В эфире - пионерская зорька!

«В эфире - Пионерская Зорька!» - этот звонкий голос до сих пор всплывает в моей голове, когда меня будят, в неурочное время. А «урочное» время - давно прошло.

Утро.

Ненавидимый мною детский вопль оглашал наш дом с осени по весну. Дядям и тётям в министерстве образования казалось, что под эти надрывные крики и пронзительный звук пионерского горна, детям будет легче проснуться и весело шагать в школу, к знаниям. А потом, они станут сталеварами и доярками. Рабочие профессии считались самыми уважаемыми на просторах нашей - лучшей в мире - Родины, которая начинается «с той самой берёзки, что во поле…» и всенепременно «куст ракиты над рекой» будет вечно сопровождать «детвору» на жизненном пути, где «у дороги чижик…».

Итак, по утрам, мы, с пионерским задором,покорно чистили зубы,ели бутерброды и тащились в школу,чтобы - громко стуча крышками парт - стремиться к знаниям.

Девочки (раз в неделю), пришивали незатейливые кружева на воротнички и манжеты коричневых платьев, которые, надо отметить - были иногда очень хороших фасонов, а мальчики обходились… а чем мальчики обходились? Чистой рубашкой и начищенными ботинками?

Школа.

На самых скучных уроках, в парте, поверх портфеля - лежала раскрытая на нужной странице, очередная книга о морских пиратах или доблестных рыцарях. До сих пор помню на ощупь, крашенную масляной краской, цельнодеревянную крышку парты. Моя голова подпиралась рукою и была направлена в сторону учительского стола, а глаза сильно косили на сжатые колени, которые поддерживали портфель, который, в свою очередь - «поддерживал» иные, волшебные миры, созданные Стругацкими или Шекли.

Если учитель не утруждал себя прохаживаться по классу, то урок проходил не зря, и несколько глав новой книги легко прочитывались. Случалось, что я с головой погружалась в рыцарские турниры и не успевала вовремя вынырнуть из пиратских рассказов или «Тёмных аллей», и книга безжалостно отбиралась незамужней училкой. Частенько и не отдавалась обратно. Может, Марь Иванна не читала ещё этой книги, и ей самой было интересно? А может - просто собирала библиотеку, ведь книги тогда были в дефиците.

Приходя в гости к друзьям, я первым делом рассматривала книжные полки, выискивая новый для себя роман или детектив, которой очень давно хотелось прочитать. Но не всегда книгу можно было взять домой. Помню, гулявшую тогда фразу: «Не шарь по полкам жадным взглядом, здесь книги не даются на дом. Лишь безнадёжный идиот, из дома книги раздаёт!». Мои руки тянулись к запретным романам Мопассана и Куприна, открывавшим мир взрослой любви. Я страстно мечтала заглянуть туда, и заглядывала, но, в силу практически поголовной целомудренности, воспитанной в нас Зорькой Пионерской, не в силах была понять любовные томления классиков. Как-то всё было сложно и запутанно. У нас, в нашем «детском мире», было проще:если Витька несёт портфель Машке из школы - значит у них любовь!

Двор.

Пока девочки ещё не носили лифчиков, а мальчишки носили штаны из Детского Мира, после школы мы сходились во дворе и, разделившись на казаков и разбойников, рисовали белые стрелки на асфальте и стенах домов. Азартно играли в картишки (иногда и с голыми тётками на «рубашках»), и учились делить земной шар, рассекая нарисованный на песке круг - папиным напильником. Воровали жестяные баночки из-под крема для обуви, и, опорожнив их - забивали песком. Классика! Для пронумерованных «классиков».

В те времена, практически каждый отец семейства мог делать всё – и стругать, и пилить, и клеить танки из решётчатого, пластмассового конструктора. И виртуозно выпиливать какую-то фигню из фанеры. И откуда бралась та фанера?... Мы клеили парусники и напевали песни про пиратов и страдающих по ним, барышень. Наступал вечер, строгие взрослые принуждали меня ложиться спать, чтобы утром проснуться под ненавистные вопли Пионерской Зорьки... но, я-то знала, что под тёплым одеялом прячутся книги с таинственными Швамбраниями и далёкими звёздными мирами, подсвеченные ярким светом фонарика.

Зимой – каток.

Это была особая, тайная жизнь. На катке складывались и ломались детские любовные союзы, рождались Вожаки и Первые красавицы, которые снисходительно позволяли нести до подъезда свои коньки, этакие вечерние «символы любви», заменявшие привычные дневные портфели. Бывало, летишь под музыку Антонова, рассекаешь лебедем лёд, и вдруг – раз!... Резкая боль! Падаешь, оглядываешься, вслед ускользающему мальчишке, который рубанул тебе под колени ребром ладони, и только успеваешь гневно крикнуть ему вслед: «Дура-а-ак»! А в душе-то знаешь – влюбился! И душа ликует, как только может она ликовать в двенадцать лет. Гасли прожекторы и шмыгающие носом мальчишки вешали свои коньки на шею, а «фигурки» избранницы крепко держали в заиндевевшей варежке. А потом долго шли домой, «на пионерском расстоянии» друг от друга, петляя по улицам и делая этот путь ещё длиннее.

Летом - танцы.

Редко кто осмеливался прийти парой, с представителем противоположного пола. Обычно девочки и мальчики шли отдельно, а уже в отведённом для танцулек месте, глазели друг на друга под музыку советских и не очень советских композиторов, с замиранием сердца, ожидая «медляк». А над площадкой гремел: шейк – шейк – шейк! Мы становились в кружок - и давай заламывать руки и ноги, выставляя напоказ всё лучшее, что уже к тому времени наросло на девичьем теле. Мальчишкам явно нравилось. Возвращались с танцев уже парами.

Творческий рост.

Конечно, мы и Души растили, не только тело. Коллективный поход в театр – это было волшебно! Начинали ходить в младших классах, на утренние, а перейдя в старшие – уже на вечерние, серьёзные спектакли. Смотрели много и с удовольствием. И сами пытались ставить школьные спектакли, засиживаясь до тех пор, пока технички чуть не шваброй выгоняли «актёров» из школы, с затянувшейся репетиции пьесы «Любовь к трём апельсинам». И мы шли по вечернему городу, не прерывая жаркого обсуждения с «коллегами». И продолжали «работать» над ролью Панталоне или Тартальи. Уже были забыты казаки с разбойниками, и начиналось время «бутылочек» и гитарных переборов. Наши мальчишки, мотая головами и безжалостно лупя по гитарным струнам всей пятернёй, пели нам страдательные песни про то, что счастье улетело навсегда! Туда, где «тополя все в пуху» и «клён шумит над речной волной»…

Помню песню, которая была особенно щемяще-возбуждающая: про любовь, с двумя коктейлями на столе, про поцелуй в губы – казалось, это было в той стране, где все ходят в джинсах и любят друг друга до гроба... Как хотелось быть той Ланкой! И вот уже первый мальчишеский пиджак вдруг обнимет и согреет мои озябшие плечи.
И я упорно не смотрю на часы, наплевав на родительские доверительные беседы про «не целуйся без любви» и про жуткие последствия ранних половых связей. Даже самый неказистый пацан, если справлялся с блатными аккордами, превращался в подобие красавчика Абдулова, а то и - в удалого Бельмандо:

Заметеливался снег пеной, расплывались, как во сне, стены,
И свисала с потолка лампа, и лежала на руках Ланка.
Помнишь, Ланка, пузыри пара? Маяковку, фонари, фары?
А лохматую, как плед, полночь? Два коктейля на столе – помнишь?

До сих пор, моё «сердце жжётся под рукой, ранкой» от этих строчек... А тогда! Казалось, спой кто-нибудь мне эту песню, лично для меня – и я всё прощу! А потом умру, от счастья. Такую же бурю пубертатных эмоций вызывала и песня «Плачет девочка в автомате».

Да и вообще, мальчишка который кроме «Мурки» мог сбацать и «Шизгару», и «О, гёрл!» – сразу превращался в предмет обожания и для первых школьных красавиц, и для  неприметных отличниц, с тугими косичками.

А Вертинский! «Королева играла в башне замка Шопена»... Мы пели эту песню  изо всех сил играя неполовозрелым телом - и королеву и пажа, подчёркивая запретную страсть - немыслимым страданием глаз. Даже те из нас, кто таскался с огромными нотными папками на уроки музыки, предпочитали завывать эту песню, а не выстукивать Шопена по клавишам домашнего пианино, которые были почти в каждом доме, как сейчас посудомойки. А уж стоя на пороге школы, в мини-юбках и платформах, и выучив «В бананово-лимонном Сингапуре», мы представлялись себе роковыми, искушёнными дамами...

На пороге страны взрослых.

Были и смутные отзвуки другой жизни, предшествующей нашей. Эти песни пели наши родители, вечерами, на кухне, перемежая споры об Ахматовой и Цветаевой, лагерными «Идём на север, срока огромные» или весёлыми «Так нафигаж вы плотик потопили».

Серебряный век был от нас так же далёк, как и Шаламов. Эти эпохи выплывут из тумана потом, когда вдруг попадётся в руки, замусоленный томик Цветаевой, изданный в Норвегии или ещё где-то. Эти запретные стихи переплетутся с лагерными песнями и эмигрантскими страданиями Некрасова и Галича, а пока - из всех окон, раздирая себя, звучал Высоцкий и интеллигентно напевал свои песенки Окуджава.