Иудушкиными молитвами

Этим утром его разбудило долгожданное: «Вставай, Гена, ты выходишь». Конечно, прозвучавшую фразу он воображал услышать по-разному, обсасывая, как карамельку со всех сторон, но смысл сохранялся одним во всех вариациях. Таким уж был человеком сокамерник Сеня, что ни за что бы не упустил случая проявить участие, что бы для этого не послужило поводом: день рожденье, похороны или освобождение.
И Жутков всегда радовался, когда предугадывал Сенино поведение и мог сделать неожиданный ход. И это рука на плече, по-дружески теребящая, и этот вкрадчивый шепот – все выдавало Сеню с потрохами и открывало для удара. Но Жутков еще боролся с собой, неравнодушный к Сениным словам, едва придерживая на губах едкую улыбку.
Позевав и почесавшись, он перевернулся на другой бок. И там, в стороне от сокамерника, не желая делится ни с кем этим днем, поднял веки, как праздничный занавес. Но в углу, на раковине, умело прилаженное стояло зеркало. Будто специально так, чтоб в нем отражалась и небритая его, и Сенина унылая мордочка. И в этом не было ничего особенного, это был еще один обычный день, отличный от мечты, взлелеянной Геной во сне.
Заметив в отражении Генину дурацкую ухмылку, Сеня сказал обиженно:
— Вставай, чего придуриваешься! — и стукнул ногой по нарам.
И Жуткову пришлось вставать, хотя ему хотелось не этого. Жутков и сам не знал чего. Просто хотелось.
— Как это по-дружески, — пробубнил он, ныряя ногами в тапочки и закуривая натощак.
— Не гундось, — огрызнулся в свою очередь Сеня и предложил другу «ниточки в голове пораспустить», так по-своему он приглашал к  чаепитию.
Обмениваясь с сокамерником пустыми фразами, не имеющими для будущей жизни значения, Жутков сходил на парашу; ощерившись, с зажатой в зубах сигаретой, тоскливо посмотрел в забранное решеткой оконце, за которым было снежно и серо, умылся и сел напротив Сени, чтобы напоследок ритуально выпить с другом чая – запомнить вкус казенных пряников.
Конечно, настоящей дружбы между Жутковым и Сеней не было. Все это время они жили порознь друг с другом, каждый в своих мыслях. И вели себя, как два забытых на остановке пассажира, вынужденных прибегнуть к взаимодействию, чтобы живыми дождаться автобуса, застрявшего где-то по дороге в снегах.
И вот теперь эта связь, сплетенная из бытовых мелких хитростей и уловок да взаимной во спасение лжи, становилась все условнее. И Сеня наблюдал за действиями Жуткова с видом человека, решившего воткнуть предателю вилку в кадык.
— Ну-ну, Семен. Ну что ты смотришь, как Ленин на буржуазию, — успокаивающе проговорил Жутков, тепло заглядывая другу в глаза и закусывая терпкий привкус чая сахаром.
— У-ми-най, — четко, будто разжевывая, сказал Сеня и растянулся на нарах, застыв взглядом где-то на потолке. Он часто говорил так: печатая, комкая злобу где-то внутри и отхаркиваясь ею. В такие моменты к Сениному негодованию примешивалась и обида на весь отчужденный за оградой мир.
В этом «у-ми-най» речь шла не об одном Сенином чае и сахаре, в нем подразумевалось и все, что Жутков умнет, как только выйдет на свободу: женщины, водка, всевозможные продукты питания, — он уже, в воображении Сени, всем этим пользовался. И смеялся про себя над Сеней. И это угнетало Сеню и мучило до слез.
Разжалобившись, Жутков решил что-нибудь подарить сокамернику на прощанье. Но больше всего, по его наблюдениям, Сеня любил питаться; вечно недоедающий, страдающий диабетом, он сатанел от одного вида вкусной пищи. Но у Жуткова как раз ничего из еды не оставалось.
Гена достал из тумбочки свои четки с прозрачными зернами, внутри которых были разнообразные фигурки зверей, и вложил в руку Сени.
— На вот, возьми на память, сосед, — сказал Жутков.
— Не надо, Гена. Оставь мыльницу. Нужнее, — будто выронил изо рта осиплым от обиды голосом Сеня.
— Мыльницу так мыльницу, — заключил Жутков, доставая и ее. – На, вместе с мылом.
Глядя на зло погруженного в себя Сеню, Жутков вспомнил, как уличил его за пожиранием сала в одиночку. Думая, что сосиделец спит, Сеня страстно изжевывал и иссасывал под одеялом доставшийся ему на свиданке шмат. А Жутков лежал без сна и мрачно слушал; и стоило ему пошевелиться, как Сеня замирал, тревожно сопя, в липкой от страха тишине, чувствуя, как во рту становится предательски солоно. И переждав немного, вновь принимался смачно жевать и чавкать.
Жутков не помешал бы ему распоряжаться продовольствием, как заблагорассудится. Но Сеня не хотел выставлять себя жмотом и решил скрыть появление у него сала. Когда же утром выяснилось, что Сеня сломал о шкурку зуб да вдобавок расстроил желудок, Жутков не выказал осведомленности вслух. Но встречаться взглядами оба сосидельца избегали: один - от брезгливости и презрения, другой – от обиды и злобы.

Со скрежетом дверь открылась, и в камеру вошел конвоир с лицом похожим на взмокшую мозоль в тусклом свете камеры. Молодой бледный солдатик.
— С вещами на выход! — крикнул он надтреснутым, простуженным голосом.
— Прощай, брат! — сказал Жутков и побрел из камеры вон. Еще раз глянул сквозь прутья на Сеню, отвернувшегося и поджавшего под себя ноги в залатанных шерстяных носках; и гулко зашагал, обысканный и ведомый конвоиром по пустому мрачному коридору, проложенному сквозь тюрьму простылой окаменевшой кишкой.

В кабинете начальника было тепло и надушено. «Чем еще брызгается этот харек?» – зло подумал Жутков, разглядывая его недовольное должностное лицо с изношенной кожей, растрескавшейся, как у героев музейных полотен. По натуре Жутков был чистюлей, и собственный немытый запах раздражал его; за время, проведенное в заключении, меньше всего он свыкся со скудной гигиеной.
Пряча под стулом ноги, он думал, как может ненавидеть его даже такой уродливый закоренелый служака, которому и запаха-то одного достаточно, чтобы оставить здесь Жуткова на сгноение; и сколько же людей до него пересидело на этой табуретке с мыслями о своих воняющих ногах, спрятанных подальше от начальственного носа, боясь все испортить, и сколько пересидит еще, пока такие носы будут обонять. «Так покуда такие носы будут?! — разгорячился вконец Жутков, но сразу и озлился на себя сам: — Да что же он, баба что ли?! Чтобы я тут перед ним бледнел, как бл..дь?!  Или от себя корежит, что сижу и терплю его скользящий по мне взгляд и сморщенную рожу, а сам смотрю исподтишка, как сука?!»
Жилистые красные руки Шкуро аккуратно завязали узелок на папочке с подписанной Жутковым казенной бумагой. И Жутков успокоился.
На самом деле выражение на лице начальника не зависело ни от осужденного, ни тем более от его запаха, просто он носил лицо, как форму, к которой слишком привык, чтобы что-то менять в ней; зачерствев и съежившись, под гнетом тюремной службы, лицо его давно стало маской, вызывающей у заключенных только определенные, требуемые регламентом чувства. Сам же старший надзиратель Шкуро таил свои переживания и страхи в темной глубине души, где они, подобно паукам, плели сети и жрали друг друга, спасая от разрушительных и человечьих горестей и радостей.
Душистый запах же, учуянный Жутковым, остался от местной прелестницы, медработницы Коваленко, заходившей смерить у Шкуро давление и навонявшей собой.

— Ну прощайте все, — сказал тихо Жутков, выведенный на улицу и переодетый в гражданское. Одежда моталась на нем, как на вешалке, и пробирал холод. «Эх, иссосала же, матушка, а каким кабанчиком заезжал!» — с упреком запахивался он в мешковатую куртку.
Жутков вспомнил, как выпускали из тюрьмы героя фильма «Тюряга», он хотел бы такого же феерического освобождения, с музыкой и бегущей в его пытливые руки женщиной, только и ждавшей, пока Гена выйдет. Целомудренно она повисла бы у него на шее, а он схватил бы ее за ягодичную мякоть и поцеловал взасос.
Но даже ворота, как в кино, нараспашку не открыли. «Пожадничали» — решил Жутков и неумело ломанулся в турникет-вертушку, благополучно там застряв.
— Назад! — крикнул толстый охранник и матернулся на полтона ниже.
Наконец Жуткова выпустили. Громыхнула железками дверь за спиной и закрылась. Жутков стоял совершенно свободный как полный мудак.
Первое впечатление было схоже с тем гадким чувством, когда Катя Серобзденова, в восьмом классе, выставила его за дверь. Прогнала со своего Дня рожденья. За то, что Жутков неуместно и много шутил. И все как-то глупо и на что-то несуществующее между ними намекал. Будто она и он – да, видите ли, давно уже, ан нет – не считала так она, совсем не считала. И что только себе он возомнил.
Наверное, что тюрьма куда более способная шлюха и дает куда исправнее. Да, но только, когда впускает. А когда выплевывает опустошенным и противным самому себе до мерзости, самому себе невтолкующим, как только влез на эту склизкую холодную бабу, с гнилой канализацией и плесенью покрытыми стенами; то совсем она, как предельно земная, падшая женщина.

Зима — мертвая невеста с ледяным сердцем — опадала на землю белоснежной фатой. Жутков постоял, щурясь от солнца и кутаясь. Раньше он хотя бы чувствовал себя какое-то время дома, а теперь вот опять – иди ищи свой дом. И это солнце, зачем оно на снегу так красиво, как спелая юная девочка, текущая по тебе, молодому и сильному. Не было так, не было никогда.
Солнце нещадно слепило Жуткова, он шел по дороге спотыкаясь, как пьяный. В ушах хрустел снег, словно кукурузные хлопья во рту щекастого малыша за завтраком; каким был он когда-то и каким вспомнил вдруг теперь. В глазах его заплескалось, как слезы, солнце. И ковыляя, в слезах и лучах света, Жутков набрел вскоре на продовольственный магазин.
Продавщица выглядела так, как выглядела бы в любом другом поселковом городке, — румяная толстая баба в синим фартуке. А казалось бы, почему Жуткову не повстречать нечто особенное, но нет. Только выпивки выбор был неплох.
Первым делом он купил поллитровую бутыль водки и сразу же, по выходу из магазина, вскрыл ее. Приставил к губам, облепил ими горлышко, как сосок, чтобы ни одной капли мимо, и влил добрую треть в глотку. Пуговицей рукава поскреб о щетину, занюхивая. И пошел не твердым, но густым шагом, с методичностью, присущей процессу косьбы; если верить писцам из книжек, потисканных Жутковым изрядно.

По скукоженному от голода желудку, разлилась теплотой сытость и стало жарко, как в райской лагуне. Жутков не ежился больше, и вскоре дошел до остановки трамвая. Сел в подъехавший 37-й и двинулся, как ему сказали неизвестные добрые люди, на ж/д станцию. Больше в этом городе ему некуда было ехать; он не хотел оставаться среди всех этих добрых людей, которые, чтоб подсказать ему дорогу, ждали пока двери тюрьмы откроются и он выйдет к ним сам, испеченный и вкусненький, а не лезли на забор, обматываясь колючей проволокой и выпуская наружу кишки, чтобы спасти несчастного Жуткова, тискующего на параше очередной томик русской классики.
— О чем?! — нервным вскриком спрашивал с места Сеня, лежа темным лицом к стеночке.
— Про природу, — отвечал Жутков смело, ни чуть не стыдясь своего увлечения.
— Чью? — умничал тогда сосед, что не всегда ему удавалось.
— А таких животных, как мы, — говорил Жутков, и вместе они смеялись. Первым зачинал Сеня, затем больше Жутков, а потом уже было не разобрать в общем хохоте, то визгливом, то хриплом, будто сокамерники умели копировать друг дружку и по-приятельски обменивались голосами.
Но главное, что всем добрым этим людям, было наплевать на двух заключенных и как они там вообще; лишь бы сидели и не пугали никого на улице своими бессовестными хождениями, страшные, изнуренные половым голодом и транзиторной гомосексуальностью. Никто из этих добрых людей даже отдаленно не подумал об их с Сенькой житье-бытье. И этого Жутков простить им не мог.
Хотя что винить их, когда и сам он: едва вышел на волю, а считал уже Сеньку не более реальным, чем приснившаяся ему накануне девушка-мечта; с которой он занимался любовью на подоконнике туалета для тюремных служащих: и пальцы их цеплялись за решетку, и стекла дребезжали, и тухло пахло сортиром, а сам Шкура стоял за дверью на шухере. Сон из разряда тех, что в руку. Только успевай менять.
— О, Сеня, — подумал о друге Жутков, — теперь ты лишь образ – угрюмый зэк, сидишь на шконке, и грубый свет тюремной лампы сползает сверху простудной мочой. О, Сеня, прости меня, брат!
Также вспомнилась Серобздюхина, подгадившая в мировую кашу.
«Или Серобзденова? — уже запамятовал Жутков. — Тьфу, посстыдное разочарование!»
«Ищи женщину, как солнце, которое улыбается всем, — всплыло в памяти вконец захмелевшего Гены. — Улыбается всем, то улыбнется и тебе». Жутков совсем забыл уста, шептавшие ему эту мудрость, ему казалось теперь, что эти уста никогда не говорили с ним живыми, что он уже застал их шепот мертвенным. И ему больно, больно до самоистязания вспомнить, кто автор этого убийства, кто окрасил блеклой синевой яркий цвет тех бывалых в любви губ.

Геннадий не мог избавится от тревожных мыслей; выпив, ему хотелось возместить весь нанесенный закрытой жизнью ущерб, захотелось дамских сосцов и подмышек; и чтобы чьи-нибудь лоснящиеся живот и ляжки дрожали под ним со скрипом трущейся кожи.
Кондукторша была в желтом жилете, он был похож на спасательный, но ее никто не спасал. Она отрывала тонкими пальцами с грязными коготками разной стоимостью билетики, и с каждым, казалось, отрывала от жизни и кусочек себя, все больше и больше. Оставляя для кого-то все меньше и меньше.
И Жутков тяпнул ее за ручку своею клешней.
— Мужчина! — только и сказала она, вырвавшись, и ушла на свое место. На шум обернулось несколько голов, и несколько из них покачали себя.
Тогда Гена решил перетереть лично с водителем, ведь тот не мог не знать жутковской миссии и обязан был помочь, по арестантским понятиям. Он в кабине только и сидел, чтобы везти Жуткова, а остальные все – пассажиры случайные. Вот пусть и делает красиво.
Жутков постучал костяшками пальцев в окошко, машинист обернулся. Им оказалась приятная зрелая женщина пышных форм. Она отдернула задвижку для серьезного разговору; а Жутков, скорчив пахабную лыбу, нагнулся и сладостно зашептал что-то несуразное, чуть не всунув в кабину всю голову.
Близсидящая бдительная старушка, с почтительно сложенными на тележке руками и высунутым из-за платка ухом, моментально услыхала жутковские непотребства (даже не их самих, но сам похабненький тон) и тут же заскворчала, как жарящееся на сковородке сало:
— Что ж это, что ж это такое-то, а?!
Услышав старушечий ропот, к ругани подключилось и еще несколько пассажиров, включая и девушку-кондуктора, звонко крикнувшею:
— Не отвлекайте, водителя, мужчина! Да мужчина вы, в конце концов?!
Растерявшийся Жутков неловким движением тронул зачем-то ежик на макушке, дернулся неуклюже в сторону. Слова ее подействовали на него магически, он засуетился, будто вызванный на поединок самец, готовый биться за право на спаривание. Потом увидел смотрящего на него толстого мужика, похожего на бегемота в очках. Во взгляде его читалось полнейшее равнодушие, но и крайнее презрение. Гену это остудило, он не выносил безразличия к личности; особенно, к своей. Жестокость, замешанная на пофигизме не возбуждала и не стоила того, чтоб на нее энергетически тратиться.
Повесив нос, Гена угрюмо занял свое место и сразу закемарил, разморенный на свободе.
— Заходите-заходите, Генадий Степаныч, милости просим к столу! Разувайтесь, присаживайтесь, — говорила входящему Жуткову добрая полная женщина. Решив разуться, Жутков обнаружил, что он и так уже в одних носках. Тогда он прошел сразу на кухню, при этом не чувствуя под собой пола, и как-то ватно, будто сделан был из чего-то легкого (как пенопласт) и пушистого (как тапочек), опустился на стул. Тут же женщина засуетилась вкруг него, расставляя тарелки с горячей домашней пищей, а напротив, застенчиво потупив глазки и сложив кокетливо ручки, сидела молоденькая зазноба. Жутков улыбнулся погано, расправил пальцами закрученный шустро ус, которого раньше не замечал за собой, и довольно схлебнул с ложки наваристого борща. Борщ был, как у мамки. У той мамки, которую он себе представлял всегда. Добрый борщ у доброй мамки, какая должна быть у всех.
— А это доченька моя, Настасья Алексеевна, — закудахтала над посудой в раковине женщина. – Вы, Геннадий Степаныч, не женаты?
Услышав сие, Жутков подавился; женщина побежала стучать ему по лопаткам.
— Оставьте, мамаша! — приходя в себя залопотал Жутков каким-то густым шлепующим баском. – С утра все женят и женят, сил моих нет! Все, ухожу!
— Уже выходите, Геннадий Степаныч?!
— Угу…
— Выходишь ты, мил человек?! Что вам тут спальный вагон?!
— Извините, — просипел Жутков спросонья, — Не привык еще.
— Нашли где отсыпаться, — сказала все та же сдобная «машинистка». – Выходите, станция.