Кожа

Зеркало в ванной всегда залапанное, хотя Чанёль к нему не прикасается. Это раздражает. Он берет мочалку и протирает его. Становится хуже. Теперь на него смотрит мыльный Ёль. Он поджимает губы вслед за Чанёлем и опускает голову. Исчезает. Чанёль умывается, срывает полотенце с сушилки и вытирает лицо и шею. Темные, будто хной выведенные узоры остаются на коже. Ошибка природы, генетическое недоразумение.

Его. Кожа.

Чанёль прикасается к шее, пальцем проводит по тонкой черной линии, что заканчивается под ключицей. Плечи, грудь, живот, бедра под пижамными штанами, икры и даже ступни — все в узорах. Спина и руки — тоже. Только лицо не тронула эта зараза. Единственная радость. Ёль криво усмехается, глядя на Чанёля. Чанёль отворачивается от зеркала и идет в спальню.

Кай еще на линии. Непричесанная макушка виднеется в окошке Skype’а.

— Не спи, — бросает Чанёль и открывает шкаф. Одежда отца занимает большую часть, его — скромные две полки. Свитера под горло, рубашки, всегда наглухо застегнутые и заправленные в брюки. Всюду — длинный рукав. Его уродство не для посторонних глаз. 

— Суббота, чувак. Семь утра. Я лег… — Кай чешет затылок и кривится, вспоминая, — ...в четыре. Да, точно: Детка сказал, что я придурок звонить в такое время и спрашивать, который час.

— И ты все еще жив? — Чанёль натягивает джинсы и садится на край кровати. В руках — носки.

— Боится, что вернусь к нему мстительным духом. Вокруг него, на нем и в нем слишком много моей ДНК, чтобы так легко отделаться.

— Какого черта, бро?! Мне не обязательно знать такие подробности твоей личной жизни! — Чанёль морщится, но поздно: перед глазами стоит не самая лицеприятная картина. Кай — его лучший друг, но даже о нем он предпочел бы кое-чего не знать.

— И это говорит тип, которого все считают сатанистом?

— Пошел бы ты, а?

— С радостью: спать хочу.

— Обойдешься.

— Почему я должен присутствовать при твоих сборах? Поговори с зеркалом, вымышленным другом или, на худой конец, с отцом.

— Издевайся-издевайся, и семинар по философии будешь писать сам.
 
Кай недобро щурится, но замолкает. Каждое утро начинается с подобных разговоров. Чанёль знает — если не позвонит другу, тот проспит первую пару. Вторую и третью — тоже. А на последнюю идти поленится и в энный раз пропустит занятия. Об этом узнает мать и отнимет у него все средства связи. Ему это пойдет на пользу, но Чанёль — эгоист: без его болтовни он скучает.

— Я готов, а ты — марш в ванную и приведи себя в порядок. Вернусь из библиотеки — напишу. Детке привет.

Кай стонет и сползает со стула. Последнее, что видит Чанёль, — смуглая рука, что тянется к ноутбуку. Он закрывает свой и выходит из комнаты.

_________________________

Джун встречает его широкой улыбкой. Субботним утром университетская библиотека по-особенному тихая. Тоскливая и пыльная. Мрачная. Поздний февраль не оставляет красок. Огромной губкой он впитывает небесный голубой, асфальтовый сиреневый и травянистый желтый. Вечнозеленые кусты насмехаются тусклой синевой. Джун пытается оживить помещение, таскает из дома растения, но те за пару недель погибают. Толстые стены ловят, сжимают и спрессовывают все, что может назваться «уютным». Но Чанёлю здесь нравится. Он чувствует себя своим среди металлических стеллажей, бесконечных страниц и паутины по углам.

Раздел анатомии и физиологии изучен им от корки до корки. Генетика и ответвленные от нее науки — ничто не может ответить на один-единственный вопрос: «Что он такое?». Проклятие или дар, ценности которого он не осознает? Или прав Кай со своими Винчестерами, и он — гребаный джинн? Плохо обработанный самородок из демонических приисков? Посланец из другой реальности, или же пришелец из далекой-далекой Галактики? Стоит ли облиться святой водой или же отыскать криптонит? Чанёль может лишь предполагать и постепенно сходить с ума. Его кожа хранит загадку, которую он не в силах разгадать.

— Какой план на сегодня? — Джун встает со своего неудобного стула и слегка прогибается назад. Позвонки с сухим щелчком становятся на место.

— Латынь, греческий, иврит и персидский.
— С каких пор адвокаты изучают древние языки?
— С тех самых, что и молекулярную биологию.

Джун улыбается, но взгляд красноречивей любых слов. Он, как и все в университете, считает Чанёля странным, но не избегает его. Хочет узнать, что скрывается под узорным покровом. Чанёлю нравится с ним говорить, но близко не подпускает. В его личное пространство может вторгаться лишь Кай, и то потому, что живет за сто миль от него.

Отдел языкознания намного беднее отдела биологии, но кое-что интересное Джун находит. В хранилище накопилось немало пыльных пособий и учебников, о существовании которых не знает никто, кроме библиотекаря. Чанёль с благодарным кивком принимает из его рук книги и идет к ближайшему столу. Он не садится за последнюю парту, как это принято у чудиков, аутсайдеров и плохих парней. Ему предпочитает теряться в толпе, поэтому выбирает середину.

Книги интересные, но, пролистав их, Чанёль понимает, что это не то. Он снова задумывается о связи кожи и беспокоящих его снов. Они не напоминают ставшие клише видения: в них нет пугающих сюжетов и образов. Обычные сны, которые забываются сразу после пробуждения, но в них есть то, что не дает Чанёлю покоя. Язык. Язык, на котором говорит голос. Он ни на что не похож. В нем есть особенная, лишенная гармонии мелодичность, терпкость звучания. Как цимбалы и бубен, запертые в металлический ящик, который катится по каменистому склону к морю. И в тот миг, когда он касается песка, — рождается она: бесконечно-прекрасная нота, которая разрывает сердце. Она — его голос.

Чанёль отодвигает от себя книги и трет лицо ладонями. Он не может сосредоточиться, не может сообразить, чего хочет. Понять — слабое, выцветшее определение. Оно отражает лишь малую толику того, что ищет Чанёль.

Он снова открывает книгу, изучает содержание и уходит в буквы с головой. Когда же ее поднимает — жалюзи опущены, а над столом горит лампа. Джун читает спортивный журнал и терпеливо ждет, когда Чанёль соберется домой.

Они выходят вместе, но за воротами прощаются: Джун идет на остановку, Чанёль — пешком. От университета до дома — десять минут ходьбы. Он практически на месте, когда появляется парень с ножом. То, что он у него есть, Чанёль замечает раньше, чем тонкая сталь утыкается ему под нос.

— Эй-ей, парень, тише, — Чанёль тут же поднимает руки: он никогда не станет спорить с холодным оружием. — Тебе деньги нужны? У меня есть. Вот, — правую руку опускает к плечу. Парнишка — на вид лет шестнадцать — с зеленой кожей и нервным тиком нетерпеливо шмыгает; руки дрожат. Острие ножа задевает кончик носа. Чанёль дергает головой и снимает рюкзак. Протягивает его пареньку. Тот выхватывает его из рук Чанёля, осматривает. Находит кошелек, сует его в карман куртки и бросает рюкзак на землю.

— Мобильный гони, — голос простуженный, сиплый.

Чанёль тянется к карману джинсов и понимает, что телефон остался дома.

— У меня его нет, — говорит он и смотрит на кончик ножа.

— Ага, так я и поверил. Давай сюда.

Чанёль замирает, прикидывая, успеет ли подхватить рюкзак? Кроме тетрадей с записями в нем нет ничего ценного, и он решает бежать. Парень с ножом оказывается проворней и хватает его за рукав куртки. Чанёль яростно дергает рукой, и парень пускает в ход нож. Боль резкая, но терпимая. Чанёль вырывается. Бежит. Топот собственных ног заглушает прочие звуки.

Он останавливается на углу своего дома, переводит дух и оглядывается. По противоположной стороне улицы идет женщина в бледно-розовом пальто, на перекрестке мигает поворотниками невидимая машина: больше никого. Чанёль взбегает на крыльцо.

Свет в квартире не горит: отец остался ночевать у Тиён. Чанёль идет в ванную, стягивает куртку и рубашку. Рука в крови, но одного взгляда на порез хватает, чтобы понять — ничего страшного.

Чанёль смотрит на испорченные вещи, вздыхает и открывает кран. Кулак впечатывается в стену, когда вода попадает в рану. Чанёль ругается и тянется к аптечке. Перекись жжет и щиплет. Чанёль зажмуривается, лбом прижимаясь к зеркалу, и ждет, когда боль утихнет.

Две минуты.

Он отнимает от раны бумажное полотенце, смотрит на свое отражение и замирает. Сердце пропускает два удара. Узор вокруг раны исчез. Кожа чистая, если не считать крови.

Чанёль отступает от раковины. Полотенце зажато в кулаке, глаза прикованы к коже. Чистой-чистой коже...

Рукой проводит по губам; кадык подпрыгивает. Дверь открыта. Он разворачивается и вылетает из комнаты, забыв выключить свет. Пишет Каю сообщение, съедает апельсин, три таблетки аспирина и ложится спать.

Этот сон не похож на другие. Муторный, тревожный, туманный. Восприятие зыбкое, эмоции водянистые, глубокие. Перспектива дорожного полотна сужает их, превращает в канализационную трубу. Бамбуковый частокол решеток, ряска и дым: жгут облака. Переливы цимбал. В них — мучительное «Холь»[1]. Как Ёль, только в тысячу раз нежнее.

Чанёль просыпается на рассвете от собственного крика. Он помнит это, а как оказался в ванной — нет. Смотрит себе в глаза, пытается прочесть в них нечто, написанное сухими слезами, но не может. В горле комом — не его голос, в руках — нераспечатанное лезвие; пальцы дрожат. Ёль из зеркала приказывает, и Чанёль не смеет ослушаться. Первая боль — терпимая, дальше — хочется сломаться, заорать так, чтобы услышали соседи, но он молчит и водит лезвием по узорам на коже.

Крови нет. Из ран выходит творожная масса цвета гари. Чанёль давит на лезвие сильнее, но крови все нет. По телу бегут мурашки, и отражение дрожит и двоится. Черное — всюду. Чем глубже режет — тем жиже он становится. Через несколько минут это уже дым. Густой, он стекает на пол, расползается вокруг Чанёля спиралями и кольцами. Его притягивает угол между раковиной и мусорным ведром. Тесный и темный. Холодный. Уютненький, миленький до ужаса. Для непонятной черной субстанции в самый раз.

Чанёль плачет. Рука дрожит, и он уже не режет — чиркает. Задыхается; стены раскачиваются, как пьяные девушки в ночном клубе. Дым бурлит и пенится. Что-то в нем есть, что-то неумолимое и до остановки сердца знакомое. Родное. Чанёль узнает эту черноту. Она — то, что у него под кожей. Не он, но он. Это — медно-струнный голос, его кошмар и спасение от одиночества.

Чанёль кричит; лезвие ломается, и он снова чувствует кончики своих пальцев. Бросает обломки лезвия в унитаз и жмет на слив, пока от зеленого водоворота не начинает тошнить. Опускается на пол и смотрит в угол за раковиной. Он готов ко всему и криво улыбается, когда видит прижатые к кафелю ладони. Большие, с бесконечными пальцами. Черные ногти и кожа в знакомых узорах. Острые колени, костлявая спина: позвонки, ребра, лопатки — все можно пересчитать. Длинные волосы как дым: непослушные и жгуче-черные. Голова опущена, и Чанёль видит лишь рот и узкий подбородок. Губы плотно сжаты.

Чанёль уверен, что сошел с ума, поэтому не боится. Обманывает. Конечно, боится. Так, что отнимает руки. Тело немеет. Он склоняет голову и видит узор, оставшийся на груди. Тот перебирается на плечо, а с него — на спину, от которой тянутся тонкие нити тумана. Они связывают его с тем, что в углу. Оно поднимает голову и смотрит на него. Челка скрывает половину лица, но того, что видно, достаточно, чтобы узнать. Чанёль помнит каждую его черту, хоть и видит впервые.

— Холь…

Тот, что в углу, больше не сжимает губы. У Чанёля останавливается сердце от звука его голоса.

— Холь, — повторяет он; черные слезы из черных глаз путаются в черных волосах.

Чанёль поднимает руку ладонью вперед, и тот, в углу, делает то же самое. Тянется к нему. Их руки оказываются на одной линии. Сквозь них проходит нить тумана. Ладони соприкасаются.

Замок на входной двери щелкает. Знакомое покашливание разносится по коридору. Дверь в ванную в трех шагах от обувной полки. Чанёль вскидывает голову, когда отец заглядывает в комнату.

— Оkay, — тянет тот, разворачивается на пятках и уходит на кухню.

Чанёль переводит взгляд на угол комнаты. Конечно же, он не пуст. Чанёль прикрывает глаза. Похоже, придется смириться с тем, что он не сумасшедший.

_________________________

— Значит, я — песок... — Чанёль водит палочкой по песку. Серый и мокрый, он создан для того, чтобы рисовать на нем кривые сердечки и дьявольские символы. Чанёль довольствуется обычными кругами и волнистыми линиями.

Тиннин[2] сидит рядом. Ветер треплет его челку. Волосы собраны в небольшой хвостик, и Чанёлю хочется его распустить. У Тиннина длинная шея и ровные ключицы, которые видны в вырезе майки. Майка из вещей Чанёля и ему маловата. Совсем немного, но Чанёля это раздражает, и он незаметно теребит ее край. Хочет задрать ее, стащить с Тиннина и выбросить в море. Волны превратят ее в чайку, и она улетит в февральское небо.

Чанёлю холодно сидеть на песке, а Тиннин в одной майке и не мерзнет. Кожа у него горячая, к ней так и хочется прикоснуться, прижаться, забраться глубже. Чанёль не впервые ловит себя на мысли, что хочет узнать, как это — быть в его коже.

— Песок, — Тиннин никогда не отвечает сразу. Он долго обдумывает каждое слово, а затем выдыхает его со знакомой Чанёлю нежностью, словно сквозь бамбуковую флейту пропускают сладкий камышовый дым. — Ты — песок, — повторяет и набирает полные пригоршни песка. Делает он это бесконечно: ему нравится играть с песком. Потому что песок — это Холь. Потому что Тиннин — вода.

— Значит, ты был во мне всегда? Дух, который существует с начала времен, который никогда не был материальным, но вдруг… вдруг стал моей кожей?

— Да, — на лице Тиннина не отражаются эмоции, нет их и в глазах. Только голос его и кожа не умеют врать.

— И я неразделим с тобой, пока не вырежу все узоры?

Тиннин кивает и пропускает песок сквозь пальцы.

— Ты — песок, я — вода. Посмотри, как идеально мы друг другу подходим, — глядит на море. Волны набегают на берег, вода уходит в песок. Нескончаемый поцелуй.

Чанёль поворачивает голову и смотрит на Тиннина. Вспоминает мать, которая появляется по праздникам, отца, который живет на работе, работой и для работы, Кая, неотделимого от поля для сообщений, и понимает, что никто из них не смог отобрать у него одиночество. Или его — у одиночества. Это неважно, потому что он на них не обижается.

— Ты не хочешь, чтобы я тебя освободил? — Чанёль знает ответ, но хочет услышать голос Тиннина. Тот смотрит на него долгим взглядом и говорит:

— Ты не сможешь жить без кожи.

Чанёль может поспорить, но не хочет. В этом голосе слишком много любви, а с любовью не спорят. Она берет то, что хочет, говорит все, что думает и никогда не ошибается. И если Тиннин говорит, что не сможет, — значит, так и есть. Ему виднее. Все же, он — его кожа.

27 июня 2014

_________________________
1 Холь (иврит) - песок, Феникс
2 Тиннин (арабский) – Дракон