ПРОТЕСТАНТИЗМ ВО ФРАНЦИИ СО ДНЯ СМЕРТИ ФРАНЦИСКА I
(1547 г.) ДО НАНТСКОГО ЭДИКТА (1598 г.)
Глава 1
Генрих II и партии Франции
Франциск I – Смертельная болезнь – Вальденское поселение в Провансе – Плодородие и красота – Массовая резня – Раскаяние короля – Смерть – Выставлен для прощания – Генрих II – Партии при дворе – Коннетабль де Монтморанси – Две личины – Диана Пуатье – Маршал де Сент-Андре – Екатерина де Медичи
Мы вкратце проследили историю вальденсов с ранних времен, когда собравшиеся пасторы хранили светильник в Пра дель Тор, где безмолвные серебряные пики взирали на них, до последних дней, когда вальденсы принесли этот светильник в Рим и установили его в городе Пия IX. Желание проследить за их борьбой и мученичеством до того, как они добрались до Италии и всего мира, привело нас в настоящее время. Но вернемся еще раз во времена Франциска I.
Продолжим рассказ у смертного одра монарха. Франциск умер 31 марта 1547 года в возрасте пятидесяти двух лет «от постыдного заболевания, пишет аббат Мило, приобретенного вследствие распущенности и привезенного вместе с золотом из Америки». Характер короля был украшен некоторыми прекрасными качествами, но его правление было опорочено многими грубыми проступками. Невозможно удержаться от похвалы его щедрости, развитого вкуса и рыцарской выправки, но также невозможно оправдать его опрометчивость в предприятиях, небрежность в делах, непостоянство в поведении и неумеренность наслаждений. Он покровительствовал ученым Ренессанса, но не давал ничего, кроме костров в награду последователям протестантизма. Он построил Фонтенбло и начал строить Лувр. И вот, после грандиозных проектов украсить двор учеными мужами, столицу шикарными зданиями и укрепить трон политическими альянсами ему остались только «тьма и черви».
Давайте войдем в королевские покои, и посмотрим на заход солнца, которое ярко блистало во время своего пути. Вокруг постели умирающего Франциска I собралась шумная толпа священников, придворных и куртизанок, наблюдавших за последними минутами жизни с подобающим, но нетерпеливым почтением, готовые при последнем его вздохе отвернуться и поклониться восходящему солнцу. Давайте проберемся через толпу и посмотрим на монарха. Лицо его осунулось. Он тихо стонет, как будто ему тяжело на душе. Он сильно вздрагивает. Иногда лицо мрачнеет, как будто он видит что-то ужасное, причиняющее ему невыразимые страдания, в эти мгновения все его тело содрогается. Он подзывает слуг и, собрав оставшиеся силы, говорит, что невиновен, что его приказания были превышены. Какие приказания? – спросим мы. Память, о каком деле так гнетет и терзает умирающего монарха?
Мы должны оставить постель Франциска, чтобы рассказать об одном из величайших преступлений, омрачившим его правление. Местом трагедии, которая бросала мрачные тени на смертный одр короля, был Прованс. В далекие времена Прованс был довольно пустынным местом. Его малоплодородные земли были редко населены и плохо обработаны. Кругом валялись огромные валуны, как будто здесь воевали гиганты, или вулканическое извержение выбросило сюда потоки камней. Вальденсы, населявшие верхние долины пьемонтских Альп, посматривали на этот более удобно расположенный район и хотели поселиться там. Прекрасная равнинная страна, говорили они, ждет нас; давайте пойдет, и овладеем ею. Они перешли горы, очистили землю от камней, посеяли пшеницу, засадили ее виноградом, и вскоре она превратилась в прекрасный сад, где раньше пустынные болота, огромные валуны и дикая растительность подставляли заброшенные недра палящему летнему солнцу и морозным зимним ветрам. «Участок земли, который до интенсивного использования мог приносить лишь четыре кроны дохода, теперь давал триста или четыреста крон». Последующие поколения поселенцев процветали здесь на протяжении трехсот лет под защитой землевладельцев, чьи доходы значительно увеличились. Они были любимы соседями и преданы королю.
Когда пришла реформация, этот народ послал делегатов (как мы рассказывали в предыдущей книге) в церкви Швейцарии и Германии, чтобы узнать, что у них есть общего и, что разного. Отчет, привезенный посланцами, убедил их, что вера вальденсов и протестантское учение одинаковы, что оба были взяты из одного непогрешимого источника истины, что, короче, протестанты были вальденсами, а вальденсы протестантами. Этого было достаточно. Священники, которые тщательно охраняли свою территорию от проникновения лютеранства, увидели, что сильная система протестантов завладела ею в один день. Они решили, что ересь должна быть сметена с земли Франции так же быстро, как появилась. Парламент Экса принял 18 ноября 1540 года следующий указ: «Сжечь живьем семнадцать жителей Мериндоля (они были главами семейств) с женами, детьми и родственниками. Семьи привести на суд, если их не удастся поймать, запретить им въезд в королевство пожизненно. Дома в Мериндоле сжечь, леса вырубить, фруктовые деревья выкорчевать и оставить место необитаемым, чтобы никто не смог строить там».
Президент парламента города Экс был гуманным человеком, он уговорил короля остановить исполнение этого ужасного приговора. Но в 1545 году его сменил барон д’Оппеде, жестокий, нетерпимый, кровожадный человек, полностью преданный кардиналу Тюрнона, человеку, как пишет аббат Мило, больше ревностному, чем гуманному, который заставил выполнить этот варварский приговор. Франциск I обещал их помиловать, если в течение трех месяцев они войдут в ограду римской церкви. Они отказались купить жизнь отступничеством; и вот, меч, висевший над их головами пять лет, упал со страшной силой. Предоставим описание событие перу католика:
«Двадцать два городка или деревни – пишет аббат Анкветиль в своем произведении Дух Лиги – были сожжены или разграблены с такой бесчеловечностью, какую не знала история самых варварских народов. Бедные жители, поднятые ночью, метались в свете горящих домов, попадая из одной ловушки в другую. Жалобные крики стариков, женщин и детей не могли смягчить сердца солдат, охваченных яростью, как и сердца их командиров, отправлявших их вслед убегавших людей и показывавших им места, где они могли выместить свою ярость. Добровольная сдача не могла спасти мужчин от казни, а женщин от зверств, которые заставляли краснеть природу. Было запрещено под страхом смерти позволить им убежать. В Кабрьере, одном из главных городов этого кантона, было хладнокровно убито более семисот мужчин; оставшихся дома женщин согнали в сарай, наполненный соломой, и сожгли; тех, кто пытались убежать через окно, загоняли назад шпагами и копьями. Затем согласно приговору дома были сравнены с землей, леса вырублены, фруктовые деревья выкорчеваны, и за короткое время плодородная и густонаселенная страна стала заброшенной и пустынной».
Так красная шпага и горящий факел очистили Прованс. Обращаем взор на вычищенную страну, и, увы, не узнаем ее. Та ли это земля, которая несколько дней назад золотилась пшеницей и краснела виноградом, где у коттеджей играли весело дети, и с чьих лугов и горных склонов при легком ветре доносилось блеянье отар и мычание стад? Но, увы, ее недра в шрамах и почернели от пепелищ, горные потоки окрашены кровью, небо потемнело от черного дыма горящих лесов и городов.
Вернемся в покои умирающего монарха. Франциск все еще настаивает, что это дело не его, что слишком ревностные исполнители превысили приказание. Несмотря на это, он не может изгладить из памяти и избавиться от видения страшной трагедии, произошедшей на равнинах Прованса. Крики ужаса, рыдание и зов о помощи звучали, казалось, в его спальне. Разве у министров и придворных нет слов утешения для облегчения его страхов и поддержки перед предстоящим ужасным судом, приближавшимся с каждым часом? Они требовали от него разрешения на это преступление, но оставили его одного нести бремя. Он призвал к постели сына, который должен был вскоре взойти на трон и при последнем вздохе поручил ему отомстить тем, кто пролил эту кровь. С этим небольшим искуплением несчастный король отправился по мрачной дороге, позади него был дымящийся и окропленный кровью Прованс, а впереди великий престол.
После последнего вздоха король был выставлен для прощания, прежде чем быть положенным в королевскую усыпальницу в Сен-Дени. Его двоих сыновей, Франциска и Карла, умерших до него, не хоронили до сих пор, и их тела сопровождали тело отца до могилы. Слейдан приводит любопытное описание прощания с королем:
«Несколько дней его эффигия в богатом убранстве с короной, скипетром и другими регалиями лежала на постаменте, в определенный час обед и ужин ставился перед ним с такой же торжественностью, как и при жизни. Когда регалии сняли, то фигуру одели в траурные одежды, там всегда находились сорок восемь монахов нищенствующих орденов, которые постоянно читали заупокойные мессы на отход души. Вокруг гроба стояли четырнадцать больших восковых свечей, а напротив два алтаря, на которых весь день совершали мессы. Кроме этого, мессы совершались в соседней часовне, полной свечей и других светильников. Двадцать четыре монаха со свечами в руках шли вокруг катафалка, а перед ним пятьдесят человек в трауре также со свечами в руках. Среди знати было одиннадцать кардиналов».
На трон Франции взошел Генрих II. В момент его восшествия все, казалось, обещало дальнейшее процветание и богатство, как при правлении его отца. В королевстве царил мир, экономика процветала, армия была храброй и преданной трону. Все считали это предзнаменованием благополучного царствования. Это была, однако, короткая вспышка света перед глубокой ночью. Франция пошла не по тому пути.
Генрих носил корону совсем непродолжительное время, когда начали собираться тучи и спускаться ночь, которая до сего дня полностью не рассеялась во Франции. Его отец рано начал посвящать его в тайны правления, но Генрих не любил этого дела. Молодой король хотел ускользнуть из зала заседаний на рыцарский турнир, где воины в броне и с плюмажами разыгрывали войну под аплодисменты зрителей. Что хорошего быть королем, если это не приносит удовольствие? При дворе не было недостатка в тщеславных и угодливых людях, которые старались льстить его самолюбию и потакать его прихотям. Руководить королем значит управлять Францией, а управлять Францией значит завладеть безграничными богатствами и властью. При таком слабом короле возникли фракции, чьи энергичные усилия значительно повлияли на судьбу протестантизма в королевстве и открыли двери многим народным бедствиям. При дворе образовалось четыре партии, и мы должны остановиться, чтобы описать их, иначе последующее повествование будет малопонятным. В целях этих партий мы находим источник гражданских войн, которые на протяжении более столетия заливали Францию кровью.
Во главе первой партии стоял Анн де Монтморанси, верховный коннетабль Франции. Претендуя на происхождение из семьи, которая первой крестилась в христианскую веру, он получил славный титул первого христианина и первого барона Франции. Он обладал большой силой воли, достигал любой намеченной цели, не заботясь о том, кого растопчет на пути к ней. Он имел несчастье дать в одном деле совет Франциску I, который был неудачным. Это, а также его твердолобость, заставили монарха удалить его от двора в последние дни. Когда Франциск умирал, он призвал к постели сына Генриха и убедительно советовал ему никогда не возвращать Монтморанси ко двору, боясь, что его упрямство и гордость, которые он всегда с трудом сдерживал, более слабые руки, в которые он передавал сейчас корону, будут не в состоянии обуздать его.
Как только Генрих получил бразды правления, он призвал коннетабля. Возвращение Монтморанси не сделало его смиренным. Он вернулся ко двору с более гордым выражением лица, которое больше подходит тому, кто пришел взойти на трон, а не служить перед ним. Коннетабль был сверх меры набожным, когда стал первым христианином Франции. Он никогда не ел мяса в постные дни, до наступления рассвета и вечера он прочитывал молитвы по четкам. Правда, он иногда останавливался посредине молитвы, чтобы отдать приказание слугам повесить того или другого гугенота или поджечь поле или плантацию какого-нибудь соседа, бывшего ему врагом. Но это было делом одной минуты, и коннетабль возвращался с новым рвением к Отче наш и Аве-Марии. Стало поговоркой, пишет Брантом: «Бог хранит нас от четок коннетабля». Эти странности, несомненно, подрывали его репутацию набожного человека, так как эпоха вряд ли помещала дела религии и милосердия в одну категорию. Строгий, дальновидный и решительный он внушал если не любовь, то страх королю, поэтому его тяжелая рука чувствовалась во всех частях королевства.
Вторая партия была партией Гизов. Господство этой семьи во Франции отмечает один из самых мрачных периодов этой страны. Лотарингский дом, от которого произошла династия Гизов, берет начало от графа Герхарда, а с материнской стороны от дочери Карла Великого. Преуспевающий в богатстве и власти Антуан был графом Лотарингии; его младший брат Клод пересек границу в 1513 году с посохом в руке, в сопровождении одного слуги, чтобы попытать удачу во Франции. В конечном счете, он стал герцогом Гизом. У этого человека было шесть сыновей, каждому из которых богатство плыло прямо в руки. Франциск I, понимая планы этих людей, предупреждал сына держать их на расстоянии. Но молодой король, несмотря на предупреждение, призвал Франциска Лотарингского и коннетабля Монтморанси, и власть Гизов продолжала расти, пока, наконец, они не стали бичом для страны, в которой прочно укоренились, и ужасом для трона, на который стремились взойти.
Два брата, Франциск и Карл, стояли во главе семейства и появлялись при дворе. Франциск, бывший в рассвете сил, был энергичным и дерзким; Карл был хитрым, но трусливым. Лаваль говорит о нем, что он был «самым трусливым из всех людей». Качествами, которыми обладали оба брата в чрезмерной степени, были жестокость и тщеславие. Они никогда не могли стать соперниками, так как хотя цели у них были одинаковыми, но сферы деятельности разными. Франциск выбрал военную профессию, а Карл церковь. Разделение сфер удвоило их силу, так как то, что задумала хитрость одного, исполняла шпага другого. Они были признанными лидерами католической партии. «Но для Гизов – пишет Мезерэ – новая религия могла стать господствующей во Франции».
Третья партия при французском дворе была партией Дианы Пуатье. Эта женщина была дочерью Жана Пуатье, сеньора де Сен-Валье, и женой сенешаля нормандского. Она была на двадцать лет старше короля, но эта разница в возрасте не помешала ей стать его любовницей. Простой народ ничем не мог объяснить любовь короля к ней, как только тем, что она примешивает к его питью притворные зелья. Более правдоподобной причиной был ее блестящий ум и энергичные манеры в добавлении к ее некогда блистательной, но не вполне увядшей красоте. Но ее алчность была безмерной. Люди проклинали ее, как причину роста налогов, повергших их в нищету. Знать ненавидела ее за оскорбления, но доступ к королю был только по милости Дианы Пуатье, которую король сделал герцогиней Валентинуа. Этот титул способствовал лишь более скандальной репутации ее отношений с тем, кто подарил его. Коннетабль с одной стороны, Гизы с другой пытались укрепить свою власть, ухаживая за Дианой. Для такой женщины святые правила протестантизма могли быть только отвратительными; по правде, она ненавидела все религии. Много праведной крови, пролитой в царствование Генриха II, должно быть положено у дверей распутной, алчной и жестокой Дианы Пуатье.
Четвертой и самой слабой фракцией была партия маршала де Сент-Андре. Он был как храбрым и доблестным, так и умным и учтивым. Но он погряз в долгах. Хотя будучи солдатом, он возвысился не за счет доблести, а за счет придворных интриг. «Под видом службы королю он прятал безграничное тщеславие и непомерную жадность, - говорили его друзья-католики – он более желал конфискованных имений, чем уничтожения восставших и гугенотов». Никакой двор и страна не могут быть спокойными, где есть такой человек.
К этим четырем партиям можно добавить пятую, партию Екатерины Медичи, жены Генриха. Обладая более глубокими чувствами и еще более сильным самоконтролем, чем многие окружавшие ее люди, Екатерина «ждала своего времени». У этой женщины были такие силы, которые не были явными даже для нее самой. Но, когда муж умер, и любовница больше не разделяла с женой господство над королевскими мыслями, тогда настал час им открыться, и все увидели, какое отпетое вероломство, какая жажда власти, крови и мести дремали в ее темной итальянской душе. Когда один за другим ее слабоумные сыновья (один слабоумнее другого) входили на трон, жестокость и тщеславие матери увеличивались. Однако ее задачей было не создание собственной партии, но удерживание положения среди других фракций, и укрепление через их ослабление.
Таковы были партии, разделявшие двор Генриха II. Трижды несчастный монарх! У него не было ни одного порядочного человека и патриота, которому он мог доверять. Не менее несчастные придворные! Они, несомненно, представляли прекрасное зрелище, живя в позолоченных салонах, нося пышную одежду и обедая за роскошными столами, но их сердца терзала зависть или страх перед тем, что кинжал или чаша с ядом могут внезапно оборвать веселую жизнь. «Два больших греха – пишет старый историк – прокрались во Францию в царствование этого короля – атеизм и магия».
Глава 2
Генрих II и гонения
Фанатизм Генриха II – Гонения – Портной и Диана Пуатье – Портного сжигают – Король присутствует на казни – Испуг короля – Мученичество – Распространение истины – Епископ Магона – Кляп – Первая протестантская община – Попытка создать инквизицию – Национальная катастрофа – Принцы и знать становятся протестантами – «Меркурии» – Арест ду Борж – Турнир – Король убит – Странные слухи
Генрих II ходил путями своего отца Франциска, который первый заставил Францию согрешить, начав политику гонений. В случае с Генрихом, к аналогичному случаю отца прибавилось влияние принципов, постоянно изливаемых в его уши Монтморанси, Гизами и Дианой Пуатье. Эти советники внушили ему ужас перед протестантизмом, как основным врагом монархов и источником всех беспорядков в государстве. Они уверяли его, что если гугеноты одержат победу, они повергнут трон в грязь и положат Францию к ногам атеистов и революционеров. Они говорили, что первым и священнейшим долгом было удержание старой веры. Уничтожение ее врагов было самым приемлемым искуплением, которое король мог принести небесам. Неудивительно, что при таком наставлении Генриха продолжалась прискорбная работа по сжиганию еретиков, начатая Франциском. Чем больше король погрязал в распутстве, тем с большим рвением он разжигал костры, которыми хотел искупить его.
Историки того времени записали печальный рассказ, который, к несчастью, был не единственным примером фанатизма того периода и мести, которая стала возбуждать Францию против всех, кто одобрял протестантизм. Это горестно отражает бессердечное легкомыслие и беспричинную жестокость, два неразрывных качества, характеризовавшие французский двор. Приближалась коронация королевы Екатерины де Медичи, и Генрих, плохо исполнявший другие обязанности мужа, решил реабилитировать себя в этом. Он захотел сделать коронацию более пышной, чем обычно. Для этого он решил ввести новый вид увеселений, а именно четыре костра для гугенотов. Были выбраны четыре жертвы, одной из них был бедный портной, который кроме того, что ел мясо в постные дни, имел другие доказательства нестрогого соблюдения традиционной религии. Он должен был стать одним из живых факелов коронации, но этого было недостаточно. Кардиналу Лотарингии пришло в голову немного поразвлечься с этим человеком. Кардинал рисовал себе растерянность, которая охватит бедного портного, когда он предстанет перед королем, и как двор позабавится лепетом его ответов. Он предстал перед Генрихом, но дело приняло иной оборот, чем представлял себе кардинал. Исповеднику было обещано: «Когда ты предстанешь перед королем и вельможами ради меня и Евангелия, тебе будет дано все, что ни попросишь». Совсем не смутившись, портной проявил абсолютное спокойствие в присутствии короля и уместно отвечал на все вопросы и возражения, выдвинутые епископом Макона, так что смущен был король и придворные. Диана Пуатье, чей ум был свеж, хотя красота поблекла, смело шагнула вперед в надежде спасти придворных от замешательства. Но, как сказал старый Креспин, «портной кроил ей ткань, не так как она предполагала; он не в силах вынести непомерное высокомерие той, которая была причиной жестоких гонений, сказал ей: «Будьте довольны, мадам, что отравив Францию, вам не удалось внести яд и грязь в святое дело, веру и истину нашего Господа Иисуса Христа». Король воспринял эти слова как оскорбление и приказал держать человека под стражей до костра. Когда настал день казни (14 июля 1549 года) король подошел к окну, выходившему на место казни, оттуда он мог видеть медленно горевшего в пламени человека, имевшего наглость оскорбить его фаворитку. Обе стороны заняли свои места: портной горел на костре, король расположился вальяжно у окна с Дианой Пуатье, сидевшей рядом с ним с победоносным видом. Мученик поднял глаза на окно, где сидел король и пристально посмотрел на Генриха. Глаза из пламени спокойно и твердо смотрели на него. Взор монарха дрогнул под взглядом горевшего человека. Он отвернулся, чтобы не смотреть, но опять его взгляд обращался к костру. Огонь все еще горел вокруг мученика, конечности отвалились, лицо сделалось чудовищно синевато-багровым, но глаза по-прежнему смотрели на короля. Король чувствовал, как будто они превращали его в камень словно Медуза-Горгона.
Казнь закончилась, но страх короля не прошел. Трагедия повторялась в ночных сновидениях. Ужасное видение вставало перед Генрихом во сне. Опять был костер, мученик на костре и глаза, смотрящие на него из пламени. Несколько ночей короля посещало ужасное видение. Он решил, и даже поклялся, что никогда не будет присутствовать на казни еретиков. Было бы лучше, если он отдал бы приказ, чтобы ужасные казни не повторялись.
Однако гонения не ослабевали, а только усиливались. Костры воздвигались в Орлеане, Пуатье, Бордо, Нанте, короче, во всех главных городах королевства. Эти жестокие меры не остановили распространение реформатских взглядов, а только послужили увеличению числа исповедников. Государственные деятели и высшие сановники церкви начали вступать в ряды протестантской армии, несмотря на немилость, в которую впала при дворе «эта вера». Но Евангелие во Франции было больше обязано людям кроткой веры, чем обладателям даже высоких чинов. Мы уже упоминали о Шатлене, епископе Макона, который беседовал с бедным портным в присутствии Генриха II. Как замечает Беза, ему не доставало только одного, милосердия, чтобы стать самым блистательным и самым известным исповедником Евангелия во Франции. Низкого происхождения Шатлен поднялся благодаря своим талантам и прекрасному характеру. Он ежедневно сидел за столом Франциска I среди ученых мужей и мудрецов, чьи беседы король любил слушать. К рассказам о зарубежных путешествиях он добавлял очарование изящной латыни. Он одобрял новые взгляды и встал на защиту королевского печатника Роберта Стефана, когда Сорбонна напала на него за издание переведенной Библии. Знания и таланты сделали его епископом Макона. Но митра, по-видимому, охладила его рвение по отношению к реформации, и во время царствования Генриха II мы находим его гонящим веру, которую он когда-то защищал. Вскоре после его встречи с портным, он получил повышение, епископское кресло Орлеана, которое выехал занять. Приехав в монастырь по соседству с Орлеаном, он остановился там, намереваясь въехать в город на следующий день. Св. отцы убедили его сказать проповедь. Как отмечает Беза, увидеть епископа за кафедрой в те дни было большим чудом, поэтому собралась огромная толпа народа. В то время как епископ бросал молнии в еретиков, его поразила неожиданная и тяжелая болезнь, так что его пришлось уносить с кафедры. На следующую ночь он умер. У самых ворот епископского города, у самых ступеней епископского кресла он предал свой дух.
Спустя пять дней (9 июля 1550 года) Париж осветили многочисленные костры. Мы не должны опустить имена Леонардо Галимара из Вендома и Флорента Вено из Седана из списка мучеников, которые своей кровью заложили основание французской протестантской церкви. Флорент Вено терпел ужасные страдания не менее четырех лет в разных тюрьмах. Самые тяжелые страдания он претерпел в Париже. Шесть недель его держали в яме, где он не мог ни лечь, ни встать, ни двигаться, воздух который был сверх меры тлетворным и зловонным; яма была наполнена разными отвратительными отбросами. Тюремщики говорили, что не знали никого, кто бы продержался в этом страшном месте более пятнадцати дней, не потеряв жизнь или разум. Но Вено вынес эти страдания с удивительной стойкостью. Когда его сжигали на площади Мобер, он не переставал петь и прославлять Спасителя, пока ему не вырезали язык. Даже потом он продолжал выражать радость жестами.
В следующем году (1551) Генрих рассорился с Папой Юлием III, причиной ссоры были богатые источники, герцогства Парма и Пьяченца. Король выразил свое неудовольствие, запретив подданным отправлять деньги в Рим, и выступив против Трентского собора, так как св.отцы вернулись в этот город во второй раз. Но раздор между королем и Папой только способствовал бо;льшому горению пламени гонений. Генрих хотел, чтобы его подданные поняли, что он обнажает шпагу против Папы, как светского правителя, а не духовного. Если он воюет против правителя римских штатов, то ревность по отношению к Святому престолу не охладевает, что если Юлий плохой монарх, то Папе Юлию должны подчиняться все христиане».
Чтобы показать протестантам, как замечает Меймбург, что они не должны воспользоваться этой ссорой для распространения ереси, в это время (27 июня) был опубликован известный Шатобрианский эдикт, названный так по месту издания. Согласно этому закону вводились прежние ограничения, наказание за преступление в ереси было отдано светской власти, осведомители вознаграждались четвертой частью конфискованного имущества, собственность и земли тех, кто убежал в Женеву, конфисковались королем, никто не мог быть на службе у короны или заниматься преподаванием без доказательства того, что он хороший католик. Такая политика всегда проводилась монархами Франции, когда они ссорились с Папой. Они понимали, что им надлежало не вызывать подозрений и отстаивать чистоту традиционной веры и гордый титул «старшего сына церкви».
Курфюрст Саксонии Мориц вел в то время успешную кампанию против Карла V. Отношения, сложившиеся у французского короля с протестантскими князьями, позволили ему провести военную операцию в Лотарингии и присоединить Мец и другие города к своей короне. Это ослабило гонения на короткое время. Но перемирие в Пассау (1552 год), которое ратифицировало права протестантов в Германии, вновь зажгло костры во Франции. «Так как Генриху не надо было больше сохранять сдержанность с протестантскими князьями, - пишет Лаваль – во всех провинциях можно было видеть только костры против бедных реформатов». Огромное их число было казнено в этом и следующем году. Именно тогда впервые стал применяться кляп. Он был изобретен для того, чтобы помешать мученику обращаться к людям около костра или петь псалмы для подбадривания на пути к костру. «Первым, к кому его применили, - пишет Лаваль – был Николя Нойль, продавец книг, которого казнили в Париже самым зверским образом».
Место мученичества было в те дни местом обращения в веру. Тому доказательство – следующий случай. Симон Лалу прощался с жизнью в Дижон. Когда он стоял на костре и хворост разгорался, он вознес горячую молитву об обращении его палачей. Палач Жак Сильвестер был так поражен, что слезы не переставали течь из его глаз все время, пока он исполнял свою работу. Он никогда раньше не слышал о Боге или Евангелии, и не находил себе покоя, пока не познакомился с Писанием. Узнав истину, он уехал в Женеву, где умер членом реформатской церкви. Один и тот же костер принес смерть одному и жизнь другому.
Ненасытная алчность Дианы Пуатье, которой король дарил конфискованную собственность реформатов, и не меньший фанатизм католички служили поводом для ежедневных казней. Тем не менее, истина продолжала распространяться. «Когда чума приходит в большой город, - пишет Меймбург – невозможно ее остановить. Она входит в каждую дверь, проходит по всем улицам, захватывает каждый квартал и распространяется до тех пор, пока все общество не подвергнется ее опустошению. Так распространялась по Франции эта опасная секта. Каждый день она добивалась нового успеха, несмотря на указы, направленные против нее, и на ужасные казни, на которые отправляли многих ее членов. Именно среди этих гонений, в первых реформатских общинах Франции появились пасторы и твердая дисциплина.
Первая церковь была создана в Париже, «где – пишет Лаваль – не прекращал гореть огонь». В то время последователи Евангелия собирались в доме м-е де Ла Ферре, богатого господина из Майна, переехавшего в столицу. У м-е Ла Ферре был ребенок, которого он хотел крестить, и так как он для этого не мог ни отнести его к священникам, ни поехать в Женеву, он настоял, чтобы христиане, собиравшиеся у него в доме, выбрали одного из них пастором с правом преподавать таинства. Их, наконец, уговорили, и после молитвы и поста выбор пал на Жана Макона де Ла Ривьера. Он был сыном королевского нотариуса в Анжу, человека богатого, но ярого противника протестантизма. Он был так разгневал на сына за то, что тот принял реформатскую веру, что готов был отдать его судьям, если бы тот не убежал в Париж. Жертва, принесенная м-е де ла Ривьер для сохранения чистоты совести, приковывала к нему взоры небольшой паствы. В нем мы видим первого пастора реформатской церкви Франции, избранного сорок лет спустя после того, как Лефевр открыл дверь протестантскому учению. «Они таким же образом выбрали – пишет Лаваль о небольшой общине – старейшин и дьяконов и разработали постановления по управлению церковью. Так в сентябре 1555 года было положено начало первой церкви в Париже, которая росла с каждым днем во время войны Генриха II с Карлом V.
Когда Франция озарялась кострами, она с каждым днем все больше освещалась светом истины. Это вызывало недовольство и досаду друзей Рима, которые изощрялись в изобретении новых способов приостановления шествия Евангелия. Суды бросали друг в друга обвинения и упреки в недостаточном рвении при исполнении указов против ереси. Преступления были в компетенции то королевских, то церковных судей, а иногда одновременно обоих. Контробвинения продолжались. Говорили, что тяжелейшие преступления судились снисходительно теми, чьей обязанностью было судить без милосердия. Наконец, в надежде добиться нужного рвения кардинал Лотарингии лишил парламент и гражданских судей права слушать такие дела и передал его епископам, не оставив другим ничего, кроме выполнения приговора. Чтобы усовершенствовать организацию кардинал думал установить инквизицию во Франции по испанскому образцу. Однако он в этом не преуспел, так как парламент не дал своего согласия.
Несчастья, свалившиеся на королевство, были прикрытием для евангелизации. Генрих II согласился на перемирие с Карлом V на пять лет. Однако Папу не устраивало перемирие. Павел IV отправил легата во Францию отговорить Генриха II от данного обещания и склонить его к нарушению перемирия. Пожар войны снова разгорелся, но французское оружие было посрамлено. Битва при Сент-Квентине нанесла роковой удар по Франции, и герцога Гиза вызвали из Италии для реабилитации. Он восстановил свою репутацию в Нидерландах, которую потерял в Сицилии, но даже это в результате способствовало ослаблению Франции. Влияние герцога при дворе было доминирующим, а интриги, которые плел против него соперник Монтморанси, привели к договору Като Камбрези (1559 г.), по которому Франция потеряла 198 укреплений, а также углубили разногласия и соперничество между Домом Лотарингии и домом коннетабля, что скоро привело к гибели Франции. Основной мотив заключения Генрихом договора с Филиппом Испанским состоял в том, что он оставлял за ним право выполнить план, предложенный кардиналом Лотарингии и епископом Аррас по полному уничтожению реформатов. В действительности, в договоре был тайный пункт, обязывавший обоих монархов объединять усилия для полного уничтожения ереси в их владениях.
Несмотря на растущие гонения, бесстыдную клевету, распространявшуюся против реформатов и страшные казни людей всех возрастов и полов, число протестантов и их бесстрашие возрастали. Было видно, что вряд ли был какой-нибудь общественный класс Франции, среди которого не было людей, принявших Евангелие. Мезерэ пишет, что не было ни одного города, провинции и профессии, где бы ни пустило корни новое учение. Его принимали адвокаты, образованные люди и клир в ущерб себе. Некоторые французские вельможи становились под протестантские знамена. Среди них был Анатоль де Бурбон, герцог Вандома, прямой наследный принц, и его брат Людовик де Бурбон, принц Конде. К ним присоединились два племянника коннетабля Монтморанси адмирал Гаспар де Колиньи и его брат Франсуа де Шатилон, больше известный как сеньор де Андело. Еще немного и вся Франция станет лютеранской. Король очень встревожился, не меньше встревожились все остальные. Они объединились, чтобы потребовать от него принятия немедленных мер против ужасной веры, которая, если не искоренить, наверное, низвергнет его трон, уничтожит его род и приведет королевство к гибели. Разве во многих бедах, надвигавшихся на Францию, не было видно немилости небес, вызванной нечестивой сектой?
Решились на так называемые во Франции «меркурии», когда король появляется на ассамблее без предварительного оповещения. Таким образом, он мог сам увидеть, услышать и рассудить есть ли среди его сенаторов люди, одобряющие эту смертоносную ересь. Со времен Карла VIII (1493 г.), когда в правительство проникла коррупция, и государство оказалось подверженным опасности, стало традицией собирать представителей всех главных судов королевства, чтобы выявить зло, и посоветовать друг другу, сохранять еще большую бдительность. Франциск I приказал, чтобы такие «цензуры» проводились раз в три месяца, и по дню, в который они проводись впервые, а именно среде (день меркурия) они были названы «меркуриями».
В 1559 году 10 июля суд собрался в доме Устина Филаре, так как зал парламента был занят под подготовку к свадьбам дочери и сестры короля. Король неожиданно появился в собрании в сопровождении наследных принцев, коннетабля и Гизов. Заняв место на троне, он обратился с речью на тему религии. Он подробно остановился на своих трудах по установлению мира в христианстве, который он собирался укрепить браком своей дочери Елизаветы с Филиппом Испанским и его единственной сестры Маргариты с Филибером Эммануилом, герцогом Савойским. В заключении он объявил о своем решении посвятить себя с этого времени исцелению ран христианского мира. Затем он распорядился, чтобы сенаторы продолжили голосование.
Хотя все понимали, что король присутствовал, чтобы держать их в благоговейном страхе при выражении своих настроений, многие из сенаторов выразили свое отношение к древнейшему праву относительно своего положения и служения. Они указали на факт созыва собора в Тренте для установления истины и на несправедливость сжигания людей из-за ереси, до того как собор определит, что есть ересь. Арнольд де Ферре открыто признал, что беды Франции возникли из-за религиозных разногласий, но тогда надо спросить, кто является автором этих разногласий, чтобы не подвергаться упреком за гонения на сектантов, можно сказать «Ты – тот человек, который беспокоит Израиль». Поднявшийся затем Анн де Бурж еще ближе подошел к этому вопросу. Он сказал, что многие тяжкие преступления и греховные поступки, такие как нарушение клятвы, прелюбодеяние и лжесвидетельство караются по закону и заслуживают самого сурового наказания, но новые наказания, каждый день изобретаются для людей, не виновных ни в каких преступлениях. Разве виновны в государственной измене те, кто упоминает имя короля только в молитве за него? Пусть дыбу и костер приберегут для тех, кто поднимает мятежи в городах и возмущения в провинциях, а не для тех, кто является образцом законопослушности и поддержания строгого порядка. Он добавил, что чревато осуждать людей на сожжение, призывающих в смерти имя Господа Иисуса. Другие ораторы говорили в подобном тоне. Но, однако, не большинство. Они вспоминали примеры прошлых дней, когда Иннокентием III были убиты тысячи альбигойских еретиков, когда вальденсы в последующие времена угорали от дыма в собственных домах и горных пещерах. Они настаивали на немедленном принятии проверенных временем традиций. Когда мнения сенаторов были записаны, король взял журнал, в который было внесено голосование и, поднявшись, отчитал тех сенаторов, которые отдали предпочтение умеренной политике. Чтобы показать, что при тиране никто не может иметь отличное от него мнение и остаться невиновным, он приказал коннетаблю арестовать де Бурж. Командир королевской гвардии немедленно схватил несносного сенатора и отвел его в Бастилию. Другие члены парламента были арестованы на следующий день в своих домах.
Король твердо решил казнить всех противостоявших ему сенаторов и уничтожить протестантизм во всей Франции. Он хотел начать с де Буржа, который, сидя в железной клетке Бастилии, ждал суда. Но прежде чем наступил день казни де Буржа, Генрих сам свел счеты с жизнью. Мы уже упоминали, с каким восторгом король принимал участие в рыцарских поединках и турнирах. Он выдавал старшую дочь за могущественного короля того времени, Филиппа Испанского. Такое грандиозное событие он должен был отметить соответствующей пышностью. Прошло четырнадцать дней после его памятного посещения парламента, и вот, Генрих появляется в совершенно другом собрании. Был последний день июня 1359 года, сливки Парижа собрались в предместье Сент-Антуан, чтобы увидеть короля, жалующим титулы победителям. Король держался, «как сильный и опытный рыцарь» в этой мнимой войне. Последний поединок закончился, пышная толпа закончила аплодировать монаршему победителю, и все думали, что представление закончено. Но нет, оно должно было закончиться катастрофой, о которой никто из присутствовавших людей не подозревал. Король принял неожиданное решение продолжить демонстрировать свою доблесть перед восхищенной публикой. Он попросил графа Монтгомери, командующего его гвардией, приготовиться к поединку с ним. Монтгомери отказывался, но король настоял. Сидя на лошади с опущенным копьем, Монтгомери стоял напротив короля. Прозвучала труба. Два рыцаря, послав коней в галоп, кинулись друг на друга. Копье Монтгомери ударило в броню короля с такой силой, что древко раскололось. От удара забрало Генриха открылось, и щепка от разбитого древка прошла через левый глаз и вонзилась в голову. Король упал на землю. Ужас охватил зрителей. Король убит! Нет, но он смертельно ранен, и удар нанесен той же рукой начальника стражи, которой он арестовал мученика де Буржа. Его отнесли в гостиницу де Турнелес, где он умер 10 июля на сорок первом году жизни.
Много странного писали современные историки по поводу смерти Генриха II. Королева Екатерина Медичи накануне видела сон, в котором видела его сражавшимся на турнире и плохо закончившим, поэтому утром она настойчиво просила его не выходить из дома. Но, пишет Беза, он не прислушался к предупреждению, как Юлий Цезарь не послушал свою жену, которая умоляла его утром того дня, когда он был убит, не ходить в Сенат. Не ускользнуло из внимания то, что дворец, пышно украшенный для двух свадеб, станет местом, где король испустит последний вздох, и таким образом, «победный зал превратиться в комнату плача». И, наконец, немаловажно отметить, что, когда готовили ложе для прощания с Генрихом, слуги, совершенно не подумав, покрыли ложе дорогим гобеленом, изображавшим обращение в веру апостола Павла со словами, написанными большими буквами: «Савл, Савл! что ты гонишь Меня?» Это заметило так много людей, что офицер, стоявший на карауле у тела, приказал убрать покрывало и заменить другим. Этот случай напомнил последние слова Юлия, воевавшего против Христа и упавшего подобно Генриху: «Ты победил, галилеянин!»
Глава 3
Первый национальный синод французской
протестантской церкви
Первые собрания французских протестантов – Торговля книгами – Святая жизнь – Насаждение церквей по всей Франции – Пьеса в Ла Рошели – Первый национальный синод – Вероисповедание французской церкви – Устав и управление – Градация судов – Порядок и права – Благочестие процветает
Молодую лозу, посаженную во Франции и начавшую покрывать своей тенью равнины прекрасной земли, в тот момент трепали ужасные бури; но чем сильнее были порывы, тем глубже она пускала корни в землю, тем выше тянулась в небо. Было лишь несколько районов и городов, в которых не было общин протестантов. У общин не хватало пастырей и зданий для собраний. Страшные времена научили их остерегаться слежки. Тем не менее, они использовали все средства, чтобы поддерживать Божественную жизнь в душах и возрастать в познании Божьего слова. Они собирались в определенное время для совместного чтения Писания и молитвы. На собраниях наиболее умные и смелые из них толковали отрывок из Библии или говорили слово наставления. Однако эти учителя ограничивались учением. Они не преподавали таинств, так как Кальвин, консультировавший по этому вопросу, высказал свое мнение о том, что они должны воздержаться от Вечери Господней, пока не будут рукоположены на служение. Они мало обращали внимание на характер места, где молились и пели псалмы. Это могла быть мансарда, подвал или сарай. Это могла быть пещера в горах, далекая узкая долина или лесная поляна в тени старых деревьев. Где бы они ни собирались, они знали, что посреди них есть Он, а где Он, там и церковь. Один из них оповещал остальных о времени и месте встречи. Если это был город, то они выбирали дом с несколькими черными ходами, так что, входя через разные двери, они не привлекали внимания. На случай, если враги ворвутся к ним, они принимали меры предосторожности и брали с собой карты и кости, чтобы положить их на стол вместо Библий и псалтирей, чтобы подумали, что их застали за игрой, а они – игроки, а не собрание лютеран.
В то время, о котором мы говорим, по Франции бродила армия книготорговцев. Печатные станки в Женеве, Лозанне и Нойшателе в изобилии снабжали Библиями и религиозными книгами, и студенты богословия, а иногда и служители, взяв на себя скромное служение книготорговцев, несли их во Францию. С посохом в руке и котомкой за плечами они шли летом и зимой, по дорогам и бездорожью, через леса и болота, стуча от двери к двери, часто отверженные, всегда с риском для жизни, иногда обнаруживаемые и ведомые на костер. С их помощью Библия получила доступ в особняки вельмож и крестьянские домики. Они применяли те же методы, что и вальденские книготорговцы, чтобы скрыть свою цель. Свой драгоценный товар они клали на дно котомки, чтобы встречный на городской улице или сельской дороге принял бы их за торговцев щелком и украшениями (обман, за который упрекал их Флоримон де Римон, однако, не сказавший ни слова осуждения в адрес жестокости, заставлявшей их прятать). Успех скромных и преданных евангелистов был засвидетельствован большим числом людей, которых они подготовили к кострам, и которые в свою очередь посеяли в своей крови семена новых исповедников и мучеников.
Иногда, когда не хватало пасторов, маленькие общины верующих мужчин и женщин были очень рады посещению служителя Евангелия. От него они узнавали о том, как дела у братьев в других частях Франции. Их сердца переполнялись чувствами и глаза блестели, когда он говорил им, что, несмотря на горевшие повсюду костры, ежедневно обращались в веру новые люди, чтобы встать в ряды армии Христа, и что число солдат Креста возрастало быстрее, чем костры уменьшали его. Затем, покрыв стол скатертью, и поставил на него хлеб и вино, он преподавал Вечерю Господню и снова связывал их святым обетом служить небесному Царю даже до смерти. Так проходили часы, пока не наступало утро. Они прощались друг с другом, как люди, которые не встретятся больше, пока вновь не соберутся на небесах, так как их могла ждать виселица или костер.
Исключительная красота жизни этих людей привлекала внимание и вызывала даже восхищение их ярых врагов. Это было нечто новое во Франции. Флоримон де Римон, всегда следивший за их поведением, не мог ничего найти, чтобы обвинить их, кроме того что «вместо танцев и майских деревьев они занимались чтением Библии и пением духовных гимнов, особенно псалмов после того, как они были срифмованы. Женщины скромного поведения и внешности появлялись на публике подобно печальным Евам или кающимся Магдалинам, как выразился Тертуллиан о христианках его дней. Мужчины смиренного вида казались исполненными Святого Духа. По-видимому, хронисту-монаху не приходило в голову спросить, почему плохое дерево, как он думал, давало такие плоды, хотя истинный ответ на этот вопрос избавил бы Францию от многих преступлений и бед. Если факты были бы такими, как Римонд представил их ( исповедники еретической и демонической веры были людьми исключительной праведности), то вывод очевиден, либо он совершенно неправильно понимал их вероисповедание, либо нравственный закон в той или иной степени надо было пересмотреть. Даже Екатерина Медичи по-своему свидетельствовала о духовном характере протестантизма. «Я не прочь – заметила она однажды – обратиться в новую веру, стать скромной и благочестивой женщиной». Гонители того времени осуждались своими словами. Они признавали, что «убивают невинных».
Поистине удивительным было число протестантских общин, существовавших во Франции к моменту смерти Генриха II. «Сжигаемая», но «не сожженная» реформатская церковь росла и процветала, так как освежалась таинственной росой, имевшая бо;льшую силу для сохранения ее жизни, чем неистовое пламя, хотевшее ее поглотить. Мы уже писали о создании церкви в Париже в 1555 году. В этом году и последующих пяти годах за ней последовало столько церкви во всех частях Франции, что мы можем только перечислить их. Нельзя написать подробно обо всех испытаниях и мученичествах, через которые пробивалась к существованию каждая церковь, чтобы занять свое место на земле Франции. Ранняя церковь Мо, втоптанная в грязь несколько лет до этого, вновь поднялась из руин. В 1546 году были сожжены четырнадцать ее членов; в 1555 году она получила постоянного пастора. В Анже (1555 г.) была образована община и отдана на попечение пастору из Женевы. В Пуатье, к которому было обращено внимание, так как Кальвин собрал там паству и преподал ей впервые во Франции Вечерю Господню, образовалась постоянная община (1555 г.). Случилось так, что в Пуатье пришла чума и выгнала из города злейших врагов реформации. Вследствие чего ее друзья объединились в церковь, которая вскоре стала процветать и посылала представителей в общины, постепенно появлявшиеся по соседству. На острове Альвер, лежащим у берегов Сентонжа, большое число жителей приняли веру и образовали общину в 1556 году. В Ажене, Гиень, в том же году была создана община, в которой обращенный монах Пьер Давид стал пастором. Впоследствии он стал капелланом короля Наварры.
В Бурже, Обиньи, Блуа, Туре, Монтане, По в Беарне были образованы церкви с постоянными пасторами в том же 1556 году. К ним прибавились церкви в Монтобане и Ангулеме.
В следующем 1557 году были образованы общины с пасторами в Орлеане, Сенте, Руане в Нормандии и многих городах и деревнях, включая Дьеппе на берегу Ла-Манша. Протестантизм проник в горные районы Севенны и оставил память о своей победе созданием церквей среди примитивного и грубого народа. Многочисленные церкви возникли в Бретани, а также на обоих берегах Гаронны в Нераке, Бордо и других городах, которые трудно перечислить. В Провансе, месте недавней бойни, в 1560 году было не менее шестидесяти церквей.
Начало «великой и славной» церкви в Ла Рошели было мрачным. Еще в 1534 году в Пуатье была сожжена женщина, сказавшая, что она была наставлена истине в Ла Рошели. С этого времени мы не прослеживаем протестантизма в этом городе до 1552 года, когда его присутствие засвидетельствовано страшной казнью двух мучеников, одному из которых вырвали язык за то, что он учил других. Из этого мы можем сделать вывод, что в городе была небольшая группа верующих, хотя она скрывалась из-за страха перед преследованием.
В 1558 году король и королева Наварры по дороге во дворец заехали в Ла Рошель и были прекрасно приняты жителями. В их свите был уже упомянутый бывший монах, а теперь протестантский проповедник м-е Давид. Он открыто проповедовал чистое Слово Божие во всех местах, через которые проезжал королевский двор, и в том числе в Ла Рошели. Однажды, когда Их Величества были в городе, городской глашатай объявил, что прибывает труппа комедиантов, которая дает новую чудесную пьесу. Горожане собрались на спектакль, присутствовали также король с королевой и двор.
Когда поднялся занавесь, зрители увидели больную, лежавшую при смерти, кричавшую от боли и умолявшую об исповеди. Послали за приходским священником. Он прибежал запыхавшийся, увешанный требниками. Он начал исповедь, но почти безуспешно. Мечась в еще большом отчаянии, чем прежде, она кричала, что не до конца исповедалась. Вскоре вокруг больной собралась толпа церковников, каждый из которых хотел принести ей облегчение. Можно подумать, что при таком количестве целителей придет избавление, но нет, ее случай не поддался их умению. Потом ею завладели монахи нищенствующего ордена. Открыв огромные сумы, которые захватили с собой, они с торжественным видом вынули четки и дали ей перебирать. Потом вынули мощи, которые прикладывали к разным частям тела, и индульгенцию, которую зачитали с твердой уверенностью, что это принесет исцеление. Все было тщетно. Ни одно из этих знаменитых средств не принесло ей ни малейшего облегчения. Монахи были довольно смущены. Наконец, они придумали еще одно средство. Они положили на нее сутану св.Франциска. Теперь, думали они, она будет исцелена, так как Франциск – святой. Но, увы, одетая в сутану, бедная женщина сидела, качаясь из стороны в сторону, страдая от мук совести, оплакивая свое горькое положение, так как эти люди не знали, как исповедовать ее. В ту минуту, когда священник и монах не знали, что делать, ни четки, ни сутана не помогали исцелению, на сцену вышел человек и, подойдя к женщине, шепнул ей на ухо, что он знает человека, который может правильно ее исповедовать и облегчить советь. Но добавил, что этот человек выходит из дома только в ночное время, так как днем для него небезопасно. Больная умоляла привести его. За ним немедленно послали. Он пришел в обычной одежде и, подойдя к изголовью, прошептал что-то на ухо женщине, чего зрители не слышали. Однако они увидели по мгновенной перемене выражения ее лица, что женщина была довольна тем, что он ей сказал. Затем таинственный человек вынул из кармана небольшую книжку и, положив ее в руку женщине, сказал: «Эта книга содержит верные рецепты для исцеления вашей болезни. Если вы воспользуетесь ими, вы выздоровеете полностью через несколько дней». Когда он ушел со сцены, больная встав бодро с постели, как вполне выздоровевшая, прошлась три раза по сцене, потом, обернувшись к публике, сказала, что незнакомец сделал то, что не удалось сделать монаху и священнику, и что книга, данная им, полна самых отличных рецептов, как они сами могли видеть по счастливой перемене в ней. И если кто-то из них подвержен той же болезни, она советует им прочитать книгу, которую готова одолжить. Если они не возражают, что им будет горячо, когда они будут читать ее, и, если они будут чувствовать неприятный запах, как при горении хвороста, то они, непременно, получат исцеление. Если публика желает узнать ее имя и название книги, они должны отгадать две загадки. Жители Ла Рошаль без труда отгадали загадки. Многие из них прочитали книгу, несмотря на ее ассоциации с костром и хворостом. Они поняли, что она может исцелить. Они освободились от бремени совести, которое давило на них страхом и муками, и которое не могли облегчить монахи. С этого времени в Ла Рошели стал процветать протестантизм. Была образована церковь, однако, ее члены не смели собираться днем, но под прикрытием ночи, как было принято почти во всех частях Франции.
Сейчас мы подошли к новому и самому важному периоду протестантизма во Франции. Как уже упоминали, короны Франции и Испании заключили мир, чтобы повернуть оружие против протестантизма и уничтожить его. Оба монарха готовились нанести сокрушительный удар. Именно в этот час разрозненные общины французской протестантской церкви объединились под одним знаменем, чтобы противостоять врагу одним фронтом.
Прошло сорок лет с тех пор, когда Лефевр открыл двери Франции для Евангелия. Все эти годы были последователи, исповедники, мученики, но не было общин в нашем понимании этого слова. Небольшие группы верующих мужчин и женщин, разбросанных по всей стране, покоились и кормились только Великим Пастырем, который водил их на злачные пастбища Своего Слова и к тихим водам Своего Духа. Но это было неполное и ущербное положение. Народ Христа не только «паства», но и «царство», а царству принадлежит «государственное устройство и управление», а также подданные. Первое существует ради наставления и защиты последних. В 1555 году начали создаваться общины по женевскому образцу. Пастор учил, ему помогала небольшая группа мирян, следивших за моральным состоянием паствы. Работа по созданию общин шла быстро, и в 1560 году во Франции было от одной до двух тысяч протестантских общин. Но Божья церковь нуждается в более обширном союзе и более централизованной власти.
Раскиданные на большом пространстве между Сеной и Роной с Гаронной протестантские церкви Франции были разрозненны. Тот факт, что у них были общие интересы и общие враги, давал основания для конфедерации. Таким образом, мудрость всех могла руководить каждым, а сила каждого совокупно могла защитить всех.
Для конфедерации было необходимо написать исповедание веры, которое могли все исповедовать, и устав, которому должны были все подчиняться. Это исповедание не должно было сковывать частное суждение отдельного христианина или ограничить права отдельной общины. Напротив, оно было задумано как щит свободы взглядов и действий христиан. Для этого было необходимо сформировать его на основании библейского учения и образцов апостольских времен с тем же скрупулезном исследованием и той же точной дедукцией, с которой люди выводят теорию на основании фактов, взятых из природы. Но делать это с еще большим смирением, поскольку факты для создания исповедания являются сверхъестественным откровением, и с большей бдительностью избегать ошибок, так как ошибки пагубны и фатальны. И прежде всего, руководствоваться Святым Духом, которым вдохновлено Слово, и который обещал просвещать людей в истине. Так как Бог сокрыт в Своем Слове, церковь обязана раскрывать Слово миру. Французская протестантская церковь исполняла долг перед своим народом.
Было согласовано между церквями Парижа и Пуатье в 1558 году, что национальный синод соберется с целью составления общего исповедания веры и нравственного кодекса. Весной следующего года во все церкви королевства были направлены циркулярные письма, и они, понимая значение этого шага для общего дела, с готовностью дали свое согласие. Было единодушно решено, что синод будет проводиться в Париже. Столица была выбрана, пишет Беза, не потому что там будет отдано церкви первенство и предпочтение, а просто потому что скопление стольких служителей и старейшин привлечет меньше внимания в Париже, чем в провинциальном городке. Что касается ранга, то представитель самой маленькой общины стоял наравне с делегатом столичной церкви.
Синод собрался 25 мая 1559 года. В тот момент парламент собрался для меркурия, на котором король заявил о своем намерении преследовать реформатов огнем и мечом до полного уничтожения. Из одиннадцати церквей на синод приехали только представители следующих городов: Парижа, Сен-Ло, Дьеппе, Анже, Орлеана, Турина, Пуатье, Сенте, Маренне, Шательро и Реймса. Председателем был выбран пастор Франсуа Морель, монсеньор Коллонжа. Огромные трудности пришлось преодолеть, пишет Беза, чтобы оповестить церкви о синоде, но с еще большим риском им пришлось посылать делегатов, отсюда такое небольшое число. Виселицы стояли на всех больших площадях королевства, и если узнали бы о месте их встречи, делегатов отвели бы в полном составе на эшафот.
Это собрание характеризует простота и духовная высота, вызывающая наше уважение. У дверей нет часового. На столе, вокруг которого собрались представители церквей, никаких символов рангов, никакие облачения не указывают на звание. Напротив, королевские указы поставили их вне закона и натравили преследователей на их след. Несмотря на это, они со спокойным достоинством и невозмутимым видом ежедневно шли на собрание как будто в мирное время и под сенью закона, чтобы заложить основание Божьему Дому на родине. Они выполнят свою работу, хотя первые камни будут сцементированы их кровью.
Мы можем представить только краткое содержание их огромной работы. Исповедание веры содержало сорок артикулов и по основным вопросам совпадало с исповеданием веры английской церкви. Они приняли Библию за единственный незыблемый закон веры и поведения. Они исповедовали учение о Троице, грехопадении, абсолютной порочности человеческой природы и ее осуждении, ограниченном избрании для вечной жизни, призвании по милости Всемогущего Бога, искуплении Христом, который есть наша праведность, Его праведности, как основании нашего оправдания, вере, которая есть дар Божий, через которую мы получаем участие в праведности, возрождении Духом Святым к новой жизни и добрым делам, Божественном установлении служения, равенстве всех пасторов при одном главном Пастыре и вселенском Епископе, Иисусе Христе, истинной церкви, состоящей из совокупности верующих, согласных следовать Слову, двух таинствах, крещении и Вечери Господней, принципах, установленных Христом для управления церковью, послушании и почитании начальствующих монархий и государств, как Божьих помощников, которых он поставил исполнять законное и святое служение.
Нравственный кодекс также состоял из сорока артикулов. Опустив детали, давайте рассмотрим вкратце устав реформатской церкви Франции, учрежденный на первом национальном синоде. Его основная идея соответствовала основной идеи Виттенберга и Женевы, а именно, управление церковью распределяется по всей конгрегации верующих, но осуществляется только теми, кого Христос, основатель этого управления, наделил соответствующими дарами, и кого собратья призвали к служению. На этой демократической основе возникли четыре градации власти: 1.Консистория. 2.Коллоквиум. 3.Провинциальный синод. 4.Национальный синод. Соответственно этим четырем градациям было четыре округа или района – парижский, районный, провинциальный и национальный. Каждая градация власти сужалась по мере возрастания, в то время как каждый округ, в котором власть действовала, расширялся. То, что начиналось с демократии, заканчивалось конституционной монархией, и интересы каждой конгрегации и каждого члена церкви, в конечном счете, выносились на суждение всех. Была совершенная свобода в сочетании с совершенным порядком.
Давайте вкратце просмотрим устав каждого отдельного суда, в какой сфере и с какими обязанностями он осуществлял свою власть. Сначала шла консистория. Она управляла конгрегацией и состояла из служителей, старейшин и дьяконов. Служитель назначался консисторией или коллоквиумом, или провинциальным синодом, но не мог быть рукоположен, прежде чем не прочитает проповедь три воскресенья перед собранием. Люди, таким образом, могли оценить его достоинства и соответствие пасторскому служению. Старейшины и дьяконы избирались конгрегацией.
Дальше шел коллоквиум, который состоял из всех конгрегаций округа. Каждая конгрегация была представлена в нем одним пастором и одним старейшиной или дьяконом. Коллоквиум встречался два раза в году и решал все вопросы относительно конгрегаций своего округа.
Затем шел провинциальный синод. Он включал все коллоквиумы провинции, причем каждая конгрегация присылала одного пастора или старейшину. Провинциальный синод собирался раз в году и рассматривал все апелляции нижестоящего суда, в основном, по особо важным вопросам, чтобы быть рассмотренными коллоквиумом.
Во главе градации церковной власти стоял национальный синод. В него входили по два пастора и два старейшины из каждого провинциального синода, сферой его деятельности было все королевство. Он был судом высшей инстанции, он решал все сложные дела, заслушивал все апелляции, к нему прибегали как к последней инстанции. На нем председательствовал выбранный собранием пастор. Его главенство было официальным и заканчивалось с закрытием заседаний.
При выполнении столь важной задачи первые строители протестантской церкви Франции обращались к Кальвину за советом. Тем не менее, их взор был направлен на более высокую модель, чем в Женеве, и они получали наставления от более высшего авторитета, чем Кальвин. Они изучали Новый Завет, стремились к модели, которая им была открыта, и совет Кальвина помог лучше понять этот план и следовать ему более тщательно. Взяв своим девизом слова апостола: «Один у вас учитель – Христос, все же вы – братья», они сделали вывод, что в церкви должно быть управление. «Один у вас учитель» – источник этого правления на небесах, а именно Христос, откровение об этом в Библии и хранилище этого в церкви – «Все же вы – братья». Двигаясь между двумя требованиями, на которые указывал девиз, власть и свобода, они старались приспособить и примирить две разные, но не антагонистические силы – преданность Христу и братство его народа. Без первого не могло быть порядка, без второго не могло быть свободы. Этот принцип учения предшествовал дисциплинарному уставу, первый был принят, до того как стали подчиняться второму. Таким образом, все узы, связывавшие духовное общество, и любое воздействие на него исходило от трона в лоне церкви. Если они, как назначенные служители, стояли между Монархом и подданными духовной империи, то не как законодатели или правители, в прямом понимании этих слов. «Один» был Учителем в отношении закона и управления. А их власть была не законодательной, а административной, и их правление было не господствующим, а служебным. Они были сослужителями тех, среди которых и для которых исполняли свои обязанности.
Синод заседал четыре дня. О месте их собрания так и не узнали, дело закончилось, и участники благополучно разъехались по домам. Последующие синоды ничего существенного не добавили к уставу французской протестантской церкви, принятом на первом национальном синоде.
Время после синода было временем процветания протестантов во Франции. Они исполнялись Божьим Духом, и, несмотря на костры гонений, число пасторов увеличивалось, общины умножались, а познание и чистота их членов возрастали с их увеличением. Квик так описал картину французской церкви той эпохи: «Святое Слово Божье с исключительным успехом проповедуется должным образом, истинно и сильно во всех церквях, на полях, кораблях, в домах и погребках, то есть во всех местах, куда допускают евангелистов. Многие люди обращаются в веру и наставляются. Христос едет на белом коне служения с мечом и луком Евангелия и побеждает. Враги падают перед Ним и покоряются.
«О, непревзойденный успех простых и горячих проповедей первых реформатов! Многие влетают подобно голубям в окна Божьего ковчега. Как неисчислимые капли росы падают в начале утра, так и у Господа Христа роса Его юности. Папские церкви пустеют, протестантские наполняются. Священники жалуются, что алтари оставлены, что на мессах никого нет. Дагон не может устоять перед Божьим ковчегом. Дети и люди более зрелого возраста наставляются в начальных знаниях и принципах христианства и могут удовлетворительно объяснить свою веру и упование. Таким образом благочестивые пасторы готовят их к приобщению к Господу за Его святой трапезой».
Глава 4
Галерея портретов
Упадок нации – Франциск II – Место действия переносится в суд – Гизы и королева-мать – Антуан де Бурбон – Жалкий характер – Принц Конде – Его достоинства – Адмирал Колиньи – Обращение в веру – Принимает реформатскую веру – Служение – Жанна д’Альбре, королева Наваррская – Высота характера – Служение французскому протестантизму – Королевство Наварра – Указ, устанавливающий реформатское служение – Кодекс – Слава
Генрих II сошел в могилу среди сгущавшихся теней быстро приближавшегося бедствия. Благоприятные знамения, которые видели люди при его вхождении на трон, исчезли, прежде чем закончилось его царствование, и уступили место плохим предзнаменованиям. Финансовые дела были запутанны, армия была деморализована постоянными поражениями, суды были рассадником интриг, и страна, разбитая на части, была на грани гражданской войны. Таким быстрым был упадок королевства, которое в предыдущее правление было самым процветающим в христианском мире.
Преемником Генриха II на троне был старший из его сыновей под именем Франциск II. Кровь Валуа и кровь Медичи – двух порочных потоков – впервые соединились на троне Франции. С новым монархом произошла перестановка партий в Лувре, так как из всех скользких мест всего мира, самое скользкого было около трона. Звезда Дианы Пуатье, само собой, закатилась, и больше не светит ярким, но зловещим светом. Коннетаблю Монтморанси намекнули, что для его здоровья полезен деревенский воздух. Король не знал, так он сказал ему, как отблагодарить его по заслугам и компенсировать его труды, кроме как, освободив его от бремени дел, чтобы он мог насладиться своим возрастом в тишине, так как он решил не изнурять его служением, а почитать как отца. Надменный коннетабль, поворчав немного, отправился в свой замок Шантильи в десяти лье от Парижа. Когда поле было очищено от партий, борьба за власть стала вестись между Гизами и королевой-матерью.
Франциску II было тогда шестнадцать лет, и, когда думаем о том, кто стоял за ним, мы не удивляемся, узнав, что он был без особых принципов и нравственных качеств. Слабый умом и телом, он был удобным инструментом в руках смелого интригана. У подножья трона, с которого она только что спустилась, стояла хитрая итальянка, его мать Екатерина Медичи. Разве она не надеялась стать регентшей своего слабоумного сына? При жизни мужа Генриха II ее мнение как жены игнорировалось из-за любовницы Дианы Пуатье. Соперница была убрана с дороги, но вместо падшей фаворитки появилась другая более законная соперница. Рядом с Франциском II на троне Франции сидела Мария Стюарт, наследница шотландской короны и племянница Гизов. Король был пленен ее красотой, таким образом, племянница могла держать двери спальни и ухо своего мужа открытыми для своих дядьев. Это давало Гизам громадное преимущество в игре, ведшейся вокруг персоны короля. Когда мы подумаем, насколько они были жестокими, и насколько они преуспели в искусстве борьбы за благосклонность короля, то не удивимся, что, в конце концов, они были первыми в этой гонке. Екатерина Медичи была под стать им коварной и тщеславной, но при племяннице ее соперников рядом с королем, она считала целесообразным притворяться и продолжать упражняться в умении, которым щедро одарила ее природа, и в котором при постоянной практике она скоро станет, наконец, специалистом, и тогда захватит управление Францией.
Вопрос, стоявший перед королевой-матерью: «Какая будет у меня политика?» должен был разрешиться размышлением на тему, кто будет ее соперниками и какую тактику они применят. Ее конкурентами, как мы уже говорили, были Гизы, главы католической партии. Это несколько отбросило Екатерину на другую сторону. Она была почти такой же фанатичкой, как и кардинал Лотарингии, но если она любила Папу, то власть она любила больше, и чтобы захватить ее, уступила тому, что смертельно ненавидела, и сделала вид, что защищает то, что втайне мечтала искоренить. Так, Бог разделил советы и оружие двух мощных врагов Его церкви. Если бы Гизы были одни, реформация во Франции была бы сокрушена. Или, если Екатерина Медичи была бы одна, церковь бы ждала подобная участь. Но Провидение вывело на сцену обоих и сделало их соперничество щитом для маленькой протестантской паствы. Королева-мать кинулась между руководителями реформатов и Гизами, нещадно истреблявшими их. Новые связи Екатерины выводят на сцену персонажей, которых мы до этого не видели, но которые, по-видимому, будут заметными актерами в следующих действиях, и мы должны их представить.
Первый – Антуан де Бурбон, герцог Вандома, первый принц крови. От одного родительского древа вышли две царские ветви Франции, Валуа и Бурбоны. У Людовика IX (св.Людовик) было четверо сыновей, одного из которых звали Филипп, а другого Роберт. От Филиппа пошла линия Валуа, по которой преемственность продолжалась в течение 300 лет. От Роберта через брак его сына с наследницей герцогства Бурбонского, начался дом с тем же именем, который охватил большой период времени в истории и посадил своих представителей на троны Франции, Испании и Неаполя. Принцы крови, которые кроме огромных владений имели военные таланты и щедрый характер, заняли все первые должности в королевстве. Их притязания часто беспокоили царствующего монарха, который иногда считал необходимым временно не допускать ко двору надменных особ. Над ними висела эта туча, когда умер Генрих II. При вступлении Франциска II они решили вернуться ко двору и обрести прежнее влияние в правительстве. Но к их разочарованию все места, на которые они рассчитывали как наследные принцы, были заняты Гизами. Последние объединились с королевой-матерью, чтобы сдержать их наступление, и Бурбоны снова отступили и стали искать среди партий страны того влияния, в котором им было отказано в правительстве.
Антуан де Бурбон был женат на Жанне д’Альбре, которая была самой знаменитой женщиной того времени и одной из самых знаменитых во всей истории. Она была дочерью Маргариты Валуа, королевы Наваррской, чьи таланты она наследовала, и которую она превзошла в таланте управления и преданности реформации. Ее блестящий интеллект, возвышенная душа и глубокое благочестие были неравнозначно соединены с Антуаном де Бурбон, который был человеком гуманным, но с плохим вкусом, праздного поведения и жалкого характера. Женитьба на Жанне д’Альбре принесла ему титул короля Наварры, но его жена была женщиной большого ума и очень заботилась о благосостоянии своих подданных, что принесла ему больше чем просто титул. Она позаботилась, чтобы не вверять ему бразды правления. Сегодня он был ревностным по отношению к Евангелию и боролся за проповедь новых взглядов во владениях жены, а завтра он будет ревностным по отношению к Риму и будет преследовать тех, кто принял взгляды, которых он незадолго до этого так желал пропагандировать. «Непостоянный, как вода», он провел свою жизнь между двумя лагерями, протестантским и папским, неспособный долго принадлежать ни к одному и презираемый обоими. Католики, зная владевшее им заурядное тщеславие, обещали ему территорию, которой он мог бы управлять по своему усмотрению, и он продолжал добиваться этого воображаемого королевства. Это был просто обман, чтобы привлечь его на свою сторону. Он закончил жизнь, не добившись власти, которую так хотел захватить, но которой не смог овладеть. Он умер, сражаясь в рядах католиков у стен Руана, и будучи до конца верен своему непостоянству. Говорят, что он, будучи при смерти, просил принять его в протестантскую церковь.
Его брат, принц Конде, был человеком еще большего таланта и мужественного характера. У него была несколько миниатюрная фигура, но этот недостаток покрывался блистательными манерами, остротой речи и доблестным духом. Он в равной степени блистал среди придворных дам и солдат на привале. Он мог быть весел с одними и нарочито искренним и открытым с другими. Принц Конде был на стороне протестантов по искреннему убеждению в том, что учение реформации было истинным, что оно благоприятствовало свободе, и что его победа будет способствовать величию Франции. Но принц Конде не был великим человеком. Он не поднялся до истинной высоты дела, которому он отдался, не подошел к нему со всем благоразумием и целеустремленностью и не посвятил ему всю свою душу, которые требовались от человека, способного возглавить это дело. Хуже того, принц Конде не избежал влияния расточительности той эпохи, хотя он не страдал этим в той же степени, как его брат, король Наварры. Святое дело можно делать только чистыми руками. «Можно спросить, причинили ли Бурбоны, включая даже Генриха IV, столько же вреда реформации, сколько они сделали услуг. Они смешали ее с политикой, толкнули на поле битвы, протащили сквозь личные ссоры, а затем, когда она принесла им корону, оставили ее».
Следующая фигура, которая предстает перед нами, поистине внушительна. Это Гаспар де Колиньи, больше известный как адмирал де Колиньи. Он возвышается над всеми принцами Бурбонов и демонстрирует тот факт, что величие души намного более завидное приобретение, чем величие положения. Колиньи, возможно, самый выдающийся мирянин французской реформации, который вышел от древнего и уважаемого рода Шатийон. Он родился в том году, когда Лютер начал реформацию, прибив свои тезисы (1517 г.). Он потерял отца 24 августа 1522 года в возрасте пяти лет. Роковым днем для Колиньи было 24 августа, так как в этот день спустя пятьдесят лет он пал от руки убийцы в Варфоломеевскую ночь. Его мать, Луиза де Монтморанси, женщина высоких добродетелей и искреннего благочестия, заботилась о нем. Через ее наставления и по ее примеру в молодую душу были посеяны семена, принесшие потом добрые плоды в делах веры и свободы родины. Ему предлагали кардинальскую шапочку, если он будет церковником. Вместо этого он выбрал военную профессию. Он отличился в войнах с Фландрией и Италией, посвящен в рыцари на поле битвы, и, вернувшись домой, в 1547 году женился на дочери знаменитого рода Лаваль – женщине благородной души и истинного благочестия, достойной такого мужа, чьей подсказкой и мудрым советом он руководствовался в трудные моменты жизни. Мы не знаем, каким кардиналом он мог бы быть, но как военный, он показал себя хорошим реформатором и руководителем. Брантум рассказывает о военных приказах, которые он ввел во французской армии. «Они были лучшими и самыми обдуманными из всех законов, когда-либо издаваемых во Франции, и, я думаю, сохранили жизни миллиону людей, так как до этого было лишь мародерство, разбой, убийства и ссоры, так что кампании напоминали орды диких арабов, а не доблестных солдат».
Молодой Колиньи был взят в плен испанцами, и чтобы скоротать часы одиночества, попросил Библию и другие книги по религии. Его просьба была исполнена, и с этого момента он обратился к реформатскому учению. Но он не сразу заявил об этом. Он должен был во всем разобраться, прежде чем открыто исповедовать истину, и взвесить все обстоятельства. Для Колиньи протестантизм не был политикой или партией, которую он мог оставить, если обнаружит, что она не подходит ему. Положив руку на орало, он не должен был оглядываться, если даже ему придется оставить замок, земли и титулы и пойти просить милостыню. Так как за это учение людей каждый день сжигали на костре.
Прежде чем исповедовать учение, Колиньи читал книги и беседовал с реформатскими пасторами, чтобы разрешить все сомнения. Но, наконец, решительный шаг был сделан. Как люди принимают новость о великой победе или национальном благословении, так протестанты Франции приняли известие о том, что Колиньи связал свою судьбу с реформацией. Они понимали, что он поступил так по глубокому убеждению, что его выбор окончателен, и это придаст интеллектуальную и духовную силу делу протестантизма. Они видели в вере Колиньи дополнительное доказательство своей истины и новый залог окончательной победы. Протестантизм во Франции, вступавший в ужасную борьбу, имел теперь достойного руководителя. Поднялся командующий, чтобы возглавить святое войско и сражаться за святое дело.
С того момента, когда он стал протестантом, характер Колиньи приобрел новую духовную силу. Устройство домашнего хозяйства было образцового порядка. Он вставал рано, одевался сам, созывал домочадцев на молитву, которую вел сам. Весь день он занят был делом, немало часов отводил церковным делам, так как в замок Шатийон постоянно приезжали представители дальних общин за советом или помощью адмирала. Через день перед обедом читались проповеди, часто служитель жил под его крышей. За столом пелся псалом, и читалась молитва. После раннего ужина была домашняя молитва, и потом все расходились отдыхать. Где бы ни был Колигни, и чем бы он ни был занят – в замке Шатийон в окружении своих детей и слуг или в лагере среди офицеров и солдат – это всегда был богобоязненный человек. Немало знатных людей Франции понимало значение его примера, и во многих замках стало слышаться пение псалмов, где до этого царствовало только шумное веселье.
Кроме благословения в познании христианского учения, Колиньи имел и другие дары. Он был замечательным военным стратегом, и большую часть своей жизни провел на полях сражений. Но он не менее блистал в сенате и разбирался в государственных делах. Его дальновидность, благоразумие и патриотизм могли бы стать источником многих благословений для страны, если бы он жил в более счастливое время. В то время эти блестящие качества проявлялись в проведении кампаний и сражений. Протестантизму во Франции, по крайней мере, так считал Колиньи, ничего не оставалось делать, как только защищаться. Произвол, творившийся от имени короля, дерзко попирал закон, нарушал права и ежедневно предавал на страшную смерть самых благородных людей Франции. Протестанты понимали, что обязаны были ради веры, страны, грядущих поколений, прав общества и всего христианского мира ответить силой на силу, так как им было отказано в других способах сатисфакции. Это вынудило Колиньи обнажить шпагу. Главной целью его жизни было разрешение на право богослужения реформатов во Франции. Если бы он добился этой цели, то попрощался бы с военными лагерями и сражениями, и, отбросив все почести и титулы, довольствовался бы скромной жизнью в уединении Шатийона. В этом, однако, ему было отказано. Ему противостояли люди, «ненавидевшие мир», поэтому ему приходилось воевать почти без передышки, пока не пришел час, когда он был призван запечатать своей кровью то дело, которое часто защищал со шпагой в руках.
Прежде чем завершить галерею портретов, задержимся немного еще на одной фигуре. Мы уже упоминали ее имя, но ее достоинства заслуживают более пристального рассмотрения. Жанна д’Альбре была дочерью образованной и благочестивой Маргариты Валуа, но дочь была выше матери. Она была более талантлива, имела более сильный характер и проявляла более благочестивые добродетели. Изучение Библии еще в юные годы обратило ее к реформации, ее убеждения созрели, хотя ей приходилось скрывать их при неблагоприятных обстоятельствах, пока, наконец, в 1560 году она открыто исповедовала протестантизм. В то время не только протестантизм подвергался анафеме со стороны Пап, но парламент Франции ставил его вне закона, назначив цену за головы протестантов, выставив их для преследования, как диких зверей. Жанна д’Альбре, сделав свой выбор, была такой же решительной, как ее муж Антуан де Бурбон, был колеблющимся. Следуя твердости Колиньи, она никогда не жалела о своем решении. Освещала ли дело реформатов победа или омрачало поражение, Жанна д’Альбре всегда была на его стороне. Когда случилось несчастье, она первая собрала подавленных протестантов и оказала им помощь. Муж оставил ее, сына забрали, ничего не испугало ее. Она уехала в свое королевство Беарн, и там придумывала с большой мудростью меры по реформации своих подданных. Одновременно она помогала советами и средствами протестантам во всех частях Франции. Ее маленькое королевство лежало на склонах Пиренеев, обращенное к Франции, около ее северной границы. Прежде оно было поделено на Нижнюю Наварру, о которой мы уже говорили, и Верхнюю Наварру, расположенную на южном склоне Пиренеев и граничившую со Старой Кастилией. Несмотря на небольшую территорию, местоположение придавало Наварре большое значение. Расположенная на Пиренеях, она в одной руке держала ключи от Франции, а в другой от Испании. Она была предметом ревности правителей обеих стран. Особенно ее домогались испанские короли. В дни деда Жанны Верхняя Наварра была вырвана у законных правителей Фердинандом, королем Арагона, чей захват был поддержан Папой Юлием II. В результате потери Верхней Наварры была потеряна столица королевства Пампелуна с гробницами ее королей. Поэтому основной целью Жана д’Альбре было возвращение места захоронений предков, чтобы его прах мог лежать вместе с их прахом, но это ему не удалось сделать. Когда его внучка взошла на трон, ее владения ограничивались только частью древней Наварры, лежащей на французской стороне Пиренеев.
Мы говорили, что в 1560 году Жанна д’Альбре начала открыто исповедовать протестантскую веру. В 1563 году вышел ее знаменитый указ, написанный в замке По, запрещавший папское богослужение по всему Беарну и вводивший протестантское богослужение. Большинство ее подданных были уже готовы к перемене, и все еще сильные священники не смели открыто выступать против общественного мнения. По второму королевскому указу была конфискована бо;льшая часть собственности церкви, но к короне не присоединена. Она была поделена на три части. Одна треть отдана на образование молодежи, вторая треть на бедных, а оставшаяся на поддержание протестантского служения. Оказывалось уважение личным убеждениям католиков, только общественное отправление богослужения было запрещено. Были отменены суды и наказания за религиозные разногласия. Там, где большинство населения стало протестантским, ему были отданы соборы, из которых убрали статуи, распятия и мощи. Там, где жители разделились поровну, или почти поровну, то церкви использовались по очереди. Монастыри превратили в школы, на три века опередив меру, принятую итальянским и другими европейскими правительствами. Для высшего образования были основаны колледжи. Жанна распорядилась, чтобы Библию перевели на диалект ее владений. Она послала в Женеву за служителями и призвала евангелистов-соотечественников, которых изгнали из Наварры, для лучшего наставления в Слове Божьем. Так, она трудилась ради реформации в своем королевстве. О ее мужестве можно судить по тому, что Папа всегда обрушивался на нее с отлучениями, и что сильные короли Испании и Франции, раздосадованные появлением еретического государства на их границах, угрожали захватить ее территорию, бросить ее в казематы инквизиции и стереть королевство с карты Европы.
Среди этих распрей королева Наварры стала изучать основы юриспруденции. Сравнив самые известные кодексы старого и нового времени, после семилетнего труда она составила свод законов для управления королевством, который опережал ее время. Она имела самый просвещенный взгляд по вопросам, мало тогда интересовавших королей и парламенты. Своим мудрым законодательством она подняла сельское хозяйство, развила ремесла и стимулировала образование. За короткое время прекрасный порядок и удивительное процветание ее королевства стали привлекать всеобщее внимание. Оно представляло контраст с беспорядком, жестокостью и нищетой, окружавших его земель. В ее владениях ребенок не мог расти без образования, и нельзя было увидеть нищего попрошайку. Цветущее состояние Беарна показывало, какими могли стать более сильные королевства Испании и Франции, если бы их народы были бы достаточно мудрыми, чтобы принять реформацию. Кодекс мудрой королевы продолжал действовать на территории дома д’Альбре почти до нашего времени. Ее до сих пор помнят в этих краях, называя «доброй королевой».
Мы долго останавливаемся на этих портретах, потому что основной целью нашей истории является знакомство с ними. Само рассмотрение их облагораживает. Подобный рассказ показывает нам самых ужасных из живших людей и раскрывает самые мрачные сцены, чтобы иногда встретиться с великими характерами, как те, о которых мы только что рассказали. Это помогает нам забыть зло и негодность, которым ум склонен предаваться в значительной степени, если не полностью. Не все так мрачно в картине, о которой мы рассказываем, лучи славы пробиваются сквозь мрачные тени. Великие личности выходят на сцену, чьи дела и слава будут жить, когда все маленькое и низкое из их окружения, которое хотело обесславить их и уничтожить память о них, уйдет в вечность, и мир забудет о них. Так как добро побеждает зло, а героическое переживает никчемное. Пример великих людей имеет созидательную силу. Он воспроизводит в последующих веках себе подобное и обогащает мир людьми, вылитыми по высокому, героическому шаблону. Таким образом, человечество постоянно получает в свое лоно семена величия, и мир постоянно поднимается на ту высокую платформу, где Творец определил ему, в конечном счете, находиться.
Глава 5
Гизы и восстание Амбуаза
Франциск II – Несовершеннолетний король – Гизы – хозяева Франции – Их орудие – толпа – Трибунал «Огненная палата» – Погромы – Гнусная клевета – Конфискация имений гугенотов – Воздаяние – Тайный сговор в Амбуазе – Провал – Казни – Трагедия на Луаре – Каррье из Нанта возобновляет трагедию в 1790 году – Успех протестантизма – Осуждение Конде – Приготовления к казни – Форма отречения – Смерть Франциска II – Похороны
Генрих II, сраженный неожиданным ударом, исчезает со сцены. На троне Франции Франциск II. Протестанты лелеют надежду, что со сменой людей произойдет смена эталонов, и они увидят рассвет нового времени. «Увы, во время правления этого монарха – пишет Беза – ярость сатаны превзошла все прежние границы». Как только Генрих испустил последний вздох, королева-мать и два Гиза отвели юного короля в Лувр и, водворив его там, допускали к нему только своих сторонников. Именно тогда взошла звезда Гизов. Герцог командовал армией, а кардинал, глава церкви, взял в свои руки финансы, так два брата поделили между собой управление Францией. Франциск носил корону, королеве-матери был доверен общий контроль, но страной управляли не Валуа, а Гизы.
Одним из последних действий Генриха II был арест советника де Бурж и созыв присяжных для суда над ним. Первым действием его сына было возобновление суда. Де Бурж закрыт был в железной клетке, питался водой и хлебом, но, тем не менее, постоянно пел псалмы, иногда аккомпанируя себе на лютне. Суд закончился осуждением его как еретика, и он был сначала задушен, а потом сожжен на Гревской площади. Высокое положение, большие заслуги и честный характер приковали все взоры к его костру, и его смерть в исключительной степени послужила делу протестантизма.
Вся энергия Гизов, находившихся в самом расцвете, была направлена на уничтожение ереси. В этой благой работе они не остались без союзника. «Те от религии», как называли тогда протестантов, были такими же врагами для Гизов, как и для Папы; уничтожение их означало укрепление власти Гизов и оснований папства. Наставлять на истинный путь путем доказательств людей, впавших в тяжкие заблуждения, было не в манере Гизов, и вряд ли в манере того времени. Шпага и толпа фанатов было их привычным, быстрым и единственным оружием, на которое они полагались. Они были наставниками короля, возили его от замка к замку, старались угодить его вкусам, полностью освободили его от государственных забот, к чему его болезненное тело, ленивый характер и слабый ум не были способны.
Пока монарх жил под такой бесчестной опекой, Гизы ставили его печать на любой указ, который заблагорассудилось им сочинить. В договоре Като Камбрези был специальный пункт, обязывавший покойного короля приложить все усилия для уничтожения ереси. Под предлогом исполнения этого договора Гизы издали несколько новых суровых указов против реформатов. Их собрания были запрещены под страхом смерти без какого-либо суда, доносчикам обещали половину конфискованного имущества. За старание давали и другое вознаграждение. Комиссарам разных районов Парижа было приказано уделять особое внимание сведениям, доставлявшимся шпионами, находившимся в постоянном сыске. Заместителю королевского судьи было дано право судить без апелляций и казнить без промедления тех, кого приводили к нему. Викарии и кюре засели за работу и обрушивали отлучения и анафемы на тех людей в своих приходах, кто, зная, что их соседи лютеране, не доносили на них властям.
Протестантская церковь Парижа в такой трудной ситуации обратилась к королеве-матери Екатерине Медичи. Разговор с ней вселил в членов церкви надежду на то, что она будет проводить умеренную политику. Они тогда еще не знали, как под видом искренности и даже великодушия племянница Клемента VII могла скрывать свои планы, как добродушно она могла выглядеть, лелея самые ужасные намерения. Они просили Екатерину вмешаться и остановить суровые меры правительства. С удивительной дальновидностью, подтвердившейся в последующие столетия, они предупреждали ее о том, что «если в скором времени не остановят чудовищные действия, то надо бояться того, чтобы люди, спровоцированные такой жестокостью, впадут в отчаяние и возбудят гражданские волнения, которые могут быть причиной гибели королевства. Это зло не будет исходить от людей, живущих под их водительством, от которых она может ждать исключительного послушания, но есть гораздо бо;льшее число тех, кто знаком только с папскими заблуждениями и не подчиняется церковной дисциплине, они не могут или не хотят выносить преследований. Они считают разумным предупредить Ее Величество, что если случится несчастье, то его не надо относить на их счет». Королеве-матери было удобно интерпретировать предупреждение протестантов, среди которых был Колиньи и другие знатные люди, как угрозу, и гонения вместо ослабления, разгорелись с новой силой.
Мы уже рассказывали о неудачной попытке священников и Сорбонны установить инквизицию в Париже. Павел IV, чей фанатизм в старости перерос в помешательство, издал по этому поводу буллу, но парламент тихо отложил ее в сторону. Гизы возобновили проект, и хотя суды не были созданы по аналогии с испанским трибуналом, их действия достигали цели. Суды назывались «Огненные палаты», их название не раскрывало ужасных деяний, целью которых было, бросать в костер всех, обвиняемых в преступной ереси. На этих судах председательствовали три судьи или инквизитора, и подобно испанскому суду у них на службе был целый отряд шпионов или осведомителей, постоянно выслеживавших жертвы. Сержанты Чинтело, комиссары разных районов Парижа, офицеры караула, городская стража, церковные служители и судебные посыльные разных церковных юрисдикций – огромный отряд людей – все помогали шпионам «Огненных палат» день и ночь. Эти негодяи ходили по домам, проникали в тайны и особенно использовали свою изобретательность, чтобы выследить место тайных собраний. Когда им удавалось узнать место собраний, они нападали на его участников с ужасной жестокостью и иногда убивали их. А тех, которым не удалось убежать, тащили в тюрьму. Эти злодеи были, несомненно, разборчивы при захвате. Они должны были доказать свое усердие перед своими хозяевами ежедневным пополнением списка жертв. Кроме того они были ненасытны и мстительны, они иногда набрасывали сеть на тех, кто мало был знаком с Евангелием. Некто Мушар или Муше стал главой банды, которая арестовывали людей, евших скоромное в Пятницу или нарушавших подобные важные установления церкви. Его имя стало нарицательным, такая служба до сих пор называется мушар, осведомитель полиции. Банда Муше особенно следила за Фабурже св.Германа, «маленькой Женевой», из-за большого числа реформатов, живших там. В одну из пятниц отряд Муше напал на гостиницу в этом квартале, где обычно останавливались протестанты из Женевы и Германии. За столом сидели шестнадцать приезжих. Протестанты вынули шпаги, и драка началась. Отряд Муше был изгнан, но они вернулись с подкреплением, разграбили гостиницу, хозяина с семьей отправили в тюрьму, а чтобы настроить против них толпу, несли перед ними нашпигованного каплуна и кусок сырого мяса.
Следы их насилия можно было видеть в поломанной мебели, мародерстве и развалинах, которые они оставляли после себя в тех кварталах Парижа, которые имели несчастье быть посещенными ими. «На улицах – пишет Беза, описывая ужас тех дней – можно было видеть только солдат, ведших в тюрьму мужчин и женщин всех возрастов и званий. Улицы были запружены повозками с мебелью до такой степени, чтобы трудно было пройти. Дома были покинуты и разграблены, поэтому Париж выглядел как будто после бури. Бедные стали богатыми, а богатые бедными. Ужаснее всего было видеть маленьких детей, чьи родители были в тюрьме, страдавших от голода у дверей своего дома, или бродящих по улицам и просящих хлеба, но никто не давал им его, так как протестантизм стал ненавистен для парижан. Чтобы еще более возбудить народ, на углах улиц люди в священнических одеяниях обращались к толпе, говоря, что еретики на своих трапезах едят детей и предаются всякой нечистоте, после того как отведают свинины вместо пасхального агнца. Парламент не пытался остановить подобные выходки и преступления. Такие акты насилия не ограничивались лишь Парижем, те же картины можно было увидеть во многих других городах, таких как Пуатье, Тулуза, Дижон, Бордо, Лион, Экс и других местах Лангедока.
Ужас, который быстро распространился по Франции, охватил как католиков, так и протестантов. Голоса некоторых папистов поднялись в защиту умеренной реформы, но вместо реформы пришли новые гонения. На углах улиц были поставлены статуи Девы Марии, горели свечи и стояли люди, делавшие вид, что поют псалмы, но на самом деле, наблюдавшие за лицами прохожих. Если кто-то выглядел недовольным, не снимал шапку перед Девой или не опускал монету в ящик в плату за свечу, постоянно горевшую перед «Богородицей», то раздавался крик: «Еретик!», и толпа окружала беззащитного человека, и если не разрывала его на месте, то отводила в тюрьму Шатле. Арестованных было так много, что тюрьмы были переполнены, и суды торопились выносить приговоры, чтобы освободить место для новых жертв. Камеры, освобождавшиеся утром, наполнялись к вечеру. «Была одно чудовищная система, - пишет Фелис – в которой не было и тени правосудия».
Гизи и священники не пренебрегали никакими уловками, чтобы поддерживать фанатизм масс в состоянии белого каления, на котором, в основном, держалась их власть. Если случалось какое-нибудь бедствие, если проигрывалось сражение, если погибал урожай от града, или если провинция или город страдали от эпидемии, то говорили: «А, смотрите, какие суды навлекли еретики на Францию!» Использовалась гнусная клевета против людей этой «веры». Чтобы избежать слежки шпионов, которые окружали их со всех сторон, реформаты искали более потайные убежища, где бы они могли собираться, самая темная улица города, самый затененный уголок леса, самый заброшенный овраг. «А, - говорили их враги – они ищут темноты, чтобы скрыть чудовищные и противоестественные злодеяния от света небес и людских глаз». Это было похоже на языческие времена. Давно похороненная клевета ранних гонителей была выкопана со страниц истории и направлена против французских протестантов. Даже кардинал Лотарингии был достаточно ничтожен и прибегал к этим уловкам. Его непристойная жизнь была не секретом для всех, но у него хватило бесстыдства не только на намеки, но и на открытое обвинение женщин высшего сословия, и еще более высокой целомудренности – женщин, чья жизнь была укором распутству, которым он был запятнан. Кардинал знал о чистоте добродетелей, которые старался очернить. Но народ не знал. Он верил, что эти мужчины и женщины были атеистами и чудовищами, как их рисовали, и думали, что убивая и уничтожая их, они очищали Францию от того, что было скверной и вызывало неудовольствие небес.
Алчность приходила на помощь фанатизму. Немало реформатов имели высокое положение и большую собственность, они не только теряли жизнь, но и состояние. Гонители делили между собой их имения, считая это законным вознаграждением за ревность по церкви. Таким образом, очищение королевства и обогащение судов и их прислужников шли параллельно. Нельзя проследить историю особняков и земель в каждом отдельном случае, но известно, что многие из них оставались во владении семей до великого дня сведения счетов 1789 года, и тогда богатство, полученное путем конфискации и несправедливости, ушло так же, как пришло. Действительно, внимательно всматриваясь в эпоху Франциска II, нам кажется, что мы преждевременно читаем историю Великой Революции. Имена людей и партий поменялись, но те же душераздирающие истории повторялись. Машина несправедливости и угнетения, впервые созданная Гизами, второй раз заработала при Дантоне и Робеспьере. Опять царство ужаса, опять толпы шпионов, опять бесконечные доносы со всеми ужасными последствиями – тюремные камеры освобождались утром, чтобы наполниться вечером, суды приговаривали оптом, топор постоянно был при деле, победоносная тирания владела толпой как инструментом конфискации в огромном масштабе, ярый политический фанатизм вовлек нацию в гражданскую войну.
Было очевидно, что приближается кризис. Король находился в плену у Гизов. Законы не отправлялись, беззаконие и произвол демонстративно шествовали по стране. Жаловаться значит привлечь на себя наказание, которое присуждалось за действие, указанное в жалобе. Никто не чувствовал себя безопасно кроме наиболее фанатичных людей из католической церкви и черни больших городов, подходящего инструмента в руках гонителей. Люди стали спрашивать друг друга: «Какое право имеют эти пришельцы из Лотарингии держать короля в плену, и обращаться с Францией, как с побежденной страной? Давайте отберем у узурпаторов власть и вернем правительство в законное русло». Это привело к так называемой «конспирации Амбуаза».
Первоначально это движение было абсолютно политическим. Оно было образовано в интересах, как протестантов, так и католиков. Оно было разработано в интересах Франции, основной целью которого было освобождение от тирании. Оно поощрялось как католиками, так и протестантами, так как обои страдали от гнета Гизов. По свидетельству Давила, которое не подлежит сомнению, замысел движения состоял не в свержении королевского дома, а в освобождении короля и восстановлении закона. О законности этого предприятия спросили мнение немецких и швейцарских пасторов. Кальвин высказался против, предвидя, «что реформация может потерять, даже в случае победы, став во Франции военной и политической партией». Тем не менее, большинство пасторов одобрило проект, только если во главе станет принц крови и большинство дворян страны даст на это свое согласие. Адмирал Колиньи остался в стороне.
Было решено приступить к делу. Первым вопросом было: Кто займет место главы движения? Король Наварры был принцем крови, но он был слишком апатичным и непостоянным, чтобы понести груз такого важного дела. Считали, что у его брата принца Конде есть необходимые качества, и поэтому он был выбран главой этого предприятия. Посчитали целесообразным, чтобы он не был на виду некоторое время, и разрешили Гофри Дюбарри, пэру Ла Реноди, быть мнимым руководителем. Реноди был разорившимся дворянином-протестантом, он был храбрым, энергичным и талантливым человеком. С большим рвением приступив к делу, Реноди, объехав Францию, посетил и Англию. Благодаря энергичности и организационным способностям, он собрал небольшую армию конных и отряд пеших, и приобщил к этому делу не менее 200 дворян-протестантов. Сторонники собрались в Нанте, 10 марта 1560 года было выбрано датой начала выполнения проекта. В этот день они должны были пройти маршем к замку Блуа, где находился тогда король, расставили солдат в лесу вокруг замка, безоружная делегация должна была потребовать аудиенции, и, представ перед королем, изложить два требования, одно о свободе вероисповедания, другое о смещении Гизов. Если эти требования будут отвергнуты, как они предчувствовали, они дадут сигнал, вооруженные люди ворвутся в замок, арестуют Гизов, и тогда поставят принца Конде во главе правительства. Конфедераты поклялись соблюсти неприкосновенность короля. Хотя тайна была доверена тысячам людей, она сохранялась до самого начала исполнения намеченного действия. Трусливый протестантский нотариус из Парижа м-е Д’Авенель сообщил о ней двору в последний момент.
Гизы, узнав о заговоре, переехали в более укрепленный замок Амбуаз, прихватив с собой короля. Замок стоял на высокой горе, омывавшейся широкой Луарой. Восставшие, не зная о предательстве дела, и не оставили его, а только перенесли день исполнения с 10 на 16 марта.
Реноди должен был приехать в окрестности Амбуаза накануне назначенного дня. На следующее утро он планировал направить свое войско в городок небольшими отрядами, чтобы не привлекать внимания. Он сам намеревался войти в полдень. Один отряд должен был захватить крепостные ворота, арестовать герцога и кардинала и дать сигнал с башни, чтобы солдаты, прятавшиеся в окрестном лесу, могли ворваться и закончить революцию.
А что же было с королем во время этих странных событий? Иногда он осознавал свое истинное положение, которое было скорее положением пленного, чем монарха. Однажды, расплакавшись, он сказал «дядьям жены»: «Что я сделал народу, что они так ненавидят меня? Я бы хотел выслушать их жалобы и доводы. Я слышал, что народ недоволен только вами. Я желаю, чтобы вы на время уехали отсюда, чтобы понять против кого они». Люди, к которым он так трогательно обратился, мрачно ответили: «Вы хотите, чтобы Бурбоны победили Валуа? Если мы поступим так, как хотите Вы, ваш род быстро уничтожат».
Вернемся к событиям за стенами Амбуаза. Среди посвященных в тайну, был капитан Линьер, который, придя в Амбуаз, рассказал обо всем королеве-матери. Он открыл имена участников, гостиницы, где они остановились, дороги, по которым они должны были пройти к Амбуазу, короче, весь план нападения. Гизы немедленно приняли меры по укреплению города. Они сменили королевскую охрану, построили ворота в городской стене, отправили отряды в соседние селения. Реноди, окруженный при подходе к Амбуазу, пал в жестоком бою, а его соратники порублены или взяты в плен. Другой отряд под командованием барона Кастельни был окружен; командир, считая дальнейшее сопротивление бесполезным, сдался, получив письменное заверение, что его жизнь и жизнь его солдат будет сохранена.
Восставшие были теперь в руках Гизов, их возмездие было пропорционально пережитому ими страху, а он был велик. Рыночная площадь города Амбуаза была покрыта эшафотами. Как только топор и гильотина расправлялись с одной партией жертв, так приводилась другая. У окон дворца толпились придворные, кардинал Лотарингии с герцогом, сиявшие от триумфа, придворные дамы в роскошных нарядах, включая шотландку Марию Стюарт, молодого короля и вельмож, пожиравших глазами ужасные сцены, происходившие перед дворцом. Кровь людей, падавших под топором, стекала с эшафотов ручьями по сточным канавам в Луару. Кровь, пролитая как вода, могла бы в последующие годы прославить Францию. Не менее 1 200 человек погибли в то время. Страшная трагедия продолжалась четыре недели. Наконец, палачи обессилили и придумали другой способ расправиться с жертвами. Они связывали их по рукам и ногам и бросали в Луару. Река понесла дальше чудовищную ношу, и, протекая мимо полей и виноградников, принесла в Турин, Нант и другие города страшную новость о трагедии в Амбуазе. Кастельни и его товарищи, несмотря на данное им обещание, разделили участь других пленных. Один из дворян его отряда, прежде чем положить голову на плаху, обмакнул руки в кровь его убитых товарищей и, подняв их к небу, воскликнул: «Господи, посмотри на кровь невинно убитых детей Твоих и отомсти за них». Этот зов был услышан Великим Судьей, ответ пришел через 230 лет. С революцией 1789 года пришел Каррье из Нанта, достойный преемник кардинала Лотарингии, и тогда стало понятно, что зов был услышан на великом суде, к которому он был обращен. На берегах той же реки этот человек устроил такую же ужасную бойню во имя свободы, как кардинал во имя веры. Во второй раз Луара несла кровавые воды и страшную ношу трупов. Когда мы посмотрим на Францию 1560 года, то увидим, что ее реки окрашивали прибрежные моря в красный цвет. Когда посмотрим на нее в 1790 году, то увидим то же зрелище и как бы услышим Ангела вод, говорящего: «Праведен Ты, Господи, Который есть и был, и свят, потому что так судил; за то, что они пролили кровь святых и пророков, Ты дал им пить кровь; они достойны того. И услышал я от другого жертвенника говорящего: ей, Господи Боже Вседержитель, истинны и праведны суды Твои».
Реформация продолжала идти дальше перед лицом всего этого ужаса. «Даже многие прелаты – повествует нам Давила – склонялись к учению Кальвина». Тот же год, который был свидетелем описанной нами трагедии, увидел также установление протестантского богослужения во Франции. До этого реформаты собирались тайно ночью в уединенных скрытных местах. Сейчас, когда их число возросло, они вышли на свет. Когда целые города и почти целые провинции принимали реформатскую веру, исповедникам протестантизма невозможно было более скрываться по пещерам и лесам. Почему все население города должно выходить за его ворота для молитвы, почему бы им не собираться в соборах, где уже не было папистов? Сами враги своей изобретательностью вынудили их на это. Они будут молиться средь бела дня с открытыми дверями, чтобы никто не обвинил их в неестественных и гнусных преступлениях. Но такое смелое поведение реформатов привело Гизав в бешенство, их меры стали еще жестче. Они собирали отряды негодяев и посылали их в провинции, где жили кальвинисты с предписанием убивать и жечь в свое удовольствие. Турин был почти полностью протестантским. Так же было в Валансе и Романсе. Эти города были в ужасе, знатные жители повешены, пасторы обезглавлены, на груди у них была табличка с надписью: «Главари бунтовщиков». Такая жестокость, как и следовало ожидать, вызывала ответную реакцию. Некоторые менее благоразумные протестанты во главе вооруженных отрядов делали налеты на Прованс и Дофине. Войдя в соборы и выставив статуи и священников за дверь, они проводили протестантское служение со шпагами в руках. Уходя, они уносили золотые и серебряные сосуды, использовавшиеся в католической службе.
Таково было печальное положение Франции. Законы не отправлялись. Страна, обчищенная вооруженными бандами, была наполнена жестокостью, ужасом, грабежом и кровью. Была полная анархия; чаша гнета и страдания народа была полна и изливались через край.
Гизы, хотевшие извлечь как можно больше пользы из подавления «Тайного сговора в Амбуазе», пытались сокрушить врагов, прежде чем они смогут опять собраться и организовать второе, возможно, более мощное восстание. Для этого они решились на две меры: первая – казнить главу протестантской партии принца Конде, вторая – заставить всех мужчин и женщин отречься от протестантизма. Для осуществления первой меры они вызвали принца в Орлеан, арестовали его и предали суду по делу о тайном сговоре в Амбуазе. Конечно, он был осужден, Гизы вынудили короля подписать смертный приговор, чтобы казнить его. Как только голова Конде скатится с эшафота, они приведут в действие вторую меру, а именно отречение. Уже была составлена форма отречения. Было решено, что на Рождество король даст ее всем принцам и придворным на подпись, а королева раздаст ее придворным дамам и фрейлинам. Канцлер раздаст ее всем членам парламента и судьям, губернаторы провинций всем дворянам, кюре всем прихожанам, а главы семейств всем домочадцам. В случае отказа подписать грозила смертная казнь. Кардинал, который любил добавлять немного сарказма в кровавую работу, назвал это хитрое устройство «мышеловкой гугенотов».
Все продвигалось согласно плану правительства. Уже был сооружен эшафот для Конде. Вызвали палача, и он был уже в Орлеане. Форма отречения была готова для распространения среди всех слоев населения, как только принц испустит последний вздох, и год во Франции завершится многими отречениями и мученическими казнями. Действительно, казалось, что была вырыта могила для французской реформации.
Когда, кажется, все было потеряно, когда невидимая рука сплела из жестокости и хитрости паутину, нити мгновенно порвались, паутина распалась. Короля неожиданно поразила болезнь головы, бросившая вызов мастерству всех его врачей. Гизов сильно встревожила болезнь короля. «Конечно, - сказал герцог врачам – ваше искусство может спасти того, кто находится в столь юном возрасте». Но когда он услышал, что королевской особе не дожить до Пасхи, он разбушевался и обвинил врачей в убийстве короля и в том, что они взяли деньги у еретиков за то, чтобы умертвить его. Его брат кардинал предал короля в руки святых. Он заказал молебны о его выздоровлении. Но, несмотря на возносимые в храмах молитвы, на проносимые по улицам статуи и мощи, король быстро угасал, и прежде чем, смертный приговор Конде мог быть подписан, а форма отречения распространена, Франциск II испустил последний вздох.
Король умер (5 декабря 1560 года) в возрасте семнадцати лет, процарствовав всего несколько месяцев. Придворные были слишком озабочены сохранением своих мест и безопасностью, чтобы позаботиться о бездыханном теле короля. Оно оставалось лежать на постели, на которой тот скончался. Вчера они угодничали и склонялись перед ним, а сегодня он для них не более чем труп. Спустя несколько дней мы видим похоронную процессию, выходящую из ворот Лувра и следующую по улицам к королевской гробнице в Сен-Дени. Какое ничтожное зрелище! Какая скудость! Не видно обычной торжественной процессии – нет глашатаев, нет колышущихся плюмажей, нет государственных особ в траурных одеяниях, не слышно ни пушечных залпов, ни звона колоколов, короче, ничего, чтобы говорило нам о том, что хоронят короля. За катафалком шел лишь подслеповатый епископ и два престарелых слуги. Так хоронили Франциска II.
Глава 6
Карл IX – Триумвират – Коллоквиум в Пуасси
Мария Стюарт – Карл IX – Екатерина Медичи – Регентша – Генеральные штаты – Канцлер д’Опиталь за толерантность - Выступления участников – Защитник церкви призывает к шпаге – Проповеди в Фонтебло – Триумвират – Долг Франции – Коллоквиум в Пуасси – Католические участники – Протестантские участники – Беза – Внешность – Спорные вопросы – Волнения на конференции – Речь кардинала Лотарингии – Окончание коллоквиума – Урок – Влечение к протестантизму – Проповедь Пьера Виро – Догмы и их символы – Гугеноты-иконоборцы
Мы видели, как хоронили Франциска II без пышности и почестей, положенных королю, как будто это были похороны бедняка. Далее последовала резкая смена декораций при дворе. Ясный день, который, казалось бы, начинался для Марии Стюарт, неожиданно омрачился тучами. От трона Франции она вернулась на родину, увозя к шотландским берегам свою несравненную красоту, почти непревзойденную способность притворства и наследственную глубокую ненависть к реформации. Гизам, ее дядьям, смерть короля принесла не менее печальный поворот судьбы. Хотя они сохранили положение и почести, они больше не были бесконтрольными правителями государства, как при Франциске на троне и племяннице рядом с ним. Но вместо Гизов возвысился не менее яростный враг Евангелия, чье правление было не менее продуктивным для врагов Франции.
Екатерина Медичи была главной теперь в правительстве, наконец, ее день наступил. Хотя ее меры были не такими поспешными, а ее жестокость не такой явной и хитрость изощреннее, чем у Гизов, но удар, хотя и с опозданием, был тяжелее. Ее сын Карл IX, сидевший сейчас на троне, был мальчиком девяти с половиной лет, и как бывает в таких случаях, Карл носил корону, а Екатерина управляла королевством. Неожиданная кончина Франциска открыла двери тюрьмы для Конде. Избавив его с эшафота, она вернула ему свободу. Как первому принцу крови регентство во Франции во время несовершеннолетия Карла по праву принадлежало ему, но Екатерина смело отодвинула его и вынудила поставить себя на эту высокую должность. Этим действием она показала энергию, с которой собиралась править. Но она не спешила. Ее огромная осторожность служила уздой ее тщеславию, и у гугенотов, как их стали называть, была передышка.
Королева-мать укрепила себя против Гизов, вернув Монтморанси и восстановив его в положении и служении. Следующим важным событием стало заседание Генеральных Штатов в Орлеане (13 декабря 1560 года), спустя несколько дней после восшествия Карла IX на престол. На встрече председательствовал канцлер Мишель д’Опиталь, юридически образованный человек, уважаемый на судейском месте за мудрость и объективность решений и сверх меры толерантный для своего времени. Немного веских слов, которыми он открыл собрание, значили много. Он сказал, что церковь, являющаяся источником здоровья или болезни нации, погрязла в пороках. Нужна реформация. «Украшайте себя, - сказал он духовенству – только добродетелями и нравственностью. Нападайте, конечно, на врагов, но с оружием милосердия, молитвы и убеждения». Эти прекрасные советы требовали мудрости от тех, кому они были адресованы, чтобы исцелить зло, поразившее Францию.
Бордо послал оратора в парламент. Находясь вдали от двора и не попавший под влияния папской черни, как Париж, Бордо больше дышал духом свободы и реформации, чем столица. Его делегат осторожно выражал взгляды тех, кто отправил его как своего представителя на ассамблею страны. «Три больших порока – сказал он – портят духовенство – невежество, алчность и роскошь». Остановившись на каждом, он в заключении сказал, что если служители станут реформировать себя, то он возьмется за реформу страны. Затем от дворян выступил пэр Рошфор, он выразил настроения, представляемого им класса. Его слова не были приятнее для священников, чем слова предыдущих ораторов. Он пожаловался на то, что вмешательство священников нарушало правосудие. Он не знал, что было позорнее для страны или представляло источник бо;льшего несчастья – непомерное богатство священства или удивительное невежество их паствы. В заключении он потребовал от «церквей» «дворян веры». Таким образом, все ораторы от мирян на заседании Генеральных Штатов объединились как один в обвинении римской церкви как источника многих зол для Франции. Они все в один голос потребовали, чтобы духовенство реформировало учение, изменило образ жизни, умерило великолепие и роскошь, в которой они жили, и, отложив в сторону надменность и фанатизм, трудилось бы над наставлением паствы и возвращало отпавших не ножом или хворостом, а оружием истины и разума.
Настала очередь послушать духовенство через выбранного ими оратора, Жана Квинтина, профессора канонического права. Он взялся защищать дело, обремененное многими нарушениями, которому предъявили обвинение на суде нации во многих нарушениях и притеснениях, от которых страдала страна. Он с легкостью взял на себя эту ответственность. Он начал с выражения сожаления (мы не сомневаемся в искреннем сожалении) о том, что воспользовавшись необычным и опасным нововведением, разрешили выступить на собрании дворянам и третьему сословию. Он сказал, что церковь является устами Генеральных Штатов, и что если бы этим устам, а не другим позволено было обратиться к ним, то им бы не пришлось выслушивать таких резких слов о церкви, и мягких слов о ереси. Оратор сказал, что у еретиков нет другого Евангелия, кроме революции, что это вредное Евангелие не признает другого средства, кроме шпаги. Разве не были все люди, принявшие это Евангелие, отлучены от церкви? Для чего шпага вложена в руки короля, разве не для исполнения заслуженного возмездия, на которое «церковь» осудила тех, кто отпал? И повернувшись к юному королю, он сказал, что его первой и святой обязанностью, как правителя, является защита церкви и уничтожение ее врагов. Колиньи, сидевший лицом к оратору, вскочил с места, услышав зверское предложение, которое подразумевало уничтожение трети населения Франции. Он потребовал, чтобы оратор извинился. Квинтин мог, несомненно, прибегнуть к авторитету канонического права в оправдании того, что сказал, но он пропустил замечание. Он не нашел отклика в этой аудитории. Даже Екатерина Медичи понимала, что выступление было неосторожным, и священники, независимо от их тайных мыслей, не посмели открыто поддержать оратора, поэтому Квинтин вынужден был извиниться. Заболев от досады, он умер через три дня.
Был какой-то результат от заседания Генеральных Штатов. Церковники потерпели поражение; Екатерина Медичи поняла настроение нации и еще больше убедилась в том, что выбранный ею путь был мудрым. Ее главной целью была власть, и она скорее добьется ее, если будет в хороших отношениях с обеими партиями. Она открыла залы Фонтенбло протестантских проповедникам, ее и ее фрейлин можно было иногда видеть на проповедях, слушающих с поддельным вниманием реформатских пасторов. Королева-регентша зашла так далеко в благодеяниях протестантам, что католики встревожились, боясь, как бы она не перешла в действительности, а не только внешне, в их «веру». Для их тревоги не было причин. Екатерина не имела ни малейшего намерения стать гугеноткой. Она просто балансировала между двумя партиями – способствовала тому, чтобы одна ослабляла другую – считая это самым эффективным способом укрепления своей власти.
Уступки протестантам возбудили ревность католиков. Возник триумвират. Партия с таким названием, заметная в истории того времени, была создана для зашиты старой веры. Ее членами были герцог Гиз, коннетабль Монтморанси и маршал Сент-Андре. Эти три человека имели мало общего. Их объединяла ненависть к новой вере, победа которой, как они предвидели, лишила бы их положения и собственности. При двух предыдущих режимах расточительно тратились общественные деньги и конфисковались многие имения протестантов. Эти трое получили львиную долю добычи, и если бы протестантизм победил, они, выражаясь современным языком, должны были бы компенсировать ее, а это затрагивало их честь и кошельки. Что касается Гизов, то вся их власть зависела от католической церкви, ее крушение было бы их крушением. Что касается коннетабля Монтморанси, он гордился званием первого христианина Франции. Он происходил по прямой линии от Св.Людовика. Столь знатное происхождение, не говоря о славе его святых предков, обязывала его защищать старую веру, или в случае невозможности погибнуть за нее. Он был неспособен отстаивать ее доказательствами, а только шпагой, он не мог позволить ей ржаветь в ножнах, когда церковь нуждалась в его услугах. Что касается маршала св.Андре, самого маловажного члена триумвирата, то он был известным гурманом, настоящим Лукулусом, для которого не было ничего лучше, чем богатый стол. Маршал св.Андре предвидел, что если католицизм придет во Францию, он не только лишится своей церкви, но и потеряет обед. Первое он мог перенести, но о втором даже и не думал. До этого эти люди были между собой на ножах; но теперь они решили принести в жертву свои разногласия на алтарь страны и объединиться в святой союз для защиты веры и собственности. Триумвират снова предстанет перед нами, он оставил заметный след в истории Франции.
Генеральные Штаты опять собрались в конце 1561 года. Первым вопросом на повестке дня было финансовое положение королевства. Национальный долг составлял до 18 000 000 фунтов и обещал возрасти за короткое время, так как расходы намного превышали доходы. Что было делать? Было выдвинуто предложение, которое упредило меры, принятые Францией в 1789 году, и спустя много лет после этой даты принятые во всех странах, где католицизм был традиционной религией. Оратор, сделавший это предложение, высказал мнение, что церковная собственность должна принадлежать государству, что священники просто ее администраторы. Основываясь на этом принципе, он предложил продать церковную собственность и разделить полученное следующим образом: одну треть на поддержание церкви, одну треть на уплату национального долга и одну треть в доход короны, конечно, на государственные нужды. Таким образом, есть надежда на преодоление финансовых затруднений. Но оставалось еще одно большое затруднение, вопрос веры. Как преодолеть его?
Было решено созвать собор, он должен быть созван для установления мира, велись бурные диспуты по поводу его названия. Священники были против того, чтобы съезд назывался собором. Это бы значило, что протестантские пасторы были христианскими служителями, как и они, что позволяло им выступать на равных, и что реформатские общины были частью церкви наряду с католическими. Трудность преодолели, назвав приближающуюся ассамблею коллоквиумом. У двух партий были разные мнения. Католики думали, что протестанты должны придти с прошением и быть судимы церковью. Протестанты думали, что две партии должны участвовать в дебатах на равных, что высшим критерием должна быть Библия, и что государственная власть должна решать дела без апелляций. В Шотландии Нокс справедливо установил границу дозволенного. Составив вероисповедание по Библии, он представил его парламенту за год до этого и предложил властям обсудить его, но только самим, для того чтобы лишить католическую иерархию светской юрисдикции, на которую она имела право и которую использовала для препятствия Евангелию и уничтожения его последователей. У протестантской церкви Франции не было Нокса.
Коллоквиум, мы не должны называть его собором, собрался 9 сентября 1561 года в Пуасси. Взоры всего христианского мира были прикованы к этому небольшому городу в нескольких лье к западу от Парижа. Объединит ли эта конференция две веры и даст ли Франции мир? Такого решения хотели протестантские государства Германии и Англии, но страшился Папа и король Испании.
В роскоши, которая могла способствовать успеху конференции, не было недостатка. Для ее проведения была предоставлена трапезная монастыря Пуасси. Там поставили трон, и на троне сидел юный король Франции Карл IX. Справа и слева от него расположились наследные принцы и принцессы, главные министры короны и придворные вельможи. По обеим сторонам зала располагался ряд скамей, на которых сидели кардиналы в красных облачениях. На сидениях ниже них сидели епископы, священники и богословы. Собрание было блестящим. Куда бы ни обращался взор, везде можно было видеть роскошь парадных одежд, блеск чинов, звезд, крестов и других отличий ученых степеней или военных достижений. Не хватало духовного богатства, которое может дать только великая цель, искренне желаемая. Никакой, расшитый шелками и драгоценными камнями наряд не может восполнить отсутствие духовной цели.
Король поднялся и сказал несколько слов. Нельзя было ожидать многого от мальчика десяти лет. Потом последовала длинная речь канцлера Мишеля д’Опиталя, изобиловавшая либеральными и благородными выражениями. Если бы участники ассамблеи открыли свои уши этим мудрым советам, то они бы направили размышления по достойному руслу и сделали бы будущее Франции счастливым и славным. «Давайте не будем решать заранее дело, которое должны обсудить, - сказал канцлер в заключение – давайте примем этих людей как братьев, они такие же христиане как и мы. Давайте не будем терять времени на разбор тонкостей, но со смирением продолжим реформацию учения церкви, приняв Библию судьей всех наших разногласий». Опиталь пытался задать тон дискуссии, но его слова не совпадали с настроением тех, кому они были обращены, поэтому его речь почти не расстроила собрание в самом его начале. Речь призывала к реформе по Библии. «Библии достаточно, - сказал он – к ней, как к истинному закону мы должны обращаться при рассмотрении учения. Мы не должны питать неприязнь к реформатам, так как они – наши братья, возрожденные таким же крещением и поклоняющиеся Христу, как и мы». Немедленно среди кардиналов и епископов поднялся шум; их возмущение проявлялось в гневных словах и жестах, но канцлер твердой рукой успокоил бурю, и собрание продолжилось.
Протестантских пасторов пока не допускали на конференцию. Это говорило о том, что на собрании не было равенства. Но когда папские участники заняли свои места и вступительные речи закончились, не было оснований далее откладывать участие протестантов. Двери распахнулись, и Теодор Беза в сопровождении десяти протестантских пасторов и двадцати двух делегатов-мирян вошел в зал. Все хотели, чтобы Кальвин, бывший тогда в зените славы, принял участие в дискуссии. Случай был весьма благоприятным, Екатерина Медичи пригласила его в письменном виде, но магистрат Женевы, который не был уверен в его безопасности, не разрешил ему ехать, а послал вместо него Теодора Беза. Нельзя было найти лучшей замены выдающемуся вождю реформации, чем его знаменитый ученик и товарищ. Беза был уроженцем Бургундии благородного происхождения, он был образован, красноречив, аристократичен и с чувством собственного достоинства. У нас есть описание наружности этого замечательного человека, сделанное путешественником Финесом Морисон, кому довелось проезжать через Женеву в конце того века. «Здесь – пишет он – я имел удовольствие разговаривать с почтенным отцом Теодором Беза, который был высоким, дородным или ширококостным, у него была большая белая как снег борода. У него был вид сенатора, широкое лицо, но не полное; своей привлекательностью и степенностью он заслуживал почтения даже у тех, кто меньше всего его любил».
Вошли протестантские пасторы, строго и просто одетые. Они были одеты по обычаю женевской церкви, что представляло яркий контраст с мундирами и священническими облачениями, в которых были одеты придворные и кардиналы. Не испугавшись блеска звезд, крестов и разных отличительных знаков ранга и положения, делегаты сохраняли чувство собственного достоинства, как люди, пришедшие защищать важное дело перед важной ассамблеей. Они попытались преодолеть барьер и общаться на равных с теми, с кем они должны были вести переговоры. Но нет, их место было не здесь. Пастор-гугенот не мог сидеть рядом с католическим епископом. Реформации нельзя приближаться к трону Карла IX и к иерархам церкви. Она должна была придти как на судилище. Хотя пасторы это видели, они были великодушны, чтобы жаловаться на такое унижение. Под этим предлогом они не отказались от защиты дела, которое не ищет себе поддержки у горделивой внешности и пышных облачений.
Духовное величие Беза говорило о превосходстве, и было выше мнимого величия людей, сказавших ему: «Встань там, мы более святы, чем ты». Сразу при входе он опустился на колени, то же сделали и другие делегаты, и перед всем собранием, остававшимся безгласным и испуганным, он произнес короткую, но горячую молитву, прося Божьей помощи на предстоящую дискуссию, чтобы она пришла к благоприятному для Божьей церкви завершению. Затем, поднявшись, он поклонился юному монарху, поблагодарив его за возможность защищать реформацию. Потом, обратившись к прелатам, он просил их искать только истину. Представившись таким образом, скромно, но достойно для того, чтобы разрушить предвзятое мнение о нем и его деле, он начал раскрывать основные положения учения реформации. Он постарался подробно остановиться на духе лояльности власти, воодушевлявшим последователей реформации, хорошо зная, что католики называли их врагами королей. Он с чувством рассказал о суровых мерах, которым подвергались его братья по вере, хотя никакой вины не находили в них, кроме вопросов веры. Затем, перейдя к важному вопросу, ради которого состоялась встреча, он начал с большой ясностью красивыми выражениями, а также с глубокой аргументацией обсуждать основные разногласия двух церквей. Речь удивила католическую часть собрания. Они не ожидали услышать такую эрудицию и красноречие от защитников реформации. Они не были презренными противниками, как думали католики. Они поняли, что им надо было подумать о своем собственном оружии. Закончив, Беза, преклонив колено, преподнес королю копию вероисповедания французской протестантской церкви.
Но оратору не дали закончить доказательство учения, прервав его. Рассматривая разногласия, Беза коснулся таинства Евхаристии. Это было главным противоречием. Доктрина, которой он придерживался в этом вопросе, вкратце, говорила, что Христос присутствует духовно в этом таинстве, и духовно вкушается по вере причастника, и что Его тело не в Святых Дарах, а на небе. Если скромное предложение канцлера Опиталя о том, что Библия должна направлять обсуждение, вызвало шум, то слова Беза о протестантском учение по спорному вопросу между Римом и реформацией вызвали бурю возмущения. Сначала раздалось бормотание, которое быстро переросло в шквал голосов: «Он богохульствует!» Кардинал Турнона потребовал (от гнева он с трудом мог говорить), чтобы король немедленно заставил Беза замолчать и выгнал из Франции людей, чье присутствие отравляет землю и подвергает опасности веру «самого христианского короля». Все взоры обратились к Екатерине Медичи. Она неподвижно сидела среди окружавшего ее шума. Ее сын был также невозмутим. Хитрость католических епископов не сработала, так как это была только уловка, как будто католики не предполагали, что протестанты без боя сдадутся Риму. Когда аудитория постепенно утихла, Беза продолжил речь, которую без помех довел до конца.
Епископы испытывали замешательство, хотя пытались скрыть это под видом презрения. Беза показал силу аргументации, широкий кругозор знаний и красноречие, которые убедили их, что они нашли в нем более серьезного противника, чем ожидали. Они сожалели, что конференция состоялась. А больше всего они боялись, что доводы Беза подействуют на короля. «Богу угодно, - сказал кардинал Лотарингии – чтобы Беза молчал, а мы были глухи». Но жалобы были тщетны. Конференция состоялась, Беза выступил, и оставалось только одно – ответить Беза. Они обещали ответить на все, чего он коснулся, через несколько дней.
Трудную задачу поручили кардиналу Лотарингии. Выбор был удачным. Кардинал не был обделен находчивостью, более того, он был хорошим оратором. Клод д’Эспен, считавшийся один из самых образованных богословов, был назначен ему в помощь для сбора материалов, нужных для ответа. Коллоквиум снова собрался 16 сентября, кардинал вышел перед собранием и сказал прекрасную речь. Он коснулся двух вопросов – церкви и Евхаристии. «Церковь – сказал он – была ограждена от заблуждений особым обещанием Христа. Правда, сказал он, глядя на протестантских участников Коллоквиума, отдельные христиане могут заблуждаться и отпасть от церкви, но сама церковь не может заблуждаться. Если некоторые ее дети заблуждаются, то они должны подчиниться понтифику, который непременно вернет их на истинный путь, с которого сам никогда не свернет». В доказательство безупречности церкви кардинал бросился в историю, рассуждая по обычаю католических полемистов о ее древности, успехе, pari passu ( лат. в равной степени) много веков во власти и блеске. Он нарисовал ее, пережившей все изменения, выстоявшей во всех революциях, пережившей династии и народы, победившей всех ее врагов, сохранившей целостность внутри, не подчинившейся давлению снаружи и такой же нерушимой, как престол Божественного Творца. Так говорил кардинал. Престиж, окружавший римскую церковь, ослеплял всех за исключением католиков, и можно быть уверенным, что картина в руках кардинала не потеряла ни одной из своих привлекательностей и иллюзий. Второй вопрос о Евхаристии не требовал такого драматического подхода, поэтому кардинал ограничился общим обзором обычных аргументов церкви в защиту преосуществления. Оратор не посрамил возложенные на него надежды; даже менее удачная речь была бы выслушана такой предвзятой аудиторией. Окончание речи кардинала Лотарингии было встречено оглушительными возгласами. «Он опроверг, нет, разгромил Беза», выкрикивали десятки голосов. Собравшись вокруг короля, они сказали: «Это, сир, – истинная вера, данная нам от Хлодвика, пребудьте в ней».
Когда шум немного стих, Беза поднялся и попросил разрешения ответить по данному вопросу. Это опять вызвало волнения. «У делегатов есть только один путь, - настаивали прелаты – они должны признать свое поражение, а если откажутся, их надо заставить это сделать или изгнать из королевства». Час был поздний. Миряне, участники съезда, были расположены выслушать Беза, но епископы, настроенные на то, чтобы ни при каких обстоятельствах не дать ему высказаться, покинули собрание. Это, можно сказать, было завершением конференции, так как хотя заседания продолжались, они проводились в небольшом зале настоятеля, короля на них больше не допускали, а также и мирян. Дебаты переросли в простые уловки со стороны католических священников, с целью уловить протестантов, чтобы те подписали хитро составленные артикулы и приняли основные положения католического вероисповедания. Потерпев неудачу, кардинал Лотарингии прибег к обычному приему. Он написал губернатору Меца с просьбой прислать несколько богословов аугсбургского исповедания, «отстаивающих взгляды с большим упорством». Он планировал, что они будут отстаивать свои взгляды перед кальвинистами по спорным вопросам. По прибытии в Пуасси один из них умер от чумы, а остальные не смогли придти на собрание. Вследствие этого кардиналу пришлось самому улаживать дело в меру своих способностей. «Вам нравится, - спросил он Беза – что немецкие лютеране принимают консубстанцию? И вам нравится, что они отрицают пресуществление?» Кардинал думал разжечь ссору между протестантами Германии и Франции, и таким образом, лишить последних помощи, которую, как он боялся, могли оказать им братья по вере из Германии. Но политика «разделяй и властвуй» не удалась.
Было ясно, что ни о какой честной дискуссии и ни о каком честном решении противоречий на основании истины, не было и речи. Тем не менее, на коллоквиуме прозвучал вопрос: «Является ли католицизм просто искажением Евангелия, или он превратился с веками в систему враждебную и антагонистическую христианству, и возможно ли в таком случае примирение двух вер?» Конференция принесла плоды и в другом направлении. Она заставила канцлера Оспиталя работать над решением проблемы: как двум партиям жить в одной стране? Объединить их невозможно; уничтожение одной из них – самый кратчайший и легкий способ для Рима – вызывало у него чувство отвращения. Оставалось одно, а именно, обе партии должны были терпеть друг друга. Простой для нас способ, для людей времен Опиталя, с небольшим исключением, казался невероятным, и поэтому невозможным. Вскоре после провала в Пуассо мы находим канцлера излагающим свою любимую теорию в нелегкие времена о том, что люди должны быть верными подданными короля, а не вере короля, хорошими членами общества, а не церкви. Короче, что различие в религиозных взглядах не должно лишать гражданских прав, и менее всего подвергать людей гражданским взысканиям.
Еще одним результатом коллоквиума в Пуасси было то, что реформация, по мнению общества, стояла выше. Реформация обратила на себя внимание, и все те, кто имел о ней предвзятое мнение, начали понимать, что она не является предательской и аморальной системой, какой ее представляли враги, и ее последователи не были злыми чудовищами, какими их рисовали священники. Движению был дан новый импульс. Несколько крупных городов и сотни деревень оставили римскую церковь после коллоквиума. Один пастор рассказал Фарелю, «что 300 приходов в Ажен не стали служить мессу». Со всех сторон слышались крики: «Пришлите нам пасторов!» Фарель иногда приезжал в родную Францию. Из Швейцарии приезжал еще один замечательный человек, чтобы принять участие в работе, получившей такое неожиданное продвижение. В октябре 1561 года Пьер Вире приехал в Ним. По дороге он был схвачен и избит до полусмерти теми, кто догадывался о цели его поездки. Когда он появился на поле деятельности, «казалось», говоря его словами, «от него ничего не осталось, только кожа и кости, которые он принес туда для погребения». Тем не менее, на следующий день он проповедовал 8 000 человек. Когда он появлялся на кафедре, многие спрашивали: «Зачем этот несчастный приехал в нашу страну? Он приехал умереть?» Но когда чистый и серебристый звук его голоса касался их слуха, они забывали об его изнуренном виде и маленькой фигурке, и думали только о том, что он говорил. Его пылкая и приятная речь пленяла сердца слушателей. По всему югу Франции, в частности в Ниме, Лионе, Монпелье и Ортезе он проповедовал Евангелие. Память об этом красноречивом евангелисте жива в тех местах по сей день.
Беза не торопился уезжать, хотя конференция, приведшая его в Париж, окончилась. Екатерина Медичи, на которую его образованность, речь и светские манеры не могли не произвести впечатления, оказала ему поддержку, и он часто проповедовал в окрестностях столицы. Собрания проходили за стенами Парижа. Люди во избежание волнений выходили и возвращались разными воротами. В центре шли женщины, затем шли мужчины широкой окружающей их колонной, по краям шли люди, наблюдавшие за обстановкой, чтобы толпа парижских фанатов не напала на собрание верующих.
Невозможно, чтобы такое большое движение, затрудняемое многими препятствиями, продолжало бы идти дальше без всяких актов насилия. В тех частях Франции, где население целиком перешло в протестантизм, люди захватывали соборы и, конечно, очищали их от распятий, статуй и мощей. В глазах протестантов это были символы идолопоклонства. Они понимали, что только наполовину отказались от католицизма, пока оставались знаки и символы его учения. Они понимали, что не оставили искренне учения, если удерживали его изображения. Философы были способны отличить идею от символа, и полностью освободиться от первого, не разрушая последнего. Они могли бы сказать, что эти предметы – ничто, только дерево и метал, только в идее коренится зло, мы отделились от нее, и ежедневный вид этих предметов не может вернуть их господство над нами. Но основная часть человечества не может мыслить абстрактно. Они не могут освободиться от идеи, пока не уберут символы. Библия учла эту слабость, если так можно сказать, простого ума, когда она осудила во второй заповеди поклонение с помощью изображения, как поклонение изображению, и, объединив веру и изображение чуждых богов, строго приказала оставить обоих. Необычное понимание масс во всех революциях, как политических, так и религиозных, признавало этот принцип. Во всех аналогичных случаях народы разрушали символы, а также и идею, которую эти символы представляли. Ранние христиане разрушали идолов и языческие храмы. В революцию 1789 года и следующую французскую революцию народ сносил памятники и символы прежнего режима. Другое дело, что это большая цена за реформацию, но без этого не было бы реформации. Нельзя получить свободу без потерь, не только тирании, но и ее символов. Нет Евангелия без потери идолопоклонства, сути и символов. Не бывает возврата символов без возврата старых идей. Поэтому Ранке пишет, что первым признаком реакции против реформации было «ношение четок». Это поможет нам понять пыл французских иконоборцев шестнадцатого века. Из множества примеров такого рвения мы выберем следующий: Однажды во время первой войны за веру до Конде и Колиньи дошел слух, что грабят церковь Св.креста в Орлеане. Поспешив на место, они нашли солдата, взобравшегося на лестницу и разбивавшего статую. Принц нацелил в него аркебуз. «Монсеньор, - сказал гугенот – потерпите немного, пока я не скину этого идола, а потом я умру, если Вам угодно».
Глава 7
Массовое убийство в Васси и начало гражданских войн
Весна французского протестантизма – Январский указ – Толерантность богослужения – Неудовольствие католиков – Отлучение от церкви – Герцог Гиз – Собирает армию – Массовое убийство протестантов в Васси – Герцог и Библия – Триумфальный въезд в Париж – Его шпага победила – Возьмутся ли протестанты за оружие? – Оправдывающие обстоятельства – Убийства – Опасное состояние Франции – Другие указы о гонениях – Шарлотта Лаваль – Колиньи начинает войну
Провал коллоквиума в Пуасси не был катастрофой для протестантизма или для мира. Если бы молодая реформация бросилась в объятья старого папства, то оно бы ее задушило. Огромное движение шестнадцатого века, подобно движениям предыдущих веков, после короткого освещения горизонта, снова погрузилось во тьму.
Трудно сказать, как и через кого, Евангелие распространялось в ту эпоху. Небольшая группа протестантов появлялась в городе или деревне, и их число росло, пока, наконец, мессу не оставляли, и вместо пения священника был слышан псалом гугенота. Известный гончар Палиссе оставил в своих мемуарах интересные подробности о возникновении общин. Один бедный, но порядочный горожанин узнал о пути к миру из Библии и рассказал своему соседу, тот, в свою очередь, рассказал своему соседу, и через некоторое время образовалась небольшая группа простых, но ревностных верующих, собиравшихся в полночный час для молитвы и общения друг с другом. Прежде чем враги узнали об этом, половина города приняла новую веру, а потом, набравшись мужества, объявила о своей вере и проводила богослужения открыто. Как зелень покрывает землю весной, день ото дня добавляя новую свежесть ландшафту и все выше поднимаясь в горы, так и новая жизнь распространялась по всей Франции так же тихо и чудесно. Красоту и радость нового творения могут точно передать слова Песни Песней: «Вот, зима уже прошла, дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышан в стране нашей; смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние».
Подобно теплому утру, тонко выраженному этими словами, было утро, наступившее после языческой ночи во Франции. Пусть слова очевидца подтвердят это: «Мы добились того, что за несколько лет – пишет Палиссе – прежде чем враги стали преследовать нас, почти полностью прекратились непристойные спектакли, танцы, песенки, обжорство и чрезмерность в одежде и прическах. Едва можно было услышать ругательства, не было больше преступлений и скандалов. Тяжбы заметно сократились…Действительно, протестантизм добился такого успеха, что члены магистрата начали запрещать то, что находилось в их власти. Так, они запретили владельцам гостиниц допускать карточные игры или легкомысленные развлечения для удерживания мужчин от дома и семьи.
В те дни по воскресеньям можно было видеть группы простого народа, гулявшего на лугу, в роще, поле и поющего псалмы и духовные песнопения, а также читавшего и наставлявшего друг друга. Можно было видеть также девочек и девушек, собиравшихся группами в саду или другом приятном месте и певших духовные песни, или мальчиков в сопровождении учителей, результаты обучения которых были так благотворны, что юноши не только держали себя как мужчины, но и проявляли мужскую стойкость. Все эти действия вместе взятые оказывали благотворное влияние не только на привычки и образ жизни реформатов, но даже их внешность, казалось, изменилась к лучшему».
Ассамблея нотабля проводилась в церкви Сен-Жермен 17 января 1562 года. Она предоставила канцлеру Опиталю еще раз возможность высказать гениальную мысль о толерантности, совершенно новую для того времени. Канцлер сказал, что если невозможно объединить две веры, разве из этого следует, что одна должна уничтожать другую? Разве не могут обе жить при условии взаимной терпимости? Отлученный человек не перестает оставаться гражданином. К сожалению, канцлеру не удалось убедить ассамблею принять этот мудрый совет. Хотя она не была согласно во всем с Опиталем, но сделала первый шаг по дороге толерантности. Она издала указ, известный как «Январский указ», которым гарантировала гугенотам свободу исповедания своей веры и право собираться на проповеди, но безоружными, вне городских стен и на открытом месте, причем при этом должны были присутствовать должностные лица. До этого указа протестанты не могли строить церкви внутри городских стен или даже собираться на служение в открытом месте за городом. Конечно, они иногда занимали пустующий костел или собирались сотнями и тысячами на проповедь, но они не имели на это разрешения. Только их численность толкала их на то, что не разрешал закон. Однако теперь они могли собираться на служение по законному разрешению.
Даже этот маленький кусочек свободы был нехотя дарован им и обложен разными оговорками и ограничениями, которые поместили, возможно, намеренно, чтобы лишить дарованного права. Протестанты могли открыто собираться, но для этого они вынуждены выходить за стены города. Во многих городах их было большинство. Разве может быть что-нибудь абсурднее, чем все население, покидающее стены города для молитвы? По правде, указ не угодил ни одной стороне. Он пожаловал слишком мало, чтобы возбудить благодарность протестантов. Что касается католиков, то им было жалко для реформатов даже столь малой крохи одолжения.
Несмотря на ничтожность указа, он способствовал быстрому распространению протестантского учения во Франции. Реформатская церковь после смерти Генриха II значительно выросла. По просьбе Екатерины Медичи Беза написал в то время письма всем протестантским пасторам Франции, прося их сообщить о численности их общин. В отчете Беза, основанном на ответных письмах, говорилось, что в королевстве было в то время 2 150 общин реформатской веры. Некоторые из них, особенно в крупных городах, насчитывали от 4 000 до 8 000 верующих. В церкви Парижа было не менее 20 000 членов. На проповедь вне городских стен иногда собиралось до 40 000 человек. Такое количество верующих делились на три группы, которым проповедовали несколько служителей. По приказу Екатерины Медичи их охраняли конные и пешие от нападок сброда. Число реформатов в провинциальных городах было пропорционально числу реформатов Парижа. Согласно оценкам современников числа прихожан двух церквей реформатская церковь собрала в свое лоно от одной четверти до половины населения страны. Первая оценка правдоподобна, четвертая часть состояла из цвета нации в отношении положения, образованности и богатства.
Главы католической церкви наблюдали с тревогой, граничащей с паникой, за тем, что вся Франция была на грани перехода в лютеранство. Выход такой большой страны из римской церкви омрачил бы ее славу, сократил бы ее доходы и парализовал бы ее политическую руку. Ничем нельзя было пренебречь, чтобы остановить эту катастрофу. Папа, испанский король Филипп II и триумвират Парижа обсудили дальнейшие планы и с того часа стали выполнять свою часть задачи по прекращению победного продвижения гугенотов. Они должны сделать это любой ценой, чтобы не проиграть сражение. Папа написал Екатерине Медичи, прося ее как дочь Италии снова возжечь угасавшее рвение – недалекое от угасания, как боялся Папа – и защитить веру ее страны и рода. Хитрая Екатерина в ответе поблагодарила духовного отца, но сказала, что гугеноты пока сильны, чтобы дать ей последовать его совету, и открыто порвать с Колиньи. Далее давление было оказано на короля Наварры, первого принца крови. Они знали его слабые стороны, необыкновенное тщеславие; он хотел быть королем по праву, а не только по титулу. Они предложили ему королевство, чье географическое положение менялось, иногда оно было в Африке, иногда на острове Сардиния, так как это королевство было выдуманным. Они даже прельщали его надеждой на то, что он сможет носить корону Шотландии. Папа расторг его брак с Жанной д’Альбре по причине ереси и обещал руку молодой и красивой Марии Стюарт. Ослепленный фантазиями, которые он принимал за реальность, слабый, непостоянный, беспринципный Антуан де Бурбон перешел в римский лагерь под громкую похвалу тех, кто понимал, как никчемна, но, однако, доступна, была награда.
Таким образом, был подготовлен путь для более смелых мер. Герцог Гиз, оставив Париж, провел зиму в родовом имении в Лотарингии, и там незаметно стал собирать армию для объединения с отрядами, которые испанский король обещал прислать. Он надеялся выступить весной с такими силами, которые позволили бы ему искоренить гугенотов из французской земли и восстановить превосходство старой веры.
Но так сложилось, что герцог был вынужден начать кампанию раньше, чем намеревался. Всю ту зиму жители Парижа были в состоянии большого возбуждения. Католики думали, что их предают. Они видели, что королева-мать, чьей политикой было натравливание гугенотов на триумвират, поддерживала эту «веру». Потом был январский указ, разрешивший протестантские богослужения. В глазах всех католиков указ был мерзостью, позором для свода законов, оплотом для гугенотов, которым он разрешал пение псалмов и проповеди. С кафедр Парижа громили этот указ. Священники говорили о земных и вечных карах, надвигавшихся на Париж. Они рассказывали, как по ночам осаждаются душами из чистилища, горько рыдающими о том, что никто больше не совершает месс об их спасении. Кроме того перед ними возникало видение ада, и они видели его наполненным гугенотами. Они превратили свои церкви в арсенал, и снабжали толпы оружием. Слышались слова герцога Гиза о том, что он «разрубит узел указа шпагой». Когда парижане увидели, как гугеноты тысячами выходят из ворот города на проповедь и услышали их псалмы, доносимые легким ветерком, они сказали: «Если бы герцог был здесь, мы бы заставили этих людей петь другую песню». Это были безошибочные признаки того, что настал момент действовать. Послали за герцогом.
Сообщение застало его в замке Жуанвиль. Он не теряя времени, поспешил на вызов. Он выехал в субботу 28 февраля 1562 года в сопровождении брата-кардинала, 200 дворян и конного отряда. Васси находится в трех лье от Парижа. В те дни в нем было 3 000 жителей, треть из которых приняли реформатскую веру. Он стоит на земле, принадлежавшей племяннице герцога, Марии Стюарт из Шотландии. Протестантская община имела обиду на вдовствующую герцогиню Гиз, которая не могла допустить мысли о том, что вассалы ее внучки исповедуют веру, отличную от веры их господина. Герцог по дороге в этот небольшой город набрал отряд из пеших солдат и лучников в одной из деревень, через которую проезжал. «Перед массовым убийством в субботу – пишет Креспен – их видели готовившими оружие к бою – аркебузы и пистоли».
В воскресенье утром 1 марта герцог после мессы продолжил поход. «По настойчивому требованию матери – пишет Таунус – он пришел с намерением разогнать тайные собрания». Он был недалеко от Васси, когда зазвонил колокол. На вопрос, что бы это значило, так как час был ранний, ему ответили, что колокол собирает гугенотов на проповедь. Пощипывая бороду, как имел обыкновение делать, когда нервничал, он поклялся, что будет поступать с ними иначе. «Войдя в город, он встретил провоста, приора и викария на рыночной площади, которые умоляли его пойти на место, где собираются гугеноты. Местом для собраний гугенотов был амбар на городской стене на расстоянии 100 ярдов. Часть отряда герцога направилась вперед и подошла к строению. Гугенотов было 1 200 человек, псалмы и молитва закончились, началась проповедь. Собравшиеся неожиданно вздрогнули от ударов камней в окна и криков: «Еретики, бунтари, собаки!» По выстрелам они поняли, что окружены вооруженными людьми. Протестанты попытались закрыть дверь, но не смогли этого сделать из-за напиравших солдат, выкрикивавших бранные слова и угрозы: «Убить, убить!» Находившиеся внутри – пишет Креспен – не знали, куда им бежать, и, бросаясь то туда, то сюда, падали друг на друга, как бедные овечки перед стаей хищных волков. Одни убийцы стреляли в тех, кто был на балконе, другие рубили тех, кто им попадался, третьи разрубали головы, отрубали руки и ноги. Таким образом, они старались их всех порубить, так что многие испускали дух на месте. «Стены и балконы этого амбара были окрашены кровью убитых».
Услышав об этом, герцог поспешил на место. Когда он подходил, камень ударил ему в лицо. Увидев его окровавленным, солдаты еще больше разбушевались, и резня стала еще ужаснее. Видя, что убежать через дверь и окна было невозможно, многие из собравшихся попытались убежать через крышу, но они были убиты выстрелами, когда забирались по стропилам. Один солдат нагло хвастался, что сбил десяток этих голубей. Некоторые, спасшиеся таким образом, спрыгнули с городской стены и скрылись в лесах и виноградниках. На пастора м-е Морель напали, когда он молился Богу на коленях на кафедре. Солдат занес оружие, чтобы ударить его, но шпага сломалось у эфеса. Поддерживаемый двумя людьми, пастор был отведен к герцогу. «Кто сделал тебя таким наглым, чтобы соблазнять этих людей?», спросил герцог. «Месье, - ответил Морель – я – не соблазнитель, так как я проповедую Евангелие Иисуса Христа». «Иди, – сказал герцог провосту – приготовь виселицу и повесь этого негодяя». Приказ не был исполнен. Солдаты герцога были заняты убийством безымянной толпы и сбором трофеев, а из городских жителей никто не осмелился на такое жестокое дело.
Когда чудовищная работа закончилась, обнаружилось, что было убито от шестидесяти до восьмидесяти человек, а 250 человек было ранено, многие смертельно. На улицах можно было видеть ужасные картины. Женщины с растрепанными волосами и лицами, испачканными кровью открытых ран, плелись по улицам, оглушая воздух криками и плачем. Солдаты знаменовали победу тем, что опрокинули кафедру, сожгли Библии и псалтири, разграбили ящик для пожертвований, сняли одежду с убитых и разгромили строение. Большую Библию с кафедры отдали герцогу. Он осмотрел титульный лист и определил, что она было опубликована год назад. Он отнес ее своему брату кардиналу, который во время массового убийства слонялся около ограды церковного двора, и преподнес ему Библию, как образец пагубного учения гугенотов. «Но, брат, - сказал кардинал, просмотрев титульный лист – эта книга безвредная, так как это Библия, Священное Писание». Герцог, оскорбленный таким ответом, – пишет Креспен – разгневался еще больше, сказав: «Кровь Господа! Что! Каким образом! Священное Писание! Прошло полторы тысячи лет с тех пор, как Иисус Христос претерпел страдания и смерть, и только год назад эти книги были напечатаны. Так как же ты говоришь, что это Евангелие?»
Массовое убийство в Васси было первым ударом, нанесенным в гражданских войнах Франции. Важно отметить, что он был сделан католиками. Сделанный в нарушение Январского указа, который защищал протестантов Васси и никогда не отвергался конституционными властями страны, этот удар провозгласил окончание правления закона и начало царствования силы. Несколько дней спустя герцог въехал в Париж скорее как победитель, уничтоживший врагов Франции, чем как человек, проливший кровь своих соотечественников. Справа и слева от него ехали коннетабль и маршал Сент-Андре, два других члена триумвирата, в то время как дворяне, члены парламента и все население столицы вышли встречать его радостными криками. Они кричали ему, как будто он был королем: «Да здравствует Гиз!» Народ Парижа говорил, что кровь Васси будет на нас и наших детях.
Протестанты Франции обсуждали вопрос о вооружении и защите своего дела, прискорбное убийство помогло прояснить их умы. Благоговение, граничащее с фанатизмом, вокруг королевской особы в те дни, заставляло гугенотов содрогаться при мысли о мятеже. Но больше не стоял вопрос о противлении королю. Триумвират занял место короля и регентши, герцог и толпа были хозяевами государства. Вопрос стоял о противостоянии триумвирату, который вознесся выше трона и парламента! Гугеноты долго колебались, не желая обнажать шпагу, особенно величайший гугенот Франции Колиньи. Как только он клал руку на эфес шпаги, перед ним открывалась картина сражений, осад и горя, через которые должна пройти Франция, прежде чем шпага не будет вновь вложена в ножны. Поэтому он медлил предпринимать окончательный шаг, пока кто-нибудь менее храбрый или дальновидный не кинется на поле боя. Но даже Колиньи пришел, наконец, к выводу, что дальнейшее промедление будет трусостью, и что проклятие свободы будет лежать на каждой шпаге гугенота, не вынутой из ножен.
Если бы выполнялся Январский указ, дававший право на открытое исповедование реформатской веры, то протестанты Франции никогда бы не подумали принести свою апелляцию на поле боя. Если бы на них нападали с помощью оружия аргументации, то они бы защищали только оружием аргументации. Но когда беззаконная власть, попирая королевскую власть, аннулирует законы, разрывает договора, истребляет целые общины протестантов, когда для протестантов больше не существует, ни трона, ни законов, ни судов, ни прав граждан, когда конфискуют их имущество, сжигают их замки, проливают кровь их жен и детей, бесславят их имена и устанавливают цену за их головы, тогда сопротивление законно в любом случае, с любым народом. Если возможно представить обстоятельства, при которых ответ на силу силой был бы законным, то такие обстоятельства были в тот час во Франции. Если тиран или захватчик угрожает только гражданским правам страны, то первым долгом подданный обнажит шпагу и отстоит их своей кровью. Нам не понятно, почему он не должен отстаивать кроме гражданских прав святость его дома, свободу совести, а также жизнь и веру половины населения страны. Так обстояло дело во Франции в тот час. Само предназначение правительства и общества было атаковано и отвергнуто. Если бы гугеноты не встретились с врагами на поле боя, то их имя и вера были бы вычеркнуты из истории Франции.
По всей Франции распространилась новость о массовом убийстве в Васси. Одни рассказывали об этой ужасной истории со страхом, другие провозглашали о ней с ликованием и триумфом. Безнаказанность, а скорее поддержка, позволила его инициатору воодушевить католиков на еще больший произвол. Через несколько дней ужасная картина Васси повторилась во многих других городах Франции. В Париже, Санлисе, Мо, Амьене, Шалоне, Туре, Тулузе и многих других городах толпы фанатов восставали против протестантов, убивали их, грабили и сжигали их дома. Все это время звонили колокола, а народ на улицах распевал победные песни. В Туре 300 протестантов были закрыты в церкви, где их держали три дня без еды, а затем, связав по двое, вывели на берег реки и заклали как овец. Детей продавали за крону. Председателя Турина привязали к двум ивам и разорвали. В Тулузе те же зверства творились в бо;льшем масштабе. В городе в то время было от 30 000 до 40 000 протестантов – членов магистрата, студентов и образованных людей. Колокола звонили во всех церквях, собрались крестьяне из соседних деревень. Гугеноты укрылись в здании Капитолия Тулузы, где их осаждали и, в конечном счете, вынудили сдаться. От 3 000 до 4 000 протестантов были убиты. Сена, Луара и Гаронна были красными от крови; страшные трупы, переносимые течением ужасали жителей дальних городов и замков, и, казалось, кричали о справедливости, проплывая мимо, чтобы найти место погребения в море.
Герцог Гиз отправился в Фонтенбло, куда убежал король и королева-мать, и заставил их вернуться в Париж. Екатерина Медичи и ее сын были полностью в руках герцога. Когда они приехали в Венсенский замок в миле от Парижа, «у королевы был печальный вид, она не могла удержать слез, юный король плакал как дитя, как будто их обоих взяли в плен». Парламент был не менее подобострастным. Его служением было издавать указы об аресте по приказу герцога. Эти указы следовали один за другим страшным летом 1562 года с угрожающей быстротой. Не было в истории Франции такого страшного года, только, возможно, за исключением кошмара 1572 года – Варфоломеевской ночи. Толпам папистов раздали оружие, и сформировали из них отряды. Церкви служили местом сбора. Когда зазвонил колокол, 50 000 людей пришли на зов. Всем гугенотам было приказано оставить Париж в течение двадцати четырех часов. После этого, если кого-то похожего на гугенота видели на улицах, толпа набрасывалась на него и убивала. Этим пользовались для сведения личных счетов. Стоило только назвать гугенотом того, против которого питали ненависть, или кому должны были деньги, как толпа делала остальное. Парламент принял закон от 8 июня, дававший право любому, кто встретить гугенота, убить его на месте. Указ должен был читаться кюре каждое воскресенье после проповеди в конце мессы. Крестьяне вооружились косами, вилами, кортиками, ножами и другим режущим и колющим оружием и прочесывали местность, как будто охотились на диких зверей. Священники весело называли это «спусканием большой собаки с поводка для преследования дичи». Они выбирали командиром иногда монаха, иногда бандита, однажды даже епископ возглавлял их.
Их продвижение по стране, особенно на юг, где было много протестантов, можно проследить по ужасным памятникам, оставленным на пути – трупам на дорогах, телам на деревьях, обезображенным жертвам, окрашивавшим поля своей кровью и призывавшим небо при последнем вздохе.
Парламент издал 18 августа 1562 года еще один указ, называвшим всех дворян «этой веры» предателями Бога и короля. С этого времени конфликт перерос в войну одной провинции против другой, города против города, так как ужасные акты насилия, направленные против протестантов провоцировали их на ответные действия. Однако действия гугенотов отличались от действий католиков. Первые разрушали папские костелы и церкви, разбивали статуи и выгоняли священников. Последние сжигали дома, вырубали виноградники и фруктовые деревья и убивали мужчин и женщин, часто с такой дьявольской и чудовищной жестокостью, что мы не может описать эти действия. В некоторых местах текли ручьи гугенотской крови до фунта глубиной. Те, кто хочет почитать о подробностях преступлений и бедствий, охвативших тогда Францию, и у кого хватит мужества, найдет подробное изложение на страницах Агриппы д’Обинье, де Ту, Беза, Креспена и других историков.
До издания этих указов гугеноты приняли решение. Пока Колиньи, закрывшийся в своем замке Шатийон, рассматривал вопрос о гражданской войне, события решили этот вопрос за него. Куда бы он ни посмотрел, он видел разграбленные города, замки в огне, мужчин и женщин, убитых тысячами; что это было как ни гражданская война? Новости сегодняшнего дня были печальнее новостей вчерашних, а завтрашние новости, он был уверен, будет еще печальнее. Сердце его жены Шарлотты Лаваль разрывалось от мысли о страданиях братьев и сестер по вере. Однажды ночью вся в слезах и рыдая, она разбудила мужа. «Мы лежим на мягкой кровати, - сказала она – а тела наших братьев, которые плоть от плоти нашей и кость от кости нашей, лежат в темницах или в открытом поле на съедение собакам и воронам. Кровать – могила для меня, когда они не погребены. Разве мы можем спать спокойно, не услышав последний стон наших братьев?» «Ты готова – спросил адмирал в ответ – услышать о моем поражении, увидеть, как меня тащат на эшафот и предают смерти на виселице? Готова ты видеть наше имя опозоренным, имение конфискованным, а детей, просящих милостыню? Я даю тебе три недели на обдумывание, и если у тебя достаточно мужества, то я пойду и погибну вместе с моими братьями». «Три недели уже прошли» - был ответ благородной Шарлотты Лаваль. «Иди во имя Божье, и Он не позволит тебе потерпеть поражение».
Всего через несколько дней адмирала можно было видеть на пути к первой кампании гражданских войн.
Глава 8
Начало гугенотских войн
Конде захватывает Орлеан – Командиры-соотечественники – Принц Порсиан – Рошефуко – Рохан Грамон – Монтморанси – Субис – Сент-Фале – Ла Мот – Женли – Удивительное распространение реформатской веры – Папская партия – Сила протестантизма во Франции – Вопрос гражданских войн – Оправдание гугенотов – Финансы – Иностранные союзники
После того как главы протестантов решили принять вызов, брошенный им триумвиратом, принц Конде нанес сокрушительный удар, разбив своего брата д’Андело с 5 000 солдатами и став правителем города Орлеана. Спустя несколько дней (2 апреля 1562 года) принц въехал в город под восторженные крики жителей, шедших за ним по улицам и певшим 123 псалом в переложении Маро. Адмирал Колиньи, прибыл в штаб-квартиру, нашел Конде в блестящем окружении. Среди тех, кто уже прибыл или собирался приехать был Антуан Круа, принц Порсиан. Хотя он принадлежал роду Лотарингов, принц Порсиан был ярым противником политики Гизов, и одним из лучших командиров того времени. Он был женат на Екатерине Клевской, графине Эно, племяннице принца Конде, которая очень любила его за хороший характер и военные достоинства. Был также Франциск, граф Ла Рошефуко, принц Марсийак. По происхождению и положению он был первым дворянином Гиени и самым богатым и влиятельным человеком во всем Пуатье. Он мог набрать армию только из своих родственников, друзей и вассалов. Он был опытным солдатом, доблестным, мужественным, щедрым и любимым Генрихом II, в чьих войнах он особенно отличился. Ему суждено было умереть жестокой смертью в Варфоломеевскую ночь, как мы увидим позже. Был и Рене, виконт Рохана. По материнской линии он был родом из дома Наварров, будучи двоюродным братом Жанны д’Альбре. После того, как он был с ее помощью наставлен в реформатской вере, королева сделала его генерал-лейтенантом во время несовершеннолетия своего сына Генриха, впоследствии короля Франции. Рене пользовался уважением у реформатов за свою доблесть и благородный характер. Приняв протестантскую веру, он непреклонно выступал против Гизов, отличался большим мужеством среди гугенотских командиров во время гражданских войн. Не менее влиятельным был Габриель, граф Монтгомери, также один из окружения принца. Его доблесть, благоразумие и проницательность позволили ему в отсутствие большого состояния или семейных связей поддержать хорошую репутацию протестантской партии и блеск протестантского оружия после падения Конде, Колиньи и других лидеров. Именно от его руки Генрих II получил смертельный удар на роковом турнире, таком же роковом для Монтгомери, в конечном счете, как и для Генриха, так как Екатерина Медичи не простила ему случайного убийства ее мужа. Когда, наконец, Монтгомери попал в ее руки, она казнила его на эшафоте. Был и Жан, пэр Субис, знаменитого рода Партнуа из Пуатье, последний, кто носил это имя и титул. Субис служил при Генрихе II, будучи главнокомандующим в армии Тосканы. Это дало ему возможность быть при дворе Рене в Ферраре, где он был наставлен реформатскому учению. По возвращению во Францию он с большим рвением стал распространять протестантскую веру, а когда началась гражданская война, принц Конде послал его командовать в Лион, где своей активностью и благоразумием он оправдал надежды правителя. Луи Вадре, известный в истории под именем пэр Муи Сент-Фале, был одним из достойных патриотов, вставших под знамена Конде. Его смелые и даже дерзкие подвиги были среди самых блестящих в гражданских войнах. В 1569 году его убил тот же человек, Морвель из Бри, который ранил адмирала Колиньи в Париже в 1572 году. Нельзя не упомянуть также Антуана Рагве, пэра Эстерне и Ла Мот де Тили. Он не только отдал свою шпагу на служение Конде, но привел под знамена принца и к протестантской вере своего шурина Франциска Бетуне, барона Росне, отца герцога Сюлли. Был и глава древнего и славного рода Пикардии Адриан де Гангест, пэр Генлиса, который был отцом тридцати двух детей от жены Франсис ду Мац. Подобно Гамилькару, приведшему своих детей к алтарю, он посвятил их защите государственных законов и утверждению протестантской веры. Воодушевление и отвага его сыновей, проявленная под знаменами Конде, вознаградила обильно преданность и патриотизм отца. Все они прославились в кампаниях.
Ничто так не свидетельствовало о прочности завоеванной протестантами позиции во Франции, как этот блестящий список. Люди, которых мы видим вокруг вождя гугенотов, представляли цвет нации. Это не искатели приключений, кого любовь к острым ощущениям, или надежда на добычу, или жажда к славе привела на поле битвы. Их замки украшают землю, их имена украшают историю страны, и, однако, мы видим, как они идут вперед в этот важный час, рискуя честью своего рода, благосостоянием имений, славой имени и даже самой жизнью! Что двигало ими, как ни верность Евангелию, глубокое и твердое убеждение, что учение реформации основано на Писании, и что с ним связано не только личное спасение, но и порядок, процветание и слава всей страны!
Дело протестантизма привлекало не только патрициев Франции, его приняла интеллигенция и средние классы. Надо об этом помнить. Банкиры и торговцы, юристы и ученые, члены магистрата и художники, короче, основа нации, основоположники взглядов, создатели богатств, столпы порядка собрались под протестантские знамена. Реформатская вера распространялась с удивительной скоростью по всем частям Франции во время правления Франциска II и Карла IX. Она была принята деревнями, разбросанными у подножья Альп и Пиренеев. Она была установлена в важном городе Гренобль. Парламент и магистрат этого процветающего города проявил интерес к проповеди протестантского учения в городе. Пример Гренобля повлиял на всю область, столицей которой он был. Город Марсель на средиземноморском побережье, крупные порты на западном его берегу, плодородные красивые долины центральной Франции, равнины, покрытые виноградниками, на востоке, богатые и густонаселенные Пикардия и Нормандия на севере – все были покрыты церквями реформатской веры. «Казалось, что ни климат, ни традиции, ни предрассудки, ни суеверия – пишет Габрель – не могли остановить или изменить распространение протестантизма. Как только в церкви появлялся пастор, так жители окрестных деревень и городков уничтожали папские алтари и стекались на проповедь протестантского учения. Обитатели замков и богатых домов следовали примеру своих арендаторов и открывали свои особняки там, где церковь была далеко». Многие прелаты даже внимательно читали труды Кальвина и благосклонно относились к реформатскому учению, хотя по очевидным причинам были вынуждены оставаться осторожными в высказывании убеждений и предпочтений.
Когда мы обратимся от блестящей фаланги дворян, воинов, юристов, литераторов, купцов и городов, вставших под протестантские знамена, чтобы рассмотреть противоположные шеренги, все еще остававшимися лояльными Риму и вызывавшими реформаторов на битву за веру, то будем поражены огромным количеством людей на всех уровнях власти, находившимся на стороне Папы. Во-первых, корона была на его стороне. Мы говорим корона, так как кроме нее у Карла IX ничего не было. За ней шла королева-мать, которая, несмотря на некоторые капризы, дававшие протестантам надежду и вызывавшие опасения Папы, в душе оставалась непоколебимо преданной делу Рима, но что еще можно было ожидать от племянницы Клемента VII. После королевы-матери шел триумвират. В него входила одна грандиозная фигура – грубовато-добродушный, честный и упрямый коннетабль, гордившийся своим древним родом и давней принадлежностью к христианству! Ему можно противопоставить слабого и безнравственного Сент-Андре, постоянно обогащавшегося трофеями, но все глубже утопавшего в долгах. Потом шли Гизы, жестокие, на все способные и жаждавшие крови в такой же степени, как Сент-Андре жаждал денег. Эти чужаки для Франции, казалось, без всякого напряжения, обосновались на этой земле, о чем можно судить по удивительной быстроте, с которой они пришли к власти и почитанию после их появления там. Мы отводим королю Наварры последнее место из-за его крайней ничтожности, за которую его презирали паписты даже больше, чем протестанты, хотя как первому принцу крови ему принадлежало первое место после короля,
Папская партия в численном отношении составляла большинство населения страны, но по образованности и добродетелям, она была значительно меньше. Конечно, половина дворян, образованных людей и людей среднего класса все еще принадлежала к католикам, более или менее преданных им, но сила триумвирата заключалась в другом. Сорбонна, белое священство и монашеские ордена оставались непоколебимыми в своей верности Папе. За ними стояла еще бо;льшая сила, без которой рвение триумвирата, кюре и монахов было бы бесполезно, а именно сброд Парижа и многих других крупных городов. Это было очень разнородное войско, бравшее не силой, а численностью. Во Франции протестантизм не просто был на пути к победе, он уже одержал ее духовно.
Далее, чтобы дать правильную оценку положению, занятому протестантизмом, мы должны учесть ситуацию в стране и одаренность людей, в которых он глубоко укоренился. Расположенная в центре христианского мира, Франция оказывала большое влияние на окружающие народы. Она была и оставалась до недавнего времени первой среди европейских государств в науке, искусстве и военном деле. Ее народ был очень талантлив. С античных времен не было более тонкого мышления, чем у французов, никто более не приблизился к римскому мышлению. Без видимого усилия гений французов мог открыть легким прикосновением глубины трудных для понимания вопросов, или воспарить к высотам духовных вопросов. Протестантизм начал оживлять интеллект французов, придавая ему силу и красоту. Но из-за неожиданного прекращения расцвета он померк перед необычным развитием интеллекта, последовавшим за реформацией в Англии, что прославило эпоху Елизаветы.
Не последним преимуществом французского протестантизма было то, что его центр был не внутри, а за пределами королевства. По Божьему провидению небольшая невидимо хранимая территория, была призвана к существованию в качестве прибежища, где среди раскатов грома бушевавших гроз великий вождь движения мог наблюдать за осуществлением его планов во всех областях, особенно во Франции. Кальвин был довольно далеко от родины, чтобы ее волнения могли затронуть его, но, однако, довольно близко, чтобы ежедневно помогать ей, отправляя туда евангелистов, давая советы и воодушевляя, короче, делая все возможное в поддержку и для развития движения. Реформатор наносил последние штрихи, чтобы закончить великую задачу, поставленную перед ним, прежде чем уйти от людей. Женева через церковь, школы, печатные станки продолжала наводнять Францию средствами возрождения христианства, которое подготовил гений и поразительное усердие Кальвина.
Но крепость протестантизма во Франции того времени возбуждает сомнения относительного того шага, который протестанты страны готовы были предпринять и вынуждает нас остановиться и рассмотреть решение, к которому мы подошли. Как случилось, что протестантизм занял такое положение. Какое оружие завоевало для него умы нации? На этот вопрос есть один ответ: учение евангелистов, кровь мучеников и святая жизнь верующих. Почему тогда не использовать то же оружие для окончательной победы? Разве это не служит доказательством преступной поспешности замены евангелистов солдатами? Разве это не свидетельствует о порочном недоверии к святым средствам, которые уже доказали свое всемогущество обращением Франции в реформатскую веру, с намерением заменить их оружием и полями сражений? В действительности, пока протестанты могли избегать необходимости взяться за оружие, так как их делу не угрожала опасность, у них не было оправдания для использования оружия. Они решили, и как мы думаем правильно, что нет другого выбора, что триумвират решил этот вопрос за них, и ничего не остается, как только выйти на поле сражения, пока последние остатки совести и свобод не будут попраны. Законное правление короля было подменено господством хунты, руководителями которой были иностранцы. Протестанты видели, что все договоры были разорваны, и для кровавой работы набирают солдат. Они видели, что их братьев заклают как овец, не только сотнями, но буквально тысячами. Они видели, что небо омрачается дымом от горящих городов и замков, земля смердит от непохороненных тел, реки окрашиваются кровью мужчин и женщин, изменяя цвет моря у берегов. Они видели толпы сирот, бродящих вокруг, просящих хлеба и умирающих голодной смертью. Трогательные слова Шарлотты Лаваль, обращенные к мужу, которые мы уже цитировали, говорят нам, что чувствовали и какие делали выводы благороднейшие умы Франции перед лицом ужасных трагедий. Пребывать в покое в своем доме, когда вокруг творятся преступления, можно сказать перед их глазами, было не только трусостью, но и бесчеловечностью. Это значило, отказаться не только от прав граждан, но и прав человека. Если они и дальше не выступят в свою защиту, потомство обвинит их в пролитии братской крови, а их имена будут ассоциироваться с именами гонителей в воплях отмщения за эту кровь.
Превосходство Франции завершает оправдание гугенотов, необходимость выбранного ими шага. Рим, возможно, не позволил протестантизму победить в этой центральной стране, которая оказывала большое влияние на Европу. Папа должен был подавить реформацию во Франции любой ценой. Папские государства, и особенно Испания, как и Папа, понимали значение кризиса, и охотно помогали оружием для истребления гугенотов. Их победа во Франции будет причиной революций в других странах и потрясет их троны. Это была борьба не на жизнь, а на смерть. Так как протестантские вожди встали на свою защиту, солдаты триумвирата и армия Испании пройдут от Сены до Средиземноморья, от границ Лотарингии до западного побережья, убивая гугенотов как овец, и протестантизм будет истреблен совершенно во Франции, как он был истреблен в Испании.
Обе стороны начали активно готовиться к предстоящей борьбе. На знаменах гугенотов было написано: «Свобода вероисповедания». Причиной, которая заставила развернуть эти знамена, было нарушение Январского указа, гарантировавшего им эту свободу. Это проявилось в чудовищном избиении протестантов во время богослужения в Васси, находившимся под охраной этого указа. Об этом особо говорилось в манифесте, выдвинутом гугенотами. Но триумвират не высказал никакого сожаления по этому поводу, и не дал обещания, что указ в будущем будет соблюдаться. Это позволило протестантским правителям сделать вывод, что убийство в Васси может повториться еще и еще, пока не останется ни одного гугенота, чтобы обвинить правительство в позорном отступлении от веры. Поэтому их паролем должно стать: «К оружию!»
Войны, хотя и названы религиозными, должны осуществляться обычным образом. Должны быть набраны солдаты, собраны деньги, без чего невозможны сражения. Принц Конде написал письма реформатским церквям Франции, прося помочь людьми и деньгами для начала кампании. Несколько церквей, прежде чем проголосовать за оказание помощи, отправили в Париж делегатов, чтобы убедиться в реальном положении дел, и выяснить, если ли иная альтернатива, кроме крайней альтернативы браться за оружие. В результате стали медленно прибывать средства и солдаты. Из Ла Рошели не поступило ни людей, ни денег, пока не началась кампания. Но эта церковь и другие, найдя на основании тщательного расследования положение дел таким, каким представляли его гугеноты, с жаром бросились в борьбу и щедро поддержали ее.
Главы гугенотов, перед тем как вынуть шпаги, собрались и причастились на Вечери Господней. После причастия они подписали договор или «Союзный акт», в котором поклялись в верности Богу и друг другу, в подчинении Конде, как главе протестантского союза. Они обещали помогать ему «деньгами, оружием, лошадьми и другой военной экипировкой», и объявили себя в полной боевой готовности «для защиты чести и прав короля, сохранения чистого поклонения Богу и должного соблюдения указов». Они также поклялись проводить реформацию нравов и истинного благочестия у себя и среди своих последователей, наказывать за богохульства, ругань и пороки, и поддерживать проповедь Евангелия в своем лагере. Это событие, которым ознаменовалось начало гугенотских войн, должно было укрепить уверенность союзников и объединить их перед лицом хитрого врага, который постоянно сеял между ними разногласие и разделение, а также оно освящало и возвышало войну, сохраняя священную цель в глазах тех, кто взялся за оружие.
Еще одним вопросом, который главы кальвинистов считали благоразумным решить до получения ударов, был важный вопрос о получении помощи из-за рубежа. В этом вопросе у противников были большие преимущества. Они не только могли рассчитывать на государственную казну в случае войны, пользуясь именем короля, но у них были и влиятельные и ревностные друзья за границей, которые, как они знали, поспешат им на помощь. Триумвирату обещали большую помощь богатые в то время правительства Испании, Италии и Савойи. Он твердо верил в эти обещания, потому что дело, за которое боролся триумвират с оружием в руках, было делом Папы и Филиппа Испанского в той же степени, как и Гизов. Подобно им и гугеноты окинули взглядом заграницу. Может им удастся найти союзников и помощь в тех странах, где исповедовалась протестантская вера. Предстоявшая война не была народной, она не была войной за вероисповедание в узком смысле, это была война за великий принцип протестантизма, как в лютеранском, так и реформатском аспекте, создававшая новую федерацию, которую не мог разделить Рейн и ограничить Альпы. Это была ни Галльская федерация, ни Тевтонская федерация, но великая духовная империя, которая встречала с любовью и вниманием все роды и племена, входившие в святое братство. Поэтому в начинавшейся войне ни Германия, ни Англия не могли считать себя нейтральными, так как любая победа католических властей, нацеленных на подавление реформации не только во Франции, но и во всех странах, являлась еще одним шагом победного марша этих властей к границам других реформатских стран. Правильной политикой Англии и Германии, конечно, была борьба на любом возможном расстоянии от их дверей.
Колиньи сомневался в разумности привлечения иностранных солдат во Францию. Он боялся негативного последствия, которое может вызвать этот шаг в людях от природы ревностных и гордых, и которым, он был уверен, это будет неприятно. Из-за каждого солдата союзных войск можно потерять местного солдата. Но опять события решили за него. Он видел, как савойцы, швейцарцы и испанцы ежедневно пополняют ряды роялистов и убивают детей Франции. Если он встретится с врагом, то с неравными силами, так как он не увидел возможности выставить такую же численность, как у врага. А если он хочет встретить врага во главе такой силы, которая позволит ему бороться, надеясь на победу, то должен делать как его противники, т.е. принять помощь тех, кто ее предлагает. Поэтому отправили двух посланников за иностранной помощью, одного в Германию, а другого в Англию, и оба получили теплый прием. Одному удалось договориться о нескольких тысячах немецких рейторах или тяжелой кавалерии, хорошо известной в те дни на поле боя, где они сминали целые ряды более легких родов войск Франции. Другой посланник смог уговорить королеву Елизавету, тщательно заботившуюся о деньгах и подданных, так как Англия не была богата обоими, как много лет спустя, помочь гугенотам 140 000 кронами и 6 000 солдатами при условии, что город Гавр будет на ее попечении.
Глава 9
Первая гугенотская война и смерть герцога Гиза
Заключительная увертюра – Отказ – Два знамени – Разделение Франции – Гугенотский Орлеан – Штаб-квартира – Конде – предводитель – Колиньи – Две армии встречаются – Политика Екатерины – Без боя – Руан в осаде – Картина двух лагерей – Падение Руана – Бедствия – Смерть короля Наварры – Битва при Дрё – Герцог Гиз – единственный диктатор – Конде в плену - Орлеан осажден – Жители должны быть преданы мечу – Покушение на герцога Гиза – Верховная власть Екатерины Медичи – Амбуазский эдикт
Не желая начинать войну, принц Конде сделал еще одну попытку при дворе, перед тем как обнажить шпагу и вступить в сражение. Он хотел зачехлить знамя и распустить солдат при условии, если ему гарантируют соблюдение Январского указа до исполнения королем совершеннолетия. Если тогда Его Величеству не будет угодно далее сохранять свободу совести для подданных, то принц и его соратники должны иметь право уехать в другую страну без ущерба для своих имений и собственности. Далее он потребовал, чтобы триумвират удалился от двора, добавив, что если правительство не согласится на эти разумные условия, то оно будет отвечать за все бедствия, упавшие на страну. Условия не были приняты, все меры в интересах мира были исчерпаны, несколько провинций и городов королевства поспешили объединиться, каждый под своим знаменем. Еще раз Франция отвечает на вопрос о своем будущем, и, к сожалению, звучит тот же старый ответ, она повторяет выбор, сделанный при Франциске I. Опять она идет по дороге вниз, ведущей к революции и пропасти. Однако Франция не единодушна, она разделена пополам. Вообще говоря, вся Франция к югу от Луары исповедовала протестантскую веру. Все большие города Орлеана – Тур, Пуатье, Бурже, Бордо – открывали ворота солдатам Конде и охотно становились под его знамя, то же самое делали укрепленные замки Лангедока и Дофине. На севере Нормандия с ее городами и замками была на той же стороне. Только что перечисленные города и провинции были наиболее населенными и процветающими во Франции. Именно в этих областях реформация более глубоко пустила корни, отсюда единодушие и готовность, с которой их жители вставали на сторону протестантов.
Колиньи, служа заместителем Конде, был вдохновителем и руководителем кампании. Твердость характера, большой военный опыт, способности, дальновидность, решительность, все выделяло его, как человека, предназначенного к руководству, хотя понятия века требовали, чтобы такое предприятие возглавлял принц крови. Колиньи, возвышаясь над всеми принцами и дворянами, окружавшими принца Конде, вселял в солдат уверенность, так как они знали, что он поведет их к победе, или в противном случае сделает еще более трудное, обратит поражение в победу. Именно его проницательный взгляд определил Орлеан центром стратегии гугенотов. Здесь, где Луара широким потоком течет перед их позицией, а сзади лежат дружественные южные равнины, у них не будет недостатка ни в продовольствии, ни в солдатах. Поставки в любом количестве попадут в их лагерь по речной магистрали, они смогут брать рекрутов в армию из полного энтузиазмом населения сзади них. Более того, гугеноты стали хозяевами Руана в Нормандии, которая держит в руках Сену, это позволило им изолировать лагерь врага, Париж. Они смогли закрыть ворота двух главных артерий, по которым в столицу шли поставки продовольствия и вызвать там голод. Перекрыв Луару, они отрезали Париж от вина и фруктов плодородного юга, а владение Сеной позволило им останавливать по своему усмотрению поток зерна и скота с севера.
С такими двумя крепкими позициями, одной на юге, а другой на севере от столицы, казалось, что гугенотам нужно было овладеть только столицей, чтобы закончить кампанию. «Только один Париж – пишет Давила – имеет больше значения для их партии, чем половина королевства». Это был оплот католицизма, и его фанатичное население представляло для триумвирата неистощимый источник рекрутов. От проницательного взора Колиньи не ускользнуло преимущество захвата Парижа. Он посоветовал Конде сразу пойти на него и ударить, прежде чем Гизы закончат приготовления для его обороны. К сожалению, принц медлил, пока не упустил блестящую возможность.
В конце июня Конде и Колиньи выступили из Орлеана на Париж, и почти в тот же момент триумвират выступил маршем из Парижа, чтобы осадить гугенотов в Орлеане. Две армии примерно в 100 000 человек каждая встретились на полпути между двумя городами. Сражение было неизбежным, и если бы оно состоялось в тот момент, то, вероятно, успешно для гугенотов. Но королева-мать, сделав вид, что она боится кровопролития, выступила с предложением переговоров руководителей обеих сторон. Екатерина Медичи хвалилась, что может пером сделать больше, чем двадцать генералов шпагами, успех в данном случае подтвердил это. Ее предложение вовлекло протестантов в сети дипломатии. Уловка, которой воспользовалась Екатерина для сохранения мира, состояла в том, чтобы руководители обеих сторон отправились в ссылку, пока король не достигнет совершеннолетия, и не прекратятся волнения в стране. Но предложения о ссылке были неравными. Колиньи и его соратники должны были покинуть Францию, а Гизы с друзьями только королевский двор. Было очевидно, что вследствие такого плана Екатерина останется единственной хозяйкой положения и будет править без конкурентов. Триумвират должен был остаться в пределах досягаемости в случае, если королева-мать пожелает его видеть. С другой стороны, Конде и Колиньи должны были быть удалены за пределы страны, и спустя продолжительное время могут быть призваны, если в их услугах будут нуждаться или если французская земля сможет вынести их поступь. Для глав гугенотов ловушка была очевидной, чтобы не попасть в нее. Однако королева добилась цели. Ее находчивость защитила Париж, время работало на правительство. В течение этих недель силы роялистов окрепли, а гугенотов ослабли.
Триумвират сделал следующий ход в кампании, решив напасть на Руан. Гугеноты, хозяева этого города, держали ключи от Сены. Так как поставки Парижу были отрезаны, триумвират был очень обеспокоен; неизвестно, как долго фанатизм и преданность парижан сможет выдержать голод. Сену нужно открыть любой ценой. Кроме того, правительство испытывало опасение, что английская королева может послать войска в Нормандию и с помощью гугенотов захватить провинцию. Если это случится, Париж будет в опасности. Поэтому герцог Гиз выступил с армией для осады Руана. Пока он копает траншеи, дислоцирует силы и готовится к атаке, давайте посмотрим на дисциплину и воздержанность в обоих лагерях.
Нам хорошо знакомы картины армии Кромвеля. Мы читали, как в его лагере раздавались необычные звуки псалмов и молитв, как солдаты воодушевлялись верой, благодаря которой они с такой же готовностью шли на двухчасовую проповедь, как на прорыв или сражение. Такие же картины можно было увидеть в лагере французских гугенотов, как и в лагере великого английского пуританина век спустя. Нравственность их армии была высокой, а дисциплина строгой, особенно в ранних кампаниях. Солдат шел в бой с Библией, и это действовало лучше, чем любой моральный кодекс или суровое наказания для поддержания порядка. Гугеноты писали на своих знаменах: «За Бога и принца», и они понимали, что должны были жить по Евангелию и бороться за него. Их нельзя было обвинить в мародерстве; амбары фермера и склады купца были в безопасности при них; за все, что они получали от населения, они платили. В лагере были запрещены карты и кости, не было слышно ругательств и богохульства, безнравственные поступки карались суровыми наказаниями и были исключением. Один из офицеров высшего ранга, опозорив армию гугенотов поступком либертинизма, был повешен.
Тот же абсолютный порядок был в стенах города Руан, вокруг которого появились вражеские знамена и редуты. Кроме жителей там было 12 000 отборных пехотинцев из армии Конде, четыре конных эскадрона и 2 000 англичан, а также 100 дворян, изъявивших желание умереть за город. Театры были закрыты. Выдуманные трагедии были не нужны, когда была настоящая. Церкви были открыты, и каждый день читалась проповедь. Жители дома пели псалмы, как будто бои шли далеко от их ворот. На бастионах тысячами голосов звучали ветхозаветные гимны, которые перекрывали крики командиров и выстрелы пушек.
Желание участвовать в обороне переполняло все слои общества и оба пола. Дочери и жены местных солдат спешили на стены, и, несмотря на шквал огня вокруг них, подносили снаряды и оружие. Они защитят свою свободу или умрут. Город был под командованием графа Монтгомери. Из-за непримиримой вражды Екатерины Медичи он убежал в Англию, где принял реформатскую веру, и вернулся оттуда во Францию, чтобы помочь гугенотам в их великой борьбе. Он был опытным и отважным генералом. Зная, что ему не будет пощады, он решил сделать Руан своей могилой, но не сдаться.
Обратимся к лагерю роялистов. Картина там была противоположной только что описанной картине. «Здесь царило – пишет Фелис – крайнее распутство». Екатерину Медичи сопровождали фрейлины, которые предавались тем же порокам в траншеях, что и в Лувре. Азартные игры и попойки составляли досуг простых солдат, а досуг командиров и рыцарей – турниры и интриги. Эти две глубоко различные картины отделяет не столетие, а всего лишь стены Руана.
Король Наваррский командовал лагерем роялистов. Осаждавшие пытались захватить город не менее шести раз, и каждый раз атаки отбивались. В конце пятой недели подложили мину, и большая часть стены разрушилась. Солдаты кинулись в пролом, и Руан был взят. Ему первому пришлось испить горькую чашу, которую потом пришлось осушить многим городам Франции. Он был отдан солдатам на целую неделю. Они делали, что хотели, а их желания понятны без описания. Оставляя покров на остальных ужасах, мы выбрали описание двух разных кончин. Первая – смерть пастора Августина Марлора. Он выделялся на коллоквиуме в Пуасси, где реформация отстаивала себя перед светскими и церковными властями Франции, своим глубоким благочестием и высокой эрудицией. Во время всех пяти памятных недель осады его героические слова, адресуемые ежедневно гражданам с кафедры, воплощались солдатами в подвиги на стенах города. «Ты соблазняешь людей», сказал ему коннетабль Монтмореанси, когда пастора привели к нему после взятия города. «Тогда – спокойно ответил Маллорат – сначала Бог соблазнил меня, так как я проповедую только Евангелие Его Сына». Поместив на телегу, его сразу отвезли на виселицу и повесили. Он с кротостью и христианским мужеством перенес оскорбления и жестокость на месте казни.
Другая смерть – смерть Антуана де Бурбон, короля Наварры. Как мы уже говорили, он оставил протестантов, заманенный блестящими, но иллюзорными обещаниями короля Испанского, и согласился быть фиктивным главой католической стороны. При осаде он был смертельно ранен, и при приближении смерти, он, хотя и поздно, но покаялся. Он призвал своего врача, тщетно пытавшегося вылечить рану, почитать ему из Писания. Он поклялся, что если выживет, Евангелие будет проповедано во всех его владениях. Он умер в возрасте сорока четырех лет, не оплаканный обеими сторонами.
После падения и разграбления Руана прошло семь недель, когда две армии встретились (19 декабря) около города Дрё. Это было первое открытое сражение гражданской войны и единственный настоящий бой первой кампании. Перевес сил был огромный, у гугенотов было 10 000 солдат всех родов, а у роялистов 20 000 конных и пеших. Гугеноты выигрывали сражение, когда герцог Гиз, изменив тактику, вырвал победу из их рук. Все время, пока шла битва, то есть с полудня до пяти часов дня, Гиз держался в арьергарде, окруженный отборным отрядом, и наблюдал за ходом сражения, время от времени посылая на помощь других членов триумвирата. Наконец, настал момент, которого он ждал. Герцог выехал вперед, приподнялся на шпорах, оглядел поле, и приказав резерву следовать за ним, так как их час настал, бросился вперед. Гугеноты беспорядочными рядами преследовали отступавших роялистов по всему полю; когда герцог налетел на них, у них не было времени, чтобы перестроиться. Измотанные сражением и неспособные выдержать натиск свежих сил, они отступили перед кавалерией герцога. Тактика Гиза была успешной. Победа от гугенотов перешла к роялистам.
Потери были огромными. На поле оставалось восемь тысяч убитых, среди которых был Ла Броз, начавший резню в Васси. Большое политическое последствие имела не только численность убитых, но и их высокое положение. Был убит маршал Сент-Андре, тяжело раненный Мантморанси сдался в плен, таким образом, из трех членов триумвирата остался только Гиз. Битва при Дрё увенчала его двойной победой, так как его немедленное назначение генерал-лейтенантом королевства и главнокомандующим армии отдавало Францию ему в руки.
Эта битва также отставила отметину на гугенотах. Принц Конде был взят в плен в самом конце сражения. После того как принца привели в штаб-квартиру Гиза, герцог и принц провели ночь на одной кровати. Говорят, что герцог спал крепко, а Конде не спал, думая о превратностях военной судьбы, которая неожиданно превратила его из победителя в пленника. Так как принц был в плену, генералиссимусом гугенотов был назначен Колиньи. Были убраны двое Бурбонов, Гиз и Колиньи стояли лицом к лицу.
Случилось так, что курьер, покинувший поле боя, когда армия правительства проигрывала, сообщил в Лувре о победе гугенотов. Екатерина Медичи, предвидевшая, что победа Колиньи ослабит власть Гиза, прореагировала очень холодно. Это свидетельствовало, что для удержания власти, она могла поддержать любую сторону. «Ну, тогда – сказала она, услышав известие курьера – мы должны молиться по-французски».
Война продолжалась, хотя уже на мерзлой земле и под хмурым небом, так как была зима. В этот час вся Франция была на поле битвы. Не было провинции и даже города, в которых католики и гугеноты не прибегли к оружию друг против друга. Однако мы должны проследить за маршем главной армии и не отвлекаться на перечисление провинциальных конфликтов. После поражения при Дрё Колиньи, теперь уже главнокомандующий, разделил силы гугенотов на две армии, с одной он отправился в Нормандию, а с другой послал своего брата д’Андело, чтобы занять Орлеан, оплот и центр гугенотов. Герцог Гиз шел за ним по пятам, чтобы осадить Орлеан. После того как он пришел к городу 5 февраля 1563 года, он осадил его. Был взят мост через Луару. Два важных предместья попали в руки герцога. Все было готово для взятия Орлеана 18 февраля. Герцог писал королеве-матери о том, что он намеревался предать мечу всех мужчин и женщин города и посыпать его основания солью. После хорошего начала он хотел собрать всех дворян Франции с их слугами под свои знамена, и с таким огромным войском выдворить адмирала в Нормандию, а затеи опрокинуть его и его последователей в море, таким образом, подавив восстание гугенотов. «Сначала выгоним лис из норы, - сказал он – а потом будем охотиться за ними по всей Франции».
Такова была короткая и страшная программа герцога по очищению Франции от ереси гугенотов. Там, где сегодня стоит прекрасный город Орлеан, завтра будет лишь груда развалин. И куда бы ни распространилась проказа во Франции, герцог будет уничтожать ее огнем и мечом, и не успокоится, пока не закончит работу. Гекатомба городов, провинций и людей украсит похороны протестантизма.
Герцог посетил траншеи, чтобы проверить, все ли было готово для атаки, которая должна была принести ему Орлеан. Ничего не было упущено из того, что он приказал. В сумерках он возвращался по дороге в свой замок. Позади был Орлеан, широкая и глубокая Луара катила свои воды под его стенами, а на его башни опускалась темнота. Увы, до следующего захода солнца в городе не останется ничего живого. Кровь матери и беспомощного ребенка, сурового воина, седого патриарха и цветущей девушки смешается в один красный поток, который сможет поспорить с Луарой по глубине. Это огромная жертва, но она требовалась для спасения Франции. У дороги, частично в тени двух каштанов сидит на коне человек, поджидая кого-то. Он слышит стук копыт. Это едет герцог, он узнает его по белому плюмажу. Он дает ему проехать вперед, затем, подъехав вплотную, разряжает в него пистоль. Снаряд проходит через правое плечо герцога (на нем не было кирас), и выходит через грудь. На мгновение герцог склоняется над гривой коня, но тут же занимает вертикальное положение в седле, и, выражая уверенность, что рана легкая, со смехом добавляет: «Они отплатят мне за это». Однако вскоре становится ясно, что рана смертельна, и слуги, собравшись вокруг него, несут его в дом и кладут на постель, с которой он уже не встанет.
Стрелял Жан Польтро, мелкий дворянин из Ангумуа, которого массовые убийства герцога и свои собственные лишения толкнули на фанатизм, похожий по открытости и преступности на фанатизм самого герцога. Казалось, что ужас преступления ошарашил его, так как вместо того, чтобы скрыться на своей прекрасной испанской лошади, он ездил кругами вокруг места преступления всю ночь, а утром был арестован. Он сначала обвинил Колиньи в причастности к убийству, но потом отрицал это. Адмирал с негодованием отверг обвинение и потребовал очной ставки с Польтро. Правительство поспешило казнить убийцу, таким образом, показав недоверие обвинению против Колиньи и лишив возможности открытого заявления на суде, что в случае дополнительных доказательств, могло укрепить положение правительства и в той же мере навредить положению гугенотов.
Вернемся к герцогу, который быстро приближался к смерти. Все предстало в ином свете. Его вера в католицизм не пошатнулась, но она принесла ему раскаяние в жестокости, с которой он пытался ее защитить. Он простил врагов и просил, чтобы не мстили за его кровь, он исповедался в неверности герцогине, стоявшей около него в слезах. Он искренне посоветовал Екатерине Медичи примириться с гугенотами, сказал, «о необходимости примирения, и, что если кто-нибудь будет противиться этому, то окажется нечестивцем и врагом королю и королевству». Смерть герцога Гиза до какой-то степени искупила многие мрачные события его жизни, и раскаяние перед смертью смягчил ужас, который испытываем мы перед его фанатизмом и жестокостью. Нам бы особенно хотелось отметить, что он умер в тот момент, когда поднялся на долгожданную вершину. Он был единственным членом в триумвирате, был во главе армии, вся власть в правительстве была в его руках, гугеноты были у его ног, и он занес руку, чтобы сокрушить их, когда, по словам Паскера, «его рог понизился».
Смерть герцога Гиза передала правление в руки Екатерины Медичи. Смерть помогла этой женщине достичь заветной цели. Ее сын Карл IX царствовал, а она правила. У гроба Екатерина была не против мира с протестантами, но в ее природе было все делать исподтишка. Принц Конде находился с ней в Лувре, и она начала раскидывать вокруг него сети. Взятый в плен на поле сражения, как мы уже рассказывали, «он дышал – пишет Мезере – нежным воздухом королевского двора». Королева-мать спешила провести мирные переговоры до прибытия Колиньи, который не был так сговорчив как Конде. Принц встретился с несколькими протестантскими служителями, которые выразили единогласное мнение о том, что никакого перемирия не может быть, пока не восстановят без всяких ограничений и изменений Январский указ, который дал всем реформатам Франции свободу вероисповедания. Однако королева-мать и Конде состряпали договор о перемирии другого рода. Основными положениями их договора были следующие: дворяне имели право проводить богослужения у себя в замках, то же право давалось некоторому мелкопоместному дворянству, протестанты должны были собираться только в определенных городах. Такие положения не соответствовали Январскому указу, который не накладывал никаких ограничений на участников или место богослужений, но проявлял толерантность ко всем подданным королевства. Этот договор не давал ничего пасторам, он не давал ничего остальным верующим, кроме того, что не препятствовал придерживаться своих взглядов и молиться у своих очагов. Этот договор был подписан королем в Амбуазе 19 апреля 1563 года. Его зачитали в лагере Орлеана 22 апреля под неодобрительные возгласы солдат, которые выразили неудовольствие, разбив несколько статуй, до этого мирно стоявших в нишах. Указ был назван «мирным договором Амбуаза». Когда адмиралу Колиньи сообщили о нем, он с возмущением сказал: «Один росчерк пера разрушил больше церквей, чем наши враги за десять лет». Вернувшись форсированным маршем в Орлеан в надежде найти лучшие условия, Колиньи опоздал на один день, договор был подписан и запечатан. Таков был результат первой гугенотской войны.
Если даже протестанты не одержали победы на поле брани, тем не менее, их позиция укрепилась по сравнению с началом кампании. Триумвирата не стало, католические войска были без командующего, национальная казна была пуста, в то время как во главе гугенотов стоял самый опытный командующий той эпохи. Если бы у протестантских дворян хватило мудрости и мужества потребовать свободу вероисповедания, то правительство не смело бы отказать им, понимая, что обстоятельства ему не благоприятствуют. Но протестанты не были верны себе в этот трудный час, время ушло, а с ним и прекрасная возможность. Восстали новые враги, и новые бури омрачили небо Франции.
Глава 10
Екатерина Медичи и ее сын Карл IX – Встреча в Байонне –
Готовится Варфоломеевская ночь
Перемирие не удовлетворило ни одну сторону – Екатерина Медичи выходит вперед – Смертельный танец в Лувре – Какой будет политика Екатерины – меч или оливковая ветвь? – Карл IX – Его обучение – Королевский кортеж – Произвол иконоборцев – Негодование короля – Посланники герцога Савойского и Папы – Байонне – Замок – Ночные беседы Екатерины Медичи и герцога Альба – Договорились уничтожить протестантов Франции и Англии – Свидетельство Давила – Таванна – Маймбурга – Замысел должен был осуществиться в Мулине в 1566 году – Отложен
Мирный договор в Амбуазе завершил первую гугенотскую войну. Он не удовлетворил ни одну сторону. Протестанты не были довольны, так как явно это было не успехом, а поражением. Свобода, которую давал Январский указ всему королевству, была ограничена мирным договором Амбуаза определенными группами людей и определенной местностью. Гугеноты не могли понять принципа, на котором основывался договор. Если вера была неправильной, почему разрешали собираться в отдельных городах Франции? А если правильной, как видно было из указа, то они имели право исповедовать ее не только в некоторых городах, но во всем королевстве.
Кроме того, соблюдение указа Амбуаза было практически невозможно. Могли ли девять десятых протестантов не проводить богослужения? Так получалось по этому указу, или им надо было идти пятьдесят или даже сто миль до ближайшего предназначенного для этой цели города. Суды презирают смешные законы, так как они ведут к неповиновению.
Более того, мирный договор Амбуаза пришелся не по вкусу католикам. Незначительные уступки, сделанные гугенотам, сопровождаемые ограничениями, представлявшими насмешку над ними, по мнению папистов, были огромны, и вообще не должны делаться таким грешникам, как они. Поэтому договор не работал ни на одной стороне, возможно, так было и задумано составителями. Там, где протестантов было много, они не обращали на него внимания, и открыто собирались тысячами на богослужения, как будто никакого договора не было. Католики, со своей стороны, нападали на собрания реформатов даже в тех местах, которые были отведены для богослужений. Таким образом, ни одна сторона не воспринимала его. Обе стороны понимали, что им придется встретиться лицом к лицу на поле боя, но католики не были готовы обнажить шпаги, поэтому была небольшая передышка, если не перемирие, то отсутствие военных действий.
Именно в это время на небосводе взошла звезда Екатерины Медичи. Тучи, омрачавшие это светило, рассеялись, и оно зловеще засияло на небе Франции. Прошло тридцать лет с тех пор, как Екатерина, привезенная по водам средиземного моря на ярких судах Пизы, прибыла в порт Марселя под грохот пушек и крики тысяч собравшихся людей, чтобы отдать свою руку второму сыну короля Франции. Она была тогда шестнадцатилетней девушкой, сияющей как страна, из которой она приехала. Ее глаза были полны огня, лицо светилось улыбкой, особое очарование в каждом ее взгляде и движении. Но ее душа представляла контраст с ее внешностью, так как была под воздействием мрачного суеверия, которое скорее можно назвать некромантией, а не верой. Она приехала с решимостью заставить гордое королевство, на землю которого она только что вступила, подчиниться ее воле и служить ей, хотя бы ему пришлось утонуть в грязной пропасти или море крови. Она ждала тридцать лет, видя победу вдалеке, и терпеливо склоняясь перед обстоятельствами, которые была не в силах избежать.
Смерть была постоянной и надежной союзницей этой необычной женщины. Она часто навещала Лувр с тех пор, как дочь рода Медичи поселилась под его крышей, и каждое такое посещение продвигало флорентийку по дороге к власти. Сначала смерть дофина, у которого не было детей, открыла ей путь к трону. Потом смерть свекра Франциска I посадила ее на трон рядом с Генрихом II. У нее была корона, но не было королевства, так как Диана Пуате, как любовница, обладала тем положением, какое должна была иметь Екатерина как жена. Смерть мужа убрала с пути эту унизительную преграду. Но Мария Стюарт, племянница Гизов и жена правящего монарха, пользовалась его слабоумием, которое также хотела использовать Екатерина. Однако смерть убрала преграду, как и прежде, поразив Франциска II всего семнадцать месяцев спустя его восшествия на престол. Но восстал еще один конкурент, и Екатерине пришлось снова ждать. Поднялся триумвират и сильной рукой захватил управление Францией. Разве терпение итальянки навсегда останется без внимания? Нет, смерть снова пришла на помощь. Война и пистоль убийцы избавили ее от триумвирата. Герцог Гиз мертв, у нее больше нет соперников. Запретный путь теперь открыт, и Екатерина смело возглавила дела. Такое положение она удерживала к несчастью для Франции и к своему позору почти до последнего своего часа. Казалось, неблагоприятная задержка, на самом деле, обернулась на пользу королеве-матери. Хотя власть досталась ей поздно, она была более надежной. Когда, наконец, пришел ее час, он нашел ее в полном расцвете сил. У нее было время изучить не только отдельных людей, но и все партии, на которые была поделена Франция. Она прекрасно понимала дух и характер страны. Искусная в умении нетрудном для итальянки, умении притворяться, с удивительной способностью к интригам, не обладая особым умом для составления тонких замыслов, но обладая терпением, приобретенным в школе ожидания, не спешившая с мерами, пока они не созреют, дочь Медичи, сверх ожидания, могла показать себя в трудных ситуациях и оставить после себя памятник, который расскажет Франции более позднего времени, что Екатерина Медичи когда-то правила ею. Было естественно для нее, стоявшей на вершине, осмотреться вокруг, и осторожно выбрать для себя роль. Она пережила всех соперников при дворе, и гугеноты были единственными, которых ей следовало опасаться. Должна ли она подобно Гизу продолжать преследовать их мечом или протянуть им оливковую ветвь? Екатерина понимала, что она никогда не сможет объединиться с гугенотами. Это бы означало нарушение всех традиций ее рода, изменение всего образа жизни, что было немыслимо. Она не могла позволить Франции принять протестантскую веру, так как в этом случае страна утратить былое значение среди народов и ввяжется в войну с Италией и Испанией. Но с другой стороны, были некоторые серьезные соображения, которые надо было рассмотреть. Гугеноты были сильной партией, их вера распространялась во Франции, их советы и армии возглавлялись людьми самой высокой репутации и самого высокого интеллекта. Кроме того, у них были друзья в Германии и Англии, которые не просто спокойно смотрели, как их ставят к стенке. Продолжение войны казалось крайне неразумным. У Екатерины не было генерала подобного Колиньи, и непонятно, на чьей стороне будет победа. Армия гугенотов была малочисленной по сравнению с армией католиков, но превосходила ее отвагой, верой и дисциплиной, и чем дольше затягивался конфликт, тем больше солдат становилось под знамена гугенотов.
Было вполне понятно, что Екатерине надо примириться с протестантами, или, по крайней мере, сократить их количество, чтобы ослабить их влияние и урезать их права в надежде, что в удобный момент, который представится в будущем, она сможет напасть на них и истребить, либо неожиданной войной, либо массовым убийством. Несомненно, то, что она готовила было общей политикой, набрасывался план, а детали должны быть добавлены потом в зависимости от обстоятельств. Поэтому гугеноты получали от королевы-матери великодушные взгляды и мягкие слова, но никакой существенной помощи. Было перемирие, но кровь текла все время. Убийцы рыскали по всей Франции. За короткое время после подписания мирного договора от рук убийц пало не менее трех тысяч гугенотов. В действительности, во Франции больше не было одного народа. Было два народа на одной земле. Предательство и обман, отличавшие придворную политику, резко отделяли гугенотов от католиков, что не только угасла надежда на примирение, но и желание пропало. Роль, которую взяла на себя Екатерина Медичи, а именно балансировать между ними двумя, однако, с перевесом в сторону католицизма, была чрезвычайно трудной. Но ее итальянский характер и тридцатилетняя дисциплина сделали невозможную для других задачу сравнительно легкой.
Ее первой задачей было слепить сына по собственному подобию, пока он не будет податливым и опытным инструментом для достижения ее целей. По интеллекту он был выше своего брата Франциска II, который во время короткого правления воспринимался женой и матерью как слабоумный, и по смерти был похоронен как простолюдин. Говорят, Карл IX обнаруживал тонкий литературный и художественный вкус, которые были подкупающими чертами характера его деда Франциска I. При более благоприятных обстоятельствах он мог быть меценатом и дать полную свободу бурной энергии на охоте. Но какие мужские и благородные черты характера могли процветать в зловонной атмосфере Лувра? Атмосфера, в которой он вырос, была отравлена коррупцией, нечестием и кровью. Карла воспитывали манерам, не свойственным мужчине и королю, а именно лебезить перед придворными, скрывать грустные мысли за притворными улыбками и любезничать перед нанесением удара. Его мать послала в свой родной город Флоренцию за человеком для обучения принца, Альбертом Гонди, впоследствии герцогом Реца. Историк Брантоме дает этому человеку следующую характеристику: «Хитрый, порочный, лгун, великий притворщик, проклинающий и отрицающий Бога как сержант». При таком учителе не трудно понять, каким станет ученик, он не имел возможности познакомиться с добродетелью и честью. Какую картину мы созерцаем! Во главе огромной страны женщина без нравственных принципов, чувства сострадания и стыда, настоящая тигрица, она воспитывает своего сына, как тигрица своих детенышей. Несчастная Франция, какое мрачное будущее начинает затенять тебя!
Летом 1565 года Екатерина с сыном отправились королевским кортежем по Франции. Блестящая свита, состоявшая из принцев крови, высоких государственных особ, придворных кавалеров и дам, бедность добродетелей которых скрывалась под богатыми одеяниями, следовала за кортежем королевы-матери и царственным наследником. Жители провинций тысячами выходили поглазеть на великолепную кавалькаду, мелькавшую мимо них подобно комете. Эта поездка позволила Екатерине самой судить об относительной силе обеих партий в ее владениях и принять соответствующие меры. Она продвигалась от провинции к провинции, от города к городу, щедро, но, однако, рассудительно, рассыпая вокруг себя улыбки, обещания и хмурые взгляды. И кто знал лучше ее, когда быть великодушным, а когда делать строгий вид? В тех местах, где протестанты вымещали на каменных идолах гнев, который католики вымещали на живых людях, Екатерина позаботилась явно выразить свое неодобрение. Ее набожность была ранена при виде уничтожения предметов, предназначенных для священного пользования. Она постаралась, чтобы внимание ее сына было привлечено к последствиям иконоборчества гугенотов. В некоторых местах монастыри были разрушены, распятия опрокинуты, статуи изувечены, представляя печальную картину для набожных душ, и при виде которой верующая и мягкосердечная дочь Медичи не могла сдержать слез. Как отвратительна природа веры (так учили короля относиться к ней), которая способна на такие ужасные и нечестные действия! Он чувствовал, что королевство осквернено, он испытывал страх (не такой притворный страх как у матери, а настоящий трепет), как бы Бог, оскорбленный этими дерзкими кощунственными действиями, не поразил Францию возмездием, так как в то время каменные статуи и распятия, а не божественные заповеди и нравственные законы составляли религию. Произведенного на него впечатления, особенно в южных провинциях, где нечестие, казалось, достигло высшей точки вследствие разграбления святых зданий и мебели, говорят, молодой король никогда не мог забыть. Думают, что это повлияло на его дальнейшую политику.
Королева-мать имела еще другую цель в предпринимаемой ею поездке. Она позволила ей, не привлекая внимания, узнать о настроениях соседних правителей по важному вопросу той эпохи, а именно по протестантизму, и придти с ними к общему пониманию относительно мер для его уничтожения. Земные цари «замышляют против Господа и Его помазанника». Хотя они охотно дают связать себя главному правителю города на семи холмах, они пытаются избавиться от уз Царя, которого Бог поставил на святой горе Сион. Великие люди земли не поняли реформацию и трепетали перед ней. Сила, которую можно было победить с помощью меча, не представляла для них трудности. Но сила, которую пытались уничтожить с помощью меча, которая попиралась многими армиями, которую жгли на костре, но которая не умирала (сила, которая становилась тем крепче, чем чаще она терпела поражение, и которая как бы поднималась заново из могилы на удивление врагов) была чем-то новым на земле. Была в ней какая-то тайна, которая наводила ужас на врагов. Они не знали, откуда она пришла, до какой степени она может возрасти и как ее «нужно встретить». Меч был единственным оружием, которым они владели, поэтому они часто собирались для обсуждения и составления заговоров. Трентский собор, закончивший недавно свои заседания, порекомендовал, но на самом деле приказал, объединиться католическим правителям и государствам в союз для борьбы с реформатским учением. Филипп Испанский возглавил его. Его угрюмый и фанатичный характер вряд ли нуждался в помощи собора. Екатерина Медичи направлялась на встречу с послом этого человека, чтобы поддержать политику, которая свяжет общим делом две короны, Испании и Франции. Ее стопы направлялись в Байонне на юго-западной окраине ее владений. Но ехала она туда специально окольными путями, чтобы узнать о настроении соседних правителей под видом обмена любезностями. Когда она ехала через Савойские Альпы, у нее состоялась беседа с герцогом Савойским, который передал черекз Екатерину добрые пожелания и прочее. В Авиньоне, столице папства на то время, когда Рим был слишком беспокоен для безопасного проживания там Пап, Екатерина остановилась, чтобы дать аудиенцию папскому легату. Потом она поторопилась в Байонне, где должна была встретиться с герцогом Альба, который будучи представителем самого сильного монарха христианского мира, был более важной особой, чем другие послы, которым она давала аудиенцию. Необходимо было придти к окончательному решению.
Королевская кавалькада приблизилась к тихому месту на берегу Бискайского залива, где среди цветущий плантаций и растительности почти тропической пышности, а также линии укрепленных фортов, гнездился небольшой городок Байонне, чье имя «хороший залив» противоречило его истории. Узкий лиман в конце залива допускает воды Атлантики к стенам города и позволяет кораблям дружеских держав укрыться под прикрытие его пушек. Лазурные вершины Пиренеев, появляющиеся на юге, говорят путешественнику о том, что он приближается к границам Испании. Здесь в замке, все еще венчающим возвышенность справа от бухты, Екатерина Медичи встретилась с полномочным представителем Филиппа II. Король Испании не приехал лично, но послал свою жену Елизавету, дочь той самой Екатерины Медичи и сестру Карла IX. С королевой приехал генерал Филиппа, знаменитый герцог Альба. Этот человек был одержим ненормальной яростью по отношению к протестантизму, которая, встретив такой же фанатизм в его господине, стала связующим звеном обоих. Альба был правой рукой Филиппа, его советником во всяком зле. Именно шпагой Альбы Филипп пролил море крови, в котором хотел потопить протестантизм. Здесь в этом замке испанец-ментор встретился с хитрой и красноречивой итальянкой. Екатерина приказала построить в замке крытую галерею, чтобы она могла навещать герцога в любое время незаметно для других. В основном встречи проходили ночью. Так как никто на них не присутствовал, то точные схемы и заговоры, вероятно, останутся в тайне до Страшного Суда, если не заговорят дубовые стены. Также можно догадаться о них по последующим событиям, нашедшим место на страницах нашей истории. То, что на встречах обсуждалось и рассматривалось массовое убийство, как один из основных методов очищения христианства от ереси Кальвина, было очевидно из выражения Альбы, услышанного маленьким сыном королевы Наваррской, будущим Генрихом IV, чья жизнерадостность завоевала расположение Екатерины, и кого она иногда брала с собой в покои герцога, думая, что обсуждаемые вопросы выше понимания мальчика. Это выражение было записано всеми историками с небольшой разницей в словах. Мысль была выражена герцогом вульгарной, но выразительной метафорой, а именно: «Голова одного лосося стоит десяти тысяч лягушек». Это выражение, использованное в разговоре, в котором фигурировали имена протестантских лидеров, стало понятным маленькому, но не по годам развитому Генриху Наваррскому. Он пересказал его придворному, прислужившему ему. Придворный послал его зашифрованным матери принца Жанне д’Альбре, и через нее о нем узнали главы протестантов. Все протестантские вожди Франции и Германии рассматривали это выражение, как тень какой-то ужасной трагедии, задуманной в этом замке дочерью фанатичного рода Медичи и кровожадным помощником Филиппа II. Этой тайне, остававшейся в двух темных душах, было суждено быть написанной однажды на лице Франции кровавыми буквами. Произнесенная шепотом в тишине дубовых стен, она вскоре прогремит по всему миру, и прокатиться страшным эхом по страницам истории до конца времен. Об этом, по всей вероятности, шла речь на встречах в Байонне. Конспираторы не планировали конкретного убийства в конкретный день конкретного года. Они договорились скорее о политике предательства и убийства по отношению к протестантам, которая при благоприятных обстоятельствах, однако, могла вылиться в катастрофу европейского масштаба.
«Королева Испании – пишет Давила, повествуя о встрече в Байонне – приехала сюда в сопровождении герцога Альба и графа де Беневена. В то время как они устраивали турниры и другие развлечения, так как только это их интересовало, между двумя коронами проводились тайные встречи, чтобы придти к единому мнению. После того, как были взвешены и рассмотрены общие цели, они пришли к соглашению, что одному королю надлежало помогать и поддерживать другого для примирения государств и очищения их от других верований. Но они не пришли к одному мнению насчет наиболее подходящего и безопасного пути осуществления данной цели. Герцог сказал, что король не может сделать ничего более недостойного и предосудительного, чем разрешить свободу совести своему народу, допустив столько разных верований в государство, сколько существуют людских фантазий, что разнообразие мнений всегда заставляло подданных вооружаться и возбуждало предательство и мятежи. В заключение он сказал, что «поэтому они должны суровыми средствами, неважно огнем или мечом, искоренить зло».
Историк пишет, что королева-мать была склонна к более мягким мерам, прежде всего не желая пачкать руки в крови королевской семьи и знатных дворян королевства, и что она оставила это как крайнее средство. «Обе стороны – пишет он – имеют целью гибель гугенотов и установление господства. Поэтому они, наконец, пришли к заключению, что один король должен помогать другому тайно или открыто с целью успешного выполнения трудного предприятия, но оба из них свободны выбирать наиболее подходящие и своевременные для них средства и методы». Таванна, чье свидетельство вне сомнения, подтверждает заявление Давила. Короли Франции и Испании в Байонне – пишет он в мемуарах – через герцога Альбу решили уничтожить гугенотов во Франции и Испании». Маймбург повторяет то же самое. «Два короля пришли к соглашению – пишет он – уничтожить всех протестантов в своих владениях».
Полагают, что массовое убийство должно было совершиться на следующий год (1566) на ассамблее коннетаблей в Мулине. Тем временем мрачная тайна Байонне просочилась во многие районы, так что Конде и Колиньи не могли пренебречь ею. И хотя они приехали с союзниками в Мулин, подчиняясь королю, они были хорошо вооружены, и Екатерина Медичи не отважилась нанести решающий удар.
Глава 11
Вторая и третья гугенотские войны
Перемирие Лонжюмо – Вторая гугенотская война – Ее одно сражение – Перемирие, которое не перемирие – Третья гугенотская война – Конспирация – Происшествие – Протестантские вожди в Ла Рошели – К ним присоединяется королева Наваррская и принц Беарна – Битва при Жарнаке – Смерть принца Конде – Героизм Жанны д'Альбре – Несчастье при Монконтуре – Темная ночь – Беды Колиньи – Величие его души
Возвращаемся к рассмотрению положения протестантов во Франции. Мирный договор Амбуазе, несовершенный с самого начала, стал грубо нарушаться. Собрания протестантов стали разгоняться, верующих стали убивать, пасторов изгонять или запрещать, за такое насилие они не могли добиться никакой сатисфакции. Железный обруч постепенно сужался вокруг них. Должны ли они сидеть, пока их окончательно не раздавят? Нет, они должны снова прибегнуть к оружию. Двор усугубил дело, наняв 6 000 швейцарских наемных солдат. Услышав об этом, принц Конде собрал совет глав гугенотов. Мнения разделились. Колиньи советовал еще немного подождать. «Я хорошо вижу, – сказал он – как нам разжечь пожар, но я не вижу воды, чтобы потушить его». Его брат д’Андело советовал приступить к немедленным действиям. «Если вы будете ждать, - воскликнул он – пока вас выгонят в другие страны, посадят в тюрьмы и затравят толпой, какая польза будет от вашего терпения? Те, кто привели 6 000 иностранных солдат к нашим очагам, уже объявили нам войну». Конде и Колиньи пошли к королеве, чтобы убедить ее поступать справедливо с реформатами. Екатерина была глуха к их просьбе. Затем они по примеру герцога Гиза пятилетней давности, попытались захватить короля и королеву-мать в их замке Бри. Заговор был раскрыт, двор спасся поспешным бегством. Швейцарцы пока не прибыли, и Екатерина, находясь опять в безопасном Париже, удивляла протестантов переговорами. «Свободное исповедование веры» было одним из постоянных требований гугенотов. Наконец, швейцарцы прибыли, переговоры прекратились, и ничего больше не оставалось, как взяться за оружие.
Это подводит нас ко второй гугенотской войне, о которой расскажем несколькими предложениями. Вторая гугенотская война была кампанией одного сражения, продолжавшегося около часа. Сражение, названное битвой при Сен-Дени, велось под стенами Парижа. Поле битвы захватили гугеноты, предложившие роялистам сражение на следующий день, но те отклонили, предоставив протестантам возможность объявить о победе. Среди убитых был опытный воин Монтгомери, занимавший высокий пост коннетабля Франции при четырех королях. Герцог Анжуйский, любимый сын Екатерины, стал после него генералиссимусом французской армии, таким образом, верховная власть еще больше была сосредоточена в руках королевы-матери. Зимние месяцы прошли без борьбы. Когда пришла весна, протестантские силы были так укреплены силами из Германии, что двор посчитал разумным заключить с ними договор, и 20 марта 1568 года был подписан недолговечный мирный договор в Лонжюмо. «Это перемирие – пишет Мезере – отдало гугенотов на милость врагов, единственной гарантией его было слово итальянки».
При Конде армия рассеялась, и Екатерина забыла данное обещание. Все время, пока продолжалось перемирие, шесть коротких месяцев, протестантам пришлось претерпеть большие бед, чем на поле боя с оружием в руках. Опять с кафедр гремели проповеди против ереси, опять врывались разъяренные толпы, опять кинжал убийц был в деле, и кровь гугенотов не переставала течь во всех городах и провинциях Франции. Было подсчитано, что не менее десяти тысяч человек погибли за этот короткий период. Двор ничего не делал, чтобы удержать убийства, но считают, что даже подстрекал к ним. Устаешь от монотонного описания перечня актов насилия и убийств. Надо признать, что кровопролитие не было только с одной стороны. Около двухсот католиков, включая несколько священников, были убиты протестантами. Об этом надо скорбеть, но никто не должен удивляться. Из двухсот тысяч гугенотов Франции не все были благочестивыми людьми. В то время, когда были убиты двести католиков или около того, гугеноты погибали ужасной смертью десятками тысяч в результате чудовищных и позорных актов насилия. В стране не было справедливости. Группа людей, захвативших Лувр и называвших себя правительством, была разбойником в логове, заманивавшим и убивавшим свою жертву. Несомненно, во Франции были люди, понимавшие это, хотя не действовали общественные законы, а только естественные законы.
Дела обострились, когда обнаружился заговор, немедленно приводившийся в исполнение. На заседании совета в Лувре было решено схватить двух протестантских руководителей – принца Конде и адмирала Колиньи – и избавиться от них, приговорив первого к пожизненному заключению, и отправив второго на эшафот. Как только им стало известно о заговоре, принц и адмирал убежали в Ла Рошель с женами и детьми. Дорога была длинной, и путешествие утомительным. Они должны были пройти триста миль трудного пути, преграждавшегося реками и опасностями от многочисленных врагов. Случай, произошедших с ними по дороге, трогает нас до слез, так как мы видим руку Божью. Перед ними была Луара – широкая и бурная река. Мосты охранялись. Как пройти? Сочувствующий им проводник, знавший все тропы и укрепления, провел их берегом реки к месту напротив Сансера, и там группа, насчитывавшая почти двести человек, перешла благополучно реку. Они переходили, воспевая псалом «Когда Израиль выходил из Египта». Спустя два часа небо потемнело, полил дождь, и воды Луары, которые незадолго до этого были по колено лошадям, теперь поднялись и стали непроходимыми. Через некоторое время они увидели на другом берегу преследователей, но бурное течение реки остановило их продвижение и заставило отказаться от попытки преодолеть реку. «Как птицы, упорхнувшие из сети ловца», люди Колиньи обменялись взглядами, полными молчаливой благодарности. Остальную часть пути они прошли с легким сердцем и бодрым шагом. Они ощущали, хотя и не могли видеть, покров Всемогущего Бога, и так идя дальше, они, наконец, пришли благополучно в Ла Рошель.
Ла Рошель был в то время крупным торговым центром. Его жители были независимы во взглядах, что свойственно торговым людям. Приняв реформацию, жители, в основном, были к тому времени протестантами. Заграницей ждали надвигавшегося кризиса, вследствие этого все главы и командиры армии гугенотов отправились со своими последователями в этот оплот гугенотов. Мы видели, что туда приехал Конде и Колиньи, а вскоре после этого приехал еще один знаменитый гость – Жанна д’Альбре. Королева Наваррская приехала не одна. Она привезла своего сына Генриха, принца Беарнского, чей мужественный характер начал уже проявляться, и кого мать в трудный час посвятила на служение делу протестантов. Их прибытие воодушевило жителей и солдат Ла Рошели. Конде сдал командование армией гугенотов принцу Беарнскому, совершив благородный поступок согласно понятиям того времени, так как Генрих был ближе к трону, чем он. Благородство Конде возбудило общее благородство. «Нет, - сказала Жанна д’Альбре – я с моим сыном здесь для того, чтобы способствовать успеху великого дела, или чтобы разделить поражение. Мы с радостью встанем под знамена Конде. Божье дело дороже мне, чем мой сын».
В сложившейся ситуации королева-мать издала указ, отменявший Январский указ, запрещавший исповедание протестантизма под страхом смерти и приказавший всем его служителям покинуть королевство в течение двух недель. Если чего-то не хватало для оправдания протестантов третьей войны, то указ дополнил. Зимой 1569 года две армии часто представали друг перед другом, но как только они сходились для боя, разражалась буря невероятной силы, и противники вынуждены были подчиниться высшей силе стихии. Наконец, 15 марта они встретились на поле при Жарнаке. Этот день стал катастрофой для протестантов. Застигнутые врасплох, полки гугенотов приходили на поле один за другим и уничтожались по частям при превосходящих силах противника. Принц Конде, проявив героизм, раненный, сброшенный с лошади, отчаянно боролся, стоя на коленях, пока не был убит. Колиньи посчитав дальнейшее сопротивление бесполезным, ушел с солдатами с поля боя. Результаты дня воодушевили королевский двор и католиков, а также породили уныние и отчаяние в сердцах протестантов.
Когда армия гугенотов была в подавленном состоянии, потерпевшая поражение от противника и опасавшаяся дальнейших поражений, перед ними неожиданно появилась королева Наваррская. В сопровождении Колиньи она проехала верхом на лошади вдоль шеренг, держа за одну руку сына, принца Беарнского, а за другую племянника Генриха, сына убитого Конде. «Дети Божьи и Франции, - сказала она, обращаясь к солдатам – Конде – мертв, но разве все потеряно? Нет, Бог, который дал ему мужество и силу бороться за дело, поднимет других достойный преемников. К этим храбрым воинам я причисляю своего сына. Убедитесь в его отваге. Солдаты! Я отдаю вам все, чем владею – земли, богатство, жизнь и то, что дороже всего, моих детей. Клянусь защищать до последнего дыхания святое дело, объединяющее нас!» Этими героическими словами она вдохнула в солдат свой дух. Они подняли головы, распрямили спины, огонь опять зажегся в их взоре. Генрих Наваррский был объявлен генералом армии под рукоплескания солдат. Колиньи и другие командующие первыми принесли присягу герою, которому все королевство однажды поклянется в верности.
Таким образом, гугеноты немного пришли в себя после катастрофы при Жарнаке, но их ждало еще бо;льшее несчастье. Лето, которое началось так зловеще, прошло без всяких последствий до 3 октября, когда произошло заключительное сражение при Монконтуре. Это был неблагоприятный момент для Колиньи, германские союзники взбунтовались, выбора у него не было. Гугеноты решительно бросились в бой, но их ряды разбились о крепкую фалангу врага, и прежде чем они смогли собраться, началась кровавая резня, вызвавшая в их рядах панику. Колиньи был ранен в самом начале, нижняя челюсть была сломана, и кровь, текшая из раны, шла в горло, почти удушая его. Так как он не мог командовать, его унесли с поля. Недолго продолжалась битва, но как велики были потери! Из 25 000 человек, которых Колиньи привел на поле боя, в конце под знамена встали только 8 000 человек. Не было амуниции, пушек, обозов и многих знамен. Снова темная ночь опускалась на французских протестантов. Когда Колиньи выносили с поля боя, мимо несли другие носилки с раненым воином. Это был Лестранж, старый дворянин и один из советников адмирала. Лестранж, случайно отдернув занавески и выглянув, узнал генерала. «Да, - сказал генерал, отерев набежавшую слезу – да, Господь милостив». Это – все, что он мог сказать. Как будто Божественная рука излила елей в сердце Колиньи. Рассказывая потом друзьям об этом эпизоде, он сказал, что эти слова были бальзамом для его души, в то время более израненной, чем тело. Вот, урок для нас, нет, много уроков, но мы можем остановиться подробно только на одном. Мы склонны предположить, что эти уроки служат примером высочайшей праведности и отличаются присутствием Святого Духа, который чаще всего пребывает в молитвенной комнате, а споры и сражения принадлежат к более низкому типу христианства. Конечно, есть исключения, но правило, как мы думаем, противоположно. Нужно различать между человеком, склонным к дискуссиям, и человеком со вздорным духом. Первый тип относится к наиболее преданным натурам, и наиболее духовным людям. Самое глубокое благочестие – то, которое может выдержать работу на износ; как самыми здоровыми растениями являются те, которые не засыхают без оранжереи, разрастаются на открытом воздухе и вырастают высокими, крепкими и красивыми среди дождей и бурь под открытым небом. Так и сейчас, пробиваясь сквозь тучи и пыль поля сражения, небесный луч пробился в душу Колиньи.
Адмирал был в отчаянном положении. Мы видели, как его выносили с поля боя удрученного и смертельно раненного. Его армия осталась на поле. Те, кто избежал судьбы своих товарищей, были подавлены и находились на грани бунта. Смерть сократила круг друзей, а остальные либо оставили его, либо даже обвиняли. В довершении всех неприятностей Екатерина Медичи приписала ему государственный переворот. По ее указке парламент Парижа объявил его вне закона и назначил цену в 300 000 крон за его голову. Его имения конфисковали, замок Шатийон сожгли дотла, он оказался бездомным и без друзей. На этом беды окончились? Нет. Пий V проклял его как «бесчестного и отвратительного человека, если он, вообще, заслуживает звания человека». Именно сейчас, Колиньи показал себя великим. Страшные бури обрушились на него одновременно со всех сторон, но он не склонился. Перед поражением, дезертирством, объявлением вне закона, едкими насмешками и проклятиями врагов, его благородство не уменьшилось, и вера в Бога не поколебалась. Славная победа ждала еще дело, бывшее в упадке. Оно не могло погибнуть; он верил, что с ним возродится его опозоренное имя и слава.
Он стоял на скале; о спокойствие его души среди бушевавших вокруг него бурь можно судить по письмам, адресованным в то время детям, (его героическая жена Шарлотте Лаваль умерла за два года до этого и не видела горя, обрушивавшегося на ее дом). «Мы должны следовать за Иисусом Христом, - писал Колиньи (16 октября 1569 года) – нашим Командующим, который идет перед нами. Люди лишили нас всего, что могли. Если это воля Божия, то мы должны быть радостнымим и в хорошем настроении, понимая, что эта потеря не обусловлена тем, что мы нанесли какой-то ущерб противникам, но единственно по причине их ненависти ко мне, а также из-за того, что Богу было угодно использовать меня для помощи церкви. В данный момент достаточно, что я предостерег тебя, и прошу во имя Господа упорно продолжать пребывать в добродетели».
Глава 12
Синод в Ла Рошели
Успех в глазах человека и Бога – Благородные советы Колиньи – Новая армия гугенотов – Беспокойство двора – Перемирие Сен-Жермена – Условия договора – Вероломство – Вера на поле боя – Синод в Ла Рошели – Число участников и их звания – Он ратифицирует учение и устав французской церкви, установленный первым синодом
Мы оставили протестантизм Франции и его величайшего борца адмирала Колиньи, пошатнувшимся от, казалось бы, смертельного удара. Принц Конде мертв, битва при Монконтуре проиграна, армия осталась лежать на поле боя, и под знаменами командующего осталась лишь горстка солдат. Многие из тех, кто поддерживал протестантизм, в отчаянии отошли, а те, кто остался верен, пришли в уныние и советовали сдаться. Екатерина Медичи, понятно, думая, что пришел ее час, поспешила нанести по ее мнению сокрушительный удар по протестантизму и по человеку, который считался его вождем. И именно сейчас среди всех бед Колиньи вошел в полноту духовной силы. А с ним, восстав из пепла, вновь набрало силу дело протестантизма.
Успех в глазах мира – это одно, а успех в глазах Божьих – совсем другое. Когда люди выигрывают битвы, с каждым днем приобретая все больше друзей и почестей, тогда « люди – говорит мир – идут уверенно к победе». Но когда дело или партия терпят поражение за поражением, когда друзья уходят, а беды прибавляются, мир видит в этом только поражение и прогнозирует только гибель. Однако это может быть необходимым шагом к успеху.
Подверженные тяжелым испытаниям, исполняющие Божью работу люди вынуждены отвернуться от человека и возложить всю надежду на Всевышнего. Они очищаются от порочащих остатков лести и человеческой похвалы, они вычищают оставшуюся закваску эгоизма. Дух Божий обильно нисходит на них, небесный покой наполняет их души. Они понимают, что опрокинуты. Вместо гибели, которую предсказывали мудрецы и их собственные опасения, они приближаются к цели, и их ждет победа. Так обстояли дела с протестантизмом Франции в тот час. Случившееся с ними несчастье, в котором враги видели лишь гибель, было прелюдией к более высокому положению, чем когда-либо ими занимаемому в этой стране..
После битвы главы протестантов и командиры армии собрались вокруг адмирала Колиньи с таким унылым видом и говорившие таким потерянным голосом, что было ясно, что они считали все потерянным. Но только не Колиньи. Он последним вынул шпагу из ножен, последним и вложит ее туда, он не оставит дела, пока с ним будет хоть один человек.
«Нет, - сказал Колиньи в ответ на унылый вид окружавших его людей – не все потеряно, ничего не потеряно. Правда, мы проиграли сражение, но в траншеях Монконтура похоронены не все гугеноты, протестанты Франции не побеждены, нам дадут другую армию те провинции королевства, где протестантизм пустил самые глубокие корни и которые не пострадали от недавних неудач». Он напомнил, что их друзья протестанты Германии и Англии и пошлют им помощь. Они не должны думать только об одном, не позволять своему воображению сосредотачиваться только на поражении. Они должны охватить всю сферу, не просто подсчитывать количество солдат-протестантов, но учитывать их нравственные и духовные силы. И когда они так сделают, то увидят, что нет причин отчаиваться в победе. Такими благородными словами Колиньи поднял дух друзей, и они решили продолжать борьбу.
Результат оправдал мудрость и мужество адмирала. Он обратился к провинциям за Луарой, где у протестантов было много друзей. Воодушевившись его призывом, пришли под его знамена с гор Беарна, из городов Дофине и Севенна молодые и крепкие воины, готовые защищать веру и свободу да самого конца. При наступлении весны доблестный вождь-патриот имел уже другую армию, более многочисленную и лучше организованную, чем та, которую потерял. Она была готова вступить в сражение и нанести еще один удар. Роковые поля Жернак и Монконтур не должны стать могилой для французских гугенотов.
После зимы и некоторых стычек с врагом, испытавших дух армии, Колиньи решил, что лучше всего отправиться прямо на Париж и поставить условия у стен столицы. Смелый проект был немедленно осуществлен. Слухи о приближении Колиньи вызвали оцепенение правительства. Двор, успокоившись мыслью о том, что протестантизм похоронен в огромных могилах недавних сражений, предался удовольствиям, которые губят тело и душу тех, кто им потворствует. Двор был в тупике. Страшный вождь гугенотов не только был снова на поле битвы, но шел в Париж, чтобы потребовать отчета за нарушенные мирные договоры и пролитую кровь. Мера, к которой прибег двор, чтобы сдержать надвигавшуюся опасность, была не твердой. Они послали герцога Анжуйского, третьего сына Екатерины Медичи, который впоследствии взошел на трон под именем Генриха III, с армией шевалье, чтобы остановить продвижение Колиньи. Суровые лица и тяжелые удары горских гугенотов отбросили назад изнеженных рекрутов герцога Анжу. Колиньи продвигался дальше. Еще несколько дней и Париж, окруженный гугенотами, будет взят. Немедленно собрали военный совет, на котором присутствовал король, королева-мать, герцог Анжу и кардинал Лотарингии. Было решено, как пишет Давила, прибегнуть к старой уловке, а именно предложить гугенотам перемирие.
Мир был установлен, как пишет Давила, а он знал тайны двора, в надежде, «что во Францию придут иностранные войска, и тогда эта уловка и удобный случай позволят им обезглавить руководителей протестантской фракции, а простые люди сдадутся и вернуться к ним в подчинение». Долго рассчитывали на окончание дела с помощью «уловки и удачного случая», отмечает далее историк. Екатерина Медичи пошла на уступки Колиньи, которого она незадолго до этого объявила вне закона, назначив цену за его голову, и 8 марта 1570 года Сен-Жерменский мир был подписан.
Условия договора были неожиданно благоприятными. Его основу составляла амнистия всех преступников, право гугенотов селиться в любой части Франции вне зависимости от религиозных убеждений, свобода собраний в пригородах двух городов всех провинций, допущение протестантов к большинству государственных должностей и возвращение конфискованной собственности. В качестве гарантии исполнения договора протестантам были отданы четыре города – Ла Рошель, Ла Шарите, Коньяк и Монтобан. Истерзанная страна немного вздохнула. Как приятно было гугенотам сменить военные лагеря и поля сражений на мирный дом. Было одно «но», память о многих мирных договорах, которые были подписаны только для того, чтобы их нарушить. И этот был третьим за семь лет. Между тем, дочь рода Медичи протягивала оливковую ветвь. Она не верила, что кто-нибудь из глав гугенотов появится при дворе, и что они не будут чувствовать себя в безопасности в своих собственных замках. Они ушли в полном составе в хорошо укрепленный город Ла Рошель.
Давила признает, что у протестантов были веские причины для подозрений. Перемирие было троянским конем. С этого времени тень Варфоломеевской ночи начинает падать на страницы истории. «После того, как перемирие было заключено и установлено, - пишет он – в умах короля и королевы начал формироваться план для заманивания главных гугенотов в ловушку, и они стали добиваться с помощью политики того, чего часто пытались добиться с помощью войн, но всегда бесполезно и с большой опасностью». Давила оказал нам любезность и показал политику, с помощью которой хотели добиться того, что нельзя было сделать силой. Король, «вошедший в возраст двадцати двух лет, имел решительный характер, исполненный негодованием дух и, прежде всего, он был лицемером». Он внимательно изучил договор, наказал толпы католиков за его нарушение в разных местах и попытался «другими уловками усыпить подозрение Колиньи и его друзей, чтобы завоевать их полное доверие и привлечь их ко двору». О том же свидетельствует Маймбург, кому мы полностью можем доверять. «Королева лицемерила, составляя договор, - пишет он – есть признаки, что договор такого рода не был заключен из благих намерений королевы, которая скрывала свои замыслы и шла на уступки гугенотов только для того, чтобы разоружить их и затем удивить тех, кому она хотела отомстить, особенно адмиралу при первой благоприятной возможности».
От бурной эпохи, в которую мы попали – восемь лет гражданских войн – обратимся назад в тихое утро при Лефевре, с грустью вспоминая псалмы жнецов на отдыхе в полдень, которые имели обыкновение петь их на полях Мо. Свет начала дня продолжал светить до полудня. Но с войной прошло благоприятное время. Благочестие закончилось на поле сражения, а евангелизация начала отступать назад. «Перед войнами – пишет Фелис – прозелитизм достигал больших масштабов и захватывал целые города и провинции; этому способствовал мир и свобода. Потом прозелитами становились немногие, и то с трудом. Сколько трупов было преградой между двумя общинами, какая враждебность и какие горькие воспоминания разделяли два лагеря. Если корень когда-то благородной лозы, давший побеги с одной стороны в Пиренеях, а с другой в Англии, все еще находится в земле Франции, то мы обязаны этим героям гугенотских войн. Разные обстоятельства требуют проявления разных достоинств. Псалмы и гимны стали первыми протестантами Франции. Громкие вопли к Богу, упование на Его крепкую руку и борьба до крови формировали служение гугенотов. Они были мучениками, хотя умирали в доспехах. Первый представлял более потрясающую картину, последние более величественную. По правде, время, в которое жил Колиньи, действовало на дух так же, как суровый климат на тело. Болезненные развиваются плохо, а здоровые становятся еще здоровее. Дуб, противостоящий ветрам, имеет сучковатые ветви и ствол, покрытый твердой корой, но внутри течет живительный сок, который дает ему жизнь и желуди в течение тысячи лет. Так и христианин, подверженный бурям подобных тем, среди которых находился Колиньи. Если его благочестие страдает внешне, то оно приобретает внутреннюю силу, которая проявляется в делах веры ради Бога и в делах самопожертвования и служения людям.
Между тем, сильные ветра сдерживались, чтобы не навредить французской лозе, и в течение этих двух спокойных лет был проведен синод реформатской церкви в Ла Рошели (1571 г.) Синод отмечает подъем протестантизма во Франции. Используя выражение античных времен, двери храма Януса были закрыты, военные знамена свернуты, гугеноты поднялись в укрепленный город Ла Рошель и провели в его воротах большое собрание. На синоде председательствовал Теодор Беза. Кальвин умер, сойдя в могилу незадолго до того, как беды стали собираться над Францией, но на его место встал достойный преемник, образованный и красноречивый Беза. На синод приехала королева Наваррская Жанна д’Альбре со своим сыном принцем Беарнским, будущим Генрихом IV. Также присутствовал молодой принц Конде Генрих, адмирал Франции Гаспар де Колиньи, граф Носсау, цвет французской знати, большое количество пасторов, командующие армией, много мирских участников, а также пестрое собрание, состоявшее из бургеров, виноградарей равнин и горских пастухов. Они ежедневно заседали, чтобы получить представление о состоянии протестантизма в разных провинциях и принять меры для создания реформатской церкви на родной земле.
Мы уже рассказывали о первом синоде французской протестантской церкви в Париже в 1559 году. На этом синоде закладывались основания церковного устройства, было составлено исповедание веры и определен в целом порядок и организация. С интервалом собирались пять национальных синода, этот в Ла Рошели был седьмым. Но, ни на этом, ни на пяти предыдущих не было внесено ни малейших поправок в вероисповедание или устав французской церкви, принятых на первом синоде в 1559 году. Это собрание, знаменитое участием многих образованных и высокопоставленных особ, одобрило то, что сделали одиннадцать пасторов в Париже двенадцать лет назад. Не было синода, подобного синоду в Ла Рошели ни до, ни после него в истории французской протестантской церкви. Это была короткая, но освежающая передышка. «Французская церковь – пишет некто – сейчас сидит под яблоней; Бог приготовил трапезу для нее в виду врагов ее».
Глава 13
Зачинщики Варфоломеевской ночи
Теократия и наказание за ересь – Лига – Филипп II – Настаивает на массовом убийстве – Позиция Екатерины Медичи – Безнадежность победы над гугенотами на поле боя – Пий V – Его аскетизм – Фанатик становится главным инквизитором – Его поведение в качестве Папы – Смерть – Переписка Пия V с Карлом IX и Екатериной Медичи – Убийство было четко намечено в общих чертах Папой.
Памятный синод в Ла Рошели закрыл заседания. Протестантизм достиг своего зенита во Франции, и теперь мы с печалью описываем преждевременное окончание дня, обещавшего быть долгим и ярким. Мы уже в тени огромной надвигающейся катастрофы.
Источник и причину Варфоломеевской ночи надо искать за пределами страны, в которой она произошла. Сочетание принципов с тайной политикой породило трагедию, которая не уступает по жестокости ни одному преступлению, когда-либо потрясшему мир. Первопричиной ее, как и других подобных убийств в христианском мире, является наместничество Папы. Пока христианский мир считается теократией, бунт против божественного монарха, другими словами ересь, будет и должен быть наказан смертью. К тому же, действие в этом направлении было задумано и предписано Трентским собором. «Католическая Европа – пишет Габерель – должна была уничтожить реформатскую Европу, и провозгласить два принципа – суверенную власть королей в политических вопросах и непогрешимость Папы в вопросах религии. Право на сопротивление мирскому и на исследование духовного считалось отвратительным преступлением, которое Лига хотела удалить из мира». Во главе Лиги был Филипп II, на фоне кровожадной свирепости испанского короля огромное рвение французского двора казалось теплым. Тогда в Нидерландах происходило массовое убийство, которое, несомненно, приняло форму войны, но почти ежедневно оставляло груды трупов. Оно производит на нас немного меньшее впечатление, чем Варфоломеевская ночь только потому, что совершилось не за одну неделю, а продолжалось на протяжении многих зловещих лет. Филипп не переставал требовать от Екатерины Медичи и Карла IX сделать то что, он делал во Фландрии. Эти многократные просьбы были, несомненно, эффективны, так как полностью совпадали с тем, что Екатерина считала правильной политикой. Стала очевидной безнадежность победы над гугенотами на поле сражения. Закончились три кампании, а положение протестантов стало прочнее, чем в начале войны. Как только побеждали и разгоняли одну армию гугенотов, на поле выходила другая более сильная армия. Принц Конде пал, но на его место встал командующий равного звания. Французский двор лелеял надежду, что если убрать руководителей, то люди растеряются, и борьба прекратится. Но быстрота, с которой заполнялись свободные вакансии и залечивались раны, наконец, убедила короля и королеву-мать, что эти надежды тщетны. Им следует ожидать в скором времени подъема протестантизма, если они не последуют совету Филиппа Испанского и не нанесут неожиданного и решительного удара по всем гугенотам. Но время и способ, как сказала Екатерина Филиппу, должны оставаться за ней.
В этот трудный момент для папства (так как если гугеноты победят во Франции, они пройдут победным маршем по Испании и Италии) вперед вышла более высокая власть, чем Филипп Испанский, чтобы давать советы по предпринимаемым шагам, но не только советы, а и авторитетные наставления, что надо делать, и давать высочайшие санкции на осуществление задуманного. Это выводит на сцену правящего понтифика. Мы попытаемся сделать понятной связь Папы Пия V с ужасным событием, к которому мы приближаемся. Для понимания этой части истории мы позволим его биографам представить нам человека, который играл в ней заметную роль.
Варфоломеевская ночь была задумана при Пие V, а осуществлена при его преемнике Григории XIII. Микеле Гислиери родился в небольшом городке Боско на равнине Пьемонт в 1504 году. Его родители были бедными. «Дарования сына – пишет его биограф Габутиус – открывали ему более широкую дорогу, чем ручной труд, которым занимались родители. Дух Божий возбудил его к такой жизни, которой он может несравненно больше служить Богу, избегая плотских сетей и достигая небесного блаженства». С ранних лет он отличался аскетизмом. Взяв за образец св.Доминика, основателя инквизиции, и имея естественное пристрастие к этому ужасному занятию, он поступил в доминиканский монастырь в возрасте четырнадцати лет. Он подчинял тело и душу законам ордена. Он строго соблюдал обет нищеты. Из собираемой им милостыни он даже не оставлял денег, чтобы купить себе зимнюю одежду, он терпел летнюю жару, предаваясь строгому аскетизму. Он трудился над тем, чтобы братия оставила праздность, обильные трапезы, богатые одежды и вела суровую, благочестивую жизнь вместе с ним. Если с ними это не удавалось, тем не менее, он сам продолжал аскетические упражнения, и вскоре слава о нем разошлась во все концы. Он был назначен духовником губернатора Милана, что вынуждало его совершать путешествие в двадцать миль и всегда пешком с сумой за плечами. По дороге он редко разговаривал со своими спутниками, «используя время – пишет его биограф – для молитвы или размышления на духовные темы». Его преданность римскому престолу и ревность, с которой он боролся с протестантизмом, обратили на себя внимание начальства, и его продвижение было быстрым. Из служений, он отдал предпочтение инквизиции из-за «страстного желания, пишет биограф, уничтожить еретиков и распространить католицизм». В его ведение был отдан район, включавший Комо и соседние города. Он исполнял обязанности этой ужасной канцелярии с таким неутомимым и яростным рвением, что часто подвергал опасности свою собственную жизнь. В герцогстве Миланском тогда ходили «пагубные и дьявольские учения» протестантизма, как их называл Габутиус. Микеле Гислиери был выбран как единственный человек, который мог справиться с этим злом. День и ночь он обходил свой диоцез в поисках еретиков. Это было слишком узкое поле деятельности для такой грандиозной работы, и один из самых злейших гонителей Павел IV назначил Гислиери на должность главного инквизитора. Это привело его в Рим, и здесь он нашел поле деятельности достойное важности задачи. Он продолжал служить при Пие IV, прибавив к родственному по духу служению инквизитора, алую шапочку кардинала. После смерти Пия IV Гислиери был возведен в папство, найдя сторонников в глазах кардинала Борромео и Филиппа II, так как всецело ревновал об уничтожении ереси. Римская церковь была тогда в самой гуще сражений, и Гислиери был выбран как самый подходящий человек, чтобы возглавить ее и придать новую силу организации, на которой она, в основном, основывала свою победу. Последующая жизнь Пия V оправдала это повышение. Пища его была скромной, одежда простой, посты часты, а содержание дома экономным теперь, когда на нем была тиара, как и во времена, когда он был простым монахом. Он поднимался с первыми лучами солнца, преклонял колени в долгой молитве, и часто слезы сопровождали его просьбы. Он обильно раздавал милостыню, забывал обиды, был добр с домашними. Его часто можно было видеть идущим в процессии босым с непокрытой головой и белой бородой, спадающей на грудь. Народ почитал его как самого святого Папу, когда-либо шедшего по улицам Рима. Но к этим качествам Пия V добавлялось еще одно чудовищное чувство, а именно глубокая абсолютная ненависть к протестантизму и твердая непоколебимая решимость искоренить его. В своем быстром подъеме по карьерной лестнице он видел руку Божию, ведшую его к вершине, чтобы оттуда он мог в одном сокрушительном ударе выместить всю месть папства на гидре ереси. Каждый час каждого дня он был занят исполнением того, что считал предназначенной для него работой. Он посылал деньги и солдат во Францию, чтобы вести войну против гугенотов; он постоянно писал письма королям и епископам папского мира, побуждая их к еще большому рвению в убийстве еретиков. То и дело из Ватикана был слышан возглас: «Убивать!» Пий V ни на минуту не сомневался, что эта бойня угодна Богу, и что он сам был инструментом для выливания чаш гнева на систему, которую он считал проклятой и осужденной на истребление.
Такой человек в ту эпоху сидел на папском престоле. Но давайте дадим слово самому Пию V. В 1569 году Папа, отчаявшись победить французских еретиков в открытой борьбе, тайно предложил более скрытный и надежный способ. «Наша ревность – пишет он в письме кардиналу Лотарингии – дает нам право настоятельно просить и призвать Вас использовать все Ваше влияние обеспечить серьезное принятие наиболее подходящих мер для истребления непримиримых врагов Бога и короля». После победы при Жарнаке французское правительство признало помощь, оказанную Папой для этой победы, тем, что послало в Рим несколько взятых с поля знамен гугенотов, чтобы их выставили в Латеране. Пий V ответил ликованием и постарался уговорить двор приступить к немедленному и беспощадному массовому убийству. «Чем больше Господь милостив к Вам и ко мне, - писал он Карлу IX – тем скорее Вы должны воспользоваться преимуществом данной Вам победы для преследования и уничтожения всех оставшихся врагов, и для вырывания всех корней, даже мельчайших корневых волокон этого ужасного и укоренившегося зла. Если их полностью не вырвать, они дадут новые побеги. Как было уже не раз, зло вновь появляется, когда Ваше Величество меньше всего ожидает его. Вы осуществите это, если мысли о людях или плотских вещах не соблазнят Вас, чтобы пощадить врагов Божьих, так как Вы не отвернете гнева Божьего, если только не отомстите за Него негодяям, оскорбившим Его, навлекая на себя заслуженную кару».
Советы, исходившие из такого места, были командами и не могли приобрести иную форму, кроме массового убийства. Чтобы эта форма была безошибочно понята, Папа привел цитату из Ветхого Завета.
«Пусть Ваше величество вспомнит случай с израильским царем Саулом и никогда не выпускает его из виду. Он через пророка Самуила получил от Бога указание бороться и уничтожить неверных амаликитян до такой степени, чтобы ни под каким предлогом не пощадить ни одного из них. Но он не послушался воли и голоса Божьего, за что потом был лишен трона и жизни». Если под Саулом подразумевать Карла IX, а под пророком Самуилом Пия V, на что явно намекал автор письма, разве это не было приказом, отданным королю Франции во избежание потери трона, убить всех гугенотов королевства, не щадя никого. «Этим примером – продолжает Папа – Бог хотел научить всех царей тому, что пренебрежение отмщением всем, кто восстает против Него, должно вызвать Его гнев и негодование против них самих».
Пий V написал Екатерине Медичи более простыми словами, так как ему был известен ее звериный характер, а также ее власть над сыном, пообещав ей помощь с небес, если она будет преследовать врагов католицизма, «пока их всех не убьют, так как только полным истреблением еретиков можно восстановить католическую веру».
В Байонне в 1565 году Екатерина встретилась с герцогом Альба, как мы уже видели, чтобы посоветоваться о способах избавления Франции от еретиков. «Наконец, они согласились, – пишет историк-современник Адриани – по мнению католического короля, что великое благословение нельзя получить, не истребив всех главарей гугенотов и не произнеся снова, как говорят, сицилийских молитв. «Они решили – пишет Гизо – что это должно произойти в Мулине, куда должен был вернуться король. Но потом исполнение было перенесено на дату Варфоломеевской ночи в 1572 году в Париж, потому что у гугенотов появились подозрения, и потому что решили, что в Париже легче и надежнее собрать их всех вместе, чем в Мулине». Таванн также пишет об этом: «В Байонне короли Франции и Испании при поддержке герцога Альба решили истребить еретиков Франции и Фландрии». Ла Ноне в своих мемуарах свидетельствует о том, что «при герцоге Альба в Байонне было принято решение истребить гугенотов Франции и Фландрии, на что пролили свет перехваченные письма, направлявшиеся из Рима в Испанию».
«Екатерина Медичи – пишет Гизо – поручила кардиналу Санта Кроссе уверить Папу Пия V, что у нее и ее сына нет ничего на сердце, кроме как собрать однажды адмирала с его союзниками вместе и убить их, но это дело трудное, – пишет она – чтобы обещать исполнить его в какое-то определенное время». «Де Ту – добавляет историк – считает эти факты достоверными, и добавив некоторые подробности, он завершает все это словами – вот, что происходило в Байонне в 1565 году».
Таким образом, именно рука Папы предписала Карлу IX и Екатерине Медичи полное истребление французских протестантов по возможности на полях сражений, а в случае неудачи, более скрытными, но надежными способами. Мы имеем свидетельства папистов и протестантов о том, что была договоренность между Екатериной и герцогом Альба в Байонне. Мы также обнаруживаем через Санта Кросе, что королева-мать обещала Папе от своего имени и ее сына истребить всех гугенотов, хотя по очевидным причинам отказывалась связывать себя какой-нибудь датой. С этого времени политика вступила в этап, ведущий к грандиозному исходу, о котором можно было безошибочно догадаться по письмам Папы и соглашению между Альбой и Екатериной.
Глава 14
Переговоры двора с гугенотами
Лицемерие огромного масштаба – Предложенный поход во Фландрию – Принцу Оранскому нужна помощь – Предложение пригласить ко двору Колиньи – Король принимает его – Предложение о браке сестры короля с королем Наварры – Жанна д’Альбре приезжает ко двору – Неожиданная смерть – Картина французского двора – Разговор Карла IX и папского легата – Обещание короля – Лицемерие
Однако на пути политики королевы-матери и Альба лежали огромные препятствия. Первым было глубокое недоверие Екатерине и Карлу IX, посеянное протестантами. Французский двор ни разу не заключал с ними честного мирного договора. Более того, протестанты так же погибали во время действия разных мирных договоров, как и во время войны. Поэтому после заключения Сен-Жерменского мира главы гугенотов не вернулись ко двору, а уехали в хорошо укрепленный город Ла Рошель. Их надо было выманить оттуда, усыпить бдительность и собрать руководителей в Париже. Сначала надо было осуществить этот план, ничего кроме терпения и тонкой хитрости не могло с этим справиться.
Нельзя было ослепить людей, не раз уже одураченных, обычным обманом. Французский двор понимал это. Поэтому должны были разработать новый более грандиозный план. Гугенотам расточались торжественные заверения, обещания и почести. Но прежде всего, был предложен план национальной политики Франции, совпадавший с взглядами глав гугенотов и требовавший их сотрудничества для успешного выполнения. Это придавало искренность заверениям двора, чего нельзя было добиться ничем другим, так как невозможно было подумать, что люди, размышлявшие о таких высоких целях, просто строили коварные планы и плели хитрую паутину. Но Екатерина осознавала, что она была известна своей хитростью, чтобы обмануть вождей гугенотов. От двора поступило предложение женить короля Наваррского на сестре Карла IX , а также о вооруженной интервенции в Нидерланды на помощь принцу Оранскому против Филиппа Испанского, Колиньи должен был стать во главе похода. Это было не ново. Об этом браке говорили еще во времена Генриха II, когда Маргарита и Генрих Наваррский были еще детьми. Что касается интервенции протестантов в Нидерланды, то проект был разработан либеральной партией, сформировавшейся в Лувре и возглавлявшейся канцлером Опиталем. Проект был возрожден в лучшем виде Екатериной. «Король и королева-мать – пишет Давила – поверили свои тайные мысли только герцогу Анжу, кардиналу Лотарингии, герцогу Гизу и Альберто Гонди, графу Реца».
Карл IX немедленно отправил маршала де Бирона в Ла Рошель для переговоров о браке сестры с принцем Беарнским, и чтобы уговорить его мать королеву Наваррскую прибыть ко двору для решения вопроса. Одновременно король послал маршала де Косе в Ла Рошель для предоставления на рассмотрение адмиралу Колиньи плана военного похода во Фландрию. Но «на самом деле - пишет Сюлли – для наблюдения за кальвинистами, для проникновения в их мысли и порождения доверия, что было крайне необходимо для реализации их планов». После нескольких нарушений мирных и других договоров и клятв со стороны Екатерины и ее сына было нелегко преодолеть глубоко укоренившуюся подозрительность людей, часто страдавших от предательства короля и его матери. Но Екатерина и Карл по этому случаю лицемерили как никогда ранее. Первым надо было завоевать адмирала Колиньи. Он был известен своею осмотрительностью, но, как иногда случается, был побежден в том, где был сильнее всего. Выступив из Ла Рошели, несмотря на слезы и уговоры жены, он отправился в Блуа (сентябрь 1571 года), где был тогда двор. Представ перед королем, Колиньи опустился на колено, но Карл поднял и обнял его, назвав его своим отцом. Возвращение ко двору этого воина привело его в состояние радости. «Я обнимаю Вас, – воскликнул король – да, я обнимаю Вас, Вы больше не покинете меня, это – счастливейший день моей жизни». «Примечательно, - пишет папский историк Давила относительно этого – что молодой король знал, как нужно притворяться». Королева-мать, герцоги Анжуйский и Алансонский, а также придворные вельможи проявили ту же радость при возвращении адмирала. Король вернул ему пенсию и звания, принял его в свой совет и с каждым последующим посещением Лувра окружал его еще большими ласками и лестью.
Карл IX часто совещался с адмиралом в то время за закрытыми дверями. Обсуждавшейся темой был поход во Фландрию на помощь Вильгельму Оранскому в войне с Испанией. Казалось, что король слушает адмирала с большим уважением. Перемена во взглядах и настроениях по вопросам близким его сердцу, несомненно, вызвала у Колиньи доверие по отношению к Карлу и надежду на то, что король станет понимать существование чего-то более возвышенного для него самого, чем расточительство, в котором для своих целей воспитала его мать, и более возвышенного для Франции, чем следование на поводу у Испании ради папского удовольствия. Таким образом, адмирал сможет послужить делу протестантизма во всех странах Европы, а также избавить Францию от пропасти, в которую она быстро сползала. Эти надежды делали его глухим к предостережениям о замышляемом вероломстве, которые он каждый день получал от друзей. Когда эти предостережения становились все громче и отчетливее, они только отдаляли от Колиньи, мечтавшего о мире, как человека, видевший ужасы войны, любое заверение о вероятном убийстве, так как он желал лучше, чтобы его труп протащили по улицам Парижа, чем вновь разжечь пламя гражданской войны и оставить надежду на выход страны из союза с Испанией.
Переманенный таким образом адмирал, использовал свое влияние на Жанну д’Альбре, чтобы она доверилась так же, как он. Когда брак ее сына с дочерью Екатерины Медичи был обсужден, ее стало угнетать смутное, но ужасное предчувствие. Она знала, какой блестящей была эта партия, и какие важные последствия могут быть. Брак мог привести ее сына на трон Франции, это равносильно установлению протестантизма в большом королевстве, однако, она не могла побороть интуитивное неприятие этого союза. Страшное семейство для брака ее сына; она переживала за его нравственные принципы. Архиепископ Парижа, которого нельзя заподозрить в сгущении красок, описывает состояния двора одним коротким, но ужасным предложением. Он пишет, что «нечестие, атеизм, некромантия, самые чудовищные пороки, трусость, лицемерие, отравления и убийства царили там в высшей степени». Но Екатерина Медичи настойчиво посылала приглашения. «Удовлетворите – писала она королеве Наваррской – наше огромное желание видеть Вас в этой компании, Вас будут принимать и оказывать почести соответственно событию и Вашему положению». Наконец, Жанна д’Альбре согласилась на брак и прибыла ко двору в Блуа в марте 1572 года для подготовки свадьбы. Королева-мать не принимала ее всерьез и оскорбляла. Жанна написала сыну, что больше не может заниматься делами, приведшими ее ко двору. Она вернулась в Париж в начале июня. Там она пробыла при дворе менее десяти дней, как заболела и умерла. По общему мнению, которого придерживался Давила и другие папские историки, она умерла от редкого яда, действующего только на мозг, который исходил из перчаток, подаренных ей. Хотя это подозрение является естественным, тем не менее, мы склонны думать, что вероятной причиной было возбуждение и беспокойство, испытанные ею, что привело к жару, от которого она умерла на пятый день. За ней плохо ухаживали во время болезни, а после смерти с ее телом обошлись с умышленным пренебрежением.
«Это было – пишет Давила – первым раскатом величайшей бури».
Король притворялся так хорошо, что возбудил подозрение у папистов. Для успеха дела требовалась абсолютная секретность, и поэтому в него были посвящены со всеми подробностями только два-три человека, чья помощь была необходима для его осуществления. Между тем, удивительная игра короля озадачила католиков, она была такой искренней, что они поверили в ее реальности, и что они сами, а не гугеноты станут жертвой разворачивавшейся трагедии. Придворные перешептывались, священники возмущались, а народ ждал каждый день того, что Карл перейдет в другую «веру», и ни Папа, ни король Испании не могли понять, почему король настаивает на браке своей сестры с сыном протестантской королевы Наварры. Это для того, сказал прямой и свирепый Пий V, чтобы объединить свет с тьмой, привести в согласие Бога и Велиара. Между тем, Карл IX, который не мог снять маску, чтобы не испортить дела, с гордостью рассматривал свое совершенное притворство. Однажды вечером он спросил у матери: «Разве я плохо играю роль?» «Да, очень хорошо, - ответила Екатерина – но ничего не получится, если не довести ее до конца». И Карл сыграл ее до конца и даже после Варфоломеевской ночи, так как он любил со смехом говорить: «Моя большая сестра Марго поймала всех гугенотских мятежников, как птицелов ловит птиц. Меня больше всего огорчает то, что приходится так долго притворяться».
Свадьба, о который мы говорим, была тем, на чем строился весь заговор, так как с помощью простых уловок Екатерине и Карлу не удалось бы обмануть всех в такой степени. Но Пий V, который либо не понял этого, либо не одобрял такой способ совершения убийства, послал своего легата, кардинала Александрино, в Париж с протестом против этого союза. В беседе с легатом Карл IX привел в оправдание беспорядки в королевстве и пустую казну как причины согласия на брак, а также нежелание продолжать гражданские войны. Но эти оправдания легат счел неудовлетворительными. «Вы – правы, - ответил Карл – но если у меня были бы другие способы отомстить врагам, я бы не согласился на этот брак, но я не нашел другого пути». В заключении он попросил легата заверить Папу в том, что он все делает с лучшими намерениями и для возвеличивания католицизма. Сняв драгоценный перстень с пальца, он отдал его Александрино как «залог его безграничного послушания святому престолу и решительности исполнить обещанное для борьбы с нечестием грешников». Легат не взял перстня под предлогом того, что достаточно одного слова короля. Тем не менее, после массового убийства Карл IX послал перстень в Рим с выгравированной на нем надписью: NE PIETAS POSSIT MEA SANGUINE SALVI (Разве может благочестие уберечь меня от ран?). Клемент VIII, сопровождавший Александрино в поездке во Францию, рассказывал потом кардиналу д’Осса, когда известия о Варфоломеевской ночи дошли до Рима, кардинал воскликнул в порыве радости: «Слава Богу, король Франции сдержал данное мне слово!»
В то же время были предприняты действия относительно поддержания протестантской войны в Нидерландах, так как обман должен был поддерживаться по двум направлениям. Был собран полк гугенотов, в который влились несколько папистов, он был отдан под начало Санлиса, товарища Колиньи по вере и оружию, и отправлен на помощь Вильгельму Оранскому. Перед выступлением Санлис беседовал с Карлом IX, и получил от него деньги и ободрение. Но тот же двор, который отправил полк на борьбу с герцогом Альба, отправил секретное донесение герцогу, которое позволило неожиданно встретить протестантских солдат на марше и изрубить их на куски. «У меня в руках – писал герцог Альба своему суверену Филиппу II – письмо от короля Франции, при виде которого Вы онемеете, но сейчас целесообразнее ничего не говорить о нем». В это время Карл IX упражнялся еще в одном притворстве. Небольшая партия при французском дворе, противостоявшая союзу с Испанией и в равной мере приветствовавшая успех Вильгельма Оранского во Фландрии, возглавлялась канцлером Опиталем. В это самое время Карл IX заставил Колиньи поверить, что Опиталь изменил плану, поэтому Опиталь был лишен печатей и удален от двора.
Вполне достаточно непостоянства и лицемерия Карла IX, чтобы сделать правдоподобной теорию некоторых защитников, а именно, что Варфоломеевская ночь была непреднамеренной, что это было неожиданным решением Екатерины Медичи и Гизов, чтобы уберечь короля от влияния адмирала Колиньи, и чтобы он не возглавил похода гугенотов в защиту протестантизма. Истинно, никогда не было такой опасности, но хотя непостоянство Карла придает теории правдивость, но лишь в малой степени. Все историки, как папские, так и протестантские, жившие в то время, заявляют, что убийство было преднамеренным и организованным. Оно имело источник во дворах Парижа, Мадрида и Ватикана. Цепь хорошо известных фактов ведет нас к такому выводу. Многие из них уже прошли перед нами, а о других предстоит еще рассказать. Но даже безотносительно этих фактов, смотря на эту эпоху, на Карла IX и состояние христианского мира, можно ли поверить, что король Франции мог серьезно думать (что могло бы быть, если его заверения гугенотам были искренними) не только о толерантности во Франции, но и о том, чтобы стать во главе вооруженной европейской конфедерации на стороне протестантизма? Это совершенно немыслимо.
Глава 15
Свадьба и подготовка к массовому убийству
Знамение – Король Наваррский со спутниками приезжает в Париж – Бракосочетание – Празднование – Характер Пия V – В адмирала стреляют – Король со свитой навещают его – Поведение короля – Давила о заговоре – Городские ворота закрыты – Войска введены в Париж – Квартал гугенотов окружен – Карл IX колеблется – Его беседа с матерью – Убивать ли Наварру и Конде?
Королева Наваррская, благородная Жанна д’Альбре умерла, кроме того, до Парижа дошло известие, что протестантский полк, отправленный на помощь принцу Оранскому, захвачен и убит на марше, а также что большой защитник толерантности Опиталь отстранен от должности и отправлен в ссылку в свое имение Виньо. Все шло плохо, кроме обещаний и заявлений короля и королевы-матери, а они становились громче и настойчивее с каждым днем. Некоторые гугеноты, встревоженные подозрительными случаями, убежали из города, другие выражали страх в плохих прогнозах. Барон де Росни, отец известного герцога Сюлли, сказал, что «если свадьба будет в Париже, то банты шафера будут алыми». Среди всего этого приготовления к свадьбе шли быстро.
Король Наваррский приехал в Париж в глубоком трауре «в сопровождении восьмисот дворян также в трауре». «Но – пишет сама Маргарита Валуа – свадьба состоялась несколько дней спустя с необыкновенным торжеством и великолепием; король Наваррский и его отряд сменили траурные одежды на богатые и красивые. А я была одета по-королевски, в короне и корсете из горностая, украшенном драгоценными камнями, и в голубой мантии со шлейфом длиной почти четыре метра, который несли три принцессы. Народ лез друг через друга, чтобы увидеть, как мы проходим. Венчание проводил кардинал Бурбон 18 августа в павильоне, построенном перед главным входом в Нотр-Дам. Говорят, что когда Маргариту спросили, согласна ли она признать Генриха Наваррского своим мужем, она промолчала, и король, положив руку ей на голову, наклонил ее, что было принято за согласие, и церемония продолжалась. Когда она закончилась, невеста со своими гостями вошла в Нотр-Дамский собор и присутствовала на мессе, между тем, как жених с Колиньи и другими друзьями развлекался, прогуливаясь по боковым нефам собора. Смотря на флаги, свисавшие с крыши собора, адмирал заметил, что скоро они будут заменены на более подходящие; он говорил, конечно, об испанских знаменах, взятых, как он надеялся, в ближайшей войне. Четыре следующих дня весь Париж праздновал и веселился. Во время празднеств были сделаны последние приготовления для нанесения сокрушительного удара.
Накануне, однако, один из главных действующих лиц почил и не увидел окончания работы, которой он так способствовал. Папа Пий V умер 5 мая 1572 года. Вряд ли в истории Пап есть более бурный понтификат, чем у человека, сошедшего в могилу с тот момент, когда он больше всего хотел жить. С момента, когда он взошел на престол до последнего его вздоха ни Азия, ни Европа не были спокойными. Его семилетний понтификат прошел в сборе оружия, организации походов, составлении военных приказов и писем монархам, провоцировавших их убивать всех до последнего, кого ему было угодно назвать врагами Божьими и его личными. Он бросал вооруженных легионеров то против турок, то против лютеран Германии, гугенотов Франции и кальвинистов Англии и Шотландии, которых он громил по праву Божьего наместника. Христианскому миру повезло, что военный пыл Пия разряжался в восточном направлении. Турки стали громоотводом для молний Ватикана и прикрывали Европу. Уход Пия из этого мира был ужасным, и удивительно был похож на кровавую болезнь, от которой вскоре после этого скончался король Франции. Однако понтифик удивительно держался во время очень болезненного и отвратительного заболевания.
Смерть Папы открыла дорогу к только что состоявшемуся браку. Разрешение из Рима, в котором отказывал Пий V, было получено от его преемника Клемента XIII. Спустя четыре дня после церемонии, в пятницу 22 августа, когда Колиньи возвращался пешком из Лувра и был погружен в чтение письма, на улице де Фоссе, Сен-Жермена, в него выстрелили из окна дома. Одна из трех пуль, которыми убийца зарядил оружие для надежности, раздробила два пальца правой руки, а другая застряла в левой. Адмирал, подняв раненную руку, показал на дом, откуда стреляли. Он принадлежал старому канонику, наставнику Генриха, герцога Гиза. Но прежде чем в него вошли, убийца скрылся на лошади из королевских конюшен, которая ждала его у ограды церкви л’Осеруа. Стрелял Морвель, тот самый, который, как известно, убил короля. Он расположился в одной из нижних комнат дома, и, прикрыв железные решетки окна старым пальто, ждал три дня свою жертву.
Король играл в теннис с герцогом Гизом и зятем адмирала, Телиньи, когда ему рассказали о случившемся. Карл бросил ракетку и, воскликнув: «Буду я иметь когда-нибудь покой?» убежал в свои апартаменты. Гиз тихо ушел, а Телиньи пошел сразу к дому адмирала на соседней улице де Бетиз.
В это время Амброз Паре ампутировал Колиньи два раздробленных пальца. Обернувшись к Мерлину, стоявшему у кровати капеллану, адмирал сказал: «Молите Бога, чтобы Он даровал мне терпение». Увидев Мерлина и других друзей в слезах, он сказал: «Почему вы плачете обо мне, друзья? Я счастлив, что получил эти раны за Божье дело». Около полудня к нему пришли маршалы д’Дамвиль и д’Косе. Им он сказал: «Смерть не пугает меня, но прежде чем умереть мне бы хотелось увидеться с королем». Дамвиль пошел сообщить об этом Его Высочеству.
Около двух часов пополудни король, королева-мать, герцог Анжуйский и ряд придворных вошли в апартаменты раненого. «Мой дорогой отец, - воскликнул Карл – твоя боль – это моя печаль и негодование, и добавил с обычными проклятиями: «Я отомщу так, что этого никогда не забудут». Колиньи привлек к себе короля и начал тихим голосом серьезный разговор, настаивая на рекомендованной Карлу политике, а именно помощи принцу Оранскому, таким образом, понижая Испанию и возвышая Францию на европейских советах. Екатерина Медичи, которая не слышала, что адмирал говорил королю, резко прервала беседу под предлогом того, что ее продолжение отнимет силы у адмирала и подвергнет опасности его жизнь. Король и королева-мать возвращались в Лувр с такой скоростью, что не замечали приветствий народа и не произносили обычных молитв Деве Марии на углах улиц. По прибытии во дворец состоялся тайный совет, после чего король стал отдавать приказы и составлять депеши, с которыми отправлял курьеров в разные провинции. Когда король со свитой покинул гостиницу Колиньи, друзья адмирала выразили удивление и удовольствие, увидев любезность короля и его желание призвать преступника к ответственности. «Но вся эта внешняя приветливость – пишет Брантоме – впоследствии обернулась злом, всех поразило то, как Их Величества могли так лицемерно исполнять свою роль, если они заранее запланировали убийство».
Они начали с адмирала, пишет Давила, «опасаясь его свирепости, мудрости и власти; если он останется жив, он придумает средства обезопасить себя и товарищей». Но как следует из объяснений папского историка, существовал более глубокий план выбора Колиньи в качестве первой жертвы. Они полагали, что гугеноты припишут убийство адмирала герцогу Гизу и его фракции и таким образом, будут мстить Гизам. Атака на Гизов, в свою очередь, возбудит ярость католических масс против гугенотов. Народ начнет массовое убийство протестантов. В этой кровавой сатурналии Карл и Екатерина избавятся от врагов, а двор не будет к этому причастен. Авторство этого дьявольски изобретательного плана принадлежит пресловутому Рецу, флорентийскому наставнику Карла. Но дело обернулось не так, как предполагали. Колиньи остался жив, и замысел убийства не сработал. Фитиль был зажжен, но бомба не взорвалась.
Король уже отдал распоряжение о закрытии всех ворот Парижа, кроме двух для доставки продовольствия. Предлогом было предотвращение бегства Морвеля. Если этот приказ не мог остановить бегство убийцы, так как он был уже далеко на своем быстром коне, он с успехом мог остановить выход гугенотам. В город были введены войска. Адмирал настойчиво просил разрешения уехать в Шатийон, в тишине которого он надеялся вскоре оправиться от ран, но король не желал слышать об его отъезде из Парижа. Он боялся, что раны могут открыться во время поездки, и обещал позаботиться, чтобы народ не досаждал ни Колиньи, ни его друзьям. Поэтому, предложив протестантам поселиться в одном квартале с Колиньи, он распорядился, чтобы полк герцога Анжуйского охранял эту часть города. Так близко были разбросаны сети вокруг гугенотов. Потом эти солдаты были самыми ярыми и жестокими убийцами.
В ночь с пятницы на субботу и всю субботу с обеих сторон проводились совещания. Некоторым протестантам стал ясен замысел двора, и они советовали немедленно покинуть Париж, унеся с собой раненного вождя. Их совет был отклонен, в основном, из-за излишней самоуверенности Телиньи в честность короля, и всего несколько гугенотов ушли из города. Обсуждения в Лувре были все еще оживленными. Было решено, что удар будет нанесен немедленно, чтобы гугеноты не убежали или не взялись за оружие. Но когда настал час, король, по-видимому, дрогнул. Пробудилась природа или совесть. Сейчас, когда он стоял на грани колоссального преступления, он, казалось, чувствовал трепет при мысли о происходящем, каким бы он не был жестоким и мстительным. Перейти через такое глубокое море крови мог только тот, кто был научен, как Карл, смотреть на кровь. Возможно, благородство Колиньи не прошло бесследно. Королева-мать, которая, вероятно, предвидела нерешительность со стороны сына в ответственный момент, была готова к этому. Она мгновенно атаковала нерешительного Карла доводами, наиболее подходящими для его слабого ума. Она сказала ему, что сейчас уже поздно отступать, что покушение на адмирала взволновало протестантов, что им известно о планах двора, что посланники от гугенотов уже в пути в Швейцарию и Германию, чтобы просить поддержки, и что промедление подобно поражению. Если он заботится о троне и роде, то должен действовать. Живо описав все ужасы предстоявших бедствий, говорят, она попросила разрешить ей и ее сыну, герцогу Анжу, уехать в безопасное место до начала бури. Этого было достаточно. Мысль о том, что он останется один посреди этих ужасов, без сильной руки матери пугала его. Он забыл о размерах преступления перед лицом собственной опасности. Его хитрый и трусливый характер, неспособный на смелое дело, был, однако, способен на неожиданное и страшное действие. «Он был охвачен огромным желанием – пишет Маймбург – привести в исполнение решение, принятое на тайном совете по истреблению гугенотов». «Пусть убьют Колиньи – сказал Карл – пусть во Франции не останется ни одного гугенота, чтобы меня некому было позорить».
Еще один вопрос вызвал острые дебаты на совете. Убивать ли короля Наваррского и принца Конде вместе с другими гугенотами? «Герцог Гиз – пишет Давила – настаивал на их смерти, но король и королева-мать были в ужасе от того, что им придется замарать руки в королевской крови. Но, по-видимому, совет решил обоих придать смерти. Архиепископ Парижа Перефикс и Брантоме сообщают нам, что «они настаивали на всем кровавом списке» на основании необходимости «вырывания корней», но допускали спасение «посредством чуда». Королева Маргарита, молода жена Наварры, бросилась на колени перед королем, умоляя пощадить жизнь мужа. «Король с большим трудом даровал ее Маргарите, хотя она была его любимой сестрой». Между тем, чтобы до конца сохранить видимость, король совершил днем верховую прогулку, а королева как всегда собрала придворных.
Глава 16
Варфоломеевская ночь
Последние приготовления – Колокольный звон – Первые выстрелы – Убийство Колиньи – Последние минуты – Массовые убийства по всему Парижу – Резня в Лувре – Что открылось при восходе солнца – Карл IX стреляет в подданных – Аркебуза – Массовые убийства по всей Франции – Число погибших – Разные данные – Карл IX ищет оправданий – Как приняли известие во Фландрии – в Англии – в Шотландии – Прибытие беженцев в Женеву – Ликование в Риме – Три фрески – Медаль св.Варфоломея
Суббота, одиннадцать часов, резня начнется на рассвете. Таванна послали к мэру Парижа с просьбой собрать горожан, которым за несколько дней до этого выдали оружие, они хранили его по домам. Чтобы привести их в ярость и подготовить к невиданному убийству своих соотечественников, в котором они сначала не хотели принимать участие, им сказали, что раскрыт чудовищный заговор гугенотов вырезать королевскую семью, упразднить монархию и католическую веру. Сигналом к началу резни должен быть удар большого колокола на дворце правосудия. Как только по городу разнесется колокольный звон, они должны будут перекрыть цепями улицы, поставить пикеты на площадях и часовых на мостах. Также был приказ при первом ударе колокола во всех окнах зажечь факелы и католикам для отличия повязать белый шарф на левую руку и прикрепить белый крест на шляпы.
«Все было готово для побоища», пишет Маймберг, и они с нетерпением ждали рассвета и удара колокола. В королевских покоях сидели король, королева-мать и герцог Анжуйский. Опасения Екатерины, что король в последнюю минуту передумает, не позволили ей оставить его ни на минуту. Мы думаем, что они почти не разговаривали. Надвигавшееся важное событие не могло не давить на них. В покоях царила тишина, время тянулось медленно. Для королевы-матери ожидание было невыносимым, или, как полагает Маймберг, она боялась, что Карл, «взволнованный предстоящей чудовищной бойней, отменит данный им приказ». Она раньше дала сигнал, послав в два часа ночи звонить в колокол л’Осеруа в Сен-Жермене, который находился ближе, чем дворец правосудия. Едва первый удар колокола нарушил ночную тишину, как послышались выстрелы. Король вскочил и, позвав слугу, приказал ему остановить убийство. Но было слишком поздно, кровавая работа началась. Начал звонить большой колокол дворца правосудия, еще мгновение и стали звонить колокола всех колоколен Парижа, сотни колоколов зазвучали как один. К звону присоединились крики и ругань убийц. «Меня разбудил в три часа ночи звон колоколов – пишет Сюлли – и беспорядочные крики жителей. Прежде всего, было слышно: Убить! Убить!»
Резня должна была начаться с убийства Колиньи, эта страшная работа была поручена герцогу Гизу. Как только послышался сигнал, герцог сел верхом на лошадь и в сопровождении брата и 300 офицеров и солдат поскакал к жилищу адмирала. Он нашел там гвардейцев герцога Анжуйского в красных мундирах и с зажженными факелами. Они немедленно пропустили герцога с вооруженным отрядом во двор. Убить алебардщиков из Наварры и открыть внутреннюю дверь в покои адмирала, было делом нескольких минут. Затем они поднялись по лестнице, а герцог со своими людьми остался внизу. Проснувшись от шума, адмирал встал с постели, надел халат и, опираясь о стену, попросил своего министра Мерлина помолиться вместе с ним. Один из его людей ворвался в этот момент в комнату. «Господин, - сказал он – Господь призывает нас к себе!» «Я готов умереть – ответил адмирал – Мне не нужна больше человеческая помощь, поэтому прощайте, друзья, и если возможно, спасайтесь». Они оставили его и убежали по крыше. Его зять Телиньи был застрелен, когда убегал этим путем, он упал с крыши вниз. Только слуга-немец остался с хозяином. Дверь комнаты распахнулась и вошли семь убийц во главе с Беме из Лотарингии и Ачилли Пертучи из Сиенны, людей герцога Гиза. «Вы – Колиньи?» спросил Беме, встав перед жертвой и потрясенный абсолютным спокойствием и достоинством адмирала. «Да, я, – ответил Колиньи – молодой человек, вам следует уважать мои седины, но делайте то, зачем пришли, вы можете укоротить мою жизнь всего на несколько дней». Негодяй ответил тем, что всадил оружие в грудь адмирала. Остальные люди, подойдя, тоже воткнули в него кинжалы. «Беме, ну что?» прокричал герцог снизу. «Все кончено», крикнул убийца из окна. «Но м-е д’Ангулем не поверит, пока не увидит его у своих ног». Взяв тело, Беме выбросил его из окна, и когда оно упало на мостовую, кровь брызнула на лица и одежду двух господ. Герцог, вынув носовой платок и вытерев лицо убитого, сказал: «Это – он », и пнул ногой труп в лицо. Слуга герцога Невер отрезал голову и отнес ее Екатерине Медичи и королю. Туловище в течение нескольких дней подвергалось издевательствам. Голову набальзамировали для того, чтобы послать в Рим. Кровавый трофей довезли до Лиона, а там все следы его были потеряны.
Авторы заговора, действуя по принципу, приписываемому Алариху, «густую траву легче косить, чем редкую», собрали ведущих протестантов, как мы уже рассказывали, в том квартале, где остановился Колиньи. Герцог Гиз особо охранял этот квартал, и теперь, когда адмирал был убит, гвардейцы Анжуйского под командованием ставленника герцога бросились убивать заманенных в ловушку гугенотов. Работа делалась с остервенением, о чем свидетельствуют переполненные сточные канавы и горы трупов. Резня была по всему Парижу. Разъяренные банды, вооруженные ружьями, пистолями, шпагами, пиками, ножами и всяким оружием бегали по улицам, убивая всех встречных. Они начинали стучать в двери к протестантам. Испуганные шумом жильцы выходили в ночной одежде, и их убивали на пороге дома. Тех, кто боялся выходить, убивали в спальнях и комнатах. Убийцы врывались в укромные места, убивали сопротивлявшихся и выбрасывали изуродованные трупы на улицу. Темнота могла бы быть прикрытием для некоторых, но свет, горевший в окнах, не давал ни малейшей возможности для бегства несчастным жертвам. Гугенота, бегущего по улице с перекошенным лицом и без белого шарфа на рукаве, быстро узнавали и безжалостно убивали.
Лувр в ту ночь был местом ужасной бойни. Около 200 протестантских дворян и знатных людей остановились во дворце, и хотя они были гостями короля, они не составили исключения, в ту ночь им было суждено умереть с другими. Их подняли после полуночи, вывели по одному, и заставили пройти между двумя рядами алебардщиков по подземной галерее. Их разрубили на куски или закололи по дороге, их трупы вынесли и грудами сложили у ворот Лувра. Среди тех, кто погиб таким образом был граф де л’Рошфоко, маркиз д’Ренель, храбрый Пиле, который доблестно защищал Сен-Жен д’Ангели, канцлер короля Наваррского Франкур и другие знатные особы. Обращение к справедливому Богу было их единственным несогласием с их судьбой.
Постепенно встало солнце, но, увы, кто может описать ужас, который обнаружил дневной свет! Все население французской столицы обезумело от ярости или поражено ужасом. Какие трагедии разворачивались на улицах, и какие преступления совершались! Одни убегали, другие догоняли, одни умоляли о жизни, другие отвечали смертельным ударом, который заглушал крик о пощаде, но возбуждал крик справедливости. В ту страшную ночь убивали стариков и младенцев в пеленках. Даже страницы будут рыдать, если мы расскажем обо всех злодеяниях. Одни трупы сбрасывали с крыш и выбрасывали из окон, другие тащили за ноги по улицам, складывали на телеги и везли к реке, чтобы выбросить в нее. По сточным канавам текла кровь. Гиз, Таванн и Ангулем, проезжая по улицам верхом на лошадях и крича так громко, чтобы их было слышно за звоном колоколов, воплями убийц и криками и стонами раненных и умирающих, возбуждали к еще бо;льшей ярости тех, кого ненависть и кровь уже превратили в демонов. «Приказ короля!» кричал Гиз. «Кровь!» выкрикивал Таванн. Кровь! Все сточные канавы были наполнены кровью. Сена, протекавшая через Париж, казалась кровавой рекой. Она несла в море столько трупов, что мосты с трудом пропускали их, и была опасность, что река перекроется и повернет вспять, утопив Париж в пролитой в нем крови. Такую ужасную картину осветило солнце в воскресенье утром 24 августа 1572 года, день Св.Варфоломея.
Мы видели, как Карл колебался перед самым началом кошмарного преступления, и если бы не более твердая воля и большая безнравственность его матери, он, возможно, отменил бы все. Но когда резня началась, и он вкусил крови, он больше не колебался, он также жаждал крови, как самый последний сброд. Когда наступил день, он с матерью вышел на балкон, чтобы насладиться зрелищем. Некоторые гугеноты пытались переплыть через реку, так как все лодки были убраны. Схватив аркебуз, король стрелял в них. «Убить, убить!» кричал он, заставляя сидевшего рядом пажа заряжать оружие и продолжал развлекаться, стреляя в подданных, пытавшихся уйти через Сену или искавших убежища у безжалостных ворот его дворца.
Той же ночью, когда резня была в самом разгаре, Карл послал за королем Наваррским и принцем Конде. Приняв их в великом гневе, он потребовал, чтобы они отреклись от протестантской веры, и угрожал смертью в случае отказа. Они возражали, поэтому король дал им три дня на обдумывание. Всю ночь он держал в своем кабинете врача-протестанта Амброза Паре, так как волновался за свою ничтожную жизнь в тот момент, когда убивал цвет нации тысячами. Он также хотел заставить Паре руганью и угрозами принять католицизм, говоря, что пришло время всем французам стать католиками. Отсюда ясно, что главным мотивом Карла во всех этих преступлениях было достижение господства католической веры и уничтожение протестантизма.
Массовое убийство продолжалось семь дней, но особенно жестокими были первые три дня. Оно не ограничивалось стенами этого города. По приказу, посланному из двора, оно распространилось на провинции и города, где жили протестанты. Убийства происходили даже в деревнях и замках. Бойня продолжалась в течение двух месяцев по всему королевству. Каждый день этого ужасного времени кинжал приносил новый урожай жертв, и реки несли в море новый чудовищный груз мертвецов. В Руане погибло около 6 000 человек, в Тулузе несколько сотен порубили топорами, сами паписты признались, что в Орлеане погибло 12 000, а некоторые говорят 18 000 человек, также говорят, что из Лиона не спасся ни один протестант. После того, как ворота были закрыты, они безжалостно напали на них. Было закрыто в доме епископа 150 человек и изрублено за полтора часа. Некоторые католики, которые были гуманнее остальных, восклицали, глядя на отрезанные головы мертвецов: «Этого люди не могли сделать, а только дьяволы в образе людей».
Нельзя точно подсчитать точное число людей, погибших в этой резне. Согласно д’Ту в первый день в Париже было 2 000 жертв, Агриппа д‘Обинье говорит о 3 000. Брантоме упоминает 1 000 мертвецов, плывших по Сене, которых, возможно, видел Карл. В бухгалтерских книгах Парижа можно найти оплату могильщикам кладбища Невинных за погребение 1 100 мертвецов, найденных у излучин Сены около Шайо, Отей и Сен-Клод. Вероятно, многие трупы были унесены течением дальше, и не всех бросили в реку. Еще большая неопределенность существует относительно числа жертв по всей Франции. Мезерей дает цифру 25 000, д’Ту 30 000, Сюлли 70 000, архиепископ Парижа семнадцатого века Перефикс до 100 000, а Давила сокращает ее до 10 000. Высшим авторитетом признается Сюлли из-за его доступа к официальным документам и безупречной честности. Немало муниципалитетов и губернаторов, к их чести, отказались исполнять приказ короля. Известен ответ виконта д’Орте. «Сир, - писал он Карлу IX – среди горожан и гарнизона Байонне есть много бравых солдат и верных подданных, но нет ни одного палача».
Кровь и ложь всегда сопутствуют друг другу. Произошло тяжкое преступление, нельзя события повернуть вспять. Как можно теперь его оправдать? Нечастный король прибегал к одной уловке за другой, подтверждая одну французскую поговорку: «оправдывающийся уже виноват». Вечером первого дня массового убийства он разослал курьеров во все провинции с известием о смерти Колиньи и убийствах в Париже, приписав все длительной вражде между Гизом и адмиралом. Поразмыслив, король пришел к убеждению, что герцог заставит признать свое участие в резне, поэтому он должен был придумать еще одно оправдание, а именно политическую необходимость. Облекши эту ложь в форму обращения к Всевышнему, он отправился с придворными на мессу, чтобы торжественно поблагодарить Бога за избавление от протестантов. По возвращении, созвав «ложе правосудия», он объявил парламенту об ужасном заговоре Колиньи и гугенотов свергнуть короля и истребить королевский род, который не оставлял другого выбора, кроме массового убийства. Хотя в рассказе короля не было ни крупицы правды, но напротив ему противоречили сотни фактов, известных парламенту, подобострастные члены поддержали обвинение короля и поставили вне закона его имя, звание, род, а также определили конфисковать собственность адмирала Колиньи. Пресловутому бесстыдному Рецу было поручено распространить в Англии еще одну ложь, а именно, что Колиньи заигрывал с Пепином, распорядителем дворца, и что король поступил мудро, пресекши измену в зародыше. К польскому двору Карл послал через посла Монлюка другую версию этого дела, в Швейцарию еще другую, короче, непостоянства, уклонения от прямого ответа и противоречия несчастного монарха были бесконечными и свидетельствовали о его вине не меньше чем, если бы он сам признался.
Между тем по Европе ходили слухи, повергавшие одни народы в ужас, а в других пробуждавшие безумную дикую радость. Когда известие о резне дошло до испанской армии в Нидерландах оно вызвало бурю восторга. Небо оглушили залпы канонад, барабаны били, трубы трубили, и ночью по всему лагерю горели костры. Французскому послу оказали самый достойный прием. Описание Фенелоном первой аудиенции после известий о кровавой резне впечатляет. «На всех лицах была глубокая печаль, - пишет он – тишина царила во всех покоях королевской резиденции как глубокой ночью. Дамы и кавалеры двора, одетые в глубокий траур, стояли по обе стороны. Когда я проходил мимо них, подходя к королеве, ни один не наградил меня приветливым взглядом и не ответил на мои приветствия». Так Англия показала, как она относится к тем, кого французский король варварски убил как ее братьев.
А теперь вернемся в Женеву. Женева с еще большей нежностью отнеслась к семидесяти тысячам жертвам, тела которых покрывали равнины Франции или лежали распростертыми на берегах рек. В 1572 году 30 августа несколько купцов только что приехали в Женеву из Лиона. Оставив лошадей и товар на попечение хозяину гостиницы, они быстро пошли по улице, ведущей к гостинице Де Вилла, их лица выражали беспокойство и печаль. «Месье, - сказали они членам совета – в Лионе только что произошло массовое убийство наших братьев. Во всех деревнях по дороге сюда мы видели сооруженные виселицы и потоки крови, то же самое творится по всей Франции. Завтра или послезавтра на вашей границе вы увидите тех, кто спасся от бойни». Чудовищная новость распространилась по городу как молния, магазины закрылись, горожане собирались группами на площадях. Их прошлый опыт научил их, что печальное событие повлечет за собой их благотворительность. Женщины стали запасать одежду, лекарства и еду для тех, кого они ожидали вскоре увидеть голодными и больными. Магистрат отправил повозки и носилки в деревни Пе де Гек. Крестьяне и пасторы дежурили на границе, чтобы получить новости и оказать первую помощь прибывшим. Недолго им пришлось ждать. Уже 1 сентября они увидели нескольких бледных изможденных человек, с трудом воспринимавших внимание, которым их окружили. Они не могли поверить в свое спасение, после того как в каждой деревне, через которую проходили, они подвергались смертельной опасности. Число беженцев быстро росло. Теперь они могли показать свои раны, которые тщательно скрывали, чтобы не узнали об их принадлежности к реформатам. Они рассказали, что после 26 августа поля и деревни стала заливать кровь их братьев. Все они благодарили Бога, что смогли добраться до «свободной страны». Их сердца были полны печали, потому что ни одна семья не была в полном составе, когда они дошли до границы, не хватало многих родителей, детей и друзей. Постепенно печальное шествие дошло до ворот Женевы. Когда они проходили по улицам, горожане спорили о праве принять тех, кто выглядел бо;льшим страдальцем. Раненные помещались в дома богатых семейств, где за ними будут ухаживать особенно внимательно. Гостеприимство горожан было так велико, что магистрат счел ненужным общественный сбор одежды и продовольствия.
По предложению Теодора Беза был объявлен пост в день св. Варфоломея. Когда новость дошла до Шотландии, старый и утружденный заботами Нокс попросил отнести его на кафедру и «проповедуя изо всех оставшихся сил, - пишет м-е Кри – посылал громы и молнии с небес на жестокого убийцу и лживого предателя, французского короля, и хотел, чтобы французский посол л’Крок передал своему господину, что против него в Шотландии вынесен приговор, что Божье возмездие никогда не отойдет ни от него, ни от его рода, если он не покается. Имя его будет проклято у потомков, и никто, вышедших из его чресл, не увидит мира в королевстве».
Когда новость пришла в Рим, радость была безграничной. Курьер, доставивший новость, был награжден так, как будто он принес победную весть, а последовавшие за этим празднества были подобны старым языческим празднованиям Рима. Жителям города на семи холмах новость была возвещена залпом пушек Сен-Анжело. Ночью на улицах горели костры. До этого великого дня Папа уже упокоился, как мы знаем, с прежними Папами, а его останки, лежавшие под сводами собора Св.Перта, ждали более роскошную гробницу в Санта Мария Мажоре. Григорий XIII организовал празднование с большей помпой, чем сделал бы это аскетический Пий. По улицам Вечного города в полном блеске понтифика прошел Григорий со свитой кардиналов, епископов и монахов к церкви Св.Марка, чтобы воздать молитвы благодарения Богу небесному за благословение папского престола и католической церкви. Над портиком церкви висело пурпурное полотно, на котором золотыми буквами искусно была вышита надпись на латыни, в которой было ясно сказано, что массовое убийство произошло в результате «данных советов». На следующий день понтифик с процессией прошел в церковь Минервы, где после мессы объявил праздник во всем христианском мире, «так как они должны благодарить Бога за убийство врагов церкви, недавно произошедшее во Франции». В третий раз Папа отправился с процессией кардиналов и бывших при курии иностранных послов в церковь Св.Людовика и после мессы воздал должное кардиналу Лотарингии и поблагодарил от имени короля Франции «за советы и помощь, оказанные в молитвах, которые имели самое чудесное действие».
Но как будто этого было недостаточно, Папа распорядился создать более долговечный памятник Варфоломеевской ночи, чтобы не только увековечить событие, но и выразить на века свое собственное одобрение. Папа – пишет Бонами – отдал распоряжение Джорджио Васари изобразить убийство адмирала и его товарищей в одном из залов Ватикана в память о защите веры и истребление ереси. Это живопись выражена тремя фресками. Первая, на которой изображен раненный Моврелем адмирал, когда его несли домой, имеет надпись: Gaspar Kolignius Admirallius accepto vulnere domum refertur. Greg.XIII, Pontif.Max., 1572. (Гаспара Колиньи, адмирала несут раненным домой. При понтификате Григория XIII, 1572 год). На второй фреске, изображающей убийство Колиньи, Телиньи и других в его доме, есть внизу слова: Caedes Colignii et sociorum ejus (Убийство Колиньи и его товарищей). На третьей, изображающей короля, услышавшего новость, написано: Rex necem Kolignii probat (Король одобряет убийство Колиньи).
Для лучшего увековечивания памяти массового убийства Григорий приказал отчеканить медаль, на которой в интерпретации Бонани пытается внушить, что Варфоломеевская ночь была совместным результатом Папы и Бога. На одной стороне изображен профиль Папы, окруженный надписью – Gregory XIII, Pont.Max.,an I. На лицевой стороне видим ангела, несущего в одной руке крест, а в другой меч, которым он поражает поверженное войско протестантов. Для ясности написано: Ugonot-torum strages, 1572 (Массовое убийство гугенотов, 1572 год).
Глава 17
Возрождение гугенотов и смерть Карла IX
После бури – Возрождение – Осада Сансерре – Ужас – Храбрость жителей - Осада снята – Ла Рошель – Столица французского протестантизма – Процветание – Осада – Доблестная оборона – Осаждавшие вынуждены уйти – Через год после Варфоломеевской ночи – Колиньи восстал из мертвых? – Первая годовщина Варфоломеевской ночи – Гугеноты снова при дворе – Новые требования – Покорность двора – Гугеноты организовали политическо-церковную конфедерацию – Выгодная партия – Болезнь Карла IX – Раскаяние – Сиделка-гугенотка – Смерть
Когда ужасная буря Варфоломеевской ночи прошла, люди ожидали увидеть только руины. Благородная лоза, пустившая глубокие корни во Франции и раскинувшая побеги во все стороны, обещая покрыть всю землю, была прижата к земле мощным и неожиданным порывом, чтобы никогда вновь не подняться высоко. Так думал Карл IX и французский двор. Они закончили гражданскую войну кровью Колиньи и 60 000 жертвами. Правительства Испании и Рима не сомневались в том, что гугенотам был нанесен смертельный удар. Дворы Лувра, Эскориала и Ватикана обменивались поздравлениями по поводу успешного осуществления их планов. Папа в память об этих радостных событиях отчеканил, как мы видели, памятную медаль. В действительности, медаль говорит, что протестантизм есть! Подобной медали ни Григорию XIII, ни другим его преемникам не надо было выпускать, так как работа была сделана раз и навсегда, бунт Виттенберга и Женевы был подавлен одним махом, и для папизма наступила новая эра.
Пропорционально радости, царившей в католическом лагере, у реформатов наблюдался упадок духа. Они также при первых приступах оцепенения и горя думали, что с протестантизмом покончено. Действительно, потери были огромными и казались невосполнимыми. Мудрые советники, доблестные воины, образованные и благочестивые пасторы, короче, все талантливые образованные и влиятельные люди, украшавшие протестантизм во Франции, и которые, говоря человеческим языком, были ему оплотом, были сокрушены одним мощным ударом.
Истинно, если французский протестантизм был только простой политической организацией с плотскими связями между его членами и плотскими мотивами их действий, то Варфоломеевская ночь закончила бы их карьеру. Но это дело было от Бога, оно возникло из сокровенных источников, и, выйдя из того, что друзья и враги считали его могилой, восстало вновь, готовым принять участие во многих сражениях и подняться на многие эшафоты с верой в то, что оно одержит победу на земле, обильно политой кровью его последователей.
Массовое убийство опустошало города и деревни на равнинах Франции с такой яростью, что не осталось ни одного протестанта во многих из них. Горные районы не пострадали в такой степени, поэтому они стали оплотом протестантизма. Около пятидесяти городов в этой местности закрыли ворота и приготовились к обороне. Жители понимали, что принять агентов правительства было равносильно тому, что просто подставить убийцам Карла свое горло. Они решили бороться как настоящие мужчины, и не допустить бойни и сдаться. Некоторым городам пришлось трудно, когда они выполняли это решение. Очень тяжелой была осада Ла Рошели и Сансерра. Последний, будучи небольшим городком, держал оборону против королевских сил в течение десяти месяцев. Перед заметно превосходящим противником горожане сражались без достаточного количества оружия. Они появлялись на бастионах с пращами вместо ружей, но в отличие от врага они защищали свое дело с незапачканными убийством руками. «Мы сражаемся здесь», так насмехались они над прислужниками Екатерины. «Мы сражаемся здесь, идите и убивайте в другом месте». Голод представлял смертельную опасность больше, чем шпага, так как в сражении погибло только восемьдесят четыре человека, а от голода не менее 500. Отчаянное положение жителей Сансерра напоминает осаду Иерусалима или ужасы Парижа зимой 1870-71 годов. Очевидец пастор Жан де Лери записал в своем журнале эпизоды осады, и его рассказ, действительно, горек. «Несчастным пришлось есть собак, кошек, мышей, улиток, кротов, траву, хлеб из соломы, измельченной в порошок и смешанной с раздробленным сланцем, они ели упряжь, кожу, переплеты старых книг, обложки и письма, размоченные в воде». Такова была их ужасная кухня. «На столе я видел еду, лежавшую на тарелке, - пишет Лери – на которой можно было еще прочесть буквы». Особенно дети умирали от голода, едва ли выживали дети младше двенадцати лет. Их лица превратились в пергамент, тела в скелеты, а конечности высохли, язык высох так, что они не могли даже стонать. Матерям невозможно было на них смотреть, и они были благодарны, когда смерть прекращала страдания детей. Даже взрослые мужчины превращались в скелеты и как призраки ходили по улицам, где часто падали и умирали от истощения. Однако голод не мог отменить их решения. Оборона города продолжалась, жители предпочли известные им страдания неизвестным, в случае сдачи врагу. Наконец, рука помощи протянулась к ним из далекой Польши. Протестантизм в этой стране был тогда в расцвете, и так как герцог Анжуйский, третий сын Екатерины, претендовал на польский трон, поляки поставили условие, чтобы он улучшил положение французских гугенотов, поэтому осаду Сансерра сняли.
Основные силы королевской армии были стянуты к Ла Рошели. Город был столицей французских протестантов и местом встречи их вождей. Это был большой и богатый город, укрепленный по последнему слову фортификации рвами, стенами, редутами и бастионами. Он имел доступ к морю, и в гавани стояло много кораблей, превосходившие численностью королевский флот. Это свидетельствовало о нем, как о торговом центре. Его граждане отличались образованностью, либеральностью и, прежде всего, духом кооперации. Когда началось массовое убийство, толпы дворян-протестантов, а также крестьян вместе с 50 пасторами убежали от убийц и нашли прибежище в его стенах. Их преследовали королевские войска, которые закрыли Ла Рошель со стороны суши, а флот с моря. Ничего их не испугало, жители закрыли ворота, вывесили на стенах флаг сопротивления и дали понять Анжу, руководившему осадой, что задача будет не такой легкой как трусливое убийством под прикрытием темноты, окрасившее Францию в красный цвет, которого он был одним из главных зачинщиков. Здесь он должен был бороться ясным днем и с людьми, решившими, что он войдет только в руины. Он начал стрелять из пушек, рошельцы не замедлили ответить. Героические верующие перед тем как подняться на бастионы, преклонили колени в церкви в молитве Богу Саваофу, и затем твердым шагом с пением псалмов Давида взошли на стены и бесстрашно смотрели на длинные шеренги врага. Корабли стреляли с моря, армия с суши, но, несмотря на двойную бурю, над стенами осажденного города поднимался флаг сопротивления. Они могли бы сдаться храбрым мужчинам и солдатам, но они скорее умрут сто раз, чем попросят мира у армии убийц, у монарха, который не отблагодарил цвет королевства ничем другим, как ударом кинжала. Осада длилась несколько месяцев, было заложено и взорвано много мин, стены частично пали, и солдаты Анжуйского устремились в брешь в надежде захватить город. И только теперь они поняли всю трудность. Встретивший их лес пик и град камней отшвырнул их назад к бреши, и они вернулись в лагерь. Не менее двадцати девяти раз осаждавшие пытались взять Ла Рошель штурмом, но каждый раз их отбивали и они были вынуждали отступить, оставив на своем пути убитых и раненых. Так один город героически противостал целой военной силе правительства. Герцог Анжуйский увидел, что его армия сокращается. Она поредела в результате двадцати девяти неудачных штурмов. Осада продолжалась. Рошельцы все еще вывешивали флаг сопротивления на вершине разрушенных укреплений. Что оставалось делать? В этот момент в лагерь прибыл курьер с депешей, в которой говорилось, что герцог Анжуйский избран на польский трон. Остается только удивляться, что такой отважный народ как поляки и дружественно настроенный к протестантизму, мог выбрать такое жалкое, трусливое и порочное существо для царствования над ними. Но этот случай дал герцогу подходящий предлог оставить город, который, как он убедился, никогда не мог бы взять. Так в Ла Рошель пришло освобождение. Кровь не была зря пролита. Рошельцы отстояли свою независимость. Они оказали услугу протестантам Европы. Они частично отомстили за Варфоломеевскую ночь, восстановили славу оружия гугенотов. Когда осаждавшие ушли, они начали восстанавливать разрушенные бастионы, ремонтировать нанесенные городу повреждения, и с удовлетворением отмечали, что к городу возвращается грубо прерванное процветание.
Ко времени, когда закончились эти труды, исполнился год со дня массового убийства. Екатерина и Карл могли подсчитать, что они получили в результате тяжкого преступления.
Франция потеряла многое заграницей, хотя Екатерина пыталась неимоверной ложью убедить мир в том, что она не причастна к убийству или, по крайней мере, что правительству пришлось сделать это в порядке самообороны. Никто ей не верил. Чего она добилась дома, чтобы компенсировать потерю престижа заграницей? Буквально ничего. Гугеноты по всей стране выходили из укрытий, крупные города игнорировали королевские войска, целые районы становились протестантскими, и снова были слышны требования гугенотов, но более громкие и твердые, чем прежде. Что все это значило? Разве Альба и Екатерина не выкопали могилу гугенотам? Разве Карл не помогал хоронить его? Разве Папа не поставил надгробного памятника? На каких правах гугеноты снова появились во Франции? Разве Колиньи восстал из мертвых со своими горцами, которые прогнали Анжу назад в Париж и заставили Карла подписать Сен-Жерменский мир? Истинно, казалось, что так и было.
Двор ждало еще большее унижение. Когда подошло 24 августа 1573 года, годовщина резни, гугеноты выдвинули правительству новые требования.
Получив аудиенцию у Карла и его матери, посланники от имени всех протестантов смело потребовали изменения статуса, который они имели до Варфоломеевской ночи и возвращение прав согласно мирному договору 1570 года. Король слушал в оцепенении. Бледная от гнева Екатерина с надменностью отвечала так, что не соответствовало ее положению. «Что! – сказала она – если бы был жив принц Конде, имевший 20 000 всадников и 50 000 пеших, он бы не посмел просить и половины того, что вы просите». Но королеве-матери пришлось скрыть досаду. Ее войска были в плачевном состоянии, в королевстве царила анархия, во дворце не было порядка, ее третий, любимый сын должен был уехать от нее в Польшу. Вокруг нее не было никого, кому бы она доверяла, и никого, кто бы доверял ей. Единственное, что ей оставалось – примирение. Загнанная, она поняла трудность своего пути. Варфоломеевская ночь стала горькой и для ее зачинщиков. Екатерина поняла, что ей надо было повторить ее не раз, а много раз, чтобы стереть эту «веру», восстановить католицизм во Франции и почувствовать себя уверенно в управлении государством.
Протестанты заранее подготовились к дальнейшему испугу двора. В то время в их головах начали возникать необыкновенные идеи социального рода. Обуреваемая страстью дочь Медичи думала, что сможет уничтожить протестантизм, и католицизм завладеет страной. Вряд ли она предвидела странное учение (предвестие 1789 года и коммуну более поздних дней), которое вскоре возникнет и потребует разделить власть с церковью.
Гугеноты шестнадцатого века не поддерживали новых взглядов, ударивших по основам государства, но влияли на них, чтобы установить политико-церковную конфедерацию. Целью нового союза являлось самоуправление и взаимопомощь. В каждом гугенотском городе было выбрано определенное число горожан. Они образовали орган управления по всем вопросам, связанным с протестантизмом. Таким образом, было много отдельных протестантских муниципалитетов, аналогичных городам Ближнего Востока, которые хотя подчинялись феодалу, имели независимое муниципальное управление. Каждые шесть месяцев посланники муниципалитетов собирались на верховный совет. Совет имел право вводить налоги, отправлять правосудие, и при военной угрозе набирать рекрутов и вести войну. Это было государство внутри государства. Уместность шага остается спорным, но его не следует сразу осуждать. Французское правительство сложило полномочия. Оно ни оберегало собственность, ни защищало жизнь гугенотов. Оно не выполняло законов относительно них, пользовалось властью нарушать их с помощью особых договоров. Вместо того чтобы исправлять ошибки, оно, прежде всего, причиняло зло и нарушало законы. Короче, общество в такой несчастной стране разложилось, и при таком необычном положении вещей, нельзя отрицать, что протестанты сделали все возможное для защиты своих естественных и социальных прав.
Даже при дворе появилась партия, поднявшая щит над гугенотами. Партия была известна как политики или Третья партия. Она состояла, в основном, из последователей канцлера Опиталя, чьи взгляды опережали век, в котором он жил, и чьи реформы законодательства и ведения правосудия, сделали его одним из пионеров лучших толерантных настроений. Канцлер умер (к счастью для себя до уничтожения многих славных имен страны), но его либеральные взгляды жили в небольшой партии, которую возглавляли три сына коннетабля Монтморанси и маршалы Косе и Бирон.. Они не были гугенотами, напротив, они были католиками, но питали отвращение к политике уничтожения, проводимой по отношению к протестантам, и сокрушались о раздорах, ослаблявших силу, понижавших репутацию и омрачавших славу Франции. Хотя они жили вне сомнений в утонченном веке, вид двора, ставшего ордой отравителей, убийц и блудниц, наполнял их чувством отвращения. Они хотели вернуть стране чувство патриотизма и приличные манеры. Посмотрев вокруг в поисках кого-нибудь, кто мог помочь им в их планах, они предложили союз гугенотам. Они думали начать с удаления толпы иностранцев, которыми Екатерина окружила себя. Итальянцы и испанцы занимали все должности при дворе, взамен хорошего жалования занимались только лестью и научились лишь искусству магии и убийства. Руководители Третьей партии надеялись с помощью гугенотов выгнать этих существ из монополизированного ими правительства, и восстановить национальный либеральный и толерантный строй, который смог бы залечить раны страны и вернуть Франции потерянное место в Европе. О существовании этой партии было известно Екатерине, она предчувствовала, что они хотят очистить Авгиевы конюшни Лувра. Такая реформация была ей не по вкусу, она начала снова склоняться к гугенотам. Так чудесно они были защищены.
Прошло несколько лет неопределенной политики со стороны Екатерины, бесполезных планов Политиков и неопределенных перспектив всех партий. Когда все было в таком подвешенном состоянии, Карл IX умер. Его жизнь была полна волнений, плотских удовольствий и кровавых преступлений, а его смерть полна ужаса. Но когда занавес готов был упасть, луч, единственный луч, промелькнул в темноте. Вскоре после совершения кровавого убийства Карла IX начало посещать раскаяние. Страшные сцены не исчезали из памяти. Днем во время дел или придворных развлечений в его воображении вставали сцены убийств и звучали голоса, а ночью кошмар повторялся во снах. Лежа на постели, он неожиданно просыпался от крика: «Кровь, кровь!» Спустя несколько дней после резни прилетела стая воронов и села на крышу Лувра. Прохаживаясь туда-сюда, они наполнили воздух зловещим карканьем. Большинство людей не обратили на это никакого внимания, но у обитателей Лувра совесть была неспокойна. Нечистота и колдовство, среди которых они жили, сделали их очень суеверными, и они видели в воронах других существ и слышали в их криках неземные крики. Вороны улетели, но на следующий день в тот же час вернулись, так случалось несколько дней подряд. Ровно в назначенное время появлялись мрачные посетители Лувра, совершая круговые движения по крыше вокруг труб злополучного дворца и оглашая своим ужасным карканьем его дворы. Это не способствовало рассеянию депрессии короля.
Однажды он проснулся от страшного шума в ушах. Он подумал, что в городе идет побоище. Были слышны крики, проклятья, звон колоколов и выстрелы ружей, короче, все те зловещие звуки, наполнявшие Париж в ночь резни. Послали человека узнать о причине шума. Он вернулся и сказал, что в городе все спокойно, и что шум, пугавший короля, лишь показался ему. Наконец, эти не прекращавшиеся галлюцинация вызвали болезнь. Слабое от рождения здоровье короля было подорвано порочными излишествами, в которых он жил, и в которые его мать для своих целей вовлекала его. Его состояние усугублялось угрызениями совести – проклятие Варфоломеевской ночи. Карл стремительно приближался к могиле. Его поразила ужасная и неизвестная болезнь. Кровь стала сочиться из всех пор его тела. Проснувшись утром, он был покрыт как бы кровавым потом, и кровавое пятно на простыне указывало на место, где он лежал. Мигью и другие историки оставили нам подробное описание последних часов короля, но с нас довольно рассказа старого историка Эстуаля. Известно, что за человеком, поставившим условие во время Варфоломеевской резни, чтобы не оставить в живых ни одного человека, ухаживала сиделка-гугенотка. «Когда она сидела на сундуке – пишет Эстуаль – и начинала дремать, она слышала, как король стонал, плакал и вздыхал. Она тихо подходила к постели, поправляла одеяло, и король начинал беседовать с ней. Он тяжело вздыхал, слезы струились из его глаз и рыдания заглушали слова: «Дорогая сиделка, сколько крови, сколько убитых! Я послушался дурного совета. Боже, прости меня! Сжалься надо мной, если Тебе угодно. Я не знаю, что со мной будет. Что мне делать? Я пропал, это – ясно». Тогда сиделка сказала ему: «Сир, пусть эти убийства будут на тех, кто заставил Вас их совершить, и так как Вы не согласны с ними и сожалеете о них, верьте, что Бог не вменит их Вам, но покроет их ризой оправдания Своего Сына. Вы должны предать себя Ему одному».
Карл IX умер 30 мая 1574 года спустя двадцать один месяц после Варфоломеевской ночи в возрасте двадцати пяти лет. Он царствовал четырнадцать лет.
Глава 18
Новые гонения – Правление и смерть Генриха III
Генрих III – Сластолюбец и тиран – Указ о гонениях – Генрих Наваррский – Характер – Протестанты восстанавливают права – Лига – Война – Генрих III вступает в Лигу – Рыцарство «Генриха-Белый Плюмаж» - Разногласия между Генрихом III и герцогом Гизом – Убийство Гиза – Убийство кардинала Лотарингии – Генрих III и Генрих Наваррский объединяют армии – Поход на Париж – Покушение на Генриха III – Смерть Екатерины Медичи
Наследник трона герцог Анжуйский был в Польше, когда умер Карл IX. Он был избран королем этой страны, как мы уже говорили, но привел ее на грань гражданской войны, нарушив клятву коронации. Когда он услышал, что брат умер, то тайно уехал из Польши, вернулся в Париж и стал королем с именем Генриха III. Король был неприлично порочен и сверх меры изнежен. Пренебрегая делами, он на несколько дней закрывался с такими же, как он дебоширами, и проводил время в оргиях, которые шокировали людей даже той эпохи. Он был тираном и фанатиком, а также сибаритом. Приступы аскезы сменялись приступами сибаритства. Он превращался из животного в монаха, из монаха в животное, но никогда не был человеком. Правда, во время его правления не было Варфоломеевской ночи, потому что первая исключила вторую. А о наличие желания говорит указ, изданный в начале его правления и приказывавший всем подданным либо исповедовать католицизм, либо покинуть королевство. Его мать Екатерина Медичи все еще была регентшей. Мы видим, что она приложила руку к этому указу, которому, по счастью, правительство не дало хода. Он был абсолютно неуместен и отдал рикошетом по королю, так как дал понять гугенотам, что меч Варфоломеевской ночи все еще висит над их головами, и что они допустят большую ошибку, если не примут срочных мер против второго сюрприза. Поэтому они стали укреплять свое положение.
Колиньи пал, но вперед вышел Генрих Наваррский. Ему не доставало зрелой мудрости, стабильности и глубоких религиозных убеждений, как у адмирала, но он был молод, смел, искренен с протестантами и стремителен на поле боя. Солдаты всегда следовали за ним, видя его белый плюмаж, развивавшийся «в гуще боя». Потом протестанты укрепились присоединением к ним партии Политиков. Эти люди ничего не понимали в «религии», но беспокоились о чести Франции, и решили не щадить своих сил, чтобы вытащить ее из болота, в которое втянули ее Екатерина и союзники. Во главе этой партии стоял герцог Алансон, младший брат короля. Объединение партий весной 1575 года воодушевило гугенотов. Они видели, что их дело поддерживают два принца крови, и пытались устрашить короля и королеву-мать. Никогда ранее протестанты не являлись такой решительной силой и не выдвигали таких требований. Минуя вопросы политического характера, было решено разрешить в королевстве служения реформатской веры, провинциальные парламенты должны состоять из равного числа католиков и протестантов, все приговоры, вынесенные гугенотам, должны быть отменены, восемь городов должны быть отданы им в качестве материальной гарантии, они должны иметь право открывать школы и собирать синоды, Генеральные штаты должны собираться раз в шесть месяцев для ратификации соглашения. Это соглашение было подписано 6 мая 1576 года. Таким образом, спустя четыре года после Варфоломеевской ночи протестанты, которых хотели полностью уничтожить, получили все прежние права в бо;льшем объеме.
Католики в удивлении открыли глаза. Протестантские школы, протестантские общины, протестантские синоды! Они уже видели Францию протестантской. Испугавшись, они быстро стали создавать организацию, которая вошла в историю под названием «Лиги». Первой задачей Лиги было противодействие только что подписанному договору, ее скрытой и основной целью было уничтожение корней и ветвей протестантизма. Те, кто вступал в нее, были связаны клятвой служить ей имуществом и жизнью. Главным человеком в ней был герцог Гиз, костяком – свирепый сброд Парижа. Она нашла ревностных и сильных сторонников в многочисленных иезуитских братствах Франции. Об обязанности присоединения к ней проповедовалось с католических кафедр, и еще настойчивее, но тише в исповедальнях. И не удивительно, что при таком разностороннем содействии Лига через несколько месяцев насчитывала 30 000 членов, и вначале ограниченная одной провинцией, распространилась по всему королевству. Потом было добавлено условие, по которому никто из исповедующих или поддерживающих взгляды гугенотов не мог взойти на французский трон. Чтобы осуществить намеченные Лигой цели, они должны были прибегнуть к оружию. Таким образом, во Франции снова зажегся огонь войны.
Север и восток королевства были за Лигу, южные и западные города встали под знамена Наварры. Король не знал, к какой партии примкнуть.
Проснувшийся неожиданно от сибаритства, трусливый, плохо понимающий, упавший в глазах народа несчастный Генрих увидел вокруг себя всего несколько человек. Наварра предложил собрать гугенотов вокруг себя и поддержать корону, если он встанет на их сторону. Генрих колебался, наконец, он бросился в объятья Лиги, и чтобы скрепить союз, отменил все права протестантов и приказал им отречься от веры или покинуть королевство. Недавно подписанный договор был уничтожен. Возобновилась еще более тяжелая война. Именно в это время проявился военный гений Наварры, «Генриха Белого Плюмажа». Искусный стратег, быстрый тактик, никогда не колебавшийся въехать с белым плюмажем в гущу боя, и всегда выходивший из боя с победой, Генрих не сдавал позиций ни перед королем, ни перед Гизом. Война оросила кровью так часто и обильно поливаемую ею землю, но без ощутимых результатов с обеих сторон. Одно стало очевидным, а именно, что основной целью Лиги было забрать скипетр из рук Генриха III, помешать преемству следующего наследника Генриха Наваррского, посадить Гиза на трон и, таким образом, вершить судьбами Франции.
Несчастная страна не знала покоя, так как прекратились военные действия между католиками и гугенотами, но началась более тяжелая борьба между королем и Гизом. Герцог рвался к короне. Он был общим кумиром, толпа и армия были на его стороне, зная это, он держался очень надменно. Он не упускал случая выразить презрение по поводу изнеженности и низости Генриха III. С каждым днем у короля уходила почва из-под ног, а шансы герцога пропорционально увеличивались. Герцог рискнул однажды придти в Париж со своей армией, Генриху едва удалось избежать тюрьмы и смерти в собственной столице. Преградив путь солдатам герцога баррикадами, которые впервые появились тогда в Париже, он сбежал, найдя приют в замке Блуа, и оставил Гизу столицу. Герцог не сразу объявил себя королем, он решил остановиться на полпути. Он сделал себя лейтенантом королевства, в то же время поддерживая дружеские отношения с Генрихом. Со своей стороны Генрих ответил на лицемерие герцога холодным расчетливым предательством. Он настойчиво приглашал его посетить замок Блуа. Друзья герцога говорили ему, что если он поедет туда, то больше не вернется. Он пренебрег предостережениями, сказав: «Он не посмеет», высказав, таким образом, мнение о храбрости короля. И отправился в замок Блуа.
Король созвал совет в восемь часов утра, чтобы встретить герцога. Пока его члены собирались, приехал герцог и неторопливо вошел в вестибюль, где слуга встретил его с приглашением проследовать в покои короля. Для этого герцогу надо было пройти через парадный зал. В этом зале заранее был размещен вооруженный отряд. Герцог опешил, когда увидел блеск алебард и хмурые лица людей, но отступление он считал ниже своего достоинства. Его рука была уже на занавеси, отделявшей парадную от королевских покоев с намерением отдернуть ее и войти, когда солдат вонзил в него кинжал. Герцог посмотрел прямо на своих убийц, но получил еще удар за ударом. Он схватил несколько человек, и так велика была его сила, что повалил их на пол. После короткой борьбы он, хотя и был ранен, высвободился и, сумев поднять занавес, шагнул в комнату, где упав у подножия кровати, испустил дух в присутствии короля. Генрих, поднявшись, посмотрел на тело и пнул его ногой.
Королева-мать также была в замке Блуа. Будучи при смерти, она лежала в нижних покоях. Король немедленно спустился к ней. «Мадам, - сказал он – поздравьте меня, я – снова король Франции, поскольку убил сегодня утром короля Парижа». Новость обрадовала Екатерину, но напомнила сыну, что старая лиса, дядя герцога, еще жив, и что утренняя работа не закончена, пока он тоже не будет убит. Кардинал Лотарингии, переживший все кровавые события, был арестован по приказу короля и убит. Чтобы предотвратить суеверное поклонение народа телам герцога и кардинала, их трупы обвязали веревкой и через окно спустили в негашеную известь. Когда они сгорели, пепел развеяли по ветру. Таков был конец гордецов. Отец, сын и дядя были кровожадными людьми, и их седина была сведена в могилу с кровью.
Такие поступки не способствовали стабильности власти Генриха. На него обрушивалось несчастье за несчастьем. Новость об этом убийстве наводнила Францию ужасом. Католическое население городов подняло восстание, возмущенное смертью их любимца, Лига старалась умерить их ярость. Сорбонна освободила подданных королевства от верности королю. Парламент Парижа объявил его низложенным с трона. Папа поступил с ним суровее всего, он отлучил его от церкви. В течение года после смерти герцога временное правительство во главе с младшим братом Гиза обосновалось в гостинице де Вилле. Генрих, потрясенный таким взрывом возмущения, убежал в Турин, где собрал вокруг себя верных дворян и 2 000 солдат.
Этих сил было недостаточно, чтобы справиться с Лигой, и королю ничего не оставалось делать, как принять протянутую ему руку Генриха Наваррского, которую он ранее отвергал. Принимая во внимание то, что Генрих, герцог Анжуйский, был одним из главных инициаторов Варфоломеевской ночи, можно предположить, что ему стоило невероятной борьбы решение принять помощь гугенотов. Мы думаем, что гугенотам стоило не меньших усилий пойти на союз с убийцей их братьев. Но цвет гугенотов был в могиле, король Наваррский не был как Колиньи благородным героем. После Варфоломеевской ночи мы находим более низкий тип гугенотов. Союз был заключен, две армии, роялистов и гугенотов, встали под одни знамена. Во Франции была новая и необычная расстановка партий. Лига стала во главе демократии против трона, гугеноты были за трон против демократии. Объединенная армия с двумя Генрихами во главе начали поход на Париж. Силы Лиги, подчинявшиеся теперь врагу, отступили перед ними. В походе король и Наварра узнали, что Папа отлучил их от церкви, назвав их «двумя сынами гнева» и предав их «во имя Вечного Царя» «дьяволу и его ангелам» вместе с Кореем, Дафаном и Авироном. Слабодушный суеверный Генрих III был так потрясен, что два дня ничего не ел. «Веселее, брат, - сказал более смелый Генрих Наваррский – римские стрелы не попадают в королей, которые побеждают». Несмотря на папскую буллу, поход на Париж продолжался. Король Генрих расположился лагерем в Сен-Клод, а Наварра с гугенотами заняли позицию в Медоне. Казалось, что наступил последний час для Лиги, и что Париж сдастся. Протестанты радовались. Но союзу роялистов и гугенотов не суждено было продолжаться. В конце концов, папская булла принесла плоды. Она возбудила все кафедры в Париже, которые начали громить отлученных тиранов и настаивали на священном долге их свержения. Это было не напрасно, так как монах по имени Жак Клемен предложил себя для совершения святого, хотя и рискованного, дела. Чтобы подготовиться к нему он постился и каялся в грехах. Под предлогом того, что несет письмо, которое нужно отдать только в руки короля, он проник в палатку короля и вонзил в Генриха кинжал. Лига была спасена, иллюзии гугенотов развеялись, и за этим последовала неожиданная смена картины во Франции. С Генрихом III перестал существовать род Валуа. Он дал тринадцать монархов Франции и занимал трон в течение 261 года.
Последний Валуа пал от кинжала. Всего семнадцать лет прошло после Варфоломеевской ночи, и все зачинщики этой ужасной трагедии мертвы, и все из них, за одним исключением, умерли насильственной смертью. Карл IX, пораженный странной и страшной болезнью, умер в мучениях. Герцог Гиз был убит в замке Блуа, король пнул его тело ногой, как он тело Колиньи. Кардинал Лотарингии был убит в тюрьме, Генрих III встретил смерть в своей палатке, как мы только что рассказали, от руки монаха. Два самых больших преступника из этой банды понесли возмездие последними. Екатерина Медичи умерла в замке Блуа спустя двенадцать дней после убийства герцога Гиза. В последние часы за ней почти не ухаживали, как будто она была самой бедной крестьянкой во всей Франции. Когда она вздохнула в последний раз, «они заботилась о ней не больше, - пишет Этуаль – чем о мертвой козе». Она увидела крушение всех ее планов, наказание всех сообщников и династию, которую она пыталась сохранить интригами и кровавыми преступлениями, на грани вымирания. Наконец, она сошла в могилу под проклятие всех партий. «Мы в отчаянном положение из-за этой негодной женщины, - сказал католический проповедник при объявлении о ее смерти своей общине – если вы по доброте хотите прочитать в память о ней Отче Наш или Аву Марию, то, возможно, это поможет ей». Екатерина Медичи умерла на семидесятом году жизни, из которых тридцать лет она была регентшей Франции. Ее имения и наследство пошли на покрытие долгов.
Глава 19
Генрих IV и Нантский эдикт
Генрих IV – Происхождение и воспитание – Получает корону – Должен бороться за королевство – Победа при Дипе – Победа при Иври – Непостоянство Генриха – Двойная политика – Ошибки гугенотов – Генрих поворачивается в сторону Рима – Сюлли и Дюплесси – Разные советы – Отречение Генриха – Протестантская организация – Нантский эдикт – Мир – Генрих как государственный деятель – Его иностранная политика – Предложенная кампания против Австрии – Предчувствие – Покушение – Характер
Кинжал Жака Клемена передал корону Франции от рода Валуа к Бурбонам. Так как Генрих III был мертв, на трон взошел его преемник Генрих Наваррский, рыцарь Белого Плюмажа. Историки описывают светлыми тонами его человеческие качества, доблестные подвиги на поле боя и его деятельность в качестве государственного деятеля. Они называют его величайшим из монархов, а его правление самым славным. Мы должны еще немного углубиться в нашу тему, прежде чем сумеем объяснить испытываемое нами затруднение в принятии этого панегирика.
Генрих родился в старом замке По в Беарне, его родословная шла по прямой линии от Роберта, шестого сына Св.Людовика. Мальчика в момент рождения принесли к деду, который натер его рот головкой чеснока и дал немного вина. Начатое таким образом воспитание продолжалось в такой же жесткой манере.
Юный Генрих питался очень просто и носил самую простую одежду. В этом он ничем или почти ничем не отличался от крестьянских мальчиков, которые были его товарищами в играх. Он развлекался тем, что взбирался на высоты Пиренеев около родных мест, таким образом, он развивался физически, знакомился с трудностями и лишениями и удовлетворял любовь к приключениям, которая характеризовала его всю жизнь. На его обучение обращалось особое внимание. Им руководила его мать, одна из самых выдающихся женщин своего времени или всех времен. Его тщательно наставляли в протестантском учении так, чтобы в дальнейшем его вера не была бы традицией предков, а живой верой. В лице своей матери он имел образец самой высокой добродетели. Ее молитвы, казалось, были священным залогом того, что добродетели матери расцветут в сыне, и что после того, как она уйдет, он с той же верой и с еще более крепкой рукой будет защищать дело, ради которого она жила. Когда Генрих рос, он проявлял характер, во многом соответствовавший преимуществам происхождения и воспитания. Здоровому и крепкому телу сопутствовал большой ум. Его суждения были здравыми, мышление быстрым, он проявлял большую изобретательность. По характеру он был смелым, щедрым и доверчивым. Он пренебрегал опасностью, подвергал себя изнурительному труду, в нем горела любовь к славе. Но к этим прекрасным качествам подмешивалось непослушание и тяга к чувственным наслаждениям.
Король вздохнул в последний раз всего несколько минут назад, когда Генрих вошел в королевские покои, чтобы принять присягу ждавших его там вельмож. Вожди гугенотов сразу признали его своим сувереном, но католики требовали от него перед принесением присяги объявления себя членом католической церкви. «Вам больше подходит, – спросил Генрих тех, кто требовал от него немедленно отречься от протестантской веры – вам больше подходит король-безбожник? Вы доверитесь атеисту? В день сражения прибавит ли вам мужества мысль о том, вы идете под знаменем клятвопреступника?» Смелые слова для человека, решившегося взойти на трон с чистой совестью, или не всходить совсем. Но эти слова не были подкреплены такими же смелыми и принципиальными поступками. Католические вельможи были настойчивы. Генриху становилось все труднее. Инакомыслящие покидали его лагерь, армия таяла, с каждым новым днем трон, казалось, удалялся от него. Настал перелом в судьбе. Если бы Генрих Наваррский почитал звание гугенота выше французской короны, он носил бы ее и носил с честью. Бог его матери, чудесным провидением приведший его к подножью трона, посадил бы Генрихана на него, если бы он имел в Него веру. Но вера Генриха стала слабнуть. Он стал лавировать. Он не исповедовал ни протестантизма, ни католицизма, но старался быть одновременно и протестантом и католиком. Он заключил соглашение с католиками, главным условием которого было наставление обоих вероисповеданий в течение шести месяцев, как будто он колебался, и в конце этого периода он должен был сделать выбор. Тогда его подданные узнают, является ли их суверен протестантом или католиком. Генрих, несомненно, считал такую политику совершенной, но его мать не приняла бы ее. Она рисковала королевством ради веры, и Бог вернул ей королевство, когда оно считалось потерянным. Сын же рисковал верой, чтобы сохранить трон. В начале он сохранил трон, но в конце потерял все, ради чего стоило жить. «Есть пути, которые кажутся человеку прямыми, но конец их путь к смерти».
Генрих преодолел первую трудность, но какой ценой, фактическим предательством великого дела! Стал ли его путь гладким? Он не расположил к себе католиков, и протестанты стали сомневаться в нем. Под его знаменами было две категории людей, но ни одна не поддерживала его энергично, они могли наносить лишь слабые удары. Он получил корону, но не королевство. Лига, распоряжавшаяся солдатами Парижа, была против него. Захватить столицу и водрузить на ее стенах свои знамена, было очень важно, но с армией, сократившейся до нескольких тысяч и с незаинтересованными в его деле католиками, Генрих не отважился на осаду Парижа. Решив обойтись без столицы, он отступил со своей небольшой армией в Нормандию, а превосходящая армия Лиги, шла по пятам и начала окружать его, так что он был вынужден дать ей бой в окрестностях Дьеппа. Здесь, где за ним были воды Ла-Манша, куда враги надеялись его загнать, Бог послал ему избавление. Генрих всего лишь с 6 000 солдат разбил наголову армию Лиги в 30 000 солдат и одержал небывалую победу.
Это дало Генриху большое преимущество. Солдаты начали собираться под его знамена, и он оказался во главе 20 000 войска. Многие до сих пор сомневавшиеся французские провинции признали его королем. Протестантские государства сделали то же самое. Укрепившись таким образом, Генрих повел армию на юг, перешел Луару и остался на зимних квартирах в Туре, старой столице Хлодвига.
Ранней весной (1590 г.) Генрих снова вышел на поле сражения. Многие старые вожди гугенотов, оставившие его из-за соглашения с католиками, вернулись, привлеченные мастерством командования и успехом его оружия. С таким подкреплением он считал себя достаточно сильным для взятия Парижа, обладание которым решило бы спор. Он начал поход на столицу, но был встречен армией Лиги (14 марта 1590 года) на равнине Иври. Противник значительно превосходил его, укрепленный испанскими и немецкими наемниками. Здесь дело Генриха Наваррского увенчала вторая победа. В действительности, битва при Иври считается одной из самых блестящих побед. Прежде чем приступить к действиям, Генрих молил небеса о справедливости его дела. «Если Ты видишь, - говорил он – что я буду одним из королей, на которых изливается Твой гнев, то забери мою жизнь и корону, и пусть моя кровь прольется последней в этой борьбе». Перед началом сражения гугеноты преклонились в молитве. «Они умоляют о милости», кто-то сказал. «Нет, - ответили ему – они никогда так смело не борются, как после молитвы». Через несколько минут солдаты поднялись, и Генрих обратился к ним с трогательными словами. «Вот там, – сказал он, застегивая шлем с белым плюмажем – вот там, враг, а здесь ваш король. С нами Бог. Если вы в бою потеряете знамена, то собирайтесь вокруг моего плюмажа, вы всегда найдете его на пути победы и чести». Белый плюмаж был в гуще врагов. Его видели развевавшимся там, где шел самый отчаянный бой, и солдаты шли туда. После тяжелого двухчасового боя, день явно заканчивался в пользу короля. Армия Лиги была разбита наголову и покинула поле сражения, оставив пушки и знамена, которые стали трофеями победителей.
Победа, одержанная над значительно превосходившими силами, была вторым уроком Генриху такого же значения, как и первый. Но он пытался исповедовать две веры, «человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих». Роковое непостоянство явилось причиной нерешительности Генриха, когда он был на пороге полной победы. Если бы он пошел сразу на Париж, что Лига, ослабленная нанесенным ей ударом, могла быть легко разгромлена. Последовало бы взятие столицы, местоположение правительства, и с Парижем дело окончательно одержало бы победу. Он засомневался и остановился; казалось, что он всю свою энергию потратил на поле боя. Он одержал победу, но его нерешительность позволила плодам ускользнуть от него. Весь год прошел в мелких предприятиях, в осаде небольших городов, которые не способствовали достижению главной цели. У Лиги было время набрать новых солдат. Ей на помощь пришел Герцог Пармы, самый блистательный генерал того времени. Дела Генриха не двигались, поэтому следующий год (1591) прошел так же безрезультатно, как и предыдущий. Между тем, несчастная Франция, раздираемая фракциями, исхоженная армиями, истощенная боями, стонала под гнетом невзгод. Прекрасные качества Генриха оставались при нем, его смелость и решительность проявлялись на поле боя, он был увенчан победами, слава окружала его белый плюмаж, но дело не двигалось с места. Казалось, что на него опустилась тьма, и Немезида стала преследовать его триумфальную колесницу.
При протестанте на троне можно было ожидать, что положение гугенотов улучшиться, но было не так. Тот, кто заявлял о себе, как о протестанте, не шел на уступки, которые можно было ожидать от католика. У гугенотов до сих пор не было гарантий гражданских и религиозных свобод. Законы, предусматривавшие конфискацию и смертный приговор за исповедание протестантской веры, вновь введенные в силу Генрихом III, не были отменены и иногда применялись местными магистратами и провинциальными парламентами. Иногда случалось так, что когда в лагере короля велось протестантское служение, за несколько лье от него собрание гугенотской общины каралось жестоким наказанием. Известный Морне Дюплесси хорошо описал положение протестантов несколькими словами. «Топор всегда висел над их головами». Обманутые компромиссами и безжалостной политикой Генриха, гугеноты предложили не признавать его за руководителя и выбрать другого защитника церквей. Если они оставят Генриха, его дело рухнет. Безопасность церкви для протестантов была важнее всего. Для Генриха важнее всего было обладание троном, а гугеноты и их дело могли и подождать. Только вопрос, как долго?
Прошло уже четыре года, как Генрих стал королем, но спокойное обладание троном становилось все менее вероятным. С каждым днем трудностей не убавлялось, а лишь становилось больше. Даже успех, ранее сопутствовавший армии, покинул ее. Как Самсон, лишенный волос, он более не одерживал побед. Что оставалось делать? Такой вопрос встал перед королем. Генрих, используя известное выражение, «сидел между двумя стульями». Настало время, когда он должен был объявить, католик он или протестант. Было немало причин, как казалось, чтобы король был католиком. Большинство подданных были католиками, и если он будет исповедовать их веру, то расположит к себе большинство, положит конец войнам между двумя противоборствовавшими партиями и освободит страну от всех ее бедствий. Только благодаря этому шагу он надеялся стать королем всей Франции. Так советовали сделать многие люди, окружавшие его. Его отречение, в основном, будет проформой, но благодаря этой проформе страна сможет добиться многих результатов!
С другой стороны были дорогие ему воспоминания, которые он не мог вычеркнуть, и глубокие убеждения, которые нельзя изгладить. Наставления и молитвы матери, зрелые убеждения, обязанности перед протестантами. Все противоречило тому шагу, над которым он размышлял. Все ли обеты можно профанировать? Все ли святые узы разрывать? Как часто он держал совет с гугенотами, как часто молился в одной церкви, как часто сражался на одном поле, в основном их оружие возвело его на трон! Должен ли он теперь оставить их? Вероятно, большая борьба шла в уме короля. Но роковой шаг был сделан четыре года назад, когда в надежде на прекращение военных действий со стороны католиков, он согласился принять наставление в католической вере. Колебаться в таком важном деле – значит сдаться и проиграть. Выбора, сделанного Генрихом, следовало ожидать. Есть причина опасаться, что он никогда не чувствовал силу Евангелия в своем сердце. Он часто проводил часы досуга в чувственных наслаждениях. Одна из его любовниц была среди советников этого шага. Что хорошего даст ему протестантизм? Разве он будет таким дураком, что пожертвует королевством ради него? Слушая такие советы, он положил свое наследное право туда, куда многие короли до него и после него складывали, к ногам Рима.
Была устроена встреча равного числа католических епископов и протестантских пасторов с тем, чтобы обсудить в присутствии короля различие между двумя церквями. Это была лишь уловка, чтобы соблюсти приличия, так как Генрих уже решил. Когда настал день встречи, король не допустил протестантов, объяснив, что не хочет дать возможность епископам сказать, что они победили протестантов в споре. Все поведение короля отличалось двуличностью. Он просил реформатов поститься перед встречей и молиться о ее благословении. Всего за три месяца до своего отречения он писал собравшимся в Самуре пасторам, говоря, что он скорее умрет, чем отречется от веры. Когда встреча была уже близко, мы видим, как он говорит о ней Габриэль д’Эстре, с которым он часто болтал, как о церковной стычке, от которой он ничего хорошего не ждет, и исход которой уже определен. «Сегодня утром я начал беседовать с епископами. В воскресение я должен сделать рискованный прыжок».
Генриху посчастливилось иметь советниками двух исключительно талантливых человек. Первым был барон Ростни, больше известный как знаменитый Сюлли. Он был редким государственным деятелем. Как и Генрих, он был протестантом, и как для его царственного владыки протестантизм был только политикой. Другой человек, Морне Дюплесси, был по таланту равным Сюлли, но выше его духом. Он был абсолютно честным человеком. Эти люди много значили для короля в этот час, оба понимали серьезность положения, но их советы разительно отличались. «Я вижу – говорил Сюлли, обращаясь к королю, - лишь два пути при создавшейся ситуации. Одним путем Вы пройдете через миллион трудностей, страданий, опасностей и тяжких трудов. Вы должны быть всегда в седле, на Вас всегда должна быть броня, шлем на голове и шпага в руках. Более того, Вы должны попрощаться с покоем, удовольствиями, любовью, возлюбленными, играми, собаками, охотой с ястребами и строительством. Вы можете всем этим заниматься только после многих сражений, завоевывая города, одерживая победы и проливая много крови. Вместо этого, идя другим путем, то есть, изменив веру, Вы избежите страданий и бед в этом мире», сказал придворный с улыбкой, на что король ответил со смехом: «Что касается иного мира, то я не могу ручаться».
Советы Морне Дюплесси были иного рода. То, что Сюлли отказывался рассматривать, а именно иной мир, было тем, о чем особенно заботился Дюплесси. Он призывал короля служить Богу доброй совестью, держать Его перед глазами во всех делах, попытаться объединить королевство через реформацию церкви и тем самым показать пример всему христианскому миру и потомкам. С какой совестью – сказал он – могу я Вам советовать посетить мессу, когда я сам не посещаю, и что это за вера такая, которую можно снять как пальто?» Так советовал великий патриот и христианин.
Но Генрих только играл с обоими советниками. Его курс был уже определен, он повернулся в сторону Рима. В четверг 22 июля 1593 года он встретился с епископами, с которыми должен был обсудить точки разделения двух религий. С некоторым ехидством он иногда перебивал их неожиданными сбивавшими с толку вопросами. В воскресение утром 25 числа он отправился в церковь Сен-Дени с пышной свитой военных. Когда король постучал, двери церкви немедленно распахнулись. Епископ Бурже во главе процессии из прелатов и священников встретил его и спросил о деле, с которым король пришел. Генрих ответил: «Чтобы быть принятым в католическую церковь». Его немедленно отвели к алтарю, и, склонив колени, он поклялся жить и умереть в католической вере. Заиграл орган, зазвонили колокола, военные, стоявшие в боковых пределах, ударяли оружием. Была отслужена месса, принимавший участие король склонился по самой земли. В заключении прозвучал торжественный гимн «Хвала Тебе, о Боже» и торжество закончилось.
Протестанты следили за отречением Генриха со смешанным чувством печали, удивления и мрачного предчувствия. Сын Жанны дАльберт, передовой руководитель протестантов, рыцарь белого плюмажа отрекся от своей веры и пошел на мессу! Так опуститься! Но протестантизм смог пережить отступничество и поражения на поле боя. Гугеноты поняли, что они должны смотреть выше трона Генриха IV и, вверившись Богу, они приняли меры для защиты и продвижения их великого дела. От своего бывшего брата, который взошел на трон с помощью их оружия, они получали только обещания. Их вера объявлялась вне закона, во многих случаях богослужение запрещалось, их детей часто насильно обучили католической вере, их последняя воля не исполнялась, и даже их тела выкапывали из могил и выбрасывали как падаль в поле. Когда они требовали возмездия, их просили быть терпеливыми, пока Генрих не утвердится на троне. Его отступничество обострило положение дел и убедило гугенотов заботиться о себе. Епископы заставили Генриха поклясться, «я буду делать все, что в моей власти, в доброй вере изгонять из земель, находящихся под моей властью, всех еретиков по церковному определению». Таким образом, над их головами опять навис меч. Можем ли мы обвинять их за то, что они объединились в политическую организацию с генеральным советом или парламентом, который собирался каждый год для обсуждения мер безопасности, единых действий и наблюдения за деятельностью всей организации? К чести Генриха надо признать, что он тайно поддерживал протестантскую Лигу. Отступник избежал позора гонителя.
Совет гугенотов обратился к правительству Генриха за возмещением нанесенного ущерба и восстановлением протестантов в правах и привилегиях. Четыре года прошли в переговорах, которые часто перерастали в ожесточенные дебаты, и ход которых был отмечен жестокой резней (1595 г.), короче, повторение Васси. Наконец, Генрих, жестоко оттесняемый в войне с Испанией и испытывавший нужду в шпагах гугенотов, выпустил указ в их пользу, названный по городу, в котором он был издан, Нантским эдиктом, явившийся славой его правления. Это было запоздалое признание справедливости и отклик на давние и насущные жалобы. «Однако, сир, - говорилось в их увещеваниях – среди нас нет ни якобинцев, ни иезуитов, которые посягают на Вашу жизнь, ни Лиги, посягающей на Вашу корону. Мы никогда не выставляли шпаги, вместо петиций. Нам платили разными политическими отговорками. Нам говорили, что еще не время для указа. Однако, о, милосердый Господь, после тридцати пяти лет гонений, десяти лет изгнаний по указам Лиги, восьми лет правления короля мы просим Ваше Величество издать указ, по которому мы сможем пользоваться такими же правами, как и все подданные. Слава только Богу, свобода совести, спокойствие государства, безопасность нашей жизни и собственности – вот, предел наших желаний и все наши требования».
Король все колебался, но новые успехи со стороны испанцев, убедили его в том, что он затянул, и политика отсрочки исчерпала себя. Лига приветствовала успехи испанцев, и трон, который Генрих пытался сохранить через отречения, должны были спасти протестантские шпаги. Поэтому 15 апреля 1598 года был издан знаменитый Нантский эдикт, названный «бессрочным и окончательным».
«Великая Хартия – пишет Фели – французской реформации при старом режиме гарантировала вкратце следующие права: полная свобода совести, открытой исповедание «религии» во всех местах, установленных в 1577 году и городских пригородах, разрешение дворянам проводить богослужения в своих замках, принятие реформатов на государственную службу, их детей в школы, больных в больницы, их бедняки должны получать пособия и им должно быть предоставлено издание книг в определенных городах. Эдикт также предусматривал создание судов с равным количеством протестантов и католиков для защиты протестантских интересов, четырех протестантских колледжей или институтов, а также право на проведение национального синода по правилам реформатской веры раз в три года. Государство было обязано платить содержание протестантским служителям и ректорам; сумма в размере 165 000 ливр по тем временам (495 000 современных франков) была выделена для этой цели. Этот эдикт не совсем соответствует нашему представлению о свободе совести, но для того времени он явился либеральной мерой. В качестве гарантии он отдал протестантам 200 городов. Скорее Нантский эдикт, а не отречение Генриха, примирило две партии королевства, и дало Генриху возможность мирно править в течение нескольких лет.
Подписание эдикта открыло эру спокойствия и процветания во Франции. С начала шестнадцатого века эти двенадцать лет, возможно, были самыми славными в истории страны. Испания немедленно предложила перемирие, и Франция, уставшая от гражданских войн, с радостью вложила шпаги в ножны.
Сейчас, когда Генрих успокоился от войны, он занялся не менее славной и плодотворной мирной работой. Франция во всех структура была в состоянии беспорядка, фактически, на грани гибели. Замки сожжены дотла, города наполовину в руинах, земля превращена в пустыню, дороги разбиты, пирсы и гавани заброшены, все представало взору путешественника как напоминание о печальных событиях. Казна страны пуста, жителей стало мало, так как те, кто должен был обогатить страну своим трудом и или украсить интеллектом, орошали землю своей кровью. За период гражданских войн погибло около двух миллионов. Собрав все силы, Генрих приступил к восстановлению. В этом грандиозном труде он проявил талант не меньшего порядка и не менее ценный, чем в войне, доказав, что он был не менее выдающимся государственным деятелем, чем солдатом. Над Францией висел долг в тристо миллиона франков. Ежегодные расходы превышали доходы на сто миллионов франков. Налоги с населения составляли двести миллионов франков, но из-за нарушений при сборе, в казну попадало не более тридцати миллионов. Призвав на помощь Сюлли, король сам взялся за исправления этого беззакония и проявил в кабинете не меньшую трудоспособность и разносторонние знания, чем на поле сражения. Он раздал долги за десять лет. Он нашел средства, так что доходы не только сравнялись с расходами, но и превысили их на миллионы. Он добился этого, не возложив дополнительного бремени на народ. Он понял источники процветания страны, и заставил их течь опять. Он поднял сельское хозяйство, развил промышленность и торговлю, построил дороги, мосты и каналы. Поля стали обрабатываться, стада пастись, стало развиваться шелкопрядство. Порты были открыты для беспошлинного экспорта зерна и вина, были заключены торговые соглашения с другими странами. В течение этих десяти лет Франция показала, как и после войны 1670-71 годов, насколько быстро она может восстанавливаться от последствий ужасных катастроф, когда старания ее детей позволяют развиваться безграничным ресурсам, которыми природа одарила ее. Взгляды Генриха в области международных отношений были также всесторонними. Он ясно понимал, что миру в Европе и независимости некоторых стран угрожала власть Австрии в лице двух ветвей – немецкой и испанской. Филипп II умер, Испания слабела, тем не менее, амбциозная власть ждала возможности использовать одну половину христианского мира, где она была владычицей, для уничтожения другой. План Генриха, разработанный в согласии с Елизаветой Английской, для усмирения этой власти был грандиозным. Он так преуспел в нем, что двадцать европейских государств обещали принять участие в кампании против Австрии, которую должен был возглавить Генрих. Настал момент для выступления армии, и контингент Генриха был уже на немецкой земле. Он должен был последовать за солдатами и начать кампанию. Но освобождению христианского мира не суждено было быть. Королева Мария Медичи, на которой они недавно женился, уговарила его провести коронацию, и Генрих решил удовлетворить ее просьбу. Пышная церемония закончилась, и он был уже готов выступить, когда его охватила депрессия, которую он не мог ни объяснить, ни освободиться от нее. Эта грусть была удивительна, так как у него был от природы веселый и жизнерадостный характер. Словами Шиллера из трагедии Валленштейн:
«Что говорят о Генрихе Четвертом:
Он чувствовал в груди удар ножа
Гораздо раньше, чем вооружился
Им Ревальяк.
Он как гонимый чем-то,
Из Лувра своего бежал тревожно,
И звон коронования супруги
Ему казался гулом погребальным,
Он слышал шаг того, который сам
Искал его на улицах Парижа».
Когда ссылались на предстоящую кампанию, он говорил королеве и придворным, что никогда не увидит Германии, что скоро умрет и умрет в карете. Они смеялись, чтобы развеять мрачные, как они считали, фантазии. «Немедленно поезжайте в Германию верхом», говорил ему министр. Отъезд короля был назначен на 19 мая 1610 года. Генрих был в таком подавленном состоянии 16 мая, что вызывал сострадание слуг. После обеда он ушел в кабинет, но не мог писать, он бросился на кровать, но не мог спать. Было слышно, как он молился. Он спросил: «Который час?» Ему ответили: «Четыре часа дня. Не желает ли Ваше Величество подышать немного свежим воздухом?» Король приказал заложить экипаж и, поцеловав жену, отправился в арсенал в сопровождении двух придворных.
Он беседовал с одним из них, герцогом д’Эпернон, левая рука лежала на плече другого, оставив, таким образом, бок открытым. Экипаж, проехав по улице Сент-Оноре, свернул на узенькую улочку де л’Феррониере, где навстречу ему ехала телега, заставившая его сбавить темп и ехать впритык с бордюрным камнем. Монах Франсуа Равальяк, следовавший незаметно за кортежем, взобрался на колесо, наклонился над экипажем и ударил кинжалом Генриху в бок, однако кинжал слегка задел Генриха. Монах ударил второй раз, и на этот раз в сердце. Король повалился вперед и тихо вскрикнул. «Что случилось, сир? – спросил один из вельмож. «Ничего», - ответил король дважды, но второй раз так тихо, что едва было слышно. Из раны стала сочиться темная кровь, а также изо рта. Экипаж немедленно повернул в сторону Лувра. Когда его несли во дворец, сэр д’Церизи держал его голову. Глаза короля двигались, но он не говорил. Потом король закрыл глаза, чтобы больше никогда не открыть. Его отнесли наверх, положили на постель, где он и скончался.
Равальяк не пытался убежать. Он стоял с окровавленным кинжалом, пока его не арестовали. Когда он предстал перед судьями после пыток, он оправдывался, говоря, что король был слишком благосклонен к еретикам, хотел воевать с Папой, что равносильно было войне с Богом. До этого Рим отлучил «двух Генрихов» от церкви, а теперь оба пали от его кинжала.
Мы не можем подробно останавливаться на характере Генриха IV. В нем сочетались великие качества и великие заблуждения. Он был смелым солдатом и способным правителем, но мы не должны путать военное мастерство или политический гений с духовной высотой. Ему недоставало совершенной преданности благородному делу, краеугольного камня духовной высоты. Главной целью его трудов, таланта и действий была Франция, другими словами, слава и господство его самого и его рода. Большой ошибкой его жизни было отречение. Он не расположил к себе католиков и отвратил от себя протестантов. Его укрепил Нантский эдикт, который дал Франции почти десять лет настоящего расцвета и славы со времен правления Франциска I. Если бы Генрих решил взойти на трон с чистой совестью, или совсем не всходить, если бы он не заигрывал с иезуитами, если бы он сказал: «Я допускаю толерантность, но пребываю в вере, которой научила меня моя мать», его сердце было бы крепче, жизнь чище, а поведение более решительным. Тогда гугеноты, цвет Франции, собрались бы вокруг него, отнесли бы его к трону и хранили бы его от всех врагов. В таком случае его трон стоял бы на другом фундаменте, и о нем была бы другая память! Отречением в 1593 году он воздвиг трон, который был свергнут на эшафоте в 1793 году.
Мы проследили великую драму шестнадцатого века до ее кульминации сначала в Германии, потом в Женеве и Франции, и теперь предлагаем проследить ее на новых этапах в других странах Европы.
Книга семнадцатая История протестантизма
© Copyright: Ольга Крубер-Федорова, 2014
Свидетельство о публикации №214100501999
Свидетельство о публикации №214100501999
Рецензии