Зельдин

Ушел из жизни Юлий Рафаилович Зельдин, великий инженер и изобретатель. Вчера мне позвонили, сегодня вот похороны, а с утра решил я о нем хотя бы немного написать. Чтобы люди узнали, и просто от того, чтобы выговориться. Страшная это штука смерть, а когда умирает твой Учитель, то и в сотни раз страшнее…

Не буду повторять то, что об этом человеке и его героической жизни написали другие, например, http://www.vlad.aif.ru/society/persona/1348576 (кстати, фото оттуда «1960 год. Юлий Зельдин с дочкой Оленькой. Фото: АиФ-Владимир / Фото из архива Юлия Зельдина»), напишу только то, что знают те немногие, кому выпало счастье работать с ним. Я один из таких, чем горд безмерно.

Редкий случай, когда жизнь складывается гладко, а особенно у нас, в России, где счастливы только негодяи, да и то счастье это весьма сомнительное. Неуютная страна Россия, это на «диком Западе» достаточно таланта и терпения, а у нас еще нужно везение. Мне не повезло, после окончания школы, несмотря на все мои успехи в учебе, меня не приняли в институт. Нет, до экзаменов даже не допустили, - провалиться на экзаменах это еще полбеды, беда, когда тебя приглашают в «первый отдел», где объявляют, что «с вашей биографией только работать».

Какая биография у 16-летнего пацана? Ан нет, я был сыном без вести пропавшего, а таких в ВУЗы с военной кафедрой не брали. Пришлось идти работать. Обидно было, жуть.

Устроился через Бюро трудоустройств, которое еще называли «биржей труда», наверное, по старинке, еще с досоветских времен, на завод «Ивтекмаш» учеником слесаря-сборщика. Согласился на первое, что предложили. Передо мной парню выпал мясокомбинат, - до сих пор пытаюсь представить, как бы сложилась моя судьба, окажись в очереди передо мной на человека меньше.

Завод встретил меня, вчерашнего школьника, сурово. В цехе было холодно и неопрятно, поначалу много болел, но потом с горем пополам освоился. Люди и в лагерях привыкали, да так, что лагерную метку эту дальше проносили через всю свою жизнь. Но завод все же не совсем лагерь, да и работа слесаря-сборщика меня увлекла, да так, что я постепенно позабыл свои юношеские мечты стать радиоконструктором, а, надо сказать,  я был радиолюбителем аж с первого класса, - нет, к черту радио, я решил стать конструктором текстильных отделочных машин.

Этих для меня богочеловеков, творящих буквально из ничего, из своей головы, такие сложные и красивые машины и поточные линии, я встречал буквально ежедневно:  в нашем цехе, на втором этаже цеховой администрации размещалось недавно созданное Специальное конструкторское бюро Красильно-отделочного оборудования (СКБ КОО).

И после довольно приличного периода работы в бригаде сборщиков, когда я уже получил 3 разряд, и довольно хорошо разбирался в технике, мне повезло несказанно, я устроился в это СКБ.

Надо сказать, что к тому времени, а было это аж в 1960-м году, я уже второй год учился на вечернем отделении Ивановского текстильного института, и моя новая должность чертежника-конструктора с «заоблачным» окладом 60 рублей была мне не в новинку, я уже прошел основы черчения, а так же великую и неповторимую Начертательную геометрию. А в математике я неплохо разбирался благодаря моему отцу еще с начальной школы. Поэтому для работы деталировщиком знаний у меня хватало.

Поначалу я много лет работал в отделе отделочных машин под руководством Бронислава Антоновича Галинского, где вырос до ведущего конструктора, но хотелось большего. Вечно нам хочется «через тернии к звездам», так уж мы, люди, устроены.

Помню, как впервые увидел Юлия Рафаиловича. Кстати, я специально выбрал именно фотографию 1960 года, чтобы вы увидели его таким, каким я его увидел первый раз. В наш чертежный зал буквально влетел элегантный молодой человек с веселыми и одновременно такими грустными глазами, какие можно увидеть только у еврея, и быстрой походкой пролетел в кабинет начальника. «Кто это?», - спросил я у соседа, Мишки Чеглакова. «Зельдин», ответил он с таким придыханием, как будто говорил о самом Господе Боге.

Про Зельдина я уже кое-что знал, что он великий изобретатель, и что жена его, Лора Ивановна, работает в нашем отделе в соседнем от меня ряду у окна. И всё. А еще мне коллеги рассказали, что он как та «Золотая антилопа» из сказки, которая к чему бы ни прикасалась, всё превращала в золото, - так и он на что ни бросит свой взор, - мигом превращается в изобретение. Талант у него такой.

И захотелось мне работать именно с этим человеком. А он, надо сказать, был тогда зав. отделом красильных машин, в которых я был не очень. Но все же подал рапорт о переводе, мотивируя тем, что хочу стать изобретателем и нуждаюсь для этого в руководстве опытного в этом деле человека.

Нельзя сказать, что я шел к Зельдину с пустыми руками, у меня уже было два или три авторских свидетельства, как сейчас помню, на автоматические накатки – машины, укатывающие ткань в рулоны. Поэтому я не просто смотрел с восхищением в рот своему новому начальнику и, как окажется в последствии, моему самому уважаемому другу. Я никогда не называл его своим другом, но сейчас могу, смерть уравнивает и великих, и малых.

Не описать словами, как мы спорили, оттачивая ту или иную идею, доводя ее до совершенства! У Юлия Рафаиловича, надо сказать, был чудесный дар не давить авторитетом. Если ему не удавалось найти контраргумента, он сдавался, и, более того, начинал поддерживать точку зрения оппонента с той же страстью, с какой поддерживают выстраданное бессонными ночами самими.

Это весьма редкий дар, лично у меня его никогда не было, и нет до сих пор. Я продвигал только свои идеи, потому обвинить меня в техническом плагиате никто и не пытался. Наверное, у меня потому так мало учеников, а у него сотни. Я был волк-одиночка, а он вожак стаи, и с этим ничего не поделаешь, мы рождаемся такими, какими рождаемся. В этом разнообразии интеллектов, наверное, и заключается секрет долголетия человечества. Были бы все одинаковые как роботы, - давно бы вымерли как динозавры.

Но поработать долго тогда не удалось, я закончил институт, и шальная моя ненасытная душа погнала меня учиться дальше. Нет предела совершенству, - если бы я мог предвидеть, чем всё это кончится, я бы умерил свои аппетиты. Хотя, наверное, Богу было угодно, чтобы я принял эту чашу.

С Зельдиным мы снова встретились уже после моей московской аспирантуры, трех лет отбытия «обязаловки» в Херсоне и лишения меня ученой степени «за язык».

У него это время сложилось удачнее, он стал полноценным кандидатом наук и зав. отделом отделочных машин в новом Научно-исследовательском экспериментально-конструкторском машиностроительном институте (НИЭКМИ).

Но встретились мы, увы, в равном ранге. Меня пригласили в этот институт на должность зав. отделом красильных и промывных машин. Не правда ли, символично? Та же должность, что и у него в 60-м, только в институте.

Нельзя сказать, что мы не сотрудничали, мои вакуумные технологии во многом обязаны его доброму совету, но он был достаточно тактичен, чтобы не встревать в чужие беды. Мы спорили в Ученом совете, в Ивановской областной комиссии по новой технике, председателем которой я был до самого распада СССР, в Госкомитете по науке и технике, да где только жизнь нас не сталкивала. Я председательствовал в комиссиях по приемке его изделий, он моих. Спорили до хрипоты, но всегда от споров этих выигрывало дело.

Но мы все же встретились еще раз в том самом оптимальном формате, когда он начальник, а я его верный ученик. Случилось это много лет спустя, когда НИЭКМИ слили с СКБ КОО, и директором этого гиганта стал Алексей Иванович Коньков, который по началу, не разобравшись, закрыл главное детище моей научной жизни – отдел поисковых исследований.

Тогда это делалось под флагом упрощения структуры и приближения ее к структуре СКБ и головного завода. Но жизнь показала, что без собственных поисков институт превращается в проектную контору и утрачивает индивидуальность. Научный продукт, созданный именно в этом отделе, говорит сам за себя: это плазмохимия, тепловые фильтры-экономайзеры и многое другое.

Кончилось тем, что на вопрос Конькова: «Кого Вы рекомендуете на должность зав. отделом поисковых исследований?» я ответил: «Зельдина». Наверное, тогда в его отделе отделочных машин все меня тихо ненавидели, - отнять такого заведующего!... Но дело было сделано, и отдел обрел новое дыхание.

Не буду занимать ваше время техническими деталями, скажу только, что это был самый плодотворный период в моей жизни. Мы оба были на пике творческого развития, а для Юлия Рафаиловича это вообще была «Болдинская осень». Нам удалось вывести на промышленный уровень плазмохимию, теперь вон всякие Нины Ричи шьют знаменитостям платья из золотой ткани, полученной на наших реакторах, и нет в мире силы, способной придавить эту работу!

Удалось доказать, что можно создать «тепловой фильтр», пропускающий через себя грязную сточную воду, но задерживающий в ванне тепло. Эта технология, к сожалению, не успела стать на крыло до «криминальной революции», но я верю, что к ней еще вернутся. Не у нас, так «там».

Мы в содружестве с нашими узбекскими друзьями (они сейчас почти поголовно «американские друзья») создали автоматическую линию крашения основ авровых тканей. До сих пор с несказанной теплотой и ностальгией вспоминаю, как нам там устроили благодарственный ужин. Тропическая ночь и арык журчит, а в воздухе звучит зачаровывающая как стихи Хайама восточная музыка... Никто и не мог предположить, что через какой-то год всё это станет заграницей, и всех нас ураган раскидает по свету как мотыльков.

Да много всего мы создали. Мои 200 изобретений процентов на 80 оттуда, из той благодатной поры, которая уже никогда не повторится.

Так или иначе, я благодарен судьбе, что она свела меня с таким гениальным и вместе с тем человечным человеком. Поистине человечным, а не как Ульянов. Юлий Рафаилович желал добра всем, и не считал себя вправе даже уйти на покой. Он творил до последнего вздоха. Я последний раз говорил с ним за несколько дней до его смерти, и он увлекательно, как мог только он один, рассказывал о своем новом изобретении – автомобильной парковке, которая при тех же размерах вмещает в полтора раза больше машин. Ничего волшебного, только геометрия. Теперь мы уже, наверное, никогда не узнаем, как он этого добился.

Мы оба прожили счастливую жизнь, осмелюсь на наглость заявить, что мы были настоящими мужиками, – я, застенчивый парнишка из Минеева, и он – самородок из белорусского Мозыря, прошедший всю войну фронтовым шофером на полуторке, так до сих пор и ходивший с осколком от немецкой мины в голове, некогда давно-давно встретивший победу в Будапеште.

Светлая память, вечная память Вам, дорогой мой друг! Спасибо за праздник жизни, за всё то, что называется творчеством, что делает жизнь эту и мукой, и безмерным счастьем.

Валентин Спицин.