Колосья по серпом... исход источников 4

Начало: "Колосья по серпом... исход источников 1"      http://www.proza.ru/2014/09/25/740

 Предыдущая часть: "Колосья по серпом... исход источников 3" http://www.proza.ru/2014/10/02/1411


IV
Полевая дорога ныряла в ложбины, взбиралась на пригорки и опять извилисто падала вниз. И так было без конца, а вокруг лежала густо-зеленая, без единой проплешины зеленя, такая молодая и веселая на холмах и бездонная в ложбинах, такая прогретая на солнце и студено-сизая в тени, что аж дух захватывало.

Очень-очень редко попадались посреди бесконечного зеленого ковра громадные, как дубы, дички, и там-сям, где в овраге выбивался родничок, склонялась над ним серебряная верба.

И опять зеленя, одни только зеленя. А над зеленями, привязанные невидимыми нитями, трепещут жаворонки. А на земле, на всём ее густо-зеленом просторе, только одна подвижная точка: едет дорогой рессорный английский кабриолет, а в нём мальчик одиннадцати лет и тридцатилетний мужчина.

Мальчик в белом холсте, как мужик. Мужчина в чесучовой тройке, ботинках и широкополой соломенной шляпе...

- Может, вам шляпу отдать, панич? - голос у мужчины легковесный, с выразительным польским акцентом. - Головку напечет.

- Не надо, пан Выбицкий.

- То добжэ, глядите. Нех только пани потом не бранит Выбицкого, если у дитяти заболит головка.

- Я коров на солнце пас. То они иногда загизуют и бегут как бешеные, а самому ничего.

Пан Выбицкий смотрит на мальчика, и на его молодом, наивном лице появляется мученическое выражение: дитя пасло коров, - Езус Мария! Ему хочется сделать хлопцу что-то приятное, и он лезет пальцами в карман жилета.

- На цукерэк.

- Зачем? - серьезно говорит мужичок. - Они денег стоят. Отвезите лучше своим детям.

- Но у меня ведь нет детей, - непонимающе говорит Выбицкий. - Совсем нет. Бери.

- Ну, тогда уж давайте.

Пан Выбицкий скорбно кивает головой. "Мужичок, совсем мужичок. и это сын Загорщинского князя. Наследника почти двадцати девяти тысяч семей, когда придет время. Глупый обычай!"

Выбицкому до слез жаль мальчика.

Так они едут и едут. А вокруг зеленя, зеленя и зеленя.

...Пан Адам Выбицкий еще шесть лет назад чуть не умирал от голода вместе с родителями. Был он из оброчной шляхты, жил, как большинство таких, земледелием. Но стал на хозяйство в несчастное время.

...Даже год его рождения был годом черного недорода. А потом пошло и пошло. Четыре голодных года, с двадцатого па двадцать четвертый. Год отдыха. А потом пять лет страшного падёжа на скотину, когда по всему Приднепровью еле осталась десятая часть коней и других животных. Чтобы не покончить с собой, пришлось продать восемь десятин земли из десяти. Да и последнюю нечем было засеять, и она зарастала дёрном, и осотом, и, от большой кислоты, хвощом. В двадцать четыре года Адаму было уже так, что хоть разорвись. Тут его и подобрал Юрий Загорский. Экономом парня назначать было рано, и потому пан сделал его чем-то вроде фактора и перекупщика, с пенсией тридцать рублей месячных и еще с панским жильем, одеждой и едой. С того времени Выбицкий ног под собой от радости не чуял.

Фактор из него был неопытный, но живой и, главное, безупречно честный, копейки под ноготь не зажмёт. И потому Загорский привык к нему и отпускать не хотел.

И вот сейчас они ехали в панском кабриолете, белый, как последний мужик, сероглазый панич и Выбицкий, горбоносый и костлявый, совсем сожженный солнцем, но со старательно ухоженными усиками. Ехали молча, настороженные друг к другу.

- Что же, нравилось ли там паничу? - спросил наконец Выбицкий.

- Очень.

- То-то ж видел я, что та хлопка так плакала, как будто родного сына в свет везут.

- Она не хлопка. Она Марыля, вторая мать мне.

Пан Адам покрутил головой.

- За что же это вы их так уважаете, панич?

- Ведь они работают, как Адам и Ева, - заучено сказал хлопец. - Пашут землю и прядут лен. Выбицкий вздохнул:

- Э-эх, панич. Прошло то время, кали на земле были только Адам и Эва. Прошло и не вернется. Теперь над Адамом и Эвой царь, потом губернатор, потом ваш отец, а потом я, подпанок.

На губах его появилась ироничная улыбка.

- А они со всех нас посмеиваются, ведь ничего больше не могут сделать. О царе не слышал, а губернатора, как они говорят, кулагой облили. Князь, по их наречию, "курва, хотя и в багрянце". А я, вообще, "то ли пан сам пан, то ли пан у пана служит?". "На ноге сапог скрипит, а в горшке лихорадка кипит". Так что никогда вам, панич, не быть мужиком, а мужику не быть паном. и потому время вам забыть о том, что вы гуляли с хлопскими детьми в цирки 1. Время учиться пановать... Никогда им, к сожалению, не быть вольными, как старопольская шляхта. Всегда над ними будет крепостничество. Человек это такая холера что придумает...

- А белый жеребенок? - спросил Алесь и похолодел от самого нутра, поскольку понял, что чуть не ляпнул лишнее.

- Какой белый жеребенок? - спросил пан Адам, внимательно глядя на Алеся.

- Камень вон в овраге, - неловко выкрутился Алесь. - Лежит в траве, как белый жеребенок.

- А-а, - сказал безразлично Выбицкий. - Так это, панич, скорее на белую овцу похоже...

Глаза его почти совсем неприметно смеялись.

- Так, значит, учили вас там, панич?

- Учили.

- То и хорошо. По крайней мере, не спутаете льна с пшеницей.

Оба опять молчали. Теплый ветерок повевал в лица, кабриолет мягко покачивало. После почти бессонной ночи Алеся клонило в сон, и наконец он вздремнул...

...Не было уже ни зеленей, ни жаворонков над ними, ни солнца. Была ночь, и туман, и длинные конские шеи над белым озером. Как тогда, в ночном, в неопределённой дремоте, он подступал чуть ли не к ногам, этот туман, и из тумана постепенно вырастали, выходили на холм, как на берег, дивной красоты белые кони. Молчаливые белые кони, какие медленно перебирали ногами. Он один лежал у наполовину погасшего костра, а кони стояли вокруг него и часто, нежно склоняли к нему головы и дышали теплым и добрым, а их глаза были такие глубокие и такие добрые, какие бывают только у человеческой матери, когда она смотрит на дитя... Кони стаяли и скорбно, ласково глядели на него, а между ними стоял еще мокрый белый жеребенок со смешным толстым хвостом... И это было такое непонятное счастье, что Алесь чуть не заплакал. А  молочный туман сбегал с земли, как вода, и всюду были белые... белые... белые кони...

...Во сне он почувствовал, что что-то изменилось, что кабриолет стоит, и проснулся от неясной тревоги.

Вокруг опять были зеленя и жаворонки. А по этим зеленям, издалека, кто-то ехал на чалом коне.

- Чего стали? - спросил Алесь.

- Да он вот окликнул...

- А это что за важный такой, что дороги ему нет?

- А это жандармский поручик Аполлон Мусатов... И чего это из Суходола его принесло, и еще одного?

Всадник не спеша приближался к зеленям. Боялся, видно, кротовых и хомячьих нор.

Иногда почти из-под самых копыт вырывались испуганные жаворонки, лошадь стригла ушами, но, покоряясь властной руке, как по струнке, шла к дороге.

Наконец всадник подъехал к самому кабриолету. Алесь увидел прежде всего узкие, зеленоватые, как у рыси, глаза под песочными бровями, хрящеватый нос и молодые, но уже щетинистые усы и бакенбарды. Лицо было бы почти грубым, хотя и красивым, если бы не вишнёвые губы и совсем юный, прозрачно-розовый румянец тугих щек.

Этот человек плохо загорал: лицо было того самого цвета, что и треугольник груди под расстёгнутым воротом голубого мундира.

Но интереснее всего были руки: цепкие, очень характерные и скрытно-нервные, со сплющенными на концах, как долото, пальцами. Одна рука сжимала поводья, вторая гладила затылок лошади.

Поперек седла лежал длинный английский штуцер; два пистолета были слабо засунуты в седельные суммы.

- День добрый, Выбицкий, - сказал поручик.

- День добрый, пан Мусатов.

Рысиные глаза Мусатова ощупали коня, кабриолет, фигуру Алеся.

- В вольтерьянцы играете? - спросил поручик. - Глядите, привыкнет вот такой ездить, а потом попробует и вас вытолкнуть.

- Это Загорщинского пана сын, - будто извиняясь, сказал Выбицкий.

- В Озерище был дядькованый.

В глазах Мусатава появилась искра любопытства.

- Польские штучки, - сказал он.

-Что вы, пан Мусатов. Загорские из коренных здешних... Издревле православные.

- А сами в католический лес смотрят.

- Побоитесь бога! В какой лес?! - Выбицкий был очевидно обижен и за себя, и за панов.

- А почему же это старик Загорский-Вежа приказал младшего брата этого-то хлопца в костеле окрестить? Скандал был на всю губернию.

Выбицкий опустил глаза.

- Я человек маленький. Не мне знать намерения старого пана. Но поймите и вы: человек он старосветский, с капризами.

- Екатерининского века, - иронически добавил Мусатов.

- Его чудачества на деньгах стоят, - сказал Выбицкий. - Под каждым его капризом - тысяча рублей. Станет на весь Суходольский суд. Так что не нам с вами его судить.

На минуту замолчали. Звенели над зеленями жаворонки.

- Чего эти вы без дороги? - спросил пан Адам.

- Сейчас нам дороги не нужны... Ничего не видели?

- Нет, - встревожился Выбицкий. - А в чем дело? Мусатов промолчал. Только цепкая рука поправила штуцер.

- Черный Воин опять в губернии, - сказал он после паузы.

Пан Адам подался вперед.

- Ворвался откуда-то, как бешеный волк, - сказал Мусатов. - Спешит резать, пока пастухи не опомнились. Два года не было и вдруг, как камень на голову.

- А говорили, что вы его тогда... подвалили... два года тому назад.

- Я коня его подвалил... На этот раз буду умнее. Его свалю, а на его коне ездить буду. И откуда он только коней таких берет? Стрижи, а не кони.

- Не ездили бы вы теперь один, пан поручик. Этот не мажет.

- И я не мажу, - сказал Мусатов. - Ездил вот криницы в оврагах посмотреть. А вдруг где-то у воды дремлет... Черта с два.

- А напрасно. Из оврага далеко видно. А на одного и не надо много. Выстрел - и все.

- Много помогло егерям, что они не одни были?

- И что наконец случилось?

- Позавчера утром обстрелял с пригорка неполный взвод егерей. В той же день, вечером, задержал фельдъегеря от генерал-адъютанта. Почту сжёг. Вчера встретил на дороге исправника с людьми и разрядил по ним ружье. Днём чуть ли не нарвалась на него земская полиция, но рожна догнали. Только жеребцов хвост видели. А ночью Раубич сообщил: Воин проехал через деревню.

- И все один? - спросил Выбицкий.

- Все один. С последнего мятежа один. Ну, прощай, Выбицкий.

И хлестнул корбачом коня. Пан Адам смотрел ему в спину.

- Поехали, панич, - сказал он после паузы.

Кабриолет начал спускаться в ложбину. Поручик мелькнул точкой на далёком пригорке и исчез... Пан Адам сидел взъерошенный и как-то странно усмехался.

- Раубич ему сообщил, - буркнул он. - Черного Войну, видите, так легко поймать... Не ты, брат, первый. Ло-ви-ли.

- А кто такой тот Черный Воин?

Уста Выбицкого неуловимо потеплели.

- Люблю смелых, - сказал он. - Может, потому, что сам не такой. А Воин смелый... И страшный. Ездит себе на вороном и стреляет.

- Зачем ему ездить?

- Двадцать лет ездит. Всех остальных побили, постреляли, по цитаделям сгноили. А этот ездит... Последний день. Ни поймать его, ни купить... Как дух... Чтобы не спали... Алесь понял, что Выбицкий больше ничего не скажет, и не расспрашивал дальше.

Опять мелькнула с левой стороны серебряная лента Днепра, немного уже в этом месте. Справа пошли леса. Молодые около дороги, они взбегали на возвышенность, становились все более и более старосветскими, пока не переходили - на вершине гряды - в перестойную исконную пущу.

Дорога пошла с гривы вниз, ближе к Днепру, и тут глазам открылась уютная и достаточно большая ложбина. Пригорки окружали ее и прижимали к реке.

Ложбину, видно, образовала небольшая речка, которая сливалась с Днепром тут, почти под ногами коней.

- Попарят, - сказал Выбицкий. - Эдак темно.

Кабриолет спускался к речушке по пологому откосу. Лозняк по берегам разорвался, показав деревянный мостик. За ним стали перед глазами деревенские дома, значительно более ухоженные, чем в Озерище: почти все с садами, почти все крытые новой соломой, а кое-где даже и гонтами.

- Загорщина, - сказал пан Адам. - Ваш майорат, паничу.

А над Загорщиной, выше по откосу, стелился плодовый большой сад, обрываясь вверху, как по линейке, темной и роскошной стеной иррегулярного парка.

В парке белело что-то, перечеркнутое па фасаду серебристыми мётлами итальянских тополей.

Чем ближе подъезжал кабриолет, тем яснее прорисовывалось двухэтажное здание с длинным мезонином и двумя балконами, над какими теперь были натянуты ослепительно белые, белее стен, маркизы. Вокруг дома шла галерея на лёгких каменных арочках.

- Ложно понятый провансальский замковый стиль, - сказал, почему-то по-русски, пан Адам, сказал с такой заученной интонацией, что сразу можно было понять: говорит не свои слова.

Издали можно было еще заметить в парке, левее и глубже дома, некий круглый павильон, а еще левее и значительно дальше - стройную и очень высокую, узкую церквушку на холме, такую белую и прозрачную, будто вся она была построена из солнечного света.

Алесь, наверняка, успел бы лучше разглядеть все это, но тут издали послышался топот копыт. Потом из узкого жерла темной аллеи вырвался, как ядро из пушки, всадник на белом коне и вскачь помчался к ним.

Осадил коня у самого кабриолета так резко, что конь как будто врос всеми копытами в землю. Алесь увидел косой, нервный взгляд коня, его раздутые ноздри.

Удивлённый, почти испуганный этим неожиданным появлением, не понимая еще, что касается чего, он боялся поднять глаза и потому видел только белую кожу седла и белый гарнитур для верховой езды. Потом робко, исподлобья, бросил взгляд выше и усмотрел очень загорелое, почти шоколадное лицо; улыбку, что открывала равные белые как снег зубы; белокурые, волнистые усы и гриву волос и, главное, смешливые васильковые глаза с каким-то нездешним, длинным, миндалевидным разрезом тонких век.

В следующий момент сильные руки бесцеремонно схватили его, подкинули ввысь и опять поймали, и легковесный, звучный голос весело прокричал что-то непонятное и одновременно как будто немного и понятное, но подзабытое.

- Моn реtit рzinсе Zаgоrski!  (2)

Смущенный, он попробовал выкрутиться, но руки держали его сильно, а рот человека, какой пах каким-то очень приятным табаком, целовал его лицо.

- Мы протестуем!.. Тоut  vа  biеn!  Тоut  vа  biеn, mоn реtit fils! (3)

Синие глаза смеялись, заглядывая в зрачки маленького зверёныша, что съежился на руках, уклоняясь от чужих губ.

И тогда белый стеганул хлыстом коня и закурил в аллею, в изменчивый тень, в скачки солнечных зайчиков, покинув далеко за собою кабриолет.

Аллея разорвалась на два полукруга из деревьев, и впереди, за клумбой, кругом почёта, встал дом, широкое крыльцо, отороченное лёгкими арочками, и белокаменная терраса, на которой - невысоко от земли - стояла женщина в широком утреннем наряде.

Белый - просто через клумбу - подскакал к террасе, опять поднял Алеся и легко пересадил его через перила, на руки женщине. Потом стал в седле и перекинул над балясами своё гибкое тело.

- Аh, Gеоrgеs! - сказала из укором женщина.

И сразу припала к мальчику, внимательно заглядывая в его глаза серьёзными, темно-серыми, как у Алеся, глазами.

Говорила и говорила что-то гортанно-страстными и тихими словами и только потом спохватилась:

- Он не понимает, Жорж.

- Аi-jе biеn аttасhе  lе grelot?  Кони - мечта мальчиков. Вот я и прокатил.

- С самого начала и так по-чужому, Жорж.

- Черт, я и не подумал, - сказал смешливый.

И охватил женщину и мальчика, прижал их к себе:

- Ну, поцелуй меня, поцелуй ее... Ну!

Женщина и Белый, оба они говорили по-холопски с модным акцентом, но все же говорили, и это делало их как-то ближе.

- Поцелуй меня, - сказал Белый.

Но мальчику было неудобно, и он, склонившись, поцеловал, - совсем как Когутова папу, - руку женщины, нежно-тонкую, особенно белую среди черных кружев широкого рукава.

- Fасоn dе vоir d’un сhеvаliеr (3), - рассмеялся мужчина. - Я же говорил, что он мой сын, мой. К руке женщины - прежде всего. Сhе-vа-liеr!

- Gеоrgеs! - опять с укором сказала женщина.

Алесь смотрел в оба на нее. Нет, это было не то. У нее были маленькие руки и ноги, некрасиво тонковатая фигура.

Но ее лицо с такими тёплыми серыми глазами, с таким спокойным ртом! Но ведь каштановые искристые волосы! Все это было родное, только на минуту забытое, и вот теперь всплывало в памяти.

И он вдруг неистово, неожиданно крикнул:

- Ма-ма!

Крикнул почти как крестьянское дитя, на которого бежит улицей корова, крикнул, твердо веря, что вот сейчас мать придет и спасет. Крикнул и сразу застеснялся.

Ей только того и надо было. Охватила, начала шептать на ухо. Но в нём уже росло возмущение и стыд, как будто он изменил дому, рукам Марыли, глазам братьев. и он так разрыдался в этих узких руках, как будто сердце его рвалось на куски.

А она целовала.

Он плакал, поскольку чувствовал, что пойман, что с этим шепотом кончается для него все.

...Его повели мыть и переодевать. И когда отец и мать остались на террасе одни -улыбка неловкости так и не сошла с их губ. Избегая смотреть мужу в глаза Антонида Загорская глухо спросила у пана Адама, какой стоял неподалёку:

- Что, пан Адам, как вам панич?

Пан Адам мялся.

- Правду, - тихо сказала она.

- Мужичок, проша пани, - осмелился Выбицкий. - Но с чистым сердцем, с хорошей душой.

- Ничего, - даже с каким-то облегченьем вздохнула мать. - Научим.

Отец лёгковесно захохотал, показывая белые зубы.

- Видите, пан Адам? Так легко и научим. Lеs fеmmеs sоnt раrfоis vоlаgеs (4).

- Эту идею падал ты, Gеогgеs, - серые глаза матери стали влажными. - И ты не имеешь право...

- Скажем, и не я, - сказал пан Юрий. - Скажем, отец мой, и нам нельзя было не послушаться.

- Но почему его одного?

- Самодурство. Имел на Алеся великие надежды. И ты знаешь, что он мне сказал перед дядькованием?

- Говори.

- "Как жаль, что я не отдал в дядькование тебя, Юрий. Может, тогда ты, сын, был бы человеком, а не предметом для церкви и псарни".

- Это я опять возобновила в Загорщине церковную службу. И он не любит тебя... из-за меня.

- Брось. Глупость.

- Ну, а почему не хочет дядькования для Вацлава?

- Боюсь, что Вацлав ему безразличен.

- Второй внук?..

- Я не хотел, Антонида. Я же только сказал о легкомыслии...

Мать уже усмехалась:

- Так что же сделаешь, Gеогgеs, кали ты все видишь еn nоir (2).

Опять горестно задрожали ее ресницы:

- Забыл все. Забыл французский. А говорил, как маленький парижанин... Я прошу тебя, я очень прошу, Gеоrgеs, не спускай с него глаз, ходи за ним в первые дни, ведь ему будет грустно... Ах, жестоко, жестоко это было - отдать!

Пан Выбицкий деликатно кашлянул, направляясь к лестнице, и только тут пани Загорская спохватилась, вскинула на него смирные глаза:

- Простите, пан Адам, я была такая невнимательная. Очень прошу вас - позавтракайте вместе с нами.

- Бардзо ми пшыемне, - покраснел Выбицкий, - но простите, я совсем по-дорожному.

- Ах, ничего, ничего... Я вас очень прошу, пан Адам.

Выбицкий растерянно полез в карман за красным фуляром, какой напоминал небольшую скатерть.

Легко и по-английски выкатили на террасу стол на колёсиках, приставили его к накрытому уже обеденному столу. Мать начала снимать крышки с мис.

- Накладывайте себе, пан Адам, - сказала мать. - Возьмите куриную печенку "брошэ"... Видите, завтракать будем по-английски. Первые дни ему будет неудобно со слугами, бедному.

Эконом сочувственно крякнул, стараясь сделать это как можно более деликатне и не оскорбить тонкого слуха пани.

И как раз в этот момент явился в дверях Алесь в мережной под народный вкус - сорочке, синих шаровариках и красных кабтиках (5). Именно так, на мысль пани Антониды, выглядели в праздники дети богатых крестьян, и потому мальчику можно было не чувствовать неловкости. Отец хотел было прыснуть в салфетку, но сдержался, помня недавнюю женину обиду. Потому он только показал на стул рядом с собой.

- Садись, сын.


Алесь, по обыкновению таки стройный, медвежевато полез на стул. Смотрел на ломкие скатерти, на старое серебро, на двузубую итальянскую вилку, на голубой хрустальный бокал, в ломких гранях которого крошилась какая-то янтарная жидкость.

- Что это? - почти без голоса спросил он.

- "Го-Сотерн", - ответил отец. - Это, брат, такое вино, что и ты можешь пить.

- Вина не хочу, от него люди глупые. Бранятся.

Выбицкий сморщился от скорби, и, увидев это, Алесь вдруг разозлился.

Наконец, их это была вина. Наконец, это сами они довели его, а теперь еще устроили ему такую пытку.

Поэтому он смело полез поцарапанной лапой в хлебную корзинку, положил кусок на свою тарелку и ложкой потянулся к отцовой тарелке, чувствуя в сердце чувство, близкое к отчаянью.

- Ешь, ешь, сын, - спокойно ответил пан Юрий. - Подкрепляйся. Давай мы и тебе на тарелку положим.

Но маленький затравленный мужичок уже нес ко рту самый большой кусок. Ему было неудобно, и потому он упёрся левой ладошкой на сторону стола, а когда упёрся - из-под этой ладоньки упал на пол подготовленный кусок хлеба.

Дитя начало невольно сползать со стула над стол. Сползло. Исчезло. А потом из-под стола появилась серьезная голова.

Сурово, с ощущением важности момента, молодой князь поцеловал поднятую с пола скибу и серьезно сказал:

- Прости, боже.

И уже совсем по-хозяйски хлопец сказал следующие слова:

- Положите это, пожалуйста, коню.

Пан Адам мучительно покраснел. Неловкость держалась долго. Потом отец, все время оглядываясь на мать, начал объяснять сыну, что так нехорошо, что так не делают, и вид его, видно, был хуже, чем у Алеся, поскольку мать вдруг рассмеялась - милым грустным звоночком.

Лед растаял. Перестала быть неудобно Алесю. Все засмеялись. И только смех еще звучал не очень весело.

- Что же вы, например, ели сегодня на завтрак, мой маленький? - спросила пани Антонида.

- Сегодня... на завтра? - непонимающе переспросил Алесь.

- Антонида, - сказал пан Юрий. - Если можешь, говори по-мужицки.

- Что ты ел сегодня на... сняданне? - спросила мать.

- Крошенные бураки, - басом ответил медвежонок. - И курицу ели... Зарезали по такой причине старого петуха... Марыля сказала: "Все равно уж, так пусть хотя панич-сынок помнит".

Мать усмехалась, ее забавляли "крошенные бураки".

- Жорж, - сказала она, - неужели старый петух для них - праздник? И как мог жить маленький? Зачем такая жестокость со стороны старого Вежи?

Шоколадно-матовое лицо отца помрачнело.

- Я виноват перед тобой, Антонида. Отец дал только лёгкий намек на то, что Алеся желательно отдать на "дядькование". Остальное додумал и решил я. Когуты - лучшие хозяева. Мастера. Честные, здоровые люди.

Его сильные руки сжали бок скатерти:

- Видишь, ты и все считали меня легкомысленным. Я не хотел, чтобы сын пошел в меня. Я хотел, чтобы он был сильный, весь от этой земли. Пусть себе его не кормили каплунами. Ты погляди на большинство его сверстников: изнеженные, расслабевшие. Всегда хорошо делать, как делали деды. Они были не совсем дурни. Я хотел, чтобы из него вырос настоящий пан, крепче хлопов не только умом, а и телом.

Помолчал. Потом сказал:

- Сын графа Ходанского, разлюбезного соседа, едет дорогой меж льнов и говорит всерьёз, что мужички будут с хлебом. Какой из него будет хозяин? Какого уважения ему ждать от панщинников? А этот будет другой... Несколько лет средь житников, простая здоровая еда, много воздуха, физические упражнения, размеренная жизнь. А лоск мы ему вернем за год.

Хитровато усмехнулся в усы:

- Наелся, сынок? На вот тебе. Эта засахаренные фрукты. Это называют цукатами. Можешь взять к их чашечке кофе.

Густой коричневый поток побежал в маленькую - с наперсток - чашечку. Мать с интересом, даже слегка брезгливым, следила за тем, как сын берет загорелой лапкой цукат, насторожено кладёт в рот.

То, что первым попало на язык, понравилась Алесю: сахар, какой иногда привозили детям и в Озерище. Но дальше зубы влезли в что-то вязкое, - груша и не груша, - неожиданное и потому гадкое.

Он выплюнул под стол.

- Невкусные твои... марципаны.

Отцово лицо помрачнело, ведь на материнских глазах выступили слезы.

- У тебя нет резона, Антонида, - сказал он. - Я счастлив за хлопца. У его друзей желудок уже теперь навсегда испорчен лакомствами. А этот будет, если понадобится, варить железо. Быстроногий, ловкий, здоровый. Надо же кому-то тянуть по земле род следующее тысячелетие.

И он, притянув жену к себе, поцеловал ее в висок.

- Аh, Gеоrgеs, - сказала она, - иногда ты такой, что я начинаю очень, очень любить тебя. Отец встал:

- Пойдем, сын. Буду тебе все показывать. А вы оставайтесь тут, пан Адам.

Сегодня докладов не будет ни у вас, ни у главного эконома. Посидите тут с женой, попейте кофе... Кстати, пенсию получите через неделю, за все три месяца.

- Что вы, князь, - покраснел Выбицкий. - И да бардзо доволен. Что мне надо, я один.

- Ну то и хорошо... Пойдем, Алесь... Что сначала, сады или дом?

Алесю было уже достаточно дома. Надо было хоть на короткое время спасаться. И поэтому он сказал:

- Сады.

Они спустились с террасы на круг почёта и углубились в одну из радиальных аллей.

Только тут Алесь почувствовал себя лучше, ведь все вокруг было знакомое: деревья, трава у их корней, песок под ногами.

Некоторое время шли молча. Потом отец, как-то даже виновато, сказал:

- Ты люби ее, Алесь... Люби, как я... Она мать тебе... Ты не гляди, что она строгая... Она, брат, хорошая.

И его простоватое красивое лицо было таки необычным, что Алесь опустил глаза:

- Буду ее любить... Что же, если уже так получилось.

Отец повеселел.

- Ну вот, вот и хорошо... Ты не думай. Вот придет день пострижения в юноши. К этому дню будут тебя, брат, шлифовать... с песком, чтобы не плевался... марципанами. А потом, если только захочешь, будешь ездить и к Кагутам, и в соседние дома. Я тебя ограничивать не хочу, не буду. Расти, как трава, как бог приказал. Это лучше... Коня тебе подарю - так к Озерищу совсем близко будет, каких-то десять верст. И помни: ты тут хозяин, как я. Приказывай. Приучайся. Я думаю, будем друзьями... А за Когутов не бойся, будет им хорошо.

- Я и тебя буду любить... отец.

- Ну вот и хорошо, брат. Пойдем.

Аллея вывела их через парк и плодовый сад к длинному серому строению под черепицей. Здания окружал глубокий ров, заросший лопухами и гусыней. Под их поднятыми зонтиками струилась вода. Подъемный мостик лежал надо рвом.

- Тут псарня и конюшни, - сказал отец.

На манежной площадке гоняли на корде коней. Англичанин-жокей, длиннозубый и спокойный, как статуя, стоял на обочине, похлопывая хлыстиком по лаковому чеботу. Нерушимо поздоровался с отцом за руку.

- Что нового, пан Кребс?

- Этот народ... - англичанин отвел вбок сигару, зажатую между прямыми, как карандаши, пальцами, - ему бы ездить по-цыгански, без всякий закон... Сегодня засеклась Бъянка.

- Может, оно и лучше, - сказал отец, - я всегда говорил вам, что надо готовить на скачки Змея.

- О, но! - запротестовал англичанин. - Но, Змей! Склад Змея не есть соответствующий склад. Поглядите на его бабки. Поглядите - Мери его мать, - поглядите на ее калмыцкую грудастость и почти вислозадость. Но, но!

Из манежа собирались к ним конюхи. Старший конюх, Змитер, обожженный солнцем до того, что кожа лупилась на носу, как на молодом картофеле, снял шапку.

- Накройся, - сказал отец. - Знаешь - не люблю.

Змитер неискренне вздохнул, накрылся.

- И не вздыхай, - сказал отец, - не подлизывайся. Слышит кошка... Было тебе приказано бинтовать Бьянку или нет?

- О Змитер, бестия Змитер, - сказал англичанин, - хитрый азиат Змитер. Они все в сговоре, они не хотели Бьянки, они хотели выпустить местного дрыкганта... совсем как сам пан-князь Загорский.

Отцовы глаза неуловимо смеялись, очень синие и простодушно хитрые, как у молодого черта.

- Что же сделаешь, мистер Кребс. Тут уже ничего не сделаешь. Видно, будем выпускать на скачки трёхлеток Змея, Черкеса и Мамелюка.

И рявкнул на Змитера:

- Еще раз так - не пошлю покупать коней. Кукуй себе в Загорщине!

Вздохнул:

- Подбери для панича кобылку из более тихих и жеребца.

- Глорию разве? - спросил Змитер.

- Чтобы голову свернул?

- Что вы, пан, не знаете, как ездят мужицкие дети? Они с хвоста на лошадь взлетают, черти... чтобы брыкнуть не успела.

- А мне не надо, - сказал пан Юрий. - Мне надо, чтобы он за какой месяц научился ездить красиво, а не по-холопски. Потом дадим и настоящего жеребца.

- Хорошо, - сказал Змитер и пошел в конюшни.

Алесь глянул на англичанина и неожиданно заметил, что глаза его смеются.

- Так это молодой князь? - спросил англичанин. - Будущий хозяин?

- Да, - сказал отец.

- Новая метла будет мести по-новому, - сказал Кребс. - Кребс пойдет отсюда вместе со знанием коней и проказливостью. Га?

- Можно мне сказать, отец? - спросил Алесь.

- Говори.

- Вам не надо будет идти отсель, пан Кребс. Вы хороший. Вы останетесь тут, и я вам буду больше платить.

Отец усмехнулся. Холодные глаза Кребса потеплели.

- Гул бой, - сказал он. - Тогда и я буду делать молодой пан хорошо. Я научу пан ездить, как молодой лорд из наилучших фамилий. - И, глянув на пана Юрия, добавил:

- И он никогда не будет заставлять постаревшего уже тогда Кребса делать против совести... и обманывать его. А Кребс сделает, чтобы трёхлетки пана были лучшие даже в Петербурге.

Устыженный отец отвел глаза:

- Вам не придется ждать, пан Кребс. Я увеличиваю вам пенсию вдвое.

- Зачем мне это? - сказал Кребс. - Лучше бы не надо стоять на своём. Настоящий лорд не входит в сговор с конюхами и против своего же знатока, что хочет сделать конный завод лорда лучше всех.

- Хорошо уж, Кребс, прости, - сказал отец. - Более не буду. Делай себе что хочешь.

Конюхи повели перед людьми на обочине коней. - Ну, какую кобылку берешь? - сказал отец.

Среди всех Алесь заметил одну, маленькую и статную, как игрушка, всю дивно подобранную, чистенькую и как будто атласную. Масть кобылки была мышастая, ушки аккуратненькие, копытки, как стопочки.

- Эту, - сказал Алесь. Англичанин оживился:

- У молодого есть глаз... Стоит учить... Красотка кобылка... Как невеста леди... Головка маленькая, но не злая; шея - чудо шея.

Обратился к отцу:

- Но ваш имена... Бог мой, что за имя... Для такой леди и вдруг: Ко-сюнь-ка.

- Косюнька! - визгнул польщенный Алесь и бросился к кобылке.

- Сахар возьми, - сказал отец.

Алесь совал под морду Косюньки кусок сахара, и та аккуратно ляпала по его ладони теплой твердой мордой.

- Косюнька мая, Косюнька.

- Ведите ее, - сказал отец. - Выбирай второго, Алесь.

Опять пошли кони, и каждый был красивый, как во сне, но какой-то не тот, без привязки, что ведет к человеческому сердцу.

- Разборчивый, как Мнишкова Анэля, - сказал отец.

Но он напрасно говорил это, ведь в тот самый момент из ворот конюшни явился Он, тот, без кого жизнь не могла иметь смысла. Его вел под уздцы худой и подобранный парень, и Он, дурачась, делал вид, что хочет схватить парня зубами за плечо.

Он был красивее всех на земле, красивее всех зверей и всех людей.

Он шёл, приплясывая на каждом шагу, безмерно горделивый от здоровья, силы и невозможной своей красоты.

Белый как снег и белее его, с маленькой нервной головкой и длинной шеей, весь совершенство и без единого порока, он косил золотым и немного кровавым по белку глазом, а его хвост и грива, невероятно длинные и мягко-золотистые, колебались красивыми волнами.

"Вы, маленькие людишки, - кажется, говорил зрачок коня. - Что мне до вас? Я позволяю вам опоганивать ногами мои бока только потому, что делаю вам ласку. И так будет, пока я не найду того, кого полюблю. А над тем буду паном, ведь я бог, а он только человек..."

Отец глянул на Алеся и вздохнул: все было ясно.

- Логвин, - сказал отец конюху, - веди Ургу сюда.

Молодой и серьезный парень подвел араба к ним.

- Будешь конюшим молодого пана, Логвин, - сказал пан Юрий. - Будешь знать только его. Ургу подготовь. Через месяц он понадобится. И ты, Змитер, знай: Логвину принадлежит только Косюнька и Урга. Ничего более.

Логвин усмехнулся скромной доброй улыбкой.

- Панича намуштровать, - сказал Загорский. - Научить скрести, чистить, мыть, ухаживать за копытами. Научить лекарственным травам для коней.

- Сделаем, - сказал Логвин.

- То тогда прощайте... Прощайте, мистер Кребс.

Они прошли конские дворы и подошли к старосветской каменной псарне.

Человек средних лет, с заметной уже сединой в длинных усах, бурый, как окуренная пенковая трубка, медленно шёл к ним. На поясе, что статно перехватывал его зеленую венгерку, висел длинный медный рог.

- Карп, - сказал отец, - старший доезжачий. С этим, брат, держи ухо востро. Сур-ровый.

Карп подошел к ним и, не здороваясь, начал докладывать звонким и немного сиплым, доезжачим голосом:

- Юнка отошла, пан Загорский.

- Знаю, - сказал отец, - старость. А хорошая была.

- Знайд, помните, от сворки отбился. То схватил, видно, от какой-то деревенской сучки, скурапею. Мазали прозрачным березовым дегтем и окуривали. Через две недели будет как стеклышко... Стинай поздоровел... И еще Аза имела ласку принести щенков.

- Это-то хорошо. Пойдемте, Карп.

Псарня внутри была полутемной, с узкими оконцами. Около полусотни собак разных пород и мастей лежали и ходили по оградкам. Тут были выжлецы, гончие, норные, датские пиявки для медвежьей охоты. Брудастые, щипцовые, комколапые... Но хлопец еще не мог отличить их, и потому особекнно заинтересовал его пестрый ньюфаундленд, с хорошего телёнка ростам, и уголок борзых.

Борзые были все белые, с длинными щипцами (6). Громадные их глаза были, как черные сливы.

Отец на ходу давал советы, какие Карп слушал почтительно, но с какой-то своей мыслью.

- Пошли бы вы уже, князь, к Азе, - сказал он. - Волнуется.

Коридорчиком прошли в родильную. Тут, в плетенном лукошке, лежала на овсяной соломе черная с белым сука испанской породы и махала куцым хвостом.

У ее сосков повизгивали теплые щенки.

Увидев хозяина, Аза тоненько брехнула. Большие, все в мелких завитках, черные уши раскрылись.

- Видишь, - сказал Алесю пан Юрий, - на уток и тетеревов лучшего не бывает. А какая аккуратная. Не собака, а аристократка.

- Я возьму одного щенка, - сказал Алесь.

- Ну вот, - сказал отец, - теперь имеешь все. А имя ей будет - Алма.

Ходить пришлось долго. Осматривали поля, не очень хорошие. Осматривали пивоварню и - издали - богадельню. У тропинки, что вела туда, случайно подслушали разговор двух стариков. Стаяли, опираясь на кии.

- Ты куда идёшь?

- Га?

- Куда идёшь, говорю?

- А-а... В анвалидный дом.

- Ну и как там?

- Ничиво-о.

- Кормят хотя хорошо?

-Хо-рошо. Ушат крупнику дадут на неделю, кроме сухого, то хочешь сразу съешь, хочешь - раздели.

И этот разговор испортил хлопцу всю радость от Урги, Косюньки и Алмы. Не поднимая глаз, он глухо спросил отца:

- Это правда, что им сразу дают?

- А что им, плохо?

- Но почему сразу?

Сели отдохнуть в парке, на скамейке из неошкуренных березок.

Отец покручивал волнистый белесый ус, с улыбкой поглядывал на сына. Его загорелое лицо казалось оливковым от подвижной тени деревьев.

- Добрый ты, сын. Я вот купил у материнского троюродного брата, у Кроера, сахароварню. Пришел - а работники все в масках, чтобы не ели сахара. Это Кроер придумал.

- Ну и дурак, - сказал сын. - Я и слышал, что гадюка.

- Да и не в том дело. Нельзя позволить такого надругательства. Что они, быдло, эти люди, или что? Я снял... Но нельзя угождать. Будешь сладкий - сгинешь. Богатства одного человека на всех не хватит. Знаешь, сколько дворян на Могилёвщине?

- Нет.

- Потомственных что-то около двадцати семи тысяч, личных - около трех с половиной, но эти не в счёт. Так вот, из этих двадцати семи тысяч имеют право голоса на выборах в губернском собрании только пятьсот восемьдесят два. А крестьян в губернии восемьдесят семь тысяч пятьсот шестьдесят одна душа - по три души на одного дворянина. Мелкая шляхта - эта бочка с порохом. Ненавидят и нас, и крестьян. А у тебя с братом семь тысяч господских душ. Ты со временем двадцатью девятью тысячами будешь владеть. Третьей частью всех душ губернии, не считая тех, что за ее границами. и если будешь доверчиво смотреть в хищные зевы - живого проглотят.

- А зачем она мне нужна, та, третья? - спросил Алесь.

Отец остолбенел.

- Ну, хотя бы для того, чтобы быть добрым к большему количеству христиан... Ты не Кроер, не Ходанский, не Торкайла... Наши люди бога молят, чтобы не попасть от нас к ним.

- Все равно это никуда не годится. Пусть добрый ты. Пусть добрым буду я. А что, как умрём? Они же тогда родственникам перейдут, наверняка... тем. Куда же такой порядок годится, если человек не знает, что с ним будет завтра? и люди на деревне так говорят и боятся.

- С нами ничего не сделается, - сказал отец. - Не то переживали. Восемьсот лет за плечами. И вера в будущее. Я не боюсь ни чумы, ни войны, ни политических убийств, ни рудников. Хвала богу, всего было. Худшего не будет.

Помолчал, водя прутиком по песку.

- Дело в том, что ты принадлежишь к самому странному сообществу на земле. У этого клана было знаменитое и грозное прошлое, - но и тогда у него не было имени. У этого клана сегодняшнее, хуже трудно найти, и будущее, что теряется в тумане неизвестного. Это общество не имеет своего лица - и угрожало когда-то орденским землям. У него нет души - и оно вызывает могучий взрыв сил у каждого соседа, что прикоснется к нему. Тогда оно дает такие взлеты гения, что всех берет удивление. Иногда оно исчезает, как река под землей, чтобы всплыть в совсем неожиданном месте, ежеминутно гибнет и одновременно живучая, как никто. У тебя нет меток, и именно в этом большие твои преимущества. Ты безлик и ты многолик, ты ничто и ты все. Ты кладовка самых невероятных возможностей. И ты гордись этим, гордись сваей мощностью, гордись тем, что ты - этот ты.

Пан Юрий посмотрел на фигуру сына и вдруг спохватился:

- Ах, боже, ты же еще много чего... И хорошо, хорошо... Я, понимаешь ли, и говорить не могу. Не мое это дело, я человек простой. Вот охотиться и собачничать - это уже другое.

Опять обогнули дом с серебристыми фонтанами итальянских тополей. От бокового входа в него тянулась узкая аллейка. В конце ее стоял тот круглый павильон, что заметил Алесь, подъезжая к Загорщине. Крыша этого павильона прерывалась по кругу сплошным стеклянным окном, а выше стекла возносился стройный круглый купол.

- Церковь, или что? - спросил Алесь.

- Это картинный павильон. Впрочем, ты пока мало что еще поймешь. Я хочу тебе показать только одну картину.

И он отворил двери.

- Тут, брат, все есть. Лучшая коллекция только у твоего деда... Вот гляди.

Прямо перед ними висела на стене достаточно большая картина в тяжелой, потускневшей от времени золотой раме. На картине был пейзаж, каких не бывает - прозрачно-голубой и неуловимый.

- Мантеньи, - сказал отец, - знаменитый итальянский художник.

Пейзаж просматривался через ветви высокой яблони с золотистыми плодами. А под деревьями шёл куда-то молодой человек и вел под уздцы белую лошадь. На человеке была круглая шапочка; длинные рукава странного наряда относил ветер.

У человека были темно-серые глаза и прямой нос.

- Весь день думал, на кого ты похож, - сказал отец. - И вот вспомнил. И это же ты, это ты с белой лошадью. Этот ты и Урга. Как две капли воды.

Ах, как не отступала от Алеся все эти дни белая лошадь! И все это было как сон. И вот теперь он сам, сам Алесь, шёл с белой лошадью в какую-то голубую даль.



1 Игра вроде бабок.
2 Мой маленький князь Загорский! (франц.)
3 Всё хорошо! Все хорошо, сынок! (франц.)
4 Женщины иногда бывают легкомысленные (франц.)
5 В черных красках (франц.)
6 Щипец - пасть у борзых (охотничий жаргон).

Продолжение "Колосья по серпом... исход источников 5"  http://www.proza.ru/2014/10/09/1176