Сказы деда Савватея. Фифочка

ФИФОЧКА

   Во дворе приглушённо звучит музыка. Под лампочкой, прикрученной к столбу, за столом несколько человек, мужчины, увлечённо играют в домино. Громко постукивая, делают ответный ход, будто именно от того как ударят, зависит конечный результат. Ан нет! Побеждает, вполне неожиданно тот, кто осторожно и вдумчиво, даже аккуратно, выкладывает последние костяшки, тихо произнося при этом: - Рыба!
   Дед Савватей, подойдя к играющим, присел на край скамейки, опершись на свой бадик. В игре не участвовал, только наблюдал. В открытом окошке дома неожиданно появилась женская голова в платочке и визгливо, недовольно прокричала, обращаясь к одному из игроков:
 - Степан, тудыть твою, какого рожна сидишь? Шумлю тебя в пятый раз, недотёпа! Живо мне чтоб дома был, понял?- после этих слов голова скрылась. Резко захлопнулось окно. Игра сразу оборвалась, стала неинтересной. Кто-то принялся собирать и аккуратно укладывать костяшки в коробочку.
 - Вот чё с ней сделать, с червоточиной такой? Прибить што ль? Прогрызла мозги мне, надоела до смерти, продыху нету!- громко возмутился тот самый Степан,- житья не даёт!
 - А долго ли живёте?- поинтересовался дед Савватей.
 - Да почитай годов сорок уже.
   Дед покачал головой и пожевав губами, улыбнулся, о чём-то вспомнив. Сначала, видимо хотел промолчать, да вдруг произнёс:
 - На эту тему случай был один, очень показательный, хотите расскажу?- предложил Савватей.
   Ну кто ж откажется? Все заинтересованно придвинулись ближе к рассказчику. Даже Степан, игнорируя угрозы и посулы жены, приготовился слушать.

   Возвращался я однажды из города. Собирали нас со всей области на семинар, к себе в село возвращался. Ехал на бричке, лошадь резво бежала по просёлочной дороге. Глянул на небо, а оно почернело, ветер холодный подул. Гроза. Жаль, до дома осталось каких-то двадцать вёрст, до дождя уж точно не успеть. Надо искать убежище, где переждать непогоду. А проезжал я, как раз одно сельцо, вот и свернул к крайней избе. Лошадь завёл за дом, где потише, безветренно, привязал, укрыл спину попоной. Как бы дождь, а то и град, не похлестали мою кобылку. Закрыл сиденье фартуком кожаным, чтоб не вымокло. Вроде всё подготовил к ненастью, да и накрапывать уже стало. Обойдя дом, поднялся на крылечко, постучал в дверь, прислушиваясь к звукам внутри дома. Оттуда пока тишина, а ветер-то крепчает. Постучал ещё, громче - опять без ответа. Ну, куда деваться? А дождь косой, так и хлыщет, заливает крылечко. Прижался я за бревенчатый выступ, однако слабое утешение, не спрятаться. Вдруг учуял возню в сенях, видно хозяева всё же услышали меня. Наконец-то!

   В комнате полумрак, видимо из-за ненастья. Засиженные мухами и затянутые паутиной стёкла небольших оконец и так пропускают немного света, а тут ещё дождь. С первыми стуками в дверь, гулко разнесшимися по комнате, кучка тряпья на большой постели, в углу, беспокойно завозилась, но тут же опять притихла. Через некоторое время стук повторился и теперь уже, откинув в сторону шабалы, на постели обрисовался контур фигуры человека. Он посидел, видимо размышляя:
 - Не показалось ли?
   Однако, елозя всё же сполз с кровати, попав ногами в чуни, постоял с минутку, как бы примеряясь к предстоящему пути, рассчитывая свои силы и медленно направился к двери, ведущей в сени, удостовериться.
 Пук-пук, трык-трык -  шёл, семенил-шмыгал растоптанными чунями, теряя по пути ненужное, вздыхая при этом и охая. Выйдя из комнаты, хозяин добрался до входной двери и, остановившись, прислушался. Стук повторился.
 - И хто здеся?- требовательно проскрипел вопрос.
 - Откройте пожалуйста, дождь переждать!- услыхал снаружи.
   Некоторое мгновение поколебавшись, хозяин с трудом всё же отодвинул массивный засов.
   Савватей увидел, как дверь медленно стала приоткрываться, потом уже, появились скрюченные пальцы рук, которые потягивали дверь на себя, отступая вглубь, медленно шаркая ногами. Высунулась всклокоченная седая головёнка и маленькое сморщенное личико с подслеповатыми, влажными, но пытливыми глазками. И всё это на уровне пояса Савватея.
 - Ну! И чаво тута надоть?- поглядев снизу вверх, поинтересовались.
 - Дождь переждать,- повторил Савватей, как мог закрываясь от мокрого пронизывающего ветра.
 - Заходитя, чаво уж,- выдохнул, как бы с сожалением хозяин и попятился ещё чуть-чуть, так, что Савватею пришлось протискиваться в отворенную для него щель.
   Отряхнув пиджак и кепку от дождевых капель, он проследовал в дом за неторопливым хозяином. В нос шибануло застоялым, спёртым запахом помоев, старости, давно не проветриваемого помещения.
 - Куда деваться? Придётся этим дышать,- с тоской подумалось Савватею.
 - Садитися, чаво уж,- пригласил рукою к табурету у стола хозяин, сам же остановился посередине одной, большой комнаты дома.
   Савватей присел и попытался в этой полутьме разглядеть его. Странное существо, однако. Старуха ли, старичок, маленькая мордочка вовсе с кулачок! Видимо в молодости был он невысокого роста. А теперь вообще «стоптался» до полутора метров, худенький, сухонький. Одет чудно! Вылинявшие, некогда голубые кальсоны, пузырями на и без того согнутых коленках, старенькая протёртая на локтях, заляпанная неаккуратной едой рубаха, на обвислые плечи накинута изрядно побитая молью женская, когда-то пуховая шаль. Ноги в больших, не по размеру, то ли чунях, а может обрезанных валенках.
   Будто дав себя разглядеть, дед проширкал до постели, с трудом взгромоздился и уселся с краешку, чуни тут же сами свалились с ног его. Обхватив железные украшения подголовника замер, зацепившись за них, вроде для опоры.
 - Как вас звать-то,- прервал неловкое молчание гость,- меня вот - Савватей.
 - Чудноя имя,- усмехнулся дед,- а я-та Пятрович, Василий Пятрович, по полному, ежели.
 - Ну, приятно познакомиться,- попытался разрядить напряжение гость,- один живёте или с супругой?
 - Чавой-та? Кака така супруга, бабка моя что ля?- неудовольствие мелькнуло в глазах Петровича и, Савватей сразу пожалел, что спросил.
 - Похарчилася годов пяток как,- помолчав, всё же ответил дед,- и не супруга была, так приживалка однем-то словом. Супруга, ето када в одной упряжке, все дела вместе и в дому, и в поле, а она была, и-эх!- горестно махнул рукою дед и притих, видимо подбирая ёмкое слово, да выдал вдруг,- фифочка!
 - Неожиданно!- подумал Савватей.
   Помимо завывания ветра и хлёстких косых капель дождя по стеклу, внутри дома стоял негромкий, но надоедливо - постоянный мушиный гул над столом в подозрительных подтёках и сухих крошках во множестве. Мухи пировали!
 - А хотитя вота расскажу про бабку свою?- вдруг встрепенулся дедок и Савватей почувствовал, что старику это необходимо, хотя куда разговор вывернется не предполагал. Да как откажешь, он ведь человек сейчас подневольный, приютили как-никак!
 - Конечно, послушаю!- как можно бодрее отреагировал гость.
 - Я был к тридцать третьему году-та вдовый. От какого-та мора померла жёнка моя, а была на сносях. Вот так, однем-та махом обои померли, мать и дитё. Я, понятное дело, дюже горился. Как дальше жить не знал прямо. Осталси в обчем ни клят, ни мят, ни беден, ни богат! Вота чаво! Потомилси я трауром-та некоторое время, потомилси и надумал обжаниться заново, да на ком? А тута из городу потянулси на жительство люд разнай. Пересидеть, стало быть, голодовку. В деревне - та полегше. Вот поселилась у тётки моёй одна такая, городская, стало быть. Пришёл как-та протведать тётку, а она мене её и представила, говорить, Елизавета, мол звать. Одета по-городскому, симпатичная такая. Вот тётка и посоветовала к ней приглядеться, авось чаво из этого выйдить. Через месяц поди, перебралася ета Лизавета на постоянное жительство, ко мне, значить, в избу. В школу пристроилась работать, да детей мало было, три-чатыре в кажном класс, не больше. Она грамотная была, сказывала гимназию кончала, да курсы какие-та. А я чаво? Чатыре класса церковно-приходской школы, неуч, однем-та словом. Ну думаю и мене подтянить, глядишь.
А на поверку оказалася бяда с нею, тьфу, бесполезная баба, некчёмушная! Придёть из школы и сидить в окошку лупится. Хто поедить, куды пойдёть, до всяго ей дело! Потом пристрастилась по шабрам ходить. Как говориться: нет шабра - купил ба, есть шабёр - убил ба! Ходить и ходить и по пол дня шарахаится идей-та. Будта дома ей дярьмом намазано. Говорила, вроде с робятишками грамотой занималась. Да вряд ли! Лишь ба не мыть, не стирать, в огороде не возиться. Куры были, яйца свои. Так и супцу не сварганить дажа! А ведь у нас живность кой-какая и покрупнее была! Потом-та и корову подкупили, а всё одно на мне. Ещё пристрастилась Лизавета лоскутки разноцветныя собирать. Прям как дитё малое. Радуется, рукою разглаживаить и в укладку прячить. Дурь! Прожил - промучилси не один год с нею. Робятёнков у нас не было, Господь не давал. Да она и в постели, всё с фасонами, не ласковая. Фифочка! Тут как-та стали жаловаться, кто брал у нас молоко, что мол стала она быстро скисать. В чём дело не скумекаю. Махотки самолично промывал, выжаривал на солнце. С чаво? Решилси последить за Лизаветой. Как знал, она причасная! И ведь верна! Как-та гляжу, она шасть, в чулан, я в щёлку, вижу, мать моя, чаво деится! Она палец эдак крючком делаить и вершки, густыя сливки, стало быть слизываить с махоток. Срамота! Позорить мене перед людями, мерзавка! Я ворвалси туды, как фурий какой:
 - Ах ты ж, гадина образованыя!- кричу,- чаши из мово дома, што ба я тебе не видал! Шабалы свои забери и дуй отседова!
   В обчем выгнал взашей. Гляжу села на скамью у забора - сидить. Час сидить, другой, третий. Уж смеркаться стало. Холодно, осень была. Ночь спустилась - сидить, сгорбатилась, носом шмыгаить, замёрзла поди. Ну не выдержал, вышел и спрашиваю:
 - Чаво ты тута? Вали, давай! Ты мене не нужна такая!
 - Некуда,- отвечаить,- хоть прибей!
   Ну я жа не жалезный:
 - Ступай в избу, бястыжая,- говорю.
   Она мене в ноги упала, прощенье просить, говорить што сирота и некуды ей мол, деваться. Обещаить стать жаной хорошай, вота как. Правду сказать, лучше с той поры у нас пошло, слушаться стала, но всё одно к крестьянской жизни не способная была. Ну ни как.! Наварить щи, как говориться, хуть портки полощи, жидкия и не скусныя. Да уж ладно! Не до жиру, быть ба живу! А в дому! Бывалоча скуляхтаить барахло и всунить в комод, достаёть посля, как из задницы, право слово. Раскидёха неопрятная! Мужуки мене научають:
- Ты чаво, Васька, пентюх што ля! Терпишь всё. Чуть чаво - давай в рылу ей, враз научишь. У нас-та, гляди, бабы шёлкавыя!
   Не мог я, рука не подымалась. Ничаво с собою не поделаешь!
   А как помирала, ласкавая такая стала говорить:
 - Васенька, я тебе подарок сделала, в сундуке, потом глянишь.
   Не враз поглядел, всё недосуг. А как залез, вижу одеяло из лоскутьев, красивое, тёплое, большое, и когда только успела? Вот она лоскутки-та для чего собирала! Развернул - вся наша с нею жизня! Вот, помню, платье такое было у ней, халат, а вот моя рубаха, а это - обрезки от занавесок. Чудо!
 - Вот ведь как,- думаю,- хоть и приятно, да поздно. Жизню мене испаганила, бездетным оставила, а сама убралася на тот свет! Злой на неё был!
   Петрович пожевал губами, тяжело вздохнул. Савватей, боясь спугнуть откровение молчал.
   Вдруг громко всхлипнул старик и капля, слеза, скатившись по щеке к носу, на мгновение задержалась на пипке, зависла и, сорвавшись упала на колено горемыке. Он рукавом утёр нос и с горечью тихо проговорил:
 - Пущай ба слизывала те чёртовы вяршки, маслу ела сливошную, а всё ба веселее жилося с нею. Да-а-а! Фифочка! А то вота спина мочи нету саднить, чешется, а почесать-та некому. Об угол али печь стою, труся, как тялок какой, скрябу. Аль супцу какого ни то сварганила ба, аль блинцы напякла - всё дела! Эх, горюшко! Эта шаля, вота чаво посля неё только и осталося! А уж одеялу берягу, любуюся, когда ни то, жизню нашу вспоминаю.
   Луч солнца пробил, пронизал затхлую сумрачность комнаты. Дождь закончился. Закончился и рассказ старика.
   Савватей тяжело поднялся, распрощавшись с Петровичем вышел на крыльцо, вдохнул свежий, влажный воздух полной грудью. Хорошо! За спиной его лязгнул засов закрываемой двери.
   По дороге, разбрызгивая босыми ногами грязную воду луж, бежала ватага ребятишек, горланя наперебой:
 - Дождик, дождик перестань! Я поеду в Аристань. Богу молиться, Христу поклониться! У Христа ворота, отпирает сирота! Ключиком, замочком, ярким лоскуточком!
   Отъезжая от дома Савватей оглянулся. К окну прильнуло старческое сморщенное личико, подслеповато щурясь под лучами солнца.

   Степан в раздумье почесал затылок:
 - Да, история! Ну, я пойду, пожалуй, мужики. Моя поди ужин приготовила. Осерчает, что не пришёл, когда звала.
 - Ступай, ступай, конечно, да и мы уж тоже пойдём, засиделись,- засуетились и мужики.
   Дед Савватей ничего ни сказал, усмехнулся про себя и побрёл, опираясь на бадик, тоже в сторону дома.


похарчилась - (простореч.) померла
шабёр – сосед
укладка – сундук
кумекать - думать, соображать
махотка - (тамб.) кувшин для молока
пентюх - увалень