Скрябок

    Весной 94-ого я приехал в деревню один, порыбачить.  Середина апреля: полая вода только-только сошла, грязи кругом по колено, на сухих местах тщедушные зелёные травинки пробиваются, деревья стоят в набухших почках, ивняк цветёт. Точнее пытается -  погода беспросветная, сквозь серое небо занудно моросит мелкий дождик. Самое время поблеснить щуку, она как раз отстоялась после нереста, пришла в себя, голодная, почти как я, на любую блестящую железку бросается, на любого живца. Я, конечно, голоден не до еды, порыбачить страсть, как охота. Вот и рискнул, подался в родные края в самую слякотную пору.
    От моста пёхом по раскисшей напрочь грунтовке добрался до усадьбы. Перво-наперво занялся простоявшим с осени без хозяев домом: проветрил, залил воду в систему отопления, раскочегарил печь, благо дров в сарае запасено немерено. Тяги не было, но когда в дымоходе всё же вяло загудело, я решил, что теперь дом практически жилой. Самое время сходить поздороваться с бабками-соседками: заявить о своём приезде, приветы передать, узнать последние деревенские новости.
    Решил начать с Антонины Петровны. Для меня она с детства тётя Тоня. Я уже давно не мальчик, сам для многих «дядя», а то и «отец», но и во взрослом возрасте осталась деревенская привычка называть старших соседей «тётями»-«дядями», ведь рядом с ними хоть и нерегулярно бывал, но жизнь прожил. Да и нравится мне так обращаться к своим деревенским близживущим землякам, как-то человечнее это, что ли. Вроде, как родственники получаемся. А то и ближе, ведь всегда помогаем друг другу, поддерживаем. Иначе и нельзя, трудно жить в деревне в одиночку, особенно старикам. Тяжело было и тогда, в девяносто четвёртом, безденежном. 
    Тётя Тоня не одинока, просто после смерти мужа жила одна, но дети из районного посёлка чуть ли не каждый день наведывались, а уж летом дом был населён и бурлил людьми, что муравейник. Так у многих пожилых людей в нашей деревне жизнь устроена.
    Соседка, как водится, разахалась, стопочку мне налила, закуску на стол с ходу выставила. Под стопочку задала кучу вопросов, я, в свою очередь, высыпал ворох сведений о родных и близких, новостей свежих, залежалых и даже подтухших. Ну, и свои вопросы задал: как здоровье, что дети, как внуки, как зимовалось, что на деревне произошло? Спросил и о грустном: кто занемог и съехал к детям, кто умер? Умирать-то, в общем, и некому, мужики-алкаши ещё раньше повымирали, а глубоких стариков, которым срок подошёл, десятка два на всю деревню осталось. Держатся, скрипят, уходят по одному-два за зиму. Вот и за прошедшую, как выяснилось из тётитониного рассказа, умерла дней десять назад неведомая мне бабка Катя с дальнего от нас конца, да позавчера хорошо известный мне дед по прозвищу Скрябок. Сегодня как раз хоронить его собрались.
    Рассказ соседки прервал автомобильный гудок. Во двор под заполошный брёх Дружка, вылезшего из будки, въехал грузовик с тентом на кузове, распугивая мокрых куриц и одиноких гусака с индюком, жёны которых, видать, по гнёздам на яйцах сидят.
    - Кто ж это? Никак кто за самогоном, - подскочила со стула тётя Тоня. Варила она этот популярный напиток и для продажи, и для оплаты, да и для своих на стол регулярно выставлялся ядрёный «коньячок», настоянный на дубовой коре и травах. Продажный вариант делала на совесть, мужики заезжали к ней за зельем в любое время суток. Отпускала и в кредит. Случалось, что выменивала на «товар» мешок зерна или ещё что-нибудь нужное в хозяйстве, договоренное заранее. Времена были бартерные, наличка была только у пенсионеров, худо-бедно, но получавших пенсию.
 
    На этот раз приехали мужики, мне хорошо знакомые. «Ребята», если по-местному. Конечно, ребята для тёти Тони. Мой тёзка, ровесник Серёга и Володечка, дядька на  восемь лет моложе нас, потому и носящий имя в уменьшительной форме. Он чуть ли не единственным мальцом сопливым был, когда на нашем конце деревни жила насыщенной жизнью пёстрая компания многочисленных одногодков и близких по возрасту пацанов. Девчонок-то тоже много было, а вот мальчишек, его сверстников, почему-то гораздо меньше.
    Мы с мужиками похлопали друг друга по плечам, потискали ладони в рукопожатиях, задали стандартные вопросы: как оно, идёт? Когда приехал? Надолго? Дали односложные ответы: идёт, куда оно денется, да вот только что, на неделю, порыбачить.
    - Тёть Тонь, нам три литра надо. Вот деньги, - на стол легла стопка из мятых сотенных и пятисоток, даже тысячная бумажка затесалась. Для тех, кто забыл, или не знал, тогда всё на тысячи и миллионы мерили.
    Ого! Серьёзное дело намечается, и деньги немалые. Видать там целая компания по «рублю» с носа собирала.
    - Да куда ж вам столько? – Антонина Ивановна принесла с кухни трехлитровый бутыль.
    - На кладбище едем, могилу копать. Вдесятером, мужики в кузове сидят, угрелись. А погода - дрянь, не захочешь, а выпьешь. Вот всем миром сбросились.
    - Ой, ребят, тогда я с вас меньше возьму, - тётя Тоня принялась отмусоливать купюры обратно.
    - Не надо, тёть Тонь, тут дело такое, что даже бабы наши деньжат не пожалели. Так что бери, твои ребята тоже без зарплаты сидят, мы ж знаем, ты им строиться помогаешь. Сама-то на поминки придёшь? Понятно, что на кладбище тебе не с руки по такой погоде…
    - На поминки обязательно подойду, да там, почитай, вся деревня будет. Так я вам сейчас закуски соберу…
    - Не надо, всё есть, всё с собой, жёны собрали.
    - А грибочков солёненьких?
    - Вот от них не откажемся, у тебя грибы знатные.
    - Так давайте я вам по рюмочке на дорогу налью. Вот с Сергеем и выпьете.
    Я не выдержал:
    - Кого хороните?
    - Скрябка, позавчера преставился.
    Сказать, что удивлению моему не было предела, значило ничего не сказать. Чего-то я не понимал. Не укладывался в моём сознании жадноватый мелочный дед с таким отношением к нему.
    - Ребят, да что случилось-то? За что Скрябку такой почёт-то? Всем миром могилу копать едите, поминки общедеревенские намечаются. Расскажите.
    Мужики рассказали.
 
    Умерла на днях бабка Катя Васютина. Бабка одинокая, древняя, восемьдесят пять стукнуло осенью. Муж на войне погиб, сын единственный в сорок шестом году на мине подорвался. Их, шестнадцатилетних мальчишек, тогда военкомат на разминирование призвал, сапёров настоящих не хватало катастрофически. Неделю обучали, потом на звено один миноискатель выдали, да щупы в руки – и в поля. Много гадости там было: и мины, и снаряды неразорвавшиеся – полтора года район был во фронтовой полосе. Её сын быстро стал умелым специалистом, звено возглавил, каждый день по нескольку десятков взрывоопасных предметов обезвреживал. Но мальчишки же! Дети… Поспорил с товарищем, что вынет мину, поставленную на неизвлекаемость. А там какой-то секрет ещё оказался. Парня в клочья. Товарищ без глаза, хорошо, что посечённые осколками руки уцелели. Много слёз выплакала тогда тридцатишестилетняя Катя. Много. Почитай каждый день сына вспоминала, убивалась. По мужу так не горевала. Судьба её женская не сложилась: замуж не вышла, а ведь звали даже в те послевоенные, дефицитные на мужиков времена. И сразу после войны, и попозже, сорокалетнюю. Красавица была, руки золотые, работящие. Приветливая, не злобливая. И, как я понял, шарм у неё был природный, выделяли её мужики. Но не пошла ни за кого.
    Так и шла её жизнь: работала в колхозе, потом на пенсии одна дом с хозяйством держала. Последние годы тот конец деревни сильно поредел, обезлюдел, она на самом отшибе оказалась, в одиночестве. Годов до восьмидесяти практически и не болела, а потом началось: то то, то это. Соседи помогали, само собой. Когда что-то более серьёзное по хозяйству надо было сделать, нанимала кого-нибудь из мужиков. Платила деньгами из небогатой пенсии. Шестидесятилетняя соседка из ближайшего, но не очень близкого дома раз в день к ней обязательно заглядывала. Десять дней назад заглянула к обеду, а баба Катя лежит в кровати уже неживая. Ночью Бог забрал.
    Хоронить надо, а могилу рыть некому. Погода ни к чёрту, земля сверху кислая, дальше промёрзшая – попробуй-ка вручную выкопай. Экскаваторов в округе нет, да и за какие-такие шиши его нанимать бы? В общем, добровольцев рыть могилу не нашлось, родни даже дальней тоже поблизости нет, сельсовет это дело вообще упустил из вида, хорошо хоть, что колхоз гроб выделил. Короче, про могилу вспомнили, когда уж гроб в кузов грузовика поставили, на кладбище в соседнее село везти. Чертыхнулись мужики-соседи, водитель и его отец, побросали в кузов, поближе к хозяйке лопаты и ломы, взятые тут же, во дворе покойной, да и поехали под дождем на кладбище, проклиная всё на свете.
    На погосте их ждал сюрприз – с края, где сейчас хоронили вновь преставившихся, тех, у кого не было припасено местечко на «семейном» участке, виднелась куча свежевырытой земли. Готовая могила. Для кого? Вроде никто не умирал за эти дни в окрестных трёх деревнях, которые хоронили здесь своих покойников. Подошли. На дне глубокой, в два метра ямы на земляном выступе сидел, обнимая воткнутую в глиняную жижу лопату, скукожившись, мокрый и напрочь замёрзший Скрябок. Ладони его были стёрты до крови.
   Как выяснилось, он вчера сам пешком добрался  до кладбища. Рыл в одиночку, под дождём, не покладая рук. А когда к ночи закончил, то понял, что не может выбраться из могилы. Ни подтянуться, ни ухватиться за раскисшие глиняные стены ямы. Был бы помоложе, может быть, сумел бы. А так уж восьмидесятый год пошёл. Осилил могилу Кате выкопать, и всё.
   Ночью морозец был, мокрый снег валил. Как только жив остался? В больницу в район ехать отказался. Привезли его после недолгих бабыкатиных похорон домой, печь натопили, уложили, сердобольные тётки таблеток надавали, руки мазью намазали, забинтовали, велели отлёживаться. Так он на поминки всё равно приплёлся. Народу было немного, всё больше старичьё, самые молодые - шестидесятилетние. На поминках выпил рюмку, всплакнул и уснул.
   За нехитрым столом бабка Настя недоуменно спросила девяностолетнюю бабку Шуру:
   - Чавой-то он?
   - Ты что ли запамятовала, что Скрябок её любил? Ещё мальчишкой за ней как телок хвостом ходил, но Катька-то старше его на пять годов была. Она на Пашку Казакова тогда глаз положила. А когда Павла на войне убили, Скрябок к ней опять подкатывалси. И не раз. Ей уже шестьдесят минуло, когда он последний раз ей предлагал пожениться. А она ни в какую. Никто об этом не знал, он никому не трепалси, друзей у него не было, Скрябок он и есть Скрябок. Катя тоже бабам не сильно душу изливала. Только я знала, мы ж по молодости с Катей крепко дружили. Царствие ей небесное…
    
   Скрябок сильно простудился после той ночи на кладбище, слёг и сгорел за неделю. Ухаживали за ним бабы, вздыхали: «Какая любовь!», прокручивая в голове последнюю серию мексиканского сериала, дежурили посменно, мужики врача из района привозили. За всю свою жизнь Скрябок столько почёта и заботы не испытал.
   
   Поэтому мужики так дружно подхватились могилу копать. Видать, совесть заговорила. Скрябок, который никому ничего хорошего отродясь не сделал, но всё же оказался человеком, немым укором стоял у многих перед глазами. Всё свою жизнь он только и делал, что обвешивал, да подворовывал, работая то ли кладовщиком, то ли весовщиком, я толком и не знаю. Будучи по хромоте непригодным к работе в поле, он на своей непыльной должности «подскребал» по углам тока и кладовых всякие остатки, тихой сапой приторговывая то зерном, то отрубями, то мукой, то ещё чем, нужным каждому в крестьянском хозяйстве. Так его и прозвали «Скребок», по-местному якая на букве «е». Как звать его на самом деле, я лично не знал никогда. Когда погорели деньги на сберкнижках, то случайно выяснилось, что у него лежало там около семидесяти тысяч полновесных советских рублей. Больше только у свинарок было. Те, хотя и зарабатывали хорошо, но тоже не зевали, часто путая колхозное добро и скотину со своей, тащили к себе и корма, и якобы сдохших поросят. Многие из колхозников так жили. Главное было – не попадаться, да делиться с председателем, бригадирами, зоотехником.
    Сгорели денежки, зарплату платить перестали, закончился халявный колхозный мазут, обветшала техника.
    Скрябок жил бобылём, друзей у него не было, жена умерла родами ещё до войны, дочь, которую вырастила мать Скрябка, в начале пятидесятых подалась в Сибирь на стройку, там где-то и затерялась, не особенно поддерживая связь с отцом. Лет двадцать назад приезжал к нему внук. Но никто не знал адресов ни дочери, ни внука. Среди бумаг и документов нашли какое-то изжеванное временем письмо и по давнишнему адресу отправили телеграмму, что умер такой-то, похороны тогда-то. Ответа не получили.
    Я немного знал Скрябка, частенько встречал его рыбачащего на реке. Страсть к рыбалке объединяет людей настолько разных, что только диву даешься. Вот и с этим стариком мы иногда обменивались рыбацкими новостями: где и на что ловится, какого клёва ждать, какие снасти сейчас в ходу у городских. Бывало, я даже подбрасывал ему крючок-другой из своих запасов. На этом вся наша «дружба» исчерпывалась.
 
    Выслушав историю, я подхватился:
    - Мужики, можно, я с вами? Я только к себе сбегаю.
    - Давай. Но быстро: одна нога здесь, другая там, ждать не будем.
    У себя я переоделся в рыболовную непромокайку. Что ж ещё взять? Ага, курево! Сам я не курю, но у меня был запас самых дешевых сигарет, как-то полученных в качестве части зарплаты. Их я и привёз в деревню как презент для Васьки, сына Антонины Петровны. С куревом в деревне была беда: того, что по карману, не было, а на дорогие денег не напасёшься. Я цапнул из рюкзака упаковку в десять пачек и выбежал на дорогу. Меня уже ждали.
    В кузове, обтянутом брезентом, было даже уютно: не дуло и дождь не доставал. Поприветствовал знакомых, достал сигареты – от меня всем по пачке. Курево расхватали на ура и так же дружно задымили, я аж закашлялся.
    Ехали недолго. На кладбище, меняясь по двое-трое, копали могилу. Дождь не прекращался, еле успевали жижу со дна ямы вычерпывать. В кузове, в «клубе», выпивали-закусывали, дымили напропалую. Истории всяческие вспоминали. Приличествующие событию: про смерть, про жизнь, про любовь. Частенько рассказчик начинал свою немудрёную повесть словами: «Нажрались (бухнули, выпили, посидели) мы как-то с ребятами (с мужиками, с Петькой, с Сашкой, с Мутным, с…)». К местоимению «она» не менее часто прилагались слова «сволочь», «стерва», «сука», «****ь». Что жизнь, что судьба, что работа, что женщина. «Красивая, *****, стерва была, ну, ты, Колян, её видел, должён помнить». Колька авторитетно кивал головой, запивая слова рассказчика одним гулким глотком из стакана, что-то подтверждая возвратно-поступательным движением небритого кадыка: не то «помню», не то «красивая», не то «сука». А скорее всё сразу, вплоть до «****и».
    Могилу вырыли споро. Дабы не ставить гроб в грязь, застелили жидкое дно ветками ивняка, обильно растущего на кладбище. Прикрыли кучу вырытой земли кусками полиэтилена, чтобы совсем не раскисла. Допили самогон, покурили. Тут и народ стал подтягиваться. Людей на кладбище собралось неожиданно много. Стояли под задравшим до тоски в печёнке дождём в старых брезентовых плащах, в резиновых сапогах и ватниках.
   С могилой уложились в самый раз. Ждали недолго. Минут через десять приехал грузовик с гробом. Домовину поставили на два табурета, на минуту сняли крышку. Скрябок лежал успокоенный, примирённый с прошедшей жизнью. Никто к покойному не подошел, не попрощался прикосновением. Речей не было. Бормотали «земля пухом…», «царствие небесное», «упокой, Господи…». Стоявший рядом со мной суровый старик, который, как мне помнилось, в моём детстве был бригадиром в соседней деревне, произнёс негромко, но по давней руководящей привычке так, чтобы слышали окружающие: «Никчёмный был человечишко, мелкий. Но искупил…». Да уж, эпитафия. Хотя… заслужу ли я хотя бы такую? И, кстати, слово «хотя» тут неуместно.
   Накрыли крышкой. Застучали молотками, с одного удара вгоняя гвозди в дерево. Опустили гроб в яму, в шесть лопат закидали могилу землёй, насыпали холмик. Одинокий букет жёлтых розеточек мать-и-мачехи, несколько веточек вербы с пушистыми шариками, простой стакан с самогоном, накрытый куском серого хлеба, да пара конфеток-«сосалок» расцвечивали бурое надгробие.
   Подъехала ещё одна машина. Мужики выгрузили и установили на могиле запоздавший деревянный крест. Простой, без всяких траурных ленточек. На прибитой фанерной дощечке значилось: Петров Макар Фёдорович, 1915-1994.

   Наконец-то я узнал твоё имя, Скрябок. Познакомились… Будь уверен, Макар Фёдорович, что я теперь не забуду, как тебя звали.


  Ерёмин Сергей Алексеевич, Борода по-севастопольски