Глава 4. Университет

    Начало учёбы. Создание струнного квартета. Катание на льдине. Трагедия отца. Спортивный лагерь. Первая роль на сцене. Знакомство с Аней. Экспедиция в Терскол. Успехи квартета. Женитьба. Эпизод в Эрмитаже. Первая ЭВМ. Первый развод.


      Приемная комиссия в университете работала до 25 июля, а приемные экзамены начинались 1 августа. В эти дни все мы толпились в различных помещениях физического факультета университета, пытаясь разведать обстановку. Буквально на третий день выяснилось, что золотые медалисты приемных экзаменов вообще не сдают, а проходят собеседование. Серебряные медалисты сдают один экзамен по физике, а все прочие абитуриенты сдают физику, математику, русский язык и пишут сочинение.

      Я, как серебряный медалист, сдавал письменный экзамен по физике. Он проходил в НИФИ (Научно-исследовательском физическом институте), в Большой физической аудитории. Она имела форму амфитеатра, столы и скамейки были расположены уступами, полукругом, а внизу, на небольшой сцене, располагался стол с двумя экзаменаторами, за спинами которых находилась огромная доска. Нас, абитуриентов, было не менее пятидесяти человек. До начала экзамена нам объяснили, что мы должны в течение часа решить несколько задач по физике, причем каждый получит один из трех вариантов этих задач.

      Я получил свой вариант и приступил к решению, но вскоре заметил сидящую чуть ниже меня, через ряд, симпатичную, очень изысканно одетую девочку. Она постоянно вертелась, демонстрируя, что терпит бедствие, и явно наводя контакты для возможной помощи при решении задач. Судьба послала нам одинаковый вариант и я, довольно быстро справившись с задачами, бросил ей спасательный круг в виде записки с решениями. Девочка, ее звали Ира, засветилась от счастья, быстро написала решения, и мы вместе сдали наши работы.

      Через неделю мы узнали, что оба приняты на физический факультет Ленинградского государственного университета. С этого момента Ира уже не отходила от меня. Без всякого обсуждения со мной она с уверенностью считала, что я теперь ее мальчик, поэтому на лекциях она сидела рядом со мной и вообще вела себя, можно сказать, по-хозяйски.

      У Иры была еще одна редкая особенность – она очень хорошо одевалась и приходила на занятия каждый день в новом платье. Ее наряды были до деталей продуманы, подобраны по цвету и соответствовали самым последним веяниям моды. Обладая хорошей фигурой и уверенной манерой поведения, Ира вызывала живой интерес всего курса, особенно женской его части, так как девчонки были, в основном, скромно одеты и впервые видели такой фейерверк женского благополучия.
     Ее тут же прозвали «Ира десять платьев» и стали напряженно подсчитывать, сколько же у нее нарядов и когда ее одежда начнет повторяться. Я тоже невольно оказался в центре внимания общественного интереса как лицо, приближенное к такой популярной девице.
     Я слабо разбирался в женской моде, давно сбился со счета ее туалетов и, вероятно, не заметил бы их повторения.

      Но однажды утром, уже в конце первого месяца наших занятий, по Большой физической аудитории пронесся злорадный шепот: «Ира пришла в одном из своих первых платьев!». Как показали подсчеты, «цикл Иры» составил не 10, а 28 платьев! Это был шок для советских студенток, ее феномен не подлежал объяснению. Позже выяснилось, что Ирина мама работала главным модельером в одном из самых модных ателье «Смерть мужьям» на Невском проспекте, в соседнем с нашей школой доме. Ира просто служила «полигоном» для своей мамы и «обкатывала» на себе все новые коллекции одежды.

      С Витькой мне пришлось расстаться – в том смысле, что он поступил в другой ВУЗ. Сначала он тоже подал документы в университет, но ему пришлось сдавать все четыре экзамена. И тут Витя отличился. Когда он писал сочинение на тему «Роль Ленина в жизни советских людей», он своим корявым почерком написал фразу: «Несмотря на бездарные действия вождя, в стране возникла тотальная любовь масс к Ленину».
     Эту фразу экзаменатор подчеркнул жирной красной чертой, а за сочинение Витя получил жирную двойку. Тем не менее, Витя успел подать документы в Технологический институт, и, удачно сдав экзамены, был зачислен на факультет химии силикатов.

      Вскоре весь наш курс был отправлен в колхоз, на картошку. Конечно, там мы были предоставлены самим себе и там наши отношения с Ирой обрели новую окраску. Я не могу сказать, что Ира завладела моим воображением, в нашей группе были девочки не менее интересные. Кроме того, мое сердце по-прежнему принадлежало Эле, но кроме сердца было еще и тело, и с ним тоже надо было что-то делать. Эля была очень далеко, а Ира, наоборот, очень близко и явно ждала от меня решительных действий.

      Я считал себя человеком уже достаточно опытным в любовных делах, и поэтому как-то раз, в разгар рабочего дня, мы с Ирой сбежали далеко на окраину деревни, нашли заброшенное поле со стогом сена, забрались на него, и там произошло таинство нашего сближения. Ира с честью выдержала испытание, хотя до конца колхозного срока мы больше не повторяли этого эксперимента.

      Почти одновременно с началом учебы в университете продолжились мои занятия музыкой. Примечательно, что Яков Израилевич, узнав о моем решении поступить в Университет, не огорчился, а, наоборот, сказал так:
   – Знаешь, Саша, я думаю, ты поступил правильно. У тебя хорошие музыкальные способности, но ты не станешь выдающимся скрипачом, а в науке ты сможешь добиться большого успеха, мне кажется.  Ты так устроен, Саша…
   – Но вы же предлагали мне поступать в консерваторию…
   – Да, предлагал.  Наверное, я ошибался… Знаешь, мне очень не хотелось расставаться с тобой. Но сейчас, я, кажется, придумал кое-что. Приходи ко мне завтра, я тебя познакомлю с одним парнем…

      Яков Израилевич жил в старинном доме на углу улицы Некрасова и Греческого переулка, в большой коммунальной квартире. Я много раз бывал там и каждый раз, подходя к его квартире, с интересом разглядывал обилие звонков, прикрученных к двери, с фамилиями ее обитателей. Когда я нажимал кнопку звонка Якова Израилевича, то к двери обычно подбегала его маленькая дочь Танечка и, увидев меня на пороге, кричала:
   – Папа, умный Саша пришел!
      Однажды я случайно нажал кнопку звонка, под которым стояла фамилия Л.А. Зильбер. Вместо Танечки дверь мне открыл пожилой человек в пенсне, очень интеллигентного вида, и спросил:
   – Вам кого, молодой человек?
   – Я, наверное, ошибся, извините. Я к Ильяшевскому…
   – А, понятно… Вы Саша?
   – Да.
      Он повернулся и веселым голосом крикнул в конец коридора:
   – Яков Израилевич, к Вам умный Саша пришел!

      Из комнаты появился Яков Израилевич, в домашнем халате, и, смеясь, пошел мне навстречу. Когда мы зашли в комнату, я спросил:
   – А кто этот человек? И почему он знает обо мне?
   – О, это знаменитый человек, Лев Александрович Зильбер. Во-первых, он родной брат писателя Каверина. Знаешь, Каверина… Вениамина Александровича?
   – Ну, еще бы! Автор романа «Два капитана».
   – Да-да, именно он. Его подлинная фамилия Зильбер. А Каверин – это его литературный псевдоним. У Пушкина был друг по фамилии Каверин, и писатель Зильбер взял ее в качестве псевдонима. А во-вторых, мой сосед Зильбер знаменитый ученый, лауреат Сталинской премии. Мы с ним большие друзья и я не раз рассказывал ему о тебе…

     Но когда я на этот раз пришел по приглашению и нажал на звонок, дверь открыла Таня и с таинственным видом позвала меня в комнату. В углу, у рояля сидели Яков Израилевич и молодой парень, примерно моего возраста, очень серьезного вида.
   – Познакомься, Саша, это Лева Шервуд, мой ученик. Я знаю его уже… год?
      Он вопросительно посмотрел на Леву.
   – Почти полтора года…
   – Ну, Лева, расскажи сам о своем предложении.

      Лева немного смутился, но продолжил:
   – Я играю не на скрипке, а на альте. Начинал я, как и все, на скрипке, а потом мне повезло. В руки попался изумительный инструмент, альт. Его изготовил мой дальний родственник, Алексей Алексеевич Ушаков. Он разносторонне одаренный человек. По профессии, он архитектор и реставратор. В частности, он реставрировал Малый зал филармонии, например… А его хобби – изготовление музыкальных инструментов… скрипок, альтов и виолончелей.
      Яков Израилевич, не выдержав, вмешался:
   – У него прекрасные альты…
   – Да, - продолжал Лева, – особенно хорошо ему удаются альты. Один из его альтов занял третье место на конкурсе инструментов в Италии.
   – Это необычайный успех… необычайный, – лицо Якова Израилевича светилось искренним восхищением, – Лева, сыграй нам на этом альте!

      Лева достал из футляра инструмент темно-коричневого цвета, покрытый блестящим лаком, размером немного крупнее скрипки.
   – Честно говоря, я стесняюсь играть на нем,… я еще не дорос до этого инструмента.
   – Ничего, Лева, мы все понимаем. Сыграй «Пассакалию» Генделя… самое начало.
      Лева долго примеривался, было видно, что ему тяжело дается игра на альте, но когда он сыграл несколько тактов, комнату заполнили глубокие, сочные звуки. Казалось, что мы сидим не в комнате, а в концертном зале, настолько объемно звучала музыка Генделя. Несмотря на скромное мастерство исполнителя, звучание инструмента было превосходным.

      Лева прекратил игру, немного помедлил и сказал:
   – Вот, Саша… У меня есть предложение… создать любительский струнный квартет, под руководством Якова Израилевича. Я буду играть на альте, ты будешь первой скрипкой…, надо найти виолончелиста и…
   – Виолончелистка у меня есть, - сказал Яков Израилевич, – студентка первого курса консерватории, Ида Алексеева. Я думаю, она согласится. Она помешана на музыке… Осталось найти второго скрипача.
   - У меня есть приятель, Вовка Чернышев, - задумчиво сказал Лева, – я поговорю с ним. Все устроится, вот увидите. Я давно мечтаю о квартете…
      Мы еще немного поговорили и разошлись, довольные собой. В течение месяца мы организовали квартет при Дворце культуры им. Первой пятилетки и с энтузиазмом принялись репетировать. С той поры началась моя новая музыкальная жизнь.
 
      Надо сказать, что Дворец культуры им. Первой пятилетки, кроме того, что он располагался прямо «за спиной» Мариинского театра и вблизи консерватории, он был своеобразным прибежищем культурной жизни в городе. Несколькими годами ранее в нем начала работу студия литературного творчества, под руководством поэта Глеба Семенова. Оттуда впоследствии вышло немало известных литераторов, среди них –писатели Андрей Битов, Яков Гордин, поэты Александр Кушнер, Лев Куклин, поэт-бард Александр Городницкий и другие.

      Театральный зал Дворца культуры был небольшим, но очень уютным. С некоторых пор его облюбовал Аркадий Райкин, и многие премьеры его спектаклей проходили в этом зале. Там я впервые увидел Райкина и влюбился в творчество этого великого артиста.
      Нашему квартету отвели так называемую Голубую гостиную. Это был довольно большой холл на втором этаже Дворца культуры, обставленный мягкими диванами, креслами и большими аквариумами с красивыми, яркими рыбками. В этой гостиной мы репетировали и здесь же иногда устраивали концерты.

      Роман с Ирой оказался недолгим, наши контакты становились все реже. Студенческая жизнь состоит не только из занятий, поэтому у нас появились групповые вечеринки, совместные спортивные тренировки и т.п.  Я невольно обратил внимание на двух девочек из нашей группы, которые всегда держались парой. Одна из них, Наташа Божко, мне понравилась, а второй девочке, Тамаре Кузиновой, должно быть, понравился я. Так мы и начали ходить втроем.
 
      Все основные лекции по физике и математике читались в главном здании Двенадцати коллегий на Менделеевской линии, а лекции по химии – на Среднем проспекте Васильевского острова, и нам нужно было бежать изо всех сил на химфак, чтобы не опоздать на лекцию.
 
      В один из таких дней, это было в марте, мы небольшой группой вышли на набережную Невы и увидели, что на реке идет ледоход. Рядом оказался еще и мой приятель Юрка Козлов.
      Была яркая, солнечная погода, большие и малые льдины, тесня друг друга, плыли по течению, в центре реки стремительно, а вдоль берегов – неторопливо… На химфак бежать ужасно не хотелось, и мы с Юркой решили… покататься на льдине. В глубине души у меня тлело желание каким-то образом привлечь к себе внимание Наташи, стоявшей рядом.

      На набережной Невы через каждые 150-200 метров есть лестничные спуски прямо к воде. Мы сошли вниз по такому спуску, впрыгнули на льдину, которая медленно продвигалась вдоль отвесного гранитного берега, и решили доплыть на ней до следующего спуска.
      Сначала все шло хорошо, мы стояли на льдине, держась за руки, с самоуверенным видом, как матерые покорители стихии. На берегу сразу собралась толпа зевак, люди кричали, подбадривая нас, что придавало особую остроту нашему приключению. Я с удовольствием заметил, что Наташа тоже приветливо улыбалась и помахивала рукой. Но потом в этой толпе появился милиционер, и мы поняли, что ничего хорошего нас не ждет.

      Однако большей опасностью оказалось совсем не это. Через некоторое время наша льдина начала потихоньку таять и погружаться в воду. Мы осторожно передвигались с одного ее края на другой, чтобы как-то скомпенсировать погружение, но это не спасало наше положение. До спуска оставалось еще метров пятьдесят, а льдина двигалась крайне медленно и таяла прямо на глазах.
     Когда наши ноги оказались уже в воде по щиколотку, на берегу поняли, что мы с Юркой тонем. В толпе поднялся бессмысленный крик, но милиционер не растерялся. Он предложил нескольким мужикам снять ремни, затем их связали в длинный «канат» и бросили нам конец. Помню, что Юрка держался за этот канат, а я держался за Юрку, стоя уже по колено в воде. И таким образом нас дотащили до спуска.

      Когда мы вылезли из ледяной воды, в толпе поднялся необычайный крик радости, а больше всех радовался милиционер. Мы не только избежали наказания, но, наоборот, нас на руках донесли до милицейского газика, который тут же доставил нас на химфак. А там уже знакомая лаборантка дала каждому из нас по пробирке спирта - «для согреву».

      Конечно, на семинарских занятиях мы тоже познавали друг друга. Наташа, обычно, тихонько сидела в углу, не задавая вопросов и не проявляя активности. Физика ее не очень интересовала, ей было достаточно осознания того, что она внешне привлекательна. Овладение наукой не входило в ее жизненную программу, и она не скрывала этого.
      Зато другая девочка, Аня Ерофеева, явно не уступавшая нашим медалистам в сообразительности, была очень активна на семинарах. Она просто блистала своими знаниями и трезвым умом. Приглядевшись к ней внимательнее, я заметил, что у нее неплохая фигура и приятное, выразительное лицо, хотя одевалась она очень скромно. Отношения в группе были дружескими, и мне не стоило большого труда установить с Аней контакты.

      В этом месте я должен сделать небольшое отступление. Дело в том, что в сентябре 1956 года благополучная жизнь в нашей семье внезапно получила удар с совершенно неожиданной стороны. В последние дни мама заметила, что отец плохо выглядел, стал замкнутым, нервным и уклонялся от ее вопросов. Работа у него была сложная и ответственная, но мама заподозрила неладное.

      Однажды вечером он отправился в ванную комнату, сказав маме, что хочет подольше полежать в ванне. В нашем доме было все еще дровяное отопление, поэтому вода в ванне отапливалась дровяной колонкой.
     Прошло не менее получаса, прежде чем мама заглянула в ванную комнату, чтобы подбросить дрова в колонку. Отец лежал полностью в воде, но с безжизненным лицом. Она окликнула его, он едва пошевелился. Мама подошла вплотную и заметила, что вода в ванне имеет красноватый оттенок. И тогда она увидела, что на кисти левой руки отца надрезаны вены, а рядом лежит бритва.
      Я как сейчас помню ее безумный крик на всю квартиру:
   – Сережа!!! Сережа!!!
      Я бросился в ванную комнату и увидел, что мама пытается вытащить его из ванны. Я остолбенел, но лишь на две-три секунды, затем отодвинул ее в сторону, схватил отца под мышки и крикнул:
   – Бери его за ноги!

      С большим трудом нам удалось посадить его на край ванны. Он был в сознании, но очень ослаб из-за большой потери крови.
   – Держи его крепко, я принесу бинты! – крикнула мама.
Я обнял отца за шею и сказал ему прямо в ухо:
   – Папа, мы не отдадим тебя никому, ты будешь жить!
      Через секунду примчалась мама, туго перебинтовала ему кисть руки, и кровотечение остановилось. Минут через пять он немного пришел в себя, и мы с большим трудом дотащили его до кровати.

      Мама вызвала скорую помощь, не отходя от отца и не переставая плакать. Приехал врач-психиатр, с двумя санитарами. Появление в квартире людей в белых халатах вызвало у нас с мамой некоторое успокоение. К этому времени отец уже стал более адекватным. Врач пощупал пульс, смерил давление и дружелюбным голосом спросил:
   – Сергей Васильевич, что же с Вами случилось? Я по Вашим глазам вижу, что Вы сейчас понимаете, что произошло. Расскажите мне, только все и начистоту…
      Отец долго молчал, не решаясь начать, а потом посмотрел в мою сторону и сказал глухим голосом:
   – Сашенька, подожди в соседней комнате, пожалуйста…
      Мама сразу взяла меня за плечи и вывела со словами:
   – Посиди здесь…

      Разговор с врачом продолжался минут сорок. Затем врач вышел и сказал маме следующее:
   – Ваш муж находится в состоянии депрессии. Произошел очень сильный нервный стресс с попыткой к суициду. В таких случаях мы должны госпитализировать больного. Он рассказал мне о побудительных мотивах его действий. Это непростая история, но сейчас он находится в неплохом состоянии. Я познакомился с его личной карточкой и, откровенно говоря, мне не хочется помещать его в нашу клинику.
   – Доктор, умоляю вас! Не забирайте его! Я знаю, в чем причина. Я сделаю все, что нужно, он справится… он восстановится… вот увидите… Только не увозите его!
      Мама плакала навзрыд. Врач приводил свои аргументы, но, в конце концов, сказал:
   – Хорошо, я пойду вам навстречу, мы будем лечить его амбулаторно, но он должен быть под вашим постоянным контролем.

      Отец выздоравливал довольно долго. К нему регулярно ходила медсестра, ставила капельницы, делала уколы, иногда приезжал врач и подолгу беседовал с ним. Месяца через два он вышел на работу. И только после этого мама по секрету от отца рассказала, что произошло.

      Министерство связи в Москве возглавлял министр Н.Д.Псурцев. Он был прямым начальником отца. Однажды он сказал отцу по телефону, что в Ленинградский институт связи нужно принять его племянницу, в аспирантуру. Он назвал ее фамилию и ничего больше не добавил. Примерно через месяц он снова позвонил отцу и возмущенным голосом спросил:
   – Почему моя племянница не принята в аспирантуру?
   – Она не сдала вступительные экзамены, – ответил отец.
   – Что?! Вы что, с ума сошли? – гремел министр.
   – Но…Николай Демьянович… она не прошла по конкурсу… как же я могу ее принять? – растерянно отвечал отец.
   – Скоро вы узнаете, как! Это неслыханно!!

      Он бросил трубку. Псурцев был большой величиной в советской номенклатуре. Несколькими годами позже он стал Героем социалистического труда и кандидатом в члены ЦК КПСС. А тогда, вскоре после этого телефонного разговора в газете «Ленинградская правда» появилась статья под названием «Куда идет наше образование». Статья была большая, она занимала весь «подвал» разворота газеты и посвящена была работе моего отца.

      К сожалению, экземпляр этой газеты не сохранился в нашей семье, поскольку мама боялась, что она может вновь попасться отцу на глаза. Но смысл статьи заключался в том, что директор института, член Райкома КПСС, доверил обучение и воспитание нашего юношества чуждым элементам. Далее перечислялись фамилии евреев – преподавателей института. Это были профессора, руководители кафедр, некоторые из них ученые с мировым именем. Эти люди были цветом преподавательского состава, именно они за несколько послевоенных лет сделали институт передовым ВУЗом в стране. Статья заканчивалась словами, что директор «превратил институт в синагогу», и недвусмысленно говорилось о том, что супруга директора принадлежит к этой же когорте людей.

      Для отца это был удар ножом в спину. Он гордился своим институтом и тем, что после военной разрухи удалось запустить три факультета, возобновить аспирантуру, открыть первую в стране лабораторию телевидения, молодые ученые защитили несколько десятков диссертаций. Он сражался за помещения для студенческого общежития и радовался, когда его, наконец, открыли на Васильевском острове.

      Я знал с давних пор, как мой отец умеет работать, не щадя себя самого. И вдруг такой поворот… Мама плакала, когда все это рассказывала. Она считала, что отец пострадал из-за нее. Хотя, при чем здесь мама?
     Много позже я узнал, что история гонения евреев в Ленинграде начиналась еще в сороковые годы и была направлена против еврейской интеллигенции. По приказу Сталина были подготовлены эшелоны для депортации на Север и Дальний Восток. Этот процесс длился несколько лет и был остановлен только со смертью Сталина. Но метастазы антисемитизма были еще очень живучи, и власть пользовалась этим при каждом удобном случае.

      Я представляю, какая драма разыгралась тогда в душе у отца. «Ленинградская правда» была партийной газетой, которой он всегда свято верил. Он знал, что в стране шла антиеврейская кампания, которая не могла обойти стороной его институт. Но также он знал, что преподаватели ВУЗа, которых эта газета так грязно унизила, честно трудились, как и он сам.
     Маме же он даже рассказать не мог об этой гнусной истории, газету ей показала знакомая сотрудница института. И в какой-то момент нервы отца не выдержали…
      Его поступок кажется странным, даже недопустимым. Но ведь была растоптана его честь и задета честь его жены. И как член партии он был бессилен ответить на это надругательство.
     В прежние времена люди в таких случаях пускали себе пулю в лоб. У него же не было пистолета, поэтому он взял бритву…

      В каком-то смысле отцу повезло. Если бы эта история произошла на год раньше, с ним бы расправились более жестоко. В феврале 1956 года состоялся XX съезд КПСС, на котором Н.С. Хрущев разоблачил культ личности Сталина.
     После съезда материалы его доклада были разосланы только партийным руководителям по всей стране, простым гражданам читать его не полагалось. Но сведения о докладе, конечно, вскоре стали широко известны в народе. Поэтому партийные руководители, особенно высокого ранга, опасались использовать старые приемы поведения, и министр связи поступил осторожно.

      В ноябре 1956 года отец был уволен из института. Чтобы не предавать огласке истинные причины увольнения, министр постарался подсластить пилюлю. Отца перевели на должность директора Ленинградского отделения НИИ связи. Это был небольшой, вновь созданный институт на базе производственных мастерских связи. В нем отец проработал еще много лет, пока не ушел на пенсию.
      Как он пережил всю эту коллизию, что творилось в его душе долгие годы, я не знаю. Но он остался членом партии до конца своих дней.

      По окончании первого курса я отправился в университетский спортивный лагерь, в поселок Яппиля на Карельском перешейке. Весь год я упорно и с удовольствием занимался спортивной гимнастикой, будучи уже членом общества «Буревестник».

      Лагерь был расположен на берегу живописного озера, в сосновом лесу. Жили мы в палатках, и распорядок дня был спартанский: утром тренировки на снарядах, днем легкая атлетика и только по вечерам мы были предоставлены себе.
      В группе художественной гимнастики оказались студентки, в основном, филологического факультета. Среди них выделялась своим обаянием Наташа Лебзак, стройная и нежная девочка. Как выяснилось, она была дочерью знаменитой актрисы Пушкинского драматического театра Ольги Лебзак, а Яков Израилевич работал концертмейстером скрипачей театрального оркестра и хорошо знал всех актеров театра. Так мы с Наташей познакомились.

      Но было и еще одно обстоятельство, которое нас свело вместе. По вечерам в центре лагеря устраивались танцы. Никакой радиолы нам не привезли, вместо нее на лужайке стояло пианино и всем, кто умеет играть, предлагалось на нем импровизировать. Желающих оказалось только двое – я и Наташа Лебзак.
     Каждый вечер мы играли, сменяя один другого, чтобы наши спортсмены могли нежно обнимать девушек в ритме танго или  вальса-бостона. Мне нравилось музицировать, и сожалел я только о том, что за все время ни разу не удалось потанцевать с Наташей.

      В один из воскресных дней в лагерь приехала компания актеров Пушкинского театра – Ольга Лебзак, ее муж Константин Адашевский  и Игорь Горбачев. Все они были театральными звездами первой величины. Наташа познакомила меня с мамой и ее друзьями, поскольку я был учеником Ильяшевского. Странно, но эта случайная встреча послужила поводом для того, чтобы впоследствии я вновь пересекся с этими людьми, но уже в театре.

      Дело было так. Осенью, когда начались репетиции нашего квартета, я рассказал Якову Израилевичу о своем летнем отдыхе и о знакомстве с артистами театра. Он очень оживился и сказал:
   – Знаешь, Оля Лебзак необычайно талантливая актриса...
   – А что Вы знаете о Горбачеве? – спросил я.
   – Игорь настоящий самородок… Он очень талантлив, впервые прославился в спектакле «Ревизор»... Знаешь, что мне пришло в голову, Саша? А что если ты меня заменишь в одном из спектаклей в нашем театре?
   – В оркестре? – спросил я с изумлением.
   - Нет, на сцене.
   – Как это?
   – А вот так…

      В Пушкинском театре давно шла пьеса Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия». 1917 год. В морской отряд, которым руководит анархист Вожак (его прекрасно играл Юрий Толубеев), по поручению ЦК партии направляется женщина-комиссар, героиня актрисы Ольги Лебзак. Ей поручено подчинить моряков делу революции.
     Вожак провоцирует попытку группового изнасилования женщины. Но Комиссар из своего браунинга хладнокровно расстреливает одного из насильников и произносит ставшую крылатой фразу: «Ну, кто еще хочет попробовать комиссарского тела?».
     В этот момент на сцене появляется небольшой отряд анархистов. Впереди идет знаменосец, держа в руках черное знамя с черепом и костями, за ним идет маленький оркестр: скрипка, труба, тромбон и ударник. На скрипке обычно играл Яков Израилевич, одетый в матросскую робу. Вот эту роль скрипача он и предложил мне.

     Сначала я не знал, что ответить.
   – Как?.. Мне?.. Выйти на сцену Пушкинского театра?.. Что-то немыслимое…
   – Саша, ничего особенного в этом нет, – уговаривал Яков Израилевич. – Ты будешь на сцене всего пару минут, твою партию на скрипке ты сыграешь с легкостью.
   – А что играть? – со страхом спросил я.
Яков Израилевич засмеялся:
   – Песню «цыпленок жареный»… Это гимн анархистов. Мы с тобой отрепетируем, не волнуйся. Кроме того, за каждый выход на сцену мне платят пятнадцать рублей. Эти деньги я буду отдавать тебе. Так что, я предлагаю работу, а не развлечение. Но сначала тебе нужно посмотреть спектакль…

      На ближайшем представлении «Оптимистической трагедии» я сидел в первом ряду партера по контрамарке, добытой Яковом Израилевичем и, буквально, пожирал глазами артистов и впитывал каждое их слово. Действие разыгрывалось очень драматично, Вожак-Толубеев держал зал в напряжении, а ему противостоял молодой матрос Алексей в исполнении Горбачева.

      Во втором акте Комиссар-Лебзак вышла к самому краю сцены, стройная, подтянутая, в кожаной тужурке, перетянутой в талии, и прямо передо мной выстрелом в упор убила одного из матросов. Лицо ее было прекрасно, когда она произнесла свою знаменитую фразу, глядя прямо на меня.
     И в этот момент на сцену вышел оркестр, лихо наигрывая «цыпленка жареного». Я буквально подавился от смеха, увидев Якова Израилевича в матросской тельняшке, робе и бескозырке. Знакомая  с детства мелодия «цыпленка» звучала восхитительно, когда он выделывал рулады на скрипке, вторя трубе и тромбону, под ухающие удары барабана.
     В течение двух минут матрос Алексей с товарищами скрутили Вожака и увели его на расстрел, а вслед за ними оркестр тоже покинул сцену.

      Идя домой, я размышлял об увиденном, и пытался представить себя на этой сцене, в окружении знаменитых актеров. В конце концов, решил я, а почему бы и нет? Ведь среди них есть даже мои знакомые, а за кулисами меня поддерживает мой учитель. И я представил себя в матросской форме, со скрипкой в руках и с «выражением анархии» на лице…

      Уже на следующий день я отрабатывал с Яковом Израилевичем различные вариации исполнения «цыпленка», а затем отрепетировал свою партию с остальными тремя оркестрантами.
     Накануне спектакля театральная костюмерша подогнала под меня матросскую форму, после чего я прослушал комментарии ассистента режиссера о правилах поведения на сцене. Как я понял, главная моя задача после исполнения «цыпленка» состояла в том, чтобы молча стоять на месте и «не высовываться».

      В день моего выхода на сцену я страшно волновался. В течение первого акта я слонялся за кулисами, украдкой выглядывая в темноту зрительного зала. Оставшийся с детства «синдром зрительного зала» снова проснулся, и в ушах вместо «цыпленка» зазвучала мелодия «Сентиментального вальса» Чайковского, который я когда-то играл в знаменитом зале на встрече с летчиком Маресьевым.

      Но вот по внутреннему радио за кулисами прозвучал голос диспетчера спектакля:
   – Маленький оркестр, приготовиться к выходу на сцену!
      И через полминуты:
   – Пошли, пошли!
      Ударник четыре раза пробил в барабан, мы с трубачом заиграли мелодию, под завывающий аккомпанемент тромбона, и двинулись вслед за знаменосцем на сцену.

     Я не видел ни артистов, ни зрителей, перед глазами маячили только знамя с черепом и моя скрипка, на которой я усердно, изо всех сил «жарил цыпленка».
     Когда отряд остановился, мы прекратили игру и я услышал голос комиссара Лебзак, стоящей совсем рядом со мной. Вблизи она была еще прекраснее, чем из зрительного зала, невзирая на толстый слой актерского грима на лице. Ее голос выражал одновременно и женственность и силу, а в скупых словах и сосредоточенном молчании сквозила непреклонная воля.
     Подчиняясь ее приказу, матросы увели вожака на расстрел, а наш оркестр незаметно покинул сцену.

      Я участвовал в спектакле «Оптимистическая трагедия» примерно один раз в месяц, вплоть до окончания IV курса. Со временем я так привык к своему театральному ремеслу, что, стоя на сцене, внимательно изучал и зрительный зал, и декорации и, конечно, игру актеров.
     Я видел, как они дурачатся во время спектакля, подкалывая друг друга, корча смешные рожи, путая слова текста, и при этом ни один сидящий в зале зритель не замечал этой внутренней игры. По негласным актерским правилам такие веселые импровизации считались проявлением особого мастерства.
      Наташа Лебзак пошла по пути матери. Закончив университет и Театральный институт, она стала актрисой Пушкинского театра. Но встреч с дочерью актрисы Лебзак, Наташей, у меня, к сожалению, больше не было.

      В январе, в день моего рождения, Аня была приглашена в наш дом и умудрилась быстро сблизиться с моей мамой. Они затем перезванивались друг с другом и иногда, приходя домой после занятий, я обнаруживал Аню, помогающую маме по хозяйству.
     Не знаю, был ли сговор между ними, но Аня сыграла решающую роль в деле моего постепенного «отхода» от роковой любви к учительнице. Родителям Аня нравилась, она была дочерью профессора, хорошо выглядела, играла на рояле, прекрасно училась и явно стремилась к общению со мной.

      Как-то само собой получилось, что мы начали с Аней общаться не только в университете, но и после занятий. Я побывал у нее дома и познакомился с родителями. Оказывается, Аня была потомственным физиком, оба ее родителя закончили физфак и поженились, будучи еще студентами.
     Анин отец, Василий Павлович, профессор, доктор наук, возглавлял один из Научно-исследовательских центров, а мать, Елизавета Григорьевна, преподавала физику в Высшем военном училище. Меня приняли благосклонно в ее доме, хотя особого радушия я не ощутил. Тем не менее, мы с Аней неудержимо сближались, и мне казалось, что наша дружба может перерасти в нечто большее. 
 
      Окончательное наше падение произошло летом на их семейной даче, где мы готовились к весенней сессии. Ее родители оставили нас одних, чтобы не отвлекать от занятий.
     Пока Аня глубокомысленно изучала конспекты лекций по физике и химии, я начал ненавязчиво раздевать ее и изучать ее стройное тело. Она смущалась, делала вид, что ничего не замечает, но, в конце концов, сдалась. В первую же ночь на этой даче Аня проявила такой неподдельный темперамент, что я даже не смог понять, была ли она девушкой.
 
      Дальнейшие наши отношения приобрели откровенный сексуальный характер. Вместо лекций мы встречались то у меня, то у нее дома и нашим любовным играм не было конца. Уроки любви, полученные мною у Эли, были осмыслены нами и творчески развиты. Очарование молодости, искренняя влюбленность Ани возымели действие, и она реально вытеснила учительницу из моей жизни.

      По окончании весенней сессии мы разъехались, она с подругой отправилась отдыхать к Черному морю, в Гудауты, а я был включен в состав студенческой экспедиции, которая отправилась в Терскол, в Приэльбрусье.
     В то лето я впервые попал в горы и окончательно влюбился в их красоту. Баксанское ущелье и величественная двуглавая шапка Эльбруса покорили меня. Тогда еще не было подъемников ни на Чегет, ни на Эльбрус, вверх вела только узкая дорога, которая заканчивалась у Ледовой базы.

      Экспедиция состояла из восьми человек, во главе с профессором кафедры физики атмосферы Сергеем Федоровичем Родионовым. Ему было около шестидесяти лет, но выглядел он очень моложаво и спортивно, поскольку с юности занимался альпинизмом.
     От него мы узнали, что многие именитые физики в университете, включая ректора А.Д. Александрова, увлекаются альпинизмом, и что среди них даже бытует шуточное мнение, будто великие научные озарения приходят в голову только на большой высоте. Именно поэтому он уже несколько лет подряд организует эту высокогорную экспедицию для проведения научных исследований.
     Кроме этого, Сергей Федорович был еще и музыкантом. В его палатке стояло пианино и иногда по вечерам Баксанское ущелье оглашали прекрасные звуки оратории «Эльбрус», сочиненной самим Родионовым.
 
      Научной целью экспедиции было изучение "свечения ночного неба". Гипотеза профессора состояла в том, что околоземное пространство излучает на поверхность Земли некие, очень слабые лучи неизвестной природы, которые можно обнаружить чувствительными приборами только высоко в горах в ночное время.
     Поэтому на высоте 2125 метров была установлена специальная вышка с прибором-самописцем и мы, студенты, по очереди дежурили там по ночам, фиксируя в журнале каждый подозрительный всплеск на ленте самописца.

      Эта работа давала пищу нашей юношеской фантазии, так как каждый из нас, сидя в ночной тишине и любуясь бездонной глубиной звездного неба на фоне Кавказских гор, втайне надеялся кроме неизвестного свечения, обнаружить еще и сигналы внеземных цивилизаций и первым доложить профессору о сделанном открытии.

      А в дневное время, под палящими лучами горного солнца, мы строили здание будущей университетской лаборатории в Терсколе. Руководил этой работой Арнольд, завхоз нашего физического факультета.
     Это был человек необычайной энергии и организаторского таланта. Денег на строительство лаборатории у него не было, но зато было восемь литров спирта, привезенного с собой из Ленинграда. В обмен на спирт он доставал необходимые материалы для строительства – песок, цемент, гравий, доски, камень для фундамента и прочее, ну а рабочая сила – в нашем лице – была бесплатной.
     За три летних месяца мы стали заправскими строителями, так как под его началом изготавливали кирпичи в формах, обжигали их на солнце, клали фундамент и стены, сколачивали рамы и двери.
     До сих пор не понимаю, когда мы умудрялись высыпаться.

      В нашей научно-строительной группе был мой однокурсник, Евгений Шульгин, интеллигентный, приятный юноша, внешне напоминавший артиста Кадочникова. Именно он пригласил меня участвовать в этой экспедиции. Мы жили с ним в одной палатке, и перед сном по-дружески разговаривали обо всем на свете.

      Однажды он признался мне в том, что ему очень нравится Аня Ерофеева, но он не решается ей сказать об этом. Он не заметил моего удивления и продолжал говорить так искренне и доверительно, как говорят только близкому другу. Я спросил его:
   – А как, по-твоему, она тебя воспринимает?
   – Не знаю, я провожал ее несколько раз после лекций, но каждый раз она убегала, ссылаясь на занятость…
   – Когда это было?
   – Уже давно, пару месяцев назад, в апреле…

      В апреле мы с Аней постоянно находились вместе, и было непонятно, как она смогла прогуливаться с ним несколько раз и не сказать мне об этом. Шульгин продолжал:
   – Скажи, Саша, ты был влюблен хоть раз?
   – Был, даже очень сильно, это было еще в школе.
   – А я нет… Но кажется, сейчас я влюбился в Аню. Я мечтаю о ней, но не знаю, как к ней подступиться…

      Чтобы внести ясность в этот вопрос, я рассказал ему о наших близких отношениях с Аней. Как же он был расстроен! Он просто не мог этому поверить, главным образом потому, что считал ее девочкой целомудренной и в силу этого неприступной.
      Проглотив эту новость, Шульгин два дня был задумчив и больше не затрагивал эту тему, но его дружеское отношение ко мне в какой-то степени померкло. Впрочем, в таком интимном вопросе его досада, по-человечески, была вполне понятна.
     Но во мне закралась смутная тревога. Я начал представлять себе, как Аня отдыхает на юге, кто ее окружает на пляже, кто провожает… В общем, Шульгин смутил мой покой.

      Несмотря на занятость экспедиционными делами, наша группа предприняла попытку подняться на Эльбрус. Сразу скажу, что она окончилась неудачно, мы дошли только до Ледовой базы, помешала горная болезнь.
     Для того чтобы подниматься в горы неподготовленному человеку, необходимо проходить акклиматизацию на большой высоте. Мы же, ограниченные временем, решили взять Эльбрус, величайшую вершину Европы, штурмом. Это было грубейшей ошибкой нашего инструктора, молодого альпиниста Руслана из Нальчика. Но альпинистские впечатления мы вкусили в полной мере.

      Тропа, круто идущая вверх от нашего лагеря, заваленная камнями и занесенная оползнями, шла вдоль отрога гребня, по направлению к шапке Эльбруса. С нее были хорошо видны долина реки Терскол и испещренный трещинами одноименный ледник, висящий над долиной, а также юго-восточный отрог Эльбруса с вершиной Терсколак.
     За четыре часа трудного пути мы вышли на Ледовую базу – плоскую площадку около верховий ледника Терскол. Здесь находились небольшой домик туристского приюта и строения научной станции «Ледовая база». Отсюда был уже хорошо виден «Приют одиннадцати» –  альпинистский отель, последнее прибежище перед восхождением на Эльбрус. До него было два часа хода, но идти туда без специального снаряжения и без навыков было невозможно.

      Нам оставалось только полюбоваться безумно красивыми видами горного ущелья, голубыми отблесками ледниковых глыб и снежными шапками вершин. Наш руководитель, профессор Родионов, который одиннадцать раз поднимался на вершины Эльбруса, рассказывал, что в хорошую погоду, когда над всей цепью кавказских гор нет облаков, с вершины Эльбруса видны одновременно два моря – Черное и Каспийское.
 
      Занятый по горло, я постоянно с любовью вспоминал Аню, а по ночам, сидя у приборов на вышке, писал ей письма. Но ответных писем я не получал, понимая, что из курортного местечка до горных вершин ее письмам трудно было добраться.
     Но, как выяснилось позже, дело было не в почтовых трудностях, а в том, что на курорте Аня увлеклась красавцем грузином из местного оркестра, закрутила с ним курортный роман и писем мне не писала.

      Когда мы встретились в Ленинграде в начале учебного года, Аня призналась мне в своей измене и со слезами просила прощения. Помню, что я впервые остро пережил муки ревности, но она обрушила на меня любовь с такой новой силой, что я не устоял под этим натиском и наши встречи возобновились.
     Однако осадок в душе остался, и потребовалось немало времени, прежде чем наши отношения стали устойчивыми. В большой степени этому способствовало то, что Аня проявляла интерес к моим музыкальным занятиям.

      Наш квартет к этому времени уже приобрел некоторую популярность. Мы давали концерты в различных музыкальных залах города, в филармонии, в капелле, во дворцах культуры. На досках по городу развешивались большие рекламные афиши. В репертуар входила самая избранная классика – Бетховен, Моцарт, Мендельсон, Григ, Чайковский, Бородин и другие.

      Большим другом квартета стал Алексей Алексеевич Ушаков, искусствовед и скрипичный мастер, на альте которого играл Лева Шервуд. Перед началом каждого концерта Алексей Алексеевич выступал с краткой лекцией об истории исполняемых произведений.
     Его влюбленность в музыку и умение увлечь слушателей придавало особый колорит нашим концертам. Кроме того, мы были одеты в академическую музыкальную форму, в черные фраки с белыми манишками и с бабочками на шее, а на виолончелистке было длинное вечернее платье.

      Всё вместе взятое – и педагогический талант Якова Израилевича, и наши упорные занятия музыкой, и весь этот внешний антураж – придавали выступлениям квартета вполне профессиональный уровень. Но для меня главным было то, что внутри квартета установились хорошие дружеские отношения.
     Вовка Чернышев, игравший вторую скрипку, был к тому времени уже женат на дочери знаменитой дикторши Ленинградского радио, народной артистки Марии Григорьевны Петровой. Все мы с детства помнили и обожали передачи с участием Марии Григорьевны. Ее артистизм, сила воздействия на слушателя повлияли на целые поколения. Любопытно и то, что ее дочь Лариса, Вовкина жена, училась со мной на одном курсе, но я не знал об этом, так как она носила фамилию отца. 
      
      Однажды Яков Израилевич предложил нам начать репетировать фортепианный квинтет Шумана. Это было сложное произведение, и, кроме того, встал вопрос, где найти исполнителя фортепианной партии. И тогда я осмелился предложить Ане исполнить вместе с нашим квартетом эту партию.
     Сначала она испуганно отказалась:
   –  Слушай, я закончила музыкальную школу два года назад…
   –  И я закончил два года назад, –  ответил я. – Кроме того, ты закончила десятилетку при консерватории, а это немало…
   –  Да, но ты постоянно играл на скрипке все эти два года. У тебя есть опыт выступлений в концертах, а я почти не играла с тех пор…
   –  Вот и будешь теперь играть. Анечка, тебя никто не торопит, у нас нет плана по выступлениям. Мы играем для собственного удовольствия, а концерты… это так… если получится…
   – Неужели Яков Израилевич согласится? – неуверенно спросила она.
   – Давай спросим у него, только тебе надо подготовиться. Что ты играла на выпускном экзамене?
   –  Второй концерт Рахманинова, – сказала она с гордостью.
   –  Ничего себе! Весь концерт целиком?
   –  Нет, только вторую часть, но со школьным оркестром.
   – Господи, это моя самая любимая вещь! И ты еще сомневаешься? – воскликнул я.

      Примерно два месяца Аня готовила программу для представления нашему педагогу. Яков Израилевич очень внимательно прослушал ее игру, заставляя повторять некоторые фрагменты по несколько раз, и, в конце концов, дал свое добро, хотя и с некоторыми колебаниями.
     После этого Аня полгода отрабатывала свою партию, репетировала ее с квартетом, проявляя невероятное упорство, но в результате достигла хорошего уровня исполнения.

      Концерт был запланирован в зале Капеллы, на Мойке. Как обычно, по городу расклеивались афиши, где крупными буквами стояла фамилия пианистки Анны Ерофеевой, и это приводило ее в особое волнение.
     Кроме того, Аня нервничала из-за того, что у нее не было вечернего платья, а купить в магазинах что-либо готовое в те времена не было никакой возможности. В конце концов, за два дня до выступления она взяла у кого-то напрокат темное платье с белым воротничком.

      Концерт прошел с большим успехом. Аня не только играла хорошо, но и великолепно выглядела на сцене. Я будто взглянул на нее другими глазами. Аня поразила меня, проявив такие способности и такое увлечение камерной музыкой, что я дрогнул. Сама того не подозревая, она затронула своей игрой самую чувствительную струнку моей души.
     Там, на сцене Капеллы, я почувствовал, что рядом со мной сидит не просто студентка физфака, а настоящая пианистка, и что занятие музыкой теперь наше с ней общее дело. В какой-то мере повторилась история сближения с Элей, которая еще в девятом классе покорила меня своим пением.

      Яков Израилевич был в восторге от нашей пианистки. За полгода знакомства он хорошо узнал ее и не раз, с явным удовольствием, подолгу разговаривал с нею. Конечно, он знал от мамы, что мои отношения с Аней развиваются, и что она может, со временем, войти в нашу семью.
     Поэтому однажды, преодолев стеснение, я спросил его:
   – Мы с Аней хотим пожениться. Что вы на это скажете?
      Он долго смотрел на меня…
   – Когда, сейчас?
   – Да, в этом месяце…
   – А к чему такая спешка?
   – Мы больше не можем жить врозь, – сказал я, покраснев.
   – А родители знают об этом?
   – Нет. Я знаю, что их ответ будет отрицательным, поэтому я спрашиваю только у вас.
      Он опять помолчал.  Затем сказал, явно преодолевая смущение:
   – Знаешь, в сердечных делах советы давать тяжело, может быть, даже бессмысленно. Но я все же скажу… Сколько тебе лет?
   – Двадцать один… будет…
   – Тебе еще рано жениться. Но если тебе так приспичило… то женись на другой девушке, но не на Ане…
   – Почему? – воскликнул я в изумлении.

      Он очень серьезно сказал:
   - Она слишком красива, опасно красива. У тебя со временем могут возникнуть проблемы в семейной жизни. Ты будешь это тяжело переживать…
   – Но мне нравится она, а не другая…
   – В том-то и дело, Саша. Она многим нравится… даже мне, – ответил он с улыбкой. – В этом и состоит опасность.
   – Такого ответа я не ожидал, – сказал я растерянно.
   – Саша, не торопись… и не отчаивайся, у тебя еще много времени впереди.
      Мы еще посидели, глядя друг на друга, потом он спросил:
   – А это твоя инициатива, или ее?
   – Совместная, – ответил я сначала, но, подумав, добавил, – хотя она говорит об этом чаще…
   – Тем более, не торопись. Все должно созреть…

      Идя домой, я размышлял над его словами. Как бы странно они не звучали, но, возможно, он был прав. Ведь я не рассказывал ему о том, что Аня уже умудрилась мне изменить, когда побывала на юге. Я вообще никому об этом не говорил: ни маме, ни даже Витьке. Это был очень интимный вопрос, и делить его с кем-либо мне не хотелось. Кроме того, неожиданные признания Шульгина в экспедиции меня тоже немного задевали.
     В конце концов, я решил не торопиться с женитьбой. Аня это почувствовала и на какое-то время мы разошлись по своим «углам». Я снова впрягся в учебу, которую в последнее время подзабросил, в спортивные тренировки и музыкальные занятия. Яков Израилевич тактично не возвращался к моему вопросу о женитьбе.

      Но молодость всегда берет свое. Сколько бы мы не размышляли о целесообразности своих поступков, стоило нам оказаться вместе, как вихрь желаний уносил прочь любые рассуждения и мы бросались в объятия друг друга.
     Аня вновь пригласила меня на дачу готовиться к очередной сессии, где мы провели целую неделю, не вылезая из постели. Таким образом, вопрос решился сам собой и по окончании третьего курса мы с Аней поженились.

      Конечно, это была бредовая идея. Нам обоим было по 21 году, учиться предстояло еще два года, самостоятельных средств к существованию у нас не было, и отдельного жилья тоже. Тем не менее, не сказав ни слова родителям, мы отправились в ЗАГС и в присутствии одного свидетеля – Аниной подружки – зарегистрировались.
      Даже сама процедура регистрации была совершена нами второпях, тайком от самых близких людей, и это смущало меня, но остановиться мы уже не могли.
     Сексуальная привязанность друг к другу оказалась превыше всего. Интересно то, что где-то глубоко в подсознании у меня время от времени всплывала мысль: не видать теперь ее Шульгину как своих ушей…

      Через несколько дней, в квартире на Невском, был устроен ужин: не то торжественный, не то траурный, на котором впервые встретились родители новобрачных.
     Еще в прихожей, когда гости услышали имя-отчество моей мамы, Шеня Абрамовна, в их лицах появилась едва заметная кислинка. За столом воцарилось неловкое молчание. Положение было, действительно, дурацкое, поскольку мы поставили всех перед свершившимся фактом. Обе мамы изображали любезность, а отцы вспоминали различную житейскую мудрость на заданную тему.

      Но когда они немного выпили и расслабились, атмосфера изменилась. Анин отец, сбросив с себя профессорский официоз, воскликнул:
   – Лиза, ну мы же с тобой тоже поженились на третьем курсе! Ну что мы детям голову морочим!
   – Тогда было другое время, Вася, – робко попыталась возразить Анина мама.
      Тут возбудились мои родители, сразу оба. Отец сказал:
   – А когда мы поженились, мне было 22 года, а Шене 18 лет. И образования у нас тогда вообще не было…

      После этих откровений наступило всеобщее оживление, и началось что-то вроде перекрестного братания. Обе мамы заворковали о том, что нужно как-то обеспечить быт молодоженам, а отцы, уже крепко выпив, уселись на диван в обнимку, обсуждая какие-то совсем другие, партийные темы.
     Оба были членами райкомов партии, у них нашлись общие знакомые и общие дела. Краем уха я услышал, что они уже договаривались о деловой встрече. В России, как водится, любые профессора и директора, как только дойдут до определенной рюмки, становятся обычными мужиками.

      Главный вопрос состоял в том, где и как молодоженам свить свое семейное гнездышко. Жилищные условия у родителей Ани были пока ограниченными, поэтому нам оставалось поселиться только у моих родителей.
     Мы прожили несколько месяцев в одной комнате с бабусей, испытывая те же муки, что и большинство молодоженов в советских жилищных условиях. Но, в конце концов, по настоянию мамы удалось разменять нашу квартиру. Родители переехали в небольшую квартирку на Петроградской стороне, а мы с Аней получили комнату в коммуналке на Таврической улице.

      Комната была небольшой, 19 квадратных метров, на первом этаже. Но у нее были и достоинства – большое венецианское окно, выходящее в Таврический сад, и старинный, кафельный камин в углу. Мы зажили в этой комнате как счастливая молодая парочка.
     Самая главная радость состояла в том, что не было бабуси рядом с нашей кроватью, и мы могли предаваться любви в любое время суток. Но были и некоторые минусы в этой коммунальной жизни, поскольку среди соседей оказался один пьяница –слесарь Коля, и одна въедливая старуха, которую мы прозвали Жаба.

      С Витей я встречался теперь реже, во-первых, потому что он учился в другом ВУЗе, а во-вторых, потому что я стал женатым человеком, и это в какой-то мере ограничивало свободу моего общения с ним.  Но он бывал у нас в гостях, и иногда предлагал мне участие в каких-нибудь авантюрных предприятиях.

      Когда в Эрмитаже открылась выставка картин Пикассо, это стало выдающимся событием культурной жизни, поскольку советские люди впервые увидели искусство, отличающееся от социалистического реализма. Никогда до этого зарубежные музеи не устраивали в Ленинграде своих художественных выставок.
     В первую неделю на выставку Пикассо пропускали только специалистов, но мы с Витей были там каждый день, так как знакомая девочка, работавшая в Эрмитаже, проводила нас в залы через служебный вход.
      Конечно, мы ничего не смыслили в этой живописи, но нас переполняла важность происходящего, мы внимательно прислушивались к мнениям художников и искусствоведов, жадно впитывали новые слова – футуризм, абстракционизм, кубизм…
     Наши молодые души интуитивно чувствовали, что искусство Пикассо уводит от скучной, обыденной реальности, что за ним скрывается нечто самое важное, неуловимое, неформулируемое, без чего не живет душа. Мы успели так приобщиться к этим картинам и принять их, что жажда новизны и авангарда стихийно пробудила в нас творческое нахальство.
     В Эрмитаж стояли длинные очереди, и когда выставку открыли для всех желающих, в залах было не протолкнуться.

      В один из дней в зале Эрмитажа вокруг меня стихийно образовалась небольшая группа посетителей, которым я, как бы невзначай, начал объяснять содержание картин и суть творчества Пикассо. Люди с интересом слушали, задавали мне вопросы, на которые я охотно и глубокомысленно, как мне казалось, отвечал.
     Число слушателей постепенно росло, мы начали переходить от одной картины к другой, затем я увлекся и повел свою группу в следующий зал, затем еще в один и так далее. Каково же было мое удивление, когда в одном из залов навстречу нам попалась другая экскурсионная группа, которую возглавлял Витя.
     Мы понимающе переглянулись и степенно поплыли дальше, каждый, уводя своих слушателей. Такая самонадеянность была возможна только в двадцать два года.
Вечером, мы c Витькой, сидя у меня на Таврической, горячо обсуждали результаты дня, свои первые, неожиданные успехи и с воодушевлением планировали дальнейшие шаги. Аня слушала наши рассказы и снисходительно улыбалась, так как не была заражена бациллой авантюризма.

        На следующее утро, вновь оказавшись в переполненных залах Эрмитажа, мы уже по-свойски сформировали группы слушателей, и повели их по залам музея. Но на этот раз мне не повезло, в первой же моей группе оказался профессионал-художник, который, скептически послушав мои бредни, хмуро спросил:
– Молодой человек, Вы художник, профессионал?
Я оказался в положении Остапа Бендера в шахматном клубе Нью-Васюков, и, поскольку врать мне не хотелось, пришлось спешно раствориться в толпе.
С тех пор, в течение всей жизни, я держался от живописи на почтительном расстоянии и только однажды, уже став бизнесменом, я вновь пустился в авантюру с творениями великих художников, которая закончилась еще большим провалом, но об этом речь впереди.

Зато Витя, у которого нахальства было, видимо, больше, чем у меня, продержался на выставке еще два дня, но закончил он тоже плачевно, причем, даже с политическим подтекстом. Основную часть публики на этой выставке составляла молодежь – студенты, которые в те мрачные советские годы рвались к свободомыслию.
        Поэтому в один из дней в самом посещаемом зале Эрмитажа образовался стихийный митинг, одним из участников которого стал Витька. Он влез на какую-то скамейку и, воодушевленный свободой творчества Пикассо, начал возбужденно говорить об отсутствии свободы личности в нашей стране, в частности, в своей Техноложке, где ему не дают возможности излагать в студенческой стенгазете свободолюбивые мысли.

По обычной советской традиции зарубежная выставка была полна агентов, которых тогда именовали  «критиками в штатском», и очень скоро я заметил, как два здоровых мужика уже пробираются сквозь толпу к Витькиной скамейке. Хорошо, что мы были в этот день втроем на выставке.
     Мы еще с одним нашим другом, почуяв неладное, стащили Витьку буквально за штаны с его импровизированной трибуны, нырнули в толпу и вскоре покинули здание Эрмитажа через черный ход. Мы спасли его от больших неприятностей.

Первое время моя семейная жизнь была заполнена удовольствиями так, будто медовый месяц стал ее основным содержанием. Мы с Аней даже прекратили ходить на занятия, но обедать продолжали ездить к родителям, то к одним, то к другим.
     Конечно, так долго продолжаться не могло. Первой опомнилась Аня, она начала ходить на лекции в университет, а мне намекнула, что неплохо было бы подумать о каком-то заработке. Я обратился за помощью к отцу, и он помог мне устроиться в ЛЭИС, где к нему, по-прежнему, относились с большим уважением.

Меня зачислили на должность техника при кафедре теоретической радиотехники, которую возглавлял профессор Александр Михайлович Заездный, и поместили в группу разработки специализированной ЭВМ, которая называлась «Полином». Она была предназначена для вычисления тригонометрических полиномов высокого порядка, широко используемых в теории связи. Работа была начата на кафедре еще в бытность моего отца в качестве директора института  и с его благословения.

        В ту пору вычислительная техника в нашей стране только начинала зарождаться, и я попал в группу людей, увлеченных новаторскими идеями. С позиций сегодняшнего дня трудно себе представить, каким монстром выглядела эта машина.
     Она представляла собой набор из нескольких приборных шкафов, занимавших целую комнату. Работала машина на электронно-ламповых элементах, а на передних панелях ее шкафов располагались электромеханические шаговые искатели, с помощью которых в машину вводились исходные данные для вычислений.

         Мое рабочее место находилось с обратной стороны приборных шкафов. Я выполнял работу монтажника - прокладывал и распаивал провода, сверяясь с электрической схемой, прозванивал правильность соединений и тестировал работу машины на этапе опытной эксплуатации.
         Руководил этой разработкой замечательный молодой ученый Григорий Григорьевич Меньшиков. Он был выпускником матмеха ЛГУ, человеком чрезвычайно толковым, остроумным и работящим, и мы с ним быстро нашли общий язык. Гриша Меньшиков был единственным разработчиком алгоритма вычислений машины «Полином», основанном на «методе конечных разностей».

         Участие в этой работе оказалось очень полезным для меня. Я впервые столкнулся с вычислительной техникой, которая впоследствии составила важнейшую часть моей научной деятельности. Кроме того, на моих глазах происходил творческий процесс воплощения новой идеи, связанный с преодолением многих неудачных попыток, затратой времени и отчаянных усилий, без чего невозможна подлинная научная работа.
     Неудобство состояло только в том, что работа была не вечерняя, а дневная, поэтому я пропускал многие занятия в университете. Но зато мне платили 60 рублей в месяц, на которые наша молодая семья могла скромно существовать.
         Сейчас я с улыбкой вспоминаю машину «Полином» и ту гордость, которую мы испытывали, предъявляя ее Государственной приемочной комиссии. И быстродействие машины, и надежность ее работы были достаточно низкими – тем не менее, это был первый экземпляр специализированной ЭВМ, созданной в Министерстве связи СССР.

         На этом моя работа в ЛЭИСе закончилась, поскольку я был принят только под эту тему. Но через некоторое время мне позвонил Гриша Меньшиков и сказал:
       – Старик, одна контора хочет у нас купить «Полином», но им нужен техник по ее обслуживанию, причем, хорошо знающий машину. Таким техником у нас являешься только ты. Так что придется ее продавать вместе с тобой. Ты как?
       – Никак, – ответил я. – Если я уйду к ним работать, то мне придется оставить не только Университет, но и молодую жену.
       – Ну, с женой проблем нет, можно найти другую, – вдумчиво произнес Гриша, -а вот Университет, это серьезно…
         Насколько мне известно, машину так и не продали, она много лет стояла на чердаке, что было весьма типично для советского времени, зато Гриша защитил по этой теме кандидатскую диссертацию. Впоследствии он стал доктором наук и возглавил кафедру высшей математики.

        Через некоторое время Витя тоже обзавелся супругой. Ее звали Лена, старше него на четыре года, и Витя был у нее уже вторым мужем. Взрослая, умная, обаятельная женщина, Лена была к тому же очень сексуальна, и Витя первое время восторгался ею.
     Мы подружились и часто встречались вчетвером, ездили за город, жили беззаботно и очень чувственно. Наши жены настолько осмелели, что на пикниках ходили topless, демонстрируя свои прелести, и это создавало обстановку напряженного ожидания чего-то большего, каких-то новых, неизведанных отношений.

        Витька мне признался, что он без ума от моей Ани, и предложил поменяться женами на некоторое время. Эта идея сначала поразила меня, так как сексуальные контакты с Аней происходили у нас ежедневно и были такими яркими и насыщенными, что заполняли нас обоих полностью. В то же время Лена тоже интересовала меня, ее загадочные улыбки и тайные, лукавые взгляды бередили душу.
     Много раз мы с Витькой вдвоем обсуждали эту тему, но в конце концов, авантюризм взял свое и я поддержал Витьку, сильно сомневаясь, однако, что Аня согласится.
       – Я скажу тебе одну важную вещь, – таинственно промолвил Витя в заключение наших дискуссий. – Это не столько моя идея, сколько идея моей жены.
       – Лены? – удивился я.
       – Да, Лены… представь себе. Она не раз намекала на это, и однажды предложила, чтобы я высказал эту идею тебе.

        И вот как-то вечером, когда мы ужинали вчетвером в Витькиной старинной квартире, как обычно болтая о всякой всячине, слово взяла Лена и озвучила свою идею. Лена все делала обстоятельно, поэтому она начала издалека, приведя даже примеры из античной литературы.
     Природное коварство этой женщины было настолько искусным, что она дала моральную оценку этой идее, провозгласив приоритет любви над обывательскими условностями. Она изложила все «за» и «против», обосновав свое предложение, и упирая на то, что какое бы решение мы не приняли, в любой момент мы можем отказаться от него, если хотя бы один из нас этого пожелает.

         Затем она поставила вопрос на голосование, при этом сама она сразу подняла руку «за». Мы с Витькой тотчас подняли руки, и только Аня сказала, что она «воздерживается». После этого мы все крепко напились, долго обсуждали эту ситуацию, причем каждый откровенно высказал свою позицию, в результате чего Аня заявила, что хотя она остается при своем мнении, она готова подчиниться большинству.
     Не знаю, чего было больше в ее решении – приверженности принципам демократии или простого женского любопытства. Тогда мы еще не знали, что это решение окажется роковым для всех нас.

         После голосования Витька немедленно взял Аню за руку и увез ее к нам домой, а я остался с Леной в его доме. Эта ночь была волшебной, Лена оказалась обаятельной и любвеобильной. Выяснилось, что у нее уже было несколько мужчин до Вити и, кроме того, она давно мечтала соблазнить меня.
     Мы не вспоминали в эту ночь ни Аню, ни Витю и оба были счастливы. Необычайность ситуации как-то особенно напрягала чувственность, сознание того, что эти ласки временны и не совсем «законны», подталкивало нас дарить друг другу максимум эмоций.

         По условиям договора, мы должны были прожить так одну неделю, после чего нужно было вновь встретиться вчетвером для «разбора полетов» и подведения итогов.
         Но случилось иначе… Я находился в состоянии эйфории недолго, не более трех дней. Затем я начал вспоминать Аню… А на четвертый день приехал Витька и сказал, чтобы я уматывал домой, так как Аня его выгнала. 
     Вот так печально закончилась эта история.

         Долгое время мы не встречались. В наших отношениях с Аней появилась напряженность, и хотя мы не обсуждали произошедшее, но каждый из нас молчаливо обдумывал эту ситуацию. Однажды Аня не выдержала, и предложила поговорить.
     Мы устроили ужин, выпили вина…
       – Скажи, как ты мог отправить меня к другому мужчине? – спросила она.
       – Так же, как ты отправила меня к другой женщине.
       – Ты считаешь, что это нормально?
       – Я не знаю, что такое нормально. Я думаю, что каждый человек должен быть самим собой. В тот вечер никто из нас не кривил душой, и если эта история произошла, значит, всем нам этого хотелось.
       – Но в разной степени…
       – Возможно. Но мы все разные, и желания у нас могут отличаться. Но ты уехала с Витей добровольно…
Все, что я говорил тогда, было логично, но кошки скребли на душе у нас обоих. И сколько мы не возвращались к этой теме впоследствии, равновесие в нашей молодой семье так и не восстановилось. Чувство ревности оказалось сильнее всех других чувств, и через год мы с Аней расстались.

        Этому решению с моей стороны способствовало еще одно событие. Однажды я нашел на столе письмо, случайно оставленное Аней. Это было письмо от грузина, с которым она познакомилась на курорте. Он вспоминал о счастливых днях, проведенных вместе, и приглашал ее вновь приехать в Гудауты. Судя по тексту, это его письмо было не первым, то есть, между ними велась переписка. Я ничего не сказал об этом жене, чтобы не ставить ее в неловкое положение, но понял, что Яков Израилевич оказался прав в своих предположениях.

         Инициатором нашего развода стала Аня, она почувствовала мое охлаждение и не стала больше ничего выяснять. Процесс развода был длительным и мучительным для нас обоих. Мы наговорили друг другу много горьких слов и когда развод, наконец, был  получен, мы оба облегченно вздохнули.
     Лена с Витей тоже вскоре разошлись, причем у Лены появилось даже чувство ревности ко мне за то, что я в те злополучные дни так быстро вернулся к своей жене (!).

        Сейчас, вспоминая эту историю, я думаю, что мы все поступили слишком опрометчиво. Мы были очень молоды, максималистски-эгоистичны, наши чувства еще не окрепли, и не следовало подвергать их такому испытанию. Но кто ж знал…
        Развод супругов… это всегда крушение, особенно для молодых. Жизнь, которая совсем недавно началась, жизнь красочная, чувственная, вдруг обрывается по совершенно нелепым причинам. Вместо любви душу заполняет ревность, и постепенно разъедает ее как раковая опухоль. Из жизни каждого из супругов вырывается целая страница, которую уже нельзя вернуть и написать заново.  Никогда…

        Из зала суда мы вышли вместе, дошли до парка и сели на скамейку. Настроение было убийственное. Я не мог найти подходящих слов, долго молчал, глядя в сторону, а потом вдруг сказал:
       – Аня… пойдем на Таврическую, в последний раз… попрощаемся…
       Она как-то криво улыбнулась, помолчала, как бы размышляя, согласиться или нет, а потом сказала жестким тоном:
       – Нет, Саша, мне нужно тебя побыстрее забыть. Дело в том, что я скоро выхожу замуж.
      При этих словах она немного поперхнулась, увидев выражение моего лица.
       – За грузина? – вырвалось у меня.
      Теперь удивилась она, и смягчившимся голосом ответила:
       – Нет, что ты… С грузином давно покончено.
       – Кто же твой избранник? Неужели Шульгин?
       – Откуда ты знаешь? Он что-нибудь говорил тебе? – с некоторым возмущением спросила она.
       – Да нет, я догадался. Аня, хочу дать тебе совет, из самых добрых побуждений. Не делай этой глупости, ты не проживешь с ним долго. Я неплохо знаю его, он вряд ли тебе подойдет…
       – Ну, это я буду решать сама.

       С этими словами она встала, гордо вскинув голову, и решительно ушла из парка, а я еще долго сидел на скамейке, переживая услышанное. Зачем она это сказала? Ведь могла не говорить… Она хотела сделать мне больно на прощание. Я же предлагал ей совсем другой способ прощания, но она выбрала свой вариант. Какая глупая история у нас получилась: поспешно поженились, прожили недолго и нелепо разошлись.
       Больше я не встречался с Аней. От однокурсников я узнал, что ровно через год она развелась с Шульгиным.