Жук-точильщик

(Philippe Marie-Jose Magnier-Gobert photo)



Он проснулся от тиканья. Звук шел снизу, из-под кровати, где стена уходила в пол.

Чтоб не спугнуть, мужчина остановил дыхание и повернул тело в ту сторону, - матрас смялся и хрустнул под ним, как снег под валенком в сильный мороз. Мужчина выпучил глаза, открыл рот, не желая обозначать свое присутствие.

И вошла тишина.

Через несколько долгих секунд мужчина умерил хватку контроля, убрал локти, осторожно выдохнул и лег пластом, с этого момента подозрительно воспринимая все, что обнаруживалось в его доме под названием «доброе утро». Где-то крикнул петух, проехала, громыхнувшая грузом на яме, машина, снова замигало двоеточие электронного будильника, и стрельнуло в поясницу.

Он хотел, было, встать, но не смог удержаться – сон, со всей своей гуманностью, сглаживал шероховатости несогласия с существованием, нашептывая свои дружеские слова, которым веришь всю жизнь, на время теряя бдительность... Мужчина мудро улыбнулся, опустил голову, повернул ключ на два оборота изнутри своего мира, и стал отступать - обзор постепенно стал шире, камыши зашелестели, солнце уже не било в глаза, поднялся ветерок, и лодку закачало в нескольких метрах от берега…

Ритмичное пиление снова разбудило его. Рана потерять заслуженное забытье еще раз была задета, выступила кровь и мужчина занервничал. Надо решать: встать, чтобы проверить, или не обращать внимания на поветье. Но дом был болен, - жук точил дерево. Шли «часы смерти».

Мужчина вынул из-под одеяла руку и стукнул по кровати. Звук пропал. Возмущение зашло клином в его видения, как наглец в переполненную маршрутку, жестко отделяя грезы путешествия в медовый месяц от реальной езды по колдобинам. Многомерный пейзаж с легкими розовыми испарениями треснул где-то слева вверху, из расселины поднялся дымок, большой кусок сна отвалился и полетел вниз. Мужчина зажмурился, отбросил одеяло, ринулся к стене, упал на колени и приготовился его ловить…

И - стало тихо с новой силой. Оно и понятно: жук замер, реагируя на потенциальную опасность. Надо довести начатое до конца – мужчина схватил стул за ножки, поднял его и плавно опустил в стороне, сам подполз ближе, прислонил ухо к стенке. Сердце стучало, давление в затылке увеличивалось, коленки ныли, нос фиксировал поднятую пыль – ему стало нехорошо.

Мужчина представил, что жук уже отложил личинки, - они грызли длинные извилистые ходы в мертвой древесине, и продвигались к самой поверхности. Куколки жука таились в пораженном строительном материале, оставляя совсем нетронутым его тонкий верхний слой. Создавалось обманчивое впечатление, что уютное человеческое жилище стояло невредимым, что, мол, рассыпанная тут и там желтая мелкая труха – просто невинная игра… Но ведь на свет скоро появятся новые жуки, они будут биться головой об стенки проходов, встретятся с самками, отложат личинки, и в подполе снова затикают бомбы с часовым механизмом, - мины, заложенные в основание его спокойствия… Их будет много, - к ним не привыкнешь, и не сроднишься… Разве можно таких насекомых-уродов наивно считать иной, приемлемой формой существования?

Ну, когда ты там заскребешь?!

Мне бы подложить что-нибудь мягкое… И пол, не забыть, протереть, когда встану с колен…

В этой неловкой позе мужчина послушал свое тело и рассудил, что самочувствие было не очень, - ведь он прошел и через потерю карьеры, и через раздел имущества, вынес, не без запоев, морально выматывающие суды, обидные слова родственников и отвратительно гнусное отстаивание своей правоты… Люди, которые еще недавно старались удержать его внутри тесного, обусловленного мира, поощряя искать смысл жизни, и, вызывая, тем самым, вспышки гнева, ушли далеко, заметно оторвавшись от соперников в своем лабиринте… И вот теперь - этот жук! Господи, неужели дом придется перебирать по бревнышкам?! Неужели нельзя как-нибудь обойтись по-легкому? Может быть, поговорить с санэпидемстанцией? Спросить у кого-нибудь опытного? Или забить на все?! «Надо было сразу все по уму делать», - раздался в голове голос жены… Но разве по-молодости ему было до этого?! Ну, а теперь тем более… Да и денег на все надо немерено… Откуда они у пенсионера?! Неподъемный груз для баржи! Рухнет тут все, - и выдохнешь тут под завалами. Ты никому не нужен… А, хер с ней, - пусть труха сыплется! Не вечно же мне на нее пялиться?!..


Новые стуки разбудили его в палате, - мысль оборвалась, и он открыл глаза…

Медсестра раскладывала таблетки. На соседней койке лежал какой-то мужчина – поверх его одеяла располагалась левая рука в пижаме, в кулаке - зажат телефон. На твердой больничной подушке покоилось заросшее щетиной желтое лицо с темными смайликами под глазами.

Зрачки нашего мужчины забегали, протест быстро заставил ориентироваться, - он старался оценить что же такое случилось?! В ту же секунду открылась дверь, - забыто знакомая женщина в белом халате вошла в помещение, прошла к койке рядом, склонилась над соседом по палате и положила ладонь на его плечо, разглядывая лицо, и тут вдруг присела на кровать нашего мужчины… Спиной к нему! На ту кровать, где лежал он сам! Что за черт?! Что за неуважение?! Алё!

Наш мужчина был вынужден смотреть в спину этой женщины, на хлястик ее медицинского халата, и на оторванные, теперь пришитые белыми нитками петли, в которые этот хлястик продевался, на эту накрахмаленную ткань милосердия, за которой проступала темная одежда, на складки лишнего веса. И он не мог ничего с этим поделать – между ним и вселенной был вставлен именно этот кадр диафильма…

Жук-точильщик пропал. Пропало и осознание того, где отныне пребывал тот самый мужчина…

Точно неизвестно, когда у людей начинается вздор такого рода, и сколько кому его отпущено… Поскольку любой уравновешенный персонаж, не имеющий ярких психических отклонений, имеет всегда одинаково равные шансы и крепко ухватиться за рог изобилия, и прокрутиться вниз на колесе Фортуны, спрятался за кулисы, или выйти на подмостки, выпятить грудь, или застыть в опасности. Ясно наверняка лишь одно,- когда мысли покидали того мужчину, он просыпался... И чувствовал раз за разом все более ясно, все более четко ту самую, плохо понимаемую, радость, что вся поверхность над ним становилась более тонкой, все более эстетичной…