Посиделки на Дмитровке. Второй выпуск 2008

ПОСИДЕЛКИ НА ДМИТРОВКЕ

Сборник произведений членов секции очерка и публицистики Московского союза литераторов

Выпуск четвертый. - М.: 2008

«Посиделки на Дмитровке» - традиционный сборник секции очерка и публицистики Московского союза литераторов.


СОДЕРЖАНИЕ

1. Наталья Коноплева
Глас народа
Боря Иваныч
Как я была миллионершей
Фарфоровая кукла
Дочь президента
Оскар Яковлевич Ремез

2. Лина Тархова
«Иногда я даже забываю, что там, на экране, – мой сын»

3. Юрий Каграманов.
 Был ли Гете мусульманином?

4. Наталия Ясницкая
. Стихи

5. Татьяна Браткова.
 Певзнерэлла

6. Наталья Астанина.
 Сглазили.
 Чувствовать умеют

7. Аталия Беленькая.
 Аннушкин дом

8. Жанна Гречуха
. Домовушка Жозефима

9. Александр Лонгинов.
Я и ты – мы едины
Речка-улица
Плод яблони
Врач из Клепиков
Эх, ма!
Пахучая радость

10. Алексей Казаков
 Курс лечения

11.Тамара Александрова.
 Эйлат под знаком Розы

12. Анна Кукес.
Ингрид Ноль: скелет в семейном шкафу
Ингрид Ноль.
 Холодное дыхание вечера.(перевод А. Кукес)

 

13. Станислав Никоненко.
Старые литературные истории
— Стихи на манжетах
— Побеждает дружба
—Джек становится Ником
— Как я покупал Шекспира
Стихи

14. Олег Ларин
Пристань «Надежда»

15. Татьяна Поликарпова.
  Под маском, или чистое дело

16. Александр Беленький.
Мир вокруг Валуева изменился 14 апреля
Кармазин выиграл билет в будущее

17. Лариса Черкашина.
 Стихи

18. Марина Колева.
«… Под сенью загородных дач»

19. Сергей Пономарев
 Мост ожиданий
Девушка моей мечты
Соавторы

20. Ирина Меркурова.
 По волнам памяти.
 Любовь

21. Ирина  Сапожникова.
 Гимн шести соткам

22. Екатерина Ушакова.
 Случайная встреча

23. Даниил Тунин
 Саксофон Игоря Бутмана

24. Алла Зубова.
 Деревенская улица (Тамбовская губерния)






Наталья КОНОПЛЕВА

ГЛАС НАРОДА

У меня вышла новая книга. Я приехала в издательство получить причитающиеся десять авторских экземпляров. Мне перевязали стопку книг веревочкой.
Дошла до остановки, стою, жду троллейбуса. За спиной от радости трепещут крылья. Рядом – добродушный симпатичный дядечка, по виду – шофер или строитель. Наклонил голову, чтобы удобнее было прочесть названия на корешках книг. Прочел все десять и изумленно спросил:
- А зачем вам столько одинаковых книжек?
И правда – зачем?




Мой первый редактор

В редакции все были друг с другом на «ты» и называли друг друга по имени. Кроме главного редактора. Я тоже придержива-лась этого порядка. Заместителя главного редактора, которому было за пятьдесят, все звали Борей и говорили ему «ты». Я одна говорила ему «Вы» и называла «Боря Иваныч». Я считала его учителем. Остальные считали, что сами ученые. Наверное, так и было.
Это был мой первый и единственный редактор. Мой Учитель профессионального Слова.

Когда я пришла работать в редакцию, я думала, что умею писать. У меня уже были кое-какие публикации. Мои школьные сочинения учительница всегда зачитывала перед всем классом. А еще я занималась вечерами в литературном объединении при районной библиотеке у писательницы Лины Войтоловской.
После первой же написанной мною статьи, которую Боря Иваныч всю исчеркал (и вполне справедливо), он мог с легким сердцем выгнать меня с работы. За профессиональную непригод-ность. Выгнать и взять человека с журналистским образованием. Безработных журналистов было предостаточно.
А он стал меня учить. Учил, учил и выучил так, что когда я потом приносила свои статьи в другие журналы и газеты – мои работы печатали без единой правки. Иногда спрашивали: - Где вы учились? Я отвечала: - У Бориса Ивановича Черемисинова!
- О! – вторили мне, полагая, что это неизвестное им светило с факультета журналистики. А Боря Иваныч закончил вечернее отделение филфака МГУ. И никогда нигде не преподавал. Но был Учителем милостью Божией.
Однако в нашем журнале одобрение Бори Иваныча было по-прежнему невозможно получить. Даже после многократных правок. Он указывал снова и снова на такие словесные и смысловые ляпсусы в тексте, что охватывало чувство безнадежной своей бестолковости. И необучаемости. Но он учил всех нас терпению и упорству. Как правило, он заставлял полностью переписывать статью четыре, пять, шесть раз (а ведь тогда не только не было в помине компьютеров, которые облегчили бы эти переделки, но даже пишущих машинок на всех не хватало, и я обычно писала от руки).
Случалось, после многократных переделок статья снова становилась близка к первому варианту. – Ну вот, – довольно бурчал он, – совсем другое дело. А я показывала ему старые листки первого варианта, и мы оба смеялись.
И вот однажды, после нескольких лет «битья», я сдала ему очередную статью, которая давалась мне особенно трудно и над которой я долго работала. Он вернул мне ее подписанной в пе-чать неожиданно быстро и, отводя глаза, сказал своим многозна-чительным тихим голосом: - Хорошо.
Я заглянула в рукопись – там было исправлено его щегольским тоненьким фломастером всего одно слово. И ясно было, что его можно и не исправлять. Это был мой большой праздник – позволение ощутить себя профессионалом.

Каждый день около 11 часов утра Боря Иваныч звонил своей молодой жене (говорили, что очень красивой) и около часа вор-ковал в трубку. Присутствие коллег его нисколько не смущало. Это было светло и чисто.

Боря Иваныч был активно лысый и шамкал вставной челюстью. Все женщины нашей редакции любили его. И он платил нам тем же.
Однажды Боря Иваныч на редакционной пирушке принялся целовать мне руки и высокопарно произносить: - С вашим приходом журнал стал лучше! – и еще что-то в том же духе. Мне было ужасно смешно, а тактичные коллеги ничего не замечали.
На следующий день, когда я вошла в его кабинет, он стал прятать глаза, как нашаливший ребенок. Я сделала вид, что ничего не произошло, и он благодарно улыбнулся.

Он всегда говорил так тихо, как будто бормотал сам себе под нос свои мысли. Но все его прекрасно слышали и никогда не переспрашивали. И по телефону он говорил так же еле слышно. Редакционные телефонные аппараты были дрянные, да еще подключены через коммутатор, в трубке трещало и шипело. Но телефонные собеседники всегда слышали Бориса Иваныча, и он никогда ничего не говорил дважды. Нет, никто его не боялся, и даже редакционная машинистка, бывало, грубила ему. Просто все всегда слушали, что он говорил.

По лицу его всегда блуждала рассеянная улыбка. Сердитым его не помню.
Он обожал хорошие канцелярские товары, и на его рабочем столе то и дело появлялись все новые ручки, фломастеры, каран-даши, блокноты... Он имел обыкновение читать рукопись и время от времени чиркать новой ручкой причудливые знаки в блокноте. – Это стенография? – полюбопытствовала я однажды. Боря Ива-ныч смутился: - Просто я пробую новую ручку.
Он играл этими вещицами и радовался им, как ребенок.

Он работал на износ, засиживаясь в редакции до глубокого вечера, чтобы успеть прочитать и выправить все сданные в номер статьи. Он никогда не позволял себе подписать в печать «сырой» материал. Гонял редакторов и литсотрудников снова и снова пе-ределывать работу, добиваясь совершенства.
Порой от усталости он любил принять солидную дозу спирт-ного и потом валять дурака у себя в кабинете. Порывался петь, весело ронял стопки журналов и телефонный аппарат и театраль-но ругался. Уговорить и увести его из редакции так, чтобы не ус-пело заметить «верхнее» начальство, умел только наш бойкий и контактный коротышка-репортер Слава.

Иногда Боря Иваныч попивал в паре с нашим писателем-фантастом Володей. Когда их денежные ресурсы заканчивались, а душа просила еще, они занимали трешку у кого-нибудь из нас. На эту трешку они вдвоем умудрялись так «набраться», что о де-нежном долге забывали навсегда. А мы им не напоминали. Мы любили и жалели их, как непутевых детей.
Бывало, Боря Иваныч приходил на работу в разбитых очках или без вставной челюсти – она сломалась в каком-то пьяном приключении и ждала ремонта. В такие дни он был совсем не-многословен, потому что шепелявость его была уж совсем нераз-борчива. Глядел он при этом виновато.

Боря Иваныч мечтал стать главным редактором и на самом деле десятилетиями выполнял работу главного. Но Главными по-стоянно были какие-то другие. Они выставляли свои кандидату-ры на выборах в Верховный Совет, разъезжали по заграницам, представляли «лицо» журнала, имевшего успех и у нас в стране, и в странах тогдашней народной демократии. Наши главные ре-дакторы могли разъезжать спокойно, за спиной у них был надеж-ный и честный труженик Боря Иваныч, который и делал это «ли-цо» журнала, делал это хорошо и профессионально.
Главные редакторы время от времени исчезали – их посыла-ли на повышение, и вакансия главного подолгу оставалась сво-бодной. Но всемогущее ЦК и партком издательства и в мыслях не допускали, чтобы место Главного занял Боря Иваныч: во-первых, он неравнодушен к спиртному, во-вторых, морально неустойчив – оставил семью и женился на молодой красавице. Но в наших глазах он был выше всякой критики. И как редактор, и как чело-век.

У него была язва желудка – болезнь обиженных людей, и он часто с мученическим видом держал руку характерно подсунутой под ремень.

Однажды по время очередной «пересменки» главных редак-торов поиск достойной кандидатуры затянулся на целый год. Мы отлично работали все это время без главного – он нам и не был нужен. Потом слег в больницу с чем-то очень серьезным ответст-венный секретарь редакции. А вскоре случился инфаркт у Бори Иваныча, и мы остались во главе с начальницей отдела писем. Все, что она умела – подписывать в печать готовые материалы. Наш журнал продолжал выходить безупречным и качественным, будто над каждой строчкой по-прежнему корпел придирчивый Боря Иваныч. Это потому, что он до совершенства отладил рабо-чий механизм журнала.
Наконец Боря Иваныч появился после болезни, и снова ре-дакторы и литсотрудники выходили из его кабинета, хлопая две-рью, чертыхаясь и обзывая его нелестными эпитетами: опять не принял статью.

А потом куда-то делись ЦК и партком вместе с последним несимпатичным главным редактором. Редакция оказалась полно-стью предоставлена сама себе. На собрании коллектива Главным был единодушно избран Боря Иваныч. Я в то время уже пусти-лась в свободное плавание и больше не сидела в редакции, вы-правляя чужие каракули. Когда я приехала поздравить Борю Иваныча с исполнением его давнего желания, он тихо и как-то горько сказал: – А мне уже больше и не хочется быть Главным...

Но он еще долго нес этот крест, преодолевая финансовые мели, неплатежеспособность подписчиков и массовое падение интереса к науке и технике. Журнал выжил, и сейчас по-прежнему любим энтузиастами. Боря Иваныч приезжал в редак-цию сначала три, затем два раза в неделю. Его хватало на полдня, а после редакционный водитель отвозил его домой. Боря Иваныч дряхлел, а журнал по-прежнему выходил, молодой и задорный.
А потом Боря Иваныч растворился во времени. Памятником ему остался работающий, как точные часы, любимый журнал, ко-торый выходит и будет выходить.
Я так и вижу сидящего за большим столом Борю Иваныча и всегда стоящий справа от него стакан крепкого чая. Стакан стоял так неудобно, что, подавая ему рукописи, мы порой опрокидыва-ли чай. Боря Иваныч смешно сердился, но так и не захотел найти для своего чая более удобное место...

 2004 г.


КАК Я БЫЛА МИЛЛИОНЕРШЕЙ

Работала я тогда в одном популярном журнале, и из чита-тельских писем вынесла наблюдение, что читателю больше всего нравится, когда пишут конкретно про него: про то, как наладить ЕГО швейную машину, как починить ЕГО велосипед, как пере-плести ЕГО любимую книгу...
Ну что ж, мне тоже нравился этот жанр. Мне нравилось де-лать читателям приятное, и мне ничего не стоило изобретать для них самые невероятные житейские уловки.
Тогда во многих журналах была очень популярна рубрика «Полезные советы». Например: «Чтобы капроновые чулки доль-ше не рвались, положите их в ванночку с водой и заморозьте в морозильной камере холодильника». Этот совет, однажды переве-денный мною с английского из первоапрельского номера «Morn-ing Star», потом много лет кочевал на полном серьезе по страни-цам наших изданий. Уже под другими подписями.
Мы тогда жили в Стране Советов, и наши журнальные сове-ты – это все, чем мы могли помочь терпеливым читателям, когда в их жизни не было одного, другого, третьего, а надо было как-то извернуться, выкрутиться и такое изваять своими руками, чего нельзя купить ни за какие деньги.
Хороший совет у нас всегда ценился, как хороший подарок.
И вот одно крупное издательство посмотрело серию моих публикаций и предложило мне написать Книгу Полезных Сове-тов.
– Только, если будете писать о кулинарии, не упоминайте слово «мясо» – доверительно сказала мне редактор отдела. Это было негласное распоряжение партии, болезненный штрих того времени: если мясо в Москве и бывало в продаже, то в некоторых (скорее, во многих) областях его не было вовсе. Так партия реша-ла проблему продовольственного кризиса: не упоминать лишний раз слово «мясо», так и не о чем говорить – раз об этом не гово-рят, значит, спроса нет.
И взялась я за книгу. Но скучно строчку за строчкой давать разные полезные советы. Да и читателю – не читать же их все подряд.
Тогда я решила порезвиться. Вспомнила свою любимую те-тушку с ее хитро улыбающимся лицом, мелкими, как у негра, кудряшками, порывистыми движениями. Я с наслаждением писа-ла об ее неповторимых ухватках, находчивости, азартном отно-шении к домашним делам и вообще к жизни. Как она быстро и аппетитно готовила, как она ловко и скоро прибиралась в доме, как у нее все шло в дело, даже кофейная гуща и яичная скорлупа. Я вспоминала ее острые словечки, хитроумные приемы – чтобы меньше делать, да больше успевать. Ведь она была очень занята на работе, главный бухгалтер какого-то Главка. Я навсегда за-помнила, как она учила меня отделять нужные дела от ненужных и избегать рутинной домашней работы, которую всегда принято было делать. А если подумать – то делать ее вовсе незачем.
Ну и от себя я кое-что прибавляла. И все это, конечно, те-тушке приписала. Получился у меня образ этакой прожившей долгую жизнь советской Пеппи ДлинныйЧулок, неунывающей героини популярной тогда у нас шведки Астрид Линдгрен.
Показала рукопись в издательстве – думала, побьют. А изда-тельские дамы, даже не дочитав рукопись до конца, уже внесли изменения в подписанный со мною договор, подняв оплату ав-торского листа до максимума. И тираж 300 000 экземпляров за-менили на 500 000.
А я и не просила.
Тем временем моя работа в журнале идет своим ходом. И посылают меня в командировку не куда-нибудь, а в тогдашнюю советскую заграницу –  Латвию. В Ригу. Брать интервью у та-мошних изобретателей. Со мной увязался мой 15-летний сын, уже студент Московского университета. Он в Латвии никогда до этого не был.
Едва поезд отошел от Рижского вокзала, отправился мой об-щительный и любознательный Паша знакомиться, кто еще с нами едет. Разговорился с группой интеллигентных англичан. Он легко и охотно говорил по-английски, сам по книжкам научился. И по-хвалился он, что едущая с ним мама написала книгу полезных советов, которая скоро выходит тиражом 500 000 экземпляров. Англичанки, которые оказались причастны к издательскому делу, ахали и говорили:  –  Полмиллиона экземпляров! Разве бывают такие тиражи? Да Ваша мама, наверное, миллионерша?
Сын скромно опускал глазки. Одна из дам дала ему экземп-ляр журнала, в котором работала, и попросила подарить маме. (Это был знаменитый «Good Housekeeping», по тем временам лучший в мире журнал полезных советов для дома. У меня его потом очень быстро «заиграли» в редакции. Даже не успела до конца прочитать. Впрочем, жизнь, для которой там давались по-лезные советы, отличалась от нашей действительности, как жизнь на другой планете, и полезные советы эти были для нас совер-шенно бесполезны.)
Наутро встречаемся на перроне, и все англичане уважитель-но кланяются. Я – в финском пальто из плащевки на «рыбьем ме-ху», на два «роста» короче и на два размера шире (купила, какое в очереди досталось), в дешевых пластиковых сапогах-луноходах и в порыжевшей от времени норковой шапке (моя гордость, дос-тавшаяся от мамы). Я еще изрекла небрежно с лондонским выго-вором «Very pleased to meet You» и поблагодарила за подаренный журнал.
Англичане восприняли мой наряд с пониманием. Посчитали, что дама, выпускающая книги полумиллионными тиражами, имеет право на экстравагантность.
В Риге все дни шли кислотные дожди, и однажды утром, ко-гда я собралась надеть свою норковую шапку, она развалилась у меня в руках. Прежде чем явиться на интервью к изобретателю, мы пошли с Пашей в магазин и купили мне вязаный белый берет. Сын отстранил мою руку с деньгами и заплатил за меня, небреж-но и щедро, целых двадцать рублей со своей тридцатирублевой стипендии.

Я этот белый берет очень любила и долго его носила. В кон-це концов, он покрылся пятнами уже от московских кислотных дождей. Пятна не желали отстирываться, я покрасила берет в фиолетовый цвет и продолжала носить.
Годы спустя в нашей семье случилась череда печальных, трагических событий и потерь. Среди немногого, что уцелело и напоминало о той жизни, когда мы были все вместе, был берет. Я его больше не надеваю, но все равно люблю и берегу. И всегда помню, как щедро и небрежно подарил мне его мой Паша...

Ну, а книга? Вскоре после поездки в Ригу она вышла тира-жом в полмиллиона и моментально разошлась, ведь книги тогда еще стоили дешево. Немного спустя была большая допечатка ти-ража. Но пока я ждала выплаты гонорара по основному договору, случилась бешеная инфляция, а издательство в соответствии с договором перевело мне на сберкнижку что-то около 7 тысяч рублей. Еще недавно могла бы автомобиль купить, но к тому времени даже норковая шапка, которой я так больше и не обзаве-лась, стоила уже 3 миллиона. Я гонорар со сберкнижки даже брать не стала, он и сейчас там лежит и превратился в 7 рублей. Плюс какие-то мелкие компенсации. И проценты за все эти годы.
А на допечатку был заключен новый договор, я получила полтора миллиона рублей и вправду ненадолго стала миллио-нершей, как прочила мне англичанка. На полшапки могло бы хватить.

 2004 г.

Дочь президента

Однажды я нашла на московской улице лошадиную подкову. Это было немыслимо по тем временам, когда лошадей в городе мы видели только в составе конной милиции. Но что было делать конной милиции на нашей захолустной улочке?
Тем не менее полустертая и измазанная в глине подкова ле-жала передо мною, а такая находка, как известно – к большой удаче.
Дома меня ожидало письмо от папы. Из Монреаля! Он при-глашал меня погостить в Канаду. До этого не было и намека на такую возможность. Это все подкова! Ну, и конечно, мой добрый волшебник папа.
Повезло мне по полной программе!
Во-первых, тогда праздновалось столетие Канады, это был 1967 год.
Во-вторых, в этот год в Монреале на островах посреди бур-ной реки Святого Лаврентия проходила Всемирная выставка, и бродя по ее павильонам, я побывала в сотне стран, повидала столько разных людей...
В-третьих, на торжества приехал легендарный президент Франции Шарль де Голль.

Приезжали при мне и многие другие знаменитости. Англий-ская королева, например. Но я с ней не встречалась. И она тоже никого не захотела видеть. Ради нее на весь день закрыли для по-сещения Всемирную выставку, и по телевидению показывали, как королевский кортеж колесит от одного павильона к другому по словно вымершим островам Экспо.
На выезде в город, когда вокруг автомобилей появились прохожие, королева, судорожно вращая дверную ручку, подняла боковые стекла. А когда к ней приковыляла девочка на костылях, с букетиком цветов, королева демонстративно ее не заметила. Положение спас принц Филипп: улыбнулся девочке и поговорил с ней. Впрочем, я отвлеклась. Рассказ о другом.

Президент де Голль захотел видеть многих. Он проехал в от-крытом автомобиле долгий путь от старинного Квебека до кокет-ливого Монреаля, этого «второго Парижа». На всем пути он улы-бался и махал рукой радостно вопившим франкоязычным канад-цам, которые бесконечным коридором выстроились вдоль всей трассы. Он выступил с потрясающей речью перед жителями Монреаля, заполнившими обширную площадь перед мэрией. Он пожал руки всем членам дипломатического корпуса, приглашен-ным в мэрию.
Незадолго до этого на папином рабочем столе появилось изящно оформленное приглашение. Так и так, президент Фран-ции генерал де Голль приглашает Вас встретиться в мэрии... По-жалуйста, подтвердите, что придете. Все это по-французски, ко-нечно.

Здесь надо сказать о моем папе. Он был высокий, стройный, светловолосый и сероглазый. Он был быстрый и порывистый, успевал выполнить массу дел. У него была быстрая красивая по-ходка и красивый, может быть, слишком громкий голос. Его распирала энергия, и он излучал ее. Голосом тоже. С ним всегда было интересно, как ни с кем другим. Он очень много знал и умел приложить свои знания самым неожиданным образом. А когда он чего-то не знал, то не скрывал этого, а с аппетитом погло-щал новые знания. Его любили подчиненные, а я – я боготворила! Всегда волновалась за него и заботилась, как о любимом ребенке. Мой папа!
Он был – Первопроходец. Всю жизнь задумывал, строил, открывал, каждый раз начиная с нуля. В тот момент он был первым Генеральным консулом Советского Союза в Монреале. Он основал это консульство, и в его здании сейчас, спустя мно-гие десятилетия, висит папин портрет. Портрет попросили у меня нынешние сотрудники консульства.

Но тогда еще не наступило время для воспоминаний. Жизнь мчалась вперед. В бутике недалеко от консульства я купила для визита в мэрию маленькое платье из коричневых кружев. Мне понравились в нем пышные длинные рукава. Зато само платье было чуть длиннее рукавов. Царствовала мода «мини», и мне нравилось быть девчонкой в коротеньком платьице, из которого я выросла.

В назначенный день и час мы с папой поднялись на просто-рную верхнюю террасу мэрии, где собрались члены дипломати-ческого корпуса. Терраса выходила на площадь, кипевшую воз-бужденными людьми. Над мэрией кружили вертолеты, а на кры-шах окрестных зданий притаились снайперы охраны.
И вот на террасе появился Шарль де Голль. Он начал гово-рить, и это было, как удар грома, как голос с неба. Известно, что де Голль брал уроки ораторского искусства. Несомненно, он брал их у хорошего учителя и сам был блестящим учеником. Ни до этого, ни после я не слышала такой проникающей в душу речи. Мои знания французского в основном были почерпнуты из под-строчных переводов диалогов в «Войне и мире» Толстого. Но ка-залось, я поняла все, что он говорил. Особенно заключительные слова: - Да здравствует Монреаль! Да здравствует свободный Квебек! Да здравствует французская Канада! И да здравствует Франция!
Неистовый рев поднялся на площади. Мы присутствовали при первом всплеске давно назревавших политических страстей, отголоски которых давали о себе знать еще много лет спустя. Но и это не главное, о чем я хочу рассказать.
Члены дипломатического корпуса стали подходить к де Гол-лю и почтительно пожимать ему руку. Он терпеливо выполнял протокольные обязанности. Несколько сотен рукопожатий! По-сле утомительной дороги от Квебека, после столь накаленной ре-чи, под рев толпы и вертолетов охраны...
Я посчитала неловким беспокоить усталого человека еще и своими рукопожатиями, и сказала об этом папе. Он тут же стал радостно рассказывать коллегам по дипкорпусу, что дочка гово-рит – жалко беспокоить дедушку, он так устал. Но чтобы совет-ский консул не пожал руку президенту Франции! И мы с папой тоже подошли к де Голлю.
Очень высокий, даже выше моего папы. Невозмутимое лицо, темные круги под глазами, большая теплая ладонь...

Рядом с де Голлем была средних лет женщина, и она забот-ливыми и тревожными глазами смотрела на него. Никто не об-ращал на нее внимания.
Надо быть любящей и любимой дочерью русского консула, чтобы безошибочно понять: это дочь французского гостя! Я была единственная, кто подошел к ней и пожал ей руку. Она от-ветила мне благодарным взглядом. Я заглянула в ее глаза – она была углублена в заботу об отце. Не знаю, почувствовала ли она в долговязой девчонке в коротком платье родственную душу.

Прошли годы, и я услышала по радио, что Шарль де Голль похоронен в маленьком французском городке, где он провел по-следние годы жизни.

А коричневое кружевное платье и сейчас лежит на антресо-лях, избежав даже малейшего соблазна быть проданным в безде-нежные времена или переделанным в модную блузку. Ведь оно – часть истории, память о замечательных людях, которых больше нет. Оно – память о великих чувствах преданности и любви.

P.S. Я перечитала свой рассказ и почувствовала, что в нем чего-то не хватает. Как звали дочь президента? Я тогда узнала ее имя, но теперь забыла. Прошло столько времени. И в каком французском городе находится кладбище, где упокоился прези-дент Франции?
Я позвонила в посольство Франции в Москве и попросила соединить меня с пресс-атташе. Любезная женщина выслушала мой вопрос, сказала «одну минутку», и в телефонной трубке по-слышались ее звонкие удаляющиеся каблучки. Она очень скоро вернулась и сообщила, что президент де Голль похоронен в го-родке Коломбе ле-Дё-Эглиз.
- А дочь, как звали дочь?
Женщина вздохнула и ответила, что в справочнике «Кто есть кто во Франции» о дочери президента нет ни слова. Я не отступа-лась:
- А где это можно узнать? Может быть, кто-нибудь из со-трудников посольства помнит?
Меня попросили перезвонить на следующий день. Назавтра доброжелательная пресс-атташе с сожалением сказала, что имя дочери президента де Голля не помнит никто.
Но ведь я ее помню, как сейчас, и этой незаметной и великой женщине посвящен мой сбивчивый рассказ. Так пусть она всегда живет в этом маленьком рассказе.

 2004 г. 




 Лина Тархова

«ИНОГДА Я ДАЖЕ ЗАБЫВАЮ, ЧТО ТАМ,
НА ЭКРАНЕ,— МОЙ СЫН»

Этот мальчик проглотил атом солнца. Так сказал о Сергее Безрукове его учитель, а потом и главный режиссер Олег Таба-ков. Страна залилась смехом, когда голосом юного актера заго-ворил в телевизионных «Куклах» президент Ельцин. «Эт-тта…понимаешь…Ну, проспал я в самолете в Шенноне…»
Жаль, но лучших работ Безрукова большинство его поклон-ников не знают, хотя он следует старинному завету: «Худож-ник должен работать, как рудокоп, застигнутый обвалом».  Он уже сыграл столько, сколько не всякий актер, завершающий карьеру. Спектакли в крошечной «Табакерке» (театр Олега Та-бакова), во МХАТе, в Ермоловском, в антрепризах, самостоя-тельные работы, фильмы… Самый известный из них – культо-вый телесериал  «Бригада», где Безруков создал обаятельнейший образ бандита Саши Белого. Притягательность этой кинолич-ности многие даже ставили  актеру в вину – уж очень хорош этот убийца: за друга готов хоть в огонь, хоть под пули, умеет любить женщину, способен на благороднейшие  душевные поры-вы, отрыт для страдания и сострадания. Ох, сколько подрост-ков мечтают ему подражать!
После  «Бригады», как бы в извинение за грешного героя, Безруков сыграл «хорошего» участкового инспектора милиции, но, честно говоря, куда менее убедительно. Зато неожиданным и интересным оказался в роли Христа в экранизации « Мастера и Маргариты».
Но я пишу не критический разбор работ актера и даже не о нем самом. Мне вот что интересно: существует такой человек - в 30 лет  уже  сложившийся актер. Режиссеры рвут на части. Женат на любимой женщине. Зрители… Уже три года подряд Безруков - первый в списке любимцев публики. По всем парамет-рам он – счастливый, состоявшийся человек. Так вот - как вы-растают такие необыкновенно счастливые люди?

«Вопрос в глазах сына»
 У кого и спросить об этом, как не у самых осведомленных людей - родителей?
Виталия Безрукова, папу, театралы знают по спектаклям те-атров Маяковского, Пушкина, Сатиры. В  «Квадратуре круга» его герой признается в любви. «Чем докажешь?» – интересуется ба-рышня. Единым махом Безруков вспрыгивает на стол и обруши-вается оттуда к ногам возлюбленной, успевая  прокрутить в воз-духе сальто-мортале. Он мог запросто сплясать чечетку на руках. Обаятельный, техничный, наполненный невероятной энергетикой – это сначала говорили об отце. Потом сказали о сыне.
- Я был так занят своими делами, театром,  – это Безру-ков-папа рассказывает, - что довольно долго не слишком внима-тельно относился к растущему рядом человечку. Жизнь вел, при-знаюсь, довольно легкомысленную, как это и принято в актер-ской среде.
Однажды поймал взгляд Сережи, было мальчику тогда лет десять. Какой-то вопрос почудился в его глазах. И так меня тро-нула серьезность детского взгляда, что решил заняться ребенком. Пока не поздно.
Решительно отстранил всех друзей. И оказалось, это не дру-зья, а собутыльники. Как только перестал тратить на них время и гонорары, они исчезли, и слава Богу!
До этого я воспринимал реальность затуманенным мозгом, трезвость позволила сделать неожиданные открытия. И самое важное из них: сын стоит того, чтобы посвятить ему часть жизни. Тем более что профессию, это я уже вперед забегаю, он выбрал очень жестокую.
- Может оказаться, что ты не будешь востребован. Не боишься?
- Нет, я своего добьюсь.
- Тогда держись.
И, думаю, теперь никто не станет спорить, артист он вы-дающийся. Вот есть ряд, а он из этого ряда выдается. Правда, я-то считаю, что сын у меня гениальный, Не удивляйтесь, чувство скромности у меня еще с детства кастрировано. Но  как бы там ни было, Сережа – состоялся. И я могу с полным правом сказать, что имею к этому  отношение. Я сейчас режиссер, автор  сына. Вме-сте мы сделали уже несколько спектаклей. Первый - «Жизнь моя, иль ты приснилась мне», о Есенине;  второй - «Ведьма» – по моей пьесе, написанной по мотивам рассказов Чехова. Обе вещи по-ставил я.
А началось все с вопроса в глазах маленького сына. Что-то его тревожило, пугало… Мне страшно при мысли, что я мог это-го не увидеть! Сейчас между нами такая связь, такое взаимопо-нимание… Это порождает особую ауру, которая влияет и на ху-дожественный результат.
Недавно у нас прокатилась очередная волна борьбы с бес-призорностью. Что мы услышали от родителей? Жизнь невоз-можно тяжела, нам некогда заниматься детьми – они гибнут, куда смотрит правительство, государство обязано! Оно, может, и обя-зано, и даже несомненно обязано, но ты начни с себя! Кто точнее и тоньше почувствует, что нужно твоему чаду?
- Откуда вы такой …понимающий?
- Я волжанин. Горжусь своим происхождением. Где еще люди называют себя по имени реки? Нет ни енисейцев, ни мисси-сипцев. А волжане, волгари – пожалуйста. Когда пришлось ото-рваться от родных мест, я учился в Москве, в школе-студии МХАТ, мы, волжане, держались кучно, друг за дружку стояли горой. Правда, от оканья пришлось срочно освобождаться.
 Корни – крестьянские, русские. Хотя, судя по яростным вспышкам эмоций, которым я подвержен, не обошлось в роду и без татар. Наша деревня в ста километрах от Нижнего Новгорода, а туда-то ордынцы доходили…
Стоит деревня на высоком-высоком берегу. Представляете, ты выше птичьего полета! Ты – сила! Необыкновенное ощуще-ние…
И Сережа  безумно это место любит. Там есть высоченная Лысая гора, оттуда вдаль далеко-далеко видно. Места эти потря-сающе Мельников-Печерский описал. Когда в деревню приезжа-ем, нас так  встречают – настоящий праздник родовой! А иногда мы туда потихонечку добираемся, чтобы в тишине на той круче полежать…
- А кто был ваш отец?
- Настоящий офицер, чекист, воевал. Партбилет в кар-мане носил, а не в сейфах прятал. Дед был крепкий крестьянин, трех лошадей имел. У нас с Сережей сейчас три машины – «БМВ», «Нива» и «Девятка». Это же сколько лошадиных сил? Дед бы и не поверил.
Артистов в роду не водилось, я в это дело случайно попал. Пытался поступить в Свердловске на юридический, это в 17-то лет, а туда берут людей со знанием жизни. Провалился.
 Не представлял, как появлюсь дома ( мы тогда уже в Ниж-нем жили) после такого позора. Болтался по вокзалу. И тут при-ходит поезд, на котором свердловский театр возвращался с гаст-ролей. Разгружали декорации, что-то там застряло, рабочий мне: «Что стоишь, подмогни». С этого все и пошло. Сначала был в по-становочной части на подхвате. А однажды, как это и бывает, пе-ред самой премьерой «Иркутской истории» запил исполнитель главной роли, Родика. Паника! Спектакль срывается. А народный артист Буйный невозмутимо так говорит:  "Да вон стоит в кулисе живой Родик». Главреж кричит: «Кто там? Выходи!»
Положение было отчаянное. Внешне я, видимо, роли соот-ветствовал. Да и умел кое-что -  меня отец петь научил, плясать научил. Вечерами заставлял стихи читать, а я и своими баловал-ся. Словом, дали мне текст роли, к утру я уже знал ее наизусть.
- Судьба?
- Да. А мне всегда везло. И прежде всего на хороших людей. Буйный, колоритнейшая личность, много со мной гово-рил. «Знаешь, парень, из тебя может выйти толк. Но артист – та-кая же профессия, как другие. Вдохновение, талант – только ос-нова. А есть еще ремесло. Надо, например, уметь профессио-нально смеяться. (Виталий Сергеевич вдруг заливается  едким, мелким смешком, и скоро уже хохочу и я – Авт.) И плакать надо уметь по-разному, независимо от настроения. (Глаза, еще полные куража, заволакивает влагой, и по щеке моего визави скатывается скупая мужская слеза).
Буйный советовал поступать только в школу МХАТа, о ко-торой я и понятия не имел, дал денег на дорогу, родители-то ни-чего о моих планах не  знали.
А в Москве экзамены шли уже к концу. Меня это не смути-ло: «Я артист, могу удостоверение показать». – «Ну, раз ты ар-тист, почитай нам что-нибудь». – «Только я на второй курс хочу, мне лет уже много, целых 19!" Цепкость такая была, хватка кре-стьянская. Провинция приехала! Но не наглая, а уверенная в сво-ем праве.
Педагоги хохотали. У меня  была страсть к монологам. И я начал…Печорина, Онегина, Гамлета… «А Чацкого можешь?» – «Еще как!» – «А сплясать?» Я в пляс. «А спеть?» – «Пожалуй-ста!»
Хотя курсы были в основном набраны, меня зачислили, но, конечно, на первый курс. После выпуска собирался в свердлов-ский театр, там меня ждали, но пришла заявка на меня от Охлоп-кова. Правда, в театре Маяковского я долго не задержался, пере-шел во МХАТ, и этот театр дал мне прописку,  дал комнату, ря-дом с Центральным телеграфом. Через год меня позвал Борис Ра-венских (театр Пушкина – Авт.) на роль Есенина. В театре я ее не сыграл, так вышло. Хотя все равно стал первым исполнителем роли Есенина (он ведь долго был персона нон грата), случилось это на телевидении, в спектакле «Анна Снегина». А почти через сорок лет Есенина сыграл в моем спектакле сын.
Есенин для меня не просто великий поэт, а человек огромно-го значения. Даже можно сказать - спаситель. В молодости я не верил в Бога, но истово, искренне – в партию и в комсомол. Пока сам носом не ткнулся… У меня друг есть, хорошо информиро-ванный, из ФСБ. Я ему как-то говорю, потрясенный: «У наших партлидеров двойная мораль!» Он: «Даже тройная!» 
Я пережил полное разочарование. И образовавшуюся пусто-ту в душе занял Есенин. Для меня он  великомученик, постра-давший за Россию. Да, пил, женщин любил… Но ведь не муж-чин!
Есенин сказал правду о крестьянах – сколько их погублено было советами. Читали его «Страну негодяев»? Так он револю-ционную Россию назвал. После этой вещи становится понятно, за что его убили, а я уверен, не сам он себя загубил.
- Вот откуда у сына любовь к поэзии…
- Я отбирал стихи для Сережи, тщательно отбирал, что-бы сын не тратил время на пустоту. Мы с ним изучали литерату-ру, культуру не только по книгам. Вдвоем объездили все Под-московье, Золотое кольцо, Пушкинские горы… По алее Керн гу-ляли, купались в прудах Ясной Поляны, в Карабиху к Некрасову наведались. Мама не могла с нами странствовать, у нее регламен-тированный рабочий день.
В стогах ночевали, в лесу; в Михайловском нас во флигель пустили спать, наверное, по лицам было видно, что вреда от нас не будет. Ночь! Сережа читал стихи, сторож слушал, раскрывши рот – сколько же мальчишка знает!.
Я сына напитывал хорошей водой. Отчего человек болеет? От плохой воды, он ведь на 90% из влаги состоит. Показывал ис-тинные святыни. Отсюда у него такой багаж – большие чувства, искренность, чистота. Он даже в коммерческих, антрепризных спектаклях полностью выкладывается. И зал видит: вот искусст-во. Другие артисты, очень хорошие, очень известные – так, тех-нят. А парень себя сжигает. И публике передается священный огонь.
Так нельзя, на разрыв аорты. «Тебя не хватит до конца, рас-пределись!» Душа артиста похожа на трансформаторную будку – откроешь, а там все гудит под немыслимым напряжением. Да ведь так сгореть можно!

«Постарайся это полюбить»
 Я иногда даже забываю, что там, на сцене – сын. Думаю – откуда это все?.. Из детства, из наших путешествий, когда он слышал: «Смотри, мальчик, постарайся это полюбить».
Я написал для Сережи на первом курсе две сценочки о Пуш-кине, и он играл. Табаков смотрел – пацану 17 лет, и уже стра-стями живет, на чистом французском изъясняется. Ведь Алек-сандр Сергеевич и по-французски сочинял. И Олег Павлович ска-зал: «Этот паренек заработает себе на кусок хлеба с маслом. И с икрой». И еще сказал, уже после выпускного спектакля: «Этого артиста сделали без меня. Я только закрепил кое-что и дал ди-плом».
Сколько я поставил с ним отрывков! Все отснял на видео, мы их потом помногу раз смотрели, разбирали. Я учил Сережу: «Милый, пробуй все. Если ты можешь только говорить со сцены, останешься нищим. А ты пробуй все. Не зовут в драму –  спой, на гармошке сыграй (в музыкальную школу его сам отвел). А нет – так спляши. А нет – пародию выдай. А не хотят от тебя всего это-го – замкнись и напиши что-нибудь свое.
- Вы так тесно связаны с сыном… А способны по-смотреть на него «нейтральным», несубъективным взглядом, увидеть  недостатки?
- Не то слово! Я заметил даже, ему замечаний мало де-лают, знают – все скажет отец. Я ведь хожу на все Сережины спектакли. В нарушение всех правил сижу в первом ряду, хотя Станиславский, как известно, считал: ближе, чем с пятого ряда на сцену смотреть нельзя. Недавно я ушел из театра Сатиры, чтобы целиком отдать себя сыну. А раньше, когда был занят в спектак-ле, и в первом ряду меня не было, Сережины партнеры говорили: «Плохо без вас!  Когда видим ваши глаза, такая помощь идет!» Юрий Любимов (я, конечно, себя с ним не сравниваю) сигналит артистам фонариком, а у меня все читают по лицу.
Если у Сережи что-то не ладится, ему сейчас же  сигнал идет. Как-то на есенинском спектакле вынужден был сына просто спасать. В антракте к нему побежал: «Ты плачешь целое дейст-вие, а ведь мы только две сцены выстроили, где у Есенина слезы подступают. Это натура трагическая, ты же играешь мелодра-мочку». Каково сыну, признанному артисту, лауреату и т.д . и т.п., это слушать? А слушает. Подсказал ему чисто технические вещи, и он их принял. Сын мне верит.  У нас полная взаимность, это как в любви. Односторонняя любовь хромает. В семье, если кто-то один только любит, ситуация трагическая. А мы одно це-лое. Когда продюсеры начинают со мной интриговать, я говорю: «Вы играете с огнем. Тронете меня, и поплатитесь, сын вас за-черкнет. А ведь он вам нужен, а  не вы ему».

«Чистоту сыграть нельзя»
- А какое место в семье Безруковых принадлежит маме?
- О, мама – это наша душа. Мой первый брак оказался недолгим, По молодости лет сошлись, жена тоже была актриса, но скоро разбежались, благо, не было детей. И зажил я, молодой, тридцатилетний, холостой жизнью. Дверь в дом не закрывалась. Романы, попойки… Мама  приехала, посмотрела на все это без-образие и сказала, да так спокойно, что у меня даже мурашки по коже побежали: «Виташенька, ты ведь гибнешь. Для чего я тебя рожала, вынянчила во время войны? Ты умирал, тебя уже под об-раза положили, а ты как закричишь! Господь тебя оставил жить. Неужели для этой скверны?»
Уехала мама в нашу деревню и скоро вернулась, показывает фотографию  чудной девочки с глазами, как у олененка. Такой чистоты глаза, такой настоящести… Я так изголодался по этому, здесь, в Москве, все вокруг казались фальшивыми. Профессия накладывает отпечаток – и мужчины и женщины и в жизни про-должают играть. Девушка на фотографии просто пронзила мою душу. «Кто такая?» – «Твоя троюродная племянница». Вот это да! В деревне много Безруковых да Суровых, она, оказалось, из Суровых. «Помнишь, дядя Миша с фронта пришел, ты на нем верхом катался? Его дочь. Так тебя любит! Все газетные вырезки хранит, помнит, когда ты по телевизору выступал» – «Мам, да она просто чудо!»
Я сразу же написал письмо, не Наташе, нет, ее матушке. А через месяц мы встретились и с троюродной племянницей. Это не сыграешь – когда чистая белая кожа от волнения идет пятнами. Беляночкой стал ее потом называть.
Нас оставили вдвоем. Стоит она, райцентровская девочка, только что после техникума. «Наташенька, ты про меня все зна-ешь?» – «Все знаю». – «Пойдешь за меня?» Как заплачет: «Пой-ду».
И вот как все в жизни связано. Недавно я написал для Сере-жи пьесу о Пушкине, всю пушкиниану перелопатил. Почему Александр Сергеевич сватался к совсем юным Олениной, Ушако-вой, Натали была четвертой? Все они были воплощением чисто-ты, а ему, после всего прожитого, романов бесконечных, после болезней заразных нужно было омыться...
Опытным глазом я сразу оценил и душу, и лицо, и фигурку. Это моя Натали!
Через месяц приехали мы с другом на Волгу и была настоя-щая русская свадьба. Наташенька похудела за время разлуки страшно. Мало ли что московский артист отчубучит? Вдруг все – игра? Тогда, говорит, мне только бы одно оставалось – с обрыва в Волгу, как Екатерине из «Грозы».
Невеста была вся в белом, как облачко. «Сереженьку мне ро-дишь?» Не поднимая глаз: «Рожу». И года не прошло: «Вот, про-сил Сереженьку, получай».
Неискушенное юное создание и опытный сердце-ед…Тридцать лет – возраст для мужчины опасный. И длился он у меня, опасный  возраст, до сорока, до того самого момента, когда поймал в глазах сына страх. Только Натали моей обязан тем, что семья наша сохранилась. Только русская женщина способна все вытерпеть, все понять. Всегда Сереженька был ухожен; я, что бы ни происходило, после всего был в крахмальной рубашке.
И всегда она ждала. Это моя спина, надежнейший тыл. Ната-ли красивая, иногда в компании кто-нибудь «глаз положит". На-чинает ухаживать, а она: «Посмотрите на моего мужа». В том смысле, что разве лучше кто-то может быть? И ухажеры ретиру-ются.   
На своем 60-летии я сказал: «Ты соединила в себе все, что есть лучшего в женщине. И любовница, и мать, и друг».
Повезло! Знаю семью, там муж часто ездил в командировки. Возвращается, а в доме, как сказал поэт, пахнет воровством. А дети, как собаки, чуют беду. Или вот приятель, оставил двоих де-тей. «Ничего, - говорит, - злее будут».
У нас дома Сереженька видел лад да любовь. И это ему пе-редалось. Каждый день звонит или на автоответчике оставит:  «Пупусики мои, как вы? Люблю, целую». У сына теперь своя се-мья.
- Похожа она на вашу?
- Это другое поколение. Однако, вижу, когда сын о сво-ей Ирише говорит, глаза загораются. Хотя все, конечно, сложно, у нее ведь сын шестнадцати лет. Такой возраст ранимый. Маль-чик весь в компьютере. С ним бы на улицу, в лес… Но мы не мо-жем вмешиваться. Взял его как-то на дачу и на проселочной до-роге на длинной веревке привязал  к машине санки. Он потом рассказывал: «Мы такую скорость давали – все пятьдесят!» Це-лый день с ним  в снегу кувыркались.
Я и с маленьким Сережей так же «глупел», становился на его уровень. Сам рыбалку не люблю, особенно, когда не клюет. А сын может целый день в воде стоять. И я с ним стою. «Закидуш-ку» ему из воды,  изображая собаку, приносил.
Никогда не было так: ну ладно, пойдем. Наоборот – что тебя занимает, то интересно и мне.
Вы спросили в самом начале – как вырастают счастливые де-ти? Не знаю. Это же мне с сыном везение, судьба такое подарила. Моя заслуга здесь одна – вовремя спохватился.
Вот что я сделал умно… Знал по себе, что между мальчиш-ками соревнование только в плохом. Кто-то плюнул кому-то в спину, а я храбрее, я дам пинка. И у Сережи такое начиналось. Я всю эту дружбу прекратил. Как своих приятелей когда-то отсек.
- Сын не сопротивлялся?
- Да я ему всех мальчишек заменил. Хочешь в футбол? Играю с ним на износ. Рыбалка? Пошли хоть в два часа ночи. На велосипеде? Приладил на наш старенький велик второе седло, и на этом шикарном экипаже мы намотали сотни километров.
Вообще-то одноклассники у Сережи все хорошие, все со-стоялись, к ним он потом «вернулся». Но в детстве… Я знал, что могу дать сыну больше, чем все они вместе взятые. Со мной было интереснее.
- Теперь заслуженно пожинаете плоды.
- Да, можно так сказать. Хотя у человека творческого всегда есть проблемы. Вот я считаю, что режиссеры относятся к Сереже потребительски, просто  эксплуатируют его данные. Ино-гда вижу безжалостное  отношение. В театре – роль за ролью, и все делается в кратчайшие сроки. А если бы надорвался? И роли не всегда те, каких заслуживает.
Но мы ждем. Гамлета ждем. А для Хлестакова какое мы с Сережей нашли решение! Но не дают играть Хлестакова. Зато Пушкина в театре Ермоловой он сыграл. Это я набрался смелости ее написать.  Папа еще в детстве меня учил: «Виташа, полагайся только на себя. Сам себе не поможешь – никто не поможет». Тем более в театре, этом террариуме единомышленников. Помню, страшно отругал сына на первом курсе. Тот вышел после испол-нения отрывка: «Я, наверное, плохо сыграл?»  Я прямо взвился: «Да кто тебе сказал? Поругать всегда найдется кому. Хвали себя: «Я это сделал гениально».
- Хвалить ребенка – это, к сожалению,  не в нашей традиции  воспитания.
- В русских семьях без конца детей ругают, одергивают, шлепают. Не то в еврейских. Там маленькому мальчику дают скрипочку, он пилит, ему говорят: «Гениально!» И получается Ойстрах. Похвала обладает огромной подъемной силой. А наши родители долбят: «Ты быдло. Только и можешь, что ширяться».
…В общем, Сережа сыграл Есенина, Пушкина.  Почему Пушкин? Артисту, если он серьезно думает о карьере,  о своем имидже, следует играть великих людей. Во-первых, от своих пер-сонажей чем-то напитается; во-вторых, его имя в сознании зрите-лей будет связано с крупными личностями. И это полезно не только для него самого, но и для искусства вообще. Мне кажется, я уловил то, что нужно сейчас зрителю – он хочет настоящего, светлого. А его окунают в … Хотят доказать, что он мурло. Я уже в театр боюсь ходить, обязательно на какую-нибудь мерзость на-ткнешься. Последнее, на что решился, был спектакль Марка За-харова с одним из любимых моих артистов, Димой Певцовым. Так там в две струи мочатся на голову персонажу и занимаются онанизмом на авансцене.
В чем меня хотят убедить? Что человек – мерзость? Знаю много тому примеров. А вы другое покажите. Мы с Сережей ищем ДРУГОЕ. Его дьячок из «Ведьмы» женился на  распутной  красавице-ведьме. Она ждет ребенка. Начинается метель, буду-щая мать может заблудиться в темноте. Дьячок забирается на ко-локольню и что есть сил звонит, чтобы любимая нашла дорогу домой. А вдруг она носит не его ребенка? Да какое это имеет зна-чение? «Он же божье дитя!» Дьячок жертвует собой, чтобы спа-сти неверную, обожаемую женщину.
Когда я пытаюсь объяснить, чем мы с Сережей занимаемся, говорю так: «Это – не бутерброд из «Макдоналдса», а настоящая картошечка на настоящем масле да с хорошим куском мяса».
Так и живем. Он звонит: «Батя, как дела?» – «Знаешь, а я нашел решение той сцены…» - «Да? Ну-ка, расскажи!» Господи, да что может быть лучше?

 Мне всегда казалось - я вполне примерная мать, да и муж часто упрекал  в том, что слишком люблю дочь, и это ее непременно испортит. Да, люблю, да, обожаю. Мы можем го-ворить о самом тайном, мы вместе ходим в гости и в театр… Но разве сравнить это с тем, что сделал для сына Виталий Безруков? Должны ли родители вот так  подчинять свою жизнь детям, посвящать им себя без остатка? Не знаю. Но вышла я после встречи с отцом знаменитого актера с чувст-вом великого стыда.
 




Ю. Каграманов

Был ли Гёте мусульманином?


   
    Наверное, никому из тех, кто когда-либо писал о Гёте, имя же им легион, не приходило в голову задаться вопросом, постав-ленным в заголовке. Он возник «вдруг», буквально за последние несколько лет. Обратитесь к Интернету, впишите в поисковое ок-но «Goethe und Islam» и вам предложат необъятное число сайтов на эту тему. Среди них – множество исламских сайтов (заметим, что Интернет – основное средство распространения мусульман-ства в Европе), где прямо утверждается: Гёте  б ы л  мусульмани-ном. Встречаются «уточняющие» суждения: вынужденный жить в не-мусульманской стране, Гёте был крипто-мусульманином. И более сдержанные суждения: Гёте был мусульманином, не впол-не отдавая в этом отчёт самому себе.
   Не сенсация ли? «Величайший из немцев», поэт и мысли-тель, давший имя европейской цивилизации, с лёгкой руки О.Шпенглера именуемой «фаустовской», был, оказывается, от-ступником от христианства и «первым в современной Европе» «сыном Аллаха».
   Вот типичное суждение: «Хотя он прожил в не-мусульманской стране, он всем сердцем принял и декларировал приверженность исламу и утверждал, что нет Бога, кроме Аллаха, Единственного, и что Его посланцем был Мухаммед, да благо-словит его Аллах». Это говорит некий шейх Абдалькадир ал-Мурабит (http: // www. themodernreligion. com / convert / goethe. htm). В другом сайте имя Гёте фигурирует в списке известных на Западе людей, действительно обратившихся в ислам, среди кото-рых – Роже Гароди, Морис Бежар, Майкл Джексон и прочие. А в брошюре «Брат Иоганн Ибн(!) Гёте» («Bruder Johann Ibn Goethe»), выпущенной в 2005 году неведомо где обретающимся издательством «Исламская библиотека», говорится, что Гёте должен послужить «мостом между Востоком и Западом»; подра-зумевается: мостом, по которому «сыны Аллаха» прошествуют на Запад, чтобы покорить его силою своей религии.
   В доказательство «мусульманства» Гёте приводятся, во-первых, «Западно-восточный Диван» и, во-вторых, отдельные его высказывания, сделанные по тому или иному поводу. Скажем, когда Гёте направляется к Марианне фон Виллемер (которую, прочитав Хафиза, он называл «своей Зулейкой»), чтобы сделать ей предложение, у него в пути ломается карета и он поворачивает назад, а в письме к другу пишет: «Итак, мы должны остаться в исламе, то есть в полном подчинении воле Божьей». В другой раз, по поводу холеры 1831 года: «Все мы остаёмся в исламе, ко-торый учит нас мужеству». Есть ещё несколько высказываний в таком же роде (все они кочуют из сайта в сайт, выделенные жир-ным шрифтом). Взяты они из писем или из разговоров с Эккер-маном, но приводятся без ссылок (отчего я не мог проверить их подлинность). Тем не менее, выглядят они вполне правдоподоб-но: Гёте  м о г  так говорить. Из чего, однако, вовсе не следует, что он обратился в ислам.
   На самом деле, Гёте, конечно, был христианином; или, точнее, стал им, пройдя через период «эпикурействующего воль-нодумства». Об этом свидетельствуют и «Признания прекрасной души» (помещённые в «Годах учения Вильгельма Мейстера»), удивившие Европу, дотоле считавшую автора «Вертера» безбож-ником; и последующие его неоднократные professions de foi (ис-поведания веры); и, конечно, главное его произведение – «Фа-уст». Вот Фауст, тот, действительно, был отступником от христи-анства (хотя, конечно, не в сторону ислама, а, так сказать, в пря-мо противоположную сторону), и то не до конца; вспомним хотя бы сцену, где звон пасхальных колоколов и ангельский хор удер-живают его от самоубийства. Но Гёте – не Фауст; хотя между ними, конечно, много общего. Он не мог бы о себе сказать:
          Но я к загробной жизни равнодушен.
          В тот час, как будет этот свет разрушен,
          С тем светом я не заведу родства.
          Я сын земли.
Хотя сыном земли был нисколько не в меньшей степени, чем его герой.
   Другое дело, что у Гёте были трудные отношения  с церко-вью и с христианской догматикой; хотя надо иметь в виду и то обстоятельство, что догматическая путаница, отличавшая франк-фуртское лютеранство, в котором вырос Гёте, не слишком распо-лагала к беспрекословному правоверию.               
   «Наши проповедники стачивали себе зубы о скорлупу, меж тем как я смаковала зёрна» – эти слова, вложенные им в уста од-ного из своих персонажей,  Гёте вполне мог бы отнести к самому себе.                Но  вернёмся к вопросу об исламе. Что действи-тельно отличает Гёте, так это  в н и м а н и е  к исламу, необыч-ное для его современников, да и последующих поколений тоже (за очень редкими исключениями); внимание, из которого следу-ет «вживание» (если употребить позднейший термин) в предмет своего наблюдения.  В этом отношении Гёте остался в немецкой, да и европейской в целом культуре «инцидентом без последст-вий», как выразился Ницше.
   Уже в 23-х-летнем возрасте Гёте впервые прочёл Коран в латинском переводе; впоследствии он изучал арабский и некото-рые Суры одолел в оригинале. Гёте высоко оценил это произве-дение и его условного автора. «Стиль Корана, - писал он, - высо-кий, строгий, устрашающий (furchtbar), местами возвышающийся до истины». Мухаммед в его глазах – одновременно поэт и про-рок (интересно отметить, что у себя на родине Мухаммед перво-начально многими воспринимался именно как поэт и только как поэт). Впрочем, для Гёте периода «бури и натиска» поэт и пророк – это почти одно и то же.   
   Позднее Гёте уточнил, что Мухаммед - всё-таки «пророк par excellence», религиозный гений, «увлекающий все ручьи и речки в один и тот же океан», и только потом уже поэт. Пример-но тогда же он задумал написать драму «Магомет»; проект остал-ся неосуществлённым, но от него сохранились подготовительные наброски и в их числе стихотворная «Хвала Магомету» – правда, вложенная в уста его родных Фатимы и Али.
   И вот что важно отметить: Гёте считал Коран Богодухно-венной книгой, а Мухаммеда – именно условным его автором, лишь озвучившим то, что внушил ему Бог. И это вполне соответ-ствует мусульманским представления.    
   Много лет спустя Гёте открыл для себя персидскую клас-сическую поэзию, познакомившись с первыми (близкими к под-строчнику) переводами Хафиза (Гафиза), выполненными в 1812 – 1813 годах Иосифом Пургшталем, а также с отрывками из произ-ведений Низами и Джами, помещёнными в вышедшей чуть позд-нее «Истории изящной словесности Персии» того же Пургшталя.   
Хафиз вызвал восхищение у Гёте и подвигнул его к написа-нию одного из самых значительных его произведений – «Запад-но-восточного Дивана». Оно написано как бы «в соавторстве» с Хафизом; местами –прямо «от его имени». Наивно делать из это-го вывод о «мусульманстве» Гёте. Во-первых, есть тексты, кото-рые с одинаковым основанием могут быть вложены в уста му-сульманина и христианина. Сюда относятся, например, знамени-тые строки из «Моганни-наме» (это одна из частей «Дивана»):
          И покуда не постигнешь
          Этих слов: Умри и будь!
          Тёмным гостем в мире будешь
          Проходить свой тёмный путь. 
   Там же, где автор клянётся в верности Корану, Пророку и т.д., очевидно, что он просто на время перевоплощается в Хафи-за.
   Но интересно здесь и другое: Гёте дистанцируется от Ко-рана. Как
это делает и Хафиз (и в ещё большей степени – оставшийся неизвестным для Гёте Хайям, тоже, впрочем, считавший себя правоверным мусульманином). Особенно выразительна в этом отношении следующая строфа:
          Что книгой книг является Коран,         
          Я, мусульманин, истиной считаю.
          Но что вино от века – не обман:
          Когда я пью, я это понимаю.
          И что напиток ангелами дан –
          Не выдумка: я это нёбом знаю. 
   Наверное, Гёте догадывался, что вино у Хафиза, как и во-обще в персидской классической поэзии, - не натуральное вино, или, во всяком случае, не столько оно, сколько символ. А именно, символ духовной свободы, индивидуального воспарения «к выш-ним».
   Вот эта противоречивость Хафиза должна была особенно пленить Гёте. Потому что сам он глубоко противоречив. Как сви-детельствует, паче всех других его произведений, «Фауст», Гёте – поборник свободы, притом свободы деятельной, преобразующей изначально данный нам мир. Фауст всё время к чему-то стремит-ся, что-то придумывает, что-то строит; его девиз – «в движенье находить свой ад и рай». При этом он не забывает об удовлетво-рении эгоистических своих вожделений; точнее, с них он начина-ет, соблазняя Маргариту, что приводит её к гибели на плахе, ка-ковая влечёт за собою также смерть её матери и брата. И даже общественно полезная, казалось бы, предприимчивость Фауста ведёт к тому, что в жертву приносятся ни в чём не повинные ста-рики: вспомним историю Филемона и Бавкиды. И несмотря на всё это, на его стороне – несомненное сочувствие автора.
   В то же время в многострунной душе Гёте периодически звенит струна, которую условно можно назвать «мусульман-ской». Она настойчиво требует покорства воле Божией. Разуме-ется, эта тема присутствует и в христианстве; как в исламе при-сутствует тема свободы. Но последняя резче прописана в христи-анстве, а первая, наоборот, в исламе. Поэтому когда Гёте пишет, например, по поводу холеры «Мы остаёмся в исламе», он просто хочет подчеркнуть фатальность события.
   С точки зрения покорства Божьей воле весьма проблема-тичной выглядит вся деятельность Фауста. Он ведь пытается пре-образовать мир, который однажды был создан Первостроителем и Первохудожником – как известно, «хорошо весьма» (Бытие, 1, 31). Об этом сам Гёте напоминает, рисуя в том же «Диване» (в книге «Зулейка-наме») картину творения, опять же идентичную в глазах равно мусульман и христиан:
          Так коснел на груди Отчей
          Диких сил бесплодный рой,
          И ликуя, первый Зодчий
          Дал ему закон и строй.
Выйдя из периода «бури и натиска», Гёте высоко ценит за-кон и строй, данные миру сему Творцом, и вытекающее отсюда чувство меры и предела, предписанное человеку, - и это ещё одна «мусульманская» струна, звенящая в его душе. В то же время, как уже было сказано, Гёте сочувственно относится к Фаусту, кото-рый без конца  пытается что-то по-своему переделать.   
   Гёте не пытался уйти от антиномии (и потому не принял романтиков, односторонне возвеличивших мятежный дух, ока-завший заразительное влияние на всю последующую историю европейского человечества). Но он попытался решить её художе-ственными средствами. В прологе к «Фаусту» сам Господь даёт добро всем начинаниям «странствующего эскулапа» (как называ-ет его Мефистофель), даже если ему потребуется помощь духа зла:
          Он служит мне, и это налицо,
          И выбьется из мрака мне в угоду.
Что подтверждается в эпилоге, где ангелы отбивают у расте-рянных бесов душу Фауста и уносят её на небо.
      
 
 




Наталия Ясницкая

БЕЛЫЙ КЛОУН

На уставшей от нас планете
Родились мы в кукушкином лете,
И по воле безумного рока
Получаем ошибок уроки.

В школу жизни приходят дети,
У которых глаза стариков.
А уходят – младенцы седые,
Опершись на древко посохов.

Рисовальные черные доски
Безразличны, глупы и плоски.
Я рисую свой мир мелом,
И себя в нём – Клоуном Белым
Черкассы, 1970 г.

    ***
…Загасив свечной огарок,
И, спружинив в темноту,
К полусводам сонных арок
Прикасаюсь на лету…

И звенят-звенят стекляшки
Звезд, подвешенных в ночи,
Будто в скважине замочной
Кто-то пробует ключи…
Москва, 1973 г.

АВТОПОРТРЕТ
Завяжу я волосы травяным узлом,
Распишусь под тучею золотым пером!
Дождь прольется ведрами – соберу в горсти,
Тяжело ладонями целый дождь нести…
Москва, 1975 г.

ОБЛАКА
…Значит, так и суждено нам
Плыть, как этим облакам,
Ветром в небе удлиненным,
И надорванным слегка.

То сжимаются в объятьях,
То расходятся вдали
Наши ветреные братья –
Неземные корабли
Черкассы,  1973 г.

***
Как будто в картинной раме
Лицо в полинявшем платке.
В руке – колоски с васильками,
Корзина в другой руке.

Как будто в картинных рамах
И солнце, и хлеб, и труд.
 «Стихи о прекрасных дамах» –
О бабах, что в селах живут.
Черкассы, 1973 г.

ЛЕТО
Золотится в копнах сено,
Поле в маках, как платок.
Небо сбито в клочья пены,
Рыб серебряных поток…

Дождик сеет! Солнце светит!
Лето всех красней на свете –
Угощает пирогом
И парным молоком.


***
Вот и поздняя осень с дождями пришла.
Ветки кленов совсем почернели, набухли…
Как со старых сервизов позолота сошла
Облетевшей листвой на промокшие туфли.

Ты сегодня сказал, что не любишь дожди.
А на улице так моросило…
Мы решили вернуться, смотреть из окна на огни, –
Сквозь пергамент  тумана они колесили.

И, как будто нечаянно, касаясь  волос,
Ты, невинно шаля, рассыпал их на плечи;
То, шутя, то серьезно мне говорил,
Что едина природа, и дух человеческий вечен…

С колдовскою повадкой следя из угла,
Я морской амулет для тебя мастерила,
И вплетала в тесьму золотые слова, –
Оберег я тебе подарила.

Ночь стекала  по каплям, и ты ушел.
Я подумала: «Боже мой, как он красив!
Синий бархат ему бы безумно пошел!»
А на улице дождь моросил…
Москва, 1977  г.

АДАЖИО
               
Снега на Таллиннских пейзажах
Пестреют в линиях стволов.
И  черно-белые пассажи
Неторопливого адажио
Лениво катятся с холмов.

А там, за старой круглой башней,
Стоит скамейка менестрелей –
Моя скамейка с Даниэлем,
Как нотный лист любви вчерашней,
Как  навсегда забытый дом.
Таллинн, 1978  г.


***
Не то жена, не то невеста,
Обожжена влюбленным сердцем.
Обожжена, не влюблена,
Не то любовница, не то жена…
Москва, июнь 1978 г.

***
Между нами гора от ночи до утра
А с утра до ночи – дыра.
Не согреет ни солнце. Ни пламя свечи,
               
Не спасет и земная кора.

Между нами Гора и Дыра.
Москва, март 2004  г.

***
Любовь – коварная подруга
Она совсем не знает правил!
У женщины чужой хочу отнять супруга,
И мысленно молю, чтоб он ее оставил.
 
Вот почему до Старого Арбата,
Напрягши слух и мысли по ночам,
Я ощущаю милого, как брата.
Дай Бог прекрасных снов его очам.

И женщине чужой дай бог... Дай Бог!
        Москва, лето 1977 г.


ЦЫГАНКА
…  Старой цыганке вить и вить
Странных рассказов тонкую нить,
Тонкую нить в роковой узор,
Где непреклонный, любимый взор…

Взор, холодящий  сердце, как нож,
Душу томит, и бросает  в дрожь
Глупое тело. Хмелеет кровь!
Жарким закатом пылает любовь…

Сколько запретов, крест за крестом,
Вышито было на пламени том…
Только огонь разгорался не зря, –
Сладок и страшен пожар сентября!

Счастье на миг, а пепел потом
Буду ловить обожженным ртом, –
Старой цыганке вить и вить
Этого пламени алую нить…
Москва

ПРОЩАНЬЕ
Прилетела трясогузка.
Прокричала телеграмму,
Не по-птичьи, не по-русски,
Но по всем законам драмы

Обо мне успел подумать,
И со мной сумел проститься
Щебетаньем, клокотаньем.
И пощёлкиваньем птицы.
17 августа 2004 г.

ПУТНИЦА
Зима. Снега и снега,
И неба портал подвесной.
Снежинок парча дорога,
Но пахнет уже весной.

Отмерено полпути,
А в сердце волнуется кровь, –
Успею ли я дойти
Туда, где живет любовь?
Москва, 2007 г.

БЕГСТВО
Решила точно –
В эту среду
Все брошу, и
Скорей уеду.

Товарный поезд
Меня умчит
Куда – не знаю,
В какой ночи?

В зеленых смазках
Дорожных стрел
Деревьев черных
Саморасстрел.

Поляна, роща,
Дорожный столб –
Куда же проще?
Довольно… Стоп!

Сбежать подальше
От всех могу,
Но от себя убегу.
1981 г.


***
«Земную жизнь, пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу…»
Данте Алигьери

Прожив февраль почти до середины,
Вдруг, осознать весеннее сиротство
Любви и смерти, слитых воедино,
И их  неотвратимое господство,

Уже не в первый раз, теряя друга,
Тропой знакомой через бурелом
В лесу дремучем, прорываясь напролом,
С пути сбиваюсь, и иду по кругу.

Чтоб в дебри эти впредь не возвращаться,
Меняю облик, и роптать не смею,
Когда учусь у бабочек и змей,
Теряя кожу, перевоплощаться.               
               
Пусть в воздухе мороз, я предвкушаю лето,
В пульсирующих жилках влажный лист,
И в океанах солнечного света
Пичуг разбуженных мажорный пересвист… Москва, 2005 г.

ЛУНА
Среди ветвей и облаков
Луна до звезд и до заката
Взошла по кружевам богатым
Кустов, деревьев и холмов.

Бледна, красива, круглолица,
Она над речкою томится,
Где в темных зарослях поют
Шелками пойманные птицы.

Хозяйка снов и тишины,
Свидетель всех свиданий тайных
(И неизбежных, и случайных),
И обнаженной белизны,

Луна, с тобою мне не спится!
Меня пугают не шаги
Людей, спешащих по домам,
А их фарфоровые лица…
Май, 2007 г.

***
Кто-то синие пролил чернила
Под неоновый свет фонарей,
Отражающих длинные тени
На страницы шершавых дверей.

Ночь печатает, словно монеты,
Запоздалую дробь каблучков,
И плывет огонек сигареты,
Чуть взлетая от легких толчков

Энергичного юного тела:
Гибкость линий – из области грез!
Ну а мне-то какое дело,
Чтобы думать об этом всерьез?
Май 2007 г.

АРКТИКА
Июль, а может быть июнь…
Под сводами бесцветных радуг
Монетку брошу в полынью,
Где льдам лишь я, да вечность рады.

Обманчивая красота снегов
Полярных – ей не верьте!
Сверкающие глыбы льдов
Манят, но равносильны смерти.

Когда стеной стоит туман,
С торжественностью миражей
Судов проходит караван
В плену зеркальных витражей.

На солнечных часах торосов,
Полгода ночь, полгода день,
И стрелки черных альбатросов
Крылом отбрасывают тень.
19 ноября 2006г

ГРОМ
 «Вначале было слово…»
Гортанное грассированье грома
Не формула, скорей, а аксиома

Священного служения с дождем.

По буквам разложив раскаты в слово,
В молитву – тайный код всего живого,
РОДИЛСЯ ДЕНЬ. А мы все чуда ждем….
2007 г.               
 




Татьяна  Браткова


ПЕВЗНЕРЭЛЛА

-А теперь, дорогая моя, нам нужен маленький перерыв. По-тому что сидим мы с тобой уже …восемь часов. Ну да, полный рабочий день. Без перерыва на обед.
-А сидеть нам с тобой до утра. Сейчас начало первого, и я, естественно, тебя не отпущу.
-А я и не пойду. Но не спать же мы будем. Значит бутерброд и стакан чаю. Я думаю, достаточно?
Элке точно достаточно. Судя по ее габаритам, она может не есть сутками. Во всяком случае, свой сороковой размер (не на но-ге, а на теле) она носит, по-моему, класса с шестого. А знакомы мы уже…м.м.м… Ну да, больше 65 лет. Во всяком случае, в 2003 году мы отпраздновали 60-летие дружбы нашего класса – навеки 10 «Б».
Мы не просто встречаемся все эти годы, прошедшие со дня окончания школы. Мы дружим.  Пожалуй, так же, как дружили в школе. Кто–то поближе друг другу, кто-то - подальше.  С Элкой,  как  ни  странно,  «поближе»  мы  стали лет 30 назад. В школе были
«подальше».
Помню её     мокрое лицо, слепые от слез глаза.  Я тоже, как в тумане, - редкий случай, сама плачу. Элка, которая при моем весьма среднем, обычном для нашего поколения росте, на голову ниже, со страшной силой трясет меня, вцепившись в лацканы моего жакета, и повторяет, захлебываясь рыданиями: « Ну поче-му, почему  мы не дружили с тобой в школе…»
Я уже ухожу.  За спиной в комнате чемоданы, узлы, баулы. Гул голосов. Люди идут вторые сутки. Прощаться. Элка уезжает. Навсегда. В 80 году это было совсем иначе, чем сейчас. Мы были уверены, что больше не увидимся. Элка была близка к дисси-дентским кругам.  Ей намекнули: для её же блага ей лучше уе-хать. Муж. Дочь. Правда, почти взрослая. И девятилетний сын. Кто посмеет сказать, что она должна была поступить иначе? Но сердце разрывалось. Наверное, никогда не довелось мне ощутить сильнее – по живому человеку – это страшное вороново «never-more».
Прошло почти десять лет. Несколько писем, переданных с оказией через верных людей. Элка боялась кого-нибудь из нас «подставить». Собирались классом, читали. В одном из писем она написала для меня: «Будь в мой день рождения у твоей тезки. Я сделаю себе подарок – позвоню». Я знала, где надо быть. Нас собралось несколько человек. И раздался воистину «гром небес-ный телефонного звонка». Ну что скажешь за минуту? Голос, родной, Элкин – главное. Жива. Есть. Пусть где-то далеко-далеко… Впрочем, времена уже стремительно менялись.
И настал день, когда позвонила Наташа у которой мы всегда собираемся – мы помним эту квартиру со школьных лет.
-В субботу в три. Певзнерэлла приезжает.
Ну вот, наконец-то я «выхожу» на ее имя – конечно, Певз-нерэлла, и только так. Элка-совсем редко, будто и не про нее. И в отличие от многих школьных прозвищ – правда, у нас они не бы-ли в общем-то в ходу, скорее некие искажения фамилий: Кузя, Фома, Братковина - ясно, да? – которые неведомо, кто первый произнес, Элкин вариант «Певзнерэлла» имеет свое четкое про-исхождение.
Виктор Данилович появился, когда мы учились во втором классе. Сохранилась первая общая классная фотография. Мы еще, что называется, кто в чем. Обязательной формы пока нет. Элка, вытянувшаяся, как солдатик, по стойке смирно, очевидно, чтобы соответствовать важности и торжественности момента, почему-то обрита наголо (потом у нее будут роскошные кашта-новые косы). Если бы не эта фотография, лица Виктора Данило-вича я бы, конечно, не помнила. Он преподавал у нас предмет, который назывался «военное дело». Да, и у нас в женской школе, было тогда военное дело. Война…
Мы маршировали по школьному двору с деревянными му-ляжами маленьких винтовочек. Я и сейчас сделаю вам «на кара-ул» - винтовка перед собой, или «смирно», когда винтовка у ноги. Учились дружно поворачиваться по команде «на-пра-ву-у!». Не-ловко, по-девчачьи, от кисти, а не от плеча, как положено, броса-ли муляжные гранаты, заставляя Виктора Даниловича морщить-ся, как от боли.
Он мечтал научить нас окапываться – в школьном дворе. Но не было саперных лопаток. Энтузиазм Виктора Даниловича не имел пределов. Он наверняка хоть одну бы да раздобыл, но «ока-пывание» было пресечено, по-видимому, нашей директрисой, быстро понявшей, во что превратятся наши платьишки, у боль-шинства - единственные. Но теоретически – пожалуйста. На дос-ке рисовались разного вида надолбы, доты и траншеи. Помню ве-селый ужас одной дачной компании, когда я всего-то лет два-дцать тому назад единственная отгадала в кроссворде «вид окопа из четырех букв» - сапа.
Господи, ведь он казался нам взрослым человеком, Виктор Данилович! На фотографии видно - пацан, лет девятнадцати. На рукаве нашивки за ранения: две желтые и красная (кто не знает – большинство! – красная – это тяжелое). Он успел повоевать, этот мальчик, и был, наверное, списан по ранению. Специальности, очевидно, никакой, работать как-то надо. А во всех школах как раз ввели военное дело…
Урок Виктор Данилович начинал с переклички. В классном журнале мы в силу своего мелкого возраста именовались по фа-милии и сокращенному имени: Акимцева Люба, Браткова Таня.
- Власова!
Надо было аккуратно подняться, не хлопнув крышкой пар-ты, четко сказать – Я! – и так же аккуратно сесть на место, без-звучно опустив крышку.
- Кузовкина!
-Я!
-Лебедева!
-Я!
Виктор Данилович легко «отсекал» имя от фамилии, пока дело не доходило до Элки. Здесь он ничего не мог с собой поде-лать.
-Певзнерэлла!
И так на каждом уроке. Все! Элка оказалась обречена. И хо-тя она уже больше полувека не Певзнер, оказалось – навеки.
-Певзнерэлла приезжает…
Мы сидим давно у стола. Большой, раздвижной, он занимает почти всю комнату. Сегодня сбор «по максимуму». Нет пока только Певзнерэллы.
Звонок.
Мы продолжаем сидеть, замолкнув сразу, как по команде, и глядим друг на друг – потом мы оторали свое, обнимая и тиская Певзнерэллу, - но в первую минуту у  всех вдруг ослабли ноги и не было сил встать. Мы не видели ее десять лет, нашего малень-кого Лазаря, воистину словно вернувшегося из небытия.
А теперь раз в год я снимаю телефонную трубку и …
-Татка! Я здесь…
Только она во всем мире называет меня так. Иногда – очень редко - мама говорила: Татуся.
И конечно, кроме общего сбора, бесконечное счастье беско-нечных наших с Певзнерэллой разговоров. И горький опыт эмиг-рации, и судьбы ее детей и внуков, и всё, что прочитано, увидено, передумано с последней встречи. Как странно…Мы теперь вроде бы так далеко, а с каждым ее приездом все ближе и ближе. Вспо-минается отчаянный Элкин крик: «Ну почему, прочему мы с то-бой не дружили в школе?». Может быть, в этом есть своя законо-мерность. Мы шли разными путями, и в какой-то момент пришли в точку, откуда совпадений все больше и больше.
А главное, наверное, то, что мы обе мучительно ищем ответ на один и тот же вопрос: почему мы, девочки из 10 «Б» получи-лись такие. Сколько я читала воспоминаний о детстве и ранней юности сверстников, интервью всяческих знаменитых людей на-шего возраста, порой возникает ощущение, что они жили как бы в другом времени. И школу они будто пролетели на одном дыха-нии, а вся сознательная жизнь началась уже позже, в институте. Часто встречаются люди, сохранившие навсегда институтское братство. Школьное – почти никогда. Тем более у тех, кто попал в годы раздельного обучения. Да еще в женской школе…
Что было в тех наших годах, что так мощно протянуло свои нити сквозь всю жизнь, что было в том нашем времени, чего не было ни в каком другом.
У меня хорошая память. Я помню очень многое. Певзнерэл-ла – всё.
И сколько часов провели мы на моей кухне за эти годы, пе-ребирая воспоминания, словно пересыпая горсти драгоценных камней. Где ответ? В этом камушке? Или в этом?
Мы – последние, для кого война – личное воспоминание. Не книги, не фильмы, не рассказы участников и очевидцев. Ну да, мы помним ВСЮ ВОЙНУ, а не только Победу, как те, что всего на три-четыре года моложе. Что это сейчас за разница, мы ощу-щаем себя ровесницами.
Сталин… Ведь мы же были почти верующими. Это нас пе-реломили резко, через колено. Но мы не сломались. Из нас не по-лучились анпиловские старухи. Значит, что-то иное было зало-жено в душах еще тогда.
Мы – последнее поколение, воспитанное дореволюционны-ми бабушками.
Мы – единственные из ныне живущих, проучившиеся все десять лет отдельно, в женской школе. Разделили школы в сорок третьем – мы как раз пошли в первый класс. А соединили млад-шие классы осенью пятьдесят третьего. Мы были уже студентка-ми. Раздельного обучения никогда больше не было. Женских гимназий, существовавших до революции, никто из ныне здрав-ствующих не помнит. Наш опыт – уникален. Тем более что наша женская средняя школа № 613 имени Н.А.Некрасова вообщем-то не была похожа на старые гимназии.
Мы - последнее «бестелевизорное» поколение. Мы не про-сто не смотрели телевизор, как многие из молодых сегодня. Его просто не существовало. Мы читали.
…Мы пересыпаем камушки из ладони в ладонь, и уже не-важно, где чья.
- Татка! – Певзнерэлла смотрит на меня в упор своими со-всем не еврейскими, зелеными, как крыжовник, глазами. У нее всегда были такие - как у молодой козочки. Иногда казалось, что если присмотреться, и зрачки окажутся, как у козочки, - не круг-лые, а продолговатые.
- Ты должна об этом написать.
- Певзнерэлла, - вяло сопротивляюсь я, - ведь мы, в общем-то, классические шестидесятники. Всё уже написано…
Она делает головой такое своё, Элкино движение, словно хочет боднуть, что, наверное, и придавало ей всегда еще большее сходство с козочкой.
- Ну да. То-то мы с тобой сидим здесь столько лет… Нет, дорогая моя. Всё не может быть написано никогда. Любой опыт индивидуален и бесценен.
Жоржу Дантону приписывают слова: «Нельзя унести роди-ну на подошвах своих сапог». Он произнес их в ответ на предло-жение бежать из Франции после того, как Революционный три-бунал осудил его на смерть за требование ослабить якобинский террор, заливший кровью всю страну. И тоже нашел свою гибель на гильотине.
Почему мы, никуда не бежавшие, или Элка, уехавшая три-дцать лет назад, живем с ощущением, что всю жизнь несем на своих подошвах наше детство, нашу школу, наше братство, - как нашу родину.
У нас разные жизни, несхожие судьбы. Да, детство – общее. Но на одном – «а помнишь?» - почти шестьдесят лет не продер-жаться. И чем дальше, тем больше мы понимаем: что-то посиль-нее общих воспоминаний тянется к нам оттуда – из детства, из ранней юности, из школы.
Из нынешних молодых нас мало кто понимает. Мне кажет-ся, нас легко понял бы Пушкин. В стихотворении «19 октября» рядом с широко цитируемыми строками:
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа, неразделим и вечен
Есть другие, менее известные:
Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы…
Мы можем долго не видеться, но жить друг без друга нам очень трудно. Вернее так: чтобы жить, каждой из нас необходимо сознание, что МЫ – есть.
Вот и Певзнерэлле помогала на чужбине выживать в пер-вые, самые трудные годы эта самая «пыль родины» на подошвах. Не случайно Саша, сын её, которому к моменту отъезда едва сравнялось девять лет, стал в Германии не просто известным не-мецким поэтом, но и переводчиком русской поэзии. И Пушкина, конечно, тоже. И, кстати, первый переводит рифмованно – до этого Пушкина так никто никогда не переводил: только белым стихом. Может быть, теперь немцы, наконец, поймут, почему Пушкин – «наше всё».
А Певзнерэлла … В городе Дортмунд, где она провела пер-вые двадцать лет эмиграции, в единственном в Германии музее школы, она устроила выставку, посвященную нашим школьным годам. И назвала «Моя школа и Пушкин». Задумала – когда за-дыхалась. Собрала экспозицию – когда получила возможность приезжать сюда. И мы тащили ей, что сохранилось в шкафах и ящиках письменных столов: дневники, фотографии, тетрадки, со-чинения, письма. И надо же – немцы стояли в очередях, чтобы вглядеться в наши лица на фотографиях, рассмотреть исписанные нашими каракулями страницы, где им понятны были, наверное, только даты: 1943 год, 44,45…
Вот куда занесла Певзнерэлла нашу родину на подошвах своих туфелек тридцать второго размера, которые она всегда по-купала в магазине «Детский мир».







Наталья Астанина

СГЛАЗИЛИ

Подхожу я вечером к дому, гляжу, соседка моя Нинка стоит против парадного, как статуя из папье-маше: левая рука и правая нога в гипсе. А дворняга ее, Фазан, вокруг репейники прочесы-вает. Я говорю:
- Нин, что это с тобой? Вроде еще на той неделе целая бы-ла...
- А, - машет здоровой рукой, - не спрашивай, сглазили меня.
- Да как такое могло быть? - отступаю я в изумлении.
Надо вам сказать, что Нинка - не баба, а гренадер. Даром что уже за пятьдесят завалило. У нее руки... Вот она на хлебоза-воде работает. Если в один прекрасный день там встанут все машины, что месят хлеб, Нинка, будьте спокойны, своими рука-ми на всю Москву намесит. Такие у нее и ноги, и вся комплек-ция. А лицом - вылитый Геннадий Хазанов.
- Ну расскажи, как тебя угораздило? - прошу я и ставлю сумку с картошкой на землю.
- Меня угораздило?.. Вон благодетель мой... - Нинка посви-стала своему псу: - Фазан, куда пошел, дармоед! -  На лице ее борются досада и улыбка.
- В позапрошлые выходные у нас на стадионе, ну в парке, знаешь, объявили собачью выставку. С Фазаном моим не выста-вишься. Но все-таки дай, думаю, пойду. Людей поглядеть, себя показать. А то какая наша жизнь - с работы да в очередь. Засо-хнешь. - Нинка недовольно оглядела полувысохшие ели против дома, чудом сохранившиеся после строителей от шумевшей не-когда здесь могучей рощи. - А ведь охота попраздновать, пора-доваться... Ладно, встала с утра пораньше. Солнышко светит, у соседа Митрича на балконе канарейка заливается. Все в кайф, как нынешние молодые выражаются. Одела свое польское пла-тье, колготки итальянские, еще до подорожания купила, туфли югославские на высокой шпильке, два года назад мне достали, ни разу не надевала.  Фазана взяла на поводок и, как маркиза, вышла из парадного.
Собак на стадионе собралось видимо-невидимо, зрителей меньше. И все псы, не чета моему надворному советнику, кра-савцы, умницы. Сидим мы с Фазаном на трибуне, глядим. Я ему еще внушаю: смотри, учись, как себя вести. Однако на всякий случай поводок крепко держу в руке. И тут начались соревнова-ния: гонка за зайцем.
- За живым? - ахаю я.
- Ну что ты, - досадливо глядит на меня Нинка. - За искусст-венным. Пускают какой-то мохнатый комок. Из чего он, не ра-зобрала, далеко. И собаки чешут за ним, кто быстрей. Ну вот, спустили собак, лай, крик. Мы с Фазаном тоже вскочили. И вот представь: только поравнялись они с нами, мой Фазан к-а-ак си-ганет вперед. Каблуки враз подо мной подломились, и я хрясь с катушек. Боком и этой вот рукой, в которой поводок держала, прямо на переднюю скамейку. Там как раз никого не сидело. А бандит мой через трибуны, с поводком на шее тоже ударился за зайцем. Судья в трубу кричит: "Уберите с поля собаку! Чья со-бака на поле!?" А я ни голоса подать, ни шёвельнуться не могу. Шляпка с головы слетела, колготки итальянские вдрызг, туфли в разные стороны. Представляешь? - Нинка помолчала. - Подбе-жали молодые мужчина с женщиной. Стали меня под руки под-нимать. Я как взвою! Гляжу, рука прямо на глазах пухнет, пух-нет. В общем, эти муж с женой и моего пса поймали, и в
травмопункт нас обоих доставили, а потом домой. Какие добрые люди бывают!
Я покачала головой, спрашиваю:
- Значит, ногу ты уж после сломала?
- Ну. Это нарочно не придумаешь... После того, дня через четыре, как раз в четверг, приехали ко мне с работы две подру-ги. Я ж на больничном... Привезли зарплату 600 рублей и сумку с заказом, я его раньше выиграла. Только я чай заварила, звонят в дверь. Открываю. На пороге – здрассьте, - моя племянница Лидка, а позади нее два вот этаких бугая. Впускаю их в прихо-жую. А они, уж чую, подшофе. Чем, говорю Лидке, обязана? Что вдруг старую тетку вспомнила? Она зыркнула в кухню, где мои подруги чай собрались пить. "Чтой-то, теть Нин, у тебя гос-ти?"— "Ну".— Тут Лидка достает из кармана платок и начинает утирать глаза.— "Теть Нин, горе какое, папа-то наш умер..."— Я так и села. Это значит - брат мой. Как, что? Пригласила их в кухню. Чаю налила. А Лидка чай пить не может, расстроенная ужас. "От обширного инфаркта, - говорит, - теть Нин. Завтра хо-роним». Я в голос завыла. Подруги стали нас обеих валерьянкой поить. Только мужики Лидкины сидят, как два Фантомаса, ни слова, ни звука. А Фазан мой на них из-под стола рычит. "Род-ню-то? - спрашиваю, - известили?" Лидка говорит: "В Воронеж дали телеграммы. А подмосковных, теть Нин, ты обзвони, а то у нас столько дел, не успеваем". "Какой разговор, - отвечаю, - мо-жете не беспокоиться".
Назавтра, как Лидка сказала, в 11 утра я уж была в морге у Склифосовского. Роз купила двадцать штук. Ползарплаты отда-ла. Брату на гроб. А дождь, помнишь, лил, как из ведра? Холод-рыга. Сломанная рука разнылась. Сил никаких. Смотрю, двою-родная сестра из Долгопрудного с мужем подходит. Скоро и ос-тальные прибыли, человек шесть, кого я вчера обзвонила. А из Воронежа пока никого. От дождя зашли внутрь, куда покойни-ков привозят для прощания. У них там прямо конвейер: с одним прощаются, другой уж наизготовку стоит. Первого в машину по-грузили, прощаются со вторым, а там уж третьего подали, ждет. Стоим мы, стоим, продрогли. В морге-то холод, сырость, хуже, чем на улице. Не вывозят нашего покойного. И самое удиви-тельное - ни Лидки, ни ее матери, Клавдии, тоже нет.
Вижу, все сроки проходят. Пошла искать администратора. А она как раз идет, при усопшем. Я спрашиваю: "У вас еще покой-ники есть?" "Нет, - отвечает, - этот последний". "А Лапшонкова сегодня, может, раньше не забирали? Или на завтра не перене-сли?" "Нет, - говорит, - такого у нас вообще не было". У нас у всех глаза сделались по семь копеек. Нинка для наглядности изо всех сил вытаращила глаза. - Что за чудеса! Делать нечего, по-ехали к покойному на дом. Надо ж разобраться.
Звоним в звонок. Клавдия, братова жена, поглядела в глазок и открывает. Увидела нашу компанию, и у ней глаза стали по семь копеек. "Случилось что?" - спрашивает. Сестра из Долго-прудного осторожно интересуется: "Как Анатолий?" Это, зна-чит, усопший. "Да как, - отвечает Клавка, - на работе сейчас; где ему быть..." Тогда я задаю вопрос: "А Лидка ваша где?" "Шут ее знает, - говорит Клавдия. - Ее уж с полгода дома не было. Троих детей, сучка, мне на шею кинула и не является. А почему спра-шиваете?" - Нинка, вытаращив от возмущения глаза, уставилась на меня. - Ты скажи, какая молодежь пошла! Я, пока моя Анька маленькая была, в дом отдыха ни разу не съездила...
- Так какого дьявола Лидка-то к тебе приперлась с мужика-ми? - перебиваю я.
- То-то и оно... Слушай дальше. Поскольку мы все имели в виду поминки, то, как тот хохмач говорит, у нас с собой было. Не пропадать добру. Двинули всей компанией на кладбище, родных помянуть. Помянули. Но без закуски много не выпьешь. Чай, не алкаши. Три не то четыре бутылки еще осталось. Не вез-ти ж их по домам... Тут я про свой заказ вспомнила. "Поехали, - говорю, - ко мне. Вчера заказ с работы привезли. Там и колба-ска, и селедка баночная..." Настроение у всех еще больше под-нялось: и брат живой, и выпили на свежем воздухе, и еще догу-ливать едем. Ввалились всей кодлой в мою квартиру. Крик, смех. А я хвать-похвать, нет сумки с заказом. Вчера от расстрой-ства я про нее совсем забыла. Теперь ищу - нет, пропала. Все мы враз замолчали, глядим друг на друга. "Это Лидка, - говорю, - сумку сперла, она падла, проститутка, воровка!.." Ну и так далее. Чуть не плачу от обиды, от расстройства. А сестра из Долго-прудного говорит: "Нин, плюнь, не расстраивайся. Скажи спаси-бо, не убили они тебя. Ведь чего заходили? Она, видно, мужикам своим сказала: тетка, мол, живет одинокая, при деньгах. Дадим раз по башке, она и не очухается. Не ожидали, что у тебя будут гости. Вот она и разыграла перед тобой театр. А под шумок сум-ку слямзила. Скажи, слава Богу, сама жива осталась". У меня от ее слов даже мурашки по спине побежали, перекрестилась. А потом думаю: так надо ж это отметить! Говорю своим: "Что с возу упало, то пропало. Но это не помешает нам выпить, как сказал один хохмач". Начистили картошки, накрошили салат из помидор. Я открыла банку огурцов, сама солила. Посидели от-менно. Я старую Анькину гитару достала. Коля, младший брат, хорошо играет. Стали песни петь. Потом он как рванет "цыга-ночку"! Пошли плясать. Такое вдруг на меня настроение нашло, будто тридцать лет скинула. Про все неприятности забыла, про руку в гипсе. Пляшу, пляшу... Вдруг нога у меня на чем-то на скользком поехала, да я хрясть об пол. Со всего роста. Даже ус-лышала, как кость в ноге треснула, — Нинка вздохнула, помол-чала и, вновь оживившись, продолжила: - А на травмопункте как раз опять принимал тот доктор, который четыре дня назад мою руку в гипс клал. Увидел, что по-новой меня к нему двое чело-век вводят, у него глаза стали по семь копеек. "Не иначе, - гово-рит, - вас сглазили, мадам". И точно, думаю. Будто кто меня подкарауливает. Стоит себе праздник устроить, развеселиться... Она посвистала: - Фазан, домой, кому говорю! — И вдруг, ух-мыльнувшись, толкнула меня в плечо: - Слышь, подруга, давай сходим на танцы в ДК "Правды". Скука дома. У меня от телеви-зора аллергия, ей Богу. В ДК вечера бывают для тех, кому за пятьдесят.
- Не натанцевалась? - спрашиваю.
- Да ладно тебе. Не сейчас. Вот снимут гипс и пойдем.
- Там знаешь, сколько баб набьется, которым за 30 да за 40... мы с тобой будем нужны?
- Не бери в голову. У меня на работе подруга, Валька, ей уж 61, она на эти танцы лет 20 ходит. Говорит, сейчас никто никого не приглашает. Все выходят на середку и трясутся друг перед другом. И мы потрясемся.

  ЧУВСТВОВАТЬ УМЕЮТ

- Что такое шашлык? - спросила я.
Мне тринадцать лет, живу в 1949 году, в Москве. Потому в моем вопросе нет ничего странного.
Мать подробно рассказывает, как на базаре покупали моло-дую парную (это какую?) баранину, резали на куски, складывали в глиняный глечик - вместе с нарезанными помидорами, луком, винным (что значит - винным?) уксусом, разными травами и ставили на холод в погреб.
Потом во дворе разводили огонь. Когда прогорал, над тлеющими углями подвешивали шампуры (это что такое?), уни-занные кусочками мяса вперемежку с кольцами лука. Сок, кото-рым истекала жарящаяся баранина, падал на угли, и возносился синим дымом, от которого у всей улицы начинало томительно сладко сводить желудок. А носы поневоле искали, от кого сего-дня тянет этим кружащим голову запахом.
Моя мать, как впрочем, и другие матери, всю жизнь мне рассказывала о своем детстве, юности. Повторяясь, произвольно путешествовала во времени. А я будто поворачивала перед гла-зом трубку калейдоскопа, в котором вспыхивали ослепительные картины.
Детство матери пало на те достославные времена, в те пес-нями воспетые земли, которые мне, обитавшей в черно-белом советском мире, казались не более реальными, чем былинное царство Ильи Муромца, который, отстояв заутреню во Муроме, намеревался на коне к обеденке поспеть в стольный Киев-град. Но из-за Соловья-разбойника его дорожка призамешкалась.
Земли эти, не поделенные на республики, автономии, про-сто назывались Терской областью. Дед мой, как тогда принято было говорить, "учительствовал" в казачьих станицах. Своего жилья не заводил. Семья снимала дом или полдома у кого-нибудь из казаков. Так в мою отчасти казарменную пионерско-комсомольскую жизнь вошли баснословные ярмарки, где арбузы покупались не штуками, а возами, вино не бутылками, а бочон-ками. Вошли станичные праздники, где девушки в нарядных с оборками платьях играли на гармошках, а мужчины красовались в белых, розовых, голубых атласных рубахах, сиявших из-под бордовых, синих бешметов, поверх которых надевались знаме-нитые черкески с кинжалами у пояса - благородный, гордый на-ряд, перенятый терскими казаками у горских народов, с которы-ми они мирно жили бок-о-бок или бесконечно конфликтовали. В мою жизнь вошли угарные станичные свадьбы и светлые рожде-ственские колядки.
Это взволнованное вступление не соответствует обыденной, но вместе с тем удивительной истории на фоне описанных выше декораций, которую хочу рассказать со слов матери.
У казаков, где жила дедова семья, как положено, было большое хозяйство: коровы, свиньи, куры, гуси. Овец все лето пасли в степи нанятые калмыки. Про виноградник и огород, спускавшийся по речному склону к Тереку, и речи нет.
По утрам Татьяна, хозяйка, распахнув ворота, кричала зыч-но: "Аля, на поля! Аля, на поля!", выпроваживая свиней, гусей, уток на вольный выпас. На дворе оставались куры, где им было чем заняться на монументальной навозной куче. Кур было де-сятка два. А петух один. Маленький, крепкий, как грецкий орех, в темно-красном оперении, с черной каймой по крыльям. Гре-бень, туго налитый кровью, на солнце горел, как рубин. Жен своих держал в повиновении. Но и мужскую воинскую повин-ность исполнял истово. Стоило постороннему очутиться в недо-пустимой близости от навозной кучи, он свирепо раздувался по-добно воздушному шару, ставил гребень торчком, наливал глаза кровью и без предупреждения, воинственно вопя, кидался на не-осторожного. Бил крыльями, рвал когтями, клювом норовил до-браться до лица. Даже неробкие казаки, заслоняясь локтями и матерясь, торопились прочь.
 - Ну чистый чечен, - извиняясь, разводила руками Татьяна.
 У бабушки моей была всего одна курица, неказистая Ряба, пестрая, с маленьким неярким гребешком. Весь день она, тихо кокая, будто разговаривая сама с собой, паслась на нашей поло-вине. Даже не бросала взгляд на тучные навозные угодья по ту сторону ограды. Может, понимала, что дамы из коренного насе-ления птичника не примут ее в свой круг. Не то петух. Через день-два, как бабушка принесла курицу с базара, он объявился у нашего крыльца. Чертил по земле крылом, раздувал пышный зоб, страстно клокотал, не давая курице проходу. Конечно, она не устояла перед вулканической страстью. Но приняла ухажива-ния с тихим достоинством, не пытаясь вызывающим поведением ущемить самолюбие заоградных дам.
Едва солнце косо пробивало холодную ночную листву, а за-пах далекой степи и целебное дыхание кавказских ледников смешивалось с кизячным дымом, паром теплого пойла, петух уже был у нашего крыльца. Клацая когтями, взбирался на верх-нюю ступеньку и, обратясь к станице, как певец с эстрады, изда-вал сильный, властный клич, возвещая, что утро наступило. Го-лос у него был чистый, с металлическим отливом. Бабушка от-мыкала старый шкаф, выставленный за ненадобностью во двор, где проводила ночь курица. Петух ждал ее, нетерпеливо пере-ступая.
Они ходили рядом, драли лапами траву, извлекая наружу нехитрые птичьи деликатесы, тихо меж собой разговаривали на непостижимом для нас языке. Если случалось разбрестись, пе-тух, обнаружив что-то особо лакомое, разражался взволнован-ным клекотом. Она хлопотливо бежала на зов. Отступив на ша-жок, он, гордый, давал склевать подношение.
Но обязанности главы куриного дома он с себя не снимал. Стоило курам за загородкой затеять меж собой бабью склоку, он, клокоча от негодования, со всех ног мчался туда. Жестоко драл скандалисток, ухватив за перья на затылке. Куры покорно принимали трепку. Освободившись, нервно ерошили перья, от-ряхивались. Он, наведя порядок, взлетал на заборчик, увешан-ный глечиками, трубил в свое металлическое горло, еще раз на-поминая, кто здесь хозяин.
 - Все как у мужиков, - удивлялась Татьяна. - У самого пол-ный гарем, а он к соседке бегает.
В густых сумерках бабушка закрывала курицу в шкафчик.
- Тррр-у-у? - каждый раз тихо спрашивал он.
- Трр-у... - нежно отвечала она из шкафчика.
Только тогда, успокоенный, почти слепой в сумерках, еро-ша перья, встряхивая гребнем, он шагал к себе, в сарай.
Невидящим взором я смотрела перед собой, впервые услы-шав эту историю. Что там Карамзин писал про бедную Лизу? "И крестьянки чувствовать умеют"? Рдея отроческими щеками, спросила:
- А что потом с ними стало? Мать засмеялась, повела пле-чом:
- Да что, съели их...
 



БЕЛЕНЬКАЯ Аталия

                АННУШКИН ДОМ

Когда бы я ни приехала в подмосковный Звенигород, обяза-тельно совершаю несколько ритуальных прогулок. Эти места для меня священны: в прежние времена наша семья часто снимала здесь дачу, потому городок связан со всей моей жизнью. И дом, о котором хочу рассказать, отчасти тоже.
Сойдя с автобуса на главной городской остановке, я перехо-жу на противоположную сторону улицы. Метров пятьдесят впе-ред, поворот налево – и я иду уже по маленькой, очень провинци-альной улочке. Она еще  существует – значит, здесь по-прежнему живо дыхание далеких лет.
Я подхожу к одному из заборов. Сегодня он мощный и глу-хой, за ним ничего не увидишь, даже если очень захочешь загля-нуть в жизнь теперешних хозяев. Раньше он был совсем другим: из старого штакетника, кривоватый, за ним все    просматрива-лось.
Но липа у забора еще    жива. Ее сохранили даже новые, ско-рее всего по-современному крутые хозяева, о них говорят рос-кошная крыша и окна верхнего этажа, видные с улицы. Я погла-живаю мощный, изогнувшийся старый ствол, и липа откликается на мое    прикосновение.
Она, видно, хорошо помнит, как мы отдыхали здесь летом 1969 года, в доме, который давно снесли.
Впрочем, тот наш отдых здесь начался отнюдь не с первых дней сезона.

В ту пору наша семья уже не снимала дачу в Подмосковье, пристрастившись, как и очень многие тогда, к поездкам на Чер-ное море. Ну, если не Черное, то Азовское, тоже совсем неплохо. Отдых «дикарями», то есть не по путевкам в домах отдыха и са-наториях, а совершенно самостоятельно, как получится, стал в те годы весьма популярным. Люди приезжали на место, снимали комнату (а бывало, и лишь раскладушки в саду), платили рубль за место, питались в столовых, выстаивая длинные очереди, или как получится. Купались, загорали, гуляли. «На юга», как тогда вы-ражались, летом приезжали отдыхающие из всех уголков страны. Трудностей такой «дикий» отдых вызывал немало. Однако его популярность не снижалась. 
Мы и на юге всегда отдыхали семьей, как в Подмосковье. В том году решили поехать в Бердянск, где уже бывали. Городок на Азове  запомнился отличным купанием, хотя море казалось «лу-жей» (так все и величали Азовское море), сухой жарой, обилием фруктов и овощей; самыми вкусными мы считали многочислен-ные сорта черешни. В Бердянске она была такой крупной, что прежде ничего подобного мы не видели и представить себе не могли.
Приняв решение, быстро собрались. Выехали впятером: ма-ма, я, две сестры и мой шестилетний сынишка Саша. Папа соби-рался присоединиться к нам позже. Ожидания у всех были самы-ми радужными.
Однако трудности начались уже ночью в поезде: заболел Саша. Видимо, сквозняк в перегревшемся душном вагоне сразу обдал его, вот и результат. Мы поили его лекарствами, мерили температуру, но она неуклонно повышалась. На подъезде к Бер-дянску дошла почти до тридцати девяти. Наверное, в городе мне надо было скорее бежать с ним в больницу, а остальным искать жилье. Но мы всегда панически боялись даже самого слова «больница», не говоря уже о госпитализации, да еще    в чужом городе, поэтому отправились искать дом. Я несла сына на закор-ках, и он сидел, беспомощно прильнув головкой к моей шее.
Нам сказочно повезло: нашли комнату в рыбацкой слободке, с отдельным спальным местом для каждого, даже с плиткой. Хо-зяйка разрешила готовить самую простую еду. Пожаловалась: постели у нее    есть, а вот белья на них не хватает. Но наша очень запасливая мама предусмотрела такой вариант, и просты-ни, на всех, лежали в чемоданах.
Пока мама и сестры крутились с благоустройством жилья, я помчалась вызывать врача. И уже скоро она явилась, посмотрела Сашеньку, сказала, что у него тонзиллит, при больших гландах дело обычное. Я и сама это знала: он болел часто, и всегда одина-ково. Сбегала с рецептом в аптеку, купила новый антибиотик. Он начал помогать с первой же таблетки.
   Взрослые взялись за налаживание курортной жизни. Се   стры сходили на базар, принесли овощей, фруктов, хлеба и кол-басы. Мы уговаривали друг друга быть осторожнее с фруктами, не переедать их, однако с жадностью принялись за черешню и огромные, почти сладкие помидоры. А мама отправилась на мо-ре. Она была настолько измучена, что ей хотелось скорее войти в воду, смыть с себя дорожную грязь, годовую усталость и...
Остальное «смыть» было невозможно, но хотелось обрести хоть капельку покоя. Дело в том, что между двумя приездами в Бердянск в нашей жизни пролег страшный водораздел: погиб в дорожной аварии Ленечка, наш дорогой брат, всего двадцати че-тырех лет от роду, и это было таким горем, что я до сих пор не понимаю, как мама сумела с ним справиться. Видимо, страх за папу и Изю, Лениного близнеца, за всю свою огромную семью мобилизовал самые глубинные резервы и ресурсы ее    личности, потому она и сумела пережить дикую беду.
Уже прошел суд после той аварии. Сначала служители Фе-миды хотели обвинить в гибели Ленечки именно его брата-близнеца, потому что он вел мотоцикл, на котором они ехали, и был в шлеме, тогда абсолютной новинке, а Ле   ня сидел сзади и не надел неожиданно сломавшийся шлем. Истинного же винов-ника трагедии (он сделал неожиданный поворот на своей маши-не, никаким знаком не предупредив об этом, и перпендикулярно подсел  к наших ребят) суд фактически оправдал, назначив лишь штраф в виде выплаты за разбитый мотоцикл. Представители общественной защиты и даже суда вели себя на процессе отвра-тительно, с презрением глядя на нашу семью. Слышалось не-громкое шипение: «Гады! Задумали уничтожить хорошего чело-века, ответственного работника, лауреата Государственной пре-мии!» Кто-то, сидевший рядом с нашей русской мамой, проши-пел как бы в воздух: «Жиды поганые!» Все документы, свиде-тельские показания, результаты работы экспертизы доказывали: именно лауреат, пусть по халатности, стал виновником и верши-телем страшной аварии, а теперь, на процессе, все    переворачи-валось с ног на голову. Мы не жаждали ничьей крови, но ситуа-ция создавалась кошмарная да еще    клеветническая. Однако в результате недельного расследования обвинение с нашего брата сняли, а лауреат получил год условно. В приговоре так и было написано: «Учитывая его заслуги перед родиной»...
Папа, собираясь в Бердянск, долгое время сидел в архиве су-да, занимался документами, проводил собственное расследова-ние; к тому времени, когда мы начали там отдыхать, уже почти все   закончил и собирался выехать к нам, как только достанет билет. Зачем он продолжал свое    расследование, сказать трудно. Видимо, душа никак не могла успокоиться.
Однако наш отдых неожиданно резко повернул вспять. Мы еще    не успели прогуляться по Бердянску... Надышаться сухим воздухом вечерней степи, перемешанным с целебным ветерком Азовского моря... Мы еще    не успели ни разу окунуться в море... По-настоящему понять, что уже находимся на отдыхе... Не успе-ли  порадоваться первому снижению температуры у маленького Сашки... Многого даже не коснулись, как внезапно заболела ма-ма. В первый же вечер нашего пребывания в Бердянске. Что-то случилось у нее    с кишечником. Отравилась? Или, не удержав-шись, переела роскошной черешни? Разразилась жуткая диарея. Температура скакнула к сорока. И, что показалось еще    страш-нее, мама теряла сознание и начинала бредить.
Мы очень боялись, что хозяйка выставит нас вон. Забыв о курорте, о море, обо всем на свете, мы принялись лечить маму. Обязанности разделили: сестры возились с Сашкой, а я занялась мамой. Еле успевала стирать простыни и вывешивать во дворике на веревках.
Маме становилось все хуже. Температура не снижалась. И потому через день мы вызвали врача. Диагноз и решение были молниеносными и грозными: тяжелая дизентерия, нужна немед-ленная госпитализация.
В больнице нам сразу объяснили: мама заболела потому, что, дорвавшись до купания, полоскала рот морской водой, пытаясь полечить свой пародонтоз; вода в море очень грязная, антисани-тария ужасная; и все    это натворили бесчисленные курортники. Хорошо, что в то время еще    не пришла на нашу землю  как бы новая холера, появившаяся через пару лет. Если бы кто-то тогда произнес это слово, его сочли бы сумасшедшим, потому что со-ветская власть, насколько мы знали, навсегда разделалась с таки-ми страшными болезнями. Но и того, что случилось с мамой, бы-ло более чем достаточно. Правда, врачи успокоили: курс лечения продлится неделю, потом сделают повторный анализ и, возмож-но, отпустят, примерно на десятый день.
Теперь о курорте и отдыхе мы почти забыли, день и ночь драили и чистили все    подряд, надеясь таким образом истребить инфекцию. В больницу (на другом конце города) ездили по оче-реди дважды в день. Как-то даже увидели маму в окно: она уже пришла в себя, лечение шло быстро. Улыбалась, пытаясь вселить в нас надежду. В записке рассказала, как ее    лечат.
 Ситуация вышла до дикости нелепой. Пропали большие деньги, которые мы весь год копили на отдых. Столько трудно-стей и страхов! И... как же плавать в таком грязном море, когда мама поправится? Как в такой воде купать ребенка? Врачи в больнице объяснили: купаться здесь можно, лишь отплыв метров сто от берега. Такое было не для нас! Появилось чувство неимо-верного страха и брезгливости.
Дни шли. Что-то улучшалось. Сашку уже выпускали во дво-рик, и он с удовольствием играл в тени. Позвонили домой, рас-сказали обо всем случившемся папе. Он очень огорчился, но за-верил: вот-вот выезжает, билет, хоть и с огромным трудом, дос-тал и скоро будет с нами. На душе стало легче: папины приезды всегда означали, что все    непременно наладится. Если кто-то за-болевал или случались неприятности, у отца  удесятерялись си-лы, и он действительно нередко совершал чудеса.
И вот мама уже шестой день в больнице. Чувствует себя сносно. Папа выезжает из Москвы завтра. Решили: переберемся в какое-нибудь село на берегу, где курортников почти нет и вода в море очень чистая.
Только вот... Не случайно говорят: человек предполагает, а Господь располагает.
Разгуливалось воскресенье. Однако мы с утра заметили: ме-стные жители на берегу взволнованы. Странно... Праздник: День рыбака. Почему некоторые с тревогой смотрят на море, откуда до берега доносится блаженный ветерок? Чем они обеспокоены? Нам показалось, привередничают: на праздник хотели бы устой-чивой погоды.
Мы съездили второй раз к маме. И даже вышли вместе с ней погулять в больничном палисаднике. Возвращаясь, шли пешком по городу, потом по пустырю, заросшему дикой полынью и цве-тами. Вдыхали вечернюю свежесть, целебный воздух, одновре-менно степной и морской.
Вернулись поздновато. С удовольствием поужинали. Ло-житься спать не хотелось. Такая редкость – прохлада на берегу Азовского моря! Погулять бы еще! Был бы в нашей компании хоть один взрослый мужчина, пошли бы.
Но почему все-таки волнуются местные жители? Кто ни зай-дет к нашей хозяйке, с тревогой смотрит на море... Оно, правда, слегка преобразилось: появились волны, так что уж теперь не сказали бы, что Азовское море – лужа; кроме того, цвет изменил-ся, оно потемнело, совсем непривычное зрелище. Заглянула со-седка. Сказала нашей хозяйке, что мужики за праздничный стол не садятся, ни один и чарки не пропустил. И тут же хмуро верну-лась к себе.
Мы посидели еще, уже в доме. Почитали малышу книжку. Поговорили. Решили укладываться. За окном стало совсем темно. Но нас это нисколько не взволновало: знали, как мгновенно пада-ет ночь на юге, сразу абсолютно черная.
Наверное, заснули мы очень скоро, к тому располагал по-свежевший воздух. Но проснулись, кажется, еще скорее. Морская прохлада врывалась в дом сквозь щели. Было по-настоящему хо-лодно. И... ветрено в комнате.
Не сговариваясь, мы все вскочили. Сашка сладко спал, свер-нувшись калачиком. Накрыв его потеплее, я стала одеваться. Се-стры тоже. Кругом ухало и грохало. Гроза? Наверное. Но что мо-жет быть естественнее грозы летом?
Мы выскочили на крыльцо. Хозяйка металась по двору и подвывала. Расслышали ее слова: «Господи, сколько катеров-то там! А лодок! А рыбаков!» Увидев меня, только махнула в сторо-ну моря. Добавила: «Ты глянь, что делается! Это ж буря!»
Море смотрелось ужасно. Совершенно взбесилось и ревело. Огромные волны беспощадно обрушивались на пляж, били пе-сок. Поломали, превратив в щепы, солнцезащитные грибки и  скамейки, раздевалки для купающихся, палатки, в которых дне   м продавали пирожки и мороженое. Обрушившись на пляж, вол-ны в бешенстве разбегались в стороны, желая выполнить две за-дачи сразу: ринуться на участки жителей морской слободки и ус-тупить место новым волнам, которые, обретя дьявольскую силу, кидались на пляж еще злее, чем их предшественницы. Не возни-кало сомнения, что следующая волна снесет забор, ударит в сте-ны дома, поломает деревья в саду. Может и людей оттянуть с бе-рега в ад.
На участке мы ощутили воду под ногами. Это значило, что море уже заливает его. Более того, вода пошла на город! Хозяйка стояла во дворе с иконой в руке и суетливо причитала: «Молите-ся, девьки! Дьявол пришел на землю!» Другие мысли колотились в наших душах: надо уходить, и чем быстрее, тем лучше.
Разбудили Сашу. Объяснили ему все    как есть. В первую минуту он испугался, но вскоре осмелел: мама на месте, и доро-гие те   тушки тоже, чего же бояться? Мы стали быстро-быстро собирать чемоданы, что было совсем непросто, поскольку уже обжились и разложили вещи повсюду. Однако страх подгонял, и мы работали очень споро. Каждые две-три минуты выглядывали за дверь – вода на участке прибывала. 
Когда мы выходили из дома, часы показывали ноль два-дцать. Я шла первой. Сынишка, драгоценная моя ноша, тепло одетый, уютно сидел у меня на плечах и говорил – скорее сам се-бе, чем нам: «Ничего, мы сейчас выйдем в город, а там дорога идет вверх. Помните, вы мне говорили?» Сестры шли за нами, водрузив чемоданы на плечи. Воды на участке было уже по пояс. Отойдя шагов на двадцать, мы оглянулись назад. Сказать хозяйке спасибо, извиниться. Она стояла в дверях и грустно смотрела нам вслед.
Куда было идти, совершенно не понимали. Но за нашим уча-стком дорога действительно поднималась в гору. Откуда-то взявшаяся вода стремительно неслась к морю по канаве. Не-сколько человек углубляли ее    лопатами. Объяснили: шторм прорвал плотину выше города, потому и хлынула вода. Вот оно что! Значит, ситуация еще    опаснее, чем мы могли себе предста-вить!
- Идите вверх, потом поверните направо. На вокзал идите, это самая высокая точка в городе. Там уже полно людей.
Выходит, за ночь произошло что-то крайне серьезное?
Люди на улице подтвердили: идет страшная буря, шторм не-виданной для этих мест силы. Возможно, погибли люди, потому что со стороны Косы, где находились санатории, слышались кри-ки. Неизвестна судьба нескольких рыболовецких судов и лодок. В городе вскрылась канализация, оставаться здесь дальше опас-но.
Стало ясно, что придется ехать в Москву, хотя не собира-лись. Но как быть с мамой? Без нее  мы не уедем, это однозначно. Но отпустят ли строгие врачи? Болезнь-то у нее  инфекционная...
Народу на вокзале собралось столько, что и войти в здание оказалось сложно. Видимо, бежать домой решили чуть ли не все приезжие сразу. Курортная жизнь вдруг стала очень похожа на эвакуацию. Мы заняли очередь за билетами, решили взять хотя бы на завтра или на послезавтра, как-нибудь перекантуемся на вокзале. Одна из сестер пошла звонить папе в Москву: предупре-дить, чтобы не выезжал. Мы, как в военном штабе, распределили обязанности. До похода в больницу оставалось еще    несколько часов. Теперь, передергиваясь от холода и душевного кризиса, мы с ужасом думали о хозяйке: как она там, что с домом? Не будь с нами ребенка и не окажись мама в таком положении, мы бы бросились назад – может, помочь надо? Но с таким количеством забот и проблем -  какие возвраты? Скорей бы домой! И отпусти-ли бы маму!
Очередь за билетами худо-бедно-медленно продвигалась. Счастливчики резво отскакивали от окошка кассы, прижимая к груди билеты. Людям было все    равно: купейный вагон, плац-картный, общий – что угодно, хоть грузовой поезд, только бы до-браться до дома. А там... Недаром же говорят, что дома и стены помогают. К  вокзалу подходили все новые люди, желавшие только одного: скорее вернуться домой.
Часам к двенадцати достали билеты и мы. Лишь в общий ва-гон, но на этот день, так что все    остальное не имело никакого значения. Поезд уходил в шесть, и мы надеялись вызволить маму из больницы.
Отправились туда я и Лена, старшие сестры. Сначала врачи и слышать не хотели о том, чтобы отпустить недолеченную маму. Да еще    в Москву! Уговаривали мы их целый час. Наша настой-чивость возымела действие. Из больницы мы уходили вместе с мамой, и она трепетно везла с собой лекарства. Практически она уже почти вылечилась. Мы побаивались, что наш мальчонка все  же может подхватить инфекцию. Однако  сверхстрессовая ситуа-ция, видимо, настолько мобилизовала малыша, что на обратном пути он и не простудился, и ничем не заразился, и вел себя очень разумно, потому с ним все было в порядке.
Лишь какое-то время спустя мы узнали, что катастрофиче-ская азовская буря с человеческими жертвами понеслась дальше и захватила многие районы. Позднее этот страшный 1969 год был назван годом черных бурь, которые действительно напоминали дьявольский произвол и принесли немало бед.

Дома мы пару дней не хотели ни о чем думать. Потом мы решили отправиться на поиски дачи. Ведь и ребенку нужно было отдохнуть, и самим немного опомниться от всего пережитого. А мама? Требовалось укрепить ее    здоровье. А папа?
Ехать решили в подмосковный Звенигород, он всегда выру-чал нас. Был даже случай, когда, затравленные деревенской шпа-ной в другом месте, мы, дачники, среди лета бежали от их изде-вательств именно в этот городок.
Летние дни таяли. Мне, как и сестрам, работавшим по жест-кому графику, никто не продлил бы отпуск и на день, даже за свой счет. Ах, как надо было спешить! Устроить родителей и Сашеньку, немного отдохнуть самим, привести нервы в порядок, а потом как можно чаще наезжать к ним по очереди.
Но... легко сказать – найти дачу в конце июля! В основном их снимают еще    зимой...
Мы с папой приехали в Звенигород без всякой надежды. Од-но радовало: что вырвались из кошмарной бердянской ситуации и все вернулись домой. Человек бывалый, много путешествовав-ший, попадавший в разные передряги (среди прочих он однажды в молодости встретил землетрясение в Крымских горах, по кото-рым шел в полном одиночестве), отец хорошо представлял себе весь тот ужас, в котором мы оказались. В Звенигороде сам целеб-ный воздух, чудесные воспоминания о прошлых дачах в этом месте, о былом очень бодрили его.
Решили пойти на отдаленную окраину, где город почти не ощущался. Улица живописно поднималась вверх. Мы шли по развороченному земляному тротуару и  говорили.
И тут видим – сверху спускается женщина лет тридцати. В болоньевом плащике – наверняка, когда уходила утром из дома, было прохладно. Темноволосая. Прическа – перманент, шестиме-сячная завивка, очень в то время распространенная. Обыкновен-ная такая, довольно простая и приятная женщина. Мне она чуть-чуть напоминала нашу маму в молодости – на фотографиях, ко-нечно.
Я посторонилась, чтобы пропустить ее    вперед, но папа ос-тановился. Поздоровался, как полагается в сельской местности. Женщина ответила, улыбнулась. И вот уже папа принялся рас-спрашивать: здесь ли она живет и не знает ли кого-нибудь, кто сдавал бы  дачу. Оказалось, что женщина шла с работы на швей-ной фабрике. Упрекнула: мол, что же вы так поздно вспомнили о даче? Отец стал рассказывать ей про наши злоключения. Я чувст-вовала себя неловко: не сомневалась, женщина сейчас скажет, что спешит по своим делам, и нечего нам приставать с разгово-рами. Тем более что она устала на работе... Но я ошиблась. Не-знакомка, наоборот, участливо расспрашивала нас, уже обоих, обо все   м пережитом. Очень живо реагировала, даже пережива-ла за нас. Особенно за маму. Потом, умолкнув, стала вспоминать, не знает ли кого-то, кто хотел бы сдать помещение, но еще    не сдал. Никто не вспоминался.
- Знаете, что? – неожиданно предложила женщина. – Пой-демте ко мне. Хоть я никогда свою комнату не сдавала, но вам могла бы. Не знаю, правда, понравится ли. Нет, так нет. Мне вас очень жалко.
Решение незнакомки, вызванное сочувствием, согрело нас.
И вот мы уже круто развернулись, спускаемся вслед за жен-щиной. Она привела нас совсем в другой конец городка, на ка-кую-то маленькую улочку, почти переулок. По дороге сообщила, что зовут ее    Аней, живет одна, и комната у нее тоже одна, но большая; и дом не частный, а из городского хозяйства, на две се-мьи. Соседи у нее    мирные, беспокоить не будут.
Мы были так взволнованы, так захлебнулись от радости доб-рого отношения и чувства удачи, что не очень-то и разглядели, куда нас привела Анна, что сдает, как мы тут сможем жить. Од-нако усвоили главное: комната действительно большая, в ней, правда, кривой пол, местами он вздыбился и принял форму при-поднявшихся да так и замерших морских волн. Ничего, как-нибудь переживем это. Анна объяснила, что готовить будем на крохотной кухоньке в прихожей, у нее    есть одноконфорочная плитка с баллончиком, газозаправочная станция неподалеку. За всю оставшуюся часть лета она возьмет с нас семьдесят рублей, что было вполне приемлемо. Сама Аня решила перебраться в са-райчик-времянку, где у нее    стоял старый-старый диван. Одно на секунду смутило нас: оказалось, у Ани есть жених, наведыва-ется в выходные и вряд ли ему захочется жить во времянке. Но мы не успели спросить, согласится ли он на наш приезд, как Аня весело махнула рукой: «Ничего, смирится. Сам-то не очень помо-гает мне деньгами. Бо-знать-что!» Потом это ее    словечко стало привычным, она произносила его чуть ли не в каждой фразе. Оно забавляло всех и каким-то удивительным образом отражало ее    саму.
И вот, благодарно распрощавшись с нашей новой хозяйкой, договорившись, что приедем через день-два, мы с папой, окры-ленные, счастливые, двинулись в Москву. Всю дорогу радова-лись: как нам повезло! Не сомневались: все будут довольны.
Ах, как вспоминается все    это теперь! С каким особенным ароматом! Эта Анечка-«бо-знать-что»... Такой добрый человек! У нее    было и еще    одно выражение, которое она тоже повторяла при всяком удобном случае: «О чем ты речь ведешь!» Не вопрос – восклицание и удивление.
Через день мы приехали на дачу. Нас ждала отмытая, отдра-енная комната. Все    блестело чистотой. На кухне Аня присоеди-нила к плитке полный газовый баллончик. Во дворе (довольно большом и почти не засаженном) было так чисто, что казалось, ни один листок не слетел с дерева, ни одна веточка или палочка не обломилась. Кривой пол в комнате не раздражал нас. Мама вспоминала свое    детство в деревне: в тамошних домах пол тоже часто выгибался, что свидетельствовало о каких-то процессах в земле, о плохом строительном материале, о чем-то еще.
Мы быстро разложили вещи в освобожденном Аней шкафу, расставили посуду, попили чай. Обошли участок и отправились смотреть окрестности. Эту улочку мы не знали, никогда не быва-ли здесь раньше. Она показалась нам очень уютной и даже род-ной. Сходили в магазин, потом на рынок, купили отменных по-мидоров и огурцов. Занесли все    домой и двинулись на еще    более важную прогулку: к реке. Она протекала совсем рядом, но мы решили проверить, можно ли здесь купаться, не слишком ли крут для мамы и папы берег, какое дно. С легкой тоской думали о том, что, вполне возможно, придется ходить далеко, на главный звенигородский пляж, через мост, на Посад, километра полтора от Аниного дома. Маме и папе это было нелегко. Но, Господи, как-нибудь справимся. Такие бы проблемы нам на Азове!..
Однако река, как и Анин дом, спешила обрадовать нас. Она здесь пряталась в густой зелени. Островки, заводинки, маленькие пляжики... Купание – отличное. Будто сама природа устроила тут естественные ванны. Мы долго наслаждались прохладной водой: в этот жаркий день она очень освежала. Никто не хотел выходить на берег, особенно Сашка: сопротивлялся, бунтовал, требовал купаться еще и еще.
Постепенно опустился вечер. Аня немного посидела с нами, потом скрылась в своей времянке: ей нужно было вставать в шесть часов. А мы еще    долго сидели за чаем и обсуждали свою потрясающую удачу.
...В какой цветистый венок сплетаются в памяти моего серд-ца дни жизни в Аннушкином доме! Стоит лишь чуть-чуть на-строиться на соответствующую волну, и те чувства особыми огоньками вспыхивают в памяти все сразу. Хочется хоть на не-сколько секунд задержаться на том или ином событии, а они словно наскакивают друг на друга и не хотят отступать. Это было счастье нормального, полнокровного существования, когда на время отошли в сторону наши неприятности.
Та огромная старая липа, росшая прямо за Аниным забором! Очевидно, она возникла здесь намного раньше, чем сама улочка. Звенигород вообще край лип. Когда наступает время их цветения, появляется несметное количество бело-зеленоватых, нежных, ароматных цветочков, знаменитый липовый цвет; в такие дни мир на время светлеет, забываются обиды, боль и горечь. Липо-вый цвет напоминает всем живущим ныне о том, как замечатель-на жизнь, и даже если хорошее сегодня почему-то отступило, это временно. Старые звенигородские липы кажутся вечными и муд-рыми. Они хорошо понимают сами и так хотят внушить людям: зерна от плевел отделятся, и только лучшее останется жить.
Липа возле Аниного дома уже тогда слегка согнулась. При-езжая на дачу из пыльной Москвы, заработавшаяся, уставшая, я прежде всего останавливалась возле липы, приникая к ней лбом, поглаживая ее, как живое существо. Как человека, который мне очень близок, всегда ждет и безмерно рад встрече. Потом она от-пускала меня и как бы легонько подталкивала: иди к своим, тебя ждут не дождутся. Тем летом она была нашим стражем, мудрой бабушкой, оберегавшей покой новых домочадцев и больше всего на свете желавшей сделать нашу жизнь у Аннушки счастливой и спокойной.
Мы подолгу и неторопливо занимались хозяйством. Варили ароматные супы, картошку, каши. Иногда покупали рыбу или мя-со. Жизнь была простой, почти первозданной. Здесь, на даче, особым удовольствием стало посидеть на участке, повозиться с картошкой, перебрать ягоды, купленные для компота или на ва-ренье. Работалось очень охотно, не хотелось останавливаться. Ели обычно на воздухе, усевшись на двух скамьях возле деревян-ного столика метрах в трех от крыльца. В густой траве все    жи-вое - и жучки-червячки, и мыши-полевки, и ежики - с нетерпени-ем ждали, когда им кинут крошек или чего-то повкуснее.
 Мама мало выходила в город, еще    не вполне опомнилась от недавно пережитого. Вроде бы оно отошло, но никогда не от-ходило ее    главное горе, вызванное гибелью сына Ленечки. Он был добрым и предупредительным, нежным человеком. Мама не согнулась даже в годы войны, когда крохотных детей нечем было кормить. Ее    не сломила подлость 1953 года, когда в пылу борь-бы с «безродными космополитами» подло наказали нашего папу, едва не уничтожив его и нас вместе с ним. Но Ленечкина смерть сломила ее. Однако в Аннушкином доме мама постепенно ожи-вала, обретая новые жизненные силы. Мы обязательно вытягива-ли ее    на берег, заставляли купаться. Брали с собой в магазины и на рынок. Ей хотелось купить всего побольше и получше. На рынке она отбирала свежие, но недорогие овощи и фрукты, в ма-газине мясо, сыр, колбасу. Со времен войны и голодной послево-енной жизни, а может быть, еще со времен собственного дере-венского детства и нередкого в тот период общего голода у нее  навсегда сохранился очень важный инстинкт: надо купить как можно больше еды и всех досыта накормить. Покупая продукты в звенигородских магазинчиках, она светилась, будто дети уже сидят за столом, жадно поглощают все, что она сготовила, и очень счастливы: сыты!..
Из еды того лета мне особенно запомнились свежие огурцы и помидоры. Наверное, на них был отличный урожай. Мы жили у Ани до середины октября. Бывало, приедешь в пятницу вечером или в другой день на дачу. Сойдешь с поезда или автобуса. Сам воздух как-то сразу «причесывает» вечно «взлохмаченную», за-нятую сложными проблемами и заботами душу. Но главное на-чинается потом. Отворишь калитку Аниного участка, поспешишь к дому. Поднимешься на крылечко, и тебя встречают радостные возгласы, поцелуи, расспросы... Пробегут первые минутки, и я непременно обернусь к столу. Не потому, что проголодалась и хочу взглянуть, чем мама накормит. Это само собой. Но я... на-деюсь увидеть на столе свою любимую картинку. Вот она! В та-релках разложены овощи. Один-два огурца нарезаны большими кусками, исходят аппетитным запахом. Помидоры ждут «на оче-реди» - вот-вот нож коснется и их, разделит каждый пополам или на четвертушки, чтобы удобно было есть. И займутся сочные по-мидоры своим «святым делом»: кормить-угощать тех, кто сядет за стол.
Мама предпочитала салатам целые овощи – наверное, так ели их  в родной деревне, когда сама была девочкой. Она говори-ла: пока все    нарежешь и измельчишь, половина витаминов ухо-дит. Может быть, и правильно – нарезанные крупно огурцы, по-мидоры, морковь сохраняют больше витаминов, а их собствен-ный вкус гораздо лучше, чем когда заправят чем-нибудь в сала-тах.
Для меня было важно другое. Стоит тарелка с овощами на столе – значит, все    в порядке. Родители только что отобедали, накормили внука. В этих вымытых, лоснящихся полезностью овощах была какая-то особая добротность, радость непритяза-тельного, полного любви и тепла бытия...
Но я, оказывается, не все    знаю! Утром мое    семейство от-правилось на базар. Или соседская хозяйка позвала к себе на ого-род, предложила купить огурчиков прямо с грядки, чтобы не нужно было никуда ходить. Мама с папой охотно согласились. И уже успели засолить – «Вон там, глянь-ка в углу, под цветной клеенкой». Я «гляну» - а там и впрямь улыбаются мне полные огурцов баночки, обещая зимой вкусные обеды и ужины. Вот ко-гда аукнется лето, и вспомнятся его хорошие минутки...
Те свежейшие, крупно нарезанные, сочные овощи были не только очень вкусными, но стали для меня символом лета на даче у Аннушки.
С особым чувством признательности вспоминается река. Сентябрь стоял теплый, купались тем летом (уже осенью!) чуть ли не до середины месяца. И каждое купанье вливало новые и новые силы в душу, укрепляло здоровье.
Иногда мы любили выйти прогуляться по близлежащим улочкам, очень провинциальным, тихим, утопающим в зелени. Тогда не то что современных кирпичных особняков не было, но вообще кирпичный дом считался огромным богатством, роско-шью. Домики кругом стояли деревянные, очень похожие на дере-венские избушки, о трех окнах по фасаду. На прогулках нам хо-телось постоять возле каждого, полюбоваться садиками и огоро-дами, людским трудом. Родители снова и снова вспоминали до-военный Звенигород, свои съемные дачи здесь, рассказывали ми-лые байки о первых трех детях (я в их числе), давно уже взрос-лых, но с удовольствием узнававших что-то о собственном детст-ве.
В Звенигороде наша семья жила не полностью: устроив нас у Ани, братья и старшая сестра Лена отправились далеко на юго-восток. Путешествовали самодеятельными туристами, пересажи-ваясь с поезда на поезд, нередко товарняками, подставляя лица и души роскошным теплым ветрам. Временами они присылали нам письма, которые мы читали по несколько раз, усевшись вокруг читавшего, обсуждали их путешествия, впечатления, настроения. Особенно активен был папа, большой любитель путешествий. Ребята взяли эту привычку и любовь к перемене мест у него. Те-перь он легко комментировал письма, прекрасно представляя се-бе их ощущения,  переживания. Однажды прислали нам потря-сающую посылку: стеклянную баночку черной икры, купленной где-то под Астраханью у рыбаков по умеренной цене. Она при-шла завернутой в тряпки, одежду, упакованной в деревянный по-сылочный ящик. Это было настолько неожиданное и бесценное угощение, что мы бы не посмели и притронуться к нему, если бы был холодильник. Без него икра пропала бы, поэтому несколько раз мы устраивали себе блаженные завтраки и ужины. Что и го-ворить, угощали и Аню. Она не переставала удивляться: «Бо-знать-что! Чудеса в решете!»
На этой даче счастливы были мы все, но больше других – Сашка. Он здесь чувствовал себя вольготно и раскованно, не то что в Бердянске, где пролежал в постели четыре дня, а закончил свой тамошний отдых кошмаром наводнения и бегством в Моск-ву. Здесь он гулял все те часы, что не спал. Едва открыв утром глазенки, устремлялся во двор, забыв умыться, почистить зубы, позавтракать. Сбегал с крылечка в траву и замирал, словно впер-вые увидел белый свет и поразился его необыкновенной красоте. Потом озорно смотрел во все стороны сразу – где там его много-численные дружки и подружки? Неужели еще    спят? Вот он сейчас побежит к тому или к другому, разбудит, а то и стянет с постели: разве можно дрыхнуть, когда во столько игр вчера не поиграли? Да нет, тысячу – тыщу! – раз нет. А потому – вставай-те, пошли бегать, играть, баловаться!
Кто-нибудь из нас тут же втягивал его обратно в дом, застав-лял умываться, завтракать. Он нехотя соглашался. Но потом пу-лей вылетал из дома. Мы хорошо вышколили его, запретив ухо-дить дальше соседских дворов. Он соглашался. Да и незачем бы-ло убегать, все дружки жили  рядом.
Ох, уж эти игрища! Иногда я не могла удержаться и, проходя мимо, останавливалась – полюбоваться тем, что тут делается. Ес-ли собрались одни мальчишки, то это обязательно была война. На поле боя, которое они расчистили от травы или очертили сразу за забором, выстраивались в две противоборствующие шеренги танки. Время от времени слышалось отчаянное «Пли!», и начи-налась атака. Мальчишескому воображению не было предела. Они могли так биться до самого вечера, лишь слегка разнообразя игру-бой. При этом сами никогда не «заигрывались», не злились друг на друга, и это было замечательно.
Но все    же такие «чисто военные» дни выдавались редко. Потому что появлялись девочки, и тогда игры принимали совсем другой характер: в основном ребятишки играли в семьи. Строили свое    жилье, благоустраивали его. «Жены» отправляли «мужей» -мальчишек «в магазин», то есть за травой, камешками, песком, служившими в играх продуктами, и те охотно шли, понимая, что такими вещами должны заниматься в семье мужчины, каким бы ни был порядок в их собственном доме и были ли там мужчины вообще. Потом они же, «мужья», приносили воду в детских ве-дерках, а их «жены» готовили обед, судача на кухне, если их ока-зывалось две или больше. И все    это было так добротно, по-настоящему! Иногда я по десять раз проходила мимо этих игрищ, желая только одного: еще    раз полюбоваться чудесным зрели-щем. Мой маленький сыночек, лишь шести лет от роду, так тепло и заботливо ухаживал за девочкой, что у меня наворачивались слезы на глаза: будущее приоткрывало дверцу. Девочки не толь-ко охотно играли с ним, но, кажется, готовы были спорить, что он должен быть в игре «мужем» той или другой. Я, в то время со-всем еще    молодая женщина, и представить себе не могла своего сына реально взрослым, ухаживающим за девушками... И вот – пожалуйста! А о том, что жизнь несется вперед метеором, в мо-лодости не думаешь.
Одна история их тех игр запомнилась особенно. Как-то к нашему крыльцу подошел ежик. Дело было в конце августа, по-года нередко хмурилась. Может быть, еж проголодался и хотел что-ничто «стрельнуть» у хозяев?
Сашка был счастлив и решил во что бы то ни стало заполу-чить ежа. Ребятишки устроили ему засаду. Бедняга колючий со-образил, что попался, пробовал вырваться и убежать, но не тут-то было! Дети моментально соорудили ему заграждение, и ежу ни-чего не оставалось, как начать жить по-новому. Теперь все ребя-тишки колготились в нашем дворе. Тащили ему поесть и попить столько, что хватило бы прокормить большую собаку. Поначалу он охотно пил молочко, что-то ел. А потом вдруг перестал. Забо-лел? Или пристал к нашему крыльцу уже нездоровым? Так или иначе, но он явно захандрил. Мальчишки и девчонки по двадцать раз на день заглядывали к нему, гладили его иголки, говорили ласковые слова, но ежик оставался грустным. Больше всех и опе-кал его, и помогал Сашка. И страдал за него тоже больше других: что же происходит – его все так любят, а он грустит...
На третий день еж совсем затих. Когда Саша подошел к не-му, попытался расшевелить, тот не откликнулся. Мальчонка за-плакал, побежал в дом, к нам за помощью – узнать, в чем же де-ло? Взрослые, конечно, быстро разобрались: ежик умер. Объяс-нили это Саше и другим ребятам, оттащили зверька за террито-рию участка, вырыли ямку и закопали. А что еще    оставалось делать?
Дети скоро забыли о неприятном происшествии, а Сашка все плакал и плакал. Ему было и очень больно, и досадно, что, вроде бы, именно он посодействовал беде. Если бы не ловил ежа, тот поправился бы. Мальчонка запомнил этот случай навсегда. И сейчас, зрелый человек среднего возраста, он иногда вспоминает о том еже, и до сих пор память сердца отзывается болью.
Мы, конечно, горячо успокаивали его. Даже убеждали: пой-мав ежа, он хотел сделать ему лучше, так что не очень он виноват в его гибели. Не всегда получалось утешить. А вот Аня, едва уви-дев Сашку в те дни и в десятый раз выслушав, что ежик умер из-за него, решительно возразила: «Болтаешь бо-знать-что! Да он болел, потому и умер. И вообще – лето кончилось, все звери за-сыпают или умирают». В другой раз уточнила: «О чем ты речь ведешь! Ты же хороший мальчишка и не мог сделать ему плохо». Саша сразу поверил ей, успокоился и благодарно улыбнулся, вы-тирая слезы.
Мы не видели, как Аня уходила на работу где-то в половине седьмого утра. Зато всегда видели ее возвращения. Она размаши-стым движением распахивала калитку,  входила. Мгновенно воз-никало ощущение, что к нам пришло много очень хороших лю-дей. Сыпались вопросы: «Ну как вы тут? Может, что-то нужно? Я ща мигом!» Узнав, что ничего не нужно, принималась расспра-шивать, как прошел день, кто что делал, сколько раз купались и куда ходили. Торопилась уточнить, не кончился ли газ, она «прям в минуту» поменяет баллончик. Проверяла, хорошо ли работает умывальник во дворе. Мы исправно вели хозяйство и ни в чем не нуждались, но как приятно было оттого, что о нас заботятся.
Вечерами мы часто сидели вместе с Аней во дворе. Любили перекинуться в картишки. Расспрашивали ее о чем-то, связанном со Звенигородом, с ее жизнью. «Да какая у меня жисть! – горячи-лась она. – Бо-знать-что! Работа и работа. Ну и ладно, оно у всех так». Мы просили: «Расскажи про фабрику». «О чем ты речь ве-дешь! – снова всплескивалась Аня. – Ну что можно рассказать про фабрику? Шьем, вот и весь сказ». У нее действительно жизнь была скудна событиями, куда больше ее интересовали наши ис-тории. «У вас все так интересно! – восхищалась она. – Ну что там новенького у  путешественников?» Если мы получили письмо, то пересказывали ей его содержание или даже читали. Она расспра-шивала и о тех, кто в городе, интересуясь каждой деталью. И снова возникало чудесное ощущение, что мы ей очень интересны и важны. Это внимание было так дорого!
Иногда, проснувшись утром, мы находили какой-нибудь сюрприз от Ани, уже ушедшей на работу. Свое    хозяйство у нее было небольшим: выращивала немного картошки, несколько кус-тиков помидоров, морковь, свеклу. Ровно столько, сколько тре-бовалось одинокому человеку. Нам ничего не было нужно, мы все    покупали в городе. Но она считала необходимым чем-ничем угостить нас. Мы в долгу не оставались, тоже угощали ее. Мело-чи, а было это по-родственному тепло.
А уж если Аня жарила картошку или пекла оладьи, она обя-зательно приносила нам мисочку того и другого. Сашка, завидев Аню с гостинцем, несся к ней во всю мочь. Мы ругали его и даже обижались: мол, ставишь нас в неудобное положение, будто мы тебя плохо кормим. Но Аня тут же напускалась на нас: «Болта-ешь бо-знать-что! Сашка, не слушай их! Иди сюда, попробуй, ка-кие вкусные оладушки получились!» Он с удовольствием жевал угощение.
Аня жила в своей времянке трудно и тесно. Почти все    про-странство было там занято старыми вещами, которые не хотелось выбрасывать, потому что могли пригодиться. Постель, в двух ша-гах маленький столик с керосинкой, на стене шкафчик, тоже очень маленький, со скудными запасами продуктов. Но все    это было бы ничего для нее    одной. Вечером под выходные, иногда совсем уже поздно, приезжал из райцентра ее     друг. По-хозяйски входил в калитку. Молодой мужчина лет сорока, до-вольно обычной, но приятной наружности. По его хмуроватому лицу мы делали вывод: не очень-то он доволен тем, что Аня сда-ла комнату и теперь они вынуждены ютиться в каморке-времянке. Но, видимо, прекрасно понимал, что в ее    скудном бюджете деньги, которые мы платили, никак не лишние. А пото-му, хмурься-не хмурься, это не имело значения.
Обычно ухажер, как называла его Аня, сразу исчезал во вре-мянке и почти не выходил из нее до следующего дня. Но утром брался за дела: что-то чинил, переделывал, обновлял. Аня при не   м выглядела спокойной и уравновешенной. Вместе с ним что-то колотила-молотила, работала в огороде. Мы уже знали, что встречается она с Николаем не первый год, он неплохо к ней от-носится и всегда приезжает по пятницам. Мама или я тут же вы-сказывали надежду, что он скоро женится на ней. Но Аня грустно качала головой и говорила одно и то же: «О чем ты речь ведешь! Хотел бы – давно бы женился». И когда в воскресенье вечером Николай уезжал восвояси, она сразу сникала. Мы замечали: глаза на мокром месте. Понимали, что она любит его и больше всего на свете хотела бы выйти за него замуж, родить ребеночка; и чтобы все у них было, как у людей. А не получалось. Она с грустью, каждый раз все более заметной, говорила, что ничего тут не по-делаешь, он, наверное, хочет жениться на молоденькой девчонке, а ей, Ане, уже тридцать шесть, и грех его за это осуждать. Иногда со вздохом уточняла, что Николай может в любую минуту бро-сить ее – ну хоть в следующие выходные.
И как-то Николай не приехал в пятницу. Аня до темноты хо-дила по участку заре   ванная, потом спряталась во времянке и не показывалась. А когда он на следующее утро все   -таки прибыл, она моментально оживилась и расцвела. Я помню, как мама, уви-дев это в окошко избы, грустно качала головой и говорила: «Бед-ная, бедная Аннушка! Такая хорошая, а не везет ей. Какой-нибудь стерве везет, и все у нее получается, как надо, а тут...» Мы слушали молча, согласные с каждым ее словом.
Погода весь сентябрь стояла отличная, и мы много купались. Песчаное дно реки, чистейшая быстрая вода, кругом зелень, на берегу почти никого... Сказочное наслаждение! Аня не подходила к реке. Мы уже знали этот закон: местные жители обычно купа-лись мало, в основном в дни праздников или когда собирались на какие-то посиделки и пикники; в такие дни они уезжали подаль-ше, устраивали  пиршества. И купались. Не прозаически, как от-дыхающие, - именно торжественно. А мы, несмотря на сентябрь, охотно и подолгу торчали в воде, добирая последние летние ра-дости. Иногда Аня приходила на берег: ее кавалер был не прочь освежиться. Она помогала ему раздеться, садилась в траве непо-далеку от нас, чтобы можно было и его видеть, и с нами общать-ся. Он плавал недолго, выходил, и она встречала его раскрытым махровым полотенцем, помогала вытереться, а потом держала полотенце шторкой, чтобы он мог переодеться в сухое, никаких раздевалок тут не было. Они уходили к себе, а мы какие-то мину-ты молчали, думая, что, может быть, Николай все-таки женится на Ане, даст главный смысл ее существованию...
В сентябре я приезжала на дачу только по субботам. Сашка всегда радостно бежал мне навстречу, повизгивая чуть ли не по-щенячьи и почти виляя хвостиком. Мама и папа сразу успокаива-лись: прибыла крепкая опора. Вслед за мной появлялись младшие сестры, наведывались и братья. Даже несколько часов, проведен-ных вместе на этой даче, давали нам необыкновенное чувство счастья. Аня всегда находила для нас ласковые слова, уделяла внимание, трепетно говорила с каждым, будто много лет знает семью и для нее    важна любая деталь нашей жизни. В такие дни казалось, что радость бытия навеки пришла в нашу жизнь. Иначе – для чего же человек является на землю? Невозможно было со-гласиться с мыслью, что – для мучений. Нет, нет, ни за что на свете! Для счастья! Для радости!
Иногда нам удавалось прогуляться вдоль реки. Не около Аниного дома, там все    до последней тропы заросло густой вы-сокой травой. Уходили подальше, к деревянному мосту, который очень любили за его необыкновенную поэтичность. Перебира-лись на ту сторону, на Посад, - вот где было настоящее прогу-лочное раздолье! Шли километра два вперед, по тропинке, тыся-чу раз истоптанной нашими ногами в прежние годы. Вспоминали прошлое, особенно детство. Несмотря на бедность и нескончае-мые сложности, жизнь тогда, как это ощущалось теперь, была за-мечательной. Потому что были мы все... Вот и сейчас мы шли по родным тропам, говорили, что-то решали, намечали, находили ответы на самые замысловатые вопросы, которые ставила перед нами жизнь. Когда возвращались назад, в нашем поле зрения, пусть и издали, сразу оказывался Анин уголок, казавшийся с рас-стояния волшебным. Мы снова говорили о своей чудесной хозяй-ке, пытаясь найти какой-то способ помочь ей. Будто это было возможно!.. Шли неторопливо, желая продлить каждое мгновенье прогулки и самого этого дня. Река бежала вперед, обгоняя нас, кокетливо заигрывая, переливчато звенела и смеялась. На мосту мы на пару минут останавливались. И хотя были сейчас все вме-сте, казалось, что кто-то из нас купается вон там, вдалеке, рядом с Аниным домом, вкушая радость жизни.
Нам не хотелось уезжать от замечательной Аннушки, из ее комнаты с вздыбившимся местами полом, но не ставшей оттого хуже, потому что чувствовали мы себя там счастливыми... Она чуть ли не спустилась к нам с Небес в очень непростой момент жизни. Как хозяйка оказалась вовсе не придирчивой стервой, ко-торая, получив деньги, только и мечтала бы поскорее выставить нас вон (именно так нередко и бывает), а милой, чуткой, на ред-кость доброй женщиной, для которой в тот период, кажется, не было задачи более важной, чем сделать наше существование у себя очень приятным. Аня полюбила нас, как родных, и мы ее тоже.
На позднесентябрьских дорожках Звенигорода постепенно стелился ковер золотой  листвы. Мы продлевали свою жизнь у Ани еще на денек, и еще на три. Конечно, доплачивали. Просили ее    потерпеть. Но она лишь радовалась нам, приговаривая: «О чем ты речь ведешь? Живите, сколько хотите».
И все    же настал день, когда, собрав свои вещи, мы двину-лись в Москву. Оставили Ане свой адрес, телефон, звали приез-жать и жить у нас. Она все записала, но так и не появилась. А мы... Следующим летом примчались к ней, чтобы снова снять да-чу, но Ани на месте не оказалось. Соседи уточнили: она получила квартиру в другом городке и переехала туда, а это жилище забрал горсовет, кого-то скоро поселят.
Мы спросили, как Аня живет, что у нее слышно. Никто ни-чего не знал. Лишь одно было точно известно: Николай не же-нился на ней; возможно, ушел к другой женщине. Нового Анино-го адреса никто не знал, потому мы и уехали ни с чем. Выйдя за калитку, грустно постояли у забора. Липа, кажется, согнулась от переживаний еще больше. Почувствовав своей корой мое погла-живание, она чуть-чуть встрепенулась, откликнулась, но тут же снова поникла, печалясь о том, что некоторые перемены в жизни  необратимы.
Больше я никогда не видела Аню. Но дома мы часто вспоми-наем о ней. Прошло так много лет! Уже давно нет мамы, папы, старшей сестры Лены и младшей Оли. Ушли еще два брата. Мно-го бед хлебнули мы за эти годы. Много узнали горечи. Научились больше ценить то хорошее, что иногда происходит в реальности. И все горше делается оттого, что вокруг очень мало добрых лю-дей, способных и желающих прийти кому-то на помощь в труд-ную минуту.
И вдруг вспомнилась Аня! Бо-знать-что, как сказала бы она. Золотой Аннушкин дом, где мы познали счастье настоящей доб-роты и бескорыстия, заставлявшее и нас быть гораздо добрее... Она явилась ко мне неожиданно, среди те   мной ночи, когда со-всем не спалось и грустно думалось о том, что с уходом близких жизнь все больше теряет смысл. И тут – Анино лицо... Я припод-нялась в постели, чтобы проверить, не сон ли мне снится. Нет, не сон – то работала моя душа, посылая помощь из недр своих. Из недр той жизни, которая вроде бы уже кончилась, но, вместе с тем, была всегда во мне, а значит – близко, коль скоро, почувст-вовав, что не справляюсь со своими переживаниями, она вышла мне навстречу. Добрая, нежная, чудесная Анечка будто постуча-лась в мою ночь и сказала: «Грустишь? Не надо! Живи, пока еще    есть твой срок. Вспоминай все    хорошее, что было, напиши о чем-то – во спасение себя и для людей. Ты уйдешь, как положено каждому, а написанное останется – для тех, кому это нужно. Лю-ди прочтут о том, чем жила и мучилась ты, чему радовалась, и осветятся их души. А ты увидишь это с тех великих высот, где тогда будет обретаться твоя душа. Ну же, улыбнись! И поскорее засни, чтобы утром встать бодрой, работящей. И – способной по-могать близким. Ты же всегда это умела и жаждала делать».
            Я снова легла. Думалось. И захотелось мне написать об удивительной Анечке. Вроде бы ничего особенного в ней не было. Но, наверное, в обычности ее    доброты, чуткости, отзыв-чивости таился главный секрет. Получалось, что именно такой, полной любви к ближнему, может и должна быть жизнь.

И вот, десятки лет спустя, я снова стою у забора, за которым когда-то был Аннушкин дом. Липа совсем рассыхается. Уходит... Я ласково поглаживаю ее кору. И чувствую, что дерево вздыхает, даже оживает. Тянется ко мне. Вспоминает о былом, как человек.
В конце улочки появляется какая-то женщина. Молодая, с непослушной прической из пружинистых волос. С внимательны-ми глазами. Идет в мою сторону решительной походкой. Одета в немодный коричневый плащ из «болоньи».
Аня? И тоже увидела меня? О, как чудесно! Я сейчас пойду ей навстречу. И впереди, обгоняя меня, побегут стихи. Не мои – поэта Георгия Некрасова. Когда-то я  прочла их  в журнальной публикации и запомнила. Они, мне кажется, именно про нашу Аннушку.

                Все    кажется просто: пришла, помогла
                Советом, услугою, скромным рублем.
                И после ни разу не вспомнишь о том,
                Такая ты есть и такою была.

                Считают живущие рядом с тобой:
                На сердце твоем даже облачка нет.
                Тебе же, под грузом скопившихся лет,
                И трудно, и грустно, и больно порой.

                Что б ни было, так ты встречаешь друзей,
                Как будто они твое счастье куют.
                За это всю душу тебе изольют –
                Удачи и горести прожитых дней.

                И чувствуют: словно незримый родник,
                В сердца проникает твоя теплота.
                Ты смотришь такими глазами на них,
                Что кажется – смотрит сама доброта.


 




Жанна ГРЕЧУХА
ДОМОВУШКА ЖОЗЕФИМА

Татьяне, неповторимой и непостижимой,
с почтением и нежностью посвящает Автор
(Сказка для взрослых)

Я в последний раз посмотрела на стены, завешанные карти-нами, на книжные шкафы, на мой школьный письменный стол, подаренный Бабушкой Верой и подумала: «Как хорошо, что я ни с кем не стала прощаться. «Долгие проводы, лишние слезы».
Я позвонила в колокольчик, присела в кресло у входной две-ри и сказала самой себе: «Ну, с Богом!» И увидела Домовушку. Она сидела на моей дорожной сумке и смотрела на меня очень внимательно. Мне привезли ее в канун Нового Года. Из Суздаля. Я иногда разговаривала с ней. Потому что в моей коллекции на-родных игрушек она занимала свое особое почетное место.
-Я уезжаю. Может быть, надолго. А может и навсегда.
- Тады и мене возьми с собой.
- Это - новая жизнь. Если она получится. Зачем же брать в новую жизнь старые воспоминания?
- А я твоей старой жизни не знаю, и знать не хочу. А ты в свою новую жизню, небось, по небу полетишь, самолетом?
- Сколько ты со мной прожила, а разговаривать прилично так и не научилась.
- Еще чего, свою натуру менять. Так возьмешь меня? И ду-мать не стоит. Бери, пригожусь. Не боись, - прошептала она, - ежели что - вернемся.
Она была совсем молоденькой Домовушкой и не верила, что никто никогда обратно - таким же - не возвращается.
- А я - боюсь, - честно призналась я.
- Ежели он тебе - «милый», чего бояться?
И вздохнула:
- «Милого побои недолго горят».
- Утешила!
Домовушка удивилась.
- Я-то с чужого голоса пою, но сама подумай? - чего промеж своих не бывает? До свадьбы доживет!
- А если - после?
Домовушка задумалась.
- В сказках опосля свадьбы детей рожают да добра нажива-ют. Вот, скажи, хозяйство на кого оставляем? Молчишь! А надо бы сначала - все раздать, подарить , продать. Да! Лишняя копейка завсегда пригодится.
-Ты, как всегда права, Жозефима.
- Сама ошушаю. Я красоту и порядок страсть как уважаю. И бережливость. Французы - завсегда бережливые. А наши - «Гу-ляй, Вася!» Что начнут, то не закончут. Настроение, вишь, у них меняется. Так мы - едем или разговоры будем разговаривать? А куды едем-то?
- В Италию.
Домовушка уютно устроилась в кармане дорожной сумки.
- Чтой-то я про такую и не слыхивала.
- Значит, сразу и услышишь, и увидишь.
Она поправила свою шляпку и тихо спросила:
-Ты мне честно скажи: «Ты в ем сомневашься али в себе»? Ежели в ем - остаемся. А ежели в себе - едем. Он ведь для нас не-бось, и Дом приготовил.
«Неплохо, - подумала я, - для нас!»
- А где я-то жить буду?
- На кухне вестимо.
- Вот ишо! Я же - Жозефима. Не Акулина, не Матрена, не Пелагея. Я не какая-нибудь, я - не из простых. Меня художница, Юленька, Златовласка, цельный месяц придумывала. Из счастли-вых лоскутков наряд шила. Косы, рыжие, заплетала. И песенки пела. По-французски! Вот ты, небось, по-французски, ни бум-бум, а она, может, меня для иностранцев готовила. Или для под-ружки своей, той, что для тебе мене выбрала. Все про Наполеона рассказывала и про жену его, Жозефину, которая фиалки больше всех цветов обожала. Я тогда себе  имечко и выбрала. Но чтобы свои, суздальские, не обижались, и могли Фимой величать, я чу-ток имя-то переделала. И зовусь - Жозефимой. Имя - обязывает. Так-то.
- Значит, ты - не из простых?
- Дык, и ты - не из простых.
Я вздохнула.
- Детей рожать будешь? - деловито осведомилась Домовуш-ка.
- Какая ты, однако, бестактная и бесцеремонная. Хоть и Жо-зефима. И в шляпке.
- Практичная я. Не в пример тебе. О будшшем своем забо-чусь.
Ежели детишки пойдут друг за другом, дык ты со мной и пошептаться не успешь. А мне компания нужна. Может, возьмем ишшо кого? Везунчика, Ванюшку. Он - махонький. Ему и места-то много не надо. В карман можешь положить. И мне - забава. Он наш, суздальский.
- Нет. Новая жизнь – в новых декорациях.
Домовушка протяжно вздохнула.
-Что в доме, то нажито, а что из дому - то прожито. Знай край, чтоб не упасть. Ты , значить, взамуж без приданого идешь?
- Ага!
Домовушка обиделась.
- Не дразнись! Ты «ага!» не говоришь. Ты у меня - культур-ная. Я ведь и к тебе, и к Москве твоей не сразу привыкла. Знать, судьба моя такая, с тобой по белу свету мыкаться. Ладно, чего время тянуть, звони в колокольчик. Самолет-то ждать не будет.
- Прощайте! Не поминайте лихом. Я была очень счастлива с вами.
Все мои игрушки незаметно смахнули слезу.
Я закрыла входную дверь и вышла на лестничную площадку. У меня было странное чувство, что моя прошлая жизнь - мне приснилась.

19 июня 2006
Москва

 



Александр Лонгинов

Я и ты - мы едины...

«Здравствуй, человек. Я рад тебе. Я проникаю в тебя незри-мыми частицами своего существа: с зеленым ароматом листвы и трав ты вдыхаешь меня, изумрудным свечением я вливаюсь в твои глаза, шепотом своего дыхания я наполняю твой слух, не-зримыми волнами биополей я пронизываю каждую клетку твоего тела... Великие века, неизмеримые энергии, неодолимые силы жизни природы, которые я несу в себе, вселяются в тебя. Я и ты –  мы едины...»
...Слышит это  только он. И ощущает: растворяется в свете, ароматах и шелесте  тяжесть тела. Глубоко и ровно дышит грудь, спокойно и сильно бьется сердце. Протезов больше нет. Послуш-ны и пластичны кисти рук. Он ложится в траву, в белое кипенье лесной ромашки. Видит, как солнечные лучи и желтые пушинки пестиков цветка проникают друг в друга. Они взаимопродолже-нье. Ощущает, как сливаются воедино дыханье цветов, ветерка, порхающего по поляне, и его дыханье: вдох - выдох, вдох - вы-дох…
И вдруг, где-то глубоко в нем рождается, как печальный мо-тив, знакомая боль ранения... Боль –  эхо. Человек прислушивает-ся к себе. И видит: в сорока деревьях отсюда, на старой березе –  свежие срезы. Они болят. Человек чувствует их боль. Закрыв гла-за, он идёт на этот зов. Вот здесь. Открывает глаза. Нижние ветки дерева действительно срезаны. «На веники срезали, –  думает он с горечью и виной, –  прости...» Влажной землей он замазывает раны березе. И боль остывает, затихает, гаснет...
Но еще через минуту ему становится тревожно и жарко. Где-то... Вошли в лес люди. Они собирают сушняк. Вот-вот вспыхнет костер. Человек идет. Да. Вот – они. Трое. Молодые, улыбчивые, суетные... И –  холодноватые в этот жаркий летний полдень.
–  Нельзя? –  парень с коробкой спичек в руках удивлён. –  Почему?
- Лесу будет больно, - отвечает человек. - Спалите спичку у себя на ладони.
Трое в растерянности смотрят на человека.
- Вы лесничий?
- Я - человек. А с лесом мы... Если хотите - мы одной крови. Мы - одно.
Трое молча поднимают рюкзаки и уходят.
«Спасибо, - шепнул лес, - ты снова мне помог...» Человек за-крывает глаза и слушает себя, вглядывается в себя. И видит: тро-пинки, как старые шрамы на теле, трепетно пульсирующие кроны легких, тяжелые, держащие небо и птичий мир ветки. И корни, они точно зеркальное отражение крон в черном и бездонном зер-кале земли, эпох, веков. Это - его легкие, его руки, его корни…
А Петр Григорьевич Антипов - действительно лесничий. По группе крови. По тому первобытному ощущению себя частью природы, которое каждой клеткой осязал прачеловек. Всходила травинка - всходил и он, распускался цветок - улыбался он. Но ощущать - дар живого, понимать - дар человека. Чтобы понимать, он поступил в Тихвинский лесной техникум. Листал страницы мудрости. Постигал знания, открывал в себе второе зрение: зре-ние разума, проникающее сквозь плоть, цвет, шум. И вот тогда Петр Антипов пережил первую боль души, наткнувшись на силь-ную и беспощадную фразу, сказанную суровым практиком: «Нельзя ждать милостей от природы. Взять их у нее - наша зада-ча…»
«Нет! - вскрикнуло прозревшее сердце. - Нет! Бережно, за-ботливо принимать от матери ее милости, отдавая большие, - вот священный долг и великая миссия Человека...» Он не успел озву-чить этого крика сердца.
Природу захлестнула иная великая боль, великая беда - вой-на. Студент-лесник сел за прицел тяжелого танка. Он бил врага, отстаивал жизнь самого счастливого творения природы - Челове-ка. Сталинград. Курская дуга. Ленинград. Польша. 15 января 1945 года - последний  бой гвардии старшины Петра Антипова. Тяжелые ранения. Госпитали. Родной дом. Слезы матери. И не-подвижность. Нет кистей рук. Нет ног.
...Мать распахнула окно. В него хлынуло солнце, голубой ве-тер, зеленый шелест. Петр зажмурился. И услышал: «Вставай. Я жду тебя. Я помогу тебе...»
Протезы раскаленным железом прожигали едва прижив-шуюся кожу культей. Гирями висело на руках то, что должно бы-ло стать ладонями, пальцами. Петр пошёл. Сквозь муки, страда-ния, неверие и сомнения, сквозь первые надежды - к природе, к жизни, к лесу.
И лес врачевал его. Раны его души. «Павшие в боях братья твои, дети мои, стали солнечным светом, травой и цветами, де-ревьями и птичьими голосами. Здесь - ты с ними...» - шептал лес. Петр приходил сюда с рассветом и уходил в сиреневых сумерках. Лес врачевал его искалеченное войной тело. Пропадали жжение и тяжесть, вернее становился шаг. А руки… Они потянулись к ло-пате, пиле, топору. Сравнялись с землей и зажили воронки, траншеи, шрамы танковых дорог. Исчез сушняк и спалённые, мёртвые стволы. Потянулся к небу подлесок. Человек врачевал лес.
А ночами Пётр
А ночами Петр Антипов склонялся над теми же самыми учебниками, от которых оторвала его война. С отличием окончил техникум. Дипломной работой его стал лес: чистый, здоровый.
Спустя несколько лет Петр Григорьевич окончил Ленин-градскую лесотехническую академию имени С.М. Кирова. Он знал о лесе то, что наука могла разве что тайно предполагать: лес все знает, чувствует, творит. Здесь его дипломным трудом мог бы стать весь лесной массив вокруг города Волхова.
Однажды Петр Григорьевич вошел в лес с Золотой Звездой Героя Социалистического Труда на форменной куртке. Пели птицы, шумела листва, сияло небо, к сапогам лесничего - Героя льнула трава. Лес поздравлял своего друга, брата, свою мудрую, деятельную доброту: «Здравствуй, человек!»


Речка - улица

Не спеша прогуливаюсь по просторной улице Дрожжина в Завидове. Уютные домики с деревянными оградами, фруктовые сады, огороды. С людьми, которые здесь живут, знаком давно - Марьины, Калинины, Соловьевы, Лысовы... У каждой семьи свой дом, со своим номером.
Здесь, в Завидове, у прозрачной тихой Ламы изящный извив. Словно кто-то гигантским лекалом вычертил линию будущего русла. Река неширока, а глубину ухватила приличную. И какой только рыбы в ней нет! Вот парочка линей еле приметной тенью скользит в заводи; красноперки-непоседы облюбовали заросший кувшинками плес, играют здесь и резвятся;  в омуте степенно го-лавли-гвардейцы прогуливаются - плавник к плавнику, нос к но-су. Над ямой у высокого обрыва царственно проплывает судак. Ему все видно: и сома-великана, распластавшегося на илистом дне, и выцветшие брюшки щурят-охотников, затаившихся в охапках краснотала, и уклеек, скользящих вверху по водяной бровке...
Раньше я думал: рыба плавает в воде там, где ей вздумается. Оказалось, не так. У каждого подводного жителя есть свое место, даже, можно сказать, своя квартира, свое поместье. Его владелец одновременно и сторож, и дворник, и санитар, и регулировщик, и садовник.
В любое время года речка - та же улица, по обе стороны ко-торой расположились рыбьи квартиры. Улиц тысячи, а домов на них не счесть. Номеров только на этих домах нет. И все-таки ка-ждый живёт, не где попало, а у себя. И свой дом с чужим никогда не перепутает.

Некрасивый красивый парень
                Антону С.
Недалеко от Петъкиного дома распластался большущий ов-раг, а над оврагом густо-густо расселись берёзы - большие, стройные и белоногие. Они светятся под сквозными лучами солнца, томятся в полуденном тепле, ждут майских гроз. Да и са-ми-то берёзы с их несметной порослью с давних пор теплят лю-дей по всей округе, согревают сердца и души...
-Этот ваш Петя какой-то неповоротливый и ленивый, да ещё бог не дал ему красоты, - однажды сказала мне о нём знакомая кадровичка.
-Но ведь он умница, с чувством юмора, уважаемый, хороший инженер, - возразил я. - Жаль красоты, которая ума-то не имеет.
Как-то вижу: колет он дрова. И так ловко, легко играет тяжё-лым колуном, так быстры, умны его движения – засмотрелся. Сам всё вижу: дровишек наколотил видимо-невидимо.   Напори-сто работает, в ус не дует. Вдруг он выпрямился во весь свой пригожий рост, колун бросил, расправил широченные плечи, по-вернулся ко мне, озарив меня щедрой доброй улыбкой на разру-мяненном лице.
- Всегда рад доброму гостю!..
- Привет дровосеку! Смотри-ка целую гору наворочал, ух
ты-ы, ну -талант у тебя, парень!
Лицо его разогрелось ещё пуще, глаза блестят, а глубокое вольное дыхание размеренно подымает могучую грудь. Украша-ла его и плавная неторопливая речь. Красавец парень. Вогнал я, видно, дровяных дел мастера в краску, а он вдруг заговорил сти-хами.
Живём мы в одноразовое время
Как не успокоения гарант,
Талант всегда наедине со всеми –
он просто раз и навсегда Талант.
Ясно как день - не права была кадровичка. Смотрю и не уз-наю - он ли это.


Плод яблони

За окном воет, гремит ставнями, свистит в проводах, бьется с шипением по стеклу злая февральская вьюга. Но ни одна метель не страшна людям, когда они вместе, дома.
В комнате густой аромат. Он от желто-розовых и красных яблок, собранных на праздничном столе в живописную горку. Яблок так много, и они так сладко с еле уловимой кислицой пах-нут, что все невольно оборачиваются в их сторону. Возбуждает аппетит, дразнит всех, раззадоривает запашистая горка...
Напротив окна фыркает и пыхтит, словно посмеивается над злыдней вьюгой, утробистый самовар. В центре избы круглый стол, покрытый голубой туго накрахмаленной скатертью. За сто-лом собрались три поколения, три семьи в одну слились: старики, их дети и дети их детей - внуки. Они весело переглядываются, разговаривают, шутят... «Яблоки-то какие»,— говорит кто-то, - «Да уж, и аромат каков - знатно пахнут!»
 Добрые мысли вселяют в сердца надежду и уверенность, на-вевают спокойствие. Отступают зимние страсти, долой уходят. Яблоки-то какие!.. Так и чудится тепло, лето, чистый дождь.

Врач из Клепиков

Доктор Балакин Миша – голуба душа. О таких как он, люди с давних пор сказывают – в поле пшеница годом родится, а доб-рый человек всегда пригодится. Это не какие-то турусы на колё-сах, а чистая правда. До сего дня трудно понять кто он больше - доктор или плотник, поэт, музыкант или строитель. Что бы ни делал этот симпатичный, коренастый, широко шагающий по зем-ле рязанский парень - всё искусно, добротно, полезно. Всё идет от души. Дом срубит - хорошо, свою песню споёт - так она в ду-шу закрадывается, человека на ноги поставит - великое дело...
 После тяжёлого рабочего дня шёл из поликлиники домой Михаил Иванович и думал о своём последнем сегодняшнем па-циенте, тридцать третьем по счёту, которому посоветовал прини-мать барсучий жир. Всё-таки у него после пневмонии наблюда-лись остаточные явления бронхита. Объяснял, как применять, где приобрести, чтобы избежать подделки, сколько стоит замеча-тельное народное средство…
Не выходят из головы доктора его пациенты, их проблемы - ухо, горло, нос. Он, конечно, помнит каждого и с каждым нахо-дит общий язык. Всем, исключительно всем помогает. И всё же, всё же… Каждая людская болячка для него как снег на голову, жалит его сердце, бередит душу. Он ненавидит боль и достойно даёт ей сдачу. По-свойски, по-клепиковски, наотмашь, изо всех сил. И никогда не ленится оказать посильную помощь хворому человеку. Так всегда было и будет в большой и доброй семье Ба-лакиных, где ещё деды и прадеды за правило себе взяли: Родина – всем матерям мать. А уж если детки леноваты – родители вино-ваты. Вот так в родной стороне одно к другому прирастает, при-даёт силы, становится милее вдвойне.
...Шёл Михаил Иванович медленно, осторожно обходил скользкие места на тротуаре. На нём была тёмная длинная курт-ка, тяжелые туфли на толстой непромокаемой подошве. На углу он остановился, вытер слезящиеся глаза, плотней закутался шар-фом. Вдруг к ногам упала и с чистым стеклянным звоном разби-лась прозрачная льдинка.
- Ох вы, баловники, - пробормотал он с напускной строго-стью, посмотрел кругом, но никого не увидел. - А если бы по го-лове?..
Не успел он сделать и трёх шагов по Открытому шоссе, как тонкий звон снова раздался у его ног. Михаил Иванович насто-рожился: «Этот что ли? – подумал он и сурово посмотрел на ма-лыша, который с усердным любопытством ковырял крохотной лопаткой кучу серо-белого снега. Вспомнил доктор поговорку своего деда: «Без строгости и щенка не вырастишь».
- Баловник! – громко сказал Михаил Иванович. – Ты в дядю кидал льдинами?
Малыш повернул в сторону доктора круглую головку в се-ренькой вязаной шапочке и тихо, таинственно выговорил:
- Та-ет!
- Что ты сказал?
- Тает уже, - повторил чуть громче малыш и воткнул лопатку в ноздристый снег.
- Весна, вот почему и тает. Так положено на земле.
- А что такое весна? А, дяденька?
- Такое время года, - объяснил доктор и, присев на корточки, сноровисто подцепил горсть снега, аккуратно и быстро скомкал его в сильных ладонях.
- Видишь, какой колобок-белобок получился. Куда ему ка-титься?
- Никуда, - серьёзно ответил малыш. – Пусть с весной оста-ётся.
- Опять весна! - пробормотал доктор. – Пойду, скажу своим старикам…

 

Эх, ма!
B бухгалтерии у широко распахнутого окна сидит с закры-тыми глазами рыжий кот Шурка. Он блаженствует, никого не за-мечает, дремлет. За окном пролетает над убранными полями стройный клин журавлей. Раз, два, три...пять... - не обращая вни-мания на сослуживцев, считает вслух дед Василий. Не спеша встаёт, подходит к окну...
 - Здорово, ребята! Здорово, братушки ... И простите, что ос-тался жив, не лечу с вами. Ты слышишь меня, товарищ коман-дир? Не успел я к тебе со снарядом. Раньше тебя вражий танк вы-стрелил. Засыпал меня землицей, столько её навалило, что не смог подняться к тебе на подмогу. Полгода в госпитале прова-лялся, говорить по слогам заново учился. Но память не отбило. Помню всех, кто на той поляне остался. Тебя, Валера. Так и сто-ишь третьим с краю - улыбчивый, стройный. А ты, Олег, остро-умец и чистюля, гроза девчат. Серёга Жуков, может и тебя не дождались домой в Орехово-Зуево…Эх, журавли вы мои белые.
Журавли, отдалясь, превратились в маленькие точки, потом и вовсе исчезли из виду.
Неподалёку от сельсоветовского крыльца остановился ста-ренький газик, кто-то отрывисто заговорил и засеменил по кори-дору к бухгалтерии...
- Ой, Фомич прикатил!
- Опять чего-нибудь выпрашивать?
- Не чует ног под собой!
- Это уж точно.
- Вперёд смотрит!
-Да он и затылком видит.
- Ничего не выйдет. Хватит!
Скрипнула дверь, и на пороге появился толстенький и коро-тенький мужик-торопыга в сером полупальто - это он. Кончиком пушистого хвоста первым вбежавшего мужика добродушно по-приветствовал Шурка. Довольный и предусмотрительный, он от-крыл и второй глаз, что делал крайне редко. С интересом наблю-дал за происходящим, прислушивался к каждому слову.
Лицо у Фомича круглое, довольное и весёлое, в густой се-ребристой щетине напоминало чем-то мордочку кота. В обед му-жик выпил пива, и глаза его хитровато поблёскивают. Решил за-скочить к знакомым в бухгалтерию. Торопился. Хлястик у полу-пальто оборван, болтается.
- Всем привет, где был, там нет, а где шёл, тут след…
- Что жена-то о тебе не заботится, Фомич? - спрашивает мо-лодая женщина с весёлым сожалением.
-Да это я в дороге порвался.
- Пьянствовал, небось?
- Где там! Жёнка на сей раз мало денег дала. Дела разные по-заканчивать надоть.
- Поди, думаешь, у жены вся дорога от печи до порога?
- Не раб какой она, и я не господин. Никого не принуждаю…
- А как с женой-то живёшь? Хорошо ль, плохо?
 В комнате за столами собралось много людей, но уже все оставили свои дела, насторожились, прислушиваются к разгово-ру, чего-то ждут. А кот Шурка даже привстал, нервно подёрнул хвостом: мол, что привязались к человеку, лезете в его душу.
-Зачем плохо! Мирно живём, хлеб жуём, рабо-таем - не ленимся. Фомич говорит медленно, нарас-пев, глазки тёмно-зелёные плутовато поблёскивают. Вообще-то, сами знаете, всяко случается. Полотна ведь не износишь без пятна…
- А ты всё ж любишь её? - не выдержав, спрашивает из-за дальнего стола полный гладко выбритый главбух. - Или на дру-гих поглядываешь?
Фомич, чувствуя, что на него все смотрят, говорит с делан-ным равнодушием, подмигивая молодой женщине :
-Эх, ма! Что ж я не мужик? Или - так себе, от случая к слу-чаю гожусь к жизни? На молоденькую можно и поглядеть. Греха большого не вижу.
-Жену-то, говорю, любишь ли?
Кот Шурка, не выдержав беспардонных нападков на гостя, сердито фыркнув, зыркнул на главбуха, метнулся на его стол, сбросил как бы невзначай серую папку с бумагами, спрыгнул за-тем на пол. Фомич молчал, делал вид, что разыскивает в кармане нужную бумагу, перекладывал ключи из кармана в карман.
-Не думал я ещё об этом деле, не случалось. - А сам незамет-но подвигает бумаги вперёд.
- Ха-ха-ха! Вот те на... - смеётся бухгалтерия. - Ну и Фомич!
- А кто мир смешит,  за того весь мир стоит, - весело огрыз-нулся гость.
- Хорошая она у тебя? - не унимается главбух.
- A я и не разобрался ещё.
Шурка, задрав высоко пушистый хвост, что-то мурлычет се-бе под нос, упруго и деловито трётся о ноги Фомича. Все хохо-чут, а гость, довольный, пряча лукавую улыбку, топчется уже возле столов и выжидает момента, когда можно будет заговорить о своём деле.
-А много детей-то у вас?
-Четверо. Да и внуки есть.
- Вот это да-аа... - пуще всех хохочет главбух, - четверо! И не разобрался! Ха-ха-ха... И так бывает.
Фомич подмигивает молодой женщине, подвигается к столу главбуха, и знает уже, что дело его готово, а решающие слова от души сказаны.


Пахучая радость

Трудно шла работа. Словно бы из-под палки брался за дела и сразу бросал. Что и почему так — не знаю. А ведь было и жела-ние справиться с заданием редакции, да и знание предмета было. Может, заболел. Боль врача ищет, говорят в народе. Поделился своей печалью со старым приятелем Александром Макарычем, человеком добрым и мудрым, страстным почитателем флоксов.
- Знаешь, бросай всё, - отрезал  он, - и убегай из города по-дальше...
Вечером того же дня я вместе с той-терьершей  Мисс был на Пахре. Приметил место на невысоком травянистом обрыве. Вни-зу у самого берега примостились редкие кусты, похожие на испу-ганных дикобразов, виднелись долгополые травы, некоторые из них забрели по пояс в воду. День медленно угасал, солнце опус-тилось, и вода в реке заметно потемнела.
С берегов внезапно пахнуло рыбьей свежестью и еще каким-то теплым, неведомым мне ароматом. Я не спеша и полно вдох-нул чарующие пары, потом еще... Голова словно бы пошла кру-гом. Как различить это благоухание? И можно ли вообще с обо-нянием человека разбирать запахи?
Я посмотрел на собаку. Она безмятежно, словно у себя дома на подстилке, дремала, опустив голову на сложенные вместе ла-пы. Она-то любой запах может определить, запомнить или раз-ложить его на составные части.
- Что скажешь, Мисс?
Собака встрепенулась, посмотрела в мою сторону, наклонив голову, замерла в ожидании команды.
- Кто к нам идет? Кто там...  Как  ты  думаешь? Она быстро вскочила на ноги и обежала вокруг тлеющих головешек, озабо-ченно фыркнула, понюхала рюкзак и с деловым видом направи-лась к стогу сена. Потоптавшись там, она побежала в сторону со-снового бора. Теперь вид у нее был беспокойный. Минут через пять собака вернулась, лизнула меня в руку, внимательно по-смотрела на меня. Ее молчаливый рассказ продолжался недолго.
- Знаешь, Мисс, и я сделал открытие. Теперь уже и без твоей помощи. Теплый ветер к нам пришел и донес запах свежего сена, спелой земляники и соснового бора... Запах Пахры! Пахра, мо-жет, и есть настоящая пахучая радость.
Собака как будто все поняла, согласилась, довольно вильну-ла хвостом и легко, словно бы с удивлением, стала поводить но-сом.
Наверное, не только люди делают для себя открытия.
Вернувшись в город, я первым делом позвонил по телефону своему другу.
Макарыч, у тебя была когда-нибудь пахучая радость?
- Какая радость? - переспросил он.

 






Алексей КАЗАКОВ

КУРС ЛЕЧЕНИЯ

День первый
У меня нет другого выхода. Собственно говоря, он есть – но-гами вперед. Но это подождет. А сейчас надо соглашаться. Со-глашаться на рискованный эксперимент, которого я, чего скры-вать, побаиваюсь… да не побаиваюсь, а боюсь. А дневник этот веду втайне от врачей, так как дал подписку о неразглашении. Пять минут назад и начал его вести – в небольшом, но толстом блокноте, подаренном мне кем-то на заводе на Новый год, кажет-ся. Пишу в купе поезда. Скоро подъезжаем.
Проводник объявил мою станцию. Прерываюсь. Скоро вы-хожу.
В гостинице – номер как номер, только вместо телевизора – радиоприемник. Очень хорошо. Мне не в телевизор надо всмат-риваться, а в себя. Ведь после приема первой таблетки я, возмож-но, начну как-то меняться. И, надеюсь, – выздоравливать. Поста-раюсь максимально подробно описывать все свои ощущения, чувства и переживания. Зачем? Интересно потом будет все это перечесть. Но сейчас, пока процесс лечения не начался,  сам себе напомню, так сказать, исходные данные: вдруг после таблеток начнет подводить память?
Мне около пятидесяти, я разведен, у меня двое детей, живу-щих со своими мамами. Инженер-биохимик. Люблю горные лы-жи, дачные шашлыки, джаз. Почему-то с детства тянуло к экзо-тическим женщинам. Отчасти этот интерес был удовлетворен в рамках южных и северо-восточных регионов СССР. За границей бывал, но без особого восторга, не люблю иноязычие. В тюрьме не сидел, лишь в КПЗ в студенческие годы за уличную драку. Срочную службу проходил на Черноморском флоте (еще совет-ском). Когда дети мои были маленькие, был к ним очень привя-зан, переживал разводы с их мамами. Сейчас спокойно пережи-ваю разлуку. Что еще? Ни дети, ни их мамы не знают, что их отец и бывший муж честным и ударным трудом на эксперименталь-ном заводе химических препаратов заработал себе злокачествен-ную опухоль под черепом. Все, проэкспонировал себя, – и хватит. Далее будем описывать процессы в динамике.
Мне надо начинать курс лечения.
Выпил первую таблетку. Она безвкусная, немного волокни-стая, словно из прессованных трав. Возможно, там и есть какие-то травы.

День второй
Этот город мало изменился за последние годы. Он стоит особняком от больших дорог, и все болезни новой социально-экономической формации переживает в ослабленных формах, словно после прививки: всего один зал игровых автоматов, част-ные магазины и один (он же единственный) ресторан и, что самое приятное, почти нет безработицы. Градообразующее предприятие – местный кирпичный завод – востребован рынком, люди при зарплатах и пенсиях.
…Сейчас вечер, я задернул шторы, заварил себе чаю (жаль, что нельзя открыть бутылку хорошего вина или махнуть соточку русского национального напитка – увы, лечебный режим) и пишу свой дневник. Прогулка по городу – первая после приезда, к сча-стью, не разочаровала меня. Это ведь город моего детства. Я сно-ва увидел эти маленькие улицы с цветущими акациями, тутовыми деревьями с набрякшими, сочными гусеницами шелковиц, с ро-зами на клумбе в центральном парке, с фонтаном, перекатываю-щим в своем водяном раструбе большой легкий шар.
Как и тогда, в моем детстве, на скамеечках парка сидят мамы с колясками. Нет только летнего кинотеатра неподалеку, в кото-рый мы, дети, не ходили, а, экономя деньги, просто залезали на деревья во дворе и жадно пожирали глазами «Неуловимых мсти-телей», а то, бывало, и «Анжелику», на которую нас и за деньги бы не пустили («Детям до 16…»). На месте кинотеатра теперь – современный офис, где расположились какое-то турбюро,  сбы-товая кирпичная контора и еще что-то, не запомнил.
Дом, где я когда-то жил и где сейчас обитают посторонние, незнакомые мне люди, внешне изменился мало – только тем, что у него исчез парадный вход; попадают в дом теперь только через двор. Не знаю, захочу ли я этого. Посмотрим.
Не знаю, засну ли я сегодня… В голове – картины детства: мама и папа, к которым я пристаю с просьбами написать и нари-совать что-нибудь в мою самодельную газету (она выходила в одном экземпляре); бабушка, выкладывающая на большое блюдо айвовую шарлотку; растущие во дворе на четырехугольной клумбе разноцветные цветочки, которые бабушка почему-то на-зывала «ковриками»… Моя любимая собака, «боксерша» Леда, чей холодный нос на тыльной стороне ладони я ощущал все мое детство.
На сегодня хватит. Спокойнее, больной, берегите силы. Таб-летку – и забыться сном.

День третий
В конце концов, все неплохо. Я получил больничные за де-сять с лишним месяцев, приехал в город своего детства, снял не-плохой номер с окном в парк, сейчас лето, буду лечиться, гулять, сидеть в кафешках, в парке. Вот пойду сейчас и загляну во двор своей школы. (Во двор дома – потом. Надо созреть для этого… Боюсь увидеть картину, разрушающую дорогие мне воспомина-ния).
Двор школы пустынен. Пахнет краской и мелом, идет ре-монт. Поймал себя на странном желании: подольше вдыхать за-пах краски и съесть кусок мела. Что это? Желание впустить в се-бя поглубже то, что напоминает мне о счастливых днях детства? Или это уже что-то физиологическое, привнесенное болезнью и лекарством? Не знаю.
Стыдно признаться, но я нашел во дворе (хорошо, что никто этого не увидел) кусочек мела и с наслаждением схрумкал его. После этого вздохнул облегченно, словно сделал что-то важное. Странно…
Заборы здесь делают из песчаника. Вот след от ракушки. Привет из глубины веков! Я погладил этот камень. Я его помню. А он – меня. А прошло-то сорок лет. Следу от ракушки, должно быть, смешон этот срок.
…Вечером поймал по радио концерт моей любимой джазо-вой вокалистки Сары Воэн. От этой женщины нетленным сохра-нился только голос. Что останется от меня? И когда? Если таб-летки не сработают, срок – два месяца. Шутки в сторону. До зав-тра, дневник!

День четвертый
Утром пошел дождь, и я слушал его сквозь сон. Решил, что буду лежать так до обеда, а обедать пойду в плавучее кафе. Буду смотреть на речку, на рыбаков в линялых майках, мальчишек, ныряющих с пружинистой доски-трамплина. Но неожиданно за-снул и проснулся только вечером. Выпил таблетку. Не захотелось выходить из номера. Вскрыл банку рыбных консервов, поел с черным хлебом. Навалилась усталость. Или болезнь.
Что сейчас происходит? Эта волокнистая таблетка атакует опухоль в моем мозгу? Пока я ем, в недрах моего организма бу-шуют нешуточные баталии. Как же так? Разве это меня не каса-ется? Почему все, что происходит во мне, не подконтрольно мне?
Если носитель моей памяти, мыслей, чувств, ощущений, тер-заний, страданий, комплексов, любви, ненависти, ностальгии, по-хмельного синдрома, либидо, творческих озарений, производст-венного опыта и много другого – мозг – вдруг начинает без моего согласия выращивать в себе какую-то гадость, то, выходит, не я его хозяин? А кто? Если Творец, то почему он разрушает то, что сам же и создал? Нет, здесь что-то не так. Ведь мой, поражаемый опухолью мозг – это часть меня, так ведь? Ну тогда и опухоль – часть меня? Где я начинаюсь и где заканчиваюсь?
Голова сегодня тяжелая, как горшок с кашей. Помню, как мы ели перловку на уборке картошки. Перловка с дымком. Ватники, пахнущие землей. У наших подружек-студенток был черный ма-никюр, поэтому они прятали руки в рукава телогреек.
…А ногти и вырванные зубы – это ведь тоже части меня? Человек сам себя хоронит всю жизнь по частям: ногти, волосы, отшелушенный эпидермис, зубы, а иногда – ампутированные ру-ки и ноги, желчные пузыри, почки, части желудков.
Хватит, однако. Глупости лезут в голову от безделья. И от бессонницы. Надо сосчитать до тысячи и заснуть. Пойду лягу и буду мысленно считать… ну хотя бы перловую крупу. Один ост-роумный человек однажды пошутил: перловая каша состоит из одних перлов. Пойду считать перлы, постараюсь заснуть. А небо на юге звездное, красивое. Лучше буду смотреть в окно и считать звезды. И тогда засну. Спокойной ночи! Это я сам себе пожелал.

День пятый
Старость не радость, сказал Мафусаил. Нездоровится мне се-годня что-то. А про Муфасаила – это шутка еще студенческих лет, Мишка-Кимирсен сочинил. Кимирсеном его прозвали за то, что ходил он чаще всего в стройдотрядовской куртке, похожей на френч корейского лидера Ким Ир Сена. В этом городе мы с Мишкой бывали несколько раз, купались на речке. Были еще жи-вы и мама, и бабушка, они готовили нам, чтобы взять с собой на речку, знаменитую (в нашей семье) шарлотку и пироги с розовым вареньем. К ужину мы иногда приносили бидончик с речной во-дой, где плавали несколько бычков. Это если брали с собой удоч-ки и железную коробку из-под монпансье, в которой вяло извива-лись приговоренные к участи наживки черви. Бабушка их жарила в муке (не червей, конечно, а бычков!!! Специально оставлю эту фразу, для смеха).
А вот идти смотреть на наш дом мне почему-то расхотелось. Что я там увижу: чужих людей на маленьком клочке земли, где я когда-то знал каждый камушек? Во дворе моего детства посере-дине двора был пень, в него была вделана втулка с резьбой, и дя-дя Коля, сосед (всего в этом одноэтажном, углом расположенном доме жили три семьи) вкручивал в эту втулку шест с резьбой: это была важная деталь в хозяйстве всего дома: шест не давал обвис-нуть шпагату со свежевыстиранным бельем. Когда шест бывал не нужен, отверстие, чтобы оно не забивалось пылью и мусором, за-крывалось пробкой от шампанского. Помню, пробку я тогда на-шел на улице и принес мастеровитому и хозяйственному дяде Коле. «Да у тебя технический склад ума и глаз-алмаз!» – похва-лил меня дядя Коля. Мне тогда было лет восемь, я был счастлив такой похвалой.
Интересно, сохранился ли этот пень с втулкой? А сохранился ли дядя Коля? Нет, наверное, никого уже там нет из тех, кого я помню.
Лучше всего хранить эти милые сердцу детали в своем бо-рющемся за выживание мозгу. Иначе наложение двух матриц – идеальной и реальной – разрушит то, что дорого именно как впе-чатление детства, как послевкусие счастья.
Но ведь первые дни не разрушили ничего. Что изменилось? Кажется, я понимаю. Я начинаю разрушаться под воздействием болезни, и во мне начинают ослабевать идеальные матрицы. Они могут разрушиться под натиском  матриц реальных. Вот он: кон-фликт умозрительного и грубоосязаемого. Между прочим, в пар-ке сильно пахло хлоркой из общественного туалета, когда я там гулял в первый день своего приезда. Странно, что я только сейчас об этом вспомнил.
Ну что ж, теперь мне – сидеть в номере гостиницы и больше не выходить из-за конфликта идеального и реального?
Не знаю. Посижу, буду слушать музыку по радиоприемнику.

День шестой
Кажется, я теперь понимаю Георгия Михайловича, моего ле-чащего врача: он счел, что эта поездка поможет мне излечиться. Если и поможет, то только с помощью шоковой терапии: я  по-нимаю, что у меня начинают отбирать счастливые воспоминания детства. Сегодня днем после завтрака в буфете (гадкие сардель-ки!) я вышел в парк. Запил таблетку минералкой. Купил газету. Но читать не хотелось. Я вдруг ощутил себя совсем больным. У меня помутилось в глазах, и я видимо повалился боком на ска-мейку. Очнулся от похлопывания по щекам. Женщина в белом платье  спросила:
– Что с вами? Вам плохо?
– Простите, – ответил я ей, – я сегодня ночью плохо спал, меня разморило.
– Дайте-ка руку, – не унималась она, присела рядом, взяла меня за руку и нащупала мой пульс. –  У вас тахикардия. Я врач. Возьмите валидольчик.
Она перегнула серебристую упаковку, и из нее проклюну-лась
таблетка. Пришлось взять. Вязкий мятный вкус валидола.
– Пахибо, – языку мешал валидол.
Женщина сидела по-прежнему рядом на скамейке, заботливо глядя на меня.
Ну вот, мало мне онкологии, еще и тахикардия. Совсем фи-зический носитель – тело мое – разрушается. Носитель чего: духа или души? Поди знай… У кого спросишь?
– Ну вот и хорошо, щечки у вас покраснели. Дайте-ка еще раз руку. Намного лучше… Пойду я, пожалуй. Будьте здоровы.
Женщина ушла. Это была красивая и добрая женщина, при-мерно моих лет.
Возможно, мы когда-то учились с ней в одном классе. Но не узнали друг друга. Возможно, это была Валентина, которую я ко-гда-то пеленал в полотенце на берегу речки, чтобы, спрятавшись  в этом коконе, она могла бы снять мокрый купальник и надеть платье прямо на голое тело… Впрочем, нет, это не она, не Вален-тина. Валентину я бы непременно узнал.
Да, это была не Валентина. Но пусть и эту женщину зовут Валентиной. Так мне хочется. Я решил мысленно так ее назы-вать.
Таблетка мне сегодня показалась почему-то горькой. Может быть, после сладкого чая в буфете гостиницы?
Звезды жгут мне глаза, не могу уснуть. Жгут даже через ве-ки. Придется спать на животе. Звезды будут смотреть мне в заты-лок.

День седьмой
Здравствуй, бабушка. Если ты существуешь в другом изме-рении, то знай, что в городе, где мы когда-то жили, по-прежнему тепло. Я приехал сюда отдохнуть и подлечиться. Врачи выписали мне волокнистую таблетку. Я уж и не помню, от чего она, но в блокноте написано, чтобы пить одну таблетку в день. А вчера я встретил Валю. Она мне дала валидол. Потому что Валя знает, что у меня нет валидола.
Бабушка, встречаешь ли там маму? Хорошо бы вам и там не терять друг друга. А папа еще жив, он живет с моей мачехой да-леко на севере, там ужасно холодно. Да что я, право, пишу тебе о холоде и валидоле, ты ведь сейчас этого не поймешь. У тебя те-перь совсем другая жизнь. Я в это верю.
Кстати, я думаю иногда: холод, например, испытываю – я или только мое тело? Ведь тело – это лишь часть меня, значит, тепло, холод, голод и т.д. испытывает лишь часть меня.
Валентина стала еще красивее. Она врач. Завтра я пойду в парк и буду ждать ее.
А в газете пишут о курсе доллара. Бабушка, помнишь, как дядю Мишу, хозяина собаки Рагдая, выгнали из партии за то, что он хранил доллары в энциклопедии? Тебе это все смешно. Мне тоже.
Ведь жизнь такая интересная и загадочная. Люди – это воло-сы земли, они сначала отрастают, а потом выпадают и заменяют-ся новыми. Люди изобрели деньги и стали думать только о них. А можно было изобрести что-нибудь другое, например, таблетки счастья и ими расплачиваться вместо денег. Ведь деньги дают власть, имущество, независимость, но не дают счастья. А я, ка-жется, подбираюсь к главной тайне: как стать счастливым.

День восьмой
Она не пришла. А жаль. Я хотел  рассказать ей о том, как стать счастливой. Я бы ей сказал:
– Помнишь, как я обернул тебя большим зеленым полотен-цем? Я чувствовал твое горячее от солнца тело под этим поло-тенцем.
А она бы ответила:
– Вы меня ни с кем не путаете?
А я бы:
– Вот это и есть счастье: собрать по крупицам, по минутам лучшее за полвека, получится… ну полчасика наберется, навер-ное, больше вряд ли получится, потом записать все это, – все се-кунды и минуты счастья – на специальную дискету и подклю-чаться время от времени к этим своим воспоминаниям. Как под-ключаться, спросишь ты, Валентина? Я работаю над этим, я ведь инженер-биохимик. Думаю, понадобится разработать специаль-ные вводящие устройства в кору головного мозга. Я испытаю устройство на себе. Волокнистые таблетки готовят мой мозг к внедрению. Валентина, приходи на пляж.

День десятый
Вчера ничего не писал, просидел весь день на пляже у речки, ждал Валентину. Странно, что она не пришла. Ведь всю ночь я мысленно посылал ей просьбы прийти на речку. Конечно, теперь уж неудобно вспоминать наши прошлые отношения, но просто пообщаться… что в этом плохого? Мне здесь одиноко, скучнова-то. Мы бы с ней просто поболтали. Вспомнили бы наших одно-классников.
Кстати, я вспомнил: мы тогда ели мел всем классом: где-то прочли, что он полезен для укрепления костей. И Валентина ела. А эти таблетки, что мне выписали врачи, думаю, тоже  для укре-пления костей… Или нет? Может, у Валентины спросить?

День одиннадцатый
Она сама подошла ко мне, когда я сидел на той же, что и в первый раз, скамейке в нашем парке. Она узнала меня!
– Здравствуйте. Как вы себя чувствуете? – спросила она ме-ня.
– День добрый. Спасибо, Валентина, я себя хорошо чувст-вую, – ответил я.
– Но меня зовут не Валентина, а Наталья, – мягко улыбну-лась она.
– Пусть будет так, если вам так удобнее, – ответил я.
– Вы так непохожи на обычных отпускников. Всегда в гал-стуке и пиджаке… Вам разве не жарко?
– Нет. Я ждал вас.
– Правда?
– Вы помните, как мы ели мел в первом классе?
– Как? – удивилась она. – Мы с вами ели мел?
– Да. А помните, как мы с вами дружили, как купались на речке, как пили сухое вино на веранде у ваших родителей. Потом родители уехали куда-то, и мы с вами виделись и день, и ночь…
– Ну конечно, помню, – улыбнулась Валентина. – Вы тогда были молодой, загорелый…
– Да, это верно… Жаль, что так получилось… Ведь мы мог-ли бы с вами быть всю жизнь рядом, нарожать красивых детей. Правда, Валентина?
– Ну конечно, правда. Позвольте, я пощупаю ваш пульс.
В этот момент мне стало немного не по себе. Я спросил:
– А вас не Георгий Михайлович прислал присматривать за мной? Ну проследить, пью ли я таблетки, одну в день или боль-ше, или не пью…
Валентина удивилась:
– Разве я могу что-то от вас скрывать?  Нет-нет, я не согля-датай… Просто… вот… мы встретились… Про мел вспомнили… как мы его ели с вами… – Она негромко засмеялась. – С вами так интересно.
– А вы не знаете, что за таблетки я пью? – спросил я ее.
Она стала серьезнее.
– Таблетки?.. Покажите мне упаковку, пожалуйста, если она у вас с собой.
Таблетки у меня были с собой.
Валентина рассматривала синюю пластиковую баночку, чи-тала что-то то ли по-английски, то ли по-латыни, и лицо ее сдела-лось немного озабоченным.
– Послушайте… м-да… – вновь заговорила она. – Мне ка-жется, вам лучше сделать перерыв дня на три, а то и на пять дней – я имею в виду перерыв в приеме этих медикаментов. Тут вот сказано… – она показала красным ноготком на какую-то фразу на синей баночке. – Ну ладно… Я не уверена, надо бы уточнить…. Дайте мне эти таблетки, пожалуйста, я проконсультируюсь с очень хорошим специалистом, и потом мы вместе с вами подума-ем, как быть дальше. Вы доверяете мне?
Она немного растерянно держала лекарства перед собой, не зная, отдать ли их мне или положить себе в сумочку.
Я кивнул:
– Конечно, доверяю.
– А через четыре дня давайте встретимся здесь же, на этой вот скамеечке. Хорошо?
Она чуть вздернула брови, вопрошая взглядом.
– Хорошо, – согласился я. Потом сказал ей:
– А я, знаете, часто вспоминаю то зеленое большое полотен-це. Вы помните его?
– И… и я его часто вспоминаю, – ответила Валентина.
Если бы не морщины у ее глаз и губ, я бы подумал, что все происходит тридцать лет назад.
   
День пятнадцатый
Три дня не вел дневник: головокружения и острые головные боли замучили. Ничего не мог есть, подташнивало. Валялся в по-стели. Малейший звук раздражал.
Перечитал свой дневник и понял, что в каком-то помрачении рассудка отдал незнакомой женщине редкое импортное лекарст-во. Без него мне конец. Рак сожрет мой мозг.
Завтра все-таки пойду в парк… Придет или нет эта женщи-на?


День шестнадцатый
Как бы там ни было, в парк идти нужно.
Было немного облачно, но тепло. В небе покрикивали стри-жи. Я обратил внимание на раннюю осеннюю желтую проседь клена, росшего в углу парка, рядом с забором. Наверное, это был старый и немного больной клен, каменный забор не давал ему вволю напитаться земными соками. Журчала вода в фонтане, крутя оранжевый мяч. Плющ обвил длинную арочную перголу, ведущую к беседке. В беседке подростки (видимо, школьники на каникулах) играли на акустических гитарах – играли негромко… Неожиданно для себя я узнал вариации на тему «Обратной сто-роны Луны» «Пинк Флойда». А ведь когда-то мы Мишкой в этой же самой беседке наигрывали, тоже на гитарах,  эти же пинк-флойдовские темы. Что это? Это знак, сигнал, приказ!
Лекарство? Какое лекарство? Боже мой, я стал судорожно осознавать – нет и не было никакого лекарства, мне просто выпи-сали наркотики, чтобы облегчить страдания и скорый уход в мир иной. О, Боже! Неужели на мне уже поставили крест?
Я был абсолютно трезв, адекватен, сознание мое было яс-ным, я себя неплохо чувствовал (для человека с начальной фазой рака). Итак, я получил очень важное послание в виде музыкаль-ных аккордов. Я прочитал это послание: мне надо немедленно уходить из парка и уезжать домой. Немедленно! Надо соглашать-ся на операцию, на трепанацию, надо не бояться и не сдаваться!
Быстро шагая по мостовой, мощеной серой клетчатой плит-кой, я, наконец, понял, что со мной случилось. Мой ангел-хранитель посетил меня и выполнил свою миссию. Ангел отвел от меня безумие, обряженное в волокнистые таблетки. И ангел больше не придет в этот парк. Незачем. Ангел все сделал. А по-том прошелестел крылами и исчез…
Теперь все зависит от меня.   

День двести одиннадцатый
Перерыв в записях получился приличный…
Ну что ж, придется какое-то время походить в пластиковой прозрачной касочке. Все не так уж плохо: опухоль была доброка-чественной. Поверх касочки буду зимой, осенью и весной носить  вязаную шапочку, а летом – бейсболку… 
Когда-нибудь еще, даст Бог, я съезжу в город моего детства. И тогда обязательно зайду в наш двор и, наверно, увижу остав-шуюся с детства клумбу с разноцветными «ковриками» и может быть учую запах айвовой шарлотки, испеченной чьей-то бабуш-кой…


 




Тамара Александрова

Эйлат  под знаком Розы

Путевку  в Эйлат мне купила подруга в ульпане, где учила иврит, у одноклассницы Доры, которая приторговывала, чем мог-ла. На местном базаре по четвергам продавала российские носки («Чистый коттон! Без обмана! — несся над толпой ее зычный го-лос. — Узнайте наконец сухие ноги!») и наш отечественный анальгин («От головы! Снимает без остатка!»)
Дора сама меня вычислила как клиента.  Сначала ее  острый глаз зацепил в базарной  толпе мою подругу, и она радостно за-махала  ей пачкой носков. Когда мы приблизились, она уже виде-ла только меня:  «Гостья! А я —  представитель лучшей турфир-мы. Есть шанс поехать  в Эйлат почти за бесплатно. Смешно от-казываться! Завтра в ульпан принесешь деньги и получишь пу-тевку», — это уже подруге.
Я встала затемно, до рассвета. Хотя в  этой стране,  как мне показалось, не бывает  рассветов  —  преображающейся размыто-сти света и цвета,   здесь осветитель работает на кнопках:  нажал — и  после ночи сразу вспыхивает  утро.  На сборы у меня ушло несколько минут. Выпила холодного кофе,   бросила в  сумку   пакет с продуктами на дорогу, бутылку из холодильника    с за-мерзшей  водой и   выскочила на улицу — в яркое утро.

На автобусной остановке у супермаркета толпились люди. По сумкам и рюкзакам нетрудно было понять — мои попутчики.
- Садиться  на свои места! Зачем же их, по-вашему, указали в путевке? — услышала  подходя.
- Да? — взвилась скандальная нотка. – По-вашему, я должен всю дорогу сидеть сзади?   —  худой мужчина, сутулый и усатый, чем-то напоминавший не совсем еще состарившегося   Горького, наступал на пышнотелую блондинку, прижимавшую к себе де-вочку лет восьми. — Я заплатил такие  же деньги, что и вы, и пришел первым!
- Может, мой ребенок должен уступить вам  место? — блон-динка выставила перед собой девочку и плотнее прижала ее   к   животу.
- Товарищи, —  обращение было тихим, но все услышали   и  повернулись в сторону мужчин, стоящих под  цветущим деревом. Эти двое — один пожилой, приземистый, второй много моложе и выше, —  в темных костюмах, темных рубашках и ботинках на шнурках очень странно выглядели средь людей в майках и  шор-тах, словно   не ведали о здешней дневной жаре и собрались не на экскурсию, а в деловую поездку. — Товарищи, господа, мы с ва-ми решили отдыхать, — говорил пожилой, и грузинский акцент придавал словам весомости. — Давайте же отдыхать, — пригла-сил он всех к отдыху, как к столу,  и дружелюбно улыбнулся, по-гасив нервозность.
- Конечно, конечно,  нам надо отдыхать, —  заворковала блондинка, раскачиваясь из стороны в сторону вместе с  пытав-шейся вырваться из объятий девочкой. — Мы ведь устали? Уста-ли. Так устали!  — говорила она то ли дочке, то ли  стоящей ря-дом женщине в широкой кофте из белой марлевки. — У нас же такие нагрузки! Художественная школа —   не шутка.
- Наверное, много приходится платить? — вежливо вступила в разговор   женщина  в марлевке.
- Ничего. Потому что мы — одаренный ребенок! А здесь, ну вы, наверное, знаете, как поддерживают в детях таланты. Сонеч-ка,  не выскакивай на дорогу! —  крикнула  отлепившейся от ее живота  дочке.   — Я  сначала отдала ее в обычную школу, а там сразу обнаружили  в ней этот дар. Вы бы видели ее   рисунки! Та-кому  ребенку нужны впечатления. Я все время об этом забочусь. Вот везу…  В пустыню…    
- А папа? Он в заботах  участвует?
Блондинка не произнесла  «спасибо за вопрос», но, показа-лось, что именно его она ждала.   Потому что в ответ зажурчала быстрым ручейком  и за полторы-две минуты  (это ли не  дар?!) нажурчала повесть о своей жизни, следя при  этом за дочкой («Не скачи  — вспотеешь!») и за Максимом Горьким, предрекавшим ворчливо, что автобус вовремя не придет («Да что вы нервничае-те?! Еще не время!»)
  Вышла замуж за еврея, так начиналась повесть, приехала сюда и вскоре  рассталась с ним. (В старом советском анекдоте   еврейская жена была для русского —  не роскошью, а средством передвижения, тут — муж.)   Нет, он  не имеет отношения к Со-нечке.  Ее отец — приличный человек. Но  у него другая семья, да и она сама  ни на чем не настаивает. Зачем? Это же в нашем бывшем отечестве мать-одиночку — оскорбляют жалким пособи-ем на ребенка, а здесь   на пособие можно жить вдвоем,  а она к тому же еще и работает. В больнице. Санитаркой. Год назад ей вообще повезло: сломала челюсть! Поскользнулась, упала, стук-нулась подбородком о стол.  Производственная травма! Какое имеет значение, что  это случилось не в больнице, а  дома? Она же собиралась на работу. У нее есть свидетели, справки, снимки, адвокат. Он    заставит больницу раскошелиться. И тогда она ку-пит виллу. Маленькую. Добавит к компенсации свои сбережения, сонечкин отец что-нибудь подкинет… «Детка, детка, осторожно! Автобус!»

Автобус был подан минута в минуту.
- Доброе утро!—  весело закричала с подножки тоненькая девушка в белом сарафане. — Готовим путевки и быстренько рассаживаемся! 
Она отмечала каждого в блокноте, напоминая номер места. «Что за идиотизм? —  зафальцетил Максим Горький. — Где мне удобно, там и сяду. Нас же мало!» Гид, застыв на мгновение, ви-димо, от несоответствия внешности и визгливого голоса, вежливо объяснила: «Все путевки проданы. Остальных туристов забираем по дороге. Я вас прошу…»
Когда все разместились, она двинулась по проходу, пересчи-тывая нас. Озабоченно заглянув в блокнотик, сделала перекличку — одного не было — и с сожалением сказала, что придется по-дождать, но  не больше пятнадцати минут. Когда назначенные минуты  истекли, прибавила еще пять, уняв ропот: «Жалко чело-века. Мало ли что его задержало…»
Наконец поехали. Мое место, Дора не обманула, было самым лучшим,  сразу за водителем: смотри прямо, налево, направо — весь мир твой!  Соседкой оказалась женщина в белой марлевке. «Роза», — простенько представилась она. Роза — так Роза, хотя  проседь не поддавшихся хне волос, собранных по-старушечьи в пучочек, подмывали спросить отчество.
- Вы здесь живете, или гостите?  Я так и подумала — не-здешняя: все  были возбуждены, а вы спокойны.
- Меня зовут Марианна,— девушка-гид   развернула свое кресло в нашу сторону.    — Вы  хорошо меня слышите? — про-верила микрофон. —  Вам предстоит интересное двухдневное пу-тешествие. Я провожу вас до Беер-Шевы  и передам с рук на руки   нашему лучшему гиду. С ним вы…
На коленях у нее заверещал мобильник.
- Я вас слушаю… Простите, простите, кто вы? Мама Копеле-вича? С ним что-то случилось?! Ничего? Стоит у супермаркета? Ему уже не надо там стоять. Он опоздал…  Его ждали  восемна-дцать человек. Двадцать минут!   А нам надо забрать еще две группы, и мы уже не успеваем к ним вовремя.  Из-за вашего сы-на… Да-да, имеете право обратиться…  Телефон в путевке… Со-жалею.    — Марианна перевела дух и продолжила: — Из Беер-Шевы вы направитесь…    
Снова заверещал телефон.
- Это мама Копелевича! — предсказала Роза. 
 Марианна  терпеливо слушала  звонившего, только  в глазах было отчаяние. Наконец не выдержала: «Да не может, не может автобус за ним  вернуться! Мы потеряем еще час и сорвем всю программу…    Да сколько   лет вашему мальчику?!» 
 — Вырубите вы  эту маму! — закричали сзади.   
- Ну, что я вам говорила? — Роза торжествующе поверну-лась в мою сторону и, понизив голос, доверительно прошептала:  — Здесь   ужасные евреи. У меня мама еврейка, папа  еврей, вся родня, естественно…  У  нас в Днепре — это Днепропетровск,  не знаете? — много евреев, но таких, как здесь —  откуда только ни понаехали! —  я не встречала. Разве вы  не почувствовали? — Ро-зины добрые глазки выражали готовность  поделиться  своими этногеографическими открытиями, и вскоре я поняла, что могла бы запросто поменяться местами с Максимом Горьким, уступить ему весь широкий обзор, потому что    как только я пыталась по-смотреть прямо или налево, мой взгляд перехватывали: «Нет, вы только послушайте!..»

    Роза переселилась сюда  три года назад. Вовсе не потому что в Днепре ей было плохо и никакого  зова предков она не ус-лышала, да и не верит в эту мистическую чепуху, просто ей хоте-лось пожить у моря. Вот и все. Имеет она  право на сумасбродст-во или не имеет? Вырастила она хорошего сына или не вырасти-ла? 
Поначалу Роза сняла  квартиру вместе с двумя женщинами.  Чем не  вариант? Три больших     спальни, гостиная,  кухня — всем   удобно, и по деньгам. Компаньонки — милые.  Главное, сама она, Роза, человек  покладистый («Посмотрите, я похожа на скандалистку?») и всегда считала, что со всеми можно поладить.   Поэтому   не сразу поняла, отчего  ее милые  компаньонки твер-дят:  у вас ночью горел свет, и простодушно объясняла, что лю-бит почитать перед сном.  Если  интересно, зачитывается до часу-до двух. Но однажды они заявили: мало того, что  жжете свет по ночам, так  еще и лампочку завели  в шестьдесят свечей! Мы же не позволяем себе больше сорока и не хотим оплачивать ваши прихоти… («Представляете? Они влезли без меня в  мою комна-ту!») Роза, конечно, сказала, что свои «прихоти»  оплатит сама, если они подсчитают, сколько стоит ее любовь к чтению, и  по-пыталась объяснить им всю гнусность их поступка, но они только твердили «а что такого?» и со света переключились на воду. Им не нравилось, что в жару она пользуется ванной несколько раз на дню: зачем напрасно тратить столько воды? Вы же ходите на мо-ре, на пляже хороший душ… Неужели вам мало?
Роза перестала ходить на море, и все силы бросила на поиск  другого жилья. Теперь она живет во Французской деревне — это маленькие  домики на берегу моря. Вроде бы они имеют какое-то отношение к французам, но какое, все забыли. Она делит домик с одним мужчиной. Общая кухня, общий садик, но ничего другого общего. Она сразу дала это почувствовать: только чисто сосед-ские отношения, никаких любовей быть не может. Во-первых, он  фанфарон! Уверяет, что доктор исторических наук, а сам — Розе-то голову не заморочишь —  не тянет на кандидата. А во-вторых, у нее есть хавер. На десять лет моложе, и это нормально: в ше-стьдесят женщине нужны молодые гормоны.  Хавер навещает ее раз  или два в неделю…
Роза мостила дорогу подробностями своей здешней жизни, не давая   ни на минуту отвлечься на виды за окном,  и я прозева-ла тот миг, когда растрескавшаяся пустыня отдалась деревьям и домам. Мы  двигались по городской улице у самой кромки тро-туара, и наша Марианна кого-то высматривала.  «Давид!» — за-кричала она радостно, и автобус остановился, как споткнулся. В распахнувшуюся дверь ввалился огромный загорелый человек в сомбреро, рыжей, в цвет   загара майке, которая при рождении могла быть коричневой или  зеленой, в полотняных брюках, не-брежно обрезанных чуть ниже колена Чмокнул в щеку Марианну и  изобразил рукой «всем привет».

- Надеюсь, вы уже знаете, что за окном столица пустыни Не-гев Беер-Шева, что значит «колодец семи». Сам праотец Авраам выкопал здесь колодец, чтобы напоить своих овец…  Отсюда в Эйлат ведут две дороги. Одна — вдоль границы с Иорданией, че-рез  долину Арава …
- Мы поедем по другой,  через каньон, — поспешила сооб-щить мне Роза, опередив Давида.
Он, услышав, скосил на нее из-под сомбреро   глаз — что за непрошеная помощница? — а она улыбнулась,  и винясь, и давая понять, что она своя, что заодно с Давидом готова вести через ис-торию с географией непосвященных.
Перед каньоном Рамон  мы свернули с шоссе к автостанции, и Давид объявил получасовую остановку.  Кто-то поспешил в ка-фе, кто-то со своими припасами к столам под деревьями. Роза за-мешкалась в автобусе, а я, выскочив первой, постаралась поте-ряться. Заметила столик в укромном месте под пышным кустом. Бросила на него пакет с едой и пошла за кофе. Возвращаясь с го-рячим пластмассовым стаканчиком, надеялась передохнуть от напора информации — левое ухо настроено на   праотца Авраама, в правое  влетает хавер, — но из-за стола  улыбалась Роза. Так мило, что мне стало неловко.
- Я по  пакетику поняла: это наш столик! Вы умница — мы в тени и в  стороне от всех!
Она выкладывала на клетчатую салфетку хлеб, яйца, сар-дельки, сыр…
- Мы все это должны съесть. А вы что, собирались ограни-читься одним йогуртом? Клетку надо кормить! Я заявляю вам это как врач.
Мне удалось увильнуть от кормления клетки. А Роза, подра-зомлев от еды, решила  посвятить меня в свой важный замысел.
-  Знаете, зачем я еду в Эйлат? Вы, наверное, поняли,  я там уже была, с такой же экскурсией. И на гранильной фабрике — нас туда обязательно завезут —  купила сережки с бриллианти-ками. Мне сказали,  если захочу их поменять, пожалуйста, в лю-бое время в течение трех лет. Я захотела. Мне нужны бриллиан-тики побольше: я собираюсь в Днепр, так пусть все там видят, что я здесь неплохо живу. Одна  ехать не решилась — за день не обернешься, надо искать ночлег, — вот и купила тур.
Я заметила, что наши попутчики уже направляются к авто-бусу,  и помогла Розе собрать остатки еды.  Через несколько ми-нут мы стояли на краю каньона Рамон. И хотя Давид успел сооб-щить в автобусе впечатляющие цифры о нем  —  длина почти со-рок километров, ширина восемь и трехсотметровая глубина, от-крывшееся зрелище нельзя было вообразить заранее даже при-близительно. На почти отвесных стенах — горизонтальные поло-сы разных оттенков: напластования геологических эпох. Дно    иссечено линиями древних дорог. Как преодолевали люди эту безжизненную пустыню?.. 
  Я вдруг оглохла — никаких голосов, только легкий пере-звон в ушах. Может, это был звук струящегося времени, вечно-сти? Земля спрессовала для хранения материальные следы жизни,  раскаленный воздух — сонм звуков, сопровождающих древние караваны, вечное движение человека. Куда?..
— Прямо на дно! — я вздрогнула от неожиданности. Это Ро-за, о которой я забыла,  откупорила мои уши. — Вы поняли, да? Мы спускаемся на автобусе на дно, пересекаем его  — вон по той дороге — и поднимаемся наверх.
А если спустить Розу раньше автобуса?  Бредовая мысль — чем только не набивает голову жара! — едва прорезалась, а Роза уже оттолкнулась от края каньона, взлетела и сразу же начала плавно опускаться, разведя в сторону руки. Широкие рукава ее кофты  оказались хорошими крыльями. И вообще она стала по-хожа на белую бабочку с толстеньким коротким туловищем.  Я попыталась управлять ее полетом. Получилось. Не дав бабочке Розе приземлиться, я направила ее по самой …. Над самой длин-ной дорогой, она становилась все меньше и меньше, а  вскоре ее белые крылья совсем растворились в белом пустынном мареве.   
После «полета» Роза была тиха. Молчала, когда мы спуска-лись на дно впадины и выбирались наверх, хотя весь автобус от-мечал громким «ай» нарастание страха и облегченным «у-ух» из-бавление от него, не произнесла ни слова   до гранильной фабри-ки.

Мы остановились около длинного двухэтажного дома.
— Кошельки приготовили? — насмешливо  спросил Давид. — Заначку   спрячьте подальше.
Он размашисто шагал впереди группы под хлопки своих сандалий о растрескавшиеся пятки — наверное, такие пятки были у Моисея,  когда он вел  соплеменников через пустыню в Землю Обетованную, — рядом, не отставая, семенила Роза, строго ска-завшая Давиду еще в автобусе «Вы мне нужны» и получившая ответ «Весь ваш».
Большой зал фабричного магазина встретил умиротворяю-щей прохладой и тихой музыкой. У стеклянных витрин застыли продавцы  — живые?  манекены? И девушки, и молодые люди выглядели до того безупречно,  что  накатывала паника: в поряд-ке ли у тебя ногти, нет ли пятен на блузке?..  Моя подруга в таких случаях  острит: «Не тушуйся!   Твой стеклянный глаз  и твоя де-ревянная нога, как настоящие». 
Наши разбрелись по залу и, судя по жестам, без знания язы-ка, но со знанием предмета, вполне успешно объяснялись с про-давцами. Я, ничего не понимая в предмете,  утопила себя в  ко-жаном кресле.  Поблизости, перед  администратором сидели Да-вид с Розой, которая торжественно выкладывала на столик бар-хатную коробочку и сопровождающие ее бумаги. Но админист-ратор, едва взглянув на них, покачал головой, что могло означать только «нет». Я забеспокоилась: неужели Роза понапрасну пере-секла  пустыню Негев?
- Представляете?! — возбужденно говорила она, устраиваясь в кресле рядом со мной.  — Это не тот магазин! Не та фабрика! Но я должна попасть на ту!   Давид дал слово…  Ну смотрите, — она   открыла бархатную коробочку, — кто разглядит эти брил-лианты?
На квадратиках, покрытых черной эмалью, сверкали кро-шечные капельки.
- Потрясающе сверкают! — попыталась я ее утешить, но она  не услышала.
- Меня же знает полгорода. Когда меня провожали, в поли-клинике все плакали. А мои пациенты — уверена — до сих пор спрашивают, где Розалия Яковлевна… Должны же они за меня порадоваться!

Нас разместили в киббуце,  на окраине Эйлата, в двухэтаж-ных четырехквартирных домиках. Двухкомнатные квартиры да-вали на троих и к нам с Розой «подселили» Ниночку, искусство-ведку из Питера. Я сразу устремилась к  дивану в гостиной, соби-раясь слукавить, уверить сожительниц, что сплю как сурок, по-этому ничем не жертвую, выбрав неудобную постель. Но Роза, забежав вперед, объяснила Ниночке, что мы с ней, с Розой, почти что породнились за время пути и готовы поселиться вместе, в спальне, а ей, Ниночке, удобней будет одной, в гостиной.
Квартирка была тесной, но приветливой. Душевая крошеч-ная, зато стерильная, и душ с сильными струями, как массаж, кухня — пятачок желаний. Чего изволите с дорожки? Вот вам чайник, кофеварка, есть кофе, чай, сахар, печенье, фрукты. В хо-лодильнике бутылки с водой… Может, вам кофточку подгла-дить? Вот утюг, вот доска. На столе на видном месте — пригла-шения на ужин и завтрак.
Через  полчаса свеженькие и бодренькие мы явились к авто-бусу. Роза приостановилась перед Давидом, который пересчиты-вал всех входящих, и строго спросила: «Как наши дела?» Он до-ложил, что дозвонился до фабрики и завтра днем, когда у группы будет два свободных часа, они пришлют машину.
- Господа, господа, — поторапливал Давид медленно бреду-щих к автобусу туристов, — вас заждались рыбы! Остается всего два часа до закрытия обсерватории! Нам еще надо доехать!
 - Причем  тут обсерватория? — ворчал Максим Горький, ко-гда мы спускались вниз по винтовой лестнице. — Обсерватория — это телескопы, небо.
- «Обсерватория» от латинского «обсерваре» — наблюдать, объяснил ему, как маленькому, Давид, хлопающий сзади своими сандалиями.
Лестница привела в большой зал с круговыми окнами. Вплотную к ним подступали коралловые рифы, которыми сла-вится Эйлатский залив, проплывали и подплывали фиолетово-красно-оранжевые, гладкие и в полосочку рыбы. Некоторые зави-сали у стекол. И тогда казалось, не мы их «обсерварим» («Ой, глянь, Сонечка, — кричала блондинка, — глянь скорее!!»), а они нас пучеглазят, соображая со всей своей холоднокровностью, долго ли еще эти странные бесплавниковые выдержат без воды?
До ужина мы успели наплаваться около морского музея. По-сле ужина Давид повел нас по ночному курорту…
Умаялись. Я едва добралась до постели,  едва успела отме-тить про себя удобство подушки, как у Розы открылось второе дыхание: «Если бы я знала, что мне попадется такая милая собе-седница, я бы взяла с собой альбомчик с фотографиями, вы бы увидели моего сына…»
Я отключалась, произносила какие-то междометия невпопад. Что? Ну да,  философ… Доморощенный. Нет, нет, сын вовсе не доморощенный философ, а настоящий, с философским образова-нием… А в красном — кто? Невестка… Красавица, когда в пла-тье…  Когда в красном платье…

Я лежу на дне каньона под боком у верблюда. Солнце при-пекает. Верблюд привалился ко мне, даже слегка придавил. Мне очень жарко. Я отталкиваю его обеими руками что есть силы…  С меня спадает толстое одеяло, и я просыпаюсь. Комната залита солнцем. Утро.
Группа отправлялась   на морскую прогулку, а наша кварти-ра, в полном составе, решила остаться на берегу. Мы гуляли по набережной, любовались белоснежными отелями, разглядывали товар сувенирных лавочек, пока солнце не загнало нас в море. В назначенный час  мы нашли  свой автобус, но никого, кроме во-дителя, в нем не было. Морская прогулка явно затягивалась. Роза начала нервничать:  по программе после катера —  два часа на отдых в гостинице, на душ и кофе. Именно в это время Давид и собирался отвезти  Розу в магазин с крупными бриллиантами.
Мы отправились на причал и, как морячки, стали глядеть вдаль. Что могло случиться с катером? Время таяло. Уже стало ясно, что не будет ни отдыха, ни бриллиантов, иначе только к но-чи доберемся до Мертвого моря. Я пыталась успокоить Розу: «Видно, не судьба. Зато по-прежнему будет о чем мечтать. Да у вас и эти сережки замечательные!..» «Что значит не судьба? Я за-думала, — строго сказала Роза, не поднимая на меня глаз. — Ес-ли я что задумала,  выполняю».
Наконец-то причалили наши. Оказалось, что посреди залива у катера заглох мотор. Около автобуса Давид всем объявил, что по  приезде в гостиницу  останется лишь пятнадцать минут на сборы. Роза встала перед ним вплотную, почти живот к животу: «Как же мое дело?» Давид развел руками — режьте меня, жгите меня, но… Роза вовсе не собиралась его жечь, он ей нужен был живой — и она стояла неподвижным монументом на крепких, пу-затеньких, как балясины, ножках, и было ясно, что не сделает ни шагу назад.
Быстро собрав вещички в гостинице, все  направились к ав-тобусу, а Давид с Розой — к прибывшему за ними белому авто-мобилю.  Мы дисциплинированно расселись по своим местам, но наш водитель Евсей, кажется, не собирался закрывать двери и трогаться с места.  «В чем дело? Почему стоим? Ждем Давида? Где Давид?» — зашелестело недоумение. Евсей, знавший лишь несколько слов по-русски, тыча пальцем в часы, объяснил, что Давид уехал, но скоро вернется. В автобусе было душно, все вы-сыпали на лужайку. На лужайке  пекло солнце — и все  снова по-лезли в автобус. Захлопнулись двери, заработал кондишен, мы чуть-чуть охладились, но ни на метр не приблизились к Мертво-му морю.
Евсей стал кому-то дозваниваться, дозвонившись, бурно возмущаться. После этого мы тронулись с места, но минут через пятнадцать остановились средь пустыни. От ропота за спиной мне было неловко, будто я учинила все это безобразие. Третий человек уже ко мне подошел: «Скажите, что за дело такое у ва-шей соседки?» Я пожимала плечами: понятия не имею. Вдруг кто-то закричал: «Едут! Едут!»  Все повернули головы к заднему стеклу — к нам действительно приближался белый автомобиль. Водитель открыл задние двери. Давид сразу стал извиняться на-лево, направо, а Роза при полном молчании группы гордо и тор-жественно прошествовала на свое место и, усевшись в кресле, разжала руку. На ладони была маленькая бархатная коробочка. «Я думала, вас растерзают», — шепнула я ей.  «Меня?! Пусть бы попробовали!»
К Мертвому морю мы подъехали уже в легких сумерках, ко-гда последние купальщики смывали с себя под пляжным душем соли брома, хлора и магния…

Автобус мчал в темноте. Под тихую музыку многие дремали. Роза уронила голову  на мое плечо. От тяжести плечо затекало. Когда я пыталась чуть шевельнуться, она просыпалась и говорила мечтательно, как поедет в Днепр, как все ей будут рады. «Вы ве-рите, что я хороший врач?». Ни на секунду не сомневаюсь: уж если Роза задумает излечить какой-нибудь застаревший бронхит, она так в него вцепится, что  ему останется лишь одно — поки-нуть  грудь больного.
За окном уже полыхали огни Ашкелона. Скоро должен бы показаться знакомый  супермаркет, но вдруг я обнаружила, что автобус, почему-то  свернул с трассы в квартал вилл  и буквально пополз по тихим улочкам, едва не задевая заборы и автомобили. 
- Что случилось? — вырвалось у меня.
- А вы не видели? — откликнулась сидевшая через проход блондинка. — Ортодоксы  перегородили дорогу. Опять их что-то не устраивает! Уму непостижимо! Ничего не делают, только едят, трахаются, рожают  и припеваючи живут за счет государства!
- Я же говорила, — пробормотала Роза сквозь сон, удобнее устраиваясь на моем плече, — здесь ужасные евре...
- Они, видите ли, молятся за всех за нас! — не унималась блондинка. —  Зачем за меня молиться? Гнать их надо из нашей страны!

Ашкелон – Москва
2004 год





Анна Кукес
Ингрид Нолль: скелет в семейном шкафу.

Этой женщине минуло 55 лет, когда в 1991 году швейцар-ское издательство «Диогенес» (“Diogenes”) выпустило её первый детективный сборник «Смерть петушка» (“Der Hahn ist tot”). Так началась история успеха. В 1993 году появился сборник детекти-вов – «Головы моих возлюбленных» (“Die Hupte meiner Liebe”). В 1994 вышла книга «Аптекарша» (“Die Apothekerin”), в 1996 – «Холодное дыхание вечера» (“Kalt ist der Abendhauch”), в 1997 – «Натюрморт на ночном столике» (“Rslein rot”) и сборник исто-рий «Шаг за шагом» (“Stich fr Stich”), в 2000 – роман «Встреча в верхах» (“Das Gipfeltreffen”), написанный в соавторстве с други-ми писателями, и сборник детективных повестей «Секретарша» («Die Sekretrin»), в 2001 – роман «Блаженные вдовы» («Selige Witwen»), в 2003 – роман «Братья-враги» („Rabenbrder“), 2005 - роман «Как положено истинной леди» („Ladylike“).
Ингрид Нолль не ориентируется на классический образец де-тективного романа в духе Агаты Кристи (несмотря на прозвище «немецкая Агата Кристи») или Артура Конан-Дойла. Автор на-стаивает на том, что её книги – не столько детективы, сколько, по её выражению, психотриллеры. То есть психология, сознание и мышление героев иногда важнее, чем собственно факт убийства. От читателя зависит, что для него интереснее, весомее – внешняя интрига или подводные течения, другими словами – не убийство само по себе, а его причины, мотивы, подтекст. Расследовать ка-ждое очередное преступление поручено не высоколобому сыщи-ку вроде Эркюля Пуаро или Шерлока Холмса, а целой группе лиц: книга представляет собой психологический ребус, голово-ломку, над которой в сотворчестве работают сразу три головы – автора, преступника и читателя. И суть не в том, чтобы разобла-чённый преступник был наказан, вовсе нет. Речь идет не о вос-становлении справедливости, торжество правосудия здесь вооб-ще не при чём, полиции не отведено даже самой эпизодической роли. Компании из трёх заговорщиков по обе стороны обложки интересно самой выяснять отношения и докапываться до сути, и пусть никто не мешает. Нолль выворачивает каждого своего ге-роя наизнанку. И порой от этой изнанки становится не по себе, кажется, лучше бы уж не пускались в откровения, подобное обычно принято скрывать. В результате читатель проникает в ка-кую-нибудь, без преувеличения, страшную тайну и становится соучастником преступления.  Казалось бы, бытовые истории, по-вседневность, немецкий быт, но за респектабельным фасадом бюргерского домика творится иногда такое!..
Коллизию романов Нолль составляют взаимоотношения внутри семьи, внутри клана, взаимоотношения, так сказать, очень немецкие. Её герои – это герои своего, немецкого времени и мес-та, со своим германским сознанием, реальность её книг - немец-кая реальность. Есть в этих романах что-то ибсеновское: грешат родители - расплачиваются дети, преемственность поколений, семейные тайны и проклятия. Тайна есть и у всего семейства, и у каждого его представителя в отдельности, немцы вообще утвер-ждают в одной поговорке, что у каждого в подвале спрятан труп. Очевидно и влияние Достоевского, порой однозначно угадыва-ются параллели, скажем, с «Братьями Карамазовыми».
Главные же герои Ингрид Нолль – женщины. Женщины-убийцы, отравительницы, мстительницы, клеветницы, преступ-ницы, амазонки… Они шокируют, эпатируют, бросают вызов всему миру. Кому они мстят, кого убивают, кому подсыпают яд в кофе, кого сталкивают с обрыва, кого замуровывают в стенку? Мужчин, разумеется. Детективы Нолль не имеют отношения к феминизму, однако её женщина вынуждена самоутверждаться в жизни за счёт мужчин, потому что по-другому – не получается, иначе мужчины будут делать это за её счёт. Но Нолль – не муже-ненавистница. Романы поэтому не автобиографические, сходства героинь с автором искать не стоит, почти ни одна из героинь не напоминают фрау Нолль и не повторяет её судьбу.
Рассказ «Холодное дыхание вечера» появился впервые на страницах сборника «Головы моих возлюбленных», а позже стал основой для семейного детективного романа с тем же названием. Это история семьи и биография женщины с рождения до глубо-кой старости. Одновременно это и портрет эпохи: Германия в Первую мировую войну, во Вторую мировую, после войны. Сама Нолль пережила войну в Китае, но, вернувшись в 1949 году из Шанхая, вместе с другими принимала участие в послевоенном восстановлении страны. Рассказ, как и роман, посвящены матери писательницы, черты которой есть в героине – пожилой даме по имени Шарлотта. По крайней мере, у матери заимствована юность героини. Шарлотта - самая любимая героиня писательни-цы, по ее собственному признанию.
Если немцы утверждают, что труп в подвале спрятан вообще у каждого, то госпожа Нолль полагает, что у любой абсолютно женщины есть некая довольно мрачная тайна, которую порой приходится скрывать до конца дней своих от всего мира. Шар-лотта прожила долгую жизнь, ей уже за восемьдесят, но она по-прежнему женщина сильная, прагматичная, она не унывает, не живёт только прошлым и воспоминаниями, она полна шарма, у неё ясный ум, твёрдая память и отменное чувство юмора.
У героинь Нолль не может быть иной жизни, кроме той, что она для них придумала. У них должны быть проблемы и невроз, у них должна быть с детства раздражительность, истеричность, надломленная психика, а то и вовсе патология. Они должны пе-режить то, что толкнуло бы их на преступление. Иначе они не стали бы героинями этих детективов. Но вот парадокс: когда чи-таешь Нолль, как-то даже язык не поворачивается назвать её дам кровавыми преступницами, злодейками, ещё меньше – осудить их.


Ингрид Нолль
ХОЛОДНОЕ ДЫХАНИЕ ВЕЧЕРА

Кукла сидит в кресле-качалке, как ребенок, вытянув вперед свои тонкие ножки, наряженная в мои подростковые платья, в парике, какие были модны в 60-е. Зовут ее Хульда. Мне стоит лишь легонько дотронуться до качалки, и манекен раскачивается почти пять минут, и, по-моему, куколке нравится этот ритм. Знаете, пожилые люди любят поговорить сами с собой, и я рада, что у меня есть собеседник. Хульда слушает всегда внимательно, она и дочка хорошая, воспитанная, и подружка чуткая, из тех, что не сплетничают, не перебивают и не заглядываются на чужих мужей.
Иногда я у Хульды прошу совета. Да, да, знаю я, что люди судачат о таких разговорах. Только кому ж мы мешаем? Кто нас слышит, и что им всем за печаль до наших разговоров?
Мои дети, разумеется, давно уже уехали отсюда. От внуков я временами получаю открытки из далеких стран: Таиланд, Мекси-ка, Индия, Австралия. Сюда их калачом не заманишь.
А вот письмо от Хуго.
- Это ещё кто, - спрашивает Хульда.
- Ах, Хуго! Хуго – это любовь всей моей жизни, - отвечаю я.
Когда мы познакомились, мне минуло пятнадцать. Я была совершенно уверена, что он тайно влюблен в меня, и сгорала от восторга. Впрочем, был ли, не был ли – мне от того не было ни-какого проку, женился он все равно на моей старшей сестре Иде.
Хульда качает головой: сколько лет прошло, неужели ты его до сих пор любишь?
В 1927 я закончила женскую школу, проскучала год в обув-ном магазине и, в конце концов, поступила на курсы стенографии и машинописи. Хуго по-прежнему был моей слабостью, но я до-вольно быстро в моей новой школе влюбилась в молодого учите-ля. С глаз долой – из сердца вон.
Гитлер стал рейхсканцлером. Скоро вся семья раскололась на разные лагери: отец, Хуго и сестра Фанни, во всем остальном совершенно разные, стали убежденными противниками нацио-нал-социалистов. Ида пошла на поводу у брата Эрнста Людвига, встала под реющие знамена и приняла эту новую религию. Мать, маленькая сестра Алиса и я – мы вообще ничем не интересова-лись. Брат Хайнер недолгое время держался с социалистами, а потом, как оппортунист, примкнул к нацистам.
Раскололась не только наша семья, политические разногла-сия пошатнули также брак Иды и Хуго. Собственно, Хуго сам не был ни политиканом, ни героем, ни мучеником, зато был страст-ным книгочеем. Спустя несколько месяцев после прихода к вла-сти Гитлера запылали костры для еретиков. В сопровождении гнусных песнопений в пламя швыряли книги Гейне, Тухольского, Ремарка, Фрейда и многих других. Для Хуго это было невыноси-мо, и отвращение его ко всему происходящему было так зарази-тельно, что я не могла с ним не согласиться.
Так вдруг получилось, что за большим обеденным столом в 1934 нас было вполовину меньше прежнего: родители, Алиса, я, частенько Хуго, и время от времени Ида с маленькой дочкой Хайдемари. К счастью, моя работа находилась недалеко от роди-тельского дома, так что я прибегала домой обедать. Закончив курсы, я работала секретаршей руководителя одного из отделов «Дойче Банка».
В 1937 мне минуло уже двадцать шесть лет, по тогдашним понятиям – засиделась в девках. С Бернхардом я познакомилась на школьном выпускном вечере, когда младшенькая сестрица Алиса закончила школу. Бернхард Шваб был всего несколькими годами меня старше и преподавал латынь и немецкий. Мы поже-нились через три месяца после первой встречи, потому только, что ничего другого просто не пришло нам в голову. Это из-за Ху-го, больше всего из-за него, я так поздно решилась выйти замуж. Муж мой ему и в подметки не годился, в нем не было ни шарма, ни оригинальности. Бернхард был славный парень, конечно, но ужасно скучный всезнайка. Только тем и занимался, что со мной спорил. Лишь в самом начале, в пору влюбленности и ухажива-ния у него бывали приступы удивительной молчаливости. Я не-справедлива, Бернхард такого не заслужил. Я, конечно, была в восторге от своего замужества, я избавилась от гнетущего страха умереть старой девой, что грозило увядающей уже Фанни. Мне безумно нравилось произносить «мой муж», я наслаждалась тем, что сплю с мужчиной в одной постели. А когда я, наконец, забе-ременела, доказав всем, что плодовитостью я ничем не уступаю остальным женщинам, счастье мое было почти совершенным.
        - А брак удался?
        - Господи, Хульда, ну и вопросик? Да что ты вообще в этом понимаешь?
         Девять лет спустя я овдовела, и в течение этого корот-кого отпущенного нам времени я только первые два года посто-янно была при Бернхарде. В начале войны родилась Вероника, вскоре после этого Бернхарда призвали в армию, в 1940 я родила второго ребенка, сына Ульриха.
 После самоубийства моего младшего брата Альберта муж-чины в нашей семье стали умирать один за другим. Через четыре года умер отец. В начале войны, в 39-м, не стало брата Хайнера. Он отправился с войсками в Польшу военным корреспондентом и не вернулся. Старшего нашего признали сначала к военной служ-бе непригодным и оставили хозяйничать в его деревенских вла-дениях. Потом призвали и его, а жене его выделили работников из пленных поляков. Эрнст Людвиг погиб в 42-м под Севастопо-лем. На своего мужа я получила похоронку летом 43-го. Там что-то говорилось о том, как он героически сражался на Днепре. А потом прислали и орден, наградили посмертно. Хуго не призыва-ли. У него двух пальцев на левой руке не было. А в 44-м он попал в плен к французам. Да уж, по сравнению с другими, ему фанта-стически повезло.
Я лежу в постели без сна. Железный крест в коробочке – снова старое вспомнилось. В сорок третьем я внезапно осталась вдовой с маленькими детьми на руках: Веронике было четыре, Ульриху – едва сровнялось три года.  В конце войны мои дети за-болели тифом. Помощи из деревни не хватало, мы отощали и мерзли даже летом.
В один прекрасный день вернулся Хуго. Его выпустили из лагеря для пленных, он искал свою семью. Мы обнялись и рас-плакались, но он не стал долго у меня задерживаться. Мы лили слезы, глядя друг на друга, измученные и разбитые, мы оплаки-вали нашу упущенную любовь.
Хуго стал разъезжать по окрестностям на велосипеде и об-менивать ботинки из обувного магазина, оставшегося от моего отца, на продукты, уголь, мыло и лампочки. Каждый вечер он не-изменно оказывался у меня, в прорезиненном плаще, с засален-ным рюкзаком за плечами. Мена шла бойко, и за пару зимних бо-тинок Хуго раздобыл даже ржавую двухколесную тележку, что прикрепляют к велосипеду. Выходные он проводил с семьей в деревне, великодушно оставляя мне половину своей добычи. Де-ти мои потихоньку выздоравливали, но были ещё слабенькие, бледненькие и всё время спали.
И, естественно, однажды ночью случилось так, что мы с Ху-го, как супруги, оказались в одной постели. Мы не договарива-лись, не принимали неожиданного решения, не были снова влюб-лены друг в друга до безумия, но мы вдруг, к счастью своему, яс-но ощутили, что принадлежим друг другу. Любовь наша была уже без надрыва, она была спокойной, как я думала. Мы были очень счастливы.
Год спустя, в ту ужасную ледяную зиму сорок шестого, мы все же жили лучше других. Хуго был начеку, общался со спеку-лянтами на черном рынке, со всякими нелегальным снабженцами и перебивался раз от разу кое-какой работёнкой. Мой зять и воз-любленный работал даже на стройке, возводил школу, мешал бе-тон и нарастил себе приличные бицепсы. Четыре раза в неделю он служил ночным портье в гостинице, где расположились аме-риканцы, и пытался читать газеты из Нью-Йорка. Это была за-видная должность, Хуго урвал ее благодаря своим связям, удо-стоверению беспартийного и сносному английскому. От союзни-ков он приносил моим детям жвачки и шоколад, а нам двоим - сигареты. Я не курила с тех пор, как вышла замуж, потому что мой Бернхард был ярым противником никотина. Так мы и сидели рядышком, как в прежние времена, смолили потихоньку и болта-ли.
Хуго стал всё чаще оставаться у меня на выходные. Ида бес-покоилась, что муж её изнурен работой, и ему надо отдохнуть. Кроме того, она полагала, что он и по воскресеньям иногда слу-жит портье. Я-то всё ждала, что она, наконец, заподозрит нелад-ное.
А случилось всё по-другому.
У Хуго была ночная смена, дети спали, каждый в обнимку с грелкой, на дворе было темно и холодно, мокрый снег хлестал в окна. В моем маленьком доме было даже уютно. Я сидела на кух-не, там было тепло, остальные комнаты не отапливались. При тусклом свете коптилки я читала и собиралась уже в кровать, со-греть ее в ожидании Хуго.
Вдруг в дверь громко постучали. Я бросилась открывать без страха и сомнения.
Снаружи стоял какой-то бледный призрак, жалкие остатки незнакомого больного мужчины. Не произнеся ни слова, он вва-лился внутрь, с него упало изодранное пальто. И тут он кинулся ко мне:
        - Шарлотта, я умираю!
Я закричала не своим голосом и шарахнулась прочь. То вос-стал из могилы мой покойный супруг.
Бернхард сел. Вид у него был чудовищный.
Невольно я стала рассматривать его: одет в лохмотья, тощий как скелет, кожа отливает фиолетовым, и вонь от него по комнате пошла страшная. Мне стало дурно, но тут заговорила моя со-весть, и я заставила себя поинтересоваться, откуда же это он явился такой.
Оказалось, его сослуживцы оставили его, тяжело раненного, на поле боя, думали, он погиб. Потом он валялся в русском лаза-рете, и его отправили в Сибирь, в трудовой лагерь, а родным пи-сать запрещали. Наконец, неделю назад Красный Крест добился его освобождения, потому что один шведский врач объявил его неизлечимо больным. Ему купили билет и посадили в поезд.
В конце концов, Бернхард спросил о детях.
- Они давно спят, - отвечала я, - болели долго, но сейчас уже лучше.
        Он был так измучен, что смотреть на детей не пошел.
- Да я все равно их даже обнять не могу, - выговорил он, - у меня туберкулез в открытой форме.
Вот оно как, а меня-то чуть не обнял!
- Есть хочешь? – спросила я растерянно.
  - Нет, - отвечал Бернхард сперва, а потом добавил, - это да-же голодом не назовешь, не то слово. – Он  захлебнулся сухим кашлем.
 Хуго мог вернуться в любой момент. Чтобы подавить нерв-ную дрожь, я стала доставать все свои запасы, а их было немало. Утром я отоварила продуктовые карточки, а Хуго обменял отцов-ские ходики с кукушкой на сухое молоко, яичный порошок, го-вяжью тушенку, кофе и блок сигарет «Лаки Страйк». Я открыла квадратную банку с мясными консервами, порезала хлеб, по-кромсала вчерашнюю картошку и как следует пожарила ее на са-ле. Бернхард  пожирал меня взглядом. Он схватил кусок хлеба и стал есть, все быстрее, все более жадно, так что дыхание у него перехватывало. «Надеюсь, он догадается, что у нас не каждый день такой пир горой», -  подумала я.
Потом мой якобы павший в бою супруг, чавкая, потянулся к бутылке с виски, что принес Хуго.
- Может, тебе лучше чаю? – пробормотала я, откупоривая бутылку.
И Бернхард, тот самый Бернхард, что так гордился своими изящными манерами, особенно за столом, запихивал теперь себе в рот куски картошки руками и пил прямо из горла. Жир впере-мешку с алкоголем сделали свое дело: его развезло, рот переко-сило, из носа потекло, покрасневшие глаза чуть не вываливались наружу. Мне казалось, я вижу кошмарный сон.
Продолжая жевать, правой рукой Бернхард стянул с себя разбитые башмаки, и от ног его пошла такая вонь, что я едва не задохнулась. «Его нужно срочно вымыть, а одежду сжечь», - проносилось у меня в голове пока я наблюдала его пьяную ор-гию, задыхаясь от отвращения и сострадания. Но вода для мытья будет готова только часа через два.
Бернхард, чистоплюй и аккуратист, превратился в животное.
- Господи, на кого ты похож… - выговорила я.
Бутылка была наполовину пуста, Бернхард опрокинул в себя виски как воду, он едва не падал со стула. 
- Пошли в постель, Шарлотта, - вдруг произнес он, - я всё ещё голоден.
И он начал разматывать у себя на ногах какие-то серые тряп-ки.
- Но там наверху холодно, - запротестовала я, стараясь выиг-рать время, мы топим только в кухне.
Не надо бы мне говорить это «мы», ну да Бернхард не заме-тил. Он между тем снял уже и рубашку, и штаны, как будто соби-рался  расположиться на жестком столе как на мягком матрасе. Наверху в мягкой постели лежала пижама Хуго. Никогда в жизни ни за что не легла бы я больше в эту постель с Бернхардом.
Он стоял теперь передо мной голый.
- Раздевайся! – был приказ.
В прежние времена мы отправлялись спать в ночных сороч-ках, так что я вообще довольно смутно могла представить себе, как выглядит муж мой вовсе без одежды. Тогда меня затрясло и затошнило от этого возникшего передо мной привидения, смер-дящего и покрытого струпьями. Он потянулся ко мне, я изо всех сил отпихнула его прочь. Бернхард был так слаб, что тут же рух-нул на пол и саданулся головой об угол ящика с углем. Кровь струйкой побежала у него со лба.
В отчаянии я некоторое время медлила, потом подошла к нему осторожно.  Он был то ли без сознания, то ли мертвецки пьян. Дышал с трудом, в груди у него все клокотало. Ну, и что мне теперь с ним делать?
В конце концов я принесла вату, йод и пластырь и перевяза-ла рану на его голове, кровь все еще шла, но уже гораздо меньше. Что ж теперь, не оставлять же его голого лежать на ледяном полу в кухне? Он так иссох, что я наверняка без труда доволокла бы его до ближайшего дивана. Но от одной мысли, что мне придется дотрагиваться до него, поднимать его, у меня начиналась паника. Да он же, как пить дать, именно у меня на руках и очнется! Нет уж, пусть лежит здесь, пока Хуго не придет. Хуго мне поможет. Но я все-таки принесла серую лошадиную попону и накинула ее на распростертое на полу тело.
Я стала помаленьку приходить в себя, убрала в буфет остат-ки еды, вымыла сковородку и закурила американскую сигарету.
Тут вдруг мелькнула у меня мысль, что мне надо смыть с се-бя его грязь. С тяжелой бадьей, полной воды, я побежала в хо-лодную ванную. Когда я вернулась, из-под попоны доносились хриплые клокочущие звуки, а вонь была настолько невыносимой, что хотелось нараспашку отворить окно. Но этот полутруп, про-питанный шнапсом, доконал бы и легкий сквозняк, так что я ос-тавила все, как есть, и ушла в соседнюю гостиную. Ну что же это Хуго никак не идет? Скорей бы уже! Впрочем, и он тоже пробле-мы окончательно не решит. Стуча зубами, я завернулась в ма-ленький плед, и все мне казалось, что Бернхард меня все-таки за-разил.
Но вот, наконец-то, заскрипел ключ в замке, я сорвалась с места, кинулась опрометью наружу и в смятении упала на руки растерянному Хуго. Говорить я не могла, ему пришлось приво-дить меня в чувство, похлопывая по спине. Он страшно устал, продрог до костей и его тянуло в теплую кухню.
- Нельзя, там Бернхард! – выдохнула я, заикаясь.
Хуго посмотрел не меня как на сумасшедшую, потрогал хо-лодной ладонью мой лоб, покрытый испариной, и решительно распахнул кухонную дверь. Запах ударил ему тут же в ноздри.
- Тебя что, вырвало?… - начал было он и тут заметил нечто, накрытое ветошью.
Я стала сбивчиво, захлебываясь и заикаясь, рассказывать ему, что произошло. Хуго меня едва слушал, подошел к лежаще-му, наклонился и точно так же потрогал его лоб.
- Так, что случилось-то? Давай по порядку, – сказал он, и я объяснила еще раз.
Хуго осторожно накрыл попоной голову Бернхарда.
- Он мертв, - проговорил он.
У меня началась истерика. Хуго зажимал мне рот рукой:
- Да ты что, детей разбудишь! – но и это не помогало.
- Я его убила! – голосила я.
Слава Богу, Хуго хоть как-то держал себя в руках. Он налил мне и заставил выпить.
- Неужели он один… почти всю бутылку моего виски … Ну, ладно, все равно. Я пошел за врачом, – сказал он. – Бернхард, скорее всего, скончался от заворота кишок. Надо было ему чаю налить и манной каши сварить…
- Это я его угробила! – по-прежнему выла я.
Ни у одного из наших соседей не было, конечно, никакого телефона. За врачом надо было ехать на велосипеде чуть ли не час, до американской гостиницы, откуда можно было позвонить, не меньше. И все-таки Хуго решительно стал натягивать на себя прорезиненный плащ. 
- Не смей! – закричала я. – Меня упрячут в тюрьму! А что тогда станет с детьми?
Хуго снова осмотрел его рану.
- Дети его видели? – спросил он.
Я помотала головой отрицательно и отошла к окну. Шел снег.
- Хуго, пожалуйста, - умоляла я, - если ты меня любишь, убери его куда-нибудь отсюда …
Он снова взглянул на меня как на безумную:
- Да ты что? Ты как это себе представляешь?
- Ну, положи его в тележку и отвези на какие-нибудь разва-лины…
Хуго точно решил, что я помешалась. Он собрался за врачом и полицией. «Отрапортовать», как он стал выражаться после дол-гих лет войны.
Что же с нами будет? Хуго, конечно, понимал, что из-за этой скверной истории Ида узнает о нашей с ним связи. С другой сто-роны, любой врач, взглянув на Бернхарда, заявил бы сразу, что тот умер от истощения.
 - Ну, конечно! А рана на голове, а кровь? Он же голый, пья-ный и весь в блевотине!  - запротестовала я. – Да тут даже слепой заметит, что была сцена. Подумают, он тебя тут нашел, в своём гнездышке, а ты его в драке и завалил. Кто тебе поверит, что ты должен был защищаться, если на тебе ни царапины, а он от по-рыва ветра на ногах не устоял бы?
Хуго курил уже десятую сигарету. Вдруг он заявил:
- У меня в голове каша, всё перемешалось и шумит, как на мельнице. Я пойду спать, всё равно ничего не соображаю. Я ду-маю, я грипп подхватил. Утром посмотрим.
Я так и представила себе, как Хуго уже преспокойно спит наверху, а я дрожу тут на кухне рядом с голым воняющим Берн-хардом. Я снова разрыдалась. Наконец, Хуго не выдержал. Он за-вернул тело в плащ и отнес в подвал. А мне предоставил отмы-вать пол на кухне. Я распахнула настежь все окна и, не размыш-ляя ни секунды, швырнула в тлеющую печь валявшиеся вокруг обноски мужа, они вспыхнули, задымили и сгорели.
- Пошли спать, - скомандовал Хуго, - иначе утром оба будем никакие. 
Измученный, он и правда тут же уснул, а я, прижавшись к нему всем телом, всё тряслась от ужаса. Бернхард, отец моих де-тей - а я с ним так поступила!
Хуго сначала, до того, как неизбежно переселился в мою супружескую двуспальную кровать, спал на софе в гостиной, как будто только снимал у меня комнату. Он рано уходил и поздно возвращался, так что долгое время я могла не бояться, что мои дети увидят нас в одной постели. Но скоро это стало неизбежно. Вероника прибегала к нам с плачем. После того, как мы пережи-ли бомбежку в бомбоубежище, ей часто снились кошмары. А Ульрих обычно возникал возле нашего ложа по утрам.
- А дядя Хуго теперь наш папа? – спросил он меня однажды.
Хуго любил моих детей и, устроясь на нашей большой кро-вати, рассказывал им сказки. Мы грелись все вчетвером под че-тырьмя одеялами, пили какао и хрустели американскими креке-рами. Какое это было счастье! Наверное, любовь Вероники к Но-вому Свету началась с американских конфет и жвачек – нашего вкусного спасения. Вот было бы чудесно, если бы к этой семей-ной идиллии прибавить ещё, как говориться, и рост благосостоя-ния. Пока Бернхард не заявился, я рисовала себе моё безоблачное будущее: Хуго разведётся с Идой, и у меня появится, наконец, настоящий мужчина и любящий отец для моих детей. Он станет продавать книжки, откроет книжный магазинчик, так потихонь-ку, будем богатеть… А теперь вот там в подвале лежал Бернхард, и мечты мои приказали долго жить.
- Ну, нет, - шептала я тихо, чтобы не разбудить Хуго, - его же никто не видел. Он и не возвращался вовсе.
На рассвете я поднялась, вычистила золу из печки и развела огонь. Мы с детьми сели завтракать. Ульрих и Вероника недавно пошли в первый класс. Школы тогда понемногу снова стали ра-ботать, пока ещё не регулярно. Ученики ходили на занятия с га-зетными свертками под мышкой.
Вероника опоздала на один год, но тогда дети многих бе-женцев шли в школу либо с большим опозданием, либо после долгого перерыва. Я провожала детей, переводила их через большой перекресток. Машин тогда было немного, но у старых грузовиков часто тормоза были неисправны, а шины изношены.
Когда я вернулась и снова оказалась на кухне, сверху, проти-рая глаза, спустился Хуго. Он бы хмур, вопреки своему обыкно-вению, даже не поцеловал меня.
- Давай Бернхарда оденем и положим на софу. А врачу по-том скажем, мы нашли его мёртвым сегодня  утром здесь. Где его одежда?
Я кивнула на печку и расплакалась прежде, чем он успел ме-ня отругать.
- А документы у него были? – спросил Хуго с тревогой.
Щипцами он выловил из пламени обуглившуюся куртку. В кармане действительно было что-то похожее на скомканную бу-магу, но ее было уже не спасти.
 Хуго даже ругать меня не стал. Дело сделано, чего ж те-перь? Другой одежды Бернхарда в доме не осталось: сам же Хуго сменял ее всю на яйца и картошку, ему самому она была не впо-ру.
- Его точно никто не видел? – спросил он.
Я сочла его вопрос добрым знаком (хотя, конечно, как я мог-ла знать наверняка?) и энергично замотала головой.
- Тьма была непроглядная и дождь хлестал, - отвечала я.
Хуго соображал.
- Неси мне сюда все сигареты, - велел он, - я попробую …
Я взглянула на него вопросительно.
- Прораб у нас на стройке – курильщик заядлый. Попытаюсь обменять у него на кирпичи.
Я не понимала хорошенько, зачем Хуго понадобились кир-пичи, но без единого слова принесла ему ещё не распечатанные сигареты, продукты и кофе и достала из шкафа рюкзак.
- Не надо, - сказал Хуго, - лучше тележку возьму.
Он завернул сигареты в газету и стал искать свой прорези-ненный плащ.
- Ах, ну да, конечно, - вспомнил он и поехал на стройку в одном свитере.
Вечером, кашляя, он вернулся домой.
- Сказался у американцев больным.
Дети рисовали за столом. В подробности он входить не стал. Позже он отнес в подвал мешок цемента и кирпичи.
- Завтра еще принесу, - обещал он.
Когда Ульрих и Вероника уснули, мы спустились в подвал. Хуго указал на угол в домовой прачечной: туда он замурует Бернхарда. Я предложила чулан для угля.
- Нет, - не согласился Хуго, - там нет камина. А в прачечной одна стенка разобрана, я тогда камин расширял. Там незаметно будет.
Гениальность его плана я оценила сорок лет спустя, когда в бывшем угольном чулане устанавливали газовый калорифер для отопления дома.
Хуго работал две ночи подряд. Когда шахта была высотой уже ему по грудь, он поставил внутрь, в узкий проем, негнущего-ся, как палка, Бернхарда. Тощий, как скелет, покойник идеально вписался в пространство между трубами. Хуго не стал снимать с него свой плащ, как-то совестно ему было, так плащ и остался погребальным саваном, укутавшим печальные останки. На тре-тий день Хуго  замуровал стену.
Мое облегчение и благодарность не знали границ, но вот Ху-го ко мне переменился. Он был угрюм, неразговорчив, курил од-ну сигарету за другой и добровольно отработал у американцев две ночные смены подряд, хотя ему необходимо было отдохнуть. Меня тоже мучила совесть, и из-за детей, и из-за Хуго. Некогда этот человек не мог даже косулю зарезать, а я заставила его со-вершить такое. Война, конечно, его несколько изменила, он, как бы это сказать, огрубел немножко. Слегка попорченный фотоап-парат моего брата Хайнера (который хранился здесь же, в подва-ле) Хуго удалось обменять на теплую куртку с капюшоном, ото-роченным мехом. Выглядел он в обновке своей потрясающе.
Я не решалась больше смотреть в глаза своим соседям, так всё и ждала, что кто-нибудь начнет меня выспрашивать о том ночном госте. Но, видимо, Бернхарда и вправду никто не заме-тил.
Именно в это время, когда я меньше всего думала о своей семье, которую война разбросала по городам и весям, пришло письмо от мамы. Ей исполнялось шестьдесят пять, и она хотела бы собрать вокруг себя в этот день своих дочерей, сыновей у нее уже не осталось. Кроме того, в письме она кротко пеняла Хуго, что он так давно не навещал свою больную жену. Дочке её стар-шей стало бы сразу намного лучше, будь муж рядом. Ясно, мама что-то подозревает.
Когда мы прочли письмо, совесть нас просто заела. Хуго вдруг заявил:
- Завтра же еду к моей жене!
Спустя неделю, я уже вернулась домой, мне вдруг пришла в голову мысль, что я беременна. «Без паники,  - успокаивала я се-бя, - подожди и Хуго пока не беспокой». К врачу я не пошла, как не ходила и когда была беременна прежде, беременность – не бо-лезнь. Надо было прийти в себя и потом уже решать, как быть.
Для меня места в его новой жизни больше не было.
Когда Хуго увидел мою печаль, он захотел меня утешить, но я отшатнулась от него всем телом. Ну и пусть убирается прочь со своей жёнушкой, которая еле-еле шевелится, и дочку свою неук-люжую пусть с собой забирает! А что, если я жду от него ребен-ка, что, если я ношу его сына?… А может, в конце концов, всё снова наладится: с Хуго во Франкфурт поеду я, а не Ида.
Никогда ещё в жизни я так не страдала, не мучилась, не бо-ролась с собой. Как мне хотелось чуда! Но когда моя беремен-ность подтвердилась, какое же это было чудо? Никаких чудес, самое что ни есть закономерное последствие нашего с Хуго со-жительства.
Я в отупении лежу на софе и снова вижу себя молодой жен-щиной, которая переживает тяжелейшую потерю всей своей жиз-ни: от меня уходит моя самая большая любовь. Тогда каждый день моей новой беременности стал для меня пыткой. Я то и дело думала, не сделать ли аборт, и тут же гнала эту мысль от себя. Я, разумеется, очень хотела ребенка от Хуго, но как я его теперь бу-ду растить? У меня совсем не было сил, неужели я справлюсь од-на? Когда я, спустя несколько недель, плакалась об этом сестре Алисе, избавляться от ребенка было уже поздно.
Во время моей третьей беременности неожиданная отчаян-ная гордость помешала мне откровенно поговорить с Хуго.
Младшенькая моя Регина родилась до срока и всегда оста-валась ребенком болезненным. Я бы с радостью забыла раз и на-всегда о нескольких годах после рождения Регины: я прожила их во лжи. Я притворялась счастливой женщиной.
В пятьдесят первом мне исполнилось сорок лет. Я страши-лась этого дня и мечтала только, чтобы он уже остался в про-шлом. Это круглое число, казалось мне, напоминает о скорой старости, о том, что я увядающая женщина, утратившая уже свою привлекательность. Ныне мне это кажется просто смешным. Вот же на фотографии, что сделал Герд, Алисин муж, на моем дне рождения, я такая ещё молодая, красивая.
День моего сорокалетия кончился тем, что все разошлись по разным углам, перессорившись, расстроившись, злые и усталые, а мы с Хуго стояли в пустой кухне и целовались, целовались, це-ловались, словно хотели нацеловаться раз и навсегда, на всю ос-тавшуюся жизнь.
С тех пор прошло… сорок с лишним лет прошло, вот как. Умерла Ида, их с Хуго дочь Хайдемари вместе со своей сводной сестрой, моей младшей дочерью Региной перевезли своего без малого девяностолетнего отца в дом для престарелых, я навещаю его там каждую неделю. 
И всякий раз, возвращаясь домой, думаю: а хорошо всё-таки снова остаться одной. Мне кажется даже, это единственное со-стояние, подходящее для моего возраста. После смерти Иды за-брезжил для меня лучик новой надежды, новая заря на горизонте, а тут глядь – я уж совсем стала седая, и растаяла моя надежда, как паутинка в тумане. Не могу я больше, не в состоянии брать на себя ответственность за других, а потому жить с Хуго мне уже поздно. Я, правда, всё еще вижу его каждую ночь во сне.
Но и это уже скоро пройдет.

Перевод А.Кукес

 

СТАНИСЛАВ НИКОНЕНКО

СТАРЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ИСТОРИИ
ПРЕДВАРЕНИЕ
Это старые, но вовсе не старинные истории, скорее, даже, - были (потому что – были).
Я нашел их у себя в столе, перебирая бумаги. Все они побы-вали в свое время в различных журналах, однако что-то редакто-ров настораживало, что-то цепляло их внутреннее недремлющее око, и заставляло их смотреть в сторону. И таким образом, исто-рии эти так и не стали достоянием гласности. Лишь одна из них (про Шекспира), кажется, промелькнула почти сорок лет назад в молодежной газете теперь уже зарубежной страны.
Мне представляется, что сюжеты здесь – вечные, а потому и решился предложить опусы современному читателю.

СТИХИ НА МАНЖЕТАХ
На страницах одной популярной газеты, а точнее – на одной из ее страниц, в левом верхнем углу, появилось однажды стихо-творение одного всеми уважаемого поэта, не только талантливо-го, но и обаятельного человека. Помимо всего прочего, у него было то достоинство, что он был представителем национальной литературы, жил не в Москве, а далеко, в горах, там, где ущелья, орлы, снежные лавины и отличные коньяки. Переводил стихи этого поэта на русский язык тоже хороший человек. Когда он принес очередной перевод, его и поместили в левом верхнем уг-лу, а сверху написали: «Новые стихи».
Газету читали, стихи хвалили, У поэта открывали новые грани дарования. Все шло своим чередом. Даже не забыли по-слать туда, где орлы и ветер гуляют, а форель плещется, неболь-шой гонорар. Поэт никогда не отказывался от гонораров. Не по-тому, что он был жадный человек: по простоте душевной он счи-тал, что каждый труд должен быть оплачен. Тем более, что гоно-рар пришелся кстати – приехал друг, он же и переводчик из дале-кой Москвы, а денег на такси от аэродрома ему не хватило. Поэт расплатился. А остатка от гонорара хватило на килограмм сочно-го, тонкокожего винограда, такого сладкого, светлого, ярко-желтого, как будто это был не виноград, а миниатюрные засаха-ренные солнца...
Прошло время и пришло время издавать избранные произве-дения поэта из далеких орлиных гор, где солнце и метели смеши-ваются в одном коктейле, терпком и искрящемся, как народный юмор жителей гор, где… Были отобраны лучшие из лучших про-изведений поэта – стихотворения, поэмы, эпиграммы. И, конечно же, то самое из левого верхнего угла. Потому что в нем была мудрость и чеканность, отточенность и ассоциативность, ритми-ческий рисунок.
Когда издатели решили напечатать избранное нашего поэта, то, отобрав его опубликованные в журналах, газетах и сборниках стихи, стали собирать их оригиналы, т.е. те стихи, которые поэт писал на родном языке. Ведь читателю нужно было дать самые лучшие, самые верные переводы, а для этого нужно было сопос-тавить их с первоисточником.
Работа шла. Искали. Находили. Сверяли. Исправляли. Не нашли только того – из верхнего левого угла. Шлют телеграмму поэту: «Пришлите оригинал». Поэт отвечает: «Нет оригинала». Лаконично? Да. Но не ясно. Нет оригинала – пусть найдет. Ему еще телеграмму: «Найдите. Очень нужно!» Ответа нет. Ждут день, ждут два, ждут три. (Пока времени ждать хватало). И тут является сам поэт. Проездом на какой-то международный форум он решил лично утрясти всякие неурядицы.
Он был высок и строен. И седина кристаллами чистейшего горного снега блестела в его пышной львиной гриве. А в глазах, черных и глубоких, как самые глубокие ущелья гор, жила мечта-тельность и сила, которая как бы притаилась и неожиданно могла выплеснуться, и забурлить, и материализоваться в звучные и энергичные строчки и строфы.
Он уладил быстро все дела, и через некоторое время книга вышла. Однако в ней нельзя было найти того стихотворения. По-чему? Да очень просто. Поэт его никогда не писал. Потому-то он и не мог найти его рукописи.
… Южная теплая ночь. В черноте неба сверкают льдинки-звезды. Открытая терраса ресторана. За столиком двое. Поэт и переводчик. А кругом веселье. Звуки джаза поднимают мужчин и женщин, юношей и девушек, и они устремляются друг к другу, и ритмично колышутся их тела, и руки сливаются с руками и руки отталкивают руки, и смешиваются их дыхание и улыбки, и слова и вскрики, радость и надежды. После заключительных синкоп очередного джазового опуса на мгновение врываются треск ци-кад и шелест шин, проносящихся по асфальту автомобилей, и опять все наполняется шумом и говором, смехом и звоном бока-лов. Запахи духов и шашлыков смешиваются с ароматом цвету-щих апельсинов и гортензий и наполняют все. Поэт говорит. Он впитывает в себя весь мир через небольшую его частицу, уголок и раскрывает его широко, широко. А переводчик слушает, и сле-зы навертываются на глаза. А потом он идет в гостиницу, и сидя в кресле на балконе, на манжетах своей белоснежной нейлоновой чешской рубашки пишет стихи фломастером. Он переводит в русские строчки стихи своего друга, пусть не записанные, не вы-сказанные, потому что его слова были сама поэзия, и их так легко записывать. А потом появилось то, из левого верхнего угла. И кто знает: обман это был или нет? И кто автор?..
Поэт был скромный человек, и он не включил в избранное свой маленький шедевр, рожденный другом переводчиком.

ПОБЕЖДАЕТ ДРУЖБА.
Вторая история также имеет отношение к литературе, по-скольку в ней участвуют драматурги (ведь, говорят, что драма-турги тоже писатели). Но о книжках здесь речи не будет. Драма-турги народ такой, который любит видеть свои творения на сцене в живых образах, а не на страницах печатного издания. Конечно, хорошо, когда издают сборники твоих пьес, и они выходят сто-тысячными тиражами. Даже замечательно. Однако, кто из драма-тургов, кроме Шекспира, может этим похвастаться? Да и у  Шек-спира-то при жизни, пожалуй, не было тиражей. Так что мало, думается, найдется таких писателей, которые бы согласились ждать двести, а то и триста лет триумфа своих драматургических сборников.. Мало. Лучше пусть сегодня поставят пьесу где-нибудь в Старом Осколе или Оймяконе.
Встреча двух драматургов, о которой я хочу рассказать, произошла очень-очень давно. Когда еще существовал Союз пи-сателей СССР и страны социалистического лагеря. И, быть мо-жет, она не заслуживала бы такого внимания, если бы не некото-рые типические моменты…
Я случайно оказался свидетелем и с интересом следил за их беседой и тогда же понял, писатели – это люди, и ничто челове-ческое им не чуждо.
На улице Воровского, в Москве, напротив бывшего Дома кино, а еще ранее Первого кинотеатра, есть двор, во дворе есть дом (даже дома), а в домах – люди, управляющие всеми делами всей нашей литературы. Вершители, так сказать, ее судеб. Разда-ется дробный стук машинок, звонят телефоны, шуршит бумага, откуда-то тянет ароматом свежего кофе.
Я сидел в кресле на втором этаже одного из домов этого двора, в холле, у небольшого круглого стола. В другом кресле сидел именитый драматург из дружественной, братской страны. Он был уже в летах, во всяком случае мне, мальчишке, он казался стариком. Солидный, в добротно сшитом костюме; от него слегка попахивало духами и хорошим табаком (в их стране делают хо-рошие сигареты). Говорил он по-русски хорошо, довольно пра-вильно, несколько замедленно. Беседовали о том, о сем: о литера-туре, о наших странах. И я был горд, что говорю вот так, запро-сто, с таким знаменитым (в основном, конечно, у него на родине) писателем.
И вдруг по лестнице, скрипя деревянными ступенями (этот скрип так романтичен!), поднимается стройный черноволосый человек в очках. Что это была за встреча! Они обнимали друг друга, хлопали по спинам, по плечам и радовались, как дети.
Они стояли у перил (человек в очках торопился и сожалел об этом), и говорили о пьесах, о постановках.
- Давно вы у нас? Как жаль, что тороплюсь, а сюда на мину-ту и бегу на худсовет.
- Три дня, как приехал. Уже посмотрел вашу пьесу. Замеча-тельная постановка, как играют! Чудесно!
- А я только что из вашей столицы. Театр приглашал на премьеру. А потом по стране поездил. Вы знаете, а мне ваша постановка больше понравилась. Особенно героиня. Она суме-ла проникнуть в мой замысел, почувствовала все нюансы…
- Ну, что вы! Ваш театр создал шедевр. Я давно не пережи-вал  такой радости от встречи с искусством. Это настоящее большое искусство.
- И все-таки не совсем так, как хотелось бы. А вот у вас… Было так волнительно слышать пьесу на другом языке и удиви-тельно сознавать, какая точность передачи!..
Энтузиазму не было конца. Но время не терпело. Человек в очках, популярный наш драматург и, как говорили, мастер пси-хологической драмы, ушел. И именитый драматург опять опус-тился в кресло.
- Знаете, я не видел пьесы, о которой вы говорили, в театре, а лишь несколько отрывков по телевидению. Мне показалось, это настолько убогим, вымученным, надуманным. Особенно образ героини…
- Да, да, - не дал мне закончить мой собеседник, - очень, очень слабая пьеса, удивляюсь, кому вздумалось ее ставить?..
Я смотрел в его серьезные умные глаза и радовался, что мое мнение, мнение рядового зрителя и человека, далекого от театральных кулис и литературных кулуаров с их тонкостями, разделяет он, отдавший почти сорок лет благородному делу воспитания лучших человеческих качеств, обогащению духов-ного мира человека…

ДЖЕК СТАНОВИТСЯ НИКОМ.
Люди, далекие от издательств, от редакций и редакторов, а попросту говоря- читатели (тем самым из этой категории ис-ключаются писатели; они-то, кроме своих творений, ничего не читают, а чужие книги только обсуждают), представляют про-цесс издания упрощенно: писатель что-то написал, отнес в ре-дакцию, его напечатали. Им кажется, что переживания и вол-нения, связанные с произведением, кончаются у писателя, ко-гда он поставил последнюю точку (восклицательный знак, во-просительный знак, многоточие). Беру на себя смелость разу-верить в этом читателей и постараюсь избавить их от подобно-го заблуждения.
Случай, о котором я хочу поведать, произошел, правда, не с писателем, а с переводчиком, но переводчик – ведь тоже пи-сатель. Многие писатели были хорошие переводчики: Пушкин, Лермонтов, Корней Чуковский, Борис Заходер, – следователь-но, многие переводчики могут быть хорошими писателями (может быть, они просто не хотят).
Итак, переводчик перевел рассказ американского писателя. Принес в журнал. Там понравилось, и решили напечатать. Че-рез некоторое время переводчику сообщили, что рассказ подго-товили к печати – вдвое сократили и изменили имя главного героя.
- Понимаете, места не хватало, пришлось сократить!
И имя героя какое-то странное: Николай Каренин. Почему рус-ское? Мы его назвали Фрэнк Гаррисон. Содержание от этого не меняется, и читателю лучше – не вызовет у него никаких вопро-сов.
Журнал вышел из печати. Переводчик прибежал в редак-цию, чтобы посмотреть на свое детище, от которого еще попа-хивало типографской краской…
Еще свежее и немного чужое, как ребенок, который все ле-то провел в лагере у Черного моря, загорел, вытянулся, окреп и смотрит на родителей незнакомыми повзрослевшими глазами, как будто бы и прежний, родной;  и какой-то новый.
И вот переводчик сидит у редакторского стола, листает стра-ницы видит картинку, строчки, знакомые фразы, и вдруг… на-звание. Внутри похолодело, голова лихорадочно соображает, бу-квы мелькают перед глазами, вот начало: «Детектив Фрэнк Гар-рисон, задумавшись, сидел над отчетом…». Фрэнк, Фрэнк. Да, все правильно. Имя изменено, но в заголовке-то оно осталось прежним! Большими, в несколько сантиметров, буквами, черны-ми, броскими, стояло: «Закроем это дело, Ник!» Ник! Но ведь он же теперь Фрэнк. Откуда же Ник?
Редактор оторвался от какой-то рукописи и взглянул на него:
- Ну, как, все хорошо?
«Сказать или не сказать, сказать или не сказать?» – проно-сится в мозгу переводчика. – Но ведь я же, в конце концов, ни при чем. Мне верстку не показали. Я ничего не знал, не проверял. Значит – сказать.»
- Да, все хорошо. Спасибо. Жалко, конечно, что сократи-ли…
Редактор улыбается, широко, покровительственно:
- Это ничего. Лучше меньше, да лучше.
- И вот еще: откуда здесь Ник? – переводчик осторожно по-казывает на заголовок. – Ведь он же теперь – Фрэнк.
Улыбка исчезает, как по волшебству, с лица редактора, его лысина бледнеет, потом краснеет. Он берет в руки журнал. Неви-дящими глазами смотрит на раскрытые страницы. О чем он дума-ет? Кто знает? Тираж – миллион экземпляров – уже отпечатан, рассылается подписчикам. Рассказ о Фрэнке, а в заголовке неиз-вестный Ник… Может, это сон, наваждение. Тьфу! Нет, не про-падает. Где же выход? Скорей читать. Строчку за строчкой, строчку за строчкой. Две головы – лохматая переводчика и глад-кая редактора – сошлись над страницами. Их сблизили общие ин-тересы, общие вопросы – найти, в чем ошибка, в чем дело, как – и можно ли? – исправить. Строчка за строчкой, слово за словом. И наконец их лица проясняются, их сердца начинают биться равно-мерно. Они закуривают. Улыбаются, и хотя ноги слегка дрожат от пережитого напряжения, им становится легко, радостно, как будто каждый выиграл хотя бы по холодильнику в лотерее. Ока-зывается, на каком-то этапе редактирования в Ника переименова-ли его коллегу Джека. Значит – Ник все-таки есть! Значит – чита-тель не будет недоумевать! А главное – интересы читателя.
Они курят, дым поднимается к потолку. Они молчат. Все хорошо кончилось. И пусть фразу Джека вложили в уста Ника (ныне Фрэнка). Какая разница? Главное – читатель прочтет интересный захватывающий рассказ, где разоблачается безыс-ходность американского образа жизни.

КАК Я ПОКУПАЛ ШЕКСПИРА

Совершенно случайно зашел в букинистический магазин. Может быть, холодно было на улице, а может быть, просто заин-тересовало название. Действительно, на витрине –  книги, мага-зин же почему-то не книжный, а букинистический… Учился я то-гда в третьем классе обычной школы (не английской и не фран-цузской, что сейчас очень модно и, наверное, полезно) и еще не знал, что «бук» – по-английски «книга». Впрочем, почему мага-зин, где продаются старые книги, называется букинистическим, я не знаю до сих пор.
В магазине было тепло и пустынно. На прилавках лежали кипы книг, лохматых от возраста и популярности и совсем но-веньких, нечитанных. В этих кипах рылись три-четыре человека. А на полках стройными рядами стояли разноцветные собрания сочинений. Мне почему-то приглянулись четыре красно-оранжевых томика, на корешках которых были шпаги, плащи и прочие мушкетерские атрибуты. Я попросил продавца показать эти тома.
- Вы хотите посмотреть Шекспира? – вежливо удивился он.
- Да, покажите, пожалуйста, Шекспира.
Имя это я слышал и, кажется, произнес его правильно.
Продавец пожал плечами, сходил за маленькой, в четыре ступеньки, деревянной лесенкой, и вот уже передо мной на при-лавке четыре тома гениального драматурга. Я их старательно пе-релистал и украдкой взглянул на цену. Ого! Если мне экономить на пирожках, придется копить не меньше, чем полгода. А учеб-ный год уже кончался. Оставалось единственное средство – про-сить денег у отца. Ведь мне так хотелось купить Шекспира! Кни-ги мне очень понравились, и у них были такие приятно-скользкие переплеты.
- Скажите, пожалуйста, если я завтра приду, Шекспир еще останется?
- Не знаю, молодой человек. Если вы точно завтра придете, то я пока не буду его продавать.
- Точно, точно! Спасибо большое!
Я был очень вежливым мальчиком, не правда ли?
Я, конечно, не пришел ни завтра, ни послезавтра. Это был не первый и не последний обман в моей жизни. Но, как это часто бывает, произошел он не по моей вине. Я просто не получил де-нег от отца. Он сказал, что Шекспира читать мне еще рано. Я должен сначала исправить тройку по арифметике. И я ее испра-вил.. Но прошел месяц. И когда я пришел с нужной суммой в кармане и томимый угрызениями совести из-за моего невольного обмана в тот самый магазин, то не обнаружил желанных томиков на старом месте. Я не спеша, стараясь не выдать своего волнения, прошел вдоль полок, ища глазами красно-оранжевые книги. Увы! Их не было.
- Вы что-нибудь ищите? – участливо спросил меня мой старый продавец. Он явно не узнал меня: должно быть я подрос за это время. Я боялся заикнуться о Шекспире. Вдруг он помнит? Очень было стыдно за мой обман. И я, протянув вперед руку, указал на толстенную книгу в зеленом переплете, чуть изгрызен-ном мышами. Он мне ее дал. Так в моей библиотеке появилась первая книга, приобретенная самостоятельно. Это было полное собрание сочинений Василия Андреевича Жуковского в одном томе. Оставшиеся деньги мы тут же с приятелем пустили на мо-роженое.
Дома был небольшой скандал из-за того, что я истратил деньги не по назначению. Но я заверил родителей, что куплю Шекспира в следующий раз, и засел за Жуковского.
Сегодня я думаю, что стихи, попавшиеся на одной из пер-вых страниц, больше соответствовали моим тогдашним потреб-ностям, чем Шекспир:
Там котик усатый
По садику бродит,
А козлик рогатый
За котиком ходит;
И лапочкой котик
      Помадит свой ротик;
А козлик седою
Трясет бородою.
В следующий раз я купил Льва Толстого.  «Анну Каренину». А потом еще много-много книг. Хороших и разных. И Шекспира тоже. Я их полюбил. Не только читать, получать наслаждение от приобщения к великому искусству Слова – искусству, раскры-вающему перед нами необъятный мир человеческих чувств, дея-ний – бытия, но и видеть их у себя на полке, держать в руках, да-вать друзьям, обращаться к ним за мыслью, за поддержкой, за вдохновением.
А началось все с Шекспира.
Конечно, могло быть и по-другому. Здесь Шекспир – чистая случайность. Случайно и то, что я зашел в букинистический ма-газин. Но какое это имеет значение? Не все ли равно, как начина-ется любовь, – с первого взгляда, после пятиминутного разговора или после десяти лет знакомства?..
Главное, чтобы она была.




МЕЖ ВРЕМЕН
               
              *  *  *
Повсюду выстрелы гремят,
И мерно падают заложники богатства.
Мы строили страну, где б царствовало братство,
Живем – в стране, попавшей в сущий ад.
Но кто же в этом виноват?

 * * *
Мне кажется: я сделал все, что мог.
Что не исполнено - то просто невозможно.
Отныне сердце не замрет тревожно
На перекрестье неисхоженных дорог.
Хотя... ведь все еще возможно.

*  *  *
 Диссидентом он стал мимоходом,
Сам не зная того,
Так глотают, не думая, соду,
Перебравши слегка алкоголь.

* * *
  Деревья, пахнущие землею.
Земля, зеленеющая травой.
Все удивительное, странно-земное,
Внутри, и рядом, и вместе с тобой.
Тонкая ниточка паутины -
Словно натянутая струна.
И небо далекое бело-сине.
… а жизнь на всех – одна .


*  *  * 
Уеду лучше я в деревню,
Пока я жив, пока не поздно.
Пойду на речку непременно.
Вовсю вдохну парфюм навозный.

В саду под яблоней облезлой
Прилягу на траву густую…
О, как прекрасна бесполезность! –
Я понял истину простую.

*  *  * 
Великий Кант был истинным ученым.
Он подвергал сомненью каждый факт.
Но... как философ мыслил отвлеченно
И потерял с реальностью контакт.

Тогда он вздумал уповать на Бога:
Коль не докажешь - место вере дай .
Для Канта, может, эта мысль убога,
Но... кто не ошибётся иногда.

*  *  *
Ведь гений - человек.
И кто его осудит?
Лишь догматически настроенный
педант.
  А многие, со здравым смыслом, люди
  Промолвят:
- Прав мыслитель Кант!
Не знаю. Может быть. А может, и не очень,
Но, обретая веру и покой,
Не стыдно пренебречь гипотезами прочих
И на сомнения махнуть рукой.


ДВА СЛОВА

Средь многих-многих тысяч слов
Есть два, казалось бы, невзрачных
И вместе с тем смоль многозначных!
Так меж пустых, никчемных снов
Порой найдешь хотя бы пару,
О коих скажешь: спал недаром.

Они не ярки, не пахучи,
Как будто бы бесцветны даже
И уж, конечно же, не жгучи
Их не кричат в ажиотаже.

Они не светят и не греют,
И гордо над толпой не реют,
И не зовут, не призывают
И вовсе ничего не знают.

Какие два нежданных слова!
Они о многом говорят,
Они и рай, и ад сулят,
Звучат лукаво и сурово...

И потому-то снова, снова
Произносить всегда их рад
Хоть сто, хоть двести раз подряд
В них - жизнь, надежда, тайна, счастье,
Награда, истины лицо,
В них достиженья и напасти,
В них обручальное кольцо,
И гроб, и гром, и миг прозренья,
Великодушье и - презренье...
В них все. Спроси: чего в них нет?
И не смогу я дать ответ.
Чего? Чего не может быть
В таких словах, как
«Может Быть?!»

*  *  *
О, Господи! Какая благодать,
Взяв в руки старую, но не пустую книгу,
Улечься иногда на мягкую кровать
И в чьи-то  мысли погрузиться мигом.

Пусть то окажется блестящий Блез Паскаль.
А может, Розанов, не менее блестящий.
А главное - чтобы ушла тоска,
Тогда я не скажу, что это день -
                пропащий.

Что - время?
Время - призрак, дым,
Который - дунешь -  и  развеется.
Сегодня был ты молодым,
А завтра станешь вновь младенцем.

Нет времени. И смерти нет.
Есть только вечное движенье,
Политика, карьера - бред.
А счастье - головокруженье,
Когда весь мир летит во тьму,
Потом опять на свет пробьется,
Когда по зову твоему
Чужое сердце вдруг забьется,
Когда смешались все цвета,
Как стеклышки в калейдоскопе...
Жизнь удивительно проста -
Как смерть в засыпанном окопе.

Но времени и смерти нет.
Все это - просто наважденье
Есть запах, осязанье, цвет,
Вздох, выдох.
                И коловращение.

Есть втиснутая в слово мысль.
И мысль, что бродит меж словами,
Бодрит, как  вспененный кумыс,
Как гром воды, бурлящей в котловане.

И может, слово- это жизнь?
Оно и движется, и дышит,
И убивает, и страшит,
И жаром страсти часто пышет,
Зовет, ласкает и шипит,
Как кот на раскаленной крыше.
Отталкивает, в бой ведет,
И возвышает, и гнетет.
Жестоко ранит. И врачует...
Все. Хватит. Больше не хочу я
Петь аллилую словесам...
А, впрочем, не с того ль я начал сам?

*  *  *
Нет правды на земле.
Но нет ее и выше.
А под землей ее едва ль найдешь.
Да если и найдешь,
То кто ее услышит?
Крот? Суслик? Таракан?
Сорока? Рыбы? Вошь?

Ах, чуть не позабыл!
Ведь ныне гласность!
Все голосят помногу обо всем.
Но если обо всем,
Так это же прекрасно!
Ведь это сбывшийся чудесный сон!

Но...     в этом  - человек!
Еще вчера мечтою
Страшась отдаться искренности слов,
Заговорив, раскрыл нутро пустое...
Нагадил, начадил -   и был таков...

* * *
Не доработал, не успел, не дожил,
Увы, не завершил, не дописал…
Но если знать,
                сколь был поэт ничтожен,
Правдивее сказать:
                он недоспал…

* * *
Все уходит, исчезает,
Влипнув в память навсегда:
Липы в сквере при вокзале,
Песни, люди, поезда.
Душный вечер под каштаном
( С кем – уже не различишь).
Неизвестный полустанок,
Нежный поцелуй,
И тишь.
Рокот волн на Черном море,
Белом от мельчайших брызг…
Тишь.
          И дивный дух магнолий.
И щенячий счастья визг.
Шорох гальки под ногою,
Лай собаки вдалеке,
Солнце,
Многое другое…
Вот идешь ты налегке
В чуть зеленоватом платье,
Вся светла. Ты будто луч,
Что готов стрелой прорваться
Сквозь завесу темных туч.
От тебя предгрозьем веет
И дыханьем летних трав.
В волосах твоих желтеет
Одуванчик.
                Я не прав?
Может, то травинка с поля?
Может, солнца завиток?
Все, что связано с тобою,
Вызывает мой восторг…
Ты идешь,
                не замечая
Ни меня, и никого,
Вся в себе собой встречая
Мир.
       И воздух.
                И тепло.
И людей, кругом идущих,
И машин шуршащих рой,
И мальчишек вездесущих,
И солдат в зеленом строй,
И мороженщицу в белом,
Продавщицу пирожков…
Ты лавируешь умело
Меж людей, как меж стволов,
В летнем, полном жизни лесе.
И твой взгляд открыт и весел…


…Ты ушла. Прошли года.
И хотя ушла, ушла ты
В неизвестность, в никуда,
Ты осталась,
Ты осталась,
Слившись с сердцем навсегда.




 



Олег ЛАРИН

Пристань «НАДЕЖДА»

Посвящается В. Раковцию

Рассказ

Посадка есть посадка. Стоило рейсовому катеру показаться из-за излучины, как большая толпа, прежде сонная и безучастная ко всему, вдруг сорвалась с места, заговорила тревожно и скоро. Пассажиры ожидали «Зарницу» — скоростное, вместительное судно на воздушной подушке, а тут вместо него шлепал допотоп-ный тихоход под названием «Будь готов!».
Катер упорно боролся с течением, жался вправо, чтобы при-стать к нашему берегу, и после двух попыток это ему наконец удалось. Молоденький матросик сбросил с кормы сходни, и те, кто посильнее и понахальнее, бросились занимать места. Замель-кали на стонущих под тяжестью тел мостках кирзовые и резино-вые сапоги, кроссовки, мокасины, босоножки. И за какую-нибудь минуту под аккомпанемент женских воплей речная посудина бы-ла заселена не хуже, чем коммунальная квартира послевоенных времен.
Я считаю, мне повезло. Мои пуговицы остались целы, мой рюкзак покоился на чьих-то ногах, и хотя фирменная «бейсбол-ка» осталась собственностью реки, я нисколько не бунтовал: сла-ва Богу, что еще сел!
Северный пейзаж тихо и ненавязчиво поворачивался ко мне лучшей своей стороной, наигравшаяся за день река одевалась в легкий туман, все дышало покоем, застывшей вечностью. И я не сразу заметил, как кто-то подошел сзади.
— Что ж ты своих не узнаешь?
Я обернулся. Вот так встреча — Володя Фатьянов собствен-ной персоной! Журналист из соседнего района, заводной, бесша-башный в общении человек, который знает всех и которого тоже все знают. О таких обычно говорят: свой парень. Иногда еще до-бавляют: «свой в доску». Мы обнялись на правах старых знако-мых.
— Пойдем, я тут тихое местечко присмотрел. — Он потянул меня за рукав. — Я тебя еще при посадке заметил...
Мы устроились на канатах, рядом с машинным отделением.
— Женюсь! — громко объявил Фатьянов и заулыбался. — Как название нашего лайнера? «Будь готов!». Вот и я уже «го-тов». Такие, брат, пироги...
Редакция районной газеты, где он работал, много лет пыта-лась найти ему подходящую пару, и Володя охотно шел навстре-чу очередной кандидатуре, но всякий раз ускальзывал из объятий Гименея. Нельзя сказать, что он слыл отчаянным бабником или холостяком, но так уж складывалась его жизнь. Бесконечные ко-мандировки, случайные связи, выпивоны, все с ходу-налету, с хохмочками и прибаутками — не заметил, как ему стукнуло со-рок. На свидания он всегда приходил с фотоаппаратом и магние-вой вспышкой, убежденный в том, что ни одна женщина не усто-ит, если ее без конца фотографировать. Его воображаемым идеа-лом был грубоватый, но обаятельный силач-супермен, эдакий Рембо с провинциальным уклоном, который знает себе цену и потому в загс спешить не собирается, ибо молодость нужно про-жить со вкусом и удовольствием.
— Знаешь такую деревню — Надежда? — спросил у меня Фатьянов, слегка волнуясь.
— Как не знать? — удивился я. — Здесь целая россыпь таких деревень — Анна, Надежда, Катерина. А из «мужских» поселе-ний — Антон, Максим, Еремей...
— Пристань «Надежда» — моя последняя надежда, — ус-мехнулся Володя и посмотрел на часы. — Я там схожу. Так что в нашем распоряжении не более двух часов... Хочешь историю?
И он рассказал мне, что прошлым летом два района-соседа решили организовать совместный спортлагерь для сельской ре-бятни. Узнав об этом, Володя взял отпуск и, дабы подзаработать, устроился туда то ли тренером (как бывший боксер), то ли воспи-тателем, то ли массовиком-затейником, если, конечно, такая должность еще сохранилась в штатном расписании. Трехразовая кормежка, ежедневные купания, походы в лес и тренировки с ма-лышами; свободного времени — навалом. Что еще нужно чело-веку, отвыкшему от упорядоченной жизни! Одним словом, он гужевался там на полную катушку. Не замечая, что находится под бдительным присмотром одного симпатичного субъекта по имени Сашок.
По словам Фатьянова, Сашок был похож на гадкого утенка, со вздернутым носом и ушами-растопырками, с нескладной фи-гурой увальня, из которого, как ни старайся, спортсмен никогда не вылупится. Он хуже всех бегал и не умел плавать, за что полу-чил кличку Губошлеп. Ему было девять лет, и больше всего на свете он любил читать книжки и задавать вопросы.
Однажды, когда Фатьянов делал стойку на руках, Сашок спросил его: «Правда, что вы боксер?». Тот вяло кивнул. «Значит, вы любите драться?» — «Бокс — это не драка, а искусство гор-дых одиночек, — назидательно ответил Володя, вскакивая на но-ги. — Думаю, у тебя с этим ничего не выйдет». — «А почему?» — «Потому что много задаешь вопросов. Бокс любит людей сдержанных и молчаливых». Мальчишка, не мигая, смотрел ему в глаза и чуть не плакал: «Научите меня боксу, дядя Володя... Ну, пожалуйста». Володя подошел к турнику и выжался пятнадцать раз. «Зачем тебе это? — спросил он. — Будешь ходить в синя-ках... в дневнике появятся двойки. Отец выпорет ремнем». — «У меня нет отца», — буркнул Сашок, отводя глаза, но канючить не перестал и добился-таки, что Фатьянов стал заниматься с ним от-дельно от всех.
С некоторых пор Володя стал замечать, что, где бы он ни появился, рядом с ним неизменно возникал лопоухий увалень Губошлеп. Он смотрел на него с обожанием и по-прежнему зада-вал свои вопросы. С каждым разом они становились все смелее и серьезнее.
«Дядя Володя, вы женаты?», «Дядя Володя, а кто ваши роди-тели?», «Вы случайно не выпиваете, дядя Володя?» Фатьянов реагировал на это по-разному, в зависимости от настроения. Ко-гда смеялся, а когда и отмахивался от него, как от назойливой мухи. Сашок если и обижался, то не подавал виду.
В нем было много утреннего, наивно-беспомощного — и од-новременно не по-детски серьезного. Он мог, например, «взбрыкнуть копытом» и заявить кладовщику спортлагеря, что тот таскает домой продукты и хозинвентарь. Он не мог знать, от-куда берется электричество, но, вывинтив пробки, способен был определить неполадку в электросети.
Вызнав Володину биографию, Сашок сменил тактику и стал рассказывать о себе. Мать — учительница в сельской школе. Хо-рошая кулинарка, портниха, держит огород, кур, овец и телушку по кличке Мадонна. («Очень она у нас нервная и ревучая».) В доме много книг, телевизор, две кошки и большая черная собака Кошмар, с которой мама ходит на охоту... «На охо-о-ту?!» — ах-нул Фатьянов. — Когда же она успевает?» — «Когда свободное время. Чаще всего зимой, в январе. У нее дробовка шестнадцато-го калибра». — «А где твой отец?» — допытывался Володя. «Отец в бегах, — просто сказал Сашок. — Уже давно. Мама го-ворит, водка его сгубила»...
Он как-то показал ее фотографию: молодая, симпатичная особа в золоченых очечках, с открытым, чуть насмешливым взглядом черных смоляных глаз. «Красивая?» — спросил маль-чишка, заглядывая Фатьянову в лицо. Тот даже растерялся: «Ну, как тебе сказать?.. В общем, в порядке».
При расставании, когда закончилась лагерная смена, Сашок записал фатьяновский адрес и рабочий телефон. А примерно че-рез месяц Володя получил посылку с клубничным вареньем и домашней выпечки печеньем. Сверху лежал листок, вырванный из тетрадки, и детские каракули сообщали: «Если не возражаете, я к вам приеду на осенние каникулы». Фатьянов удивился, не-медля отбил телеграмму: «Жду, встречаю» — и принялся за уборку. Первым делом вынес пустые бутылки, смахнул мусор под кровать, одолжил у соседей раскладушку. И вдруг задумался: а что все это значит? Какая-то нелепая, сомнительная ситуация. Кто он Сашку, почему тот так рвется к нему в гости? И как может мать, эта насмешливая особа с черными глазами, отпускать его, девятилетнего, к незнакомому в сущности человеку? А может, это сама судьба посылает ему свои позывные?..
— Сашок приехал и с ходу навел марафет в моем убогом жилище, — рассказывал со смехом Володя. — Такой хозяйствен-ный мужичок оказался — будь здоров! То не так, это не эдак. Пе-ремыл мне всю посуду, переставил мебель. Пока я был в редак-ции, выскоблил полы, цветы откуда-то принес. И при каждом удобном случае напоминал: мама так не делает, мама этого не любит. Ты понимаешь? Очень был недоволен моим внешним ви-дом: почему брюки не глажу и бреюсь не каждый день? Что за люди ходят ко мне и почему обязательно с выпивкой? Возмущал-ся, что в доме мало книг, и все какая-то дребедень. Мамино вос-питание!.. Но, понимая, что можно переборщить с критикой, стал нахваливать мои газетные публикации. Я говорю ему: «Ты не только зануда, ты еще, оказывается, и подхалим!» — Володя от души расхохотался. — А в аэропорту, когда уже проводил его, меня такая тоска схватила. Пришел домой — а Сашка нет. И ка-ждая мелочь о нем напоминает. Лег на кровать: до чего ж, думаю, нескладная моя жизнь и ради чего я здесь нахожусь, когда такой славный человечек живет на белом свете?! Сел за стол и стал пи-сать письмо: «Уважаемая Нина Федоровна!..»
— Это кто, его мать? — догадался я. Фатьянов кивнул.
— Наверное, дней пять писал. И все без толку — не мог най-ти нужных слов. Понимаешь, объясняться по такому поводу — все равно что варить щи по кулинарной книге: все вроде пра-вильно, а вкус не тот. Нет, думаю, надо ехать самому. Заодно в их районную газету загляну — не нужны ли им услуги фотографа-профессионала — репортера.
В «районке» меня обрадовали: через три месяца уходит лит-сотрудник на пенсию, так что я свалился на них, как манна не-бесная. Оклад подходящий, и жилплощадь гарантируется. Ну что ж, с работой вроде складывается, а как меня в Надежде встретят? К автобусу опоздал и рванул пешком. Шесть километров — ерунда!
Деревня как деревня, и дома обыкновенные. Иду по улице, среди деревянных коней на крышах, а навстречу Сашок из шко-лы. Увидел меня — и остолбенел. «Закрой варежку, — говорю. — Ты меня в гости приглашал? Вот я и приехал...» Пришли в дом: кругом книжные полки, люстра сверкает, на стене двуствол-ка висит шестнадцатого калибра, а Сашкина кровать не убрана. «Ты мне морали читаешь, а сам в бардаке живешь. Ну-ка... быст-ро!» Взял его дневник, а там две пары красуются и внизу припис-ка классного руководителя: «К урокам не готов. Сидит с отсутст-вующим видом». Вот сукин сын! Стал его отчитывать, а он ух-мыляется...
Вдруг дверь распахивается — на пороге женщина в мохна-той шапке, снегом запорошенная. Вся разрумянилась, стройная, как кипарис, и в глазах огненный перелив. Сашок вскакивает: «Мам, знаешь, кто к нам приехал?!» А она снизу вверх меня ог-лядела и говорит: «Здравствуйте, Владимир Николаевич. Чувст-вуйте себя как дома». Я так и ахнул: вот это интуиция!
Тут мой «двоечник» какую-то дипломатическую игру затеял, чтобы дома не оставаться, шапку на голову — и привет. Мы ос-таемся одни. Чувствую себя, как черт на горячей сковороде... «Я не знаю, что с ним делать, — говорит мать. — Вы его приручили. Он на вашем имени все зубы себе проел. С утра до вечера только и слышу: дядя Володя... дядя Володя. Вы что, правда, такой хо-роший?» — «Да нет, — отвечаю, — что-то я в себе этого не заме-чал...» Она вроде смеется, а сама из-под очков ко мне пригляды-вается, изучает. Деликатная дама Нина Федоровна, и голос у нее приятный, и все такое. «Что же с ним делать?» — спрашивает. Я молчу, пожимаю плечами, и она молчит. И такая тягостная ти-шина в комнате! У меня, что называется, в зобу дыханье сперло. Хочется сказать, а страшно: вдруг что-нибудь не то ляпну. Мы же ведь в сущности чужие люди, и ей нужно брать быка за рога, а не мне. «Ладно, — говорит, — поживите у нас, сколько сможете, а там посмотрим...»
Представляешь, за всю неделю ни разу к ней не притронулся, даже в мыслях такого не было. А раньше? Да ты меня знаешь: ес-ли за два часа знакомства я не уложу бабца в койку, то это, счи-тай, напрасно потраченное время. А тут мне приятно было просто смотреть на нее, говорить с ней о всяких пустяках. Мы и на охоту с ней ходили, и к соседям в гости. И всюду она ко мне пригляды-валась, к каждому моему слову прислушивалась. Особенно вни-мательно следила, когда на стол винное угощение выставляли. Здесь у баб нюх и зрение — будь здоров!
В день отъезда Сашок спрашивает у меня: «Ну так как, дядя Володя, что ты решил?» А Нина Федоровна посуду моет и делает вид, что этот разговор не имеет к ней никакого отношения. Я на-брался смелости — была не была! — и говорю: «Знаешь, Сашок, если ты не возражаешь, я с великим удовольствием взял бы твою маму в жены. Если она, конечно, тоже не возражает». Вот так прямо и бухнул. Сашок мне на грудь кидается, а «мама» учитель-ским тоном, с поджатыми губками выговаривает: «Ловко это у вас получается, Владимир Николаевич. Раз-два — и в дамки. Не торопите любовь!» Сашок чуть ли не в слезы: «Мама, как же так? Ты что, дядю Володю выгоняешь?» Я его успокаиваю: «Ты свое дело сделал, малыш. Спасибо! А дальше мы сами разберемся. Ждите меня через месяц»…» Так всю зиму и летал к ним. А те-перь вот на постоянное жительство перебираюсь...
Туман серой кисеей занавесил речные дали, заглушил звуки, запахи, от воды шла лютая, промозглая сырость, и мы, не сгова-риваясь, натянули куртки, полезли в карман за сигаретами.
— Пристань «Надежда»! — объявили по радиотрансляции.
Взбивая винтом мутную воду, катер подчаливал к песчаному берегу. От ближнего дерева отделилась мальчишеская фигура, и Фатьянов встрепенулся, мигом вскочил на ноги. «Сашок», — до-гадался я. Завидев выступающее из тумана судно, парнишка бы-стро зашагал к кромке воды.
«Будь готов!» приткнулся в удобную бухточку, специально для Володи сбросили сходни. Он легко сбежал по скрипучим доскам. Я видел лицо лопоухого увальня, которого «отец» тискал в своих объятиях... Они шли по тропинке, уводившей в ивовые заросли, и вскоре скрылись в зеленом парном сумраке.

        Прошло примерно года три. Я уже стал забывать Воло-дину историю, если бы не случайная встреча в аэропорту «Шере-метьево», где в людской сутолоке меня окликнул наш общий зна-комый. Он только что прилетел с Севера и был, что называется, «пространством и временем полный». Ворох новостей посыпался на меня: кто-то вышел на пенсию... у кого-то родилась двойня... кто-то переехал в другую деревню... а кого-то назначили на должность завхоза вместо того-то...
— А как там Володя Фатьянов? — не удержался, спросил я.
— Газует! — отчаянно махнул рукой северянин.
У меня внутри все похолодело: слово «газовать» в разговор-ном мужском обиходе означает «запить», «загулять», забыть все на свете в поисках дурного занятия. Но молодой северянин, ви-димо, не знал всех оттенков многозначной русской речи.
— Купил мотоцикл и газует, — продолжал он. — Утром в редакцию, вечером — в Надежду. Баню, между прочим, выстро-ил. Фундамент Нинкиной избы поднял. Ну, что вам еще сказать? Да, чуть не забыл. Сашок нынче его фамилию носит...
 



Татьяна Поликарпова
Под маском, или чистое дело

Давно у меня это письмо: более двадцати лет. Странное письмо. И обратный адрес был у него, мягко говоря, странный, адрес же получателя и совсем фантастический: «Москва, Главная редакция мира». Понятно, что своим, почтовым, ходом оно бы никуда не ушло и не пришло. Но переслали его в общем конверте с письмами других работниц коллеги-журналисты многотиражки «За металл!» одного крупного металлургического комбината с Урала. Они пересылали нам интересные письма, которые не мог-ли напечатать у себя. 
Правда, на ярлычке, сопровождающем это письмо, значи-лось: «Бред какой-то пенсионерки. Но может быть смешно. А «Главной редакцией мира» мы считаем ваш журнал!»
Что ж, в то время наш всесоюзный женский журнал и впрямь мог быть Главной редакцией мира - мира советских женщин.
Читать письмо было трудно: хотя мельчайший почерк - и че-ток, и округл, но строчки лепились друг к другу тесно - почти без просветов. И я подумала, что коллеги не дочитали его до конца: никак нельзя было назвать письмо смешным...
Позвонив в редакцию «За металл!», попросила найти ту пен-сионерку. Пришел официальный ответ, что человека с такой фа-милией, именем и отчеством, и даже дома с таким адресом ни в поселке комбината, ни в ближайшем городке не смогли обнару-жить. «А письмо это нам передали в проходной комбината» ,- было дописано от руки.
Что ж… Я храню это письмо до сих пор, время от времени предлагая его в редакции. Но даже мои знакомые, чуткие и спра-ведливые и при мощных редакциях, журналисты махали на меня руками: «Ты что! Не может быть!» Так было и до, и после «пере-стройки». Одни говорили: «Ну, нельзя же так о нашем радио!» Другие – что, мол, не хватает тут у тебя таланта…. А мне кажет-ся: и радио, и талант тут, как говорится, дело сторона. Сквозь ра-дио-бред здесь жизнь проступает и берет тебя за горло…
И что еще удивительно: старое письмо, а словно сегодня пи-сано. Только смени радио-бред на теле-бред, а остальное – как есть…
            
 Татьяна Поликарпова, когда-то сотрудник «Главной редак-ции мира».
         
                *    *    *
      Уважаемая Главная редакция мира!
Хочу открыть вам тайну. Я одна ее знаю. Больше никто не догадался. Да и кто мог бы догадаться, кроме меня? Никого дру-гого эта тайна не касается. Хотя все слушают радио. Иной даже на ночь не выключает. Утром ему надо на работу, вот радио его и разбудит. В шесть утра. Сигналы точного времени. Часы на Спасской башне. Гимн Социалистического Союза Советских республик. И все нормально. Собираются люди на работу. Бегут по улицам скорей. Там и тут бегут. И я бежала на свой металлур-гический комбинат к семи утра. А самое-то и начинается после семи. В семь тридцать передает «Сатира и юмор», «Опять два-дцать пять», «Доброе утро!» Правда, могут и вечером включиться в девятнадцать тридцать. Тогда пойдут: «Вы нам писали», «На волне «Маяка». А уж в субботу всегда – «В субботу вечером». Так что могут люди слушать их, когда придут с работы. Да и смены бывают разные: у кого с утра, у кого с вечера. Слушают, слушают, чего уж там. А внимания не обращают, потому что привыкли. А главное-то – не про них там, а про меня. А люди не знают про мою жизнь, потому думают, что слушают одни про-стые передачи Сатиры и Юмора. Но я-то знаю свою жизнь! И разгадала их тайну. Хорошо увидела, что Центральное Все Союз-ное Радио захватили меня в свои клеветнические сети и, пользу-ясь сплетней про меня, всю мою жизнь извратили. Исказили мой первоисточник, который я знаю наизусть.
Извращая все факты моей жизни, они   делают из нее одну ложь и издевательство и все это называют Сатира и Юмор. Эта Сатира и Юмор – их маска. И под`маском они протаскивают в эфир злостные сплетни, топчут человеческое достоинство и за-нимаются торжествующим насилием человека над человеком. И это все вместе: ложь, обман, клевета, унижение, бред, насмешка, насилие, надругательство, – они зовут одним словом «любовь». Вот их главная маска. Они выступают под`маском, добыв любовь из моей обыкновенной тяжелой жизни.
Я начала понимать их давно: 15 февраля 1969 года. И терплю до сих пор. И теперь, когда произойдет новое тысячелетие, я ви-жу: ничего не меняется в их гнусной настойчивости против меня. К ним, этим радио-хулиганам и злодеям-чудовищам, попала только моя жизнь, в этом, может быть, и состоялось счастье всех других людей. Меня рвут на части адские боль и страдания, а они эти звуки боли предают по радио-эфиру как песни и смех. Они плетут небылицы, поют нахальные, глупые и грустные песни, рассказывают жирные, блестящие анекдоты. Они делают из мухи слона, водят блоху на аркане, шьют колпак наизнанку, пускают козла в огород, а щуку в море, и все это они стругают из сплетни, в которую превратили мою жизнь. А слушатели верят, что это смешно. Они ложь и клевету принимают в свои уши как правду.
Вот и пишу в Главную редакцию мира: пусть все узнают, что знаю я.
Только вот что… Да, да, да! О-о, я догадалась! Ох, как надо быть осторожной… Ведь если они узнают, что я слежу за ними… Они сделают надо мной такую чудовищную жестокость. Челове-чество содрогнется… Ведь я – девочка, а Юмор и Сатира – маль-чик. Он может по-всякому меня повернуть в своем логове шпио-нов и двурушников и посадить в капкан, медленно умерщвляю-щий мое человеческое и женское достоинство. Он будет как глаз Тайфуна и поющие пески, как Роза Каира и Бермудский тре-угольник роковой страсти, как Лохнесское чудовище…
 Но нет! Не забоюсь!
Я тихо-тихо, без слез, расскажу, как случилось, что я попала в его капкан. Я расскажу всем честным людям и докерам Плане-ты всю мою историю, и так сама пойму, что мне надо сделать, чтобы спасти всех людей от этого колдовства с красными глаза-ми.
* * *
Я простой рабочий человек. В том все и дело. Думаете, не осталось в нашей стране, свободной и совсем советской, аристо-кратов? Они остались. Скрываются под`маском. Лгут, шипя и жаля. Потом оправдываются, сами себя критикуют, ссылаются на радиослушателей. А что радиослушатели? Если б кто и сказал слово за меня против них? Я знаю, у них сейчас готов ответ: «Кто тут хозяин? Я хозяин – Центральное Все Союзное радио». И это правда – он хозяин: шпион, аристократ и двурушник. Только под`маском. Такой хозяин держит в своем логове-капкане рабо-чего человека, поет ему нахальные, глупые, грустные песни, что жить очень хорошо, что я люблю тебя, жизнь.
А меня они взяли в свой зло-намеренный логово-капкан, по-тому что я стала больной от тяжелой работы. Была бы здорова, то чем бы они занимались? Но вот – нашлась хорошая добыча для палача, для дьявола и для контра-банда. И они взяли старуху и изменили мой возраст. А теперь говорят, что хотят.
Сатира и Юмор говорит: «Я хозяин!»
А подумать если, так где он? У него нет хозяина даже для его нахальных песен. Вот поют:
Твои глаза, как два тумана,
Как два прыжка из темноты.
Каким путем, каким обманом
В этот век прокралась ты?
Ну, и кто тут слова складывал?
Знаю и еще стихи про глаза, тоже – два тумана. Но дальше-то: полуулыбка, полу-плач.   Глаза, как будто два обмана, покры-тых мглою неудач.
 Но почему тут нет про прыжки из темноты? Нет тут прыж-ков! Так кто хозяин слов? Почему воруют слова и не скажут, кто вор? Они хотят, чтобы рабочий человек запутался совсем, не знал, где слово верное, где – капкан. Чтоб глаза у рабочего чело-века стали совсем косые, совесть стала кривая, и не узнал бы он, где правда, а где обман из темноты. Они хитрые! Знают, что пра-вильное слово спасает, а кривое всех погубит. И губят. И еще колдуют своими песнями. Вот поют про страшное: говорят, «Колдовство» называется… Вот ведь и не боятся этого слова, и не боятся, что люди поймут про них.
Там, на снегу, толпа теснится,
И на костре кипит смола,
И голоса, как шум прибоя,
И воронье кричит, кружа…

Люди не знают, что это для меня костер и воронье, что моя душа горит каждый день на этом костре. Ведь я во время войны уже работала, мне восемнадцать лет было в 1944, а пришла на комбинат еще в сорок третьем. Посмотрите в моей трудовой книжке, если не верите. Горно-обогатительный комбинат, фабри-ка флотации. Тоже ковала победу со всем советским народом.
А фабрика флотации – это вода. Все смены в воде выше ко-лен, а бывало и по пояс. И летом, и зимой. Всегда мокрая. Всегда простывшая. И скоро заболели все нервы в спине, в ногах. И в голове…
Где теперь та война? Где те солдаты, и с ними мой муж? Нет их, и косточки их давно истлели. А в моих косточках до сих пор сидит фабрика флотации, плещется холодная вода, стучит дре-лью, бормашиной воет…
Не верите, что был у меня муж? Что погиб в сорок пятом? Что он меня любил? Вот она – похоронка… Сейчас достану… В шкафу она лежит, в коробке с ботинками. Прямо под ботинками и лежит… Купила после войны новые ботинки, – красивые, ко-ричневые, с рантом. А уж не могла их на ноги свои надеть. Уже тогда распухшие были ноги. А уж теперь! Совсем скривились. Вот и держу похоронку под ботинками.
А Сатира и Юмор, он врет, что я всегда одинокая, незамуж-няя, и детей никогда не было. Про детей – это так. Разве может кто родиться у женщины, которую мочат по самый пояс в холод-ной воде и летом и зимой?
Уж года через два-три после войны врачебная комиссия за-претила мне работу на флотации. Тяжелую работу навсегда за-претила. А разве есть на нашем комбинате, на металлургии, рабо-та легкая? И во всем нашем рабочем поселке при комбинате ни-чего легкого не найдешь.
Уехала я в город. Взяли меня санитаркой в поликлинику в зубопротезный кабинет. Конечно, работа там не тяжелая. Но в зубопротезном и попала я в беду. Как   раз там и подстерегли ме-ня Сатира и Юмор.
Беда вышла из-за двух зубных техников. Два зубных техника исключительно друг с другом ругались. Дошло дело до того, что нельзя им в одном кабинете работать. И один ушел. Но сам не успокоился, и написал фельетон на того, который остался. И в городской газете его фельетон напечатали. А потому напечатали, что он делал золотые зубы редактору той газеты.
Техник, который писатель, всю работу техника, который у нас остался, в том фельетоне обругал. Мол, ни одной челюсти без перекоса не сделал, ни одной коронки не поставил без горя для больного. Только зря материал государственной поликлиники переводит, а через то страдают люди и родное Советское госу-дарство. И еще писал, что оставшийся в кабинете техник – горь-кий пьяница. Только бутылками брякает всю смену: берет благо-дарность от больных.
 Но и того ему было мало, технику, который писатель. Он еще прислал письмо жене техника, который остался. Ты, мол, не знаешь, что твой муж имеет роман с санитаркой зубопротезного.
 Вы же понимаете, кто санитарка…. Значит, это со мной, старухой, –третья группа инвалидности, был у него роман. А же-на этого техника – молодая и красивая, двое детей. Не знаю, за-чем она поверила. Она видела меня. Видела, как хожу, еле таскаю распухшие ноги.
И вот пришла она к нам в поликлинику с двумя детьми и с этим письмом и в нашем кабинете устроила скандал своему му-жу, мне, парторгу и зав. поликлиникой. Потом и еще приходила скандалить и издеваться: по всем коридорам кричала   про меня и своего мужа. Наверное, она была чем-то недовольна в жизни сво-его мужа, вот и пригодилось ей то письмо, чтобы мужа открыто позорить. Правда там была или не правда, ей всё равно, – лишь бы накричаться на законных основаниях при людях и советском начальстве. Потому что: ну, как, как можно было поверить такой выдумке? Многие у нас в поликлинике меня даже защищали. Но всё же больше народу смеялось… Громко. Громко смеялось…
Вот иду пустынным коридором, ноги за собою волочу. Тяж-ко мне со шваброй и позором. Я не плачу, про себя шепчу: как мне жить с приписанным развратом? Не моим, а чьим-то там гре-хом? Вы зачем смеетесь, сестры-братья? Думаете только о пло-хом?
Такие слова стучали в моей голове тогда. Теперь-то я пони-маю, что уже брал надо мной силу Сатира и Юмор. Внушал свои больные слова и песни. Но сначала, видно, он направлял эфир только на одну мою голову. По радио всем еще не кричал.
А как же болела тогда моя голова, Боже и Аллах великий… И могла ли она не болеть, когда за моей скрюченной спиной смешки и голоса в коридорах поликлиники: «Ага… Это та са-мая… Ну, как, как…Они ведь в одном кабинете: она санитарка, он – зубной техник. Как – не женат?! Жена красавица, двое де-тей!.. А эта – одинокая… Ага… Замужем никогда не была... Ага, – девушка – ха-ха-ха! А что поделаешь: любовь! Роман! Лет ей сколько? А кто тебе считает, если любовь, роман!» – И – га-га-га опять. И каждый «га» мне гвоздем в голову. Если б можно было видеть, видели бы: вся моя голова, как ежик: гвозди бы торчали гуще волос.
И стало мне невозможно работать в той поликлинике. Ушла в аптеку уборщицей. Только город наш маленький: одна поли-клиника, одна аптека. И люди одни и те же. Не оставили меня в покое. Приходят в аптеку, будто за лекарством, а сами так на ме-ня и косятся. И слышу, как они друг другу: «Роман… Любовь…» И тот редактор с золотыми зубами, когда приходил в аптеку, ус-мехался мне нахально, блестел золотыми коронками, даже мне подмигивал, глазки масляные делал. Все, все сговорились против меня! Только и слышишь с тех пор: «Роман… Любовь…»
Да, маленький наш город. Совсем негде стало мне работать. С тех пор сижу дома одна. Пенсия моя такая, что только на хлеб и картошку. Комната моя в полуподвале. Из окна вижу только ноги: эти ноги – туда, другие – им навстречу. Одни спешат, дру-гие еле плетутся. Одни – молодые, крепкие, другие шлепают рва-ными тапками, кривые, старые. Все в шишках… Вот идут ноги, да и остановятся против моего окошка друг перед другом. Зна-чит, про меня разговор: сплетни да клевету про меня рассказыва-ют… Так, думаю я, и дошла эта сплетня до Москвы. Обрадовался Сатира и Юмор. Песни его не в одной моей голове стали стучать-ся: полетели в радио-эфир, – кто хочет, услышит, только включи свое радио.
И я по своей радио-тарелке услышала. Ворвались в мою комнату. А на комнату и на меня, на голову прямо, давят пять кирпичных этажей, стены толстые. Их вес одна моя голова на се-бе держит, изнемогает, и радио-звуки так мне в уши, в голову и вдавливаются. Деться некуда, дышать нет сил, спину больную распрямить не дают пять кирпичных этажей. Совсем меня скрю-чило: дома сижу – чужие ноги в окне вижу. По улице иду – свои ноги перед глазами…
 Уважаемая Главная Редакция Мира! Я спрашиваю вас пер-вых и последних: разве такие дела Сатиры и Юмора Все Союзно-го Радио не чудовищное преступление против человека? Разве не нарушают Законы простых людей и докеров всего Земного Ша-ра? Разве я живу не в самой передовой стране мира – в Советском Социалистическом Союзе? У нас все люди равны, и день ото дня краше наша действительность, и ярко звучит смех подрастающе-го поколения и всех советских детей, за что спасибо нашей род-ной партии, дорогому правительству! Ведь никто никогда со мной не разговаривал, не спрашивал никогда про мою жизнь и семью, и как и где погиб мой муж. Им это и не надо. Им нужна только липкая грязь и черная смола, чтобы облить всех людей, используя меня как средство….
Средство… Средство… О-о-о… Тихо… Тихо… Вот-вот-вот… Поняла-а… Ах, ты-и… Дело-то какое, а?! Сама про себя я сейчас и сказала: «Они используют меня как средство»...
Ну, да… Из одной моей жизни они берут, что им надо, и де-лают, как захотят: пишут музыку и сочиняют слова без хозяина. А потому и нет хозяина, что все сделано из одной моей жизни. Разве они в этом признаются? Разве признаются ,что обрушивают на беззащитное человечество всё-всё: чудеса на болоте, а было б болото, черти найдутся! Найдутся и огни на маяке, и плавающая опасность, и духи подземелья, и маньяк-убийца, и ложные солнца на летающих тарелках, и озоновые дыры, и вечная мерзлота на севере и на юге, и парниковый эффект атмосферы, и СПИД, и сифилис, и наркотики, и девочки стали отцы, а мальчики забере-менели, и сядь на иглу, детка, и дары небес, и небо кровоточит. – Вот он, список их злодеяний. И с каждым днем он растет. Так по-зорят они человечество…
Но больше это им не удастся! Положу конец их козням! Только я и могу их победить. Понятно же теперь всем: если меня не будет, откуда они возьмут эту грязь и липучую смолу? Значит, мне нужно исчезнуть. Навсегда. И – без следа. Чтоб ни единой капельки не могли они взять из моей жизни, моего тела, из моей души.
Очень тихо, тише шепота – одни мысли – я говорю вам: знаю, как это сделать, недаром работала на металле. Я-то на фло-тации мокла в воде. Но ведь на нашем комбинате есть и огонь. Там сталь разливают.
Я видела, как… Какой жар… Это – чистое дело. Следа не ос-танется. Один раз – пых!   Парок, и тот сейчас высохнет.
А в мире станет чисто: ни грязи, ни черной смолы.
У меня еще остались знакомые в литейке. Вот и пойду к ним. Они мне и пропуск выправят.
Прощайте, люди! Прощай, мой молодой муж, убитый на войне!   Прощайте, Главная редакция Мира! Вот, писала вам – так и догадалась.
Остаюсь ваша Мансу`ра Исаковна Иванова.

Город Приютово, улица Боевая, дом № 1, квартира внизу.
Все это в России Социалистического Союза.

 




Александр БЕЛЕНЬКИЙ

МИР ВОКРУГ ВАЛУЕВА ИЗМЕНИЛСЯ 14 АПРЕЛЯ

Николаю Валуеву еще предстоит узнать, или, точнее, про-чувствовать, что 14 апреля в Штутгарте он потерял не только ти-тул WBA в тяжелом весе. Произошло нечто большее, гораздо большее: теперь все для него будет иным. Болельщики как в род-ной стране, так и за рубежом будут относиться к нему иначе. Может быть, это коснется и судей, которые с куда большей лег-костью дают боксеру второе поражение, чем первое. Эксперты, никогда его особо не жаловавшие, отныне будут настроены еще более критично.
Наконец, на ринге Николая будут ждать совсем иные сопер-ники. Они окажутся намного смелее и раскованнее. Если он, на-пример, еще раз выйдет против Джамиля Макклайна, которого победил в предпоследнем бою, ему предстоит увидеть совсем другого боксера, у которого общего с тем, с кем он дрался рань-ше, только имя.

БОЛЕЛЬЩИКИ И СУДЬИ

Через несколько часов после боя Валуев - Чагаев я залез в интернет, чтобы увидеть первые отклики на поражение Николая на российских форумах. То, на что я там напоролся, меня не-сколько удивило. Сложилось впечатление, что минимальную симпатию Валуев вызывает именно в России. Те, кто собрался вокруг ринга в Штутгарте, были куда меньше уверены в победе Чагаева, чем соотечественники Николая.
 
Если бы, скажем, американцы так отнеслись к поражению "своего", я бы предположил, что конец Америки, которого с та-ким нетерпением ждут уже несколько поколений наших патрио-тов, наконец-то близок. Потому что люди, которые так мало лю-бят своих, обречены. Даже идя в атаку, они будут думать не о том, чтобы убить как можно больше врагов, и даже не о том, что-бы сохранить собственную жизнь, а о том, чтобы соседа по окопу убили как можно быстрее, а после этого все будет так хорошо, что можно даже и самому погибнуть.
 
Моя послематчевая статья тогда еще не вышла и даже напи-сана была только наполовину, но я заранее "предвкусил", какой отклик она вызовет у этой аудитории.
 
Прошу понять меня правильно. Конечно же, нет абсолютно никакого криминала в том, что россиянин считает, что победил Руслан Чагаев. Среди моих друзей больше половины считают именно так, но от этого они не перестали быть в моих глазах очень достойными людьми и даже ничего не потеряли. Но вот злорадство в стиле "наконец-то Колямбу отдубасили", захлест-нувшее российские форумы, кажется мне откровенным перебо-ром и говорит больше об авторах этих высказываний, чем о Ва-луеве. Именно это я имел в виду, когда все в той же послематче-вой статье говорил о "подонской радости", которая, как цунами, затопила очень и очень многих российских болельщиков. Прихо-дится честно признать: хоть я и предвидел подобные настроения, но не представлял себе их масштабов.
 
Как и обещал, я пересмотрел бой Валуев - Чагаев, и, честно говоря, мой вердикт не изменился. У меня опять получилось 115-113 в пользу Валуева. Однако отнюдь не считаю себя истиной в последней инстанции. К тому же мне трудно быть беспристраст-ным, поэтому, если вы скажете, что с таким же счетом победил Руслан Чагаев, я не буду спорить. Может быть даже, вы будете больше правы, чем я. Узбекский боксер заслуживал победы хотя бы потому, что поединок прошел под его диктовку. Именно он "заказывал музыку" в Штутгарте, а Валуев на протяжении боль-шей части боя лишь подстраивался к ней, причем далеко не все-гда удачно.
 
     Чагаев, во-первых, не делал того, чего от него ожидали: он почти не работал по корпусу, а вместо этого методично выце-ливал слева голову Николая. Во-вторых, леворукость Чагаева то-же вопреки ожиданиям сыграла здесь большую роль. Валуеву было крайне неудобно работать с таким неправильным соперни-ком. Еще больше осложняло его задачу то, что Чагаев бил слева под разными углами и выбрасывал свой удар, который исполнял-ся во всех вариациях, от прямого до хука и свинга, почти из лю-бого положения. При этом, однако, ударам Руслана часто недос-тавало силы, так как бил он обычно с подскока, то есть находясь в движении, а это, надо сказать, до сих пор не было его обычной манерой ведения боя.
 
Валуев в ответ пытался работать в своей обычной манере, то есть, обрабатывая соперника левым прямым, после чего в дело пускалась правая рука. В первых четырех раундах это ему более или менее удавалось, за исключением третьего, который Чагаев выиграл в значительной степени благодаря ударной концовке, но в четвертом раунде Валуев восстановил статус-кво. Зато дальше наступил звездный час Чагаева. Он, бесспорно, выиграл пятый раунд, хотя в концовке чуть лучше был Валуев, а потом провел, пожалуй, свой лучший за бой шестой раунд. Здесь Руслан был просто великолепен.
 
Раунды с седьмого по девятый были в целом равными. Пер-вые два из них я отдал Валуеву, а последний - Чагаеву В десятом раунде Валуев совершенно точно провел больше результативных ударов, но хуже выглядел на последней минуте. Одиннадцатый тоже, как мне показалось, остался за Николаем. Ну а в двенадца-том Чагаев заслужил победу хотя бы за свой напор и за то, что был чуть точнее.
 
Итак, у меня получилось 115 - 113 в пользу Валуева. Однако здесь все решало то, кому вы отдали в целом довольно равные четвертый, седьмой, восьмой и девятый раунды. Я три из них от-дал Николаю, а Руслану лишь один. Если вы сделали наоборот, что никак не выходит за пределы разумного, то у вас получится победа Чагаева со счетом 115-113, как получилось у одного из судей. Второй арбитр, напомню, поставил ничейные очки, 114-114, а третий отдал свой голос Чагаеву с замечательным счетом 117-111. Как он добился такого результата, для меня и абсолютно для всех, с кем я разговаривал после боя в Штутгарте, так и оста-лось загадкой. Все-таки отдать в этом бою Валуеву лишь три ра-унда мог только очень предвзятый человек, которому нечего де-лать за судейским столиком.
 
Тем, кто смотрел бой по телевидению, могу еще сказать, что крайне плохо сработал режиссер. Он часто выбирал не ту камеру, с которой нужно было показывать поединок, и абсолютно не учел фактор широченной спины Валуева, кроме которой в некоторых эпизодах ничего видно не было. Операторы, в свою очередь, вре-менами откровенно не успевали за ударами, которые в итоге ос-тались за кадром. Наконец, были достаточно недобросовестно отобраны повторы. Так, после равных раундов обычно показыва-ли только эпизоды, в которых удачно атаковал Чагаев. Все это вместе не могло не повлиять на общее впечатление телезрителей.
 
ЭКСПЕРТЫ
 
Насколько я знаю, значительно больше половины специали-стов в мире признали победу Чагаева. Однако в Штутгарте так думали далеко не все. В двух шагах от меня сидел англичанин Рон Льюис - обозреватель лондонской The Times, человек абсо-лютно нейтральный и никак не связанный ни с Валуевым, ни с Чагаевым. Так вот, у него, как и у меня, получилось 115-113 в пользу Валуева. В своей статье Льюис, в частности, написал: "Трудно представить себе, что на судей не повлияло мнение за-ла". При этом выше он подробно рассказал, как зал болел за не-высокого Чагаева, что в точности соответствовало действитель-ности. Еще Льюис написал вот что: "Каждый раз, когда малень-кий парень наносил удар или только казалось, что нанес, зал ре-вел".
 
По словам Джеффри Сиани, автора с весьма уважаемого сай-та eastsideboxing.com, он ожидал, что в этом бою будет объявлена ничья со счетом 114-114, особенно после того, как узнал, что именно такие очки поставил первый судья. Кстати, это был из-вестный своей объективностью южноафриканец Стэнли Кристо-долу. Именно Кристодолу в скандальном первом бою Эвандера Холифилда и Леннокса Льюиса в марте 1999 года был единст-венным, кто отдал победу последнему. Вообще в честности Кри-стодолу до сих пор сомнений как-то не было.
 
Иными словами, никакого запредельного единодушия в оценке результата боя Валуев Чагаев нет, хотя, еще раз повторю, все-таки больше половины экспертов считают судейское решение справедливым.
 
Мне кажется, что свою роль здесь сыграло то, что эксперты тоже люди. Я уже достаточно давно вращаюсь в этой среде. Соб-ственно, за последние два года, что езжу на все бои Валуева, я со многими перезнакомился, и у меня сложилось отчетливое ощу-щение, что многие из них желали Валуеву поражения. Нет, вовсе не из зловредности, а из чисто детского любопытства: хотелось посмотреть, как такого здорового побьют. Ну и вот наконец что-то похожее произошло.
 
Однако теперь, как мне кажется, когда любопытство наконец удовлетворено, многие из них будут смотреть на Николая с большей доброжелательностью. Свою роль здесь сыграло еще и абсолютно правильное поведение Валуева после боя. Николай не стал жаловаться на судей, что после такого боя было бы вполне естественно, а признал, что проиграл пару очков и что выступил далеко не лучшим образом. С последним, к сожалению, спорить не приходится. Валуев говорил, что ему не хватало "скорости в ногах". Думаю, не последнюю роль здесь сыграли те немыслимые жара и духота, что стояли в зале, а люди крупных и особенно сверхкрупных габаритов обычно более восприимчивы к таким факторам. Впрочем, в любом случае это далеко не исчерпываю-щее объяснение.
 
В том, что отношение экспертов к Валуеву теперь несколько улучшится, свою роль, как мне кажется, сыграет еще и то, что Николай несколько польстил их самолюбию. Теперь многие из них могут с удовольствием сказать: "Мы же говорили..." Они действительно много лет говорили, что Валуева можно победить, и теперь, когда это произошло, они будут относиться к Николаю помягче. Эксперты, как я уже говорил, тоже люди, и ничто чело-веческое им не чуждо.
 
СОПЕРНИКИ
 
Я далек от мысли, что теперь все соперники будут выходить на ринг против Валуева исполненными мужества вместо ужаса и станут бросаться на него аки львы. Нет, вряд ли. И все-таки у многих из них уйдет тот суперстрах, который лишал их способ-ности эффективно работать в ринге, и останется просто страх, с которым вполне можно справиться. Людям очень важно знать, что то, что они сейчас пытаются сделать, кто-то до них уже де-лал. Именно поэтому спортивный, извините за выражение, под-виг Бастера Дагласа, первым победившего Майка Тайсона, гораз-до выше побед Эвандера Холифилда и тем более Леннокса Льюиса над ним же. Даглас совершил то, что практически все то-гда считали невозможным вообще, а лично для него - в особенно-сти. Ну а Холифилд и Льюис шли уже по проторенному Дагласом пути.
 
Я несколько раз наблюдал подготовку Валуева к бою и пре-красно знаю, что его тренерский штаб во главе с Манвелом Габ-риэляном никогда не исходил из того, что противник будет напу-ган. Скорее наоборот: рассчитывали, что противник будет лучше, чем он был на самом деле. Однако против воли у Николая мог сложиться в голове определенный стереотип: вот он выходит на ринг - и его боятся. Причем он совершенно необязательно оформлял эту мысль словами. Она просто засела у него где-то в подсознании.
 
Вполне возможно, тот факт, что Чагаев его не боялся ни од-ной секунды, сильно мешал Николаю. То же самое, кстати, на-блюдалось и в его очень трудном бою с американцем Лэрри До-нальдом полтора года назад. Дональд тогда вышел на ринг, боясь Валуева ничуть не меньше, чем все остальные до него, но, увидев после четырех раундов, что все еще жив, воспрянул духом и по-казал очень неплохой бокс. Кстати, незадолго до этого он так и не смог сделать этого во время поединка с Виталием Кличко, кото-рого так и боялся до самого конца, пока не упал.
 
Так что Валуеву придется теперь драться совсем с иным на-родом, чем раньше. Его может испугаться первый, может второй, но придет третий, четвертый или пятый, который не будет его бояться, и все опять окажется не так просто.
 
Иначе говоря, путь на вершину во второй раз вполне может оказаться для Валуева прилично сложнее, чем в первый. На-сколько я понял, в его контракте на бой с Чагаевым не было ус-ловия о матче-реванше, так как во время послематчевой пресс-конференции этот вопрос ни разу не поднимался. Наоборот, сам Николай говорил о том, что ему теперь предстоит провести не-сколько боев, чтобы выйти на чемпиона мира, и он надеялся, что Чагаев за это время не потеряет титул, так как для него победа над Русланом стала теперь принципиальным вопросом.
 
Но до решения этого принципиального вопроса еще нужно дойти - и при этом не завязнуть в пути. Именно в этом сейчас и состоит главная задача Николая Валуева, выполнить которую может оказаться даже сложнее, чем пока кажется.
 


 КАРМАЗИН ВЫИГРАЛ БИЛЕТ В БУДУЩЕЕ

В пятницу в Лос-Анджелесе экс-чемпионы мира Роман Кар-мазин и Рикардо Майорга, победив других экс-чемпионов - соот-ветственно, Алехандро Гарсию и Фернандо Варгаса, - проложили себе дорогу к боям за новые чемпионские титулы.
 При этом все четверо находились в таком положении, что поражение фактически означало конец их карьеры. И вот теперь россиянин, возможно, уже в следующем бою будет драться за ти-тул по одной из основных версий в категории до 69,9 кг, а Май-орга, размявшийся после перерыва в категории до 76,2 кг, решил перейти в категорию до 66,7 кг и бросить вызов всему созвездию, которое там собралось.
 Однако между этими боями при схожести ситуаций, в кото-рых оказались действующие лица, была очень большая разница. Если поединок Кармазина и Гарсии был чисто спортивным, то люто ненавидящие друг друга Варгас и Майорга дрались не столько за перспективу, сколько лично друг с другом.
 
ЗАВИДУЙ, ДОКТОР ФРЕЙД!
 
 На взвешивание я чуть не опоздал. То ли оно началось раньше, чем предполагалось, то ли меня неправильно проинфор-мировали, но, когда я, никуда не торопясь, вошел в зал, Фернандо Варгас уже выполнял пластическую композицию, которую на Украине назвали бы: "Ну який же я гарный хлопец!" Он, как культурист, вставал то в одну роскошную позу то в другую, играл мышцами, вращал глазами - короче говоря, "экстазировал" и та-щился от себя любимого. На этом фоне Рикардо Майорга, напро-тив, держался куда скромнее. При том что он уже много месяцев назад начал кампанию, которую в Америке называют shouting match (кто кого переорет): один из раундов этой кампании даже закончился дракой, в которой Майорге досталось больше.
Отмечу, что последние полгода оба соперника вели разгово-ры на одну и ту же тему: кто кого изнасилует - я тебя так, так и так; нет, это я тебя так, так и так, а потом еще двадцать пять раз вот так, понял? Причем познания о половой жизни у обоих оказа-лись более обширными, чем у самого доктора Фрейда и всей школы психоаналитиков, так что они все это время почти не по-вторялись.
Во время последней пресс-конференции их посадили по раз-ные стороны пуленепробиваемой стеклянной перегородки. Точно так же сделали и на взвешивании, и несколько человек внима-тельно следили за тем, чтобы они не обежали ее и не устроили драку раньше времени. После того как оба взвесились, показав равный вес - 164 фунта (74,3 кг), они встали по разные стороны перегородки и стали - уже, наверное, в сотый раз - рассказывать и показывать, что друг с другом сделают.
Зал (а на взвешивание собралось несколько сот человек) ры-дал от хохота и подзуживал обоих, а женщины, коих тоже хвата-ло (причем многие пробрались сюда незнамо как), так просто за-велись. Все-таки любят они грубых мужиков, ох, любят. Впро-чем, я это понял очень давно, раз и навсегда для обольщения от-казавшись от имиджа Разочарованного и Непонятого Юноши.
А Варгас с Майоргой тем временем наяривали вовсю. Под определенным углом перегородку не было видно, и тогда они ра-зительно напоминали двух детсадовцев-переростков, которые строят друг другу рожи. Помню, года в три-четыре мы занима-лись подобным спортом. Заканчивалось это обычно дракой. Тем же самым это закончилось и здесь, только с некоторой задерж-кой.
 
КАК МЫ С КАРМАЗИНЫМ ХУДЕЛИ
 
Однако все забавы кончились после того, как на весы встал Роман Кармазин. Его соперник, мексиканец Алехандро Гарсия, взвесился до этого и точно показал предельно допустимый вес - 154 фунта (69,9 кг), а Роман, простояв на весах не больше секун-ды, соскочил с них, отошел в сторону и стал одеваться. Все ясно: перевес - и, как тут же объявили, немалый: 1,2 фунта (550 г). Не-ужели этой изнурительной голодовки, конец которой я видел, оказалось недостаточно?
Кармазина срочно отвезли в находящуюся неподалеку баню, а мы остались нервничать. От нечего делать я сам периодически вставал на весы и, к удивлению своему обнаружил, что за час, ничего не делая, сбросил 150 г. Это меня как-то успокоило. Я по-думал: "Не может быть, чтобы Роман не сделал вес, если даже я без всякой бани от одной нервотрепки его делал!".
Роман его и сделал - показал всего 152,8 фунта (69,3 кг). Оказалось, что весы, на которых он взвешивался в тренировоч-ном зале, были неважно откалиброваны. На них он еще утром по-казал 154 фунта и не стал особо перенапрягаться. Да и сейчас ему все это удалось без больших проблем. В общем, мы все пере-нервничали больше, чем сам боксер.
 
ОПРАВДАВШЕЕСЯ ПРЕДЧУВСТВИЕ
 
На ринге, слава богу, события развивались в обратном по-рядке. Сначала было волнение, а потом удовольствие. Впрочем, волнения было не так много.
Когда на ринг вышел Кармазин и его лицо показали круп-ным планом, я почувствовал, что он сегодня не может проиграть. Не знаю, как это объяснить. Бывают такие случаи, когда будущее как будто бросает проекцию на настоящее, и тогда возникает то загадочное ощущение, которое называют предчувствием. Думаю, многие меня обвинят в крепком заднем уме, но у меня остались кое-какие вещественные доказательства своих предположений, так что потребуют - предъявлю.
С первых секунд стало ясно, кто сегодня на ринге хозяин. Кармазин боксировал вольготно, опустив левую руку и явно вы-манивая Гарсию на атаку, но тот не очень-то выманивался. И то-гда Роман ударил его в обвод локтя правой по корпусу, а затем левой в голову. И буквально через несколько секунд Гарсия вдруг опустился на колено - совсем просто и неожиданно, как будто ему очень захотелось встать на колено, и он, не в силах бороться с этим желанием, так и сделал, а рефери открыл ему счет.
В ложе прессы все спрашивали друг друга, как это случи-лось. Большинство заметило удар левой по корпусу (хотя как раз с наших мест он плохо просматривался), но он не казался таким уж сильным. Впрочем, это часто случается. Бывает даже, что са-мому боксеру, который нанес этот удар, он не показался силь-ным.
Короче говоря, Гарсия оказался в нокдауне. Он встал и до-вольно сносно продолжил бой, хотя очень много мазал, но дело уже было сделано, первый раунд он проиграл со счетом 10-8. Ро-ман еще несколько раз неплохо воткнул ему ряд одиночных уда-ров справа и слева, но на самых последних секундах Гарсии на-конец-то удался один-единственный, да и то не слишком сильный удар справа.
Над рингом висел здоровенный экран, и все ждали, что там покажут повтор нокдауна, чтобы окончательно уяснить себе, от-чего же все-таки Гарсия упал, но вместо этого несколько раз по-казали его единственный удачный удар за раунд. Пустячок, но неприятно. Сразу закрались сомнения, а не будут ли и судьи здесь баловать так же, как операторы. Однако была и уверен-ность, что судьи вообще могут хоть белочек и зайчиков рисовать: от их решения в этом бою ничего не зависит. Поскольку все зави-сит от Кармазина.
Только вот в первой половине второго раунда эта уверен-ность не то чтобы поколебалась, а как бы слегка испугалась сама себя: Гарсия перестал так уж сильно мазать и даже несколько раз ощутимо попал справа. Но уже во второй половине раунда бес-покойство улеглось. Кармазин хорошо держал соперника на ле-вой руке, несколько раз сильно попал. В общем, рассчитался за все, хотя местные судьи могли подумать и иначе, но это уже ни-чего не меняло. Гарсия снова стал мазать, не дотягиваясь до Ро-мана своими ударами, и быстро терял силы.
В начале третьего раунда Кармазин хорошо через руку уда-рил Гарсию справа, потом пробил пару джебов, а потом все кон-чилось: Роман провел четырехударную серию из двух левых по печени и двух правых в голову. Гарсия упал, и было совершенно ясно, что он не встанет, хотя и честно пытался это сделать. Ну, слава богу, теперь все волнения кончились.
 
МИНУС ПЕРЕПОНКА
 
На ринге начался очередной бой - между Кермитом Синтро-ном, чемпионом мира в категории до 66,7 кг по версии IBF, и претендентом Джесси Филичиано, ну а я направился к Роману в раздевалку, причем нацепил на себя промоутерскую аккредита-цию жены Стива Бэша, менеджера Кармазина, так как с журнали-стской туда не пускали. Бэш встретил меня словами: "Моя жена выглядит ГОРАЗДО лучше" и забрал аккредитацию, а первые слова Кармазина оказались для меня совершенно неожиданными:
- Представляешь (мы с Романом давно на "ты"), этот Гарсия мне барабанную перепонку порвал во втором раунде, я левым ухом ничего не слышу. Нет, драться-то с этим можно сколько угодно, но сейчас ощущение неприятное. И удар был несильный, просто там как бы вакуум образовался, и вот результат.
- Роман, расскажи, пожалуйста, про первый нокдаун: что там все-таки произошло?
- Я просто увидел, что в ответ на каждый мой удар Гарсия пытается меня справа стукнуть. Обычная мексиканская фишка. Твой удар справа он принимает на защиту - и тут же как бы на-кладывает на него свой удар справа. Меня еще мой покойный первый и главный тренер Игорь Михайлович Лебедев учил в та-ких ситуациях бить по печени. Я дернул его, показал, что сейчас ударю справа, он пошел вперед, а я ударил левой снизу. Не силь-но, но точно. И он упал. К тому времени я уже не сомневался, что одержу досрочную победу, но хотел сделать это красиво.
- Второй раунд получился потяжелее?
- Да ничего особенного. Как я уже говорил, я точно знал, что положу его, но просто хотел разыграть до верного. Пропустил несколько ударов - несильных, но как без этого? Все-таки боксом занимаемся. А после второго раунда Фредди (знаменитый амери-канский тренер Фредди Роуч, который помогает Кармазину) ска-зал мне: "Чего ты все время бьешь одиночные удары, пробей комбинацию". В третьем раунде я так и сделал.
- От какого именно удара Гарсия упал?
- Затрудняюсь сказать. Я попал и по корпусу, и в голову. Ле-бедев нам говорил: "Некоторые так хорошо держат удар, что одиночными их просто не пробьешь. Надо наслаивать удары, бить по тем же точкам повторно. Вот это я и сделал. Ушел под руку, ударил левой по корпусу, правой "по бороде" - и еще раз левой по корпусу, правой "по бороде".
- Когда ты вышел на ринг, у тебя на лице не было ни стра-хов, ни сомнений.
- А у меня просто другого пути нет. Любое поражение озна-чает, что нужно уходить из спорта. Лебедеву еще раз надо спаси-бо сказать и еще одному человеку - Зыканову Борису Ивановичу, у которого я всегда останавливался, жил и который был мне как бы вторым отцом. Он умер месяца четыре назад. Лег - и не про-снулся, а здоровый мужик был. Вот этим двум людям я как бок-сер больше всего обязан. Лебедев мне дал то, что, кроме него, никто не мог дать, а Зыканов был очень близким человеком, практически отцом, как я уже сказал. Золотой человек был.
- А что ты сказал журналистам, когда стоял перед ними? Я просто к тому моменту не успел перебраться в твой угол...
- Я как бы обратился через прессу к Дону Кингу с просьбой, чтобы он мне почаще давал бои. Хочу радовать своих болельщи-ков.
...На этом разговор пришлось прервать. Роману все время звонили родные и друзья, а мне пора было возвращаться в зал. У Кармазина в раздевалке работал телевизор, который мы вполгла-за смотрели, а там развивались интересные события.
Поединок был безбашенный и беспощадный. Настоящая рубка, и претендент Филичиано стал явно брать в ней верх над чемпионом. Наконец, Синтрон, хоть и с большой задержкой (бы-ло это где-то раунде в восьмом), вспомнил, что он выше ростом, и стал пытаться удержать Филичиано на дистанции. Иногда по-лучалось. Тем не менее почти никаких сомнений в том, что Фи-личиано доведет дело до победы, не было.
И тут вдруг ("вдруг" - вообще одно из ключевых слов в бок-се) в 10-м раунде случилось то, что делает этот вид спорта абсо-лютно непредсказуемым. Синтрон нанес удар левой снизу-сбоку (кажется, еще усиленный встречным движением Филичиано, ко-торый уходил вниз), и претендента перетряхнуло с ног до головы. Синтрон понял, что получил свой единственный шанс - и ринулся на противника. Он бил без перерыва.
Что делалось в этот момент в голове у Филичиано, который терял уже почти добытую победу? Ох, не знаю. В какой-то мо-мент он перестал отвечать, и рефери остановил встречу. Гордый Синтрон отошел от него, но через несколько секунд... рухнул на пол, как будто сраженный пулей, и долго не мог встать. На полу Синтрона крючило во все стороны, как после точного удара по печени, и если бы вы не видели боя перед этим, то подумали бы, что это именно он - проигравший, а пришедший в себя в углу Филичиано - победитель. Только вот почему у победителя такое грустное лицо? Потому что никакой он не победитель. Филичиа-но мне, не скрою, было очень жаль, потому что по ходу боя я стал болеть за него.
 
НЕОПРАВДАВШЕЕСЯ ПРЕДЧУВСТВИЕ
 
Мама еще в детстве научила меня быть честным мальчиком. По сей момент у меня нет ответа на вопрос, стоило ли это делать. Наверно, все-таки стоило, хотя большой пользы мне это не при-несло.
Так или иначе, по-прежнему, будучи честным человеком, я вынужден признать, что был уверен в победе Фернандо Варгаса над Рикардо Майоргой. Уж не знаю, то ли на этот раз предчувст-вие меня все-таки обмануло, то ли я просто болел за Варгаса как обычный болельщик. И, по-моему, я был не так уж не прав. Он вел дело к победе, но все изменилось в одну неудачную секунду. Однако по порядку.
Первым на ринг вышел Майорга. Помню, он по пути не-сколько раз перекрестился. Я еще подумал, почему люди, кото-рым впору бы просить помощи у сатаны, все-таки просят ее у Бо-га? Затем раздались заводные мексиканские мотивы, на которые я тут, в Лос-Анджелесе, крепко подсел, и к рингу направился Варгас.
Выходя на ринг, он сжег за собой все мосты. Надел самое большое сомбреро, которое уже самими своими размерами обя-зывало его победить. Взял на ринг своих сыновей. Всячески под-черкивал, что даже не рассматривает вариант поражения. Нако-нец, он почти победил, но "почти" не считается. В боксе особен-но. Вообще насколько все было весело для стороннего зрителя до боя, настолько же драматично все сложилось на ринге.
Первый раунд начался довольно осторожно. Даже Майорга не пытался работать в стиле ведущей воздушный бой Бабы-яги. Первый более или менее убедительный удар, левый боковой, был за Варгасом, а потом он ударил низковато и, кажется, уже после остановки. Панамец повернулся к рефери и пожаловался ему. Выглядело это странно, как если бы во время драки двух носоро-гов один из них стал апеллировать к стоящему неподалеку слону в связи с тем, что соперник слишком грубо пользуется своим ро-гом. Не имеет носорог права жаловаться.
Рефери обратил мало внимания на все это, и раунд продол-жился. Майорга постепенно завладел инициативой. После его ле-вого бокового Варгас слегка загрустил. Вот тут носорожья такти-ка Майорги была как раз очень кстати. Он набросился на Варгаса с затяжной серией ударов и бил, пока тот не упал. Отмечу, что Варгас был скорее ошеломлен, чем потрясен. Хотя, возможно, от очень больших неприятностей его спас так кстати прозвучавший гонг.
Многие в тот момент поверили в то, что конец близок. Май-орга в перерыве, вместо того чтобы сесть на табуретку, полез на канаты, призывая публику любить его как можно сильнее. Пусть в начале второго раунда Варгасу удалось несколькими встречным ударами чуть притормозить Майоргу, но все равно он безогово-рочно проигрывал. Пару раз его болтануло, в какой-то момент панамец запер его в углу, но он сумел оттуда выйти. В любом случае было ясно, что до нокаута здесь еще далеко.
В третьем раунде стало очевидно, насколько далеко. Варгас чуть прибавил скорость, и у Майорги сразу начались проблемы. Варгас стал чаще бить справа, не забывая ни о джебах, ни о ле-вых боковых. Майорга взбесился. Он вообще-то в этом бою рабо-тал более технично, чем раньше, но тут стал временами срывать-ся на прежнюю "технику" в стиле "зашибу-у-у!!!" Но не зашиб. Это был первый раунд, выигранный Варгасом.
Следующие три он тоже выиграл. Бой принял тактический характер. Даже Майорга не изображал из себя супермачо, кото-рому море по колено, а соперники - максимум по пояс, Варгас же и подавно. А какие были обещания!
После шестого раунда я поднялся со своего места, чтобы рассмотреть все поближе, и оказался рядом с одним несчастным мужиком. Бедный! Как же ему повезло - и как тяжело ему прихо-дилось. Рядом с ним сидела грудастая тростинка-негритянка лет восемнадцати неописуемой красоты, а ему еще хотелось и бокс посмотреть. В результате он (как обезьяна из анекдота, которая не знала, присоединиться ей к умным или к красивым) то бросал взгляд на ринг, то косил на красотку. Судя по часам, денег у него было много, но на девушку, которая сидела на месте долларов за пятьсот, а то и больше, это впечатления не производило. Надо было ему бокс смотреть. В другой области шансов у бедолаги все равно не было.
А на ринге тем временем все опять изменилось. В 7-м раунде Варгас как будто специально взял паузу. Он мало что делал и именно из-за его пассивности раунд пошел в актив Майорге. Это была ошибка Варгаса. На этой полупобедной волне Майорга про-вел и следующий раунд. У него, правда, мало что получилось, отчего завершил он его просто безобразно: двумя явно преднаме-ренными и сильными ударами после гонга. Однако что с ними, что без них раунд он, по-моему, проиграл. Рефери просто обязан был снять с Майорги очко, но ограничился нравоучениями в пользу бедных. Это, кстати, тоже сыграло роль в итоговом ре-зультате.
В девятом и десятом раундах Варгас пришел в себя. Он вы-играл их с небольшим, но явным преимуществом. И вот наступил роковой одиннадцатый раунд. Варгас выигрывал его примерно в том же ключе, что и предыдущий. Он не пытался нокаутировать Майоргу. Он вел дело к победе по очкам, и, как показали потом судейские записки, его расчет был абсолютно верным. Варгас просто расслабился на секунду раньше, чем следовало, и именно за секунду до гонга, когда мысленно он уже выиграл раунд и шел в угол, расслабился и пропустил удар.
Этот пропущенный удар был не слишком сильным, Варгас пропустил много таких же без всяких видимых проблем для себя, но именно потому, что в его мозгу раунд уже закончился, ноги оказались на одной линии. Устоять в таком положении было не-возможно, и Варгас упал. В результате вместо того, чтобы выиг-рать раунд со счетом 10-9, проиграл его 8-10.
В двенадцатом раунде Варгас выглядел каким-то обречен-ным, а Майорга, который сначала явно работал "на удержание счета", оживился, достаточно осторожно пошел вперед и выиграл и этот раунд.
 
МАЙОРГА НА КОЛЕНЯХ
 
Судьи быстро вынесли свой вердикт. Двое отдали победу Майорге со счетом 114-112 и 115-111 (последний арбитр явно пе-рестарался), а третий дал ничью: 113-113. У меня по очкам тоже получилась ничья. Но если бы меня попросили назвать победите-ля без всяких очков, я был бы вынужден признать, что победил все-таки Майорга.
Ну а потом была самая странная пресс-конференция, какую я только видел. Народу собралось так много, что ее пришлось про-водить прямо в зале, возле ринга, причем основу составляли здесь довольно специфические представители прессы: красивые толстые женщины с кучей детей (просто детский утренник какой-то!). Мы с Кармазиным сидели сбоку от этого бедлама. Майорга извинился перед Варгасом за все прежде сказанное. (Наутро я с удивлением прочел, что он даже встал перед ним на колени, из-виняясь. Честно говорю: не видел. Может, так и было, а может быть, встал на колени не слишком заметно). Роман тоже сказал несколько слов, после чего все, наконец, разъехались.
Я вышел на улицу. Было тепло: градусов под двадцать, и поздняя калифорнийская осень пахла весной.
Утром, выйдя на завтрак, я обнаружил, что в отель заехали участницы какого-то конкурса красоты, в результате чего темпе-раментное, но очень воспитанное мужское население отеля про-бил столбняк. Худенькие и красивые девочки мало кушали и много (и, как они считали, незаметно) смотрели по сторонам, ин-тересуясь, какое впечатление производят. Производили. Сразу захотелось стать молодым и красивым. Однако при ближайшем рассмотрении должен признать, что давешние "журналистки" с пресс-конференции произвели более сильное впечатление. Гос-поди, прости мою очень грешную душу.
Ладно, бог с ними со всеми - и со мной тоже. Сейчас поедем с Романом гулять по Лос-Анджелесу, а то я тут так ничего до сих пор и не видел.
 



Лариса Черкашина

Преподобный Серафим Саровский встречал каждого,
 пришедшего к нему, приветствием: «Радость моя!»
Молитва

Радость моя! –
Я шепчу тебе вновь,
Радость моя, –
Ты земная и вечная,
Что за волшебная  магия слов!
Чистая, будто молитва сердечная.

Диво – Дивеево:
Старец убог,
Ликом же светел,
Душой лучезарен,
Радость моя – не исчезла вовек,
Дар тот бесценный, что миру подарен.

Старец святой, Серафим,
Просияй!
Крепости дай,
Надели меня силой.
Грех мой унынья, прости,
Отведи радостью неугасимой.

Империя Вчера

Вчера – заветная страна,
Ее границы зыбки и незримы.
Она – добра, она – гостеприимна.
Бог ведает, на свете  где она…

Вчера – великая страна,
Все ширятся ее пределы,
«Сегодня» слитками ложатся в закрома.
Да здравствует Империя Вчера!

Вчера – забытая страна,
В ней ничего не происходит,
И поросли быльем дороги,
И позаброшены дома…

Тихи печальные виденья,
Прошедшей жизни благодать,
И, как отрадно возвращенье,
Туда, где больше не бывать…

***

Кто-то утром
           ранним-ранним,
Сны стирает,
                память моет,
Смахивая
             мокрой тряпкой
Пыль недавних
                сновидений…
Или просто нажимает
                на «delete»,
Всё исчезает…
Только вкус
            не спетых песен,
Горечь сладостных
                обид,
Только нега
                осязанья,
Легкой пеной
                забытья,
Только тихое
                мечтанье,
И жила ль
                на свете я?

***
Распятие Вечности, –
          Натянутая струна,
Что вот-вот разорвется
           И зазвенит Тишина…          
Рухнет плотина
          И хлынут звуки
Женских причитаний,
          Собачьего воя,
Божественных аккордов,
          Детских рыданий,
Старческой хрипоты
         До немоты,
         До немоты,
         До немоты…
 

***
Черные фишки,
          Черные дни
Вброшены слепо
          В сетку судьбы.
Противоядие
          От черноты, -
Белые ночи,
           Белые сны.

***
Боль дана для наслажденья,
О, не верьте, что беда,
Боль дана для вдохновенья,
Боль – великая страда.
И приходит ниоткуда,
И уходит никуда.
Боль – божественное чудо;
Боль – особая страна.
И царица в мире боли
Несказанно хороша,
Боль великая, святая,
Боль, когда болит душа…

***
Цепляюсь за привычный
                ход
Дождя и снега,
                листопада,
А мне уже
               так мало надо,
Уходит вечность
                из-под ног.



Снегопад в Полоцке
Снег рисует колокольни,
Замки, башенки, мосты…
Снег рисует город  древний,
Снег кладет свои мазки
Белой кистью белой краской
На заснеженном холсте…
Лишь избранникам замечен,
Град встает во всей красе.
Память снега быстрокрыла,
Память снега так легка,
Но незримой тайной силой
В ней впечатаны века.


***
Графика зимы проста, –
Незаконченность холста,
Бело-черная метель,
Черно-белая пастель,
Снежного листа излом,
Многоточие ворон.


***
Спички берез,
Обожженных закатом,
В небе белесом
Зыбко легки.
Тихо постанывают
Или плачут,
То ли от холода,
То ль от тоски.

Март
Месяц март  – такая плакса!
Хнычет, охает, рыдает,
Многоглазые сосульки
Слезы светлые роняют.

И мокры от слез подушки,
Снега взбитые перины,
Синевы окружья в лужах,
Раскололись точно льдины.

Месяц м-Арт такой спектакль
Разыграл и сам опешил,
Разошелся, расплескался,
И растаял, … словно не жил.


***
Осень выпала по жизни
Несказанно хороша,
Ретро-осень как награда
За мелькнувшие года,
За не сбывшие  мечтанья,
За нечаянную боль,
И окрашены желанья
В цвет осенний, – золотой.

***
Бабья осень,
Бабье лето,
Не поймешь,
Где быль,
Где небыль?
Отзвенело, отгорело,
Отлетело, отцвело…
А зимы для бабы нету,
И весны для бабы нету.
Заблудились меж
Двух сосен
Бабье лето,
Бабья осень…

***
Милости просим,
Владычица осень!
Листьев багряных,
Рассветов туманных,
Яблок хрустящих,
Дождей моросящих,
Тихих мечтаний,
Сладких страданий
Даждь нам!


«Возврати мне мою молодость»
И.В. Гёте
Верни мне молодость,
Верни мне безмятежность,
Дыханье лёгкое,И ясность бытия,
И этих дней поток,
Стремительных и нежных,
Где так отрадно плыть,
Не ведая куда…
Где воды светлые,
Где нет печалей,
И груз беды
Незримо утонул.
Верни мне молодость!
Зачем, сама не знаю…
Ты усмехнулся,
Ты её вернул.

***
Поздняя любовь, беда ты или благо?
Поздняя любовь – незваный гость…
Падают на сердце листья клена,
Просится, стучит в окно мне дождь…

Благо иль беда? Скажи на милость,
Отчего не встретились в веках?
Поздняя любовь, ты мне приснилась
Золотом угасшим на устах.

Поздняя любовь, как это странно,
Но зачем такая мука мне?
Поздняя любовь, ты вдруг явилась
Нищенкой в бриллиантовом колье.

И когда-нибудь, в ином тысячелетьи
Возгорится пламя на ветру…
Поздняя любовь – она навечно,
Я молюсь, и тихо-тихо жду…

***
За дождями,
    За снегом,
       За незримой стеной,
             Мы были когда-то
                Плотью одной,
                С тех пор промелькнули
                Тысячи лет.
                Я здесь,
                во Вселенной –
                Тебя ещё  нет.

***
Ах, глаза твои,
    Зелень  с просинью,
Словно лесом бреду,
     Ранней осенью…

И светло в душе,
   Ничего не жаль,
И шепчу тебе:
   «Утали печаль…»

Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей.
А.С. Пушкин

Мои последние цветы…
             Никто не знает,
Мои последние  цветы
             Не увядают…

И распустившись по зиме,
            И нет им дела,
Цветы последние мои
             Красы несмелой.

***
Как могло так случиться?!
                Не говорили…
Мне тебя ниспослали,
                Мне тебя подарили.

Пью вино я с тобою,
          И от взгляда пьянею,
К дорогому подарку
          Прикоснуться не смею.

Я обратилась привиденьем,
Фантомом, призраком, мечтой,
И в собственном преображеньи
Повинно лишь воображенье
И нежно-властный голос твой.
Копенгаген

Копенгаген,  Копенгаген,
Город – призрак, город – гавань,
Город тысячи желаний,
Город башен и дворцов.
Шпили, штопором витые,
Небо северное вскрыли,
И пролился дождь весенний
Белокипенной сиренью.

Старый Андерсен в Нюхавне
Все не может надышаться,
Все не может насмотреться, –
Бьется сказочное сердце.
И в артериях-каналах
Не вода, а  стынет кровь…
Копенгагену не спится, –
Непробудна лишь царица…

Копенгаген,  Копенгаген,
Город трепетных   признаний,
Город пламенных страстей,
Всё грустит о расставаньи,
Всё мерещится: принцесса,
Слёзы, яхта и  причал…
Копенгаген отпускает
Ясноокую Дагмар…

Копенгаген, Копенгаген,
Ты наполнен ожиданьем
В дымке тают очертанья,
Пряный ветер в парусах…
Копенгаген, Копенгаген,
Ты причалил на минуту,
Загляделся на мгновенье,
И запутался в веках.
 



Марина Колева
«.. .ПОД СЕНЬЮ ЗАГОРОДНЫХ ДАЧ»
«…Живите в доме - и не рухнет дом. Я вызову любое из столе-тий, Войду в него и дом построю в нем».
 Арсений Тар-ковский

Читая воспоминания, описывающие быт прошлых эпох, прежде всего, замечаешь разницу в реалиях повседневной жизни, языке, моде. Сам воздух тех лет состоит из такого множества не-уловимых и непроницаемых для нашего понимания подробно-стей, что присутствие в теперешней жизни феномена дачи (пусть совсем иного, лишенного ореола романтичности, но все же сущест-вующего!) видится настоящим волшебством.
Со второй половины XIX века вокруг обеих российских столиц развернулось строительство дач. Они начали появляться и около других крупных городов. В отличие от усадебных особ-няков их называли «лесными дачами». Застройщиками были люди разных сословий. Многие дворяне-землевладельцы стали продавать или сдавать земли в аренду под дачи. На начало XX века пришелся настоящий дачный строительный бум: средняя годовая цена за аренду десятины (1,09 га) в 1903 году составляла 25 рублей.
В российском обществе с болью воспринимались вырубка садов и лесных угодий под дачи, уничтожение дворянских гнезд, усадебного быта. Но, к счастью, старинные парки, окружавшие барский дом, в большинстве случаев оставались неприкос-новенными, радуя дачную публику. Вековые дубы, парковая скульптура, гроты, беседки, цветники, разбитые по правилам ре-гулярных парков, становились достоянием множества людей. Ностальгия по канувшей в Лету дворянской усадьбе отозвалась в творчестве художников и поэтов Серебряного века (конец XIX - начало XX столетия).

ЛЕТНИЙ СЮЖЕТ
Постоянный дом, где жили круглый год, как будто «выбивался за рамки жанра», переставая быть дачей. Дачное бытие втягивало значительное число людей в некий летний сюжет, где присут-ствовали случайные встречи, розыгрыши, маленькие житейские драмы, будничные хлопоты, созерцание природы, рассуждения о политике, бурные романы и, конечно же, чаепитие на веранде. Она могла быть открытой, задрапированной занавесями из сурового холста или, по моде 1910-х годов, застеклена цветными стеклами, что вечерами делало ее похожей на светящийся сказочный фонарь.
Современникам вся эта «летняя» жизнь виделась довольно по-верхностной и преходящей. Подобными настроениями дышит и пьеса Горького «Дачники» (1904 г.). Пренебрежительное отно-шение к дачной жизни после революции сказалось и на взгляде на дачную архитектуру. Множество образцов дачного зодчества оказались изъятыми из культурного обихода дачные дома и терем-ки, считались эклектикой, плохим вкусом, их беспощадно сноси-ли. В наше время ветшают и гибнут от пожаров последние дачи конца прошлого - начала нынешнего века.
НАЕДИНЕ С СЕМЬЕЙ
Двухэтажные дачи строили достаточно просторными. Дома из шести комнат считались маленькими, ведь кроме членов семьи в них должно было хватить места гостям. Фраза «гости съезжались на дачу» была частью жизненного уклада. Состоятельные дачни-ки отмечали здесь юбилеи, помолвки и прочие праздники. Е.А. Андреева-Бальмонт вспоминала: «За несколько дней до свадьбы Н.В., у Сабашниковых на даче под Москвой в Жуковке был устро-ен девичник. Мне было 17 лет.
Я в первый раз была в длинном платье, сшитом у хорошей портнихи, и была причесана парикмахером. После парадного обеда на террасе были танцы в саду на площадке, освещенной фо-нариками и лампионами и красиво разукрашенной цветами».
Главной комнатой в доме была столовая, сообщающаяся с при-строенной кухней или имеющая выход на задний двор, где распо-лагались баня и прачечная. В теплые дни обеденный и чайный стол накрывали на веранде. Иногда чай пили в беседке,  где   стояла   плетеная   мебель.   Туда   подавали   самовар,   стол на-крывали плотной льняной скатертью с бахромой.
К началу XX века основная масса жителей Москвы, Пе-тербурга, Киева уже обитала в многоквартирных домах, а дачная жизнь давала возможность побыть вдали от городского шума, на-едине с семьей. Тихие разговоры за чашкой чая при неярком свете керосиновой лампы, облепленной мотыльками, запахи политой ре-зеды и гелиотропа, звуки духового оркестра, доносящиеся со сто-роны железнодорожной станции, и были тем простым и вечным, что зовется домашним очагом.

БЕЗ ПЕРЕВОДА
Слово «дача» во времена Киевской Руси означало княжеское дарение земель - «лесные дачи», «хлебные дачи». Долго суще-ствовало и такое понятие: «дача – это часть чего-то, пор-ция – например, «две дачи овса для лошадей». На рубеже XVIII и XIX веков дачами стали называть загородные дома без хозяйственных служб. Среди подобных наиболее известна дача Китаевой в Царском Селе под Петербургом, где провели лето 1831 года Александр Сергеевич и Наталья Николаевна Пушкины. Но настоящую славу принесла дачам великая русская литера-тура. Пьесы и рассказы А.П. Чехова и А.М. Горького открыли глубоко человечный мир российских горожан, проводивших лет-ний сезон на дачах с 1900-х по 1915-е годы. Слово «дача» вошло во многие языки без перевода.


СОТВОРЕНИЕ САДА
Академик Дмитрий Лихачев написал: «...Сад всегда выражает отношение человека к природе». Многие дачники самозабвенно за-нимались своими садами, выращивая цветы. Но некоторые сажа-ли овощи, ягодные кусты, плодовые деревья. Выбор растений, уход за цветами на богатых дачах поручался садовнику, а ук-рашение дома срезанными цветами было органично связано с модой. Вазы из многослойного стекла предназначались для цветов-кумиров тех лет - ирисов, лилий, хризантем. Яркие цветочные аро-маты в парфюмерии нашли свое продолжение в дачном цветовод-стве. Особое предпочтение отдавалось цветам с пряным арома-том: гиацинтам, левкоям, белым лилиям. Прекрасно цвели в Под-московье розы. Антон Павлович Чехов в одном из своих писем за август 1895 года пишет: «...Розы цвели буйно все лето и цветут до сих пор». Вдоль дорожек и под окнами благоухали сирень, жасмин. Некоторые дачники выращивали неплохие урожаи плодов и ягод. В начале нашего века в центральных губерниях России стали известны опыты садовода-самоучки из города Козлова И.В. Мичурина, у которого около слободы Турмасово было 12 десятин земли.
Дачникам не было нужды выращивать все самим. Окрестные крестьяне снабжали их ягодами, грибами, овощами, фруктами, мо-локом и прочей снедью. И все-таки многие горожане находили ра-дость в труде садовода.

ДАЧНЫЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ
  Тема дачной скуки, ставшая на страницах русской литературы начала XX века синонимом душевной пустоты, кажется сегодня отзвуком устаревших идей, но категоричность великой литерату-ры успела создать миф. Свидетельства же современников го-ворят и об ином восприятии дачного досуга.
Модная в те времена театрализация быта, «игра в игре», при-сутствовала в жизни дачников во всей своей многокра-сочности. В некоторых дачных поселках были театральные здания. Одно из них - в городе Пушкино Московской области, хоть и в измененном виде существует и по сию пору. В дачном те-атре при поселке Тарасовка в имении Константина Сергеевича Станиславского началась история Московского Художественного театра. В разгар дачного сезона многие актеры и театральные труппы, свободные от ангажементов, гастролировали по подмос-ковным дачным местам. Среди знаменитостей был и Федор Ивано-вич Шаляпин, дававший концерты в поселке Удельное.
Многие дачники с удовольствием принимали участие в люби-тельских спектаклях. Дух подобных забав был присущ российско-му обществу, а дачному тем паче, поскольку состояло оно в ос-новном из детей и молодежи. Сергей Алексеевич Лабутин, происходящий из купеческого сословия, который прекрасно пом-нит те времена (ему сейчас 103 года), рассказал автору этих строк, что «молодость» дачного общества объяснялась нравами той поры, — приглашали погостить на лето неимущих однокласс-ников или сокурсникбв своих детей, да и сами семьи были много-детными, и вовсе не обязательно все дети были свои, так как час-то усыновляли детей умерших родственников или близких дру-зей.
Вся эта веселая и озорная братия жила чередой всевозможных игр и событий. Старшие играли в «шарады». Вот как описывают  современники эти игры: «Фанты» сводились к поцелуям, а «мне-ния» — к возможности безнаказанно дерзить, «шарады» использо-вали любое слово или его части, представляя живые сценки, ино-гда костюмированные». Многие дачные поселки (особенно Баков-ка) славились маскарадами. Популярны были занятия спортом. На велосипедах в основном катались мужчины, но первые девицы уже начинали осваивать эту новинку. Дамский костюм для спорта представлял собой пышные до колен шаровары с блузкой, го-лову украшала шляпка из соломки с низкой тульей и узкими по-лями с яркой шелковой лентой. Из такой же ленты был малень-кий галстук бабочкой, а чулки подбирались в тон шароварам. К спортсменам относились с иронией. Иван Бунин писал: «...Прокатывались велосипедисты в своих детских костюмчиках». Пешие прогулки помимо походов по грибы и ягоды были так распространены, что некоторые места, где дачники располагались передохнуть, становились достопримечательностью: доледнико-вые озера в Косино, заповедник пернатой дичи в Одинцово, ста-ринный сосновый бор в Пушкино и т.д.

… И ЗОНТИК В ОБОРКАХ
В обычные дни одевались просто. В моду входили блузки с юбками, но предпочтение отдавалось платью. Поскольку было принято носить корсет, то летом его «облегчали» ~ т.е. делали по-короче и без «косточек», только на шнуровке или крючках. Ткани подбирали из хлопка, к тому времени потеснившего лен (батист, фуляр, муар).
Модными были кружево, тесьма, прочие отделки. Любили ткани цвета топленого молока (экрю). Рукава носили длинные или до локтя, шею оставляли открытой, шляпы (как правило, соло-менные, с лентой) надевали только для прогулок. Над головой обязательно раскрывали шелковый в оборках зонт. Вечерами, ко-гда свежело, набрасывали шаль. Их у всякой барышни и дамы было несколько - от легких из блестящей ткани до шерстяных с кистями.

ДАЧНЫЕ ХЛОПОТЫ
Гости ездили на дачу в конце недели, но люди свободных профессий иногда гостили подолгу. В зависимости от хле-босольства хозяев было и угощение. В начале нашего века роди-лась наука о гигиене питания, т.е. диете, считавшейся до того только лечебной процедурой.
Владимир Маяковский вспоминал, как в молодые годы завел себе «семипольную систему» — распределив, в какой день недели к кому ехать обедать. В один из дней был обед на даче Ильи Ефимовича Репина в Пенатах под Петербургом, а так как жена художника увлекалась вегетарианством, то гость, пожевав какую-то зелень, зачастую был вынужден искать трактир, чтобы пе-рекусить. Бессмертная русская традиция обильного стола в те го-ды претерпевала изменения, диктовавшиеся не столько заботой о своем здоровье, сколько умеренностью в тратах. * Выезжая на дачу, всегда брали с собой кухарку, а люди богатые - даже двух, потому что одна готовила для хозяев и их гостей, а другая, «черная», ~ для прислуги, которой тоже было немало: кучер (если был свой выезд), няня, горничная, прачка, в богатых домах - эко-номка и гувернантка.
Среди дачных хлопот важное место занимали приготовление запасов на зиму и варка варенья.
Происходило это всегда на заднем дворе, на выносной ме-таллической печке, которую топили углем. Всего печей было не-сколько: на самой даче голландская, облицованная блестящей плиткой, а иногда и камин, на кухне ~ обязательно русская печь и европейская с духовым шкафом. Для занятий хозяйством дамы надевали длинный белый фартук, который в обычные дни носила только прислуга. Приготовленные для варки ягоды и плоды рас-кладывали в большие фаянсовые тазы.
Сахар был дорогой: цены за лучшие сорта «мелюс» или «песок рафинад высшего качества» колебались с 18 копеек во второй половине XIX века до 35 копеек в 1913 году. Дешевле других был сахар головою и колотый, на него цены держались невысокие. Все горожане, выезжавшие на дачу, варили варенье. Это объяснялось традицией пить чай с вареньем, использовать его как начинку для выпечки, жить с оглядкой на множество до-мочадцев и гостей.
Лесные ягоды были дешевые: фунт (400 г) клюквы - 5 коп., земляники - 6—7 коп. Особое место в заготовках занимали грибы. «Благодаря множеству заготовок даже постный стол отли-чался особой изысканностью. Россия - страна грибов: богатые и бедные заготовляли их солеными, сушеными, маринованными в великом количестве. Да, и прочих солений и варений было не-мало». (К. Веригин. «Благоуханность».)
Летом - два недолгих поста, поэтому мясо ели редко, при-вычнее был овощной и молочный стол, речная рыба. Для хранения съестных запасов служили погреб и ледник, имевшиеся на всякой даче, чуланы, причем очень разные и «по светоустройству, и по прохладности», грибы и травы сушили, конечно же, на чердаке. Уже упоминавшийся выше Сергей Алексеевич Лабутин рассказы-вает, что помимо общеизвестных начинок в разных губерниях Рос-сии использовали и местные рецепты. Например, на Южном Урале пекли пироги с черемухой.
Запасы провизии завозили из города весной, и на даче часто ели каши, подбеленные молоком, томленные в русской печке, за-правленные чухонским маслом (чухонцами петербуржцы называ-ли финнов, живших в пригородах. Масло, которое они изготовля-ли, считалось одним из лучших). Молоком или сливками бели-ли и суп, и чай, и кофе. В начале нашего века кофе к завтраку пили большинство состоятельных людей. Известный французский пар-фюмер русского происхождения К. Веригин пишет в своей книге о дачной жизни тех лет: «...Утром нас охватывал вкуснейший аромат горячего кофе - смесь мокко с ливанским».
К началу XX века в Подмосковье было уже 60 дачных обществ и товариществ, сыгравших значительную роль в упорядо-ченности дачных застроек и их благоустройстве.
Деревянная архитектура дач придавала им сходство то с ма-ленькими замками, то со старорусскими теремами. Пропильная резьба, так называемые «подзоры» на балконах, террасах, по кра-ям крыш, множество островерхих башенок, мансард, мезонинов, балкончиков и прочих прихотей на фоне зелени создавали атмо-сферу легкости, игры светотени, чего-то пряничного, веселого и беспорядочного.
Старинные дачи - часть национального культурного наследия. Особенная, очень человечная страница в истории российской семьи.

БАЛ НА ДАЧЕ
У девиц и молодых дам была возможность раз, а то и два-жды за лето показаться на дачных балах в красивом платье. Впрочем, существовали еще выходы на танцы под оркестр. Для этого оборудовали специальные площадки, оркестры играли почти ежевечерне во многих поселках. Особенно славился бала-ми поселок Подосинки.
Туалеты, в которых появлялись на дачных балах, не во всем совпадали с тем, в чем полагалось бывать на балах город-ских, но неизменно были нарядными и соответствовали моде. Некоторые обязательные детали бального этикета также от-сутствовали на дачных балах.
Здесь не было дощечек из слоновой кости, называемых кар-нэ, на которых маленьким карандашиком кавалеры вписывали свое имя, ангажируя барышню на тот или иной танец (очеред-ность танцев также предусматривалась правилами).
На дачных увеселениях было проще. Благодаря изобилию клумб дополнение бальной прически и платья живыми цветами уравнивало всех дам - и очень богатых, и скромного достатка. Дело в том, что на зимних городских балах живые фиалки, ро-зы, анютины глазки и орхидеи в прическах и на платьях были уделом очень богатых.
Зимой цветы берегли от холода в особых коробках. Перед выходом в свет горничная шпильками укрепляла живые цветы в прическе госпожи, вправляя стебельки в крошечные флакончи-ки с водой. На платьях подобные сооружения -«портбукеты» ~ крепились в складках ткани.

       ЗАМЕТКИ О СОВЕТСКОЙ ДАЧЕ 1930-Х –  НАЧАЛА 1950-Х ГГ.
       По сравнению с шумным многолюдьем санаториев, домов отдыха, пионерских лагерей дача для советских людей ста-ла главным прибежищем для досуга и уединения.
       Время предвоенной пятилетки можно не без горькой иронии назвать эпохой Большой Мечты. В 1935 году были от-менены карточки на продовольственные товары, в следующем - на промышленные. Были разрешены танго и фокстрот, косме-тика и духи. Открылись специализированные магазины Гастроном, Молоко, Бакалея. В центральных универмагах по повышенным це-нам для зажиточных покупателей торговали нарядными платьями, добротными костюмами, хорошим бельем. Значительно увеличилась привилегированная прослойка общества, располагав-шая солидными денежными средствами, жившая с комфортом, имевшая связи с руководством страны. Именно эти люди станови-лись владельцами собственных дач.

ЧАСТНЫЕ ВЛАДЕНИЯ
Главными дачниками в СССР были горожане, снимавшие на лето комнату с верандой или часть крестьянской избы. В конце мая -начале июня по улицам больших городов катили откры-тые грузовики, груженные кроватями, матрасами, подушками, бу-тылями с подсолнечным маслом и прочими запасами. Мужская половина семьи сидела в кузове, а в кабине - хозяйка с детьми.
Большинство жителей крупных городов в 1920-е годы проводи-ли лето на уцелевших старых дачах, но одновременно шла застрой-ка новыми. В 1923 году на московской окраине, «в шести верстах от Тверской заставы», началось строительство кооперативного посел-ка художников «Сокол» по проекту архитектора Н.Марковникова. Утопающие в зелени деревянные особнячки, напоминающие доре-волюционные дачи, можно видеть и сегодня в двух шагах от мет-ро «Сокол». К концу 1920-х годов началось строительство первых кооперативных квартир в Москве на Тверской улице и дач в посел-ках Клязьма, Малаховка и др. В 1930-е годы частными домами в основном заселялись и расширялись известные дачные места: Ва-лентиновка, Кратово, Загорянка и т.д. Под дачи отводились участки в 30—40 соток. Облик новых дач был произвольным, дома строились без типовых проектов, каждый хозяин «творил» по-своему. Таким образом сложился особый внешний вид советской частной дачи - это было некое деревянное строение со мно-жеством пристроек, не связанное с окружающим ландшафтом. Вековые деревья спиливали в угоду грядкам, если они затеняли огород.
Возможно, дачный быт был особенно привлекателен для советского человека, так как прилюдность личной жизни со-путствовала ему и в коммунальной квартире, и на произ-водственных собраниях, и на митингах. Все виды отдыха и спор-та, отличающиеся массовостью, считались проявлением совет-ского образа жизни. Именно в эти годы зародилась советская «ин-дустрия развлечений» ~ многотысячные физкультурные парады, народные гулянья и карнавалы в Парках культуры. Несмотря на бурное строительство, доля частных дач в общедачном фонде была незначительной по сравнению с числом государственных.
«Все в доме пасмурно и ветхо,
Скрипят ступени, мох в пазах...
А за окном - рассвет
И ветка в аквамариновых слезах». (Вероника Тушнова).

ТАМ, ЗА ОКНОМ...
Дачи как часть жизненного уклада отразили зыбкость и двойственность советского бытия. Какие-то дачники исчезали навсегда, сменяющие их тоже куда-то таинственно пропадали. По аналогии с «нехорошей квартирой» в романе Булгакова «Мастер и Маргарита» были и «нехорошие дачи». Бытовая среда, образ жизни советских дачников несли в себе все признаки неуверенности в завтрашнем дне.
В такой реальности убранство дачного дома особенно явст-венно выступало как феномен общественного сознания. Дом пе-реставал быть уютным, он становился всего лишь кровом, под ко-торым рядом с близкими было легче переждать трудные времена. На дачах скапливались случайные вещи, оставшиеся от неиз-вестных прежних владельцев, но чаще свои добываемые впрок. Иногда те, что были получены по распределению и не нашли при-менения. Дефицит промышленных товаров вызвал у людей стойкую привычку запасаться. Бери, что дают. Пока дают. Хаос старых вещей - пыльных, забытых, лишенных прошлого, семейной исто-рии, - создавал мир типичного советского дачного интерьера в те годы.
После Великой Отечественной войны практиковалось го-сударственное дарение дач с участком 50 соток видным воена-чальникам и некоторым избранным деятелям науки и искусства. Убранство таких домов было совсем иным. «Военные» дачи обставлялись трофейным антиквариатом весьма разноликого качества - от превосходных картин до ширпотреба. Ну, а так называемые «артистические» или «писательские» дачи отличались особым жизненным укладом. Обилие книг, предметов искусства, множество гостей, связанных с творчеством и жизнью хозяев, создавали атмосферу художественных мастерских или литератур-ных салонов.
Но самые яркие воспоминания о дачном житье-бытье - это земляничные поляны, грибные походы, купание в речных заводях, игры, веселье, запах трав... Короче говоря — все, кроме стен родной дачи. Недаром в советской живописи и поэзии возник образ дачно-го окна как метафоры «внешнего света», бросающего отблеск яр-кой, живой природы на дачные помещения. Лишь фигуры детей и букет цветов вносили ноту радости в унылый мир вещей.


СЕКРЕТНЫЕ ДАЧИ
Архитектор Мирон Иванович Мержанов даже на склоне лет - в 1970-е годы, делая по памяти зарисовки интерьеров некоторых дач Сталина, сознательно искажал детали, поскольку давал под-писку о неразглашении гостайны. Занимая с 1933 по 1937 год пост главного архитектора ВЦИК, он спроектировал знаменитую Ближнюю дачу в Кунцево,  дачу на озере Рица.


ЗАКРЫТЫЕ ОСТРОВА
Государственные дачи располагались с 1920-х годов в районе подмосковных сел Барвиха, Усово, Ильинское. Главной особен-ностью государственных дачных поселков стал забор - этот древ-ний атрибут средневековых крепостей. До революции глухие и вы-сокие заборы в дачных расселениях строго возбранялись. Счи-талось, что они нарушают прозрачность всей застройки. Со-ветские заборы повсеместно стали ограждать «острова» государ-ственных дач, делая недоступными для посторонних большие уча-стки лесов, рек, озер, перелесков в заповедных местах вокруг больших городов. Забор стал социальным знаком. Чем выше место ведомства в государственной иерархии - тем более высоким и не-проницаемым был забор.
Основная масса государственных дач была предназначена для коллективного отдыха. Работникам среднего звена полагалось по комнате на семью (удобства были в коридоре). Для руководства выделялись отдельные дачи на той же территории. Быт на госу-дарственных дачах в предвоенные годы отличался простотой, ко-торая сегодня может показаться бедностью.

ВЫХОДНОЙ ХАЛАТ
Обилие зелени, солнца, ощущение летнего отдыха удивитель-ным образом выражалось в дачной одежде. Пути формирования вкуса и моды были запутаны и просты одновременно. В 1920-е годы возможности определялись нэпом, а в первой половине 1930-х -пустотой прилавков и ухищрениями кустарей, частных портних, вязальщиц. Весь тот период можно назвать белым в бу-квальном смысле слова, поскольку в белые ткани из хлопка и льна кустарной
выделки были одеты летом все - от мала до велика. Типич-ным признаком той моды были мережка на женских льняных платьях и мужские брюки из хлопчатобумажной или льняной ткани коломянка, отличавшейся плотностью и блеском.
Со второй половины 30-х начинается возрождение отечествен-ной  легкой промышленности. Особым успехом пользовался шелк. Шелка выпускали 90 см на душу населения в год. Одежда из него считалась престижной.
В дачно-курортной моде 30—50-х годов воцарился шелковый набивной халат. Его шествие было триумфальным. Халат не терпел торопливости, суеты, резких движений и, если быть точным, худых женщин. Статность, степенность были присущи дамам, вы-гуливавшим свои халаты на перронах во время остановок ку-рортных поездов. Каких только халатов не повидали прогулочные набережные Сочи и Ялты! И на дачных дорожках, верандах, в столовых и гостиных госдач сверкали всеми цветами радуги шелковые халаты. Такой же легендой советской моды была муж-ская пижама (в первой половине 30-х годов - из шелкового по-лотна кремого цвета, а впоследствии - в синюю или коричневую полоску). О пижаме, как и о ночных рубашках, принимаемых за вечерние платья, ходили байки. Одна из них кочует по многим ме-муарам и так забавна, что заслуживает упоминания. Речь идет об ответственных работниках, которые прямо в пижамах ехали выступать на предприятия, находившиеся вблизи дач или санато-риев. Во всяком случае, в кино, которое единственно и определя-ло моду в СССР, герои фильмов «Небесный тихоход» или «Вер-ные друзья» вполне публично расхаживают в пижамах.
Эта статья - размышление о вполне узнаваемом времени, кото-рое иначе как «близкое далеко» и не назвать. Оно еще не перего-рело в нас, не очистилось. Но дачный мир уцелел - так же как и вечная тяга людей к созерцанию природы в кругу своей семьи под тихий шелест деревьев, посаженных своими руками.
 





Сергей ПОНОМАРЕВ
МОСТ ОЖИДАНИЙ
Сколько раз мне говорили, не бросай бумеранги с моста! Мост – как крыло. Потоки воздуха вокруг него ускоряются, и угадать, а еще лучше – предвидеть полет бумеранга невозмож-но…
Хотя мне и раньше говорили, чтобы я не бросал бумеранги в сильный ветер. Но так хотелось… А когда хочется, ты способен на невозможное.
А мост – он исторический, в центре Москвы. Машин на нем – больше чем людей. Правда, ночью жизнь тут замирает. Уходят даже строители, которые, наконец, начали мост ремонтировать. И ночью ты на нем один. Но метать бумеранги ночью – это еще од-но безумство! Искусство, сродни мастерству шаолиньских мона-хов.
Мост этот – недалеко от моего дома. Он в моей жизни много значит. Его построили, когда мне шел пятый год. Ходил на него гулять с бабушкой. Потом ездил через него два раза в день – в школу и обратно. Потом, в старших классах, влюбился. И на-столько сильно, что решил с этого моста бросаться. И подгото-вился хорошо, всё продумал. Но мать, к счастью, почуяв нелад-ное, сбила меня с этой дороги. И, наверное, правильно сделала. Иначе бы я никогда не научился бросать бумеранг.
А бумеранг – это моя жизнь. Всё остальное – работа, дом, политика, экономика – это не бумеранг. Они всё время идут куда-то вперед. А бумеранг всегда возвращается. В умелых руках – возвращается.
У меня их десятки, сделанных из пластмассы, – крестообраз-ных, Т-образных, похожих на Эйфелеву башню. Есть даже двух-лопастной, выпиленный, склеенный из фанеры, огромный - с ру-ку. Наверное, такими аборигены охотились на мелкую стайную птицу. Бумерангов может быть, наверное, и сотни. И бросать их можно десятками способов. Но, чтобы бумеранг вернулся, есть только один способ: на уровне груди, чуть завалив его направо, резко, как пастух кнут, бросать вперед с небольшим возвышени-ем, но почти параллельно земле - так взлетали в 1941 году тяже-лые бомбардировщики.
А вот летают они все по-разному. Маленькие крестики чер-тят в воздухе девятку, забираясь ввысь. Большие крестики – летят по эллипсу, низко над землей, подстригая кусты. Похожие на Эйфелеву башню летят так далеко, что, кажется, что они никогда не вернутся. Но они возвращаются. В умелых руках. И не в руках Господа, а - в моих! А огромный двухлопастной вообще можно бросать только в чистом поле или на стадионе – иначе ему негде развернуться.
Бумеранги учат мудрости: всё уже было, всё повторяется, всё преходяще. Так было, так есть и так будет. Бумеранг – это фило-софский метательный снаряд. Ко мне иногда подходят, просят дать побросать. Я не отказываю. Пожалуйста! Хотя знаю, что всё равно у них ничего не получится. Для правильного броска нужна мышечная мудрость и философская зрелость. Бросок бумеранга должен быть выверен, как прыжок шаолиньского монаха.
 Та девчонка из параллельного класса, которая, сама того не желая, стала причиной моего несостоявшегося самоубийства, сейчас жива, здорова. У нее двое детей. Не моих детей. У нее есть муж. Не я. Он у нее, как бумеранг, то уходит, то возвращается. Мы с ней изредка видимся. Мило беседуем. И я всё время думаю, что правильно сделал, что не улетел тогда с моста. Иначе бы я никогда не научился бросать бумеранг.
Я знаю людей, которые могут держать в воздухе одновре-менно три, четыре, а то и пять бумерангов. Я так не могу. От си-лы два. Иногда удается недолго подержать в воздухе три. Зато никто лучше меня не может бороться с ветром. Место у меня - на пустыре около моста. Очень неплохое, если не считать, что ино-гда вляпываешься в собачье дерьмо. Одна беда: там постоянно дует ветер. Не дует он столь редко, что это вообще можно не брать в расчет. Когда он дует слишком сильно – я прекращаю ме-тание. Потому как при очень сильном ветре, что бумеранг, что фанера над Парижем – летят одинаково: куда дует ветер.
Но когда его сила не столь велика, тут уж приходит на по-мощь моё мастерство. На сильный ветер бумеранг надо держать вертикально. На очень сильный – даже завалить вовнутрь, в про-тивоположную от стандартного броска сторону. И бросать буме-ранг не перед собой с небольшим возвышением, а практически в землю, как мальчишки бросают перочинный нож. И о чудо! Не коснувшись травы, метательный снаряд вдруг взмывает в воздух, и ветер приносит его тебе в руки.
Однажды я так выиграл соревнования в «бычьем глазу». Это когда бумерангисты соревнуются на точность возвращения сна-ряда. У всех бумеранг, несомый абсолютно жутким ветром, ухо-дил далеко за голову. У меня же он приносился ветром прямо в руки.
Вот так и бросаю я бумеранг, так и думаю о жизни - фило-софски и отвлеченно.
А вот теперь я должен обязательно научиться бросать его с моста. Чтобы доказать себе и всем, что уйдя с моста, можно и вернуться. Пока что у меня бумеранги уходят под мост, как люди. Или же перелетают его над моей головой, как птицы. А мне надо добиться, чтобы он возвращался мне прямо в руки.
Я буду стоять тут долго и каждый день, пока не добьюсь это-го. Я здесь уже неделю. И буду стоять  вечность, пока не добьюсь своего. Потому что именно через этот мост ушла моя выросшая дочка. В записке, оставленной на кухонном столе, было несколь-ко слов: «Влюбилась. Никогда не вернусь. Я не бумеранг». А ме-ня, чтобы ее остановить, не оказалось рядом…
Я в это время метал бумеранги.
2004 г.

ДЕВУШКА МОЕЙ МЕЧТЫ

Первый раз я ее встретил в одиннадцать лет. Она была стар-ше меня, ей на вид было лет четырнадцать. Я с друзьями, такими же пацанами-одноклассниками, возвращался со спортивного праздника на стадионе. Она принимала в нем участие – плясала какой-то спортивный танец. У нее была плотная, крепкая фигура, длинные ноги, маленькая грудь и большие, специально для вы-ступления сделанные косички – стоячие, или почти стоячие, тор-чащие в разные стороны и с большими красными бантами. Я ви-дел ее со спины и сбоку, когда обгонял по дороге со стадиона. Она шла, уже переодевшись, но все с теми же стоячими косичка-ми, и разговаривала, повернув голову вполоборота, со своей под-ругой точно с такими же косичками. Но у подруги, кроме этих косичек, я других достоинств не отметил. Мы шумною толпою обогнали их, я поглядел на нее снизу вверх, и она ушла из моей жизни.
Второй раз я увидел ее лет в восемнадцать. Я ехал в метро на дачу. Где меня ждала мама. Скоро мне надо было уходить в ар-мию.
Она сидела рядом – тоненькая, молодая, в короткой юбке и туфлях на высоких каблуках, в руке у нее был большой букет ли-лий, она странно улыбалась и всё время задевала меня острыми каблучками своих туфель. Я думал, как жаль, что мне надо торо-питься на дачу. А то бы я с ней познакомился и провел с ней все время до самой смерти. Но настала моя остановка, я вышел, что-бы пересесть на электричку, а она уехала. Больше мы не виде-лись.
Третий раз мы встретились, когда мне было уже пятьдесят. Я был уже дважды женат, дважды разведен и очень торопился на работу. Я зарабатывал мало, так что особых вольностей себе по-зволить не мог. Как говаривал поэт Евгений Бунимович: «Сколь-ко помню, к тридцати годам никогда не конвертировал путан и ни разу не был в финской бане…»
Она сидела напротив меня в метро, и всё её существо гово-рило мне: «Посмотрите, как я хорошо умею рожать детей! Вы не хотите сделать мне ребенка?!» Я был, конечно, не прочь. Да и кто бы отказался? Ей было лет семнадцать - восемнадцать. У нее бы-ла розовая и нежная, как у младенца, кожа. Причем – такая кожа была везде: и на лице, и на шее, и на руках, и на ногах… Недлин-ная джинсовая юбка с умопомрачительным разрезом позволяла видеть, что и на бедрах, во всяком случае, на левой ноге, кожа тоже, как у младенца. В ушах у нее были маленькие горошинки от СD-плеера, а на щеках был самый настоящий румянец, слабое подобие которого можно было увидеть только на картинах Кус-тодиева. Такой румянец во все щеки, который нарисовать невоз-можно, такой румянец бывает только настоящим, только у моло-дых и здоровых девушек…. Но я опаздывал на работу и вышел из метро. Больше мы с ней не встречались.
Четвертый и последний раз я увидел её в больнице. Мне бы-ло уже семьдесят пять лет. Меня везли на операцию на больнич-ной каталке, и она улыбалась мне своим ангельским ликом. Бе-лый халат распахнулся, и я видел начала холмиков ее грудей, вспотевшую в душном коридоре шейку и озорные глаза. Глаза  юной медсестры, которой всё нипочем…. Из-под белой шапочки виднелись веселые, рыжие, как солнце, волосы, они озорно заги-бались вверх, на шапочку… Потом пожилой хирург, когда меня положили на стол для разрезания, строго велел веселой медсестре убрать ее рыжие волосы под шапочку…
Потом зажгли большой операционный свет, и больше я её уже не видел. Я вообще больше никого и ничего после этого не видел.
Жаль, что у нас с ней не было детей!


СОАВТОРЫ

Я всегда, сколько себя помню, жила здесь. И моя мама, и мой папа, и моя бабушка, и мой дедушка. И родители моих ба-бушек и дедушек. Здесь есть всё, что нам нужно: лес, свежая вода в ручье, зерна и червяки, кузнечики и мошки. Здесь много краси-вых и сильных мужчин, с которыми можно завести потомство. Здесь много могучих деревьев, годных, чтобы свить гнездо. Я – синичка. Мне много не надо.
Самое приятное время – раннее утро. Над ручьем стелется густой туман, похожий на марево над ведром молочницы, когда она доит свою трехцветную корову. А я стою рядом в ожидании, когда она кончит доить, чтобы покопаться в коровьих лепешках. Солнце мощно поднимается из этого молочного марева, выскаки-вает из него, подобно желтку из разбившегося яйца. Быстро бе-жит на небо, превращая ночной и темный лес в пиршество звуков и симфонию красок.
Мы, синички, очень ждем этого момента, мы дружно раду-емся рождению нового дня и своим радостным «фью-ить!» при-ветствуем друг друга и солнце, бегущее по небу. Людям очень нравится, как мы весело поем, потому что они думают, что это мы поем для них.
Люди вообще очень странные существа. Моя бабушка гово-рила мне, что ей рассказывала ее бабушка, что когда-то люди бы-ли другими. Они рыхлили землю большими колесными клювами, бросали туда зерна и клубни, потом убирали, чтобы съесть то, что выросло. Но со временем из-за горизонта стал подбираться город…
Город - это такой очень большой зверь, который поедает всё, чему радуемся мы: лес, свежую воду в ручье, зерна и червяков, кузнечиков и мошку. По-моему, он очень неловок, уродлив и противен сам себе.
И вот оттуда потянулись совсем другие люди. Сначала они настроили в лесу прозрачных заборов и в них маленькие тесные домики. Потом пришли другие, новые люди, и они сломали ма-ленькие тесные домики и прозрачные заборы. Вместо них они построили очень большие каменные дома и окружили их высо-кими глухими заборами. Очевидно, что эти новые люди жили значительно дальше старых: прежние приходили пешком от длинной-предлинной зеленой змеи, что приостанавливала свой гремучий пополз около домиков. А эти, новые, стали приезжать на дурно пахнущих больших колясках – каждый на своей. Неко-торые приезжали даже на двух сразу. А совсем уж новые люди приезжали, бывало, и на трех колясках. Причем две последних всё время приставали к первой.
Однажды около нашей опушки остановилась большая коля-ска. Из нее вышел мужчина, похожий на снегиря, - такой же тол-стенький и красногрудый. Походил по опушке, как сорока по пашне, и потом уехал. Но ненадолго. Он привел с собой других мужчин, которые стали на опушке вить очень большое человече-ское гнездо. В этом не было бы ничего удивительного, если бы в этом гнезде поселились бы не люди, а застывшие, как от испуга, или просто умершие небольшие участки леса, поля, неба, ручья. Люди их называют картинами.
Они хорошо продаются. Люди, когда город стал быстро съе-дать настоящие лес, поле и ручьи, стали хранить в домах их за-стывшие, умершие изображения.
Говорила мне мама: «Не дружи с людьми, они – тупые», го-ворил мне папа: «Бойся людей, они – хищные», говорила мне ба-бушка: «Не доверяй людям – они слуги города». Но я молодая была, глупая – не послушалась! И, наверное, правильно сделала. Потому что к тому времени, как я решилась подойти к гнезду, где жили застывшие леса, поля и ручьи, около них появилась самка человека, очень похожая на синичку.
Впрочем, самки человека, люди их зовут женщинами, и раньше появлялись около этого гнезда. Они, когда картины вы-таскивали на улицу подышать, сидели около них, сторожили, чтобы они не ожили и не стали настоящим лесом, полем, травой. А когда подъезжали расфуфыренные самцы на больших коля-сках, а то и на двух-трех сразу, пытались их уговорить взять ка-кую-нибудь картину с собой, в их большое каменное гнездо за высоким глухим забором.
Но эта женщина сразу мне понравилась. Наверное, потому, что я почувствовала ее тягу к тому, что я так люблю: к лесу, све-жей воде в ручье, к зернам и червякам, кузнечикам и мошке, к ве-селому солнышку.
Я подскакала к ней, когда она сидела рядом с картинами на солнышке, и наклонила голову слегка на бок. Так чтобы клюв указывал на мою грудь с желтым пятнышком. Этим я по-нашему, по-синичьи, говорила ей, что я хочу с ней познакомиться, и что меня зовут Желтогрудка.
– Здравствуй, Желтогрудка! – улыбнулась мне женщина. – А меня зовут Света… - и протянула ко мне длинную загорелую ру-ку.
Я не подошла к руке (что я – собака какая-нибудь?!), – а ста-ла прыгать вокруг, говоря ей, что она мне очень нравится. И что я хочу, чтобы она со мной ушла в лес, где свежая вода в ручье, зер-на и червяки, кузнечики и мошки, где много красивых и сильных мужчин, с которыми можно завести потомство. Мы вполне могли бы свить гнезда на соседних деревьях, и даже делиться кормом для наших будущих детей.
- Да не могу я отойти, - ответила мне Света. – Я здесь на ра-боте!
Я не знала, что такое «на работе» и удивленно вздернула клюв вверх.
- Ну, как бы тебе объяснить… - вздохнула Света. – Я, жен-щина, так добываю корм для своих детей… Точнее, - мне его дает хозяин этого салона, похожий на снегиря мужик, который меня нанял. Понятно, Желтогрудка?
Я опустила голову вниз, говоря, что мне понятно и близко то, что она заботится о своих детях. Но очень грустно, что она не может пойти со мной.
 - Но ты прилетай ко мне, - сказала мне Света. – Завтра я для тебя припасу что-нибудь вкусненькое…
Я благодарно кивнула и улетела по своим синичьим делам.
На следующее утро Света уже ждала меня на солнышке сре-ди картин. Увидев меня, она быстро и ловко накрошила хлеба у своих ног. Я подскочила, быстро всё съела и снова посмотрела на нее.
- Больше у меня нет, не обижайся, Желтогрудка. Пойдем лучше, я покажу тебе картинную галерею.
Я заковыляла рядом с нею, из любопытства заглядывая в че-ловеческие картины. Честно говоря, всё это было неинтересное, ненастоящее, к тому же дурно пахло клеем и олифой. Правда, у одной картины я задержалась. Потому что на ней было изобра-жено как раз то самое место, где я живу, и оно мне очень нравит-ся, иначе - зачем бы я там жила?! Внизу были видны крупные грибы и упавшие в траву листья, в середине струился ручей, а над всем этим, над редким березовым лесом хмурилось небо, очевид-но, перед грозой, но с краю сквозь тучи пробивалось солнышко.
- Что, нравится, Желтогрудка? Это знаменитый художник Ухватов. Его картины стоят дороже всего леса, в котором ты жи-вешь со всеми своими сородичами. Он даже в Париже выставлял-ся…
Я не знала, что значит «в Париже», но переспрашивать не стала. Какая мне разница, где люди показывают другим людям эту застывшую жизнь?
На другой день я застала Свету с какими-то острыми клюва-ми в руках. Она деловито долбила деревянные окантовки вокруг картин и приделывала к ним железные ушки.
- Привет, Желтогрудка! - повернула она ко мне голову.
В это время ее рука сделала неловкое движение, и острый клюв пробил полотно. Света побелела, как земля зимой. Это была как раз та самая картина, о который мы говорили вчера.
- Господи! Какая же я дура! – проговорила она, и слезы по-текли из ее глаз. – Если заметят, меня не просто выгонят, меня заставят заплатить за картину…. А у меня нет столько денег!
Я не знала, что такое «деньги», но поняла, что Света попала в беду. Я расчувствовалась и помогла ей самым естественным для меня способом.
Света внезапно перестала причитать.
- Вот что мне надо! – воскликнула она. – Спасибо, Желтог-рудка! Сейчас мы твоими экскрементами замажем прокол, авось до вечера и не заметят. А вечером я заберу ее домой и найду рес-тавратора.
Я не знала, что такое «реставратор». Очевидно, решила я, это тот, кто может накакать значительно больше, чем я, и этим мож-но будет замазать всю картину.
Как бы то ни было, но до вечера шума вокруг Светланы не возникало. А как стало смеркаться, она потихонечку втиснула картину на заднее сидение своей маленькой, зеленой и очень во-нючей коляски и уехала.
Наутро картина была на месте, но Света сидела рядом груст-нее грустного…
- Ты, знаешь, Желтогрудка! – Света впервые за всё время нашего знакомства мне не улыбнулась, - реставратора я не на-шла…. У меня самой ничего не получилось: я пыталась замазать дырочку другой краской, но не могу попасть в цель, то есть в цвет…
Самое интересное, что я Свету прекрасно поняла. Потому что я и в цель умею попадать, когда ловлю мошек, и цвета не только различаю (да как иначе в лесу?!), но и хорошо их пони-маю: какой для чего нужен и что означает.
Наклонив голову, я посмотрела на картину. Да, в том месте, где Света проткнула дырку, цвет облака отдавал неестественной коричневостью, как бывает только перед очень сильной грозой.
Увидев это, я стала думать: а каких бы зерен наесться, чтобы выдать потом Свете нужный цвет.
- Нет, Желтогрудка, ты мне уже не поможешь! Но ничего, сегодня приедет реставратор! Из Третьяковки! Он во всякий цвет попасть может…
Я пригорюнилась оттого, что мои услуги Свете не нужны. И стала думать, а что же ест этот реставратор в своей Третьяковке, что у него кал может быть разноцветным?!
Через некоторое время около нас остановилась высокая ку-цая коляска, из которой вышли двое мужчин. Тот, который вы-шел слева, был высокий, весь заросший диким волосом, в мятых и прожженных до дыр джинсах. Он быстро, но с приседаниями, подскочил к Свете, и стал ей что-то быстро-быстро говорить. Света слушала его с царственным, невозмутимым видом.
«Наверное, - подумала я, - это тот самец, с кем она вместе кормит своих птенцов». И не ошиблась.
Второй был значительно ниже ростом, но вышагивал так важно, как самец весной, что я сразу подумала, что это и есть тот самый реставратор. На нем был удивительно грязный костюм. Рубашка-ковбойка измята так, как будто ее жевала корова. Оче-видно, он очень долго добирался до нас, потому что его слегка покачивало при движении по курсу. На глазах у него при помощи дужек, перекинутых за уши, держались огромные, длинные глаза, сантиметра, наверное, в полтора. «Это, наверное, чтобы лучше попадать в цвет», - решила я.
Реставратор важно уставился на картину. Вместо этого он открыл ящичек с красками, вытащил оттуда какую-то странную клювастую штучку и очень большой кусок густого облака, кото-рое люди обычно прикладывают к тому месту, откуда у них идет кровь. Из этого клювика он стал поливать на облако какой-то жидкостью. И мыть проткнутое место на картине.
Откуда-то набежали самцы человека, которых я частенько видела здесь. Они стали спрашивать: что случилось, это что, ху-дожник пишет новую картину? «Да нет, - сказала им Света, - про-сто рядом пролетала птичка (тут она показала на меня, и я гордо подняла клюв в небо), и она чуть-чуть наделала на холст, и вот теперь нам надо отмыть».
Когда я подошла посмотреть на работу реставратора, то ис-пугалась. На облаке сидел огромный синий паук! Таких в нашем лесу отродясь не бывало… Света, увидев это страшилище, схва-тилась за голову. Света замахала крыльями и стала что-то возму-щенно вычирикивать двум самцам человека. Те очень испуга-лись, попятились и быстро оказались в высокой коляске, на кото-рой приехали. Повозка быстро скрылась.
Света же осталась на месте, села на табурет рядом с карти-ной. И лица на ней не было совсем.
- Жел-то-груд-ка! Ми-ла-я моя! – причитала Света! – Через два дня вернисаж закрывается! И этот, на снегиря похожий, когда будет снимать картину со стены, всё увидит! А когда Ухватов приедет забирать свое творение, он же просто съест и снегиря, и меня заодно!
Я подумала, что этот самый Ухватов, который должен прие-хать из огромного, хищного города, наверное, сам очень огромен и хищен, раз моя Света так его боится.
Мне было очень жаль Свету. Но что я могла поделать? Я же не орел, чтобы отпугнуть, а то и убить этого самого Ухватова? От волнения я стала быстро бегать вокруг картины и Светы и вдруг заметила, что человек, которого называли «реставратор», с пере-пугу забыл свой ящик с красками! Я подскочила к нему, увидела разноцветные открытые баночки и стала какать во все подряд: от волнения меня пробил понос!
Света смотрела на меня с безучастным видом, но вдруг ее взор упал на баночки с краской:
- Желтогрудка! Милая моя! Ты сама не понимаешь, какая ты молодец! Это же тот самый цвет, в который я никак не могу по-пасть!
Света схватила несколько баночек, смешала их в тазике вме-сте с моим пометом. Потом взяла небольшое количество и зама-зала большого синего паука, которого я никогда больше не виде-ла: в лесу у нас такой не живет, а на картине он больше не появ-лялся.
Этим же вечером Света купила мне большую белую булку и всю раскрошила у своих ног.
- Спасибо тебе, синичка! – она ласково смотрела на то, как я со знанием дела поедаю хлеб. – Ты меня научила главному: на-верное, только с помощью природы можно исправить наши большие и маленькие ошибки в жизни.
Хлеба было очень много, я его ела и ела. Причем, когда на-чала его клевать, хлеб был сухой и жесткий. А под конец крошки стали попадаться всё больше мокрые и соленые. Но я всё равно их ела, потому, что была очень голодна.
 А когда подняла голову, то Светы рядом уже не было. Не было и ее старой, зеленой, вонючей коляски.
После того раза Света больше возле того дома с картинами не появлялась. И в доме ее тоже никто не видел.
Я так по ней тосковала, так тосковала, что однажды, забыв страх, забежала прямо в дом и бегала там среди картин, под кры-шей, искала ее и плакала. Очень долго бегала и очень долго пла-кала.
Люди, бывшие там, очень удивлялись, чего эта птичка здесь потеряла?
А что я плакала, никто и не понял. Потому что люди никогда не видят, как плачут синички. Они и человеческих-то слез часто не замечают!






Ирина  Меркурова

МЕСЯЦ У МОРЯ
Ах, какое было лето! Оно пахло морем,  цветами с не-привычными для слуха экзотическими названиями и ещё чем-то, сладко щекочущим и дурманящим голову. После спо-койного, равнинного российского пейзажа, частой смены погоды и не очень-то щедрого на солнце климата, здесь, на юге, всё казалось слепящим, яростно .солнечным, почти нереальным.
Девятилетней Лёльке, приехавшей с родителями на отдых к морю, его огромность и непривычная красота природы пред-ставлялись сказочными. Лёгкая на подъём, она раньше всех просыпалась и первой, с ещё слегка припухшей от сна милой мордочкой, мчалась во двор, где хозяева, сдавшие им  комнатку, уже  кормили цыплят, индюшат и прочую живность. Тётя Аш-хен, грузная с грушевидной фигурой абхазка, ласковая и го-ворливая, разрешала славной девочке кормить разношёрстную пернатую публику. Лелька выполняла возложенную на неё обя-занность с энтузиазмом, радостно и очень ответственно....
Уже на третий день пребывания она обзавелась дворовым другом - Шариком, щенком дворняги, приблудившейся ко дво-ру. Из рук девочки Шарик брал всё, тыкаясь в ладошки мягким тёплым носом, и, едва обнюхав, тут же всё слизывал, смешно и трогательно щуря полуслепые глазки от удовольствия. Лёльке нравилось класть еду, принесённую из столовой, на ладонь. Она почувствовала свою нужность этому крохотному существу и взяла над ним шефство.
Родители, проснувшись, завтракали и шли с девочкой на море получать солнечные полезные ванны, заставляя Лёльку терпеливо и подолгу лежать на коврике и ждать загара, укреп-ляющего, по их мнению, здоровье, хотя ей это вовсе не нрави-лось и казалось скучным. Вот бултыхаться в море было куда интереснее. Но плавать она не умела, и ей было запрещено од-ной заходить в воду: волны кружили лёгкое тельце и могли утащить далеко от берега. А однажды так и случилось. Был лёгкий шторм, молодые люди с визгом бросались под волны,  лихо выныривали, и все с пляжа ими любовались, Лёлька - тоже. Стоя по колено в воде, она не заметила волны, вдруг предатель-ски захлестнувшей её и потащившей за собой. На крики девоч-ки бросились сразу двое мужчин,  сильные руки вовремя вы-хватили её из волн.
Лелька даже не успела по-настоящему испугаться, но поня-ла, что старшие правы, когда говорят, что с морем шутки плохи.
Однажды, бредя по кромке воды вдоль  и собирая прибив-шиеся к берегу красивые с причудливым узором камешки, она не заметила мальчика, тоже что-то искавшего  в мелкой воде. Столкнувшись, от растерянности и неожиданности оба рас-смеялись. Вот потеха! Они, улыбаясь, потирали лбы, разгляды-вая друг друга. Мальчик был с виду Лелькин ровесник,  очень загорелый, почти коричневый, явно из местных. От него пахло рыбой и морем. Звали его Гришкой. Отец Гришкин – здешний рыбак-абхазец, мать – русская. По-русски он говорил с акцентом и был робок и немногословен.
       Каждый день Гришка появлялся на пляже с подарком - рыбой иглой, удивительно длинной и тонкой, как спица, и молча протягивал её подруге, а иногда приносил в стеклянной банке разноцветных мальков. Лелька вежливо благодарила, потом шла в
раздумье домой и в результате, не зная, что с рыбками де-лать, отдавала их на обед кошке - кормящей матери двух пуши-стиков котят, любимцев девочки.
На пятый день Гришкины рыбные подношения Лёльке ста-ли неинтересны. Она даже засушила несколько спицеобразных рыбин и решительно не знала, что будет делать с остальной рыбной продукцией.
- Знаешь, Гриш, ты больше… уже хватит, ты не носи… ну, этих игл, и вообще, спасибо, мне их до Москвы хватит.
Гриша молчал, озадаченный. Он не был готов к такому по-вороту событий - всё шло так хорошо и правильно… Он молча ковырял песок большим пальцем правой ноги, обдумывая, поче-му же раньше девочке все нравилось, ведь она всегда благодари-ла его и  радовалась. Молча и разочарованно кивнув, он пошел в обратную сторону - маленький, колченогий, в своих нелепых, длинных до колена трусах. Лелька, передёрнув плечами,
отправилась в другую сторону, не очень-то печалясь. У неё было много других забот: цыплята, Шарик, подшефные котята и много всего интересного.
Шарик, как всегда, встретил её счастливым визгом во дворе, валясь под ноги, виляя  хвостом до изнеможения и не переставая со спринтерской невообразимой скоростью  лизать любимые ру-ки, нос, щеки. Получив еду, успокоился и, насытившись, бухнул-ся на траву в полном блаженстве, подставив для поглаживания розовое нежное брюшко. Счастливые   для обоих мгновения...
Из прекрасного было ещё одно — клубничное пиршество. Тетя Ашхен, расщедрившись, разрешала милой московской девчушке за помощь по хозяйству или просто из личной сим-патии, собирать с грядки клубнику сколько душе угодно, благо грядок было достаточно. Лелька гордо приносила в бидоне клубничную премию на обеденный стол изумленным родителям, ели от души, нахваливая: клубника была сочная, сладкая и красивая, как нарисованная. Но не всегда всё про-ходило гладко. Однажды, сорвав прямо с грядки сочную ягоду и уже надкусив, она вдруг почувствовала дикую пронзающую боль - пчела умудрилась запустить жало в сладкую Лёлькину губу. Как на замедленной кинопленке, губа начала расти и расти вниз, словно конфета- тянучка, к ужасу бедной страда-лицы…
На крики сбежался весь двор, давая разноречивые советы - Лелька была  безутешна - куда ей теперь   с такой губой?! Фор-менное страшилище! А главное, очень больно и обидно.
Два дня она никуда не ходила, читала, думала, играла с дру-желюбным Шариком, который не замечал ее некрасивости. На третий день лекарство возымело свое действие, губа была почти на месте - можно жить дальше.
Рано утром на пляже было пустынно и непривычно тихо. Ежась от утренней свежести, Лёлька, шлёпая босыми ногами по воде, брела, что-то высматривая, пока не наткнулась на сидяще-го неподвижно, как маленький Будда, приятеля.
 – Гриша, ты что так рано здесь делаешь? – в ее голосе было неподдельное удивление.
  - Тебя жду, - как бы нехотя ответил мальчик. - Вот два дня прихожу, а тебя все нет. Думал, что уехала. - Замолчал ненадолго. - Вот, посмотри, это тебе, - он робко, не глядя на девочку, протя-нул большую, очень красивую  раковину, нежно розовую, с пер-ламутровыми прожилками. Лелька ойкнула и, благоговейно взяв в руки  драгоценную вещь, застыла в восторге.
- Приложи ее к уху, - сказал мальчик, - услышишь, как шу-мит море. Ну, я пошел. Не оглядываясь и не ожидая ответа, он медленно удалялся, завязая в песке.
Эта раковина потом долго стояла на комоде вместе  с семьей белых слоников в тесной комнатке московской коммунальной квартиры, как напоминание о прекрасной беззаботной поре сол-нечного детства, когда папа и мама были молодыми, и счастью и радости  не было конца. И она не знала тогда, что месяц у моря был самым лучшим в ее жизни. Прошло уже пять лет, как кончи-лась война, и воспоминание о ней уходило в тень прошлого, сти-хала острота  утрат, только по-прежнему болели старые раны фронтовиков, бередили кровь, воспламеняли душу. 

Отца Лели война настигла через три года после счастли-вого семейного отдыха в Абхазии -  не помогли санатории, лечение, солнце. Его не стало в начале пятьдесят третьего. Но это уже другая история ее жизни, явившаяся точкой от-счёта в судьбе маленькой девочки и судьбе целой страны.

ЛЮБОВЬ
По ночам мальчик сильно плакал. Может, ему снилось что-то плохое, и он боялся. А может, у него что-то болело, и он не мог сказать про это, он был очень маленький и еще ничего не знал ни про себя, ни про мир, его окружающий, с пугающими снами... Он жил еще так мало, что и его молодой маме было час-то непонятно,  почему он так нервно кричит и капризничает, чем недоволен, и что ей делать.
Людмила, студентка-вечерница, одна без мужа воспитывала сына, жила в небольшой комнате огромной коммунальной квар-тиры вместе с матерью; вечно закрученная работой, проблема-ми, жизненным неустройством, часто недосыпала. Коммуналка была в старом, но приличном доме, в центре Москвы, с много-численными соседями и лабиринтами коридоров, хранящими, как средневековые замки, неисчислимые тайны...
Только у мамы-студентки не было особых тайн, скорее по молодости она еще не успела ими серьезно обзавестись. Хотя, как посмотреть. В глазах вездесущих соседок, неумолимо и бдительно следящих за всем происходящим вокруг, было не-одобрение: скрытная она какая-то, неоткровенная - ни с кем не водится, и где этот таинственный отец мальчика? И в дом никого не пригласит, и сама, как приведение, появляется и сразу исче-зает, все в спешке. Вот разве что соседка Нюрка, продавщица овощного, живущая в самой захудалой угловой комнатенке с беспутным, сильно пьющим мужем, вхожа, как ни странно, в святилище. Но очень скоро все прояснилось... Нюрка, тощая со-рокалетняя баба, квелая да ледащая, тайно   попивавшая вместе с беспутным мужем Ваською, была бездетна и несокрушимо предана Люськиному мальчонке.
Приходя с работы домой, она первым делом бежала к Де-ниске - так звали мальчика,- неся с собой дары - то морковку с огурчиком, то яблочко с грушей и прочую снедь, какую удава-лось приволочь с рабочего места. Она видела, что дарам этим рады - в доме лишнего не было, и все  принималось благосклон-но, как дань - ей позволялось играть с мальчиком до прихода Людмилы, которая это не очень-то одобряла, из ревности, навер-ное, догадывалась Нюра.
Каждую ночь, когда мальчик плакал, Нюра стояла у их двери, босая в ночной рубашке, прислушиваясь и мучаясь неиз-вестным. Когда все за дверью затихало, бесшумно проскальзы-вала в свою каморку. Об этих ее ночных бдениях никто не знал, коммуналка мирно похрапывала, а она все боялась, как бы кто не увидел, невесть что подумают, нехорошо...
А как пела душа, когда Люська, сама Люська предложила ей как-то, когда случились экзамены в институте, гулять два-три часа с Дениской в те дни, когда Нюра не работала в магази-не.
Посадив Дениску в саночки, Нюра гордо вышагивала по скверику, пусть видят все, какой славный у нее ребенок. Беря на руки, целовала щедро пухлые щечки, смеющиеся глазки, стави-ла на ножки и важно шагала рядом, таща за собой ненужные санки...
Так и шло. Они гуляли, мама-студентка после работы, бе-жала в институт, работающая бабушка возилась по дому, ребе-нок рос.
Однажды соседи, супружеская пара, прогуливаясь по скве-рику, узрели любопытную сценку: вокруг садовой скамейки со-брались полукружьем люди - они с умиленьем смотрели на стоящего на ней мальчугана, который громко и выразительно чи-тал стихи Чуковского, слегка картавя и торопливо глотая от-дельные слова. Публика аплодировала, восхищалась, и все взоры одобрительно обращались к «мамаше», худой, болезнен-ного вида женщине, довольно улыбавшейся металлическим ртом,  радостно сообщавшей собравшимся, какой ее сыночек умненький да понятливый.
С изумлением соседи узрели свою разбитную Нюрку, вы-дававшую себя за Денискину мать.
- Аферистка, нахалка, - кипятилась по дороге соседка Алевтина Юрьевна, таща к дому оторопевшего супруга.- Ну, это ей так с рук не сойдет.
Донос был по всей форме - Алевтина Юрьевна не жалела красок, праведным гневом она зажгла сердца собравшихся на кухне соседок. Дама вальяжная и амбициозная, она давно пи-тала к Нюрке классовую неприязнь и даже брезгливость: де-ревня, мол, чучмечка, разит от нее смрадно, а туда же - моск-вичкой себя мнит… И прочее, прочее...
Супруги были бездетны и давно свыклись с таким положе-нием, хотя при полном равнодушии к чужим детям Алевтина Юрьевна была нетерпима к их шалостям и шумной возне, об-виняя ребятню в хулиганстве, невоспитанности и других гре-хах, подрывающих устои коммунального сообщества.
Маленького Дениску, разъезжавшего по многочисленным коридорам на трехколесном велосипедике, она как бы не заме-чала, но он почти всегда при виде тучной фигуры, плывущей навстречу, громко кричал: «Белегись, тетя Мотя!» Ее это нерви-ровало, но, демонстрируя свою любовь к ребенку, фальшиво улыбалась, увертываясь в сторону с грацией бегемотихи.
Вечером была Люськина «разборка» с Нюрой. Дознание ве-лось по трем пунктам: как посмела, за кого себя выдавала, и за-чем было заставлять ребенка выступать, как клоуна, - уж, не за деньги ли? Нюра парировала «клоуна», а за предположение о дензнаках, всерьез разобидевшись, открыла шлюзы дворового «красноречия». Рассорились окончательно.
С трех лет Дениску определили в детсадик. Забирали его тогда поздно вечером, самого последнего. Он терпеливо и при-вычно ждал, когда за ним придут и, если долго не шли, сидел, горестно сгорбившись, как старичок, на своем детском стульчи-ке и чувствовал себя забытым. В садике ему было не плохо, а так себе,  но дома об этом не говорил, а зачем? Играть с ребята-ми нравилось, А вот есть он не любил - его часто тошнило от невкусной и непривычной еды, это нервировало воспитатель-ниц. Они ему выговаривали, и он боялся сознаваться, что ему не нравится, что опять плохо в животике, так и получалось, что до-мой приходил  голодный.
Была и радость. Часто после обеденного сна забегала про-ведать его бывшая их соседка, хорошая тетя Нюра. Она жила те-перь не у них, а там где-то. И всегда она торопилась, и всегда приносила ему вкусные гостинчики в разных кулечках, пригова-ривая так ласково: «Ешь, сыночек, пока рот свеж, да на здоровье. Дома-то не проговорись, а то нас с тобой заругают, если ужи-нать-то плохо будешь, кушай, кушай, да мамку слушай, золотко ты мое ненаглядное». Всласть налюбовавшись на дорогого птен-чика, Нюра убегала, боясь столкнуться в дверях с мамою маль-чика. Дениска всегда ел гостинцы доброй тети с удовольствием, веселел, и ожидание проходило не так уж тягостно.

 






И.Н. Сапожникова

Гимн шести соткам

      О, мой Сад, в тенистых зарослях ветвей, в изумрудном при-чесе только что скошенной травы, в куртинах ярких осенних цветов, брошенных в пространства света! Обращаю на тебя свой восторг, как моя четырнадцатилетняя приятельница на знакомый ей Мир: "О, Пух!" (коту), "О ,Жора! " (спаниелю) и т. д.
Вот яблони - высокие, молодые - выросли широким рядом, раздвигая границы соток. Они свободно раскинули ветки - едва касаются друг друга листвой, как влюбленные пальцами. Их кро-ны, сформированные без центральных побегов, легки и прозрач-ны; они еще не знают тяжести ежегодных плодов, а редкие ябло-ки, задетые сентябрем и разбросанные стильным прикидом по вет-вям, придают завершенность молодому гордому ансамблю.
Вишни - другое дело: они - семья. Недлинными крепкими стволами упираются  в свою изумрудную полусферу; ветви легли, как руки танцоров, на плечи друг другу, и листва сплелась в одну кудрявую голову. Весной они бурно цвели, любили, дали много плодов и теперь обывательски ждут долгого зимнего по-коя.
  За вишневым хороводом - дом из красно-розового кирпича, за ним - три елки. Аборигены здешних болотистых мест, они оста-лись драпировочным фоном всему, что раскинуто перед ними на поляне: миниатюрной карликовой яблоне, усыпанной крас-ными, более декоративными, чем съедобными плодами (мичурин-ская кислятина, как говорил мой дядя про подобные сорта), кур-тинам оранжевых настурций, красных цинний и карминовых ко-реопсисов; наконец, черноплодной рябине: она разрослась сво-бодно, почти посреди поляны, зеленым игольчатым фоном усили-ла румянец глянцевых листьев, и, после того, как от нее уб-рали как некра-сивую подругу другую такую, подтянулась и приобрела безупречность пирамидального объема. Косивший на-бок куст в очередной раз отсадили к забору, вдоль которого шир-мой от соседей, без претензий растут сливы, ровно в срок сбрасы-вающие мутно-фиолетовые плоды прямо на землю, и куда, как в ссылку, периодически отправляются растения, нару¬шившие зако-ны гармонии и стиля.
Зеленое тело сада рассекают на части каменные дорожки-шрамы, обрамленные как рубцами плодоносными кустами раз-ноцветной смородины, крыжовника, барбариса. Между ними - змеящаяся резьбой малахитовых листьев небольшая земляничная поляна, "вишневый сад", яблоневый ряд, дом, елки и все остальное, что упомянуто и  нет.
И вот,  сад, выращенный трудом и временем, обласканный прошедшим теплым летом, расцвеченный сентябрем, состоялся: в любом ракурсе, любого поворота проглядывается картинка, схваченная окошком объектива, или подрамником, или экраном.
Как на выставке картин
Залы, залы,  залы, залы…
      Дальше у поэта про дубы и осины в позолоте осеннего леса, а здесь -продукт антропогенного старания. Но все равно, невозможно оторваться от бесконечных пейзажей, постоянно из-меняющихся вместе с освещением, организованным переменчи-вым осенним небом: прямые лучи солнца, посланные сквозь голу-бую атмосферу, отражаются от каждого листа, цветка, травинки, иголки, укалывая сетчатку чистыми тонами зеленого, желтого, оранжевого, красного и резкими контрастами теней.
Сквозь мглу облаков или дождя солнце просвечивает скром-но, не бьет лучами, только не лишает сад света, размешивая и ус-редняя краски цветов и теней.
Но если вдруг, как сейчас, после дождя, сырость не прольется каплями, и между небом и землей останется тонкий аэрозоль тумана, то свет неожиданно сойдет с ума - он охватит разом весь сад, нахально залезет под каждую травинку, иголку, ветку, добе-рется до каждого ствола, до прожилок листьев, пронижет слой кирпича, дерева, краски и превратит всё простран¬ство, все про-зрачные и непрозрачные предметы в световоды, играющие мато-вым блеском перламутровых туманов.
   В яблоневом ряду против входа в дом - "онегинская" скамья, поставленная еще моим отцом пятнадцать лет тому назад неволь-ной планкой в будущем устроении сада. В это сухое лето она, на-конец, покрашена белилами с добавкой сурика под цвет кирпич-ного дома. Над скамейкой нависли листья дикого винограда, уб-равшие с глаз чужую некрасивую крышу. Осень раскрасила их оттенками красного, и в том свете, которым сейчас охвачен сад, листья стали прозрачными, зарозовели и слились с сиянием разбавленного сурика скамейки, дома и воздуха между ними. В памяти всплыли щемящие ностальгией кадры "Осенней сонаты" Бергмана из далеких семидесятых.
Бесполезное дело - ходить по дорожкам сада, выбирать кар-тины и смотреть, смотреть, смотреть, - сколько ни пей из этого источника - не напиться, мгновения не остановить.
  Но можно повторить.
  Значит, нужно снова обрезать ветки, побелить стволы, оп-рыскать крону, убрать сухие листья, подсеять газонную траву; весной вовремя ее покосить, опять обрезать, побелить, подкор-мить, собрать урожай и, если повезет, дождаться нужного мгнове-ния.
                октябрь 2007 года.





























Екатерина УШАКОВА
Случайная встреча

Был красивый сентябрьский день. Уже совсем слабые сол-нечные лучи освещали осенние кроны деревьев, кружились жел-тые листья и тихо падали под ноги. Воздух, как всегда в эту пору, был прозрачен и чист. Я возвращалась с прогулки из Сокольни-ков. На выходе из парка мне навстречу неспешно шла небольшая стая бездомных собак. Все разные – разного роста, разной окра-ски. Всего их было штук шесть. Они деловито переходили доро-гу, всем своим видом показывая полную независимость от окру-жающих и некоторую самодостаточность. Стая поравнялась со мной, и я задержала взгляд на одной из них. Эта собака была до-вольно крупной, с хорошую овчарку, с густой рыжей шерстью. Она тоже меня заметила, и мы встретились глазами. В ее глазах было некоторое любопытство и затаенная надежда. Мы минуту смотрели друг на друга. Затем она отделилась от стаи и медленно пошла за мной. Мы прошли целую улицу, и я уже стала беспоко-иться, что она отстанет от своих и не сможет потом к ним вер-нуться. Мы прошли еще немного, и моя рыжая знакомая явно не собиралась меня покидать и возвращаться к своим соплеменни-цам. Она уверенно шла рядом со мной, время от времени пытли-во заглядывая мне в глаза. Мы отошли уже совсем далеко от Со-кольников и я уже забеспокоилась, что моя новая подруга заблу-дится в городе и не найдет дорогу обратно.
Надо было уже с ней расстаться, но я не знала, как это сде-лать. Наконец, проходя мимо продуктового магазина, я решила купить там какое либо собачье лакомство. Я надеялась, что, по-кормив ее, я смогу уже с ней расстаться. Но все оказалось не так просто. Купив несколько сосисок, я положила их перед ней и со-бралась уже быстро уйти. Но моя провожатая, почему то даже не прикоснулась к подарку. Она сидела рядом и вопросительно смотрела на меня… Я решила покормить ее с рук.  Протянула ей одну сосиску, и она с удовольствием проглотила ее у меня на гла-зах. То же произошло и с другими сосисками. Она с удовольстви-ем   с чувством собственного достоинства чавкала.
 Когда она жевала последнюю сосиску, я решительно броси-лась от нее бежать, надеясь что процесс жевания ей покажется более интересным, чем общение со мной. Я пробежала несколько метров и , оглянувшись, убедилась что собака бежит за мной. От-делаться от нее с помощью сосисок мне не удалось. На следую-щей улице я решила от нее спрятаться в каком-то подъезде. Я за-шла в него, плотно закрыв за собой дверь, и простояла там минут десять. В подъезде было душно и жарко, но я мужественно стояла и надеялась, что моя спутница уже ушла… Но каково было мое удивление, когда выйдя на улицу, я увидела ее, спокойно сидев-шую у двери! Эта собака явно не хотела со мной расставаться! Так мы дошли до моего дома… Я не знала, что делать. Взять её к себе домой я не могла по многим причинам:  однокомнатная квартира, маленький ребенок и плюс еще кот, который не отли-чался покладистым характером. Но всего этого я объяснить не могла этой симпатичной дворняге. И она вряд ли сочла бы эти причины уважительными. Ей явно очень хотелось иметь свой дом и хозяина. И она выбрала меня….
 Около своего подьезда я остановилась в растерянности. Она встала рядом, продолжая молча и спокойно  смотреть мне в глаза. Несколько минут простояв с ней, я все же вошла в свой подъезд и из окна стала за ней наблюдать. Собака какое-то время сидела у двери дома, потом встала и медленно пошла обратно - в сторону Сокольников. Весь ее вид выражал большое разочарование и обиду. «Опять не повезло! А мне так хотелось, чтобы меня взя-ли!»
Весь остаток дня я думала об этой собаке, и  вина перед ней постепенно заполнял мое сознание. Мне было очень жалко ее и стыдно за то что, я не оправдала ее надежд… Я решила, что в следующий выходной  обязательно пойду в Сокольники и, если  ее встречу, то приведу  домой. Будь – что будет! Может быть, ей  надоест жить в маленькой квартире и она сама захочет вернуться в свою стаю и жить на свободе . Или в крайнем случае – перетер-плю как-то два месяца, а потом летом отвезу ее на дачу и, может быть, кому-нибудь пристрою…
 В воскресенье я пошла искать эту «подругу». К моему сча-стью, встреча с ней так и не состоялась. Я с чувством некоторого облегчения вернулась домой. Но с тех пор я избегаю рассматри-вать бездомных собак, потому что поняла, что лучше не загляды-вать в глаза тем, ожидания которых ты не можешь оправдать!


 





Даниил ТУНИН
САКСОФОН ИГОРЯ БУТМАНА

                «Джаз соответствует нашей жизни»
 Игорь Бутман
               
Сегодня Игоря Бутмана можно назвать не только самым известным, но и одним из самых успешных джазовых саксо-фонистов в России. Он вместе со своим оркестром несколько раз принимал активное участие в Фестивале искусств имени Соломона Михоэлса. Телезрители помнят его авторскую про-грамму на телеканале культура "Джазофрения". Наш разго-вор проходил в обеденный перерыв между репетициями ве-чернего концерта в московском джазовом клубе "Le club", где Игорь не только постоянно выступает – он  там арт-директор. "Le club" входит в первую десятку лучших джазо-вых клубов в мире.

- Музыкой вы начали заниматься в 11 лет, первым инст-рументом стал кларнет. Что заставило ученика питерской музыкальной школы не просто связать свою жизнь с музы-кой, а именно с джазом?
- На самом деле я начал заниматься в семь лет на форте-пиано. Мы жили в центре Питера, и со мной дома частным об-разом занимался преподаватель. Потом мы переехали в другой район, и эти занятия прекратились. Но я сам иногда играл на барабанах отца, которые стояли дома. В 11 лет я поступил в музыкальную школу, которая находилась в центре города. Это была тогда одна из лучших школ в Ленинграде. Я начал зани-маться на кларнете, очень повезло с педагогом. Прошло три года, у меня все шло очень неплохо, несколько раз побеждал на каких-то конкурсах. Я получил рекомендацию в музыкаль-ное училище и поступил туда в 14 лет. Там год проучился у педагога Семена Борисовича Храброго, кстати, потом мы встречались в Израиле, куда он переехал. Не знаю почему, но в какой-то момент мне скучно стало играть на кларнете симфо-ническую музыку. В это же время я узнал про Геннадия Гольдштейна, о котором мне много рассказывал отец. Гольд-штейн тогда играл в знаменитом питерском оркестре Вайн-штейна и преподавал на джазовом отделении в музыкальном училище имени Римского-Корсакова. Как-то мне в руки слу-чайно попал саксофон, и  я попробовал на нем играть. Сразу получилось. Один умный человек, услышав, как я играю на саксофоне, сказал: "не знаю, какой ты кларнетист, но на сак-софоне можешь играть очень хорошо". Все это повлияло на мое решение перейти на эстрадное отделение и всерьез занять-ся игрой на саксофоне.
- Музыкальная школа, училище - это учебный про-цесс. А когда начались ваши первые выступления?
- В те годы в Ленинграде раз в неделю собирался джазо-вый клуб "Квадрат", организованный Натаном Лейтесом и На-таном Коппом. Я пришел к ним шестнадцатилетним мальчи-ком, только начав играть на саксофоне, и сыграл там джем-сейшн. Потом мне дали возможность выступить с моей груп-пой. Так что мое джазовое восхождение началось в этом клубе. Через два года меня пригласил к себе на работу выдающийся музыкант Давид Голощекин. С ним я проработал три года. В какой-то момент захотелось сменить обстановку, да и в музы-кальном плане надо было развиваться. Меня как раз пригласил к себе в оркестр Олег Лундстрем, и я поехал в Москву. Прора-ботав там год, я был вынужден вернуться ненадолго в Ленин-град. К власти пришел Андропов, и людям без московской прописки нужно было покинуть столицу. Через год с помощью различных ухищрений и всем известными способами я сделал себе московскую прописку, потому что меня пригласил к себе в оркестр Николай Левиновский. В этом оркестре я проработал два с половиной года, а в 1987 году уехал в США, женившись на американке.
- Женитьба на американской гражданке очень ори-гинальный способ для выезда еврея из СССР в те годы. Сколько лет вы собирались уехать, как складывалась ва-ша жизнь в Соединенных Штатах?
- Я не мог уехать по еврейской линии, потому что отцу никак не приходил вызов. У родителей по части отъезда планы все время менялись, в процессе разговоров на эту тему появля-лись отговорки касаемо того, почему отцу лучше не ехать. Я предпринимал определенные шаги для того, чтобы вызов при-шел, но все попытки были тщетны. Уехать я хотел лет с че-тырнадцати. Антисемитизм меня не задевал, но не хотелось жить в атмосфере советского вранья и лжи, строя коммунизм. Вызов не приходил, и я решил проблему выезда из страны по- другому. Сегодня мой отец так и живет в Питере, а мама пере-ехала в Нью-Йорк.
Первое время после приезда  в Штаты я скучал, был пери-од ностальгии и акклиматизации. Потом это прошло, и я абсо-лютно нормально влился в американское житье-бытье. В Бос-тоне я окончил знаменитую Berkleе School of Music по двум специальностям: концертный саксофонист и композитор. В 1991 году переехал в Нью-Йорк, потянувшись за своими друзьями. Я поселился в верхней части Манхэттена недалеко от Колумбийского университета. Одно время подрабатывал, играя в русских ресторанах на Брайтоне. Там хорошо платили, но морального удовлетворения не было никакого. Контрасты в работе бывали такими, что в пятницу вечером я играл в ресто-ране "Распутин" на Брайтон-Бич, а в субботу был совместный концерт со знаменитым джазовым музыкантом Билли Тейло-ром. Мое возвращение в Россию началось с гастролей в 1992 году. Я стал сюда периодически приезжать. Союз распался, пошли новые капиталистические времена. В один из таких приездов я встретил старых друзей, которые за годы пере-стройки заработали большие деньги, и стали здесь серьезными людьми. Кстати, в один из таких приездов я познакомился со своей нынешней женой. Сначала мы просто дружили, спустя какое-то время эта дружба переросла в нечто более серьезное. Я хотел увезти новую жену в Америку, там у меня была квар-тира, все очень неплохо складывалось по части работы. Но ей не дали визу, и это стало решающим фактом. Так что в 1996 году, после рождения сына, я опять поселился в Москве с но-вой семьей.
- В 1995 году вы выступали перед президентами Ель-циным и Клинтоном в Кремле. Клинтон, сам саксофонист, очень высоко оценил ваше мастерство, он, вроде, даже об-нял вас. Повлияла ли эта история на вашу карьеру и жиз-ненные планы?
- Выступали мы в Грановитой палате Кремля. Ельцин был очень доволен, поблагодарил меня. От него шла очень мощная и позитивная энергетика, с ним было приятно рядом находиться, но разговора между нами не было. После выступ-ления меня подвели к столу с угощением. Тогдашний глава ФСБ Михаил Барсуков налил мне полный стакан водки и за-ставил выпить, что я и сделал. В своей книге Павел Коржаков написал, что пригласить меня выступить перед президентами была идея Барсукова.
- В последние годы, помимо работы с вашими квар-тетом и бэндом, вы делали совместные проекты с Михаи-лом Козаковым, Ларисой Долиной и некоторыми другими артистами. Насколько вам интересно такое сотрудничест-во и планируется ли что-то подобное в будущем?
- 31 декабря 2004 года в Большом зале консерватории я со своим бэндом представил новую совместную программу с симфоническим оркестром "Россия молодая" под управлением Юрия Башмета. Моя программа с Михаилом Казаковым "Кон-церт для голоса и саксофона" существует. Сейчас она на какое-то время заморожена в связи с нашей занятостью другими про-ектами. Изредка идет спектакль "Играем Стриндберг-блюз" - это антрепризный проект. В спектакле играют Юлия Рутберг и Владимир Стеклов. Я написал музыку к спектаклю и играю там со своим квартетом. Моя совместная программа с Ларисой Долиной "Карнавал джаза" была сделана в 2002 году по ее инициативе. Ларисе захотелось на какое-то время вернуться в джаз, с которого она начинала. Мне было очень приятно, что она пригласила наш оркестр. В Москве мы выступили с этой программой в концертном зале "Россия", а потом был гаст-рольный тур по городам России, Украины, Белоруссии, Лат-вии, Израиля и США. Программа эта не забыта. Если будут предложения, мы все это сыграем снова.   
- В начале нашего разговора вы упомянули о бараба-нах отца.   Раз были барабаны, то ваши родители имели отношение к  музыке. Расскажите немного о своей семье.
- Моя бабушка, мать отца, была солисткой хора в Мари-инке. Дедушка по маминой линии был там же альтистом в ор-кестре. Отец, не будучи профессиональным музыкантом, играл после основной работы на свадьбах и днях рождения в качест-ве очень приличного приработка. Другом моего отца был ком-позитор Борис Потемкин. Он написал знаменитую песню "Наш сосед", которую многие поколения знают в исполнении Эдиты Пьехи. Сейчас ее можно услышать в исполнении Анжелики Варум. Самым первым исполнителем этой песни был папа в самодеятельности. Потом Потемкин отдал песню Пьехе. Ев-рейская интеллигенция, в основном связанная с музыкой, была кругом общения моих родителей. Когда мы переехали из цен-тра, стало труднее затащить в дом гостей. Так что вот в такой обстановке проходило мое детство.
- В вашей творческой биографии был период, когда вас приглашали в качестве саксофониста на концерты и записи альбомов "Популярной механики" Сергея Курехи-на, "Аквариума" Бориса Гребенщикова и "Кино" Виктора Цоя.
- В конце 70-х я дружил с Курехиным. Он тогда чуть ли не силой затащил меня на их репетиции и записи. В то время я был очень упертый джазовый молодой человек, занимался по восемь часов в день, ничего вокруг не видя. Когда он меня по-знакомил с Борисом Гребенщиковым и Виктором Цоем, они мне очень понравились. В те годы рок был в подполье. Помню, как мы какими-то окольными путями пробирались во дворец пионеров, где у них была студия звукозаписи. Работать с ними мне было интересно и с музыкальной точки зрения, а самое главное, что я тогда впервые увидел и сам участвовал в про-цессе работы в студии над пластинкой. Новые ритмы и аккор-ды, меня увлекли,  хоть и я не отношу себя к страстным по-клонникам той музыки, которую принято называть русским роком. Я несколько раз ездил с Курехиным на гастроли. А по-следний раз  мы вместе с Сережей  выступали за три дня до моего отъезда в Америку в июне 1987 года.
- Джаз - музыка очень необычная и сложная для по-нимания. Что такое узнать и понять джаз?
- Прежде всего нужно пойти на хороший джазовый кон-церт, почувствовать ту энергию, которая идет от джазовых му-зыкантов. Джаз едва ли возможно хорошо передать даже на самых лучших современных носителях. Джаз несет в себе очень много радости, энергии, спонтанности. Он соответствует нашей жизни, ее сиюминутности, когда что-то серьезное, сме-няется весельем, а потом грустью. Сегодня очень часто под словом джаз скрывается всякая ерунда, не имеющая никакого отношения к той музыке, которая была придумана в Новом Орлеане. Идите и слушайте хороший джаз. Только тогда у вас появится выбор, и вы сможете полюбить эту музыку.

Игорь Бутман родился в 1961 году в Ленинграде. Пер-вое признание музыкальными критиками получил в 1981 году в газете "Советская культура", где был назван "от-крытием года". Игорь Бутман играл с такими мировыми звездами как Рей Чарльз, Джордж Бенсон, Эл Джеро. Жур-нал "Афиша" включил Игоря Бутмана в число двенадцати российских музыкантов, "которые определяют состояние музыки в стране".
 





Алла Зубова
ДЕРЕВЕНСКАЯ УЛИЦА
(Тамбовская губерния)

Сейчас этого нигде не увидишь. Разве только на сцене или на фольклорном фестивале слабым отблеском былого великолепия. А так, вживую, во всем естестве... Нет. Смыло новое время, как смывает морская волна следы на песке, огромный пласт русской народной культуры - деревенскую улицу, которая испокон веку была яркой радостью сельского быта.
Деревенская улица - это вечернее гулянье молодежи с бала-лай¬кой и гармошкой, танцами, лихими переплясами, задорными частуш¬ками, особенно праздничное и отрадное в летнюю пору.
Деревенская улица - не только веселье. Это и гордая демон-страция обновок, и уморительное состязание острословов, и словно бой на рапирах, дуэль соперников и соперниц, и неожи-данное явле¬ние новых талантов. Здесь разыгрывались потешные любовные коме¬дии и страстные мелодрамы. Это был захваты-вающий спектакль, постав¬ленный по незыблемым законам боль-шого искусства - с прологом, зачином, основным действием, фи-налом-апофеозом.
Закончив тяжелый трудовой день и наскоро поужинав, мо-лодежь начинала готовиться к улице. Парни на длинных разогре-тых гвоздях подвивали чубы, чтобы они лихо вились из-под на-детой набекрень фуражки с лаковым козырьком. Надевали льня-ные или холщовые косо¬воротки, вышитые по вороту и обшлагам, подпоясанные наборным ре¬мешком. Брюки заправлялись с на-пуском в сапоги-гармошки. Каждый старался припасти какой-нибудь гостинец для девчат - каленые подсолнушки, лесные оре-хи, леденцы в кулечке.
Для девушек сборы на улицу - предмет особой заботы. Ведь чем ни чем, а надо щегольнуть: заколкой, брошкой, колечком, а то и во¬все новой кофтой! И уж конечно, открывались заветные коробочки, флакончики. Умывшись духовитым мылом «Манон», нарядившись, мягкой тряпочкой шпаклевали обгорелое на солнце лицо пудрой «Лебяжий пух», щедро обрызгивались одеколоном «Сирень», «Кармен» или «Красный мак». Подводили угольком брови. Губы сильно не красились вовсе не из экономии, а из опа-сения кавалеру белую рубашку испач¬кать, да и целоваться не-удобно - всё лицо ему разукрасишь. Были и такие модницы, ко-торые собирали от кур нежные пушистые перышки и наподобие кудрей пристраивали их на висках.
Однако какой бы отчаянной щеголихой не слыла девушка, уличный этикет не дозволял в туалете никаких вольностей. Де-кольте – ни, боже мой! Короткий рукавчик - это все равно, что голышом! Юбка до колен - поднимут на смех! Нет, платье, коф-точка хоть как расшитые, а непременно под горлышко. Широкий ли, узкий рукав, но до запястья, откуда должен выглядывать об-вязанный тонким кружевом платочек. На ногах носочки с кае-мочкой, туфли с перепоночкой и всенепременно на прочном каб-луке. Заядлые плясуньи то и дело бегают к деревен¬скому кузне-цу, просят его набить на подошвы подковки, чтобы каблуки не кособочились. И громче дроби выбивали.
Гармонист заходит на гулянье с околицы. Идет, играет и будто неводом собирает к себе молодежь. Шумная толпа обсуж-дает последние новости, трещит скорлупа орехов, цокают семеч-ки, шелуха хру¬стит под ногами. А сзади пылит босоногая ватага подростков. Пройдет два-три года и ахнет деревня, услышав звонкий переливчатый девичий голос, неведомый доныне. Ведь не зря же втайне от всех в ригах, овинах, на дальних задворках стайками собираются бойкие пацанки, отплясывают и поют весь уличный репертуар пока «под сухую», обувшись в стоптанные туфли с подковками старших сестер.
Веселая гурьба доходит до большого круга. Земля на нем, как асфальт, твердая. Вокруг - толстые бревна. Какая бы нужда в дровах ни была, своровать бревно с круга ни у кого рука не под-нимется. Это ж народное достояние. Все чинно рассаживаются. Гармонисту особый почет. Для него врыт большой пенек, как кресло монарха.
Праздник начинается исподволь. Танцуют тустеп, вальс, краковяк, полечку, потом танцы с фигурами - ланце, кадриль. Ко-гда все собрались и круг опоясывает плотное кольцо молодежи и любопытных зри¬телей, веселье круто набирает обороты. Напере-бой выходят плясуны. Каждый старается удивить виртуозным коленцем с притоном, прищелки¬нанием, с залихватским присви-стом.
Но самый ярый накал деревенской улицы - частушечные со-стязания. Здесь у всех душа нараспашку. Можно, не боясь ничье-го осуждения, открыто похвастать своей симпатией, рассказать, не таясь, о сер¬дечной обиде, можно доверить тайну о своем горя-чем чувстве. И если в обыкновенных разговорах молодые люди стеснялись сказать ласковые слова, то в частушках любимые 6ыли залетки, ягодиночки, матанечки, дролечки, вассалинки, ду-ханечки, малинки - не объять всей нежности! Выхода в круг иных парней и девушек ждали с большим нетерпением. Свои народные артисты! Уж они-то порадуют не только пляской и пе¬нием, они обязательно припасут новые, сочиненные ими частушки, и под хохот зрителей поставят веселую точку событиям прожитого дня. Однако сделано это будет не сразу, а в свое время, в нужный мо-мент, потому что частушечный спектакль идет по распорядку, а не кто во что горазд.
Сперва - зачин.

Выхожу и начинаю -
Слушай, ¬море и волна,
А ещё меня послушай,
Ягодиночка моя.

Сколько раз я зарекалась
Под гармошку песни петь.
Как гармошка заиграет,
Мому сердцу не стерпеть.

Пойду плясать,
Каблуками трахну,
Ты ко мне не подходи,
Я духами пахну.

Плясать пойду,
Задом качну,
Сама серыми глазами
Завлекать начну.

Плясать пойду,
Надену баретки,
Буду ноги подымать
Выше табуретки.

Пойду плясать,
Начну дробью,
И руками, и ногами,
И ещё бровью.

Двести сорок песен знаю,
Все сейчас перепою.
И сама себя потешу,
И дружка повеселю.

Запевай, моя матаня,
Мне не запевается:
С чердака я ломанулся,
Рот не раскрывается.

Гармонист на гулянье - главная фигура. От его игры, харак-тера во многом зависит веселье, общий настрой. Другие пляшут, танцуют, а он вес вечер с гармошкой, перекурить девчата не да-ют. Зато уж ему первому уважение и откровенные признания в симпатии. Девушка, за которой гармонист ухаживает, гордится этим, как первая леди.

Ой, подруженька, наденем
Кофточки с горошками.
Будем тех ребят любить,
Которые с гармошками.

Я на дролину тальяночку
Насыпала сирень,
Чтобы дролина тальяночка
Играла веселей.

Гармонист, гармонист,
Не гляди глазами вниз,
А гляди ты на меня,
3авлекать буду тебя.

Ой, беда, ой, беда,
Потеряла брошку.
А я до смерти люблю,
Кто играт в гармошку.

Гармонист почаще,
Дорогой почаще.
Твои карие глаза
Моим подходящи.

Гармонист у нас хороший,
Я его приворожу,
На евонную гармошку
Две ромашки положу.

Гармонист, гармонист,
Удалая хватка.
Отложи свою гармонь,
Целуй меня сладко.

Повеличали гармониста, теперь можно и про себя рассказать. Же¬лательно, конечно, шутейно, с улыбкой. А уж там, как душа подскажет.

У кого какая  баня,
у меня кирпичная.
У кого какая милка – 
Моя симпатичная.

Эх, ну, махну
Розовым платочком,
Свому дроле подмигну
Голубым глазочком.

Нынче пудриться не 6уду,
Нынче милый не придет,
А другим неинтересно,
Только пудра пропадет.

Эх, щи на печи,
Каша на загнетке.
Я таких ребят люблю,
Кто несет конфетки.

Мой милeночек лукав
Меня дернул за рукав,
Я лукавее его –  ¬
Не взглянула на него.

Ягодиночка моя,
Моя лапушка,
В тебе нет костей –
Одна мякушка.

Каблуки мои выски,
Лямочки поуже бы.
Слабо, милый, прижимаешь,
Туже бы - не хуже бы.

У духанечки моей
Под подолом соловей.
Он и свищет, и поёт,
Ей пописать не дает.

Однако любовные истории не всегда бывают веселыми да счастливыми. Случаются обиды, измены. Вернуть своего дролю девчонка старается и новыми нарядами, и навитыми кудрями, и тонкой интригой… Даже тайно бегает к ворожее за приворотным зельем. Нет, не глядит на нее с прежней лаской любимый. В душе боль безутешная. Но гордость не велит прилюдно признаться в этом. Пляшет отчаянная девчонка, лихо бьет рассыпчатые дроби, будто выколачивает из своего сердечка горькую грусть-тоску.

Ох, юбка моя,
Юбка тюлевая.
В этой юбке за милёнком
Припендюривала.

Не судите меня люди
Разговоров не боюсь,
Я от суда-пересуда
Только шире раздаюсь.

Вассалинка, куда ходишь,
Вассалинка вечерком.
Посмотри, какую высушил,
Качает ветерком.

Вассалинка, пой, не пой,
Я теперича не твой.
Галифе мои суконные
Понравились другой!

Мне духаня изменил ¬
Я и не опешила.
У калитки догнала,
Пиндюлей навешала.

Плясовой круг гонит все печали. Здесь не грех и над собой подтрунить, и показать свой удалой характер: знай, мол, наших! Звонкой трелью сыпятся частушки со смешинкой, а то и с перчи-ком… Голосисто, задорно, безудержно.

Ко мне сватался старик,
Он росточком невелик,
Борода, как помело,
Глаза набок повело.

Перед мальчиками
Хожу пальчиками,
Перед зрелыми людьми
Хожу белыми грудьми.

Ой, сват, сват, сват,
Не хватай меня за зад,
А хватай за перёд -  ¬
Меня пуще разберет.

Я купила колбасу
И в карман положила.
Неужели колбаса
Меня так растревожила?

А что же это за любовь -
Ты домой и я домой?
А, по-моему, любовь - ¬
Ты домой и я с тобой!

В плотной толпе зрителей много пожилых женщин, стару-шек. Ну как же не поглядеть, кто как, кто в чём, кто с кем? А на- утро у колодца посудачить с соседками, доложить, что видели своими глазами, что слышали своими ушами. Но вот стоит какая-нибудь в прошлом бой¬кая плясунья, все жилочки в ней играют, не вытерпит – вырвется в круг. И ей почтительно дадут место.

Как рассыпался горох
На зеленой грядке,
А я выйду и спляшу
На седьмом десятке.

Когда была молода,
Когда была резва,
Через хату по канату
Сама к дроле лезла.

Старичок свою старушку
С печки за ноги стащил,
Утюгом её разгладил,
Чтобы не было морщин.

Ой, соседушка моя,
Бабушка Лукерья.
На макушке нет волос
Привязала перья.

Дедушка, дедушка,
Тебе не надо хлебушка.
Ты с бабушкой не живёшь
И картошку пожуёшь.

Смотрят все, как тряхнула стариной неробкая бабка, и не мо-гут не вспомнить кровавую смуту, когда раскатилось по тамбов-ским лесам и степям антоновщина. То ли банды, то ли повстан-цы. До сих пор история не может разобраться. Уходили с дере-венских улиц в боевые отряды отчаянные ребята, уводя с собой неразлучных залеток, готовых разделить с ними судьбу. Сколько же их было порубано-постреляно! Сколько сгинуло без следа!
Миновало время. Поросли травой безвестные могилы. Оста-лась только зыбкая память…  Отчубучивает на круге бабка в стоптанных сапогах. Улыбаются девчата и парни. Качают голо-вами товарки-ровесницы. Есть еще порох в стариках!

Как старушка старикашку
Саданула острогой,
Чтобы ночью он не шастал
К старушенции другой.

Бабка - ай, бабка - ой!
Навалился домовой.
Никакой не домовой,
А Никита ломовой.

Старый хрыч мой бросил пить,
Чтобы денег накопить.
Накопил - зипун купил,
Не дошел домой – пропил.

Дедка умер, бабка плачет:
Серафим, мой Серафим,
Кто ж теперь меня почешет
Гребешочком таким.

Говорят, что я старуха,
Только мне не верится.
Ну, какая ж я старуха –
¬Всё во мне шевелится!

Душещипательная мелодрама начинается, когда на поединок вы¬ходят соперницы. Тут уж страсти в клочья. Отчаянные мата-нечки безжалостно «умывают» своих обидчиц - супостаточек, злодеек, лиходеек.

Неужели мы не спляшем,
Неужели не сдробим,
Неужели супостаточкам
Мы сдачи не дадим!

Лиходейка носит шапку,
А я шапку не ношу.
Надену розову косыночку -
Её перефоршу!

Дроби, дроби, дроби бей,
Дроби выколачивай,
На залетку моего
Глаз не выворачивай!

Вдоль по улице плывёт
Килька косоглаза.
Это дроли моего
Новая зараза.

Ходи изба, ходи печь,
Ходи переборка,
У соперницы моей
Морда словно терка.

Лиходеечка моя
В беленьком платочке
Возле дролечки сидит,
Как змея на кочке.

Состязание соперниц – борьба затяжная с хитроумной такти-кой. Схватка на кругу – это лишь бой местного значения, хотя и неустанный. На эту борьбу мобилизованы подруги, младшие бра-тья и сестры, даже родители. Широкая агентурная сеть добывает компромат. Пацаны ведут диверсионную работу: то разобьют в лепешку спелый помидор на светлом наряде пониже спины, то бросят кулек с золой и дорожной пылью точным попаданием в голову, то, тихонько подкравшись, разрежут ножницами выше колен подол модного платья. А если таким измором не удается отвадить лиходейку, остается последнее средство – открытый бой. С выволочкой, выдиранием волос, рукоприкладством по нежным местам. И победы одерживались. Видя, с каким упорст-вом отвоевывается его любовь, парень решал, что с такой герой-ской дролечкой он всю жизнь не пропадет.

Кофту с напуском надену,
Пояс лаковый куплю,
Постараюсь у товарочки
Духаню отобью.

Лиходеечка моя
Косая-раскосая.
Ты румяна покупаешь –
Сама ходишь босая!

Ты не думай, супостатка,
Тебе дролей не владеть.
На твои колени сядет -
¬На меня будет глядеть!

Лиходеечка моя,
Ты танцуешь - молодец.
Ты танцуешь и трясёшься,
Как на блюде холодец!

Не хвалися ты, злодейка,
Что ходила с милым в лес.
Он всё лазил на березы ¬–
А к тебе он не полез!

Супостаточка идет,
Модная-премодная,
Как поближе подойдет –
Пугла огородная!

На столе стоит стакан,
А в стакане лилия.
у соперницы моей
Морда крокодилия!

Часто на гулянье приходят ребята из соседних сёл. У себя они уже повеселились, а сюда наведываются, чтобы невест при-смотреть, самим пофорсить. Местные парни хоть и ревностно к ним относятся, но вида (из гордости) не подают, если гости ведут себя пристой¬но. А уж если кто из них под градусом, задирается, выражается непотребно, того тут же выпроводят, да еще и по ше-ям надают. Дев¬чата, как правило, выступают патриотами своей деревни.
Мы фартовые ребята
По деревне мы идем.
Стены каменны проломим -
¬На гулянку попадем!

По деревне катятся,
Катятся арбузики.
А это не арбузики,
А парни карапузики!

Что вы, девушки, глядите,
Что вы губы дуете?
Видно сердце ваше чует ¬-
Вековухи будете!

Что над нами вы смеётесь,
Что вы иго-го-чете?
Вы ж, конечно, как и мы,
Трали-вали хочете!

Раньше были рюмочки,
А теперь бокалы.
Раньше были кавалеры,
А теперь нахалы!

Раньше были нитки,
А теперь катушки,
Раньше были девушки,
А теперь вертушки!

Раньше было на гулянье
Ухажеров сколько хошь,
А теперя ухажера
Без пол литры не найдешь!

Но вот пропели первые петухи и подали сигнал завершения празд¬ника. Закончить его тоже надо честь по чести: признаться, что по¬веселились от души и, конечно, поблагодарить гармониста.

Ну и ну, и наплясались,
Ну и отчубучили,
Хоть мы сами не устали
Игрока замучили.

Ягодиночка на льдиночке,
А я - на берегу.
Попляшите вы, ботиночки,
Я больше не могу.

Наплясалися, напелись
Мы до помрачения.
Гармонисту за игру
Три кило печения.

Не всё плясать,
Пора бросать.
Долго пляска тянется -
¬Пяток не останется.

Гармонисту за игру,
За игру кипучую
Восемь девок, девять баб
И кровать скрипучую!

С гулянья расходятся парочками. Парни провожают деву-шек. Стоят у крылечка, а кто - у заветной березки, кто-то - в тай-ном уголке постоянных свиданий. Шепчутся… Любятся… Слад-кого времени у них - до вторых петухов. Тут уж пора прощаться. Торопливые слова. Жаркие объятья. Расставшись с подружками, парни узкими дорожками, тропками, стёжками спешат к околице, где уже ждёт их гармонист. Им ставить последнюю точку ны-нешней улице. Плечом к плечу, плотной, монолитной толпой идут ребята посреди села. Голосистый запевала начинает час-тушку и во всю удалую мощь лужёных глоток её тут же подхва-тывают. Взрываются ядрёные, отчаянные, трёхэтажные припев-ки. Словно ликующая гроза бушует над деревней, словно несётся всесо¬крушающий бурный поток озорной, бесшабашной молодой силищи... А в домах на жёстких полатях старики и старушки, на пуховых перинах мужики и молодухи, в прохладных горницах, на духмяных сеновалах дролечки, матанечки, вассалинки, ягоди-ночки - все, навострив уши, слушают, блаженно улыбаясь. Нут-ром своим знают, что пока вот так будет яростно греметь улица, будет незыблемо стоять и деревня. Прокатилась гроза и затихла за околицей. Светлеет край неба. Когда поют третьи петухи, де-ревня уже спит коротким крепким сном.