Синдром быка

Не была она ни в клинике неврозов, ни в какой-либо другой больнице. И даже не знала о такого рода помощи. А может Бог просто берег ее.

Младшая была совсем малютка, а старшая уже вступила в пору отрицания. Мама тяжело болела, но не переставала показывать не менее тяжелый характер.

Это была наследственная черта - не допускать ни тени мысли о праве на любовь к себе.

Иногда ей казалось, что она готова сорваться в любую минуту. Что этот ком, который все чаще подступает к горлу, рано или поздно превратится в ор, и тогда ее уже невозможно будет остановить. Голос у нее был громкий, ей настойчиво указывали на это все ее детство, и она знала, как сильно его звук может напугать.
 
Но дни текли один за другим медленно и навязчиво, и казалось, что крик из детской не утихнет, двойки в дневнике старшей не исчезнут, а муж будет отдаляться все дальше и дальше.

Кто-то сказал очевидную по своей простоте мысль, что надо обратиться к психологу. Она уловила главное: «к тому человеку, который поможет разобраться». И далее слушала невнимательно. Записала телефон, записалась и пошла. В голове вертелись два новых для нее слова. Одно состояло из плохо сочетаемых согласных, что-то типа когни-кониг… тивной, а второе корнем напоминало глагол еxist, что по-английски значит «существовать». Вспоминая ту свою пору, когда шутки-каламбуры срывались с ее языка с огромной скоростью, и аудитория покорных слушателей не успевала осознать всю мощь ее остроумия, сейчас она лишь слабо улыбнулась своему отражению в старом коридорном зеркале: «ну вот, жить я не умею, но хотя бы научусь существовать!».

Психологом оказалась довольно приветливая молодая женщина, которая постоянно улыбалась, - и она подумала, что впервые, возможно, ей захотелось рассказать постороннему человеку ее возраста все. Чтобы этот посторонний помог ей понять, что происходит на самом деле. Она запуталась слишком сильно и осознавала, что распутаться может помочь только тот, кто способен посмотреть на ее жизнь со стороны.

Она даже не помнила, что обсуждали в день, когда психолог сказала про ее сдерживаемую ненависть к близким. Не помнила, как в ее руки попала брошюра, где подробно рассказывалось, что скрывается за избыточной родительской заботой. И еще более подробно, как родители навлекают болезни на своих маленьких детей, не имея другой возможности решить свои собственные проблемы. Но только с того дня страх не покидал ее ни на минуту. Теперь, придя вечером домой, она сначала долго «раскачивалась», чтобы подойти к кроватке и взять младшую на руки. Потрогать лобик: нет ли жара. Затем тщательно продумывала каждое слово предстоящего разговора со старшей. Стоит ли ругать за двойку и не будет ли избыточной заботой закрыть на это глаза. Или избыточной заботой будет, наоборот, слишком подробно расспрашивать, почему опять двойка.

Плакала она обычно бесшумно - знала, что рыдания могут напугать дочерей. Иногда приходилось включать воду в ванной: пусть думают, что мама что-то отмывает.

Потом она нашла выход: чтобы сберечь их всех от своего отчаяния, не надо делать вид, что что-то отмываешь, надо действительно отмывать. И натирание ванны и раковины «химией» каждый вечер превратилось в своего рода ритуал.

К психологу она ходить перестала.

Так прошло какое-то время.

Однажды в рамках своих рабочих обязанностей она познакомилась с человеком, который внимательно всмотревшись в ее лицо, заметил, что плакать каждый вечер - это ненормально. Она согласилась с ним, послушно кивнув головой. В последнее время она соглашалась почти со всем, что ей говорят. Даже если на нее кричали в магазине, она думала, что, возможно, действительно поступила неправильно, упрекнув кассиршу в недостаче. Кассирша же устает еще больше, чем она, на своей хоть и тоже сидячей, но лишенной необходимости ежеминутного общения с людьми работе.

Человек сказал, что его друг ходит к какое-то немецкое слово-терапевту, и он чувствует в нем довольно позитивные изменения. Друг стал более открыт людям, и из его глаз исчезла печаль.

Она немножко оживилась, вспомнив, какой была, когда в ее глазах светилась радость. Да, какой красивой она была!

Она не решилась спросить телефон того чудо-терапевта, в голове мелькала какая-то неприятная ассоциация. Но человек дал визитку.

В один из вечеров, только начав мыть ванну, она поняла, что больше не может дышать этим резким запахом, что у нее кружится голова, и вот сейчас она уже готова упасть на кафельный пол, настолько внезапно и сильно ее затошнило. Она резко выключила воду и вышла за телефоном.

Врач оказался мужчиной довольно обычной наружности и с очень грустными глазами. Помнится, она тогда подумала: как же можно с таким грустными глазами подарить кому-то радостный взгляд. Впрочем, она сразу почувствовала расположение к своему доктору. Он показался ей очень хорошим, или даже, она бы сказала, честным человеком.

Она не хотела говорить плохо о людях, которые пытались ей помочь раньше, и только на 9-10-ом занятии (так она называла походы к врачу) рассказала про психолога и про ее мнение о ненависти, рассказала про свой страх и неуверенность.

Она говорила, что часто приходит домой усталая и иногда ей кажется, что она уже не может подходить к кроватке и брать на руки своего собственного ребенка. Так же как раньше ей казалось, что она не может его отпустить: ведь отпустить значило оторвать от сердца и бросить. Сказала, что и об этом она рассказывала своему психологу. И растерянно добавила, что не понимает, почему психолог поставила ей такой странный диагноз как «ненависть». Она ничего подобного никогда не чувствовала, но согласна работать с любым своим грехом. И даже «пройти все круги ада, лишь бы только ее близким было хорошо».

Последняя фраза не понравилась ее доктору. Она почувствовала, как он напрягся еще до того, как она договорила. «Было хорошо вашим близким или ВАМ?»,- грозно спросил врач. Она не знала, что ответить. Для нее слишком очевидно было, что ее близкие – это она сама. И что если будет хорошо им, то будет хорошо и ей. Но раз младшая часто плачет, а старшая грубит - значит им не хорошо, верно ведь? «Вы должны различать где вы, а где они. Вы не одно целое. ВЫ – не ваши дети!», - все выше поднимал голос врач. Она заплакала. Доктор замолчал. Ей показалось, что в его глазах мелькнуло что-то хитрое. Но, возможно, показалось.

Прошло еще несколько недель. За это время она много раз рассказывала про свои проблемы в общении с внешним миром, про те случаи, когда на нее кричали в магазине, а она не могла возразить. Сетовала, что давно уже не может спорить с руководством, даже когда чувствует, что руководство не право. «Зачем спорить», - поясняла она доктору, как бы ожидая его одобрения. «Ведь в конце концов речь идет не о жизненно важных вопросах». То есть если даже сделают так, как считает руководство, «никто ведь не умрет и даже не пострадает - не такая у нее работа». А «она устала не только отстаивать, а даже высказывать свою точку зрения. Нет ее у нее. Давно нет».


В тот день она шла на сеанс в необычно приподнятом настроении, чувствуя особенную легкость, какую не чувствовала, казалось, много месяцев. Радостно расположилась в кресле и злобно-радостно отметила, что на работе ее сегодня особенно раздражали подчиненные. Молоденькие девочки. Им бы все пощебетать, но какая-то же должна быть ответственность, «ну хоть какая-то» - добавила она. Так не может быть, чтобы все лежало только на ней, пусть даже она старше по должности.

Доктор предложил посадить подчиненных на лавочку и ловким движением руки выдвинул такую лавочку из-под своего стола. Она удивилась, что под столом хранилась целая лавочка. Сажать туда своих воображаемых подчиненных показалось ей скучным, и она сказала об этом доктору. Он все же настоял.

И вот расплывчатые лица появились перед ее взором, визуализировались из воздуха.
 
Врач предложил поговорить с ними, сказать все, что она думает. Она начала говорить: «я знаю, вы относитесь ко мне неуважительно, не смотря на мое старшинство. Я чувствую вашу неприязнь, которую не могу побороть своим авторитетом, но я точно знаю, что…». Терапевт вдруг резко прервал ее: «Скажите, что на самом деле вы ненавидите своих детей». Она отпрянула, не понимая, что от нее хотят. Смысл слов не доходил до нее. Она снова увидела тот самый стакан из дрожащих сгустков, который видела тогда, в институте, после долгих лет школьной и вроде беспричинной тревоги. Этот стакан делал невозможной, а потому и ненужной любую попытку различать звуки, убирал резкость со всех предметов. И сейчас, благодаря его стенкам, она отделила от себя и лицо врача, и лавочку, и даже окно, в которое так привыкла смотреть, рассказывая о пережитом.

Говорить, однако, что-то было нужно. Она всегда считала неуважительным молчать, если ей оказывали внимание.

- При чем здесь мои дети?
- Это же очевидно! - громко вещал врач. - Все наши отношения с теми, кто старше нас – суть проекция отношений с родителями. С теми, кто младше, а тем более, находится в подчиненной позиции – с детьми.

Она не знала, что ответить, и не помнила, как закончился сеанс. Тревога заняла место стакана, как когда-то давно он занял ее место.


Теперь, просыпаясь утром, первое, что она чувствовала - это боль в груди. И только потом, словно осознав причину это боли, эмоциональное напряжение сменяло физическое.

Она думала, может ли быть так, что психотерапевт прав. Неужели она способна на такое. И все ее проблемы из-за сдерживаемого негативного чувства к собственным детям.

Это мучило ее почти две недели.

По исходу она решила позвонить врачу. Такого она прежде себе не позволяла.
И тем более никогда она не начинала разговор сразу после “Здравствуйте”.

Вы действительно думаете так, как сказали мне. - Что я думаю, что. - Про ненависть. - Ааа, а что в этом такого. Нормальное человеческое чувство. - Мне что-то так тяжело, я, наверное, больше не буду ходить. Вы знаете, я говорила с мужем. Он сказал, что у врача не должно становиться хуже. Нет смысла тогда в обращении за помощью. - Так ты, ты! взрослый человек, решила еще и мужа втянуть во все это. И что нам теперь делать? Посадить его туда же, на лавочку? Рано тебе уходить. Я - профессионал, и говорю тебе: рано!

Попрощалась, повесила трубку.

В своей жизни она руководствовалась чувством долга. Если авторитетное лицо говорило ей, что делать что-то нельзя - она обычно не делала.

И приготовилась к тому, что следующие недели терпеть сильную боль будет ее прямой обязанностью.


Иногда ей очень хотелось подойти к матери и посоветоваться. Но она сдерживала себя.

Во сне ее особенно часто стали преследовать картинки из детства. Отец, устраивающий скандалы по поводу и без, вечно испуганное лицо старшей сестры, которая то плакала, то говорила ей, совсем маленькой, что боится, - вставали перед ней раз за разом, настолько явственно, что не было никакого шанса прервать видения. И времени отдохнуть от боли.

На сеансах она делала вид, что все нормально. И старательно обходила тему детей. Ей важно было говорить про работу, а точнее - начальство, из-за которого “стала совсем нервной”. Там она не просто высказывала свое мнение, а делала это жестко. И однажды это закончилось тем, что она наорала на Генерального.

После скандала, уже по дороге домой, вступив в борьбу с чувством страха, в ней впервые возникла мысль о несправедливости.

Да, ей в жизни повезло больше. Она вышла замуж за очень доброго человека, который никогда не повышал голос.
Но ведь это и не могло продолжаться бесконечно долго. Пытка - наблюдать вокруг только одни несчастья - рано или поздно должна была прекратиться.

Чем она виновата перед матерью, что той плохо? А перед отцом, что при каждом его звонке у нее сводит руки? Да, сводит. Но когда она пыталась рассказать об этом врачу - не поверил: ты преувеличиваешь.
Разве она виновата перед сестрой, что устроила судьбу первой, будучи младшей?

Напряжение, которое не покидало ее ни на минуту, достигло какого-то невыносимого предела. Тело практически не подчинялось ей.

Она ускорила шаг, думая о том, что сегодня дома способна устроить скандал. Такой, после которого что-то должно измениться. Не может не измениться. Если все, что происходит на работе, только от невозможности решить домашние проблемы, значит орать надо на своих - а не Генерального.

Она скажет маме, что нельзя так много капризничать, зная, что на ней еще и дети.

Она скажет мужу, что одной доброты мало, нужна еще какая-то заинтересованность в делах семьи.

Она скажет дочке, что сделала все возможное для создания доброжелательной атмосферы, и теперь, видя, что это отрицательно повлияло на поведение - закрутит гайки.


Позвонила в дверь. Ее не открывали. Позвонила еще раз - тишина. Тревога вышла за пределы тела, и потому сдерживала его порывы. Подождала. Позвонила еще раз.

Дверь открылась, и перед ней возникло лицо мужа. Если это можно было назвать лицом.

Маму забрала реанимация. Он звонил ей много раз, но телефон был отключен.

Да, она забыла его включить, выходя от начальства. Что они сказали. Можно ли туда поехать. Она задавала вопросы, не слыша ответов.

Сейчас она все сделает: соберет вещи, позвонит знакомой, чтобы пришла отвезти старшую в кружки, напишет мужу расписание, как кормить маленькую. И поедет в больницу.

Дошла до ванны. Постояла. Потом решила, что лучше осесть на кухне. Но младшая проснулась и заплакала. Она вошла в детскую и прошептала «я очень вас люблю», не чувствуя абсолютно ничего.



***
Старинный, но позабытый Геной приятель Станислав Шилов был из той редкой породы руководителей, которые знают каждого подчиненного в лицо. А еще он очень любил жизнь. И сейчас, в дни какого-то беспробудного горя, Гена позвонил именно ему.

Шилов уверенной рукой разливал Джемесон - пожалуй, единственный скромный атрибут своей квартиры.

- Ген, черт возьми. Ты прямо сама наивность. Десять процентов специалистов - везде, понимаешь? Точнее не десять даже, меньше. Это я так, для округления. Никто ни за что не отвечает. А в этой сфере - и подавно. Ты пойми. Ну вышел человек из кабинета, ну снес себе голову. Ответ у них один: “Если лавина должна была сойти - она сойдет”. Всё. Понтий Пилат отдыхает, умываясь родниковой водой. Никто не ведет никаких учетов и наблюдений. Нет никаких критериев оценки. Супервизия? Смешно. А супервизор пациента - кто? Ты читал экзистенциалистов кого-нибудь? Не сиди как истукан. А я читал. Я профессиональный менеджер. Могу раскусить, о чем думает буфетчица, глядя на пирожные. Могу запросто сказать, когда именно меня обманет мой новый компаньон. Но черт возьми, манипуляции текстов психотусовки - это высший пилотаж, я просто шизею, когда читаю. Нарушение собственной же логики практически на каждом шагу и при этом твердая, просто непокобелимая уверенность в мудрости высказываний. Это хуже нлп.

- Она ходила к гештальт-терапевту, я узнал. - Осунувшийся Гена сидел в вопросительном положении тела.

- К гештальтисту? Твоя? Никогда не любила театр и ангажировала ложу партера? Но это же, это. Экзистенциальная логика, видимо, по сути женская. Слушай, была у меня одна женщина.

- Одна? - автоматически уточнил Гена.

- Ты хотя бы не потерял способность реагировать. Так вот. Совсем молодая. Ее матери поставили предположительный диагноз - рак, и должны были удалять почку. Она была в отчаянии, так как однажды операцию по подозрению с потерей органов уже делали, а никакой онкологии не было. И пошла к астрологу, посоветоваться.

- При чем здесь астролог?

- Слушай дальше. Приходит к астрологу. А она у меня такая же была ответственная, как твоя есть. И астролог ей вроде как говорит, что онкологии нет, но операцию делать нужно. Но не в назначенную дату. Моя все подробно выпрашивала, почему не в ту дату, точно ли это. И успокаивая саму себя, как она любит, добавила, что по словам хирургов, ее мама - самый легкий случай в палате. На что астролог ответила так: “была самой легкой - станет самой тяжелой”. Я еще подумал, что она преувеличивает, рассказывая о таких чудесах клиентоориентированности. А потом, блин, дошло. Обыкновенный, как ты говоришь, гештальт-подход - понимаешь? Лечим подобное подобным. Страх - еще большим страхом. Доводим человека до отчаяния, чтобы он наконец-то вышел из ситуации. Только моя барышня не вышла. У них дома такой кошмар был, что врагу не пожелаешь. Даже рассказывать не хочется.

- Предсказание сбылось?

- Смеешься? Говорю же тебе: глумление во благо. Ну или шарлатанство. Что суть одно и то же.

- Я виноват, что пустил ее. Видел, что ей хуже стало, но так злился, что молчал. Зачем вообще пошла - не понимал.

- Заканчивай бредить. Объясняю же тебе: ты не виноват. Просто не повезло. Заигрался специалист. У гештальтистов есть такая фенечка: “Мы попробуем еще вот так вот - вдруг получится”. А то, что герой Николсона, скажем, в Управлении Гневом постоянно был с пациентом, над которым свои жуткие эксперименты ставил, и знал все о его семье - не считается. То, что внешние обстоятельства жестче могут быть любой манипуляции - тем более. То, что от вытащенной наружу боли человека может пойти такая боль его близких, что они от чувства вины перед ним же не смогут принять изменения в его поведении, а значит не прервется сценарий отношений - ничего это не учитывается. Почитай их собственные статьи - сплошная индульгенция на ошибки.

- Откуда ты все это знаешь.

- Ну не важно. Была у меня еще одна знакомая.
Не важно.

- Я не знаю, что мне делать. Вообще. Она сидит и смотрит в одну точку. Я понимаю, что надо везти в больницу. Но что делать. Я не могу ее сдать. Не могу я. - Гена положил руки перед собой, они дрожали.

- Заканчивай себя жалеть.

- Дети

- И детей заканчивай. Для них ничего страшнее нет, чем страх взрослых. Слушай сюда. Ей нужен особенный специалист. Ты это понимаешь. Нужен такой.. В общем, я найду. Мы найдем. А ты пока читай. Читай об этом всем, думай.


И Шилов нашел.

Зарубин Константин Викторович олицетворял собой все необычное, учитывая профессиональный путь. Бывший священник, ставший психиатром. Можно было представить себе подобное сочетание, но самим собой напрашивался обратный порядок.

К тому времени, как Стас достал его контакты, Гена знал все, что может знать простой обыватель не только о методах, но и о каждом антидепрессанте и нейролептике. Об особенностях действия и побочных эффектах. Об адаптации во время терапии и после. Он читал на русском, на английском, нашел переводчика с немецкого.

- Мы будем пробовать такую схему. - Зарубин подробно перечислил лекарства и дозировки и обозначил периодичность приема.

- Но это же очень сильное средство, - с отчаянием спорил Гена о номере два, - многие пациенты жаловались на потерю ориентации. Что невозможно даже сфокусировать взгляд.

- Мы попробуем. Не очень сильное. Другие хуже идут.

- Но есть же еще и, - Гена отчетливо произнес название.

- Она галлюцинирует, Геннадий. Нельзя пока. Да, он мягкий. Да, по результатам исследований кошмары не являются частым побочным. Но сны страшнее могут стать. Возможно, позже. Не бойтесь, в схеме опробованная десятилетиями классика жанра.
Дозировки самые маленькие. Постоянный контроль. Если что - Вы мне тут же звоните. Капельницы были бы лучше, но эти первые дни мы никуда ее из дома забирать не будем.

- Она ничего с собой не сделает?

- Насколько я могу судить - не должна. Другой тип просто. Поэтому не очень боюсь с антидепрессантами. Но контроль круглосуточный. Я буду заезжать дважды в день.

- Она. Она была больна изначально? - Гена не знал, зачем он задал такой страшный для него вопрос. Он боялся услышать ответ.

- Вы знаете, за что я изгой среди своих? Я верю только в посттравматический синдром.  - Зарубин помолчал. - Мне так проще работать. Но это очень долгий разговор. О сосудистой деятельности, нейромедиаторах, гормонах. О более широком понимании термина “наследственность”, как тонкой грани между предрасположенностью физиологической и травматичностью обстановки в нескольких поколениях одной семьи. О причинно-следственных связях между вторым и первым. Долгий разговор.

- Но что именно случилось - врач, я, что мы сделали не так? Психотерапия ведь должна была

- Врач заметил проблему, серьезную, и дал антибиотик - возможно, слишком сильный, - деликатно прервал Зарубин, чувствуя нарастающее напряжение в Гене. - Про бифидобактерии думают, к сожалению, не все. 

Истинной психотерапией может быть только любовь. Вы можете объяснить человеку, почему ему больно. Вы можете натренировать его на сопротивление этой боли. Вы можете дать ему много таблеток, чтобы ее заглушить. Но только искренняя любовь к нему может ее снять. Невозможно жить полноценной жизнью, не получив то, чего не хватает как воздуха.
Сложно получить надежную защиту в кабинете, дозировано, за деньги и от чужого человека. И крайне сложно идти по жизни, не боясь - без этой защиты. Но если вы очень любите человека, непреклонно и в противодействии его самонеприятию - у него просто нет шансов не простить и не полюбить себя. Я говорю вам это как верующий. Вы рядом, поэтому она так долго держалась.

Главное правило реабилитации - только позитивное прошлое. Я понимаю, как тяжело вам это слушать, но отдаленный эффект еще никто не отменял. Вы поднимете ее на ноги - и далее сработает что-то, что дал психотерапевт.

Шизофрении у нее нет. Выглянула за грань, но это пока наша реальность.



***
Комната, в которой она пребывала, была ей чем-то знакома. Как и лицо человека, которое так часто появлялось в ней.
Оно было очень добрым, это лицо. И ей нравилось думать, что она видела его раньше.

Иногда лиц было два. И то, второе, было хмурым, но тоже, почему-то, не злым. Странно, ей казалось, что вокруг должны были быть только злые лица.

Сны постепенно перестали быть страшными. Поначалу они еще оставались тревожными, как будто что-то плохое должно было произойти. В них она постоянно была на страже, зная, что спасение зависит только от нее.

Затем на какое-то время ей перестало что-либо сниться.

А потом случилось то, чего ей так хотелось. Она вернулась в детство и увидела его картинку очень отчетливо. Папа держит ее за руку слева, а мама справа. Они идут по улице после летнего дождя. Доходят до лужи и оба синхронно задирают руки. Ее правая рука поднимается чуть выше левой, потому что мама уверена, что папа задерет выше, - и подстраивается под него. А папа думает, что маме неудобно будет поднимать высоко, и старается держать ниже.

Перескакивая лужу, она совсем не беспокоится от того, что руки задраны на разную высоту.
Лена чувствует себя в абсолютной безопасности.