарелю было почти восемьдесят лет. Разве он не мог немного подождать, пока не оставит «эту скинию», и тогда с меньшей трудностью для обоих два друга встретились бы? Так, наверное, думал Кальвин, и поэтому немедленно продиктовал следующее письмо: «Прощай, мой лучший и самый преданный брат, так как воля Божия, чтобы ты пережил меня. Всегда помни о нашем союзе, который до сих пор служил на пользу Божией церкви, и который принесет нам плод на небесах. Я хочу, чтобы ты не утомлялся ради меня. У меня слабое дыхание, и я постоянно ожидаю, что оно покинет меня. С меня достаточно, что я живу и умираю во Христе, который есть приобретение для людей в жизни и смерти. Еще раз прощаюсь с тобой и твоими братьями-соратниками».
Спустя несколько дней реформатор увидел входившего к нему старика, покрытого пылью и пришедшего пешком из Нойшателя. История не сохранила слов их беседы. «Он долго беседовал с ним, - пишет Рухат – и на следующий день Фарель отправился в Нойшатель». Для человека восьмидесяти лет это был долгий путь, но, наверное, было нужно, чтобы человек, встретивший Кальвина у ворот Женевы, когда он первый раз входил ими почти тридцать лет назад, был около него, когда тот собирался отходить. На этот раз Кальвин не мог его остановить.
Еще несколько дней реформатор должен был прожить на земле. В пятницу 19 мая перед Пятидесятницей принесли так называемые Цензуры. В тот день собрались пасторы и увещевали друг друга по-братски, а потом приняли участие в скромной трапезе. Кальвин попросил, чтобы ужин приготовили у него дома. Когда пришло время трапезы, его перенесли туда, где она должна была состояться. Сидя среди товарищей, он сказал: «Я пришел повидаться с вами, братья, в последний раз, так как это последний раз, когда я сижу с вами за столом». Затем он не без труда помолился и немного поел, «стремясь – пишет Беза – подбодрить нас». «Но, - продолжает он – в конце трапезы он попросил отнести его в свою комнату, которая была рядом, сказав следующие слова,  по возможности, с радостным лицом: Расставание не лишит меня быть с вами духом, хотя я не буду с вами телом». Он сказал правду. Он больше не мог подняться с кровати, на которую его отнесли.
Еще восемь дней реформатор жил на земле. Это была одна непрерывная молитва. О пыле его молитвы можно было догадаться не по голосу, едва слышимому сейчас, а по глазам, которые, как пишет Беза, «сохранили свой блеск до конца», и свидетельствовали о вере и надежде, которые вдохновляли его. Он пока не оставил землю, и все же его уже не было на земле, так как земного хлеба он уже не ел, с людьми не общался. Он остановился у входа в невидимый мир, чтобы успокоить, возвысить и укрепить свой дух общением с Вечным Богом, прежде чем переступить через страшный, но благословенный порог. Была суббота, 27 мая. Казалось, он страдал меньше и мог говорить свободнее. Но в восемь часов вечера были явны признаки умирания. Когда он повторял слова апостола: «нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою…», и не в состоянии закончить, он испустил последнее дыхание. Беза, которого позвали к его постели, поспел вовремя, чтобы увидеть его кончину. «Таким образом, - пишет он – с заходом солнца самый яркий свет Божьей церкви на земле был взят на небо». Об этом событии кратко записано в реестре консистории: «Отошел к Богу в субботу 27 числа».
Утром следующего дня, который был воскресеньем, останки реформатора завернули в саван и положили в гроб для погребения. В два часа дня состоялись похороны. Они не отличались от похорон обычного горожанина, за исключением большого количества провожавших. Гроб провожали до могилы в Плен Палас в 500 шагах от города члены Сената, служители, профессора колледжа, горожане и многие известные иностранцы, как пишет Беза «не без горьких слез». Над могилой, в которую положили своего пастора, патриота и реформатора, они не поставили никакого памятника. Они не написали ни строчки, ни на мраморе, ни на латуни о годах, того, кто покоится в этой могиле, и кем он был для христианского мира. В глубоком молчание они закопали его и ушли. Так они исполнили желание самого Кальвина. Он завещал похоронить его как обычно. «А обычай, который соблюдался до того дня – пишет Беза – был такой, что на могилу не ставили памятника, несмотря на известность усопшего». «Он был похоронен – пишет Рухат – с простотой на общем кладбище, как он сам пожелал; так просто, что сегодня никто не знает, где его могила». «На протяжение двух веков – пишет Бунгенер – могила перекапывалась несколько раз, как и другие лопатой могильщика. Черный камень, отмечающий в течение почти двадцати лет место, где, возможно, покоится Кальвин, является лишь данью традиции».
Может быть, даже лучше, что на могиле Кальвина не было ни надгробья, ни памятника. Забыв о прахе, мы стоим лицом к лицу с живым мыслящим бессмертным духом и восходим к более истинному и возвышенному идеалу человека. Смерть не забрала у нас Кальвина, он все еще с нами. Он говорит с нами через свои труды, он живет в организованной им церкви, он продолжает из века в век огромную работу по развитию нравственной и духовной империи, которую основали его гений и вера, говоря точнее, восстановили. Пока жива эта империя, жив и Кальвин.






                Глава 30


                Труды Кальвина
 

Реакция на известие о смерти Кальвина – Возбуждение в Риме – Уныние реформатов – И те, и другие неправильно оценили ситуацию – Реформация – это Кальвин – Женева продолжает возвеличиваться – Сравнение Лютера и Кальвина – Две реформации – одна – Кульминация немецкой реформации, начало женевской реформации – Теория церковного управления – Взгляды Лютера – Взгляды Меланхтона – Взгляды Брентиуса – Взгляды Ламберта – Взгляды Цвингли – Кальвин строит на основании предшественников – Ключевой принцип его позиции – Два урока

Когда до Европы дошло известие о смерти Кальвина, две огромные партии, на которые разделилось христианство, реагировали по-разному. Одна дала волю безмерной радости, другая была охвачена почти безмерной скорбью. Римская церковь слышала в этом известии похоронный звон по протестантизму и в тайне предвкушала немедленное возвращение взбунтовавшихся стран под ее власть. «Человека из Женевы», как она называла реформатора, больше не было. Рука, которая так часто поражала ее легионы и повергала их в беспорядочное бегство, никогда опять не поднимется на них в бою. Ей не оставалось ничего делать, для того чтобы восстановить свою церковь в былой славе и господстве, как только просто выйти и призвать сдаться реформатские ряды, оставшиеся без вождя. Папа дошел даже до того, что назначил семь уполномоченных, которые должны были отправиться в Женеву по этому делу.
Этот шаг был сделан по совету среди прочих и кардинала Боромео и епископа Аннечи, которые пытались убедить Папу в том, что совет и граждане Женевы только и ждут посланников, чтобы покинуть протестантизм и преклониться перед папским престолом, как кающиеся грешники и просители. В действительности, они поступили бы так во время жизни Кальвина, вкрадываясь хитростью, если бы не огромный авторитет, который имел этот еретик. Исход дела был далек от ожиданий Папы и его советников.
С одной стороны, если римская церковь считала смерть Кальвина своей победой, то с другой стороны, были протестанты, которые рассматривали ее как падение реформации. Было мало оснований для обоих выводов. Принципы, а не люди приводят мир в движение. Реформатор за свою короткую жизнь, неполные пятьдесят пять лет, воплотил все принципы этого движения в своих сочинениях, он бережно хранил их, как живую модель в Женеве и через Женеву он проделал большую работу по распространению их по всему христианскому миру. Кальвин не был горсткой праха на кладбище Плен-Палас. Просвещенный глаз мог видеть его, все еще сидящим в своем кресле в Женеве и управляющим христианством с него, как с трона. Пока там была реформации, Кальвин был там, а если в Женеве, то и во Франции и во всем христианском мире. Ошибались и те, кто торжествовал, и те, кто трепетал, думая, что для Женевы наступил последний час. Город поднялся выше прежнее, хотя человек, сделавший его знаменитым, был в могиле. Движение распространилось еще шире, и если город был центром и движущей силой движения, то движение было валом вокруг города. «Женевцы шестнадцатого века – пишет один красноречивый писатель-современник – совершали смелые подвиги, казавшиеся глупостью в глазах других, но которые, в действительности, были гарантией для достаточно героических народов. Женева была представительницей права, свободы совести; она предоставила прибежище всем гонимым за веру; она приступила к труду и шла по пути, не оглядываясь назад. Политики и расчетчики могут, если хотят, увидеть некоторое сумасшествие в республике без силы или богатства, провозгласившую религиозную и нравственную свободу Италии, Испании и Франции, объединившихся для победы римского деспотизма. Но Бог верных Своих, твердо стоящих за истину, разрушил человеческие планы, окружил город небесной защитой, против которой тщетны были замыслы и гнев сильных. Таким образом, Женева без оружия и территории выполнила свою опасную миссию, и оставшись преданным принципу своего народа, город Кальвина стал предметом Божьих благословений и получил процветание, почет и безопасность, которые не получали самые мощные государства мира.
Теперь, когда мы пришли к концу жизненного пути Кальвина, необходимо остановиться и спросить, в чем заключается его отличительная особенность, как реформатора, и в чем разница между его реформацией и реформацией Лютера. Ответ на этот вопрос поможет нам понять союз, который относится к величайшей трагедии, ход которой мы пытаемся проследить. Труд Лютера был необходим для подготовки труда Кальвина, а труд Кальвина необходим для завершения и увенчания труда Лютера. Разные части необходимы для создания целого. Виттенберг и Женева составляют одну реформацию. Это можно лучше понять сейчас, чем когда Лютер и Кальвин были живы и трудились каждый в предназначенной им доле великой задачи.
Давайте сначала опишем в общих чертах разницу между двумя людьми и их работой, а потом вернемся и объясним более подробно.
К 1535 году реформация в Германии достигла кульминации и пошла на спад. Аугсбургское исповедание (1530 г.) знаменовало эру величайшего процветания немецкого протестантизма; образование Шмакальденской Лиги явилось знаком начавшегося упадка. Эта Лига была вполне оправданной, даже необходимой, учитывая силу князей и попытки императора разрушить политическую систему Германии. Но она производила, особенно после смерти Лютера, угнетающий и ослабляющий эффект на духовное состояние протестантов, что отбросило движение назад больше, чем любое оказанное на него насилие. При Меланхтоне и его компромиссах, при ландграфе Филиппе и его солдатах, Лютере в могиле реформация в Германии закончила период своего благополучия. Должен был появиться другой центр, где движение могло бы иметь новое начало. Была выбрана Женева. Здесь реформация была освобождена от политических столкновений, с которыми ей пришлось иметь дело в Германии. Она была спасена от рук политиков и военных, она была взята от упования на армию и отдана тем, кто вел ее дальше только молитвами и мученической смертью. Правда, ее вторая колыбель была расположена в месте, как казалось, открытым для нападений со всех сторон, и где не было уверенности в завтрашнем дне. Однако он был окружен невидимым валом; стабильность, постоянно поддерживаемая амбициями соседних суверенов – Карла, Франциска и Папы – была для него стенами.
Для движения должен был найден новый оплот и новый вождь. И поэтому прежде, чем Лютер лег в могилу в Виттенберге, в Женеве был поставлен Кальвин. Он спокойно делал свою работу на берегах Лемана, пока князья Шмакальденской Лиги сражались на равнинах Германии. При Кальвине реформация получила новое и духовное руководство. Все события в жизни Лютера неожиданны, поразительны и драматичны; такая форма дана им, чтобы привлечь и удержать внимание людей. Но уже начавшееся движение не нуждалось больше в таком облачении. При Кальвине оно меньше взывало к чувствам, а больше к разуму, меньше к воображению, а больше к духу. Путь Кальвина был спокойным, последовательным, без сценических эффектов, если можно так сказать, которые отмечали появление Лютера, но путь Кальвина был более возвышенным. С тех пор реформация развивается более спокойно, но с более глубокой энергией и высокой духовной славой.
Основные этапы жизни Лютера повторяются и в жизни Кальвина, но по-другому. В жизни каждого выделяется начало и кульминация. Прибивание тридцати девяти тезисов к дверям Виттенбергской церкви имеет аналогом или соответствующим поступком  публикацию Институтов в Базеле. Один манифест ударил по христианскому миру и взбудоражил его в такой же степени, как и другой. Каждый ознаменовал вступление его автора на высокий путь. Это были два сильных голоса, говорившие миру о том, что посланы два наставника, и просившие слушать их. И опять, появление Лютера на сейме в Вормсе имеет аналогом победу Кальвина над либертинцами в Женеве, когда с риском для жизни он преградил им дорогу к столу причастия. Первый случай был более драматичным, а второй более духовно высоким. Оба были нужны для определения служения и места реформации. Первое событие продемонстрировало противостояние силы Евангелия королям, армиям и силе меча. Второе событие показало, что его сила в равной степени противостоит толпе либертинцев и их разрушительным  теориям. Евангелие не сложит своей свободы у ног тирана и не отдаст своей чистоты по настоянию сброда.
Фактически, мы видим только половину работы, проделанную Кальвином, когда обращаем внимание к нанесенному им удару по огромной системе, державшей мировой разум во тьме, а сознание в рабстве. Зло, которому он не дал подняться, равнялось злу, которое он сокрушил. Было бы ошибкой думать, что если не было бы реформации, римская церковь продолжала бы обладать властью, как и прежде. Час ее беспредельной власти прошел. Скандалы и догмы священства разрушили веру, учение схоластов посеяли семена пантеизма, и над Европой сгущались грозовые облака. Без старого основания подъем общества был неизбежен. Но для протестантизма Сервет был Вольтером шестнадцатого века; партия либертинцев на берегах Лемана приблизила  приход энциклопедистов, которые позднее процветали на берегах Сены. Женева занимала такое же положение, какое Париж будет занимать два века спустя, став центром революционной пропаганды, а 1593 год станет роковым для престолов и алтарей папства, как и 1793 год. Божественное провидение задержало бурю во время служения Кальвина, который сцепился с молодым гигантом пантеистической революции и сделал Женеву центром протестантской пропаганды, которая восстановив знание и веру, дала новую жизнь народам Европы и вновь заложила основание мира, который разлагался и готов был исчезнуть. Буря не только задерживалась, когда она пришла, ее сила была уменьшена, и разрушения ограничились одной половиной Европы. Римская церковь, возможно, не понимала, чем была обязана Кальвину. Это не уменьшает того факта, что нет человека на земле, кому ее священники были бы должны и половину того, что они должны Кальвину. Они были обязаны реформатору неприкосновенностью личности, которой они пользовались два столетия после его смерти. Таковы были два человека, которые играли заметную роль в шестнадцатом веке. И такова была часть выполненной ими работы, которая была предназначена им. Но позвольте объяснить более подробно то, что изложили вкратце. Особая услуга, которую Кальвин оказал протестантизму, состояла в том, что он систематизировал его законы и организовал его последователей так, чтобы они сохраняли нравственность и святость, другими словами, саму реформацию. Первым его шагом по направлению к этой большой цели, по его мнению, становления или падения протестантизма, было отлучение нечестивых от стола причастия. Это право он дал консистории или совету пасторов и старейшин. Он бы не разрешил бы ни одной власти на земле осуществлять это право, он отделял церковь и мир и положил первый камень в систему государственного устройства, которую он потом разработал и которая, в конце концов, распространилась на протестантские церкви Франции, Голландии, Шотландии и более отдаленных страны. Реформатор строил на основании, заложенном великими предшественниками. Самые видные из реформаторов, жившие до него, понимали необходимость проведения границы между церковью и миром и отлучение безбожников и нечестивых от таинств, таким образом, сохраняя чистоту церкви. Но их теория церковной дисциплины была элементарной и незрелой, их практические попытки терпели постоянно неудачу. Однако несомненно то, что эти ранние и незрелые опыты помогли очистить принципы и создать программу, в результате которой образовалась женевское государство.
Лютер понимал и часто с грустью видел, что церкви нужна дисциплина, но ему не удалось создать ее. Когда Лютер провозгласил церковь «собранием святых, духовным союзом душ в одной вере, он положил основание здания, на которое Кальвин потом положил замковый камень. Но немецкий реформатор не пошел дальше по этой фундаментальной идее, он только учредил служение проповеди Слова и преподавания таинств. По его сочинениям разбросаны зачатки более полного и эффективного государственного устройства. Он делал различие между светской и духовной юрисдикциями, но он не знал, как дать этим принципам выход в собирании и организации церкви. Он с грустью признает свою неспособность закончить все необходимое в немецкой мессе и уставе богослужения – рабочем плане для управления церковью. Главным препятствием на его пути было невысокое состояние практической религии среди масс немецкого народа. «У меня нет людей, - писал он – которым это было нужно. Так как мы, немцы, - дикий, грубый и буйный народ, которого нелегко организовать, если нужда не заставит».
Меланхтон изложил свои взгляды по этому вопросу  яснее Лютера. Он заявил, «что пастор не может никого отлучать без согласия судебного органа и собрания самых достойных членов церкви. Так учили четыре  саксонских реформатора – Померанус, Иона, Лютер и Меланхтон. В совместном послании к служителям Нюрнберга 1540 года, предлагавшим им возобновить практику  отлучения от церкви, они включили условие, что в этом деле к пастору присоединятся старейшины. Эти проекты включают элементы женевского государственного устройства. Правда, они провалились, когда была принята около 1542 года система, которая до сих пор существует в церквях лютеранского исповедания, а именно, консистория выбирается гражданскими властями и отчитывается перед ними. Со стороны немецких реформатов проявляется заметное приближение к плану церковного управления, впоследствии разработанного и запущенного Кальвином.
Следующая по порядку идет схема Жана Брентиуса. Брентиус был первым реформатором вольного имперского города Галл в Швабии, а потом герцогства Виттенберг. Он представил совету Галла лучший, чем у Лютера и Меланхтона, рабочий план, хотя не без недостатков. Основываясь, по его мнению, на уставе апостольской церкви, он пишет: «Святые ранней церкви считали, что хорошо соблюдать следующий порядок евангельской дисциплины – из христианской общины каждой местности выбираются старейшие, уважаемые и рассудительные мужчины, которым поручается осуществлять контроль над общиной, в частности делать замечание в случае нехристианского поведения и отлучать от церкви, если увещевание не подействовало. Один из избранных, кто назначался на проповедь Слова и отвечал за присутствие на ней других, назывался епископом, то есть надзиратель или пастор, остальные назывались согласно своему возрасту пресвитерами, то есть старейшинами. Встреча старейшин и епископа называлась синодом, то есть собранием. Такова была схема Брентиуса. Это был хорошо продуманный и самостоятельный план церковного управления, предававший решение вопросов в руки самой церкви, то есть ее должностным лицам.
Казалось, что Брентиус почти предугадал церковное устройство Кальвина, и, однако, он не достиг цели. По его мнению, существование христианского магистрата меняло все дело. От языческого магистрата не следовало ожидать решения церковных споров, и, следовательно, он приличествовал ранней церкви, не поддерживаемой государством, чтобы руководить ее дисциплиной. А сейчас, будучи христианским, магистрат, согласно Брентиусу, мог разделять с церковью задачу исправления и наказания грехов, хотя, однако, существовали пороки и грехи, которые гражданский правитель не мог или не хотел исправлять, и это должна делать сама церковь. Так он путал церковную дисциплину с государственной властью. Эту путаницу он усугублял тем, что давал членам магистрата определение светского советника, который принимал с пастором участие в осуществлении дисциплины.
Еще одна схема заслуживает нашего краткого внимания. Это схема бывшего монаха Авиньона Франциска Ламбера и Филиппа, ландграфа Гессенского. Она была представлена комитету Гамбурга в том же году (1526), когда схема Жана Брентиуса была предложена совету Галла. Она самая из всех хорошо разработанная. Она возлагала управление дисциплиной непосредственно на членов церкви. Во-первых, по человеческому рассуждению, должна быть учреждена церковь святых; они должны собираться время от времени «для открытого наказания и исключения скандалистов, для вынесения решения учению пастора, для избрания или, в случае необходимости, смещения епископов, дьяконов (т.е. служителей и помощников) и попечителей бедных или кого-либо, имеющего отношение к общине. По этим причинам мы предписываем, чтобы в каждом приходе после того, как Слово Божие проповедовано в течение некоторого времени, проводилось бы собрание верующих, на котором все мужчины, поддерживающие дело Христа и имеющие репутацию святых, собирались бы вместе с епископом и решали все церковные дела согласно Слову Божьему. Епископ или служитель может быть, несомненно, отлучен или лишен служения, но только при решении собрания».
Это не столько пресвитерианское устройство, сколько конгрегационалистское устройство. Фактически, эта схема подходит обоим, так как она была составлена на основе провинциальных синодов, состоящих из пасторов и помощника из каждой общины. Примечательны время и место ее появления. Проект был отправлен для одобрения Лютеру. Он посоветовал пока воздержаться от проекта, но направить все усилия на заполнение кафедр и школ подготовленными людьми. Потом план можно осуществлять постепенно, и если он встретит общее одобрение, тогда может стать законом; «так как создание плана и введение его в действие являются совершенно разными вещами. Закон не составляется людьми, которые сидят дома и набрасывают прекрасный план того, что должно произойти».  Закон вряд ли будет действовать, если от него отказываются. Гессенская церковь, окруженная со всех сторон разными схемами устройства, через год или два отвергла схему Ламбера и приняла схему, по которой Лютер организовал церкви Саксонии.
План Цвингли был промежуточным между планом Лютера и Кальвина. Реформатор из Цюриха составил свод законов и постановлений, охватывавший всю сферу социальной жизни и отдал управление в руки судей или судов, выше которых стояло государство.
Брак, воскресенье и таинства были тремя центрами этой духовной схемы, тремя точками, вокруг которых вращался церковный устав. Как и Лютер, он считал, что дисциплинарная власть дана всему собранию верующих, и условия, поставленные им для осуществления этой власти следующие: во-первых, церковное собрание или тихое стояние, названное так по той причине того, что после служения члены церкви остаются и, тихо стоя, общаются с пастором и друг с другом, и порицают нарушивших дисциплину; во-вторых, Синод, собирающийся раз в полгода и занимающийся в основном учением и нравственностью служителей; и, в-третьих, правление нравственного контроля, к которому добавляется местный магистрат при распространении церковной дисциплины. Отлучение, то есть исключение из членов церкви со всем, что предполагалось под этим решением в Швейцарии, часто объявлялось церковным собранием, как временная мера. Но окончательное решение провозглашалось только советом. Таким образом, высшая церковная власть была в руках государства, но Цвингли передал ее совету при условии, что члены магистраты были христианами и принимали Слово Божие, как единственное руководство к действию. Рвение и быстрота, с которыми совет Цюриха помогал Цвингли в реформации, не могли не повлиять на составление схемы управления, и, действительно, члены швейцарского магистрата тех дней были наиболее просвещенными и благочестивыми людьми. Но понимая, что конституции постоянны, а народ меняется, необходимо, чтобы они основывались не на исключительных случаях, а на продолжительных и общих законах.
После учения церкви нет ничего, относящегося ближе к ее благополучию, чем дисциплина. Без нее ее жизнь угасла бы и она вернулась бы в мир, из которого вышла, несмотря на то, что с подходящей организацией ее жизнь не только сохранилась бы, но и ее энергии и деятельность увеличились бы в десять раз. Мы попытались проследить последовательные этапы роста протестантских церквей. Мы видим, что управление церковью, как и ее учение, постепенно меняются и принимают другую форму. В основании этих схем мы видим учение о священстве всех верующих. На этом понятии Лютер учреждает служение проповедников Слова. Он понимает, что этого недостаточно, но не знает, что можно еще сделать при незрелом состоянии церкви. Брентиус соединил светских советников с пастором, которые должны были отлучать недостойных от церкви, но большую часть этой власти он отдал магистрату, который мог, в конечном счете, (это была сомнительная часть схемы) узурпировать всю власть. Франциск Ламбер ушел в другую крайность. Он сделал всех членов церкви судьями, план, который с трудом мог работать в любое время и, конечно, не подходил ко времени своего появления. Устройство, разработанное Цвингли, было более продуманное, и сделало многое, чтобы поддержать нравственность и благочестие в Швейцарии, но составитель подверг ее серьезной опасности, когда отдал магистрату, как последней инстанции, власть отлучения от церкви.
Кальвин, несомненно, изучил все эти попытки и сделал из них выводы. Нет оснований полагать, что Кальвин дошел до своей схемы церковного устройства мгновенно, Она была скорее воспроизведением старых схем, за исключением, по возможности, скалы, о которую разбивались его предшественники. Его гений определил одну вещь, которую он считал необходимой для церковной дисциплины. Менее заботясь о другом, он цепко ухватился за власть принимать в церковь и отлучать от нее. Его твердым убеждением было, кто имеет эту власть, имеет контроль над чистотой в церкви и ее управлением, и что это право должно принадлежать самой церкви, то есть выбранным представителям, исключая все другие авторитеты и власти. Он считал, что никто не может делить это право с церковью, и никто не смеет вмешиваться в обладание этим правом. С большим риском и страданиями он отстаивал это право у совета Женевы и либертинской демократии. В  этой борьбе он шел против возрастающего течения безбожных настроений и безнравственного поведения, которые могли стать для реформации более роковыми, чем имперские армии. Он заложил краеугольный камень духовного господства, который протестантизм должен был осуществить над народами.
Пресвитериане наших дней считают, что схема Кальвина имела ошибки. Взгляды реформатора на теократический характер государства мешали ему лучше разработать собственное понятие об индивидуальности церкви и не позволили поставить церковное устройство рядом с государственным в качестве независимой и отличной автономии. В практическом управлении дисциплиной в Женеве совет был выше консистории. Он боролся за один существенный принцип и отстаивал его всеми силами своего мощного разума, а именно, право принимать и отлучать, которое было ключевым в этом вопросе. Когда он применил свою теорию церковной власти к французским церквям, стала лучше видна завершенность и последовательность его взглядов на церковное устройство. Во Франции правительство было настроено враждебно, и как бы ни хотел Кальвин, он не мог сделать такую ситуацию, какая была в Женеве. Но, тем не менее, была очевидна пригодность его схемы. Она дала идеальную автономию французской протестантской церкви, что позволило ей удержаться рядом с троном и пережить длительную вереницу ужасных бурь, которые с того времени начали обрушиваться на нее.
Когда мы оборачиваемся назад на ту эпоху, нетрудно увидеть, что Бог давал миру большой урок – что духовно организованная и духовно управляемая церковь будет в грядущие дни единственным оплотом против огромного зла, которое начало нападать на христианство с разных сторон. Должны повторить, что урок был дан дважды, во-первых, в случае с Лютером, во-вторых, в случае с Кальвином.
В Лютере мы видим реформацию, не ослепленную блеском мировой славы и не испугавшуюся угроз власти мира, удержавшей основание,  несмотря на презрение властей. В случае с Кальвином мы видим в соборе св.Петра реформацию, стоящую перед безнравственной и разъяренной толпой безбожников, ненавидящей ее не меньше императора и также желавшей утопить ее в крови. Мы видим, что толпа отпрянула в смущении и страхе перед духовной силой. Было бы хорошо для Италии и Испании, если они приняли бы к сердцу первый урок! Было бы хорошо для Франции, если она задумалась бы над вторым!