5. Индульгенция

               


               
               


                Рот больного широко открывают, клинок вводят по правой стороне ротоглотки,
                избегая повреждения зубов.
                Дж. Эдвард Морган – мл. Мэгид С. Михаил.   
                «Клиническая анестезиология.  Книга первая.»
               



                И вот сидел я тогда, друзья мои, в ординаторской, как пень, страшась выйти в отделение хирургии. А случилось вот что… Непоправимая вещь случилась… Но теперь уже расскажу все с самого начала.
                Пролетел целый год, как миг, как молния. Первый мой год в областной больнице. Многообразный, сложный, страшный, курьезный, интересный год. Я в ординаторской один, - все на плановых наркозах, а меня в любую секунду могут вызвать в приемное отделение. Сегодня я, -  ургентный анестезиолог. Сижу, жую бутер, и смотрюсь на себя в зеркало.
                «Но вот в зеркале я смотрю и вижу след, оставленный им на лице. Глаза стали строже и беспокойнее, а рот увереннее и мужественнее, складка на переносице останется на всю жизнь, как останутся мои воспоминания. Я в зеркале их вижу, они бегут буйной чередой. Позвольте, когда еще я трясся при мысли о своем дипломе, о том, что какой-то фантастический суд будет меня судить, и грозные судьи будут спрашивать:
                «А где солдатская челюсть? Ответь, злодей, окончивший университет!»
                Как не помнить!...» 15.
                Уметь интубировать для анестезиолога, - первейшая обязанность. Это значит, - уметь при помощи специального инструмента под названием ларингоскоп, вставить трубку в дыхательное горло(трахею) больного, - выполнить интубацию. Зачем? Затем, чтобы гарантировать, что воздух, кислород, или наркозный газ точно попадут в легкие, и ничего лишнего туда не попадет. А нужно это в двух случаях: при оживлении умирающего и при операциях.
                Диспозиция такая. Если очень упрощенно, то действо это в общем технически несложное, однако очень ответственное. Для того, чтобы его произвести, нужно расслабить больного полностью, - сначала «отключить» сознание и обезболить, а потом «отключить» дыхание. Среднестатистический индивид без ущерба может задержать дыхание секунд на двадцать – двадцать пять. Больному, пожилому, беременной и ребенку и десяти секунд много будет. Значит, -  цейтнот, строгие временные рамки на манипуляцию. При ее затягивании наступает кислородное голодание(гипоксия), и все связанные с ней «прелести», о которых тома написаны. Осложнений при этом, которые сами по себе могут стоить жизни больного множество. Самое опасное, как вы знаете, имеет красивое название – синдром Мендельсона. Название красивое, только умирает во время его развития до семидесяти процентов больных. Недалекие хирурги, когда хотят подколоть, - называют нас «интубаторы». Мы тоже в долгу не остаемся. А так как их больше, чем нас, то и кличек побольше: «живопыры», «живодеры», «костоломы», «коновалы», - конечно, беззлобно, в ответ…
                Меня учила интубировать женщина анестезиолг в родильном доме. Когда я рассказывал об этом коллегам, они хохотали, как зарезанные, и потом долго напоминали мне: « ну что, щель видишь? Суй!!»
                Эта моя первая учительница была средних лет, незамужняя, с бельмом на глазу, но очень обаятельная и душевная. Она умела широко и приветливо улыбаться, и при этом бельмо каким-то чудесным образом исчезало с глаза. Напуская на себя некоторую суровость во время работы, она была еще очень чувствительна, часто до истерики. Конечно, она волновалась за меня во время моих попыток интубировать беременную для операции кесарева сечения в сто раз больше, чем я сам. Если бы я тогда представлял себе хоть малую часть тех опасностей, которые подстерегали пациентку, сделай я грубую ошибку… А она знала, и видела много, и брала всю ответственность на себя…
                Мужики учили проще, по принципу «жить захочешь – поплывешь…». Это происходило примерно так:
                - Иди, интубируй…
                - А вы будете тут, рядом?
                - Конечно, не бзди…
                Пока шло введение в наркоз, «раздыхивание» маской, - он стоял за спиной. Сестра вводила релаксант, наступала остановка дыхания, и вот он, «момент истины», - у тебя десять секунд на все про-все, - а учитель заходил за угол, чтобы его не было видно, и оттуда наблюдал за учеником, готовый, конечно, в любое мгновение подскочить и все сделать сам. Большинство начинало метаться и просить сестру срочно позвать доктора… Та была в теме, и невозмутимо сообщала, что  релаксант введен, и что надо поторопиться. Независимо от того, получалась потом интубация, или нет, - похвалы они не дожидались. Те, кто молча, сцепив зубы и затаив дыхание, спрятав свой страх подальше, делал попытку, - получали слова одобрения и похлопывания по спине, даже если не получалось. Герой приводился в ординаторскую, и всем торжественно сообщалось важное известие: «…мой сегодня сам заинтубировал в первый раз…» Все посмеивались, вспоминая свои первые шаги, кто-то шутил: «…ну… что-же, сгодится нам этот фраерок…» А у «фраерка» руки еще трясутся. И видит он перед собой глотку; - совсем не такую яркую и огромную, как в учебнике, а узкую и серую в тусклом свете ларингоскопа, и не может вставить этот громоздкий клинок, мешают зубы, и язык лезет куда не надо, все собой закрывая… - Вот надгортанник, слава Богу, нашел. Значит под него… Где же эта треклятая голосовая щель, черт бы ее побрал, я наверное уже двадцать секунд копаюсь!?… Посмотреть на больного?... Может уже посинел?... Нет, потеряю время… Вот она!!! Ах, какая красивая, беленькие створки. А за ними темнота трахеи… Трубку!!  Почему я не могу попасть!?... Все, щель потерял,.. Опять этот язык… Все сначала…
                Нина Антоновна, женщина анестезиолог с бельмом, - учила меня по другой методике. Это шоу напоминало старт самолета или ракеты по степени напряженности момента.
                - Премедикация?..
                - Ввели…
                - Метацин не забыли?
                - Нет.
                - Сколько не забыли?
                - Ноль пять…
                - Маску приготовил?
                - Да.
                - Апарат проверил?
                - Да.
                - Кислород, закись?..
                - Проверил…
                - Чем вводный?..
                - Сомбревин.
                - Сколько?..
                - Пятьсот…
                - Какой релаксант?...
                - Тубарин.
                - Сколько?..
                - Как учили!...
                - Ану, не умничай!..
                Когда, наконец, доходит дело до самой манипуляции, и Нина Антоновна, и я, и акушеры, застывшие возле операционного стола, и анестезистка, и даже санитарки, наблюдающие из-за двери, находятся уже в состоянии полуобморока, как госкомиссия перед стартом Гагарина. Взмокшая от волнения, Нина Антоновна пытается помочь с первых секунд, сначала хватает меня за руки, потом пытается заглянуть вместо меня в глотку, чем сильно мешает. Я почти борюсь с ней. Она хрипит мне на ухо:
                - Отодвинь язык…
                - Ага…
                - На зубы не опирайся. Что ты, как рычагом работаешь?..
                Она уже  почти кричит:
                - Нашел?.. Нашел?!...
                Часики на руке анестезистки тикают в вязкой тишине операционной обратным отсчетом, - десять, девять, восемь, семь…
                - Нашел!
                - Щель видишь?!!
                - Ага, вижу!..
                Она подает трубку мне под нос и в экстазе уже вопит.
                - Су-уй!!
                Я вставляю трубку в трахею с первого раза и присоединяю шланги пыхтящего аппарата. Нина Антоновна слабым, изменившимся голосом говорит акушерам.
                - Можно начинать…
                Кажется, что сам родильный дом делает длинный облегченный выдох…
                Хорошая, мудрая и заботливая женщина. Она всегда вступалась за нас молодых перед заведующим, если мы где-то напартачили. Я ей очень благодарен…
                Дедушка, которому в тот злополучный день предстояла операция на желудке, был «позвоночным», или по другому, - «от главного». Это значит, что главврач накануне позвонил нашему заванестезиологией, и попросил, чтобы наркоз провел он лично. Мне об этом было неизвестно. На пятиминутку я опоздал. И когда вбежал к Семенычу в кабинет с извинениями за плохую работу транспорта, - застал его в плохом расположении духа… Что уже там у него с утра переклинило в голове я не знаю, - может на докладе коллеги расстроили, может вчера осложнение какое было...
                - Пойдешь в хирургию сегодня. Там дедушка, лет семидесяти, будет резекция желудка. С интенсивкой я уже сам договорился, - переводи. Место есть… Доложишь потом…
                Обычно просьба главного приравнивалась к приказу, и выполнялась всегда. Конечно, «зав» был чем-то расстроен, и забыл, но я об этом не знал.
                Я с пациентом побеседовал. Дедушка, как дедушка, - ничего особенного, худощавый, лицо в глубоких рытвинах морщин, селянское такое простое лицо. Стесняется, волнуется. Непривычно ему. Наверное в больнице последний раз был лет тридцать назад, когда палец серпом порезал… Ну, хирургия, так хирургия. Там мужики веселые, если будет все спокойно, - можно и анекдоты «почесать», не то, что с угрюмыми, нервными гинекологами. Уложили деда, капельница, мониторы, премедикация, вводный, релаксанты, - «ключ на старт…» Заинтубировал за пять секунд, еще секунда на контрольный осмотр, нужно убедиться, как стоит трубка, потом вынимать инструмент. Пренебрежение этой золотой секундой – самая распространенная ошибка молодых. От радости, что с первого раза получилось, молодой анестезиолог поспешит вынуть клинок из ротоглотки, не проверит, куда он таки попал. А попал он в пищевод вместо трахеи. И вот уже его больной синеет, и уже живот его раздувается на глазах от килородной смеси, которую аппарат исправно закачивает в желудок. Опасно это, и очень! Особенно при срочных операциях. «Festina lente» - торопись медленно.
                Но что это!? Я вижу, холодея, что на дне глотки, возле вставленной как надо трубки, лежит окровавленное и белое что-то…
                «Тут у меня екнуло сердце, потому что предмет этот превышал по объему всякий зуб, хотя бы даже и солдатский коренной. Вначале я ничего не понял, но потом чуть не зарыдал: в щипцах, правда, торчал зуб с длиннейшими кореньями, но на зубе висел огромный кусок ярко-белой неровной кости.
                «Я сломал ему челюсть…» - подумал я, и ноги мои подкосились. Благословляя судьбу за то, что ни фельдшера, ни акушерок нет возле меня, я воровским движением завернул плод моей лихой работы в марлю и спрятал в карман.» 16.
                Вмиг вспотев, я схватил корнцанг(самый длинный зажим), и осторожно в три приема вытащил что-то… Положил его рядом с дедовой головой и прикрыл салфеткой. Нужно было присоединять трубки аппарата, начинать наркоз, хирурги уже одевали халаты. Как только анестезистка села за столик заполнять наркозную карту, я поднял салфетку. Зубы! Я так и знал! Целых три!... Боже, за что мне это? Наверное сильно оперся клинком. Вот дура-а-а-к! Олух! Что теперь делать будешь? Как деду в глаза посмотришь? Да он, с его пенсией новые зубы теперь век не поставит, а если поставит, то года через три. По году на зуб. Потому, что в район к «зубнику» за девяносто километров ехать… Надо заглянуть ему в рот, может кровить. Я раздвигаю сморщенные губы и вижу, что крови набрался полный рот. Манжетка на трубке раздута хорошо, а то бы залилось бедняге в легкие. Заслонил голову деда своей спиной от анестезистки, удалил кровь и сгустки салфетками досуха. Электроотсос не включал, чтобы не привлекать внимания. Придавил и долго держал на лунках салфетку с перекисью, кровить перестало. Зубы положил в полиэтиленовый пакетик и в карман… Операция прошла успешно. Отрезали деду часть желудка с язвой, и я благополучно прикатил его еще спящего в интенсивную терапию. Так сейчас стыдливо называют то, что раньше звалось реанимацией. Может, для сбережения нервных клеток у родственников больных?.. Спустился на первый этаж. Вышел на улицу покурить. Скурил уже третью, несколько раз доставал пакетик с зубами, смотрел, и опять, и опять, проклинал свою неосторожность.
                «Нелепые картины рисовались мне. Вот солдата начинает трясти. Сперва он ходит. Рассказывает про Керенского и фронт, потом становится все тише. Ему уже не до Керенского. Солдат лежит на ситцевой подушке и бредит. У него – 40. Вся деревня навещает солдата. А затем солдат лежит на столе под образами с заострившимся носом.
                В деревне начинаются пересуды.
                «С чего бы это?»
                «Дохтур зуб ему вытаскал…»
                «Вон оно што!»
                Дальше – больше. Следствие. Приезжает суровый человек:
                «Вы рвали зуб солдату?..»
                «Да… я».
                Солдата выкапывают. Суд. Позор. Я причина смерти. И вот я уже не врач, а несчастный, выброшенный за борт человек, вернее, бывший человек.» 17.

                На улицу вышел покурить анестезиолог Саня. Я быстро спрятал пакетик в карман.
                - Ты что там ховаешься, взятку дали? И не стыдно, от друга удачу прячешь! А ну, колись. Сколько?
                - Саня, там такая «взятка», что и врагу не пожелал бы. Я деду в хирургии при интубации три зуба сломал.
                - Иди ты!?
                - Какие шутки, смотри…- и я показал ему три зуба в пакетике.
                - Лихо, а зачем же сразу три, или это все, что у деда было?...
                - Тебе «гы-гы», а вот мне чего теперь делать?
                - Подожди. Это не тот ли дед, на которого Семеныч собирался сам сегодня идти. Я еще подумал на планерке, наверное «от главного»? Ну, ты попал по самые не балуйся…
                - Чего ж он не пошел, а меня направил, - забыл что-ли? Вот говорила мне мама: «…не опаздывай на работу…»
                - Забыл, конечно! Он сейчас затурканный страшно, - отчет годовой вымучивает.
                - Чего делать-то?
                - Могу посоветовать, но с тебя пузырь…
                - Давай, не тяни кота…
                - Значит так, - дед до утра будет сонный. Ты купишь в аптеке крем «Корега» для зубных протезов. Видел рекламу по телеку?..  Вечером, когда будет пересменка, прокрадешься в реанимацию, и приклеишь дедугану зубья на место. Когда его завтра переведут в хирургию с зубами он будет счастлив. Потом есть начнет и они выпадут. Подумает, что от старости. Чистое дело…
                - Ты че, серьезно, что-ли? Ржешь?.. Да пошел ты!
                В общем, ничего я сегодня делать не стал. Решил завтра пойти к Семенычу и все рассказать. У нас так принято. Что бы не натворил, – не скрывай. Скроешь, - или больного потеряешь, или коллегу подставишь. А в этом случае, получается, я самого Семеныча подставляю. И надо же было мне выломать зубы именно у «позвоночного» деда, - беда!..
                Ночью не спал, потом сидел полдня, собирался с духом, днем зашел к заведующему.
                - Семеныч, я деду три зуба выломал…
                Он поднял от отчета отстраненный непонимающий взгляд.
                - Зачем?...
                - Да, не специально я, - когда интубировал деда вчера в хирургии. Наверное сильно оперся клинком.
                Смысл страшного преступления стал постепенно доходить до Семеныча, как и то, что это был тот дед, провести наркоз которому он обещал главврачу сам, но забыл, и отправил молодого… Это было видно по тому, как постепенно округлялись его глаза, направленные на меня поверх лекторских очков.
                - Ё – моё! Как же я забы-ыл? А ты, гаденыш, почему не напомнил?
                - Да я не знал, я же на планерку опоздал…
                - Еще одно опоздание, - и будешь вечно дежурить по ургентности. Ночами!..
                Он закуривает, успокаивается.
                - Вообще, ты везучий. Главный сегодня в отпуск ушел. Докладывать пока не прийдется. Теперь думай, что с дедом решать. Вообще, если по плохому, тут судом может кончиться. Надо как-то замять… Неси деньги, извинения готовь. Иди прямо сейчас, потом доложишь. Что ты мнешься? У тебя денег нет? Ну, конечно!.. На, - потом отдашь, как сможешь. Скройся костолом, у меня отчет…
                Поднялся я как сомнамбула в хирургию. Спросил у хирурга, как у вчерашнего деда дела.
                - Нормалек. Уже час, как из интенсивки перевели. А ты че, за гонораром пришел? Смотри, я бы не брал, он «от главного». А там сам смотри.
                «Ну да, гонорар, - только в другую сторону», - сказал я сам себе и нашел нужную палату. Перекрестился, и вошел. Палата одиночная, крутая: ковры, холодильник, телек, микроволновка.
                Дед лежит веселый и гордый, с зондом для питания в носу. Вокруг него - человек пять родни. Сидят чинно на скамеечках и с благоговением наблюдают, как медсестра огромным шприцем Жанэ (как из «Кавказской пленницы») промывает их родственнику зонд. Я здороваюсь, стою в углу, пока сестра не закрывает за собой дверь. И начинаю. Я говорю долго, стараясь быть искренним и честным. Я извиняюсь за свои грубые действия, которые привели к таким тяжелым последствиям, я выражаю надежду и уверенность, обращаясь ко всем присутствующим, что процесс восстановления после операции пройдет гладко, и желаю всем, и в первую очередь дедушке долгих лет счастливой жизни. Я рассказываю, что у меня здесь есть однокурсник стоматолог, и он мог бы посодействовать с протезами… В завершение своей покаянной речи лезу в карман за деньгами. Но дед машет на меня руками и, проглотив с трудом слюну, скопившуюся из-за зонда, шамкает щербатым ртом.
                - Дорогой ты мой! Шынок, не надо ижвиняться, я понимаю… Все не так шовсем…
                - Как же, - не надо?… Вот, я немного приготовил, это на первое время… И я снова лезу за деньгами, но перепутал карман, и, к явному неудовольствию родни, вытаскиваю на всеобщее обозрение три желтых зуба в пакетике. Наступает неловкая пауза, которую опять, замахав руками, нарушает дед.
                - Пойми, шынок, я тебя благодарить хочу! Если-бы ты жнал, как они меня жамучили, именно эти жубы. Понимаешь, дёшны шлабые, и кровят, и жубы шатаются, и болят чашто. Уже шешть лет мушяюсь, надо-бы вырвать, а к жубнику не ходил, боюся я их штрашно. Я вобще больниц боюшя… Так что, шпашибо тебе, шо так полушилошь. И под наркозом еще!.. – он взглянул на родню. Те удовлетворенно закивали, как по команде. Я с трудом понимая, что происходит, откланиваюсь и выхожу.

Когда я возвращаю Семенычу деньги с рассказом о чудесном избавлении от неминуемой кары, - он забывает про отчет и смеется минут пять. Потом наливает коньяк в пузатые стаканы и мы пьем.
                - Ну, что ж, теперь жаловаться никто не пойдет. Это ясно. Считай, что дед выдал тебе индульгенцию. Однако же будь внимательнее впредь. От меня индульгенции не получишь никогда. Заглядывать в рот пациенту надо первый раз при осмотре в палате, а не в операционной. Если-бы ты этот вопрос с шатающими зубами утряс до операции, - не пришлось бы сутки ходить и мандражировать.

Все, вали домой, у меня отчет…
          
   Дальше  -  (http://www.proza.ru/2014/10/05/543)