Два Петра

I

На этот раз Петра Степановича прихватило куда как сильнее, чем обычно. Земля качнулась, в глазах зарябили мураши, и повалился он кулем прямо в кусты помидоров. Падая, успел подумать, что два глотка сверх отведенной им самому же себе нормы были, видать, лишними; что жинка обязательно найдет схороненную в курятнике бутылку первача; что помидоры уродились в этом году на редкость, и как теперь Дуся будет управляться с таким урожаем одна – непонятно.
Монументальная Евдокия, приговаривая: «Допился, ирод», взгромоздила тщедушного мужа на тачку и, доставив его в хату, побежала за соседкой-фельдшерицей. Та, бросив дела, поспешила к болящему.
Вердикт был вынесен неутешительный: голова – дело серьезное, и хоть у Степаныча мозгов в ней с гулькин нос, а лечиться, всё равно, нужно и лучше бы в больничке. Иначе ничего хорошего его не ждёт.
Решилось быстро. Пока Евдокия собирала всё необходимое для мужа, за больным уже приехала скорая. Для хутора это было событием, и возле Петрова двора быстро собралась толпа сочувствующих. Степаныч, успевший прийти в себя, полностью осознавал всю значимость момента, поэтому даже немного постонал, когда санитары выносили его на носилках из хаты.
В лечебнице, куда определили старика, ему не понравилось. Даже несмотря на то, что на новый 1986 год руководство района подарило больнице цветной телевизор и теперь его включали по вечерам на радость пациентам.
- Тоска зеленая. – Припечатал вновь оформленный, едва взглянув на стены, выкрашенные до середины темно-зеленой масляной краской.
Пётр Степанович Катагоров, человек общительный и деятельный, имел рост – небольшой, зато нос – великий. Вокруг лысого черепа перевёрнутым нимбом клубились белые волосы, встававшие дыбом, когда их хозяин входил в раж. Балагур и весельчак, напившись, Степаныч начинал рассказывать небылицы. Из-за этого хуторские считали его пьяницей и брехуном.
Соседи по палате, тяжелые и выздоравливающие, на контакт с Петром Степановичем шли неохотно, единолично поглощали передачи родственников, чем немало удивляли старика, вываливающего на общий стол жёнины гостинцы.
Степаныч откровенно тосковал. Единственной отдушиной для него в монотонном течении больничной жизни стало общение с санитаром Петькой. Петька был удивителен, потому как был он негром. Кожа цвета камышовой бодылки, белоснежные зубы-лопаты, каракулевые волосы – всё удивляло и восхищало Степаныча.
Петьке только-только исполнилось тринадцать, и являлся он  воспитанником детского дома из Ростова. На работу пацана определили по протекции директора приюта. При каких обстоятельствах оказался на попечении государства, Петька не помнил, усыновлять его никто не хотел, в школе – дразнили, и рос он озорником и драчуном. Директор буквально спас сорванца от очередного привода, пристроив на летнюю практику в районную больницу, подальше от Ростова. Тяжелую работу практиканту не поручали, но разносить еду больным и доставлять до прачечной тюки с грязным бельём, было ему вполне по силам.

II

Сошлись Пётр Степанович и Петька на любви второго к еде. Как-то, встретив на больничном дворе тощего санитара, Степаныч усадил мальчонку перед собой на лавку и торжественно развязал Евдокиин штапельный платок с домашними гостинцами: корчиком жирной сметаны, кольцом кровяной колбасы, десятком варёных яичек, знаменитыми катагоровскими помидорами, кругляшом хлеба и шматком сала. Петька терпеливо ждал, и только когда кормилец аккуратно разместив на платке яства, гостеприимно развёл руки, основательно приступил к еде.
Пацан ел, а старик, глядя на него, млел. И так вдруг захотелось  ему рассказать этому голодному мальчишке всю свою жизнь с того самого времени когда ещё бегал без портОк, а только в одной рубахе, потому как порткИ эти казачонку по возрасту ещё положены не были.
- Да, хлебанули мы в войну! Хоть я тогда еще гусяток по бАзу гонял, а запомнил, как батя на фронт уходил. Сам – высокий, чуб чёрный из под папахи вьётся… Наклонился он ко мне, а донышко у папахи красное оказалось, и поперёк крест вышит. Батя с жеребцом нашим, Буяном, уходил: казаков-то большей частью в кавалерию определяли, а мамка за стремя ухватилась и держит, не отпускает… Как чувствовала, что больше его не увидит. Родитель мой под Москвой голову сложил, ну и Буян с ним, конечно. Нам тогда письмо за подписью самого Доватора пришло: мол, погиб ваш муж и отец смертью героя, за что был награжден посмертно медалью за храбрость.
Степаныч крякнул, достал из тайного кармана мятый серый платок и промокнул глаза.
- Да только письмо это получили мы ужо в сорок четвертом. А так-то фрицы область нашу оккупировали, ну и к нам в хутор на колясках тоже  прикатили. Я тогда уже большенький был, понимал, что враги это. Они нас с мамкой из хаты в летнюю кухню выгнали, а в хижке нашей, что отец строил, офицер немецкий поселился. Помню, как мать меня на цельный день закрывала, чтобы на глаза я ему не попадался, а сама с утра дО ночи на полях ломалась. Когда приходила, насквозь промерзшая, падала колодой, какая была – в тулупе, в валенках, на кровать, и пока хоть мало-мальски не сугревалась, подняться не могла.
- Ты, давай, давай, Петьша, налегай. – Увидев, что Петька замер,  старик пододвинул поближе к едоку тугобокие помидоры.
- А потом погнала Советская Армия фрицев через всю область в их фашистское логово. Те сопротивлялись, гады. Досталось тогда хутору нашему. Бои шли страшные: и народу хуторского положили немерено и  хат, пригодных для жилья почти не осталось. Меня в ногу ранило, легко. Но, видно, к лучшему это было – уж больно мамка по отцу тосковала, а тут надо было мной заниматься, лечить. Трудно, тяжко, да только все равно победили мы! После победы и время по-другому пошло. Вроде, и голодно было, и холодно, а жить так хотелось, что ничего плохого мы не замечали.
Рассказчик шумно высморкался:
- Ну а потом я подрос, стал матери помогать. Я ж единственный мужик в семье остался – на меня вся надёжа была.  Дусю свою заприметил на танцах в соседнем посёлке. Она девка наливная, статная у родителей получилась. Глазища – озёра, косы  смоляные, толщиной с руку. Да ведь и я тоже видным хлопцем был! Девахи на меня заглядывались, а мне только она, Евдокия, требовалась. Год мы  женихались, а потом засватал я ее. Поженились. Дом построили. Живностью обзавелись: коровёнка, хрюшки, птица всякая. Хозяйка она у меня знатная! Какой борщ варит, ты такого и не едал никогда…
- Дядя Петя, а дети у вас есть? – Подал голос сытый мальчишка.
- Деток, Петюха, Господь не дал. Дуся моя перемороженная ишо с малолетства. Война никого не щадила. Мальцы после неё проклятой наравне со взрослыми в колхозе работали, с полей на себе горелую военную технику утаскивали. Лошади от усталости падали, а мы вместо них впрягались – пахали. Так что выходит, что наши с Дусей детишки, так и не родившись, на войне смертью храбрых полегли… Она, сердешная, не жаловалась никогда, а сама, когда думала, что не видит никто, с цыплаками нянчилась, с телятами, как с детьми малыми, разговаривала. Эх…
Старик начал суетиться над продуктами – перекладывать помидоры, собирать хлебные крошки в ладонь, опуская голову пониже, чтобы пацан не видел слез, капающих в эти самые крошки…
Посиделки приятелей стали ежедневными. Петька для Степаныча стал самым лучшим собеседником, потому как молча жевал и только согласно кивал в ответ. Закончив свои ежедневные труды: больной – процедуры, а медицинский работник – производственные задания, усаживались они прямо на траву за прачечной и устраивали пир.


III

Шло время и срок, отведенный на лечение, подходил к концу. Больным Пётр Степанович оказался дисциплинированным: предписания  врачей выполнял бесприкословно, да и пить бросил. Временно, конечно.
Чувствовал он себя хорошо, и все думы его были уже дома, на хуторе: как там Дуся без него управляется; что нужно обязательно успеть подлатать крышу до дождей; что скоро пора по сезону квасить капусту и ставить вино – лучше него, Степаныча, это всё равно никто не сделает.
Получив выписку выздоровевший собрал нехитрые пожитки, попрощался с соседями по палате, с медсестричками, и  уехал восвояси на попутке.
Петька, как ответственный работник, в этот день был неожиданно отправлен на машине в соседний колхоз за овощами для больничной кухни. Не успев увидеться со Степанычем напоследок, мальчонка загрустил: беспокойный старик за короткое время стал ему верным товарищем и близким человеком. 
Теперь, после его рассказов, пацан так ясно представлял себе и белобокий дом с высоким крыльцом; и корову Майку, большую как корабль, безошибочно находящую дорогу с пастбища домой; и Евдокию, переливающую густое молоко через марлю из подойника в баллон и что-то ласково говорящую Майке; душистый табак и фиолетовые петушки в Евдокиином палисаднике; и ветер, заплетающий на широких донских степях серебристый ковыль в косы.
Лето, такое удивительное лето в Петькиной жизни, таяло. Мальчишка вытянулся и даже немного поправился. Здесь, среди людей заботящихся о нём, он отошёл душой, стал спокойнее. Впереди было возвращение в детский дом.
Перед отъездом, Петьку вызвали к главврачу. Понимая, что его зовут попрощаться, пацан еле добрёл до кабинета и остолбенел на пороге. Маленькая комната была полна народа: главврач, директор детского дома, Пётр Степанович и Евдокия, которую санитар раньше видел только издалека.
При появлении мальчишки взрослые, что-то бурно обсуждающие, враз замолчали и повернулись к двери. Директор кашлянул и вышел вперёд:
- Пётр… Нашёлся твой отец.
Петька, недопонимая сказанное, молча смотрел на него.
Степаныч, до сей поры молчавший, подал голос:
- Значить, тут такое дело… - Старик замялся, но собравшись, всё-таки, выдохнул:
- Я – твой батя.
Тишину, повисшую в комнате, можно было черпать ложкой, как густую сметану от коровы Майки. Петька качнулся и, пятясь назад, медленно вышел из кабинета. Он упёрся в стену и, очнувшись, припустил по длинному больничному коридору. Бежал он всё быстрее и быстрее от чего-то волнительного, непонятного для него и от того очень страшного.
Участники разговора разбрелись в поисках мальца, но первой нашла его Евдокия.  Петька сидел, обняв колени, прислонившись к стене прачечной. Грузная женщина с трудом опустилась на землю рядом с ним. Какое-то время они молчали, думая каждый о своём. Евдокия первой нарушила молчание:
- На прошлой неделе у нас телега курицу задавила. Жалко, конечно… А вчера я в хате побелила потолки. Обычно я на Пасху белю. Но лучше два раза в год, правда же?
Пацан молча смотрел перед собой, никак не реагируя на эти откровения. Тем не менее, она продолжила:
- Нашего пса Волком зовут, представляешь? До того он был похож на волка, что мы сразу так его и назвали. А умный какой:  залезет на будку и сидит тихонько. Как только кто-то мимо забора проходит – подпрыгивает и гавкает: мол, ходить – ходите, но помните – кто здесь главный. Только старый он уже – второй десяток разменял. Мы завели ему дружочка - щенка. Потешный такой: живот – круглый, хвост колечком, сам – рыжий, кличку только не придумали пока…
Петька, резко развернувшись, уткнулся в мощную Евдокиину грудь и заревел в голос. Женщина крепко обняла мальчишку за костлявые плечи и стала качать его, как маленького, целуя в жесткую кудрявую макушку. Одно шептала:
- Ну, ну, поплачь, сыночек, поплачь…

IV

Пётр Степанович, сидящий в окружении хуторских мужиков на лавке возле своего плетня, закрутил по послевоенной привычке самосад в газету. Прикурив от спички, поднесённой соседом, задумчиво обронил:
- От оно как бывает… Я и был-то в Ростове по колхозным делам всего один день. Завошкался – пришлось в городе заночевать, в Доме колхозника.  Вот тогда мы и встретились. Кожа чёрная у неё была, гладкая, глаза красивые, большие. Да и не только глаза… Рыбой она торговала на базаре – Дом колхозника, ведь, аккурат супротив центрального рынка стоит.  Ну, выпили разок мы с ней за знакомство, потом ещё маленько. Так вот и вышло…
Увидев сомнение в глазах благодарных слушателей, пресёк его на корню:
 - Я ишо в силе! Хоть у Дуси спросите!
Застыв на секунду, передумал:
- Хотя нет, у Дуси не нужно, чего её беспокоить… Ну, вот. Больше я эту женщину не видел, конечно. А когда с Петюхой познакомился, сразу понял – мой. Да сами смотрите, у нас же носы похожие.
Степаныч повернулся к собеседникам профилем и продемонстрировал свой выдающийся нос.
- Женщина эта очень несознательная оказалась – мальца в детский дом сдала. Да и что с неё взять – рыбой человек торгует…
Старик затянулся вонючим махорочным дымом и поперхнулся. Прокашлявшись, продолжил.
- Жинке я во всём как на духу признался. Так и сказал: «Прости, Евдокия, бес меня попутал!». Ну после этого она, конечно, чуток меня мокрой тряпкой отходила…
Степаныч поёжился, вспоминая:
- Даже не чуток… Но я претензий к ней никаких не имею! Сам такое не спустил бы. Потом поплакала, бедная моя… Да только бабье сердце – не камень. Вместе мы решили: нечего дитю по приютам болтаться. Родина здесь его. Батя, опять же – родная кровь…
Из калитки вышли Евдокия и Петька. Евдокия – в нарядном зелёном платье, пацан – намытый, пахнущий отцовским «Шипром», в белой рубашке, застёгнутой на все пуговицы.
- Ну, всё мужики, пора мне! В магазин идём: сынку ботинки покупать. – Пётр Степанович  поднялся и поспешил за своими.
Евдокия шла и размышляла о том, что нужно бы Петьке к зиме из старой мужниной дохи справить душегрейку, да навязать побольше носков, чтобы он, её Петька, не мёрз, когда будет с хуторскими пацанами кататься на  салазках.
Степаныч вышагивал справа от жены и сына. Он, не видевший до встречи с Петькой ни одного негра живьём, думал, какая, всё-таки, замечательная страна Африка: вон какой сынок у него – сильный, крепкий. И человеком хорошим вырастет, уж он-то как родитель в этом уверен.
Петька сиял новой копейкой и шёл бесконечно гордый отцом и матерью. Тем, что сегодня утром мама в первый раз доверила ему подоить Майку, что ему разрешили самому придумать имя щенку и назвал он его  Пиратом, и тем, что сейчас купят ему ботинки, такие же новые и чудесные, как и его теперешняя жизнь. Жизнь потомственного донского казака – Петра Петровича Катагорова.