Правда нашего детства. Главы 48-49

         
          Глава 48. СЛОЖНЫЕ ОТНОШЕНИЯ С МЕСТНОЙ ВЛАСТЬЮ. КЕМ СТАНОВИТЬСЯ?
                РАСПЛАТА ЗА ЗАБЛУЖДЕНИЯ.
             
          На следующий же год отношения с советской властью складывались очень сложно. Власти мало интересовались, как мы живём. Только от школы мы чувствовали всегда помощь и поддержку. А в подсобное хозяйство «Городок» назначили нового директора, отставного майора НКВД, командовавшего до этого охраной заключённых. Не хочется даже вспоминать его фамилию, поскольку, по выражению мамы, он был «чёрт, а не человек».  Конфликт с новым директором возник из-за выделения сенокосных угодий для коровы, которую мы всё-таки сумели приобрести после гибели нашей Ласточки. Раньше отцу, как фронтовику, давали возможность получить небольшую делянку в лесхозе или окосить неудобья по оврагам, по берегу реки. Теперь фронтовика не стало, а отставной майор тюремной охраны, плевать хотел на тех, кто не работает в его хозяйстве, и не дал в тот год косить траву даже у реки по крутому косогору. Я пытался объяснить ему, что мама – инвалид второй группы, у неё больное сердце, она не слышит с детства. Ничего не помогало: «Пусть идёт грядки полоть, получите разрешение косить». Тогда я с комсомольским возмущением написал письмо в газету «Правда», прося помощи и защиты. Ни ответа, ни привета неделю, две, три… Уже наступил июль, сенокосная пора уходит, а сена-то для коровки нет, чем будем кормить скотину и сами кормиться? Да и с поступлением на учёбу надо что-то решать, все планы рушатся и на этом фронте. А тут вышло постановление, что медалисты в ВУЗы сдают вступительные экзамены на общих основаниях. Всё не так, как хотел и мечтал отец.

          Написал второе письмо туда же, повысив в нём тон возмущения, упрекнув в чёрствости и бюрократизме всех, к кому я обращался. Через неделю пришёл ответ, что «жалоба направлена для рассмотрения председателю райисполкома Абрамову».

          Приходит товарищ Абрамов лично с какой-то дамочкой с красными губками. По-хозяйски прошёл в дом, бегло осмотрел нашу бедность, потом вышел во двор, увидел мой велосипед, подаренный мне дедушкой лет пять назад, заметил на моей руке часы «Победа», купленные за заработанные на перевозке кирпича деньги и с начальственным пренебрежением спросил:

          – Это ты писал жалобу в газету? 
          – Я писал, потому что директор Воробьёв поставил нас в безвыходное положение, не даёт нигде сено косить, а как нам корову прокормить? Отец ведь работал в городском торге, в чьём ведении находится подсобное хозяйство. У нас четверо детей, мать инвалид, что – корову продавать, а как прожить на жалкую пенсию?

          – Ишь ты, сена им не дают косить! – Посмотрел на свою спутницу, ища поддержки. – А ты иди работать к Воробьёву, тогда и покосы дадут, где сено косить. Ах, ты учиться хочешь? Тогда продай велосипед, часы вон на руке – продай их и купи корове сена.

          – Спасибо вам большое за такие советы, – меня затрясло от возмущения, – только я теперь напишу в «Правду» всё то, что вы мне сейчас посоветовали и какую помощь оказали. Я ничего не прибавлю к вашей правде. Только как вам, такому «человечному» человеку доверили управлять районом? – я еле сдержался, чтоб не наговорить этому чиновнику ещё больших резкостей.

          Бабушка Варвара внимательно выслушала этот разговор, встала с крылечка, подняла свой костыль, подошла к маме и на всю округу с крестьянской прямотой громко прокричала:

          – Гони этих начальников, дочка, к чёртовой матери! Гони этих негодяев в шею, они тебе не помогут, сами будем себе помогать. Мишка, завтра бери утром Витьку, ему уже двенадцать годков, косу держать умеет, и идите косить вон туда — в ровок, а то и август кончится, там всё равно трава пропадёт. Не глядите на этого чёрта рябого, пусть попробует этот боров сено отобрать…
Начальство попятилось, больше не сказав ни слова. На следующий день в контору вызывает директор.

          – Я вам выделю готового сена, как только с лугов его будем возить. А пока что обкосите ровок, под берегом скосите, да сорняки на парниках большие выросли, корова будет есть лебеду, только сушить её долго надо, вот и наберёте.
Никакого готового сена нам не выделили, мы с мамой и младшим братом до самого сентября лазили по косогорам, по ямкам и рвам, собирая по одному, а где по два пуда сена. И за такие  «угодия» в последующие годы больной маме пришлось полоть сорняки, ползая по морковным грядкам аж на тридцати трёх сотках, да три раза за сезон.

          С мыслью о поступлении в институт я практически уже расстался, времени на это не оставалось. Учиться же очень хотелось, отец и дед мне это завещали. Мама это завещание тоже держала в голове и напоминала – надо куда-нибудь поступать учиться. А я уже нацелился идти работать, чтобы помогать матери. Мама возражала, бабушка не вмешивалась. Оставался вариант – подать документы в техникум, туда медалистов принимали без экзаменов. А я в последние годы столько времени посвящал в школе рисованию, оформляя всякие стенды, лозунги и плакаты, был призёром областных конкурсов, что думал – это моя дорога. Подал документы в Московское театрально-художественное училище, что на улице 25 Октября, на бутафорское отделение. Думал так: я люблю театр, поступлю и буду с ним всегда рядом, а там смотришь – актёром стану. Надо было сдать экзамен только по рисунку. 29 июля я срываюсь со своего сенокоса и еду в Москву сдавать экзамен, не имея на руках ни вызова, ни какого-либо ответа из училища. Каково же было моё разочарование, когда в училище мне сказали: «Документы ваши мы отправили обратно, потому что иногородних мы не принимаем, у нас нет общежития». Вот ведь идиотизм какой! А где теперь искать документы? А завтра последний день приёма! В полном отчаянии я беру билет на ближайший поезд и возвращаюсь в Городок.

          Прибежал домой, выпил стакан чаю и бегом на почту. Документы лежат неделю на почте, мне никакого извещения. Какое свинство, подумал я в очередной раз, из-за какой-то нерадивой личности может быть испорчена жизнь человека. Как можно так поступать с людьми? Схватил я свои документы с серебряным аттестатом и ночным поездом еду обратно в Москву.

          И кто знает, как сложилась бы моя дальнейшая судьба, если бы не тётя Вера, сестра мамы, которая «откопала» в Москве техникум с общежитием и с новым отделением, на котором будут готовить техников-технологов столярно-мебельного производства для развивающейся отрасли мебельного производства. «Будешь краснодеревщиком, Мишка, это очень хорошая профессия, жить будешь  в Москве, а я тебе буду помогать, чем смогу».  Времени выбирать что-нибудь другое по своим наклонностям у меня в тот год уже не оставалось, и в последний день приёма документов 31 июля я без экзаменов был зачислен в Московский механико-технологический политехникум, который располагался в хлопковом корпусе Московского текстильного института. Директором техникума в те годы была замечательная женщина – Соколова Валентина Николаевна, которую забыть я никогда не смогу до самого последнего вздоха. Приняв мои документы, она засомневалась:

          – Ты же не останешься у нас с таким аттестатом, перейдёшь в какой-нибудь ВУЗ, Михаил.
          – Нет, буду учиться, мне матери надо потом помогать, у меня дома ещё трое братьев.

          Вернувшись из Москвы, мне предстояло переделать до сентября, до начала занятий, кучу дел: закончить сенокос, пополнить запас дров на  очередную зиму, крышу подремонтировать. С сеном управились только к двадцатым числам августа. Делянку для заготовки дров в лесхозе никак не давали, что ты будешь делать! Пошёл просить, упрашивать лесничего. Уговорил, выпросил, и оставалась мне всего одна неделя до начала занятий. Стал торопиться, остро наточил топоры, взял кусок хлеба, в чистую тряпочку завернул солёных огурчиков из кадки, посадил на раму велосипеда брата Витюшку, и поехали мы с ним в лес на заготовку дров. До делянки было километров семь, мама тоже непременно собиралась придти, как только справится с хозяйством.

          Выделенная делянка была великолепна, даже жалко было начинать рубить так называемый коридор в той прекрасной берёзовой роще, только лесник развеял наши сомнения, сказав, что это нужно для осветления рощи, деревья в такой чащобе всё равно погибнут. Мы довольно быстро наваляли уже достаточно много березняка, а тут и мама подошла. Я обрубал сучья, мама с братом складывали их в кучу – так положено на делянке. Топор острый, один удар – и сучка нет, работать приятно. Но вот попался непослушный сучок, спутавшийся с другим таким же. Левой рукой я отвёл его в сторону, а правой с топором – раз по нему. А топор мой скользнул по непослушному сучку, да и врезался прямо сверху в мою левую кисть. Брызнула кровь, из раны торчат белые кончики перерубленных сухожилий, указательный и средний пальцы согнулись и не разгибаются… Поторопился, значит… Матери боюсь показать свою руку –  расстроится, зову брата, прошу найти какую-нибудь тряпку руку замотать. Тряпки нет, йода нет, а кровь струйкой течёт и течёт, так можно от потери крови… того. Вспоминаю, как в школе учили остановить кровь – надо наложить жгут выше раны. С багажника велосипеда снял резиновое кольцо, отрезанное от автомобильной камеры, и этим кольцом перетянул руку выше локтя. Кровь перестала течь струйкой, уже хорошо. Чем забинтовать? Рубаху жалко рвать, ехать будет не в чем. Высыпал из тряпочки солёные огурчики и замотал ею окровавленную кисть руки, только потом подошёл к маме, показал на замотанную руку и сказал, что топором руку поранил, поеду в больницу. Мама и ох и ах, покажи, что там у тебя, а мне уже не до того, надо быстрее к врачам, а ехать-то по лесу, до дома семь километров. Брату наказал: «Смотрите вы тут аккуратнее, не торопитесь!». Сел на свой велосипед и с одной рукой помчался в город.

          Лесная дорога пересекается корнями деревьев, ехать плохо, иногда падаю, но боли не чувствую, опять сажусь на свой велик и дальше, дальше… Уже подъезжая к дому, чувствую, что теряю силы, в глазах темнеет. «Нет, до больницы ещё три километра, – думаю, – могу не доехать, заеду в контору и позвоню в скорую помощь». В конторе женщины сразу поняли ситуацию, скорую вызвали, велосипед мой отвели домой, посадили меня на стул, дали воды. Я сижу, а скорой всё нет и нет, мне кажется, что уже вечность прошла, не выдерживаю и говорю: «Я пойду навстречу, будет быстрее…» Женщины меня удерживают, но я уже стремительно выскочил на улицу и пошёл в сторону шоссе. Машина скорой помощи уже пересекла шоссе и едет мне навстречу, я машу ей замотанной рукой, она остановилась, выбежала женщина-врач, спрашивает, увидев мою посиневшую руку:

          – Давно перетянул руку?
          – Да уже около часа прошло.

          Врач разрезала моё автомобильное кольцо, руку перебинтовала, посадила в машину. И тут силы покинули меня, в глазах туман, сознание стало куда-то уходить. Мне стали давать нюхать нашатырный спирт, тереть виски, а машина развернулась и помчалась в сторону больницы.

          В больнице меня посадили на скамейку и велели ждать, врач-хирург на операции, как освободится, займётся моей рукой. С одиннадцати часов утра до семи вечера пришлось мне просидеть на той памятной скамейке. Чего только не лезло мне в голову в те часы! Рука начала болеть, пальцы не шевелятся, гнетущая тоска и досада на свою оплошность пронизывают и грудь, и мозг, и весь организм. В состоянии полного отчаяния нашла меня врач-хирург Виноградова, к сожалению, уже не помню её имени отчества, светлая ей память. Она меня успокоила, руку осмотрела, сказала: «Бывает и хуже, твои сухожилия подсохли, теперь можно их штопать», – и стала готовиться к операции.

          Она очень долго и аккуратно шила мои  перерубленные сухожилия, потом зашила рану сверху, наложив семь швов, похвалила, что правильно и во-время остановил кровотечение своей «автомобильной» резинкой, поинтересовавшись, где я её нашёл. Потом сказала:

          – Недельки полторы теперь погостишь у нас и всё должно быть в порядке.
          – А пальцы мои будут работать? – спросил я о самом главном, что мучило меня.
          – Будут, будут, только не сразу. Будешь постепенно нагружать свои пальчики, чтобы не порвать сшитые сухожилия, мы ведь их всё-таки заштопали.

          У меня отлегло от сердца, но в больнице остаться я категорически отказался: мама с ума сойдёт, не видя меня, не зная моего состояния, да и к отъезду в Москву надо готовиться. Я пообещал до отъезда ходить на перевязку, а швы – их и в Москве снять могут. К руке моей прибинтовали дощечку, на шею повесили бинт для поддержки согнутой в локте руки, и я поплёлся домой. В голове вертелись тревожные мысли, а одна из них вообще ошеломила меня: а ведь это то самое наказание, которое я заслужил из-за своего кощунственного, безобразного отношения к моему Спасителю, который помог мне выжить в самое страшное время войны. Мама была права, Господь всегда должен быть в душе, а я так поступил с отцовскими иконами, да и маму, вернее всего, крепко этим обидел. По своей глупости, из-за своей неосторожности и самоуверенности, из-за того скверного своего поступка я мог ведь руку потерять, теперь вот с доской буду месяц ходить. К тому же я сорвал так необходимую для дома работу. Я пришёл домой, полез на чердак, нашёл отцовские иконы, спустился с ними вниз, аккуратно протёр чистой тряпочкой одной рукой и повесил их на старые места. И не чудо ли – больше года пролежали они на чердаке, но не испортились, не выцвели на свету, не покоробились от влаги, какими были, такими и остались. Как тут не поверить в их чудодейственную силу?  Мама увидела это, посмотрела на иконки, перекрестилась, подошла ко мне, молча поцеловала, погладила мои волосы и забинтованную руку.

            С тех пор всё как-то встало на свои места. Бескорыстный и верный друг Володька, которого уже никто не называл обидным прозвищем Хиря, узнав о случившемся, сам пришёл к нам домой, первым делом отругал меня за то, что я не взял его в помощь. Ну, а потом добровольно, как всегда, молча взвалил на себя мои заботы по заготовке дров, доставке их из лесу, даже попилил на чураки бензопилой. Это был, пожалуй, самый порядочный и трудолюбивый человек из всей нашей уличной братвы, да и самый верный друг.

            А я приехал в Москву на учёбу с привязанной к руке дощечкой. В больницу не пошёл, сам себе делал перевязки, размачивая прилипшие бинты, сам осторожно разрезал и вытащил шёлковые нитки, которыми была зашита рана, всё обошлось, пальцы постепенно разработались и приобрели прежнюю силу. И до сих пор с благодарность я вспоминаю добрые руки хирурга Виноградовой за её мастерское исполнение операции.

            Уже в Москве я всё думал: неужели эти мои ошибки, необдуманные несуразности, которые случались со мной в прожитой жизни, есть только результат отсутствия жизненного опыта, медленного взросления, когда в голове преобладают ещё, по сути, детские мысли, детские фантазии, детская наивность, которая не знает ещё тех людских пороков, которые мешают жить. Но ведь я уже достаточно много знаю и умею в этой жизни, могу выполнять вполне взрослую работу, самостоятельно решать практически любые житейские вопросы. А сердце так и остаётся совсем юным и требует тренировки, чтобы стать хоть немного более толстокожим, не так остро воспринимающим все парадоксы и неправды жизни.

            Проходили годы, десятки лет, а я всё ещё живу в том своём детстве, вновь и вновь переживая его драматические моменты, эпизоды нашего военного и послевоенного детства. Да, мы – дети войны. Теперь мы уже сами стали ветеранами, а многих из моих ровесников и на свете нет. И всё чаще по телевидению стала проскальзывать идея, что вот уйдут из жизни ветераны Великой Отечественной, и останутся жить их дети,  прошедшие через войну, так и назвать их надо правильно – «дети войны», и им надо воздать должное за пережитые трудности и трагедии. 

            Пусть не будет присвоен нам этот статус, только очень хотелось бы, чтоб остались в памяти наших внуков воспоминания о нашем неоконченном детстве, которое по воле судьбы не было наполнено таким же счастьем, радостью и другими возможностями, какими владеет нынешнее поколение. Но все мы, дети войны, воздаём  должное нашим матерям, родителям и прародителям, спасшим и сохранившим нас в том горниле войны, а также Спасителю нашему и Ангелу-хранителю,  до которых доходили их молитвы. Пусть правда нашего детства будет известна всем, не будет забыта и никогда не повторится трагедия войны в судьбах детей и взрослых.


          Глава 49. ЭПИЛОГ.

          Мне остаётся сказать моим уважаемым читателям, дочитавшим моё не совсем весёлое повествование до последней страницы, о последующей судьбе  нашей некогда большой семьи.

            После смерти отца и дедушки мы, четверо братьев, жили с мамой и бабушкой Варварушкой, которая, имея за плечами семьдесят семь лет, ещё одиннадцать лет помогала нам переживать жизненные трудности  даже одним своим пребыванием на этом свете. Всех нас наша героическая мама поставила на ноги. Минька, то бишь я, закончил  в Москве техникум, потом лесотехнический институт и более сорока лет успешно работал в Подмосковье. Виктор после окончания того же института и года работы на производстве был призван в армию в качестве офицера, да так и остался на 25 лет на лётной воинской службе, ушёл в запас в звании майора и живёт в Туле. Младший брат Володька отслужил свои три года в армии и подался в Москву, окончил школу милиции и за двадцать с лишним лет тоже дослужился до майора. Валерий после армии учиться не стал, работал машинистом тяжёлого асфальтового катка на ремонте шоссе Минск-Москва, но из жизни ушёл очень рано, когда ему не было ещё и 48 лет. Мама наша Ульяна Егоровна жила с сыном Валерием в отцовском доме в Городке, никуда из этого гнезда уезжать не пожелала. Наверное, сам Господь позволил ей дожить до 71 года, поженить всех своих сыновей, дождаться внуков, их семь, и только потом тихо покинуть этот мир…

            Мой легендарный герой и двоюродный брат Лёшка Алексеенков жил в шахтёрском посёлке Каменецкий между Сталиногорском и Узловой, там и мать свою похоронил, тётю Пашу. Настало время,  когда добыча подмосковного угля пошла на убыль и шахты стали закрывать одну за другой, Лёшка уехал вместе с сыном Женькой на Чукотку. Жена Нина с дочкой Зоей с ним не поехала, а вернулась на родину в Запорожье, где завела новую семью. Сын Женька на севере простудился, крупозное воспаление в тех суровых условиях врачи вылечить не смогли, и Лёшка похоронил сына в далёком и холодном Певеке. Потом вернулся в свой Каменецкий посёлок, женился второй раз на простой русской женщине Марии, она его и похоронила, прожив с ним лет десять. Сестра Валька так и осталась инвалидом на всю жизнь, нашла себе такого же мужа-инвалида и живёт в Новомосковске, бывшем когда-то Сталиногорске.

            Драматично складывалась судьба моей крёстной матери, нашей спасительницы в годы войны, тёти Маши. Живя со своим неофициальным мужем – немым кузнецом Николаем, она вдруг получает известие, что её законный муж Иван Степанов не погиб, а живёт в городе Челябинске, жив и здоров, имеет семью и двоих детей. Это запоздалое письмо из Городка перевернуло Маше всю душу. Сколько слёз она пролила за все годы его поиска, сколько горя пережила, даже представить себе невозможно. Почему Иван не смог разыскать её после войны? Почему ни одна организация не могла найти координаты человека в своей стране? Трудно было получить ответы на эти вопросы, не зная всех нюансов его жизни. Только покой Маша потеряла навсегда. Честно рассказав немому Николаю о полученном известии, она быстро собралась и помчалась в Челябинск. Встреча с мужем состоялась, Иван познакомил Машу со своей семьёй, помог Маше устроиться на работу и найти квартиру, но изменить свою жизнь так и не решился. Жена Ивана оказалась очень порядочной и деликатной женщиной, мужу предоставила право самому решать с кем быть. К Маше относилась с искренним сочувствием, приглашала в гости, бывало, что даже в бане две женщины мылись на одной скамье.

          А кузнец Николай после отъезда Маши сильно затосковал, для него она была светом в окошке. Очень скоро у него обнаружился туберкулёз, и через два года он умер. Сестра Николая сообщила об этом Маше, уже похоронив брата. Маша понимала, что своим отъездом она, возможно, ускорила уход из жизни Николая, но не повидаться с Иваном, любимым мужем, надежда на встречу с которым жила в ней все долгие годы войны и после неё, тоже не могла, сердце бы не выдержало. И как теперь жить, Маша придумать тоже не могла, поскольку тяжесть на сердце при виде родного мужа становилась всё более нестерпимой.

          И тут в Машу влюбился молодой и красивый Володя Новгородский, который работал на заводе, хорошо зарабатывал, крепкий русский мужик. Маша соблазнилась на его предложение уехать к нему на родину в Новгородскую область, где на берегу реки Мсты у него есть свой большой дом, в котором живёт мать. Уехали, стали вести хозяйство, Володя рыбачил, но спустя некоторое время стал выпивать, ревновать Машу, и всё пошло-поехало под откос, жизнь превратилась в пытку, да и руки распускать Володя начал. Маша терпеть долго не стала, и в чём была, в том и  примчалась к нам в Ярцево, к отцу и брату. Дедушка Пахом с моим отцом весь вечер обсуждали ситуацию, Машу успокоили, и она стала жить у нас, в нашей тесной избе.

          Не прошло и месяца, как Володя-красавчик приехал с повинной головой. Отец не пустил его даже на порог и сказал: «Появишься ещё раз, я за себя не отвечаю. Обижать сестру не позволю. Убирайся, откуда приехал». Володя не успокоился, снял комнату, поступил на работу, пьяным его никто в это время не видел, и он каждый день стал маячить у дома, подкарауливать Машу, которая работала кондуктором на автобусе и возвращалась домой очень поздно после вечерней смены. В конце концов, мирные встречи привели к тому, что Маша собрала свои немудрёные пожитки и сказала отцу и брату: 

          – Попробую начать всё сначала. Вроде Володька остепенился, обещает не пить, работает, ухожу я к нему, а то ведь пропадёт мужик.
          – Смотри, дочка, сама, только человек он ненадёжный, не натворил бы беды ещё большей.

          Около года Маша ни разу не сказала брату и отцу что-либо плохое о своём муже. Да и отец наш как-то усыпил свою бдительность, стал приглашать сестру с мужем в гости по праздникам. Но однажды Маша прибежала  к нам среди ночи с избитым лицом, в порванном платье, вся в слезах и с рыданиями стала рассказывать:

          – Володька пришёл домой пьяный, порезал все мои платья, порвал все фотографии, так грохнул об загнетку печки швейную машину, что она переломилась пополам…
          – Папка тебе говорил, что ненадёжный он человек. Я его на порог не хотел пускать, а ты всё надеялась, что он хорошим станет. Убью паразита! – Отец взял топор и пошёл «на разговор».

          – Вась, не ходи, он же буйный сейчас, не дай Бог что может натворить, – стали уговаривать отца мама, потом и Маша.
          – Я не таких «орлов» видел в своей жизни, пусть только сунется, столько ему и жить.
          Весь дом был, конечно, на ногах. Мама быстро оделась и побежала вслед за отцом. Дедушка стал выяснять, почему взбесился Машин муж.

          – Ревнивец проклятый, я с работы шла, в сумке билеты и дневная выручка, касса уже закрыта, деньги не успела сдать. Митька – шофёр проводил меня до своего дома, а Володька увидел и сбесился…
          Уже начинало светать, Володька увидел в окно, что к нему с топором в руках идёт мой отец, быстро ретировался из хаты, и пошёл в сторону города. Отец мой вослед успел только сказать:
          – Убирайся к … матери, больше я тебя предупреждать не буду. Сам в тюрьму сяду, но тебя, паразита, уничтожу, тварь негодная…

          Володька исчез насовсем, больше о нём ничего слышно не было. Маша вычеркнула его из своей жизни и никогда не вспоминала человека, с которым промучилась несколько лет.

          Только в последние годы жизни Маше повезло: она встретила хорошего и доброго человека – дядю Петю, упаковщика хлопчато-бумажного комбината, с которым она прожила до конца своих дней в небольшой квартирке, полученной Петром за ударную работу. Маше было всего 55 лет, когда серьёзная болезнь свела её в могилу. Она попросила  похоронить её рядом с братом, отцом и малолетними племянниками на старом кладбище в деревне Ульхово, что рядом с восстановленным очень красивым храмом Петра и Павла.

          Каждый год, если позволяет здоровье и жизненные обстоятельства, мы с братьями приезжаем на свою родную Смоленщину, чтобы поклониться могилам наших родителей и братьев, побродить по памятным местам родного города, в котором рядом с нашим любимым кинотеатром «Россия» построена и освящена бывшим митрополитом Смоленским и Калининградским Кириллом новая церковь в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радосте». Совсем рядом с ней на постаменте установлен танк Т-34, участвовавший в освобождении города от фашистов. На 329 километре Минского шоссе сооружён величественный Яковлевский мемориал, где горит Вечный огонь на месте захоронения 3720 советских воинов, погибших на Ярцевской земле. На правом берегу реки Вопь, где шли ожесточённейшие бои за станцию Ярцево, тоже установлен памятник защитникам города. При въезде в город с пьедестала смотрит на запад артиллерийское орудие, которое било по врагу в армии Рокоссовского, штаб которого был в здании фабрики-кухни. Нескольким дивизиям и частям Советской армии, освобождавшим город, присвоено наименование «Ярцевские», об этом сообщает мемориальная доска на здании вокзала станции Ярцево. Думается, что в недалёком будущем городу будет присвоено звание «Город воинской славы», поскольку он этого заслуживает.

          Когда вы поедете по Минскому шоссе на автомобиле, встретите много других военных памятников: Зое Космодемьянской – партизанке, повешенной фашистами, самолёт ЯК-3 установлен в память о защитниках Московского неба, у истока Москвы-реки – памятник ополченцам-Бауманцам, стоявшим насмерть, защищая Москву в 1941 году, памятник партизанам у автомагистрали, памятник генералу Ефремову в Вязьме. И все они сооружены с одной целью: чтобы все мы, ныне живущие, помнили и никогда не забывали тех, кто ценою своей жизни спасал нашу Россию от варварского нашествия фашистов. Мы – дети войны, и именно мы должны заменить постепенно уходящих от нас ветеранов войны в этой вахте памяти, вечный огонь которой не должен погаснуть никогда.

2011 – 2013г.г.