За пригоршню рублей для Клинта Иствуда

В электричке заскучать не дадут. Современные челночники-мешочники предлагают то универсальные резинки для трусов, то не стирающиеся набойки на каблуки, бамбуковые салфеточки ; три за сто, всевозможные напальчники и начленники. Я сижу, как всегда, в углу, с Толстым на руках ; убаюкиваем друг друга. Поглядываю в окошко, за которым падает мокрый снег и тает на стекле, а в пасмурном небе проглядывает для меня юный ещё, безбородый, но уже с обстоятельным носом Лев Николаевич.
В другой стороне вагона уселся еврей в кепке и с кудряшками на висках. Я не свожу глаз с него, ибо евреи для меня, как подсолнухи для Ван Гога. Он, ссутулившись, обнял свой чумазый, как и всё остальное, рюкзак. По одежде вообще заметно, что за женщинами он не ухаживает. Мокрая неприятная борода легла поверх рук с белыми гладкими пальцами и грязными длинными ногтями. Вошёл музыкант: на тележке усилитель, в плеере – фонограммка, проверил микрофон «Добрым днём!» и задул во флейту старую вещь Эннио Марриконе; ту самую, сопутствующую приключениям Клинта Иствуда. Бородатый со скепсисом наблюдал за его движениями, но видно было, что не без интереса. Занялся огонёк в глазах.
Чем обильнее разливалась по вагону и сердцам пассажиров мелодия, тем бодрее становились глаза многих; лишь некоторых взгляды так и оставались угрюмы. На лице еврея заметно стало некоторое даже просветление, засверкали игриво очи, и сквозь бледную кожу воссиял будто бы свет божий. Я заметил, как он украдкой потянулся в карман пальто. «Сейчас достанет копеечку», ; мелькнула мысль. Но нет, просто застегнул карман на пуговицу. Тотчас представив её у себя во рту, я чуть не срыгнул завтраком. Но это так, к слову.
И вот песня подошла к концу, мелодия флейты взвилась змеёй на последних звуках, и радостная красивая женщина сунула в пакетик музыканту полтинник на выходе; перепрыгнув на противоположное, освободившееся, место, еврей, сияющий от счастья, кинул и свою пятирублёвую монетку.
Когда-то ведь, в первых русских поездах, и его предки ходили так вот по тамбурам и вагонам с литаврами и скрипочками и разносили по Руси древние свои мотивы; так же и они зарабатывали когда-то потный хлеб свой, терпя лишения, как и этот теперь русский парнишка. И он, бородатый дядька, как истый еврей не может не уважать труд такой, знакомый ему по прошлому, отражённому в генной памяти. И, конечно, он пожертвует музыканту денежную кроху; и пять рублей – это совсем немало для него, придающего значение каждой монете, не тратящего деньги на яркое барахло, притягивающее взгляды зевак и обывателей. Такие, как он, уезжают потом вдруг в Америку, накопив бабла, ; жить в своём особняке, а не как Свидригайлов – с пулей в виске. О, этот извечный русский «свидригайлов комплекс»! Уеду в Америку! Ведь это самое первое, почти инстинктивное желание слабых – спрятаться, закрыться от всего ужасного под крылышком у мамки: уйти в монастырь, уехать в Мариуполь, в Суходрищинск-Зазёрский! А ну пошли от меня краснобрюхие со своим бухлом и девками! У меня природа здесь, у меня тут Бог поблизости!
Нет, дружок, ты здесь ; здесь, в этом чертовски зловещем городе попробуй остаться человеком: не пойти грабить и убивать или бежать под юбку к бабе в Саратов, а здесь, милый, остаться и смиренно зарабатывать на хлеб свой, принося людям ежедневно маленькую светлую радость и развивая на время их серую будничную грусть.
 С таким настроением вышел я из электрички, с не отстающим насморком, под налетающий гадкий мокрый снег, липнущий к одежде противными ошмётками; и не развеялось оно и после того, как проходя мимо следующего вагона, услышал я ту же, родную уже, мелодию, но для других теперь людей. И того же увидел музыканта, так же чуть покачивающегося в такт корпусом, соединив руки на флейте. Повтора не было тут, а было продолжение. И я нёс его, как драгоценную пушинку, в груди своей до самого вечера, стараясь не спугнуть, не убить брошенным неаккуратно, по пустяку, дурным словом.
Попробуй и здесь жить и зарабатывать на свою «Америку», разливать по душам крепкую, согревающую, как водка, музыку, звучащую бессмертно перегон за перегоном, до конца маршрута. И, может быть, играющую потом ещё долго и в пустом вагоне ; просто для друзей. Под перестук шёпотный не колёс, а стаканов.