Мозаика дополнение

   

М о з а и к а   ( дополнение)

    Страничка 75.  г. Омск. 1920 г.  Отец мой в то время служил в войсках ЧОН, использовались тогда войска эти в широчайшем спектре обязанностей (где слабо – там и «подпирали»: и армейские части, и ЧК, прочие карательно-охранные органы). И отряды народные, против Сов. власти восставшие (так называемые «банды») громили, и охранные какие-то функции исполняли (меняя постоянно своё местоположение). В Омске же их отряд приспособили для охраны (наружной – внутри штатный персонал действовал) тюрьмы. И даже иногда обязанности конвоиров им поручались (в особо уж ответственных случаях).
    Вот однажды и поручили им конвоировать (от тюрьмы – и до здания, где военный трибунал заседал) генерала белогвардейского – и со всем штабом. После разгрома «белого» движения он с войском со всем своим в Китай скрылся – но долго там они не выдержали, вернулись в Советскую уже Россию (объяснивши: тоска по Родине заела, помирать – так на своей земле). Естественно – «под трибунал» их сразу. А там тогда долго не рассусоливали, говорильни там всякие да прения не затевали: «..Руководствуясь революционным правосознанием..» - и приговор сразу зачитали. За все прегрешения их прошлые – к расстрелу всех приговорили.
    Назад в тюрьму надо их опять пешим порядком препровождать – и начальник конвоя (плюгавенький такой, туповатый и бесполезно-суетливый мужичонка) испереживался весь, изнервничался (такая-то ответственность на него свалилась). Команду конвойную многочисленную он прямо-таки задёргал (как отец вспоминал – в составе той команды бывший). То так их построит (кольцом вокруг осужденных «смертников»), то этак (квадратом – в два ряда. И по углам ещё по человеку дополнительному). Генерала то на одно, то на другое место переставит. Понаблюдал тот за суетой этой бестолковой с высоты своего роста(мужичина – крупный был, осанистый, ещё и – в полной форме генеральской). Наклонился потом генерал к командиришке этому малорослому, произнёс этак пренебрежительно:
       Вижу я, мужичок – не быть тебе никогда генералом. Разумом ты не вышел – суетлив чересчур. Так на вот – хоть фуражку генеральскую поноси.
Да с тем и нахлобучил тому на голову фуражку свою генеральскую. А головка-то у того мужичка поменьше генеральской – фуражка на глаза сразу надвинулась. Он головой затряс часто-часто (чтоб хоть с глаз стрясти) – а она ещё дальше надвинулась, до ушей до самых. Картинка получилась – преуморительнейшая, весь конвой чуть не попадал от смеха. Даже генерал улыбнулся снисходительно.
    Но отсмеялись, окружили их кольцом плотным – препроводили в тюрьму. И той же ночью в тюрьме и порасстреляли их (для чего в тюрьму прибыла спец. команда из ЧК – «исполнители»).
    Будто и кончилась Революция – а всё народец российский, разума будто лишившись, со сладострастием даже маниакальным – так и продолжал взаимное уничтожение лучших сынов Отечества своего. И этих вот, честно за Мать-Россию сражавшихся (по ихним-то понятиям) – тоже поприкончили да закопали.
    А сейчас вот, перечитывая материалы исторические тех лет, пытался я восстановить фамилию генерала того (отец её не запомнил), под факт этот – расстрел по приговору трибунала – несколько фамилий подходит (и казачьи атаманы в генеральских чинах возвращались из Китая, и общевойсковой какой-то генерал возвращался со всем своим штабом). По обстоятельствам жизненным подходящи будто атаманы казачьи Анненков да Дутов – так даты смертей ихних (проверил по Интернету) не совпадают с названной отцом. Отец же не мог ошибиться – вскоре, в начале 1921-го года, отряд их расформировали и членов его по домам распустили.
    Так что – не могу я фамилию генерала того назвать – память потомкам передать о человеке, достойно свой конец принявшим (не унизившегося до просьб о пощаде).
          Вечная память ему – мученику за Отечество.

    Стр. 76. с. Фёдоровка. Детские годы. Будучи с малолетства чересчур любопытным – постоянно я мать свою расспросами донимал: как-то они жили при прежней (так называемой «царской») власти. Уж так-то нравилось мне слушать мать! Хоть она и малограмотной была – но речь, как я вспоминаю, складно строила и красочно. Устроится, бывало, с прялкой она – попутно и рассказывает (процессу прядения это не мешало, движения при такой работе – до автоматизма отточены). Вот как-то и рассказала она нам историю – из старины.
    Проживало тогда ихнее семейство Белоусовых в Оренбургской губернии, там у брата деда нашего, Гаврилы Белоусова, была в собственности мельница (и солидная – не какая-то там «ветрянка»). Но помер он неожиданно, и толь по закону, толь по завещанию – завладела мельницей жена его (мать тёткой её называла). Была эта тётка богомольной не в меру, после смерти мужа пристрастилась она путешествовать («странничать») по святым местам. В Киевскую лавру сходила помолиться, в Муром к какому-то святому, ещё куда-то. И из всех своих странствий кучу рассказов приносила она – про чудеса всякие да приключения свои.
    Особенно запомнилось матери: вздумалось тётке паломничество свершить в Иерусалим, ко Гробу Господню. А уж это не то, что рядом где-то: за моря плыть надо, деньги тут немалые нужны – и тётка мельницу продала (вопреки воле всех родичей). Сходила-сплавала в Иерусалим, вернулась – и множество рассказов с собой привезла (долгими зимними вечерами и выкладывала их потом). Мать, в числе прочих, и эту вот историю запомнила.
    Тогда ж паломники все, в Иерусалим пробирающиеся, сходились в Одессу, там толпой всей устраивались на пароход – и он куда-то переправлял их в Средиземное море (вот куда точно – не помню). Вот и тётка добралась до Одессы вместе с другой богомолкой (в пути познакомились да подружились). Пришли, подкормиться решили, направились на базар (знаменитый «Привоз») одесский. Там, видят, торговка борщом торгует (наваристым таким, с говядиной). Приценились, решили одну миску на двоих взять (миска вместительная – хватит им, одуванчикам божьим). Взяли, только уселись в сторонке вкруг неё, ложки приготовили – а он вот он: из толпы, откуда ни возьмись, бродяга навернулся (волосатый, грязный весь да рваный). Подсел к ним – растерявшимся враз от соседства такого «пахучего». А он приспособился – да как харкнет прямо в миску ихнюю. Ну, те, естественно: ох да ах, да родимец тебя побери, нехороший ты совсем мужик. Небось – и креста на тебе нет – богомолок обижаешь. С тем тётка и ухватила миску, выплеснуть хотела борщ тот испоганенный. Но не дал бродяга, возопил:
      - Постой-ка, баушка, постой – не выливай!
       - Да чего ж тебе, родимчик тебя бей?
      - Дай-ка, дай-ка сюда миску.
Отдала тётка. А он и ложку у неё выпросил, и хлебца кусок. Присел рядом – да и с таким-то аппетитом борщ тот выхлебал. Освободил миску, ложку облизал, загоготал довольно – да и в толпу опять (попробуй-ка, разыщи там его). Пришлось богомолочкам ещё на одну миску раскошеливаться (есть-то хочется) – и они борщика похлебали.
    Таких вот историй припасла тётка множество. Порассказала все – да и померла. После неё ж и крох даже денежных не осталось – «промолить» всю мельницу успела, на богомолья всё ухнула. Не повезло тут Белоусовым – не выбились они в богачи. Пришлось за долей потом и в Сибирь подаваться.

    77. с. Ивановка. Годы 1929-30.  Дед наш по матери, Гаврила Белоусов, мужиком был сугубо трудолюбивым, расчётливым и умелым хозяином. Один только недостаток у него выявился на старости-то лет: не умел он, что называется, «нос по ветру держать». Не уловил он веяний времени, не успел «перестроиться» да в бедняки преобразоваться – вот и дождался: раскулачили его в 1929-ом году.
    А надо сказать, в наших краях (где земель хлебородных – избыток) процесс слома старого миропорядка проходил хоть и болезненно для его участников – но без того максимального озлобления да остервенения, что наблюдалось в центральных районах страны. Вот и тут без принуждений пока что обошлось: какие-то люди приезжие («партейные» - их именовали) появились в Ивановке, обошли дворы все зажиточные (активисты-бедняки местные подсказывали – к кому идти), переписали скотину всю да инвентарь сельскохозяйственный, под роспись заявили хозяину: должен ты всё это сдать в колхоз образующийся (но сразу-то ничего не забрали пока).
    Дед Белоусов, конечно же, возмутился: мол, какой же я «кулак» - всю жизнь, с малолетства с самого, наравне со скотами тружусь, всё нажитое – всё потом моим полито. И подался он в рай. центр, в Качиры – правду искать. Обошёл там все кабинеты начальственные – и где-то там нашёлся человек добросердечный и справедливый, выслушал его. А как раз в Ивановку нового «уполномоченного» направляли (тогда ведь всё и руководство властное осуществлялось через этих самых «уполномоченных». Развелось их тогда – тьма-тьмущая. И уж уполномоченный в деревне тогдашней – и царь, и бог был в одном лице). Вот этому уполномоченному и поручили с дедом разобраться.
    Приехал тот в Ивановку, людей-соседей порасспрашивал, выяснил тут же: во всю жизнь у деда Белоусова в хозяйстве не было наёмных работников, то-есть – не эксплуататор он, не подходит под категорию – «кулак». И деда из списка того «чёрного» вычеркнули. И они после того чуть ли не друзьями стали с тем уполномоченным (тот и квартировал-то у деда при наездах своих в Ивановку). Страстным любителем был уполномоченный горячительных напитков – вот у деда всегда и находилась для него «четверть» (бутыль на 3 л.) самогона (хотя сам-то дед – воинственно даже непьющим был).
    Кажись, успокоилось всё (верней – «устаканилось»), живи да радуйся – ан нет, весной 1930-го года опять беда пристигла. Весна в том году ранней была, дед с сыном Яковом скоренько отпахались-отсеялись – много-то и не сеяли в том году, самый минимум – на прокорм чтоб только хватило (а больше посеешь – больше и отберут. Могут и полностью закрома зачистить). Отсеялись раненько – да и успокоились было (теперь до начала сенокоса отдыхает деревня). Как вдруг их, семерых зажиточных самых мужиков, вызвали однажды в сельский совет. Там какой-то начальник приехавший заставил их расписаться в ведомости: все они обязуются засеять дополнительно такой же посевной клин – какой для себя уже посеяли (дополнительный – это уж прямиком для государства).
    Деды, конечно же, взбунтовались: нет, не будем мы сеять. Объяснение одно: степи наши прииртышские относятся к зоне так называемого «рискованного» земледелия, сеять там зерновые можно только ранней весной, пока в почве влаги достаточно (дождей же в весеннюю пору там никогда не бывает). До половины где-то мая можно только сеять – а тут уже июнь месяц наступил, почва пересохла вся. Уговорами приезжий товарищ не стал себя утруждать, его пара сотрудников ГПУ сопровождала – вот они и заарестовали всех семерых этих хозяев несговорчивых, препроводили их в г. Павлодар. Там их забросили в мрачный, сырой и холодный, подвал – да и продержали там с неделю где-то. Уж какими методами их там «убеждали» - про то они помалкивали впоследствии (подписку такую отобрали у них). Но сеять все – и безоговорочно – согласились.
 Вернулись в Ивановку – за пахоту принялись. Земля уже засохла-«заклёкла» - пришлось кооперироваться, по две пары быков в плуг впрягать. Но худо-бедно – отсеялись-таки. Почва ж к тому времени в пыль перегретую превратилась – и на полях, где они посев дополнительный произвели, не взошло ни росточка (пропало зерно – перегорело в пыли). Но тут уж, кажись, не их вина (против природы ведь не попрёшь) – особо- то и не переживали деды (не их вина – не с них и спроситься).
    Но как-то опять в Ивановку наведался тот самый уполномоченный, после возлияния обильного – открыл он деду глаза на происходящее. Разъяснил: : с тебя, дед, осенью потребуют налог натуральный (зерном) со всей площади, что ты засеял. А что не взошло там ничего и налог тебе нечем сдавать – это сочтут саботажем и сознательно-злостным вредительством (голодом, мол, вы хотите уморить Советскую власть?). И путь тебе тут один: «к стенке» тебя поставят, и – «в расход» пустят (такие тогда выражения бытовали – к этому случаю подходящие). Так что – не жди-ка ты, дед, кончины столь бесславной – а исчезай отсюдова. Справку я тебе напишу нужную (что он сразу и сделал).
    Посоветовались дед с сыном Яковом (а тот женат уже – да и дети пошли), так и этак прикинули: да, выход – один. Распродали они скоренько (по дешовке – уж лишь бы сбыть) скотину всю, инвентарь – и прочее. Тёмной ночью запрягли в телегу пару лошадок крепеньких (а они у деда – «в теле» всегда были), погрузили всё, что можно только было, помолились Богу (последний раз – в своём углу), уселись сами сверху – и отбыли в неизвестность. Спешили потемну подальше уехать – а зря, никто их и не искал, не догонял. Власти местные даже и обрадовались: дом обширный белоусовский под контору колхозную заняли (она и располагалась там лет с 25 ещё после), постройки все хозяйственные – тоже к колхозу отошли. То-есть – все довольнёхоньки остались. Следом за дедом (пример ведь заразителен) и прочие семейства (из зажиточных) исчезать стали по ночам – рассеивались по просторам безмерным российским (проклиная в душе-то власть эту бесовскую, в издёвку, похоже – «Советской» назвавшуюся).
    А семейство Белоусовых не так-то далеко и укочевало – под городом Омск где-то обосновались. Там, вблизи города, образован был Ульяновский конезавод (лошадок там для армии разводили) – там и пристроились. А тут голодомор 1932-го года нагрянул, эпидемия вослед тифозная – и перемёрли дед с бабкой (жили-то очень и очень скудно – голодовали. Да дед ещё и ослабел здоровьем после подвала павлодарского – всё никак оклематься не мог).
    Тогда вот, с началом коллективизации, и запустился процесс разгрома деревни российской. Самых разумных да хозяйственных мужиков (что примером были да опорой для всех) поразогнали-поистребили – вот и начала умирать постепенно деревня. На страхе там всё держалось (не выработал в колхозе определённый минимум трудодней – и под суд пойдёшь как саботажник), чуть послабел пресс властный, поубавилось страхов – и в годы 1960-е итог чудовищный по нелепости воспоследовал: стал СССР зерно «за бугром» закупать. Дошла б весть такая до предков наших – в гробах бы они перевернулись (всё, дохозяйничались – сами себя уж прокормить не могут). Дожил бы дед Белоусов до тех лет, то-то бы он позлорадствовал: что, голота-беднота, пьянь да лодыри – дохозяйничались?  Разграбили да обобрали нас – так не на пользу вам то пошло, разорились – в конце-то концов.
    «Жизня идёт зигзагой» - так один наш мудрец фёдоровский утверждал. Да, это – так!

    78. с. Фёдоровка. 1940 г. Жила в соседях у нас, через дорогу, семейка странная – Коровины. Хозяин сам, дед Коровин, был запойным пьяницей (на всю деревню – один такой-то) – что, вероятно, и определило для него выбор профессии – портным он был.
    Запой ежели наступал – пропивал он всё, что можно только было и что семейные его не успевали спрятать. Две недели подряд мог он пить, три – по всякому бывало. Но заканчивал потом, отлёживался день-два, в баньке отпаривался (у нас – своей у него не было) – и отправлялся на заработки. Имелась у него хорошая швейная машинка «Зингер» с ножным приводом (единственная вещь, которую он не пропивал никогда и которую как бы и не видел в поисках очередной вещи для продажи – это было «табу», запрет – на уровне подсознания). Машинка тяжеловатая – но он мужичина крупный был, на плечи взваливал он её – и отправлялся в одну из ближайших соседних деревень (чаще всего – с Воронцовки он начинал).
    Мог бы он, конечно, и лошадь у кого-то попросить, охотно бы предоставили – но нет, он только пешком начинал походы свои (как вот теперь я предполагаю – это он как бы наказанье себе назначал, епитимью своеобразную: наблудил – и получай за это, отмаливай). Приходил он в деревню, объявлял: кому шить что-то надо – подходи в очередь. Во всей округе он славился как лучший портной по пошиву верхней одежды (особенно – полушубков овчинных, тулупов) – желающие тут же находились. Устанавливал он очередь, начинал работать. Кому шьёт – у тех и живёт, и питается (такой тогда порядок был). Закончил – к другим перешёл, и так - пока всех не обработает.
    Плату он в основном натурой брал (иногда – и деньгами) – кто и чем возможность имел рассчитаться. За одним исключением – спиртное не предлагать, тут – строжайший зарок: в работе – ни капли (отсюда – и качество, полушубки его пошива некоторые бережливые и за всю жизнь не изнашивали. А уж тулупы – те из поколения в поколение передавались по наследству). Плату он сразу не брал: договорились – и он её как бы на хранении оставлял пока (народ тогда честным был – никто и не пытался потом от оплаты отказаться). В одной деревне заканчивал он – в другую перебирался, и так – месяца с два (иногда – и дольше). Потом нанимал две пароконные подводы – и возвращался через все деревни, плату собирая по пути. Возвращался – с полнёхонькими возами. Я-то, по малолетству, не запомнил подробностей, а вот брат старший, Михаил, хорошо запомнил: как однажды приехал дед на двух возах, с верхом нагруженных – ещё и перевязанных сверху. И зерно там разное в мешках, и тушки мясные (дело зимой было), бочонки да бутыли с чем-то, корзины разные – всё, что для пропитания семьи потребно. Жена его сразу распределяла привезенное: что-то припрятывала, что-то и кому-то на хранение отдавала (чаще всего – нашей матери), что-то – и на виду оставляла (деду на пропой).
    За деньжонки заработанные (пока водились ещё) покупал дед сразу несколько «четвертей» водки («четверть» - водочная бутыль в три литра, четверть ведра) – начиналась многодневная гульба. Деньги заканчивались – на пропой всё шло, что на глаза только попадалось. Ну а дальше – опять повторение, по кругу. Но – ничего, прожили как-то, детей повыращивали – те уж своими семьями зажили. И тут – бабка померла (единственный был, деда хоть как-то сдерживающий, фактор). Уж тут он несколько раз допивался, что называется – «до ручки», даже рамы оконные выставлял он да пропивал (потом, правда – выкупал).
    Вот и летом 1940-го года страшенный запой у него случился (кажется – последний, вскорости он и умер). Всё он тогда пропил. Окна выставлял поочерёдно – тут же пропивал. И уж на крайность пошёл, впервые так-то: выломал полы в избе деревянные, плахи половые – продал. Развитие трагикомедии этой мы, пацаны, так-то заинтересованно наблюдали (чем же это закончится?). Иногда дед в одиночестве пил, иногда по вечерам к нему и зять присоединялся (через дорогу, наискосок от деда, проживал он). Но зять долго-то гулять не мог – работал ведь (а на работе ж тогда пьяными не появлялись, вмиг бы вся деревня осудила: пить-то пей – но и дело разумей). Вот дед в одиночестве и загуливал.
    Конечно же, мы, мальчишки, так и крутились возле его дома. Вот однажды мы с соседским парнишкой, Колькой Фурманом, и заглядывали в дыру оконную, изнывая от любопытства: как же дед «запой» свой делает?  А дед, всклокоченный и страшный, сидел возле какого-то ящика в углу. На ящике – ведро с водкой («четвертями» не торговали уже, водка «на розлив» шла). Зачерпывал дед кружкой из ведра – пил. Пол выломан, окон нет, грязь кругом, мусор – мерзость запустения. Выпил дед одну полную кружку – и вторую зачерпнул. Чуть посидел, отпил чуть из неё – и свалился тут же на землю, уснул.
    Подождали мы, подождали – а не шевелится дед. Осмелели, в дом влезли – толкает же любопытство. Взял я кружку со стола, заглянул – а она полна почти. Поговорили чуть (шепотком) с Колей-соседом, решили: дед гуляет – и мы ведь не хуже, тоже могём. Приступили. Дед, к кружке прикладываясь, морщился от отвращения, рожу такую страшенную корчил – вот и я постарался такую же изобразить, отпил чуть из кружки. Такая-то пакость, да вонючая ещё – но ничего, проглотил я (как же – дед-то пил ведь). Колька, на меня глядя (где ж отстать) – тоже приложился. Зашумело тут же в головках-то, весело даже стало – и мы потихонечку-полегонечку и прикончили кружку (может, и ещё зачерпывали – но того я уж и не помню).
    Как назад мы через окно вылезли, через дорогу шли – тут провал в памяти. Во двор, как братья мои утверждали, вошёл с самым решительным видом, закатывая рукава у рубашонки – сразиться с кем-то жаждал. Мать – ко мне, не поняла вначале – какой-такой бес в меня вселился (так и лез я в драку – братья разбежались сразу). Но тут соседка кричит через плетень: «Тётя Паша, ваш Колька да Фурман ещё – водку пили у деда Коровина из кружки. Так-то мой чертёнок говорит».
    Суета тут поднялась: плохо мне стало, отравился алкоголем. Чем-то мать отпаивала меня, отхаживала – но уж я тут ничего не помню. С соседкой Фурман мать перекликалась, та тоже отхаживала своего алкаша малолетнего – приёмами делились. Утром – уж это помню – чувствовал я себя отвратительнейше, долго и с постели не вставал. И уж во двор больше к деду – ни ногой (запах сивушный наносило из его двора – и то меня мутило).
    Так-то потом и маялся всю жизнь – не переносил запаха водочного. Но ничего – «принимал»-таки при случае. И сейчас, хоть и изредка – но «позволяю» с устатку.

    79. с. Фёдоровка. 1942 г.  Пришло и моё время – в школу я пошёл, в первый класс. Надо сказать, в школу я особо-то не стремился – наслушавшись рассказов соседа, Яши Супрунова, о жестокостях учительских (могут те – линейкой по лбу – и до смерти зашибить ученика). Одно только привлекало меня туда – книги. Научившись самостоятельно в пять лет читать – я бегло уж читал к тому времени, и – всё подряд, что перепадало мне только. Старшие свои книжки неохотно мне давали (вдруг да разорвёт что-то хулиганистый братишка) – так я по-иному приспособился. Яша Супрунов на год раньше меня в школу пошёл – вот он по моим просьбам назойливым и брал для прочтения книги из школьной библиотеки. Но – неохотно (сам-то он – не любитель чтения. Да и читал – по складам ещё) и нерегулярно. А ставши и сам первоклассником – мог уж я с полным правом пользоваться школьной библиотекой. Потому – смирился я с необходимостью – уроки школьные высиживать.
    И вот 1-го сентября отправился я в школу – вместе с Яшей Супруновым, пораньше. Бегаем вокруг школы – в ожиданьи звонка (тогда ж «линеек» каких-то торжественных не предусматривалось, разошлись по классам по звонку – и все дела. Да и записей каких-то предварительных не было: кто пришёл в первый день – записывают в классный журнал, и ты – ученик уже).
    А у школы толпа уже образовалась, шум стоит неимоверный. Яшка, как второклассник, опытность свою всё стремился мне продемонстрировать: того – толкнёт, этого – обругает. Заспорил о чём-то с другим второклассником, с Юрой Пастушенко. А мне Юрка этот сразу не понравился почему-то: рыжий очень, ещё и – «наших» не уважает, с Яшкой спорит. Потому показать я решил, что и я – парень «крутой» (как сейчас говорят). Под ногами валялся обломок кирпича, поднял я его, бросил вверх, в сторону Юрки (не в него, а так – чтоб попугать). Тот растерялся, как-то не туда дёрнулся – и кирпич скользнул по щеке его, кожу чуть содрал (но кровь – закапала чуть-чуть). Тут – звонок, побежали все по классам. У нас же – «разборка»: слёзы, крик, кто-то из взрослых проходящих вмешался, расспросы начались да упрёки.
    И так – на первый в своей жизни урок опоздал я. Побежал потом, нашёл свой класс – ввалился туда, запыхавшись. Постучать чтоб предварительно, разрешения испросить – в таких понятиях не воспитывались мы, вошёл я в класс – и встал у порога в растерянности (а дальше-то что?). Учительница, Екатерина Петровна Голенкова, удивилась даже, вопросила с ехидцей заметной:
        - И почему же вы, юноша, опоздали на урок?
       - Да я..  Это..  Юрка – это рыжий который. Кирпич я бросил. Ну и.. Это.. Кровь там появилась.
       - Н-да, начало – многообещающее. Ну – проходи, садись вон за парту. Как твоя фамилия-то?
    Записала она в журнал меня – и я враз успокоился: теперь – полноправный я ученик. И в журнал записан, и дисциплину успел уже нарушить (вот интересно – как наказывать-то будут меня. Наверное – линейкой будут избивать?). Но последствий проступок мой не имел – и учёба моя началась.
    А учительница не ошиблась в предчувствиях своих, чутьё педагогическое не подвело её: в последующем прослыл я в школе как хулиган самый злостный (но под вторым номером всегда я пребывал, первым – Юра Михайличенко был). Но худо-бедно – а отучился я свой срок, закончил 7 классов нашей Фёдоровской школы. А уж дальше – школой жизнь стала.

    80. с. Фёдоровка. 1947 г. Волненья той весной наблюдались средь пацанвы сельской. Кто-то из них (кто именно – уж не помню) нашёл в районе Вышки гранату (настоящую, боевую – рубчатую такую). Как уж попала она в канаву, вышку окружавшую – то тайной так и осталось. Но зашептались меж собой мальчишки (взрослых, понятное дело, в тайну свою не посвящали): мол, был же слух в войну, что немцы-спецпереселенцы хотели вышку взорвать – вот и..  Но вероятней всего – с Гражданской ещй осталась граната, с колчаковцев – что отступали когда-то через наши края.
    Через много рук прошла эта граната, выменивалась-променивалась на что-то многократно – но попала она в конце-концов к Юрке Михайличенко. Вот мы, хулиганьё отборное, и пришли к ним во двор (решивши – разобрать надо гранату, порох дефицитный выскрести из неё). Был ли взрыватель у гранаты – того уж я не помню (кажись – был, что-то там откручивал Юрка). Потом взял он отвёрточку заостренную – и принялся изнутри порох выскребать. Граната в воде, видать, побывала, мокрая внутри – вот он постепенно выскребает из неё порох, сверху на поленья дровяные (что возле двери в дом сложены были) рассыпает ровным слоем.
    Всё он выскреб – поленья верхние аж почернели, порохом засыпанные. А мы сидим, ждём – когда подсохнет. Потом Юрка говорит: вряд ли он и загораться-то будет – в воде пролежал долго. Вот я сейчас попробую – с тем и зажёг спичку, поднёс к полену крайнему. И надо же было совпасть так: в то же мгновение дверь отворилась, постоялец ихний, Репринцев, физиономию свою очкастую оттуда выдвинул. А тут – п-паф – вспыхнул разом порох (а он чёрный, «дымный»), шар как бы тёмный образовался, поленья посыпались. Мы – кто и куда, так и прыснули в разные стороны. А Репринцев там и шлёпнулся, вопит что-то. Но поднялся дым кверху, и мы назад потихоньку крадёмся (глянуть – что ж там осталось-то).
    На Репринцева взглянули, хоть и не пристало над учителем смеяться – так утерпеть не можем (чёрный он весь, очки закопчены – ничего и не видит. К нам сразу с угрозами – а мы вмиг и поразбежались. Но хорошо всё обошлось и для нас, и для Репринцева (очки спасли – не то выжгло бы глаза ему)
    Юрка взбучку получил очередную от старшего брата -  тем инцидент и был исчерпан.

    81. с. Фёдоровка. 1946 г.  Как-то зимой непогода у нас разыгралась – буран, позёмка снежная. На улице тут не разбегаешься (при нашей-то одежонке, из заплат одних состоящей) – потому мы, парнишки всех возрастов, и набились до предела в сельскую  так называемую «избу-читальню» (прообраз будущих библиотек сельских). В здании сельского совета уголок фанерой отгорожен, книги там на полках, на столах – подшивки газетные, игры (что нас и привлекало): шахматы, шашки, домино.
    Вот и в этот день игры у нас – нарасхват, очередь даже за ними. Вдруг заходят люди в сельсовет: двое – откормленных таких да ухоженных (в щегольских, сшитых «по фигуре», чернёных полушубках). Третий – в отрёпья одетый мужичок (по сравнению с ними-то). Один из «щеголей» - бывший директор нашей школы Садыков (каким-то хитрым способом перебравшийся из системы народного образования – и в КГБ, что ох как непросто тогда было, кандидатов «потрудиться» в ведомстве этом мрачно-загадочном – хоть отбавляй было). И теперь вот разъезжал он по деревням да людей арестовывал (при необходимости). Вот и сейчас со вторым сотрудником КГБ (тоже казахом) привезли арестованного они – мужика из соседней деревни Каратал. Нам он всем знаком был, из первопоселенцев он каратальских (вот фамилию – не могу вспомнить. Может – Кривушкин?).
    Увидел нашу компанию (учеников своих бывших) Садыков – и даже обрадовался. Отобрал из старшеклассников четверых человек (в том числе и старшего моего брата Мишу), выстроил их в шеренгу, объявил: вам, как активистам-комсомольцам, поручается ответственнейшее задание: будете вы до утра охранять здесь арестованного врага народа (и на мужичка того показывает). Я его – говорит – замкну в избе-читальне, ведро ему там поставлю (чтоб в сортир не просился), воды в графине – а вы в коридоре будете охранять его, печку подтапливать. Помощников себе хоть сколько набирайте – по своему выбору. Ребятки, конечно же, стоят, грудь выпятивши: как же, доверие ж какое – врага народа охранять.
    Завёл Садыков мужичка того в избу-читальню, запер (шахматы-домино мы забрали оттуда). Ещё одного парня прихватили с собой гости недобрые, отвёз он их к учителю-казаху на ночлег, коней же отогнал на колхозную конюшню с запиской: кони, КГБ принадлежащие, должны быть овсом вволю накормлены. Для них же с посланцем этим чтоб передано было три кило баранины да два кило муки пшеничной (для бешбармака) – что и исполнено было беспрекословно (тогда в споры с КГБ никто не решался вступать). Потом за водочкой послали жену того учителя, Сапаргали Омаровича – да и загуляли на всю ночь (оно ведь под бешбармак – она сама водочка-то льётся).
    А мы ж, дурачьё, всю ночь и просидели в сельсовете (ужинать даже домой по очереди ходили). Ребята постарше вооружились громадными дубинами, с важностью возле двери избы-читальни расхаживали (как же – на посту ведь они) - сменяясь поочередно. А арестованного и не слышно было (составил он два стола вместе – да и спать улёгся. Для фронтовика бывшего – больших удобств и не надо).
    Утром с похмелья опухший Садыков благодарность комсомольцам объявил – и отбыли они вместе с арестованным. По деревням же слухи пошли: пропадёт мужик ни за что. Войну прошёл, повезло живым вернуться, и – вот..  Оказывается, на свадьбе у кого-то там, в Каратале, хлебнул он лишку самогоночки, рассуждать громко начал, возмущаться: за что, мол, воевали, за что кровь проливали. Победили врага – а толку-то что: как раньше голодали – так и продолжаем (а там, наверху-то, жирует начальство, на которого ни глянь – морда кирпича просит, такую-то отъел). И сразу, через пару всего дней, о содержании монолога этого было в КГБ доложено – средь гостей на свадьбе и «сексот» (секретный сотрудник КГБ) оказался. И загремел мужичок за колючку на много лет (кажись – и не вернулся он оттуда).
    А мы, «геройство» такое-то проявившие, долго ещё были в центре внимания всеобщего пацанячьего (не каждому ведь врага народа доверят охранять. Выходит, мы – отважные самые, есть повод для гордости). Глупы ж мы были тогда, оболванены – с самых детских ещё лет.

    82. с. Фёдоровка. 1948 г. Благодаря начитанности ранней – развились у меня непомерно и способности к фантазированию: всё я что-то выдумывал-придумывал. И в нашем кружке дружеском я по этой части как бы заводилой оказался (физическими данными не наградил Создатель – так в другом расстарался). Придумки ж мои не всегда и безобидными были – и вот пример.
    В седьмом классе у нас наметился как бы треугольник любовный. Появилась у нас новенькая девица, Вера по имени. И тут же в неё влюбился приятель мой, Юра (лидер общешкольный – в части хулиганских каких-либо выступлений). И Вера тоже, как мы примечали, симпатизировала ему – а вот объясниться всё как-то не получалось у них (не выпадал всё случай). Вот я, поразмысливши, и решил на помощь к ним придти.
    В классе с нами учился парнюга по имени Вася, постарше он был нас всех – мы догнали его (в трёх, кажись, классах он на второй год оставался – потому). Вот и он с первых тоже дней стал повышенным вниманием Веру одаривать – да так-то уж неумело, неизобретательно. Скорей даже – грубо: то подтолкнёт её при случае, то на пути её лишний раз окажется. Или на уроках оглядывается беспрерывно, улыбаясь – пялится на предмет обожания своего. Старанья его всем классом были замечены – подсмеивались все над ним. Эту вот ситуацию и решил я обыграть.
    У одного из нашей троицы дружеской, у Коли Ульянова, художнические задатки проявлялись, он и рисовал хорошо, и писать умел как каллиграфически – так и разными почерками. Вот и предложил я – чтоб он будто бы от имени Веры (и похожим почерком) написал этому Васе письмо. Под мою диктовку и написал Коля: я, мол, Вася, замечаю взгляды твои ласковые, и они – волнуют меня. Но я ещё не определилась – кому из ребят предпочтение отдать. Если ж тебе действительно нравлюсь я – то должен ты это доказать (проверку чувств, так сказать, пройти). И первое доказательство должно быть прямо сегодня предъявлено, заключается вот в чём оно. Общеизвестно, что мать твоя большая мастерица по засолке огурцов (а это так и было) – так вот чтоб ты мне с десяток огурцов и предоставил. Да ещё чтоб прихватил кулёчек сушеного урюка (как раз в магазин наш завезли деликатес – для наших мест редкостный). И всё это с наступлением темноты чтоб принёс ты в Большой околок, положил под приметную берёзку (была такая – искривлённая в виде сиденья. Летом там иногда молодёжь  собиралась, танцы затевались – так вот на «сиденье» этом импровизированном гармонист всегда устраивался). Но сам Вася чтоб не ждал, уходил бы тут же (не время им ещё встречаться, не уйдёт он – и она сильно, навсегда даже, обидится).
    Изготовил Коля послание, на следующий день на перемене вложил я листок этот в тетрадь Васину (в ту, что на следующем уроке понадобится). Прочитал Вася письмо – и на месте усидеть не может. Аж расцвёл от счастья, оглядывается на Веру постоянно, улыбками одаривает. На переменке следующей и на шаг от Веры не отходит (что сказать – не знает, кружится только возле, сияет улыбками).
    После уроков сошлись мы, гадаем: поверит Васька, не поверит?  Едва вечера дождались, чуть темнеть начало – и мы в околок, спрятались вблизи берёзки приметной (нагребли друг на друга листьев опавших – как раз листопад был в разгаре). Только устроились да затаились, слышим – в темноте листья шуршат под ногами, подошёл кто-то к берёзке (как тень – едва просматривается в темноте). Постоял чуть – опять пошёл (опять листья зашуршали – удаляясь). Теперь мы к берёзке, пошарили – нашли что-то, в газетку завёрнутое. Пошли быстренько к Юрке домой (рядом, возле околка), развернули пакет. В нём – огурцы солёные да письмо (безграмотнейшее – одни ошибки: самому ж сочинять пришлось, не из учебника списывать). Извинялся Вася, что с урюком не получилось у него – понедельник ведь сегодня, не работает магазин – выходной (тут уж наш «прокол» - не учли). Дальше симпатии он свои высказывал – неуклюже пытаясь их на «письменный» язык перевести.
   Посмеялись мы вдосталь над посланием столь оригинальным. А вскоре к месту условленному и наши подружки явились (мы с Колей Ульяновым успели уж обзавестись ими: у меня – Шура, у Коли – Соня). Шуру мы сразу откомандировали – чтоб Веру она из дома вызвала. Рассказали мы им историю произошедшую – в лицах изображая. Вместе посмеялись, Вера говорит: а я понять не могла на уроках – чего он так-то. Улыбается мне, крутится вокруг меня – ещё и подмигивает. Оказывается – вот что. Постояли мы вместе ещё, поболтали. Огурчиками угостились (и действительно – вкусны они), будто специально Вася высчитал – как раз по одному каждому досталось. Дальше мы разошлись попарно – а Юра поневоле наедине с Верой остался, объяснение состоялось – «задружили» они.
    На другое утро зашёл Вася в класс, там на доске крупно мелом начертано (моя опять-таки работа) объявление: скоро появится в продаже книжка, названье её – «Повесть о солёных огурцах и отсутствующем урюке». О содержании повести – расспросить можно Васю. Конечно же – раззвонили мы о розыгрыше своём на всю школу, пришлось Васе множество насмешек перетерпеть. Но куда ж деваться – терпел, пока не забылось (о любви, конечно, речи уж не шло – испарилась бесследно).
    А вскоре Юра с Верой и остались единственной парой в классе (впоследствии – и семью они создали). У нас же с Шурой отношения быстро разладились – и по моей инициативе. Слишком уж туповата на учёбу она была, вызовут её по любому предмету – и так-то она косноязычно пытается что-то сплести. Раз так-то стерпеть можно, ну два – а уж беспрерывно ежели предмет твоего обожания мычит только у доски – уж такого никакая любовь не сможет вынести. Так и у нас, постепенно и незаметно отношения переросли в дружеские просто (оставались таковыми и впредь). У Коли Ульянова тоже что-то скоренько разладилось – и стали мы с ним именовать себя «соломенными вдовцами».
    Так-то вот и развлекались мы тогда – и не всегда безобидно. Перебирая в памяти пережитое, вывод я делаю: а ведь был я парнишка, надо признать, подловатый – с лёгкостью мог какую-либо пакость ближнему сотворить  (как вот с Васей тут получилось). А он, поди-ка, уж и забыл обиду – ежели жив ещё (тогда уж ему – за восемьдесят перевалило). Жизнь прожить – не поле перейти, всякое случается, со всех сторон шишки валятся – все и не запомнишь.

    83. г. Вроцлав (Польша). 1955 г.  Армия – сержантская школа. Многие из туда попавших стремились всеми силами как-то вырваться оттуда (режим там – жесточайший, всё по минутам расписано. Нагрузки физические – предельные). Вот и старались: кто под болезнь какую-то «косил», кто – дебила из себя изображал (прочее всё – кто и что придумать мог).
    А в нашем взводе был такой курсант – Витя Пучков. Присматриваясь в общении друг к другу – приметили мы неуловимое кое-что в поведении, отличающее тех – кто тюряги уже отведал. Как-то разговорились откровенно, признался он: да, пару лет отбыл он в колонии для малолетних правонарушителей (по амнистии вышел. И смог как-то судимость дальше скрыть – вот и попал в «привилегированную» воинскую частиь, за границу). И теперь вот напрягал аппарат мыслительный, способ изобретая – как от чести такой отделаться (пусть и в строй.бате оказаться – но уж никак не в сержантской школе). Кляли мы оба себя: не в том направлении расстарались, заявили бы о своих судимостях в военкоматах ещё при призыве – и «пахали» бы мы сейчас в строй.бате на стройке где-нибудь,не топали бы – тупо и неинтересно – по плацу, не задыхались бы в противогазах в марш-бросках дурацких (как казалось нам тогда).
    Стали вместе мы с ним рассуждать-рас полагать – как бы «закосить» из школы этой, перебирали варианты всяческие. Заявить сейчас вот о своих судимостях – разборки начнутся бюрократические, найдут виноватых – кто документы нам оформлял (что неприемлемо – люди-то действовали из наилучших побуждений). Проще б всего (и – приятно, душу бы отвели) - подстеречь где-нибудь сержанта ненавистного, Углова, да – по балде ему чем-то тяжёлым, попинать потом всласть (но не досмерти чтоб, и не калечить чтоб сильно). Но тут – преступление воинское, трибунал – и дис. бат неизбежный. Согласно ж недавно введенному порядку после дисциплинарного батальона солдат обязан полностью свой срок отслужить – после дис.бата и ещё дослуживать в строй.батах. Те, кто встречался по службе с такими-то – в один голос твердят: это уже не люди, оболочка только человеческая осталась у них. Всё поотбито у них внутри – в прямом смысле слова. И морально полностью раздавлены они – пугаются всего, на любую пакость согласны – лишь бы неприятностей каких-либо избежать. Так что дис.бат – это не выход, этого варианта надо всеми силами избегать. Вот что-нибудь бы такое придумать, чисто уголовное, чтоб обычный суд (не трибунал) приговор вынес – пару годиков в лагерях исправительно-трудовых. А там и амнистии часто бывают, и «зачёт» допускается (ежели нормы производственные перевыполняешь – могут и один день за три засчитать). Вот это бы – подходяще. Только вот – что бы тут придумать?
    Пока думали-рассуждали – а я уж как-то и смирился с режимом, решил: год не такой-то и большой срок, выдержу уж как-нибудь, дослужу уж до конца программы этой вот распроклятой школы сержантской. Решил так – да и успокоился. Только принялся при всяком удобном случае дисциплину воинскую нарушать (в расчёте – погонят меня из школы, переведут в обычное подразделение). А вот Витя – нет, он не угомонился, так и продолжал варианты перебирать.
    А тут как-то погнали наш взвод на работы. В адрес нашей части прибыл на ж.д. станцию вагон с углём – 25 тонн (кочегарка у нас углём топилась). Вот наш взвод на разгрузку и отправили (вместо карабинов – лопаты на плечи, и – вперёд. Благо – станция товарная недалеко от нашего гарнизона). Пришли, в темпе, сменяясь, выбросили уголёк из вагона, в кучку аккуратную подгребли (площадка разгрузочная заасфальтирована, чистота кругом). Дальше там и ещё кучи угля навалены, машины туда подходят, грузятся (поляки там работают, гражданские). Там и погрузчик какой-то механический работает – зацепляет ковшом, пересыпает уголь в кузова.
    А нам пора и возвращаться – время обеда подходило. Но порядок-то армейский требует: никак нельзя имущество войсковое без охраны оставить. Хотя, практически-то, и не нужна здесь охрана: напротив, меж путей железнодорожных, башенка стоит двухэтажная, верхний этаж – застеклён вкруговую, видно – сидит там железнодорожник, по громкоговорящей связи команды какие-то выдаёт. Иногда – и на балкончик выходит, осматривает хозяйство своё. Вполне тут можно без охраны обойтись – да не решился на то сержант (к ответственности в таком объёме непривычный), решил оставить тут кого-то. Желающих, конечно же, не нашлось (кому ж захочется без обеда остаться). Сержант уж хотел кого-либо из «активистов» назначить – но тут, на удивленье всеобщее, Пучков из строя выступил: «Я, товарищ сержант, могу остаться. Служба есть служба – пора и к лишениям привыкать». Что ж, коль доброволец выискался – оставайся, мы же – в городок свой потопали (предвкушая обед заслуженный). А когда сержант инструктировал Пучкова – я за спиной его знаки Пучкову делел издевательские (что, мол – в активисты переродился). Но он подмигнул мне: всё, мол, путём. Об этом я и думал дорогой – что бы значил такой финт?
    После обеда нам отдых положен – полтора часа сна. После отдыха пока-то сержанты в отношении транспорта договорились – и ещё часа с полтора прошло. Потом по команде похватали лопаты, в кузовах разместились двух грузовых машин (они и будут уголь вывозить) – поехали. На площадке грузовой повыскакивали из кузовов, столпились, забазарили оживлённо: уголька-то нашего – нетути, пустое место – и даже подметено аккуратненько. Сержанты наши – в полном обалдении: что тут за фокус, была ведь кучка тут в 25 тонн – и исчезла. Чудеса – да и только.
    Видя затруднения наши, поляк-железнодорожник вышел на свой балкончик, прокричал нам (на смешанном русско-польском): мол, уголёк из этой кучки ваш жовнеж запшедал (то-есть – продал). Оттуда вон погрузчик подогнали, он скоренько перегрузил уголь в кузова машин подъезжающих – всё и увезли (по его вот требованию – и подмели чистенько). А где сам-то жовнеж – сержанты спрашивают. Так там вот он, там – пиво он пияет. Мы-то не видим, а ему со второго-то этажа видно – возле киоска пристанционного наш «жовнеж» славный. Киоск этот, расположенный возле ворот товарной станции, многим из нас знаком уж был – он близкий самый к нашему городку военному, по прямой дорожке, нам уже известной – минут с десяток бега всего. Потому  солдатики наши частенько и наведывались сюда – чтоб пивом «затариться». Учитывая своеобразие своего «контингента», поляк-хозяин стал и водкой приторговывать «на разлив» - что враз добавило ему число клиентов.
    К киоску этому мы все и бросились. Там-то вот на травке и расположился основательно Витя Пучков, перед ним – бутыль водки литровая да бутылок пять пива. Водочку он  «из горла» прямо прихлёбывает – а пивом запивает (вместо закуси). Пьян – уж и до предела, увидел нас – завизжал диким голосом:» Не подходи – убью!». И – бутылью недопитой размахивает. Все карманы у него деньгами («злотыми» польскими) набиты – аж вываливаются оттуда. Такое заприметивши, несколько нас (кто подогадливей) набросились на Витю, суету вокруг него затеяли. Мы – будто бы – скрутить его пытаемся, кружимся вокруг него – незаметно по паре купюр выхватывая да в рукава припрятывая. Но сержанты, похоже, догадались – оттеснили нас, скрутили Витю. В кузов его забросили (он при этом от души веселился, доволен был происходящим – донельзя, нас всех приглашал: «Угощаю!»). Сами сержанты – туда же в кузов – поехали. Мы во второй кузов набились, и тоже следом двинулись, довольнёхонькие: и от работки грязноватой избавились, и (некоторые) деньжонками даже разжились. Не растерялись и сержанты – тоже подзапаслись по пути (отбавили злотых из карманов Витиных).
    Сразу же, на той же машине, Витю в понтонный полк увезли (на гарнизонную гауптвахту), и – всё, не видели мы его больше. Но потом как-то в курилке замполит разговорился, поведал нам. Оказывается, Витю долгонько-таки на гауптвахте продержали, всё решить не могли – что ж учинить над ним, какое наказанье придумать.
    Будто всё тут и ясно – явное и неприкрытое хищение государственного имущества, статья – чисто уголовная, военному трибуналу неподсудная. Но имущество-то будто б и военное (условно – уголь ведь не назовёшь специфически-военным объектом)  – так как тут рассудить. И ещё сложность – в случае, ежели проступок будет признан чисто-уголовным пареступлением. Незадолго перед этим наш СССР и Правительство Польши договор заключили (или протокол просто приняли такой – я уж сейчас и не помню), где оговорено было: в случае совершения на территории Польши уголовного преступления гражданином СССР (в том числе – и военнослужащим) – судить его будет польский суд, наказание в виде лишения свободы – отбывать он должен в польской тюрьме (именно в тюрьме – исправительно-трудовых лагерей, как в СССР, в Польше не существовало). Так что ж тогда получается – передать надо Пучкова польским властям?  Естественно – огласка тут широкая последует, этого – ну никак руководство наше не может допустить. И решили так в конце-концов: отправить Пучкова в Москву – там, в Министерстве Обороны, пусть с ним и разбираются. Отправили, прошло время – и позабыли все о нём. Но через год где-то встречает меня сержант из соседнего батальона (в одном взводе мы в школе сержантской пребывали), земляк того Вити Пучкова. Говорит: письмо я от Вити получил, там и тебе привет передаётся. Сообщает он: я уж дома нахожусь. А Колька пусть теперь позавидует мне: ему ещё полтора года плац строевой сапогами трамбовать, я же – на «гражданке», гуляю: кум – королю, сват – министру. Я ж его, Кольку, тоже в соучастники тогда приглашал, подмигивал ему – чтоб тоже остался (вместе б по делу и пошли). Не догадался он – ну и вот..
    Оказывается, судили его по уголовной-таки статье. А он сразу после ареста стал «косить» под умственно-помешанного (сначала даже – буйного). Потом – заговариваться будто стал – ахинею всяческую нёс на допросах. Вот и решил следователь – что-то не в порядке у него с рассудком (очевидна ведь была бессмысленность поступка). Ну кто в здравом-то уме может сотворить подобное: нагло, открыто - вагон угля продать (и без всякой пользы для себя. Не считать же пользой те пол-бутылки водки да бутылку пива – что он выпить успел). Потому какой-то там минимум ему присудили. Он и в лагере под «двинутого» продолжал «косить» - его и комиссовали там, выпустили досрочно.
    Но тут уж я Вите не завидовал. К тому времени я и в радиороте неплохо устроился – вполне сносно можно было там и до конца срока дослужить. А с Витей бы остался тогда –  вторая б судимость появилась  (клеймо – уж и на всю жизнь). Потому – свой путь я выбрал, решил – честно уж до конца дослуживать.

    84. г. Вроцлав – г. Омск. 1956 г. Семью нашу в том году несчастье постигло – мать у нас заболела (неизлечимо). «Эскулап», местный фельдшер (о медицине, похоже, туманное представление имеющий), упорно пытался лечить её «от сердца». Потом настоящего доктора прислали в Фёдоровку, то сразу диагноз выдал: рак лёгких (а мать уж и с постели не поднималась к тому времени – совсем ослабла). Для семьи же для нашей болезнь материнская – удар сокрушительный, у нас так как-то сложилось в семье – всё вокруг матери крутилось, она все решения ответственные принимала. А тут вот – без «головы» мы остаёмся (как тут не запаниковать).
    Сразу же и меня о происходящем известили. И не только – в письмо и справка была вложена, заверенная военкоматом (о том, что болезнь матери – неизлечима, жить ей – немного осталось). Но я – в горе-то – никакого значения этой справке не придал (главное – письмо и раз, и два перечитывал). Конечно же – в прострации я полной, проходил до вечера – как во сне. Вечером приятель мой Лёша Чигринский пришёл в казарму из своего штаба (его туда писарем пристроили к тому времени). Поделился я горем с ним. Прочитал он письмо, справку увидел – а это что?  И сразу ж набросился на меня: и чего ж ты сидишь с ней, со справкой с этой, слёзы льёшь?  Сразу «по команде» её показать надо, тебя тут же (таков порядок армейский) в отпуск отпустят – чтоб съездил ты, с матерью простился. Давай-ка справку, сегодня уж нет никого в штабе – а завтра я всех там «на уши» поставлю.
    И с утра с самого закрутилась машина армейская бюрократическая. Уж тут Лёша расстарался – всех на ноги поднял. А сам же (он в строевой части писарем был) готовить принялся для меня отпускное удостоверение, где самое главное было – рассчитать время в пути для меня (продолжительность отпуска тут стандартная – 10 суток. А вот время в пути менялось в зависимости от видов транспорта, которым я пользоваться буду). Так вот Лёша в расчётной справке написал: на пространстве между г. Омск и нашей Фёдоровкой (360 км.) наличествует только гужевой транспорт (лошадки – то-есть), исходя из этого – время в пути увеличивается. И получилось: отпуск у меня вместо десяти суток – все двадцать (начальник штаба подмахнул бумажку не глядя – всё и прошло нам). А мне ж ещё и денежное довольствие, и сухой паёк на какие-то дни – солидно получилось.
    Как во сне всё промелькнуло для меня (конечно ж – с помощью Лёшки). После обеда сразу звонит он мне в роту: приходи документы получать. Явился я в строевую часть, к заместителю нач. штаба батальона – капитану Пирогу. Капитан в кабинете восседает обширном, рядом и второй кабинетик, поменьше – там писарь размещается, Лёша (дверей нет меж кабинетами, просто – проём дверной). У обитателей кабинетов взаимоотношения тут – сложные: сверхленивейший капитан работу всю свалил на Лёшку, парень Лёшка разворотливый, на лету всё схватывает – потому быстро и освоился, за двоих успевал лямку тянуть. А капитан, сразу вожжи из рук выпустивши, уж и не мог их подобрать: от дел отойдя добровольно, сейчас он уж и не мог без писаря своего обойтись (с документами входящими он давно уж знакомиться перестал – потому и не в курсе был последних требований да инструкций). Потому Лёша мог и вольности себе позволять – что он тут же и продемонстрировал.
    Капитан же с солдатами непосредственно редко сталкивался. А тут вот – случай выпал, можно власть свою показать: долго и нудно разъяснял он мне – как я вести себя должен в отпуске. Сапоги чтоб начищены были, пуговицы чтоб блестели – «как котовы яйца» (потому не забыл чтоб с собой асидол захватить – чтоб начищать их). Подворотничок чтоб свежий подшивать каждый день. Надоедливо так скрипит голос капитанский, но я – терплю (куда ж деваться). Из соседнего кабинетика, где Лёшка сидит, явственно так доносится:
       - .. Ну, чего вот нудит, чего. Что, не знает сам Колька – что и к чему. Если сам он дурак – то ему такими и другие кажутся – ишь, разжевывает как Кольке, разжевывает. Типун бы тебе на язык, язва на кончик на самый..
    Капитан, прислушавшись, рявкает: «Чигринский!». Тут же в проёме дверном рожица появляется, выражение – что ни на есть дурашливо-услужливое. Рука – будто «под козырёк» (хоть он и в пилотке):
      - Слуш-шсь, товарищ капитан!
      - Ты .. это…. Чего ты там?
      - Я – ничего, товарищ капитан. Это привычка у меня такая – вслух думать.
      - Гм.. Ладно..  Ты смотри у меня, Чигринский – дождёшься!
      - Слу-шсь, товарищ капитан. Буду смотреть.
      - То-то. Иди – работай.
    И – ко мне опять: на станции выходишь за чем-то – чтоб по всей форме, на все пуговицы чтоб застёгнут был. Офицеров встречных – по всей форме приветствовать: за пять примерно метров на строевой шаг переходить, руку в приветствии – энергично вскидывать. И ещё..  И – ещё.. Из соседнего кабинетика (как бы для себя сказанное):
       - Ну, чего вот, чего пристал – как банный лист к жопе. Не хрен делать, на меня дела все свалил – вот и треплет теперь языком, мудила. Но я устрою тебе, устрою..
    Опять рёв: «Чигринский!!». Опять – хитрая рожица в дверях, опять – рука услужливо «под козырёк»: «Слу-шсь!». Опять – повторение монолога угрожающего, с заключением: «.. На губе сгною!». Чигринский – весь в услуге, лепечет (будто в страхе):
      - Да это – так просто, товарищ капитан. Вы ведь знаете – я заговариваюсь иногда. Меня в детстве мамаша на пол уронила – поэтому. А так я – ничего..
      - Ладно уж – работай.
    Сбился с мысли капитан, пробурчал мне: «Иди – распишись вот тут, получай отпускное удостоверение».
    Всё и скоренько получено было – вечером я в вагоне уже. И опомниться не успел – а уж еду. Маршрут я избрал – через г. Омск (до него – поездом, далее – на автобусе). Тут у меня двойная выгода: и время в пути я сокращаю на сутки почти (по сравнению с тем – ежели через Павлодар я поеду), и – что главным и было (хоть я и хитрил сам с собой, не признавал очевидного), в этом случае встречался я с девицей своей возлюбленной, Машей (на то время – студенткой ОмСХИ). Потому, к Омску приближаясь, готов уж был я и вагон свой сзади подталкивать (для ускорения – нетерпячка охватывала. Как же – два года мы с ней не виделись – хоть регулярно и переписывались).
   И вот – Омск. Сразу на трамвай, через весь город – в сельхозинститут. Там, кроме Маши, и приятель ещё учился, Коля Ряжко – с его помощью и разыщу я возлюбленную свою (адреса её я не знал – письма адресовал на факультет). Нашёл в общежитии Колю – но он сразу огорчил меня: нет Маши в городе, на практику ихняя группа выехала. Удар, конечно же: у меня, что называется, и свет в очах померк. Но уж тут – ничего не поделаешь, ждать несколько дней я не могу – меня ведь несказанно беспокоит: успею ли я, жива ли ещё мать, смогу ли проститься с ней. Автобус, мне нужный, отправляется раз в сутки, утром. То-есть остаток дня и ночь поневоле я должен в Омске провести. И не без приятности – с друзьями пообщаюсь. Кроме Коли, в Омске и ещё один друг обретается, Володя Фень (на авиазаводе он работает). Вместе с Колей на авиазавод и отправились, встретились с Володей. Он с работы отпросился пораньше – вместе уж в город двинулись. Решили так: вечер и ночь проведём все вместе. Володя комнату снимает в частном доме, хозяева – приветливы, мешать нам не станут – там вот встречу и отпразднуем (уж тут – и возлиянье обильное допустимо). Через весь город – двинулись. На трамвае проехали – а в центре надо на автобус пересаживаться. Вот и высадились возле моста через реку (кажись – через Обь). Там – столпотворение: пересадки с одного вида транспорта на другой, магазины там в ряд, ресторан, вход в парк. А день жаркий выдался, ребята и предлагают: давайте в парк зайдём, пива по кружечке выпьем (там буфет специальный имелся – и с верандой при нём). Но я говорю: нет, ребятки – нельзя мне. Вдруг патруль остановит, с «запашком» - сразу и заберут. Ребята согласились: ладно, ты – не пей, подожди только нас. А вот это – можно, уселся я на лавочку напротив веранды открытой, тенёчком наслаждаюсь. И ребята довольны, вижу – попивают пивко не спеша.
    Вышли потом из парка, к остановке автобусной – сквозь толпу. С другой стороны, смотрю, патруль военный приближается – я издалька ещё засёк их сразу. Мысль первая, как у всякого закоренелого «самовольщика» - в толпу нырнуть, спрятаться средь людей. Аж самому смешно стало: сейчас-то зачем мне прятаться – у меня ж отпускное удостоверение в кармане. Так что застегнул я быстренько воротник мундира (от жары расстёгнутый), оглядел себя – всё в порядке, всё – аж блестит.
    А патруль прямо ко мне и направляется. Офицер представился: «Комендантский патруль. Предъявите документы». Отдал я ему отпускное удостоверение, не разворачивая даже – в карман он его, скомандовал: «Следуйте за мной – в комендатуру». Я возмутился было – за что, почему?  Ответ один: «Следуйте за мной – в комендатуре разберёмся». А по бокам у меня уж два солдатика встали с автоматами, рожи – самые тупые, нерусские (во всех гарнизонах набирали в комендантские роты тогда тёмных самых и безграмотных нац.менов – уж они свирепо службу несут, при нужде – и рёбра крушат солдатикам непокорливым). А ребята тоже со мной рядом идут, тоже к лейтенанту пристают: как это, за что друга ихнего в комендатуру волокут. Лейтенант – отмалчивается.
    Идти, как оказалось, недалеко: прошли вдоль фасада училища военного, за угол свернули, по переулку пошли (что на пляж городской ведёт – а тут и комендатура городская, и гауптвахта гарнизонная (за высоченным забором). Завели меня в комендатуру (уж тут ребята отстали от меня – внутрь их часовой не пустил), лейтенант тут же позвонил, со стороны гауптвахты через дверь специальную начальник караула нарисовался. Лейтенант патрульный:
      - Принимай задержанного. Взят по приказу подполковника Чуланова. Он на веранде летней пиво пил, позвонил оттуда: мол, тут солдат пьяный болтается – не наш, заграничный, в мундире. Так задержите его немедленно.
    Я аж взвился – да что вы, товарищи офицеры! Какой же я пьяный, вот он я – проверяйте. Офицеры на возмущенье моё – никакого внимания (как же – выполняют приказ самого коменданта гарнизона, подполковника Чуланова). Начальник караула крикнул, из двери два амбала вывалились, под руки меня – повели. Ремень сразу отобрали, из карманов всё повыгребли – да записали. И – вниз, в подвал. Я было побрыкаться попытался, так где там – ухватили они меня, открыли дверь в камеру, под зад мне – и я влетел прямо-таки вовнутрь (хорошо ещё – не упал, удержался на ногах. Не то – поплавал бы в грязи, на полу – слой сантиметров в двадцать грязи жидкой). Под потолком с одной стороны оконце узкое, решёткой забранное – похоже, что оно на уровне улицы, с асфальта и стекает сюда вода.
    Гауптвахта – заведенье для меня знакомое, коль уж попал – осмотреться надо. Но тут, собственно, и осматривать-то нечего: обширная камера, голые стены каменные (гауптвахта до революции ещё выстроена была, в царские времена – и на века. Вишь – и советской власти пригодилась). Лампочка тусклая под потолком, параша в углу (воняет нестерпимо, видать – испокон века немытая) – вот и вся обстановка. Присесть негде – встал я в уголочке, жду – сейчас вот вызовут меня, разберутся (поубедительней разъясню я им – почему мне срочно домой нужно). С час времени прошло – а ничего, не вызывают. Но загремел наконец замок, приоткрылась дверь – ещё одного бедолагу затолкали. Я было к караульным кинулся – но они и слушать меня не стали, захлопнули дверь. Я тогда крышку от параши схватил, принялся в дверь ею колотить (заставлю, всё равно заставлю выслушать себя). Приоткрылась сразу «кормушка» (отверстие квадратное в двери), рожа этакая первобытно-тупая всунулась в неё, поинтересовалась:
       - Что – по рёбрам захотел?  Стукни ещё хоть раз – и схлопочешь, обработаем.
    А что – такие обрабатывают, так обрабатывают – кровью харкать будешь (наслышан уж я об историях подобных). Да и вновь прибывший посоветовал мне:
       - Брось, браток, выдрючиваться. Я здесь не первый уж раз, знаю: изуродуют – будешь ползать потом всю жизнь оставшуюся.
    Что ж – успокоился пока что. Познакомились с товарищем по несчастью, разговорились. Он в местном гарнизоне служит, с друзьями в самоволку отправились – и вот попались патрулю. Что обидно: взяли водки бутылку, закусочки кое-какой, разлили на троих, выпили – а закусить не успели, патруль нагрянул. В разные стороны брызнули, друзья скрылись – а за ним вот и погнался патруль, повязали. Он меня и просветил: хоть разбейся ты о дверь  - никто тебя до утра вызывать не будет. Это вот – как бы накопительная камера, сюда патрули всех стаскивают, в сети ихние попавшихся. И только утром займётся всеми комендант, подполковник Чуланов (скотина редкостная и садист по натуре, ему поиздеваться над человеком – удовольствие, кайф полнейший). Под стать себе он и начальника гауптвахты подобрал – лейтенанта-«суворовца», с малолетства на Уставах воспитанного (а тогда как бы поветрие пошло по Союзу – на должности начальников гауптвахт, командиров комендантских взводов назначать бывших воспитанников суворовских училищ, службистов – до мозга костей). А уж этот лейтенантик – хамло редкостное, сполна он возможности свои использует – издевается, как хочет, над «клиентами» своими.
    Чуть поговорили ещё, поближе познакомились – и началось обычное субботнее наполнение камеры. С наступлением темноты дверь то и дело залязгала – пополнение забрасывали, при чём половину – в полном смысле: приволокут мертвецки пьяного, за руки-ноги раскачают – и забрасывают в камеру. Шлёпнется в грязь бедолага, копошится там, того и глди – ещё и захлебнётся. Приходиться нам с приятелем своим свежеприобретенным стараться (мы только двое и есть трезвые в камере): приподнимем, к стенке оттащим, прислоним там. При этом – бедлам полнейший вокруг: шум, крики дикие, проклятия. Там – песни петь затеваются, там – уж и мутузить друг друга пытаются. В полутьме тени так и мелькают, у нас, у трезвых, впечатление – в аду мы обретаемся , в преисподней.
    И всё здесь вперемешку: и офицеры, и сержанты, и рядовые. К утру уж ближе забросили капитана-лётчика, пьяного – намертво. Втолкнули грубо в камеру его – а он сразу и шлёпнулся в грязь. Мы с приятелем подняли его, в свой уголок перевели (там будто повыше – и посуше), посадили, к стенке прислонили. До утра до самого и провозились мы с ним (два ряда планок орденских на груди уважение внушали – участник, значит, войны он недавней). Он всё встать порывался, идти – коменданту Чуланову морду бить.
    Меня, мол, офицера боевого – и сюда вот, в свинюшник. И кто – Чуланов какой-то, который в войну и фронта не нюхал, по тылам отсиживался на местечках подловатых. Ну ничего – обещал капитан – я ему завтра рожу начищу. Мы поддакивали, соглашались – надо, конечно же надо морды бить таким-то.
    Так вот – без сна, на ногах, в грязи – и до самого утра. Утром вначале офицеров увели (ихняя офицерская гауптвахта – тут же, в этом же здании, с отдельным только входом). Потом и нас вывели, построили во дворе. Вышел к нам сам подполковник Чуланов, уселся на стул, услужливо писарем подставленный. Начальник гауптвахты начал (поочерёдно) по журналу грехи наши вычитывать - а комендант «награды» раздавал. До меня дошёл, я было залепетал что-то (мол – не виноват я, не был я пьян). Но он сразу оборвал меня: ты глянь-ка, глянь на себя, пьянь несчастная. Глянул я – да, видик – впечатляющий: грязный – от макушки и до пят, даже фуражка моя парадная в грязи (уронил я её, с пьяными-то управляясь). Потому – и замолчал я. Спрашивает комендант: «Сколько суток у тебя отпуск-то?» Отвечаю; «Десять». «Тогда – трое суток простого ареста». «Слушаюсь – трое суток простого ареста».
    И –всё, развели нас по камерам. А через пару часов я уж метлой орудовал – подметал улицу, мимо комендатуры проходящую (тупиковую – с воротами-калитками в конце, вход на пляж городской). Работка тем неприятная, что на виду у людей посторонних. К этому времени из нашей Фёдоровки человек уж с десяток в Омске обосновались (и для учёбы, и для работы), вдруг – по летнему-то времени – на пляж кто-то пойдёт, увидит меня в унизительном таком положении: грязного, без ремня поясного, с метёлкой в руках (и под охраной автоматчиков-конвоиров). При этом я ещё и выделялся средь остальных горе-«дворников» - в парадном мундире (а мундиры выдавались тогда только в частях, за границей расположенных: в Германии, Польше, Венгрии). Но хоть в этом повезло мне – не появился никто из знакомых (прочие-то прохожие с опаской сторонились от нас, предполагая: важные, видать, преступники – коль охрана такая грозная).
    После работ разговорился в камере с соседями, горем своим поделился. Ведь я за трое-то суток и с ума могу сойти, изведусь весь. Вдруг – не застану я мать в живых, это ведь – на всю жизнь мне упрёк, с камнем таким на душе – и век вековать. Что ж делать-то, что тут предпринять можно (сбежать – бесполезно, охраняют тщательно). Подсказывают ребята: попробуй с утра сразу завтра попроситься на приём к коменданту (он, по Уставу-то, обязан тебя принять). Конечно ж, Чуланов – сволочуга редкостная и зверюга, вряд ли толк будет от обращения твоего. Но попробовать стоит: вдруг выспался хорошо Чуланов этот, а может – женушку свою удачно «оприходовал» - момент доброты проскользнёт.А нет ежели – так хоть знать будешь: всё возможное ты сделал.
    Вот утром, при разводе на работы, и записался я на приём к коменданту. Вызвали меня вскоре, отвели в кабинет. Запинаясь, стараясь как можно убедительнее быть, стал просить я: отпустите, мать ведь умирает у меня, вдруг – не успею, не застану в живых её. А съезжу домой – тогда уж хоть и на месяц сажайте, тогда – всё равно уж мне. А сейчас – отпустите, очень я вас прошу. Невнимательно выслушавши меня (бумаги он какие-то просматривал) , подполковник пробурчал: мол, знает он, как такие справки-то делаются. Захотела семья сынка увидать: уговорят доктора, чтоб справку он дал, дальше – военкома местного подпоят, тот и пришлёпнет печать. Вот и ты, небось, по такой-то справке едешь – загуливаешь потому по дороге. Я тут клясться начал: нет у нашей семьи никаких знакомых в военкомате. А сомневаетесь – телеграмму туда пошлите проверочную (за мой счёт, деньги же у вас – что у меня отобрали). И ещё: вы ведь можете, отпустивши меня, не отдавать мне пока что отпускное удостоверение. И уж тут мне деваться некуда – явлюсь я за ним (иначе-то, без отпускного удостоверения, я и проездные документы не смогу оформить. Да и через границу меня не пропустят). Тогда и досижу – и с добавкой даже.
    Подполковник, и не дослушавши ещё меня, процедил сквозь зубы:
       - Вон отседова. Ишь ты – фигура важная, кто-то тут валандаться с тобой будет, выясняться. Иди – и досиживай. Никуда не денется твоя мамаша – дождётся своего пьяницу-сыночка.
    Сказалось перенапряженье последних суток, не выдержал я, сорвался, орать стал что-то нечленораздельное, на то упирая: вот, мол, настоящие-то офицеры гибли в войну на фронтах – а такие вот хитрожопые и в войну в тылу отсиделись, и теперь ещё и над воинами достойными издеваются. Ещё кары какие-то стал я обещать, взвинтивши себя криком – уж и за стул схватился (с намереньем – запустить им в солдафона этого зловонючего).
    Не успел – заскочили в кабинет начальник гауптвахты да сержант-здоровяк, насовали мне кулаками под бока пребольно (аж в глазах потемнело – вмиг я и успокоился). Проволокли по коридору , пинками загнали в камеру. Сержант-хохол посоветовал мне ещё издевательски:
        - Охолонь трошки, хлопче.
    «Охолонул». Но долго прохлаждаться мне не дали – минут через двадцать я уж метлой махал во дворе. А на другое утро, при разводе на работы, начальник гауптвахты с удовольствием видимым объявил мне (от имени коменданта гарнизона), «добавку» - четверо суток простого ареста. Хоть и клокотало всё внутри у меня – но сдержался (зубами даже заскрипел), ответил по Уставу: «Слушаюсь – четверо суток простого ареста». Хоть то хорошо, что простого – не строгого: при простом аресте на работы выгоняют постоянно, всё – отвлекаешься от мыслей тягостных; на строгом же – в камере-одиночке безвылазно сидишь, уж там – точно «с ума сдвинешься» (да и пищу там горячую через день дают, в другие дни – кусок хлеба с водой).
    И потянулись дни ареста. Тут вот, в Омске, я и узнал – что такое настоящая-то гауптвахта. У нас во Вроцлаве тоже имелась «губа» гарнизонная в понтонном полку (где я частым был посетителем). Но там были, так сказать – патриархальные порядки. Охрана там – из обычных солдат: какая-то рота  по графику заступает в наряд – кто-то тут на посты в караул идёт, кто-то – и «губу»охранять. И уж тут солдатики в строгостях не усердствовали (как же: сегодня ты охранник – а завтра и сам в камеру попадёшь, судьба ведь солдатская – переменчива). При них и покурить можно было (что на «губе» строжайше воспрещалось), и отдохнуть всласть при выгонке на работы. И тем, кто на «строгаче» сидит, можно и окурок передать, и миску супа горяченького в обед.
    Здесь же,  в Омске,  не то, тут – всё строго по Уставу (с добавленьями – согласно фантазиям извращённым коменданта да начальника «губы»). Уж тут на простом аресте в течение дня и минутки не посидишь. Нет выводов на «внешние» какие-нибудь работы – двор будешь тщательнейше подметать (вначале – слева направо, закончил – справа налево). Захочет позабавиться или нач. «губы», или писарь комендантской роты (худосочное этакое созданье – его соплёй перешибить можно. Но –ехиден, злобой переполнен) – индивидуальное тебе задание дают: на тачке песок перевозить с одного конца двора – и в другой (закончил – и назад начинаешь перемещать. И всё – бегом чтоб, при жаре невыносимой). Особенно издевался тот писарёк-ефрейтор над соседями своими. Через забор от комендантского двора (где и для роты комендантской казарма была) размещалась на территории военного училища казарма хозяйственного взвода (что училище это и обслуживал). В хоз. взвод этот со всего гарнизона ссылали буйных да непокорливых солдатиков (чтоб на виду они были у комендатуры), потому народец там подобрался, как говориться – оторви да брось (для них «самоволка» - самый безобидный ещё проступок считался). На «губе» они – постоянные посетители, так сказать – аборигены (за семь суток, что я там пробыл, я с пятерыми успел познакомиться представителями славного этого воинства). С порядками комендантскими никак они смиряться не хотели и на губе – потому и установилась у них лютая вражда с соседями. «Комендантские» на губе их всячески зажимали, хоз.взводовцы же старательно и зорко следили за ними: как только один кто-либо «комендантский» появлялся где-то по темноте – ловили и лупили беспощадно. Писаря-ефрейтора дважды уж так «приласкали» - едва до казармы добирался. И теперь он со двора в тёмное время – ни ногой (даже и в компании с кем-то). Но уж за то и хоз.взводовцы под его команды немало тачку с песком покатали по двору, уж тут – явно наслаждался шибздик этот, «Спирохета бледная» (такое прозванье  он имел). И постановлено было на толковище взводном: ежели попадётся ещё раз ефрейтор – то расправиться с ним следует основательно (несколько раз приподнять да задницей обземь хлопнуть со всего маху, следов видимых тут не будет – но кровью будет до конца дней своих харкать). Но ефрейтор, чувствуя охоту за собой, успешно пока что спасался (а вот надолго ли – вопрос). А пока ж он за меня принялся, приметивши – уж чересчур сдружился я с буйными хоз.взводовцами.
    Но все лишенья эти можно и перетерпеть. Самым же мучительным было – запрет на курение. Но тут мне повезло – несколько раз покурил-таки. Подметали двор – а там офицеры арестованные гуляют (у них днём камеры не запираются – свободно могут во двор выходить). Так вот капитан-лётчик узнал меня (поздорововался издали, выходит – запомнил). И, прогуливаясь группой человека в три, капаитан незаметно ронял зажженную папиросу. За ихнюю группку спрятавшись от наблюдающего-конвоира – торопливо можно было дымку поглотать, позатягиваться. Так что капитан рассчитался со мной за заботы тогдашние ночные (и со вторым солдатиком, там присутствовавшим). Жаль только – вскоре освободили капитана, какой-то чин крупный с авиазавода приезжал за ним (понадобился он – как специалист, коменданту тут указали на место).
    Так сутки и пошли. Днём-то ничего, за работой отвлекаешься от мыслей о бедах своих. А вот ночи мучительными были. Вытянешься на жёстком ложе своём (на голых досках – никакой подстилки) – и никак сон не идёт. Так и думается: сейчас, вот сейчас, в эти минуты – мать помирает там, в Фёдоровке, тем ещё дополнительно мучаясь – что не успела она проститься с сыночком своим непутёвым (а я таковым и был – из всей семьи отличный). Вскакиваешь, мечешься по камере (шесть шагов сюда – шесть обратно). До изнеможенья так-то доводишь себя – тогда только засыпаешь.
    Но всё ведь свой конец имеет – закончился и срок моего ареста. После развода вызвали меня,  в кабинетик начальника гауптвахты предоставили. Тот сразу осмотрел меня критически, изрёк с ехидцей:
     -  Ну и чучело. Ты что – специально в грязи валялся? Ты глянь – на кого похож-то. Тебя ж сразу, первый же патруль зацапает – за неподобающий твой внешний вид. И ежели приволокут сюда – я опять тебя и посажу.
    Бешенство так и плесканулось во мне, неимоверным усилием – сдержался-таки, пробормотал раболепно будто:
       - Да я..  Это..  Я постараюсь.
    Достал лейтенант из шкафа сумочку (к ней бумажечка привешана с моей фамилией), вывалил содержимое из неё на стол.
        - Ну-ка, ну-ка – что мы тут имеем (стал перебирать содержимое, сверяясь с описью прилагаемой).
       - Слушай-ка: а откуда у тебя столько деньжищ?  Ты что – воровал по пути, ограбил-убил кого-то. Точно – грохнул кого-нибудь, иначе – откуда такая сумма. Разобраться тут надо – компетентным органам. Так, что ли?
    А у меня и действительно сумма собралась солидная (по солдатским-то меркам). Перед отъездом меня старослужащие многоопытные снабдили двумя отрезами (на платья) пан-бархата (в Польше он свободно продавался, у нас же в Союзе – дефицитом был). В вагоне, где я по пути торговлю развернул, женщины чуть не подрались за обладание редкостью (что называется – с руками у меня оторвал, хоть сумму я заломил – непомерную). И теперь вот – влип. Что тут придумать?
        - У меня на книжке сберегательной деньги лежали. После призыва, когда везли нас за границу, в Бресте объявили: у кого остались деньги советские – с собой ни в коем случае не везти (преступленье это). Сдавайте в сбер. кассу привокзальную, там для таких специальные счета открывают. А обратно будете в Союз возвращаться – и получите. Вот я их все и получил сейчас. Ещё и денежное содержание на всё время отпуска добавилось – вот и сумма.
    Конечно ж – наглое это враньё, никакого «счёта» у меня не было отродясь. Расчёт тут на то только: никто тут не будет с запросом затеваться официальным (ответ, может, месяца через два придёт). И вот – сработало:
        - Н-ну ладно, допустим – так. А это вот что, откуда иностранная валюта?
    Я с собой прихватил горсточку монеток польских (грошей) – чтоб дома показать. Вот – и с этим влетел.
        - Я карманы сразу не проверил в мундире, не выгреб мелочь. А потом с нашей смешались – и забыл я о них.
       - Ну – нет, тут – не так что-то. И вообще – подозрительный ты какой-то тип. Я думаю – отменить надо твой отпуск. Я распоряжусь: отвезут тебя сейчас на вокзал, посадят на поезд проходящий – и назад, в Польшу свою. Как – согласен?
        - Ну вы ж понимаете – не поеду я никуда, на следующей же станции сойду – и буду на родину пробираться, в любом случае – прощусь я с матерью умирающей. А дальше, поймают когда меня, на вас я буду ссылаться, как на виновника – вы власть тут свою превысили.
    Ещё что-то, ещё лейтенантик скрипучим голосом выдаёт – а я уж и не слышу, уж злость во мне – кипит прямо-таки. Я глаз не могу отвести от тощенькой шейки лейтенантской (воротник гимнастёрки свободно на ней болтается). Всё, предел, ещё чуть – и брошусь я на него, сдавлю эту шейку руками – и никакая сила не оторвёт меня (пока трепыхаться он не перестанет).
    Почувствовал что-то лейтенантик, взглянул на меня внимательно, аж руками замахал:
       - Ну-ну, ты – не того… Ты – это..  Распишись в журнале – и проваливай отседова. Ишь – герой..
     Расписался я, получил свои вещички, мимо часового провёл меня лейтенант. Не удержался (при часовом-то – можно и позволить), дал мне пинка под зад – вывалился я на крыльцо. Перед входом в комендатуру скверик разбит, как бы аллейка сквозь него. Там и две скамеечки стоят, кто-то там будто и сидит – но сквозь листву я толком и не разглядел. И сам-то я по аллейке не пошёл, сразу от крыльца проходик узкий вдоль стены – туда я и шмыгнул. С десяток шагов вдоль забора – и калиточка там неприметная, вход во дворик – где казарма хоз.взвода располагается. Туда я и устремился.
    Встречен был братвой – восторженно. И уж постарались тут ребятки – от всей души. Нагрели водички сразу, пока я брился да мылся – они обмундировку мою в порядок приводили. Мундир да брюки с помощью ацетона отчистили, погладили («стрелочку» на брюках навели). Подворотничок подшили белейший, пуговицы начистили. Сапоги уж сам я бархоткой до зеркального блеска навёл, засиял – как червонец новенький (уж теперь не страшен мне никакой патруль). Посожалели, конечно же, что выпить-то мне нельзя (а у них к вечеру заготовлена уж была пара бутылочек). Но уж тут – никак нельзя, распрощался я с приятелями благоприобретенными, дальше двинулся.
    На трамвай, через весь город – в сельхозинститут. В общежитии, где Коля Ряжко проживал, удивились его соседи по комнате: он же – говорят – тебя поехал встречать, вчера сказали ему в комендатуре – сегодня освободишься ты. Что ж, выходит, разминулись где-то, подожду. В конце коридора второго этажа окно, открытое по летнему времени – устроился я возле него с папиросой (никак накуриться не могу, даже не верится – что не отберёт никто папиросу, не объявит дополнительных суток ареста).
    Из-за угла, вижу, группка показалась: приятели мои, Коля да Володя, с ними – и Маша моя возлюбленная. Вверх они не смотрят, меня не видят – остановились под окном, спор продолжают. Ребята утверждают: ну никак не мог я уехать сразу, с ними не повидавшись. У Маши же иное мнение: мол, обиделся он на вас, из-за ваших кружек пива – в беду ведь попал. Наверное – на вокзал он сразу, на поезд – и уехал. Послушал я немножко, спрашиваю:
       - Молодые люди – вы потеряли кого-то?
    Конечно же – радость, бурно проявленная. Миг какой-то – и я внизу уже, возле них. И до конца уж дня – вместе, наговориться не могли. А уж дальше, как награда мне – ночь любви. Ночи тёплые установились уже, устроились мы на травке в укромном уголке – и уж во всю ночь и глаз не сомкнули (ради таких минут – и перестрадать можно). А с рассветом, первым автобусом, отправился я на автовокзал.  И вот – еду уже в переполненном донельзя стареньком автобусе.
    Перевернулась и ещё одна страничка жития моего многогрешного (и – многострадального).
    А в случае со мной – восторжествовала-таки высшая справедливость – возмездие настигло зловредного того подполковника Чуланова. Возвращаясь после демобилизации – познакомился я в вагоне с солдатиком, в Омск возвращавшимся после отпуска. Он мне и поведал – угробили-таки коменданта этого. Вражда у него непримиримая установилась с лётчиками расположенной где-то в городе (кажись – близ авиазавода) воинской части. Офицеры там собраны были многоопытные, войну уже прошедшие – а подполковник позволял себе – издевался над ними (в лапы к нему попадавшимися). Согласно Устава, имел он право с офицерами арестованными проводить во дворе строевые занятия – чем он и злоупотреблял постоянно (или сам гоняет по жаре офицериков, или – начальнику гауптвахты поручает). И в прочем во всём зажимал всячески офицеров – вот они ему и отомстили: подстерегли, встретили на мосту по тёмному зимнему времени – да и сбросили с моста на лёд речной. Там он шею и сломал себе – утром нашли замёрзшего уже. Виновных, как говорят, не могли найти (да и искали ли – многим он насолил).
    Так-то вот: с древнейших ещё времён твердят нам, поучают мудрецы – не свирепствуйте в общенье взаимном, не направляйте стрелы зла на подобных себе – возвратно они на вас самих и обернутся (и даже – усиленные многократно). Что вот и произошло с комендантом тем неумеренно-злобным. И уж его, многочисленными проклятьями сопровождаемого (в том числе – и моими) в мире загробном сразу, надо полагать, в Ад препроводят.
    Там ему и место – по делам его.
    Страничка 85. г. Вроцлав. 1956 г.  Возвратился я из отпуска – продолжаю служить. Где-то в начале августа назначена была наша рота в караул. После обеда, как обычно, отдых. Только улеглись – дневальный ко мне потихоньку подходит: «Колька – не спишь?». «Нет ещё – не спится что-то». «Вот – письмо тебе». Об обстоятельствах моих уж знали ребятки в роте – потому дневальный и не стал подъёма ждать. Разорвал я конверт, фотография сразу выпала – мать в гробу. Прочитал я письмо, так-то плохо мне и тоскливо стало, горло сдавило – и не вздохнуть. Заплакать бы, легче бы стало – а не могу, никак не получается: не умею – с детства с раннего ведь не плакал.
    Так и лежу без сна, горе перемалывая. А тут дневальный орёт: «Караул – подъём!». Что за новость ещё?  Надо сказать, что при заступлении в караул и по распорядку, и по Уставу полагалось так: обычные полтора часа сна, потом подъём – и дополнительный, в течение получаса, инструктаж караулу. Потом уж – на развод (где все наряды на будущие сутки выстраиваются). Но как-то так уж в армии повелось, что начальники караулов, понимая, что сутки следующие для караульных почти без сна будут – продляли они отдых на полчаса за счёт инструктажа дополнительного (практически-то – и не нужен он, не так уж сложны обязанности часового на посту). Но в этот день начальником караула заступал лейтенант Шестаков, наш командир взвода. Он только-только, за месяц до этого, прибыл к нам в радиороту по окончании училища, начальником караула заступал первый раз – вот и отличиться решил, точно по Уставу действовать.
    Конечно ж – недовольство общее. Вместо обычного бодро-ускоренного – неспешно этак, с ворчаньем, подниматься стали солдатики, постели заправлять. Лейтенантик же тут – сама суета, подгоняет, и в туалет сходить не успели – командует: «Караул – строиться!». Похватали скатки шинельные (через плечо их), карабины боевые СКС разобрали в оружейной, патроны получили – растолкали по подсумкам. Построились – а меня-то не хватает в строю. Как, где?  А он в постели, - дежурный по роте докладывает – отдыхает. Ко мне лейтенант, звонко этак скомандовал: «Рядовой – подъём!». А я – резонно вполне: «А – почему? Развод через час только – к разводу и встану». «Да я..  Да как ты смеешь! Да я тебя..». А так вот и «смею» - полёживаю себе. Старшина тут прибежал (он-то не знал, что лейтенант нас раньше обычного поднимет – тоже дрыхнул), суета вокруг меня затеялась. Надоело мне, наконец – встал я, сапоги надвинул, в одних трусах – в оружейную направился. Забрал свой карабин – встал в строй. И вот – картинка: все по форме одеты в строю, на первом же посту первым номером стоит чудо – в сапогах одних да трусах. Срочно дежурного по части вызвали, и он заорал-забегал вокруг меня (перечисляя кары все – что он на мою голову обрушит). Какой тут, к чёрту, инструктаж – распустили караул, ко мне все приступили – одевайся. Что ж, оделся, как положено, начищен весь – сверкаю: на первый пост, к знамени части, подбирали строевиков отличных (а я и был таковым) – чтоб смотрелись достойно. А уж время подошло, опять построение скомандовали – на развод пора.
    Построились, потопали на плац. Там, на площадке специальной, всех выстроили – кто в наряды заступал на следующие сутки. Караул, конечно же – главный объект внимания тут. Вот дежурный наш по батальону и доложил вышестоящему дежурному: мол, имело место происшествие – рядовой такой-то по команде не захотел в строй становиться. Дальше поступки хулиганские допустил: в строй встал в одних трусах, обзывался в адрес начальника караула («салагой» его назвал). И его, дежурного по части, оскорбил (бездельником назвал). Дежурный по бригаде – штабной офицер, с солдатами непосредственно сталкивается редко – а тут случай такой, всласть поговорить можно, выказать себя – справедливо-строго – перед массой солдатской. Вот и начал он нудить меня: и статьи-то Уставов таких вот и таких нарушил я, и дисциплину воинскую, и доверие высочайшее (как же – на Первый ведь пост я был назначен). Я в ответ: какая тут «честь», какое «доверие» - по два часа торчать возле палки с красной тряпкой (да и зачехлённой еще). Что я – столп, что ли, библейский соляный – стоять там бездвижно.
    У штабиста несчастного при том чуть фуражка с головы не свалилась от возмущенья: да понимаю ли я, на что покушаюсь – на честь знамени, на святыню. Да кто ж это додумался до такого вот: хулигана безответственного назначить на первый пост. Таким – на кухне только место. Жаль – утверждён уж список караула командованием вышестоящим – не то он бы меня..  Он бы – на «губу» меня сразу. И ещё б он меня.. Но я и договорить ему не дал, в ответ  тираду такую выдал, что у него – будто б и язык отнялся, задохнулся – и слов не найдёт. А я уж и на крик перешёл: не устраивает тебя, что я на первом посту – так я и вообще могу не ходить в караул. И вообще – пошли бы вы все к такой-разытакой матушке. С тем – и вышел я из строя, картинно этак отшвырнул от себя карабин – так и задребезжал он по брусчатке (аж жалко стало – сроднился уж с ним, каждую детальку не раз чистил-смазывал. Случись ведь что – единственный это защитник. Но тут, вишь, попал и он «под раздачу»). И – пошагал я в казарму (благо – рядом она), сопровождаемый тишиной на площадке – мертвенной. Уж это – не шуточки, тут – преступлением пахнет, трибуналом военным. Не случалось подобного за всю историю части, но вот – нашёлся бесшабашный, «безбашенный» даже тип – сотворил этакое.
    Поднимаюсь по лестнице на второй этаж к себе в казарму, слышу – будто кто-то топает сзади. Оглянулся – а это Коля Пчелинцев за мной поспешает (он за мной в строю стоял – вторым номером на первом посту). По службе он как бы починён мне был: я старший механик радиокросса, он же – водитель автомобиля ЗИС-5, на котором смонтирован был передвижной радиокросс. Я аж остановился сразу:
      - Колька – а ты-то чего, почему ушёл?
      - Да я..  Это..  Ты бросил карабин – и я за тобой. Только жалко мне стало: я не бросил, как ты – а осторожно положил. И – пошёл..
      - Да ты..  Да ты понимаешь ли – что натворил?  Я..  У меня..  Горе у меня, мать умерла – только что письмо получил. На меня потому как бы затменье нашло. А ты-то что, ты – почему?
      - Ну, ты бросил – и я заодно. Так уж вышло.
       - Вернись, скажи – случайно так получилось, импульсивно. Мол – старший так сделал, я – за ним потянулся. Иди – плохо ведь нам будет.
      - Ну уж – нет. Что я – баба какая-то?  Что сделано – то уж сделано.
    С тем и зашли мы в комнату жилую, присели у окна, закурили дружненько (что строжайше запрещалось в казарме. Но уж тут: семь бед – один ответ, пусть и это ещё добавится).
    В роте же – суета поднялась, срочно послали посыльного за командиром роты (день воскресный – он дома находился). Прибежал ротный, слышим – старшину распекает: почему сразу же ему не доложили, в начале ещё инцидента – уж он бы сразу его погасил (и это – так, мы ротного безмерно уважали, как все бывшие фронтовики – был он хоть и строг, но – справедлив. Уж при нём бы я никак не начал «выдрючиваться»). А тут что ж – сидим, ждём, переживаем – каждый про себя. Уж тут не игрушки, тут – трибунал нам светит в перспективе-то.
    Позже уж, осмысливая произошедшее, понял я: бессознательно – но верный выбрал я способ, чтоб известие тягостное нейтрализовать, чтоб такое что-то бы произошло – что заслонило бы и отодвинуло горе неизбывное. Это и случилось – уж тут мысли мои в иное русло устремились: каковы ж будут последствия дерзко-хулиганского моего поступка. Но тут долго-то и голову не нужно было ломать, что дальше будет – ясно: дисциплинарный батальон. Вопрос только – какие сроки нам «отвалят» (выдержим ли, переживём ли). Уж и с Колей я об этом заговорил – стали варианты прикидывать.
    А тут и старшина за нами явился (и даже замечанья не сделал – что накурено в помещении. Поопасался – ответ мог и неадекватным быть). Повёл нас на кухню: из наряда кухонного двух человек забрали в караул вместо нас, взамен – привели нас вот. Включились мы было в работу общую – так опять за нами пришли, теперь уж – офицер из штаба бригады (то-есть известие о происшествии не только до комбата нашего дошло – но и до комбрига, он теперь судьбой нашей распоряжаться будет). Возле КПП уж и машина стоит грузовая, посадили нас в кузов, рядом два офицера уселись да старшина наш (охрана, как же – преступников везут) – поехали в понтонный полк, расположенный на другом конце города. И там – на гауптвахту нас сдали.
    Заперли нас в отдельной камере, не в общей – что сразу подчеркнуло особое наше положение. В дни последующие к работам нас не привлекали, даже на прогулки из камеры не выпускали (полностью изолировали преступников). А дня через два повезли нас (на машине опять, в сопровождении конвоя) в прокуратуру военную. Меня первого в кабинет завели, где восседал за столом седоватый такой, барственной внешности (по виду – патриций древнеримский), офицер. Представился он: следователь военной прокуратуры, буду вести ваше дело. Сразу допрос начал. Мою версию произошедшего он невнимательно выслушал, о первичной причине – что лейтенант поднял нас, не дал доспать – он и не дослушал даже. Главное, что интересовало его: связи наши, знакомства – кто подучил нас да подвигнул на дерзкое такое нарушение воинской дисциплины, под чьим вражьим влиянием пребываем мы. Вот он дотошно и расспрашивал меня: имею ли я знакомства средь польского населения (ага, так я тебе и сказал, раскололся сразу), не вступал ли я во время самоволок (а что они имели место – он осведомлён уже, и сколько суток ареста я отбыл по этой причине – он тоже знает) в связи предосудительные с девицами местными (а уж это – ну никак ты не докажешь: счётчик такой не изобрели ещё, чтоб в штаны мне вставить. А уж от меня откровенностей – никак ты не дождёшься). И так, и этак он изощрялся, путал меня всячески – но я одно твердил: никаких умыслов у меня не было, порывом всё – спонтанно – получилось, не дал лейтенант, рвением служебным отличившийся, доспать – вот и..
    Про свою-то личную причину я помалкивал, не упоминал даже о смерти матери. Мне это даже кощунством казалось, получалось – я смертью матери от неприятностей служебных отгораживаюсь, недостойно факт этот печальный использую. Потому я твёрдо решил – никаких упоминаний даже об этом (эту линию и выдерживал).
    А следователь и дальше продолжал меня «раскручивать». Теперь он на взаимоотношения наши с Колей Пчелинцевым переключился, выспрашивать начал дотошно: о чём мы беседы с ним ведём, не проявляем ли недовольства, не обсуждаем ли мы – критически – порядки наши армейские, не было ли у нас умысла – восстать как-то против порядков этих (и вообще – против образа жизни советского). И уж тут я в ответах – сугубо осторожным стал, дошло до меня: а ведь он нас хочет не под трибунал – а под статью 58 УК РСФСР (сплошная «политика») подвести. Он уж нас «преступным сообществом» пару раз назвал – а это «червонец» верный в исправительно-трудовых лагерях особого режима. Потому я – с возможной убедительностью – и твердил одно и то же: не было у нас никаких «таких-этаких» разговоров, всё тут – случайность, порыв. И виноват в этом я один – несдержанность проявил, хулиганский даже поступок допустил (что поделаешь – уличное ведь воспитание получил, хулиган – с детства с самого). А Пчелинцев здесь – ни сном, ни духом не виноват, он чисто автоматически действовал. Хоть мы оба и рядовые, одинаковые по званию – но я-то по должности старшего механика главенствую над ним, привык он указания мои исполнять (иногда – и бездумно). Вот – подвела его эта привычка, в неприятность влип (по моей, в сущности-то, вине).
    Следователь заметил: да, так примерно мне и характеризовали вас обеих, он – под видимым твоим растлевающим воздействием находится. Как – говорю – вы не считайте, но в главном – мне поверьте: не виноват парень, освободите его от ответственности. А я что ж – я виноват, к наказанью потому и готов. Но только чтоб уж никакой «политики», хулиганство тут обычное – вот и все дела. Ну, это – следователь заключил – мы ещё посмотрим. Посидишь, подумаешь, может – и ещё что-нибудь вспомнишь (а я тебя и ещё вызову вскоре – поговорим).
    Спрашиваю я: а что хоть нам светит-то по трибуналу?  Он чуть подумал, говорит: дело сеьёзное, отказ ведь от выполнения боевой задачи (да ещё и хулиганством сопровождаемый). Так что тебе, уж точно, по максимуму впаяют (кажись, три года тогда было – предельный срок пребывания в дисциплинарном батальоне). Ну а Пчелинцеву – тому с годик дадут. Так что скорую демобилизацию вы теперь не ждите, по новым положениям после отбытия срока в дис. бате – и время полное срочной службы вы отбывать ещё будете.
    С тем – и отпустил меня следователь. А Колю Пчелинцева он совсем недолго и продержал. Как мы с ним и договорились – он на меня всё сваливал: мол, привык я подчиняться ему, вот – автоматически – и повторил я его действия. Долго не стал его следователь «раскручивать», дал какую-то бумажку подписать – и отпустил.
    Назад нас привезли – посиживаем в камере. На прогулку попрежнему не выпускают – так-то тоскливо. Положенье своё аховое обсудили уж не раз – смирились с участью незавидной. То спим, на полу растянувшись, а то – и песни начинаем петь (жалобные. «блатные»: о решётках железных, о свободе потерянной). Уж это – явное нарушение режима, но караульные нас не трогают (преступники ведь – что с них возмёшь, чем испугаешь?).
    А дня через два меня одного почему-то вызвали, и не в военную прокуратуру доставили – а домой, в полит. отдел нашей бригады. И сразу провели в кабинет зам. командира бригады по полит. части, подполковника. Он в бригаде – человек новый, всего с месяц, как назначен – потому и неясно, чего ждать от него: рыка ли звериного, беседы ли степенной. Но встретил – нормально, сесть даже предложил (что явную благожелательность выказывало: в армии ведь принято со старшими по званию только стоя общаться). Сел я, скользнул взглядом по столу, сразу мне всё понятным стало: перед подполковником на столе письмо то моё злополучное лежит, фотография. Что ж ты, рядовой – говорит он – нехорошо-то так поступил. Горе у тебя, доложил бы командиру – никто б тебя и не послал в караул. В таких случаях и нельзя оружие давать в руки человеку – мало ли что на ум ему взбредёт (в горе-то). А ты – вишь, что натворил, вся бригада теперь судачит о проступке твоём диком. И без наказанья мы никак тут не можем тебя оставить. Следствие мы, конечно же, по этому делу прекратим – но наказанье-таки получишь ты.
    А Пчелинцев – спрашиваю. А что Пчелинцев – он под твоим явным влиянием, по твоему примеру дурь свою выказал – получит и он соответствующее наказание. А пока – иди, солдат, служи – да не бедокурь больше. А письмо – сказал – я верну другу твоему, рядовому Чигринскому, который и предоставил мне его.
    На «губу» я вернулся – чуть ли не на крыльях, тут же Кольку обрадовал: всё, дружище – мимо дис. бат проскочил. А «губа» - дело для нас привычное, отсидим. На следующее утро нас уж и на развод вывели с утра, начальник гауптвахты объявил: от имени командира бригады – по двадцать суток нам простого ареста. Это ж для нас – так, семечки. Да дней через пять нас и забрали в часть: опять волненья начались средь поляков, и мы в части по-настоящему нужны: квалифицированные и водитель, и механик радиокросса.
    И уж в части рассказал Лёша Чигринский. Дня через три после отъезда нашего подошло время бельё постельное менять (в армии тогда – строго через 10 дней бельё менялось), стал он и с моей кровати стаскивать простыни. А из-под подушки конверт выпал, фотография. Прочитал он письмо – и сразу, бегом, в полит. отдел побежал. Там коллегу-писаря уговорил, чтоб доложил тот подполковнику-замполиту – мол, с важным заявлением явился к нему писарь строевой части Чигринский. Вызвал его подполковник, спросил недовольно: почему не по Уставу, не по «команде» он  обращается к нему. Лёша оправдался: ежели по команде он будет действовать (по всей цепочке, с нижней самой начиная) – много времени пройдёт, может и заседание трибунала состояться (а уж это – безвозвратно в создавшейся-то обстановке). Подполковник согласился: да, это – так (и не только согласился – но и в батальон позвонил, приказал: рядового Чигринского за нарушение субординации не наказывать, действия его – необходимостью были вызваны). Глянул на фотографию подполковник, сразу всё понял – и команду отдал соответствующую. Потом уж, видать, согласовал с ком. бригом свои действия – вот меня и повезли к нему на следующий же день.
    А мы – на какое-то время – героями дня стали в части (каждый за честь даже считал перекурить с нами, поговорить) – как же: такой-то сверхдерзкий проступок допустили, и – сухими из воды выбрались, без последствий жесточайших (что всеми ожидалось). Но забылось всё постепенно (другие уж «герои» проявились) – и служба дальше пошла.

    Стр. 86. Польша. 1956 г.    В лето того года всколыхнулись вдруг европейские страны, входящие в социалистическое содружество. В Германии вначале волненья начались, в Венгрии (кровопролитиями сопровождаемые), в Польше потом. Вот наша бригада связи и моталась по всей Польше – сопровождая связью войска перемещающиеся. То там развернём узел связи, то – на другое место перекинут (замотались вконец). Как-то к вечеру прибыли на окраину городка какого-то небольшого – но команды на разворачивание узла связи не последовало (видать – не решили ещё, куда войска двигать).
    Переночевали в машинах прямо (штабные только палатки натянули). А с утра сразу выстроили всю бригаду – и полковник-комбриг разъяснил нам момент. Ночью ещё прибежал к нему местный уездный секретарь комитета ПОРП (партия – наподобие нашей КПСС), сообщил: паника в городе зачинается, кто-то слухи распустил: мол, жовнежы советские пригнали к городу машины-душегубки, с утра с самого будут отлавливать по списку недовольных горожан – и умертвлять их в камерах. А у нас же почти все машины – крытые, с будками. Вот и вспомнили поляки войну недавнюю – когда фашисты применяли зачастую машины-душегубки (вишь – и нас они с ними сравняли). Потому полковник и отдал команду: пока ждём приказа на движение – не препятствовать полякам, пусть подходят – заглядывают в машины (все дверцы открыть для этого). Открыли. Специально-то не зовём поляков (чтоб сильней ещё не напугать) – а так, суетимся потихоньку по своим делам: кто умывается, кто бреется, кто котелок моет в ожидании завтрака (кухни-то полевые во-всю дымят. Да повара ещё и шепнули: полковник приказал полуторную закладку сделать в котлы, показать чтоб полякам – полные котелки у жовнежев).
    Вначале парнишки (любопытные по природе своей) польские появились вблизи, ближе постепенно приблизились – пугливо в будки наши заглядывают (там – аппаратура, выглядит нестрашно – никак на смертоубийственную непохожая). Завтрак нам раздали – а пацаньё уж освоилось, пригласили их – и они так-то старательно ложками заработали (а повара, надо сказать, расстарались, вкусна была каша – необыкновенно). Разбежались потом – тут уж и взрослые паны повалили, подходили без опаски уж – заглядывали в будки, поясненья наши выслушивали. А уж дальше – главное самое и ожидаемое: и панёнки молодые появились, уж вокруг них – петушками мы молодыми закружились (только что не кукарекали. Но уж за то языками работали – весьма старательно).
    А я тут же приметил стайку из трёх разбитных таких панёнок, зазвал их в свой радиокросс. Показываю оборудование, разъяснить пытаюсь – для чего оно (тут и русская речь, и польская – всё перемешано, да на помощь ещё – и жестикуляция). Конечно ж, довольны панёнки, улыбаются. Нас трое в радиокроссе, их трое – тут же и в пары распределились. Две пары по лесенке спустились, возле машины беседуют. Одна (как мне показалось – самая бойкая да смазливая) со мной осталась, и мы скоренько с ней о свидании вечернем договорились (показала она на домик в стороне, при наступлении темноты – возле него она будет). Такая-то оживлённая беседа завязалась, скоро очень – мы уж и как бы родными себя почувствовали. Ушли они – а я размечтался враз: что-то меня вечером ожидает, не полное ли блаженство (намёки, хоть и неясные, были).
    Увы, не дождался я ничего, после обеда сразу команда: «По машинам!», «по газам» водители – и уехали. Помахали нам вослед поляки приветливо: сработала, вишь, «народная» дипломатия, рассеялись все опасенья. Один я недовольным оставался. Но смирился вскоре – такова уж доля солдатская.

    87. г. Вроцлав. 1956 г. Осень этого года беспокойной для нас выдалась: забастовки да выступления всяческие в Польше не прекращались, на посты на наши нападения участились – тревожно жили. Время подошло демобилизации военнослужащих 1934-го года рождения – а замена им из СССР не прибывает, закрыта граница с Польшей. Один только эшелон успел проскочить со вновь призванными солдатиками – попало оттуда и к нам в радиороту пополнение (человек шесть, кажись). И сразу за салагами этими закрепили за каждым кого-либо из старослужащих – чтоб не так уж пугались они обстановки напряжённой.
    И тут как-то ночь особо тревожная выдалась, слухи появились – нападение готовится на нашу часть. И нам даже раздеваться на ночь не разрешили (ремни только поснимали да воротнички порасстегнули). Карабины нам раздали (возле каждой койки стояли теперь), патроны боевые. Молодых же солдатиков так распределили, чтоб койки ихние стояли меж двух коек, «старичками» занятых (для успокоенья – напуганы парни были, попавши неожиданно в обстановку почти боевую). Нам с Лёшей спокойный солдатик достался, сибиряк-таёжник – он так-то равнодушно отнёсся к суете казарменной, нам с ним – никаких беспокойств. Так вот улеглись мы после отбоя – а не спится, тревожно всё-таки. Вот и лежим, беседуем потихоньку, расспрашиваем парня -  что там, на «гражданке», нового проявилось за время нашего отсутствия.
    Во втором же ряду коек, голова к голове к нашему, ещё одного солдатика разместили из молодых, Спирин – по фамилии (тоже меж двух «старичков» уложили его). Один из старичков, Володя Будник, последние дни доживал в роте, после демобилизации своего года оставался он на сверхсрочную службу, женившись уже (с разрешения командования) на телефонистке вольнонаёмной из военного госпиталя. У командования Володя пользовался большим авторитетом и как опытный водитель-профессионал, и как спортсмен (боксёр-тяжеловес первого разряда). Крупный он парень был, весом – под сотню кило. При разговоре заикался он – вот и сейчас, медленно слова подбирая, расспрашивал он Спирина (как будущего своего подчинённого-водителя) – на чём ездил, где работал, насколько опытен. Ещё спрашивал: и как же ты в армию-то попал (ростиком этот Спирин – от горшка два вершка, ещё б на сантиметр меньше – и не подлежал бы он призыву).
    В разговоре сразу почувствовалось – напуган парень, всё разговор на то сворачивал, расспрашивал: как, мол, нас охраняют – не могут ли «пшеки»  (так мы поляков называли) в наш городок пробраться да гранаты к нам в окна закинуть. Мы успокаивали: не докинет, мол, никакой пшек до второго нашего этажа. Но на всякий случай – советовали шутливо – ты с головой одеялом укрывайся (ежели и прилетит граната – скатится тогда с тебя).
    Вот позубоскалили так-то – уснули. И вдруг – крик: дикий, во весь голос, панический. Вмиг мы все – на ногах, за карабины схватились, затворы передёрнули. Дневальный (молодец – сходу сориентировался), крик услыхавши, выключателем сразу щёлкнул – свет вспыхнул. Картинка тут проявилась – не для слабонервных: кричал Будник – на нём же верхом Спирин сидит, душит его за горло. При свете-то, разглядевши противника, рявкнул Будник по-звериному, ручонки Спирина оторвал от горла, так его потом швырнул – метра с три тот по воздуху пролетел, шмякнулся потом об пол. А Будник следом вскочил – к нему, сгрёб – как кутёнка, к окну с  ним – чтоб выбросить. Тут уж мы из оцепенения вышли, бросились, хватаем за руки его: Володя, успокойся, успокойся, ты ж убить его можешь – потом расхлёбывать придётся. Да он и сам вмиг успокоился (боксёр ведь – привычен к экстриму), сел на кровать, говорит: «Т-тащите сюда этого с-сучонка – р-разбираться будем». Подняли мы Спирина с пола – а тот ничего не понимает, моргает глазенапами да повизгивает (мол, за что вы меня так-то изничтожаете). Тут и старшина Фадеев из своей каморки прибежал, допрашивать стали Спирина: он что – лунатик, не осознаёт – что и делает (в здравом-то уме разве б полез он на Будника – что покрупней его в два раза). У Спирина бедного аж слёзы навернулись, клянётся-божится: никогда в жизни с ним не случалось такого – чтоб во сне он сотворил что-то. И никаких «лунатиков» у них в родове испокон века не бывало (он и слово-то это впервые сейчас услышал).
    Что ж тут поделаешь – успокоились. Будник уж подсмеиваться над собой начал, рассказывая о пережитом: «П-проснулся – д-давят. Ну, думаю , к-кранты мне, хана, пшек-диверсант п-пробрался – д-душит. А т-тут – с-сучёнок Спирин. И н-напугал ведь, гад – п-по-настоящему». И мы тут –каждый свои – переживанья стали выкладывать. Поговорили, успокоились постепенно – опять спать улеглись. А Спирина старшина в свою каморку забрал вместе с постелью (заручившись обещанием – не будет тот старшину давить).
    И ведь действительно: проверяли потом Спирина в госпитале – и ничего не признали. Так он дальше с нами и служил – обычный парнишка, без завихрений каких-либо (наоборот – основательный по-деревенски). Видать, так-то обстановка тогдашняя подействовала на него: наслушался рассказов тревожных – и сдвинулось что-то в сознании. И дальше только подсмеивались изредка над ним, подшучивали: мол, расскажи-ка – как ты Будника чуть ли не до смерти напугал. Терпел насмешки, но за то уж – защитника он себе приобрёл в лице Будника, с того дня он его под покровительство взял (называя: «к-крестник мой»).
    Этим случаем, кажись, и завершились для нас тревоги года того бурного: успокоилась Польша – и у нас служба обычным порядком пошла.

    88. г. Вроцлав. 1956 г.  Поздней осенью пришло нам время расставанья со старшими товарищами – демобилизовывались они. Вот и прощались теперь – с сожаленьями взаимными: крепко уж меж собой сдружились, и вот – разъезжаться приходится.
    А надо сказать: в то время в армии мы и понятия не имели о какой-то там «дедовщине» (даже слово-то это появилось гораздо позже). Наоборот даже: «молодых» встречали со всей возможной благожелательностью, понимали – трудно им в быт армейский вживаться. Вот и помогали – чем только могли. Доходили слухи, что в строй. батах – да, там порядки «зековские» бытуют (так как там половина почти солдат – из тех, кто попробовал уже тюряги на гражданке). В строевых же частях (со всей ответственностью это я утверждаю) о явленье таком постыдном и не слыхивали, взаимоотношения со старшими по возрасту строились на иных принципах. В первые дни после призыва – да, пытались группки некоторые «городских» призывников, что называется – «верхушку взять». Но очень скоро и отказывались от этого (по прибытии в часть – старослужащие вмиг таких-то «героев» на место сажали). Потому вот и жалко было теперь с друзьями старшими расставаться. Но такова уж доля солдатская – смирялись с неизбежным. Вспоминали только потом: то одного, то - другого. И при этом оценки никак с официальными не совпадали, уж в воспоминаньях редко фигурировали всякие там отличники боевой и политической подготовки (таковые обычно – народ серый и неинтересный). Нет, вспоминались другие – те, что оригинальностью какой-либо выделялись.
    Например, демобилизовавшийся мл. сержант Закопайченко (житель Запорожья) занял прочное место в изустной летописи бригады не потому, что был он высококвалифицированный радист – имел первый класс (самый высокий). При соревнованиях радистов нашей Северной группы войск (что в Польше размещалась) он постоянно и устойчиво занимал призовые места – да и в Москве бывал на соревнованиях во всеармейских уже масштабах (и там был не из последних). Но это забылось скоренько, помнилось же и изустно передавалось следующим по годам другое: вот, был такой Витя Закопайченко, он – командира бригады, самого полковника Ефимова, хотел однажды в личного таксиста превратить.
    И факт таковой, как говорится – имел место. Пошли они однажды в самоволку днём, наподдали в городе основательно. Обосновались в баре каком-то, загуляли – дым коромыслом, широко. А уж к вечеру дело, вспомнил Витя: ему ж в 19 часов на смену заступать, на связь с Москвой садиться. Опоздает – и всё, откроется самоволка, на «губу» загремит. Потому оторвался он от компании шумной, на улицу бросился – такси чтоб поймать (на трамвае, да с пересадками ещё – никак ему не успеть). Бредёт по улице, качаясь (штормит, видать, на земле-то), видит – стоит у обочины тёмновишнёвого цвета «Победа» советского производства (где-то дней за десяток до этого автопарк местный пополнился такими вот «Победами» новенькими. И их сразу – на линию, чтоб выручка шла, не на всех даже и надписи соответствующие сделали)(. Вот Витя, «Победу» узревши, к ней и устремился, дверцу заднюю открыл, втискивается, кричит: «Пан, бардзо-бардзо – и на Пшебышевского (улица на окраине, где наша часть располагалась»). А на сиденье переднем комбриг наш сидит, полковник Ефимов (послал он водителя в магазин за чем-то – ждёт. А его «Победа» тоже тёмновишнёвого цвета). Повернул голову полковник, спокойно этак говорит:
      - Садись, Закопайченко, садись – сейчас поедем. Сразу – в понтонный полк (а там – гауптвахта гарнизонная размещена).
    Витя – назад, хлопнул дверцей – и в толпу. Пробежал с сотню метров – а вот оно и такси стоит, свободное. Скоренько домой, сразу – на пункт радиоприёмный. От дверей ещё кричит нам: «Воды мне, воды побыстрей!». Налили мы воды из-под крана два ведра, на балкон вышли – и обливать его водой холодной принялись (а он разделся по пояс – на ходу рассказывая нам о злоключеньях своих). Обольём его водой, он вытрется – а мы ещё, и ещё. Графин целый воды заставили выпить, в туалет сопроводили, заставили пальцы в рот пихать – чтоб рвоту вызвать. И ещё, и ещё – пока уж ничего и не осталось «в нутрях». Сигарету с ментолом зажгли ему (у нас всегда они в запасе были – чтоб запах спиртного перебивать)(. Дальше – конфетку ментоловую в рот, уж и окончательно запах отбили.
    А тут и остальная смена идёт – и старшина с ними. Ему сказали – Закопайченко раньше ушёл, решил вот проверить старшина. Но тут – всё налицо: Закопайченко уже за ключом сидит, радиограмму отстукивает – с Москвой, с Министерством Обороны, связь держит (на это направление сажали только опытнейших радистов). Перебивать сеанс нельзя – старшина и не поговорил с Витей. Да и о чём говорить: всё ведь в порядке – на связи человек. Нас только обругал старшина, что на ужин опоздали – построил, увёл (наша смена закончилась).
    Полковник же Ефимов так по своим делам дальше и поехал, вернулся поздновато, сразу – в радиороту звонок: где ефрейтор Закопайченко (он тогда ефрейтором ещё был). Старшина отвечает: Закопайченко – на дежурстве. Как так – на дежурстве: он ведь пьян намертво. Ну-ка вызовите ротного командира – пусть разберётся. Пришёл ротный на пункт радиоприёмный, глянул – на месте ефрейтор (а тот как раз – нами предупреждённый – радиограмму принимал. Опыт сказывался – он даже и пьяный смог классно сработать). Позвонил ротный домой полковнику, докладывает:
      - Ефрейтор Закопайченко – на своём посту, на связи с Москвой сидит.
      - Ладно – пусть сидит. Завтра разберёмся.
    На другой день вместе с ротным отправились они по вызову к полковнику, спрашивает тот:
      - Закопайченко – был ты вчера в самоволке?
       - Никак нет, товарищ полковник – не был.
       - Да как так – не был. Как – не был?  Ты ведь лично мне приказывал – поехали, пан.
       - Никак нет – не приказывал, не был.
    Так вот упёрся Витя – на том и стоит. Полковник же взъярился, выгнал их обоих. А на другой вечер собрали весь личный состав в клубе солдатском (полковник частенько-таки практиковал подобное – когда собиралось несколько «грешников», претендующих на то, чтоб лично из рук, так сказать, полковничьих «награду» получить). И теперь вот: вызвал полковник на сцену Закопайченко, спрашивает:
       - Скажи вот – при всех – был ты позавчера в самоволке?
       - Никак нет, товарищ полковник. Я – на дежурстве, «на Москве», сидел.
       - Ну а до этого?
       - До этого отдыхал на радиоприёмном пункте – инструкции изучал.
       - Все изучил?
       - Так точно – все.
       - Нет, ну вы только гляньте, гляньте на него. –Это он к нам, к залу, адресуется. – Ведь он, мерзавец, позавчера чуть ноги мне не оттоптал – в машину ко мне лез, командовал – вези. Говори, мерзавец – был ты там?
       - Никак нет, товарищ полковник, я на де..
        - Молчать, мерзавец, не врать! Я что ж – дурак совсем, слепой на оба глаза?  Ведь я вот, вот так – вплотную к Закопайченке подошёл, чуть лбом в него не упёрся. – видел тебя. Сознавайся, не делай идиота из меня: был ты там?
       - Никак нет, товарищ полковник – не был. Запись в журнале имеется – на дежурстве я был.
      - А до этого?
      -А до этого.. – и дальше опять по кругу пошли вопросы-ответы. Окончательно взбеленился полковник, рявкнул гневно:
       - Смирно! Объявляю – двадцать суток простого ареста!
       - Слушаюсь – двадцать суток простого ареста.
      - Вольно. И сгинь с глаз моих долой – а то я за себя не ручаюсь.
    Витя – бегом со сцены. Отвезли его на гауптвахту, отсидел там пару суток – приехал старшина, забрал (на московскую связь абы кого не посадишь, там на связи асы-радисты сидят. Не успеваешь с приёмом, просишь повторить раз за разом – и получаешь в ответ обидную аббревиатуру: «ЛПС» (на радиожаргоне: «Лезь под стол, салага»). И попал Закопайченко навечно в летопись изустную бригадную. Ежели существует ещё в армии российской Шестая отдельная бригада связи – то, может, и до сих пор вспоминают его.
    И другой оригинал демобилизовывался тогда – ефрейтор Бережной. Этот тем прославился, что за все три года и старшины, и сержанты не могли отучить его от странной привычки: нос портянкой подтирать. Ведь спать когда укладываешься в армии – то всё одеянье-обувка размещаются на строго определённом месте (портянка каждая обматывается вокруг голенища сапожного, сапоги – в рядок рядом с табуреткой, где обмундирование). По подъёму вскакиваешь, ещё и не проснувшись толком – а уж брюки напялил, на кровати сидя – портянки наворачиваешь (естественно – сапоги следом). Так вот у Бережного ритуал этот нарушался: он штаны напяливал, не глядя протягивал руку – с правого сапога портянку сдёргивал. Звучно потом сморкался в неё, подтирал нос – после того уж портянка на место наматывалась. Нас действо это немало забавляло, старшину же Фадеева почему-то чуть ли не до бешенства доводило (никак он это видеть не мог – аж корёжило его всего). Как только ни пытался он отучить парня от нечистоплотной привычки – бесполезно, так до конца службы тот и использовал портянку взамен платка носового.
   И ещё – всячески берёг Бережной свои сапоги. Дефект у него врождённый был – ступни ног необычные, невероятных размеров. Сапог же такого размера и вообще не выпускалось – только по спец. заказу (вот для него такой заказ и оформлялся: в определённое время интендантство присылало пару сапог  особого размера). Вот из-за ступней своих нестандартных он и претерпевал мучения многие.
    Как-то собрался он в гости к бабёнкам из соседнего военного госпиталя (по адресу этому многие и многие из нас похаживали). Уж шибко удачно мы расположены были: высоченный бетонный забор нашей части, потом – проезд узенький, и – второй такой же забор, военный госпиталь ограждающий. В госпитале – множество холостых вольнонаёмных девиц: сестричек, санитарочек, связисточек-официанточек (как правило – поведения самого предосудительного). Соблазн – непреодолимый: через заборы эти скакали, как тени ночные, каждую ночь солдатики-сержантики. Офицеры, конечно же, осведомлены об этом были, как бы даже вид спорта придумали для себя от безделья: по ночам иногда засады устраивали в кустах возле забора – отлавливая очередных любителей ласк запретных  женских.
    Вот как-то и сам полковник Ефимов решил поразвлечься – засел в кустах вместе с дежурным по части. Но не учли немножко, далековато засели, так думали: подойдут солдатики, остановятся, подсаживать начнут друг друга, перелезать – тут вот и выскочим мы, изловим всех любителей подюбочного пространства. А в месте перелаза постоянного – полумрак, фонари там постоянно и жестоко расколачивались – их и менять перестали (вдалеке только, по углам, мощные 500-ваттные осветители стоят). Вот после отбоя сразу и появилась группа человек в пять – но забор они преодолевать стали иным приёмом: быстрый разбег наискосок к забору, подскок, зацеп за верх забора – и тело на ту сторону перелетает. Не успел полковник и рта раскрыть – а уж все перемахнули через забор, скрылись. Последний только подошвы свои громадные показал, тут уж полковник завопил обрадовано:
       - Бережной, Бережной – не убегай. Не убегай – я тебя по сапогам узнал!
    Куда ж деваться: обратный прыжок молодецкий, и – пред очи полковничьи:
       - Товарищ полковник, ефрейтор Бережной по вашему приказанию прибыл.
       - А отправлялся куда, ефрейтор?
       - В госпиталь, товарищ полковник – баб чтоб е..ть.
    Захохотал полковник, ответом откровенным довольный. Пока хохотал да ещё ефрейтора «воспитывал» - ребятки наши назад через забор перемахнули чуть подальше, в роту – и по постелям. Пришёл проверять полковник (кто ж с Бережным вместе был), старшину поднял, с ним вместе прошёл вдоль коек, лично проверил – а все на местах. Усмехнулся довольно: ишь – успели, мерзавцы. Глянь-ка на них: все, как убитые, спят, не шевельнётся ни один. С тем и ушёл.
    К чести полковника – Бережного он даже допрашивать не стал, чтоб выяснить фамилии попутчиков – офицеры-фронтовики доносчиков не уважали и к предательству товарищей не вынуждали (да Бережной бы и не сказал – кто с ним был. Для таких случаев объяснение стандартное имелось: мол, темно было – вот я и не рассмотрел). А в отношении Бережного полковник распорядился: ладно уж, не наказывайте его – коль не состоялась самоволка. А она состоялась-таки: только ушёл полковник да старшина в  свою комнатку удалился – вся группа и двинулась опять на штурм заборов. Зов инстинкта, так уж животный мир устроен: когда самец к самке стремится – только смерть его остановить может (но уж никак не угроза какой-то там гауптвахты). И уж дальше удачно они сходили – и к подъёму вернулись благополучно.
    Пережили случай этот, отсмеялись над Бережным – а у него опять с сапогами история приключилась. К;ак-то после возвращения с учений направили нас всех в гараж – и своё связистское оборудование, и механизмы чтоб в порядок после выезда привести. А мы решили всей группой в самоволку смотаться – пивка чтоб попить. В ближайший пригородный посёлок отправились, к пивку и водочки добавили – загуляли. Но не так, чтоб шибко – чтоб на ногах крепко ещё стоять. А Бережной увлёкся что-то, перехватил несколько. Потому перед возвращением спор у нас возник: по какому маршруту в часть возвращаться – чтоб покороче. Бережной доказывает – через сады пригородные, мы все – через пустырь (где обычно тактические занятия с нами проводились). Естественно – разругались: мы своим путём пошли,  Бережной – через сады.
    Мы благополучно в часть вернулись, высматриваем – а Бережного нет да нет. Мы уж и беспокоиться стали: не явится ежели к вечерней поверке – всё тогда, опять весь батальон на ушах будет стоять, допросы начнутся: с кем уходил, где расстались (по одному в самоволку не ходили ведь). Старшина нюхать начнёт подозрительных (меня – в числе первых): ну-ка – дыхни. От нас же от всех за версту несёт (особенность употребления пивного) – не скроешь, раскрыт будет «подвиг» наш. Но, к утешенью нашему, показался вскоре и Бережной: идёт со стороны гаража, ковыляет еле-еле – и прихрамывает будто. Подошёл к курилке – и хохот всеобщий поднялся: левая нога у Бережного – в сапоге, на правой же – портянка одна, кое-как какой-то проволочкой прикрученная.
    Спрашиваем: где сапог, кому оставил?  А он мычит только в ответ, пьян – намертво, он на ходу-то и ещё две бутылки крепкого («Дубельтове», крепость одиннадцать градусов) пива выпил – несли мы каждый по две бутылки для друзей. И что теперь делать с ним?  Он и на вечернюю поверку встал в строй в одном сапоге (и сам – еле можаху). Естественно, старшина тут же крик поднял, дежурного по части вызвал. Допрос начали: куда сапог девал. В ответ – мычанье только невразумительное: потерял, мол, где – не помню (отложили до утра дознанье).
    Утром – в канцелярию его ротную – допрос учинили с пристрастием (тут уж и офицеры все подключились). Ведь ЧП вырисовывалось нешуточное – с этим-то сапогом. Через несколько дней проверка ежегодная инспекторская, комиссия явится из Москвы: так что, такого вот воина, босоногого наполовину, представлять им?  И спрятать его – не удасться: спец. подготовку (а Бережной – радист по воинской специальности), физическую подготовку, строевую – по списку, лично каждого, проверяют. Так что ж: чудо это вот (в портянке на правой ноге) выставить пред очи инспекторские?  Да и через месяц с чем-то – демобилизация: так какой же комендант эшелона примет  такого солдатика неполноценного – в одном сапоге. Затеваться же с заказом новых сапог – дело безнадёжное: заказ надо в Москву посылать, в Мин. Обороны – а уж оттуда его на фабрику соответствующую переадресуют )то-есть – на месяцы это затянется). Старые его сапоги отыскать попытались (имелась у него пара запасных) – так он, к демобилизации скорой готовясь, выбросил уже их (на свалке теперь где-то).
    Конечно ж, все мы сочувствовали Бережному. Но, к сожалению, выяснилось: нет средь нас профессионала-сапожника, могущего квалифицированную помощь оказать. Нас когда-то, ребятишек, отец в семье нашей обучал с детства с самого валенки подшивать – так это не то, навыки иные. Но я-таки взялся, с общей помощью соорудили мы некое подобие сапога: разрезали вдоль старый сапог, как бы вставочки вшили в него, подошву в длину надставили (резинку от покрышки автомобильной пришпандорили-пришили). Страшноватое нечто получилось – но внутри-то части можно перемещаться (всё – не босая нога). Но это ж – временный выход, дальше же – тупик сплошной.
    Не хотелось, конечно, ротному сор из избы выносить – но пришлось, доложил он по команде о происшествии. Дело уж и серьёзным стало вырисовываться (запишет комиссия: у них тут солдаты босиком бегают, выводы могут воспоследовать – жесточайшие). Потому комбриг нашему комбату приказал: хоть на коленях вы лазайте всем батальоном, хоть на пузе ползайте – но сапог потерянный найдите к началу инспекторской проверки. Комбат, ясное дело, нашему ротному командиру задание переадресовал: исполнить немедленно.Наш же ротный – мужик умный, он выход соответственный тут же придумал (без ползанья на пузе). Собрал он нас, самовольщиков общепризнанных (человек с десяток в роте таковых набралось), объявил: найдёте сапог – каждому по одному прегрешенью будущему прощаю (а они у нас – в потенции-то – у всех ожидались). Где вы там будете искать, какие тайны ваши открываться будут – то меня не интересует, мне –  результат только важен.
    Ротного мы уважали крепко – решили расстараться. С утра во главе со старшиной отправились в тот посёлок пригородный (откуда всё и началось). Пришли мы на то место, где расстались тогда (садик небольшой возле пив. бара), скомандовали Бережному: вспоминай, мерзавец. Ты вот сюда, по тропке меж садовых участков, пошёл сразу – а дальше куда?  Пошли меж садов потихоньку – под каждый кустик, в каждую канавку заглядываем. Углами два забора сходятся, Бережной возопил обрадовано: «Вот, вот, я помню – я здесь пиво пил!». Да, действительно, трава в том углу примятая, валяется бутылка пустая пивная (но уж горячее, горячее стало – по верному пути идём). Ещё мимо десятка садиков отдельных прошли – обыскивая всё по пути. У всех садиков загородки аккуратненькие, один же – явно заброшенный: забор повален наполовину, и в углу там сортир – старый досчатый, заваленный почти. Только увидел Бережной – заволновался сразу: «Помню я, помню – заходил я сюда, в сортир (понадобилось пиво «отлить» - так почему для этого в полузаваленное сооружение лезть?:  Пьяная логика). Мы у забора столпились, старшина с Бережным – к заведенью устремились. И тут же крик торжествующий: «Вота он, вота! Тута он, тута!».
    И мы туда же – заглянули по очереди. Да – торчит верхушка голенища сапожного из дерьма. Доска гнилая провалилась под ногой у Бережного, провалилась нога, выдернул он её – а сапог там и остался. Обрадованные – разбежались мы во все стороны, нашли прочной проволоки кусок, загнули крючком на конце – и Бережной торжественно извлёк своё сокровище из дерьма. И в обратный путь мы пошествовали, через пустырь теперь: мы – строем (в армии толпой не ходят), старшина сбоку – командует, за нами Бережной – следом на проволоке сапог вонючий волочётся. Так в часть и явились – победителями.
    Бережной сразу ж на автомойку – принялся из шланга под напором водой своё сокровище обретённое поливать-отмывать. Обул потом – и не снимал до тех пор, пока не высох сапог (иначе «сядет», ссохнется – и не обуешь тогда). Поморщился сапожок, вид, конечно же, потерял после знакомства с дерьмом – но тут уж не до хорошего, хоть как-то – но ведь настоящий сапог на ноге. Обильно смазывал его Бережной сапожной мазью – и ничего, так и дослужил в нём. На том и эпопея сапожная закончилась. Демобилизовался вскоре парень – но в изустную историю нашей бригады прочно впечатался, память о нём – в анекдот уже превратилась.
    И ещё несколько сослуживцев наших демобилизовались тогда – и каждый интересен был по-своему (было – чем вспомнить любого).
    И вообще, надо сказать, в наше-то время народ поразнообразнее был, каждый – оригинален (даже речью, набором словарным, отличаясь друг от друга – со включением местных «говорков»). Не то, что сейчас – в век телевидения да компьютеризации. Все и всё сейчас – по образцам общим некиим, заговоришь с человечком любым – и знаешь заранее: сейчас он это вот и это скажет (и даже какими словами – тоже заранее представляешь). Стандартизация всеобщая во все области бытия проникла, все – по одним «формам» вылеплены. И уж с этим ничего не поделаешь: прогресс – явление объективное, не случайное. Такие времена наступили (вскоре, я думаю, из лексикона более половины слов исчезнет за ненадобностью, речь – скучно-правильной станет, по телеобразцам). Мы тут , похоже – «последние могикане».

    89. г. Вроцлав. 1957 г.  Появился у меня в батальоне враг – и очень опасный. Взамен бесцветного такого и спокойного майора прислали к нам в батальон нового зам. командира по полит. части, майора Пекленкова. Вот уж кто ну никак, никаким концом не подходил к должности такой. Тупой, угрюмый и неразговорчивый мужичина – вдруг замполит (т.е. человек, которого должность сама заставляет только языком работать). Настоящий замполит, по понятиям армейским, должен с любым (вплоть до рядового) общий язык найти, уметь каждого разговорить. А этот-то майор – из него и слова-то простого не вытянешь, молчит всё – бродит только по ротам, во все углы заглядывает (так и хочется спросить: кой ты хрен там потерял?).
    Вообще-то я так до конца и не понял за время службы – что ж это за должность такая хитрая в армии была – зам. командира любого подразделения по полит. части. Что это был официально назначенный соглядатай, обязанный за каждым шагом командира наблюдать и ежедневно о его действиях докладывать (пресловутые ежедневные «полит. донесения» в штаб вышестоящий) – это было понятно всем. За что и относились все командиры боевые (начиная с Маршала Жукова – и вниз) с нескрываемым презрением к ним, некоторые – подчёркивали даже презренье это. Например, начальник нашей сержантской школы, майор Корбан – уж как он унижал, как унижал бедного своего капитана-замполита. Поднимут нас по тревоге ночью (уж раз в неделю – обязательно), отправляемся в марш-бросок обычный десятикилометровый, построимся – и майор Корбан скомандует:
       - Капитан Бобков – возглавьте колонну!
    Капитанишка, очкарик худосочный, на ходу-то спотыкающийся – к майору трусцой, униженно что-то докладывает ему. Тот смилостивится – сам встанет во главе колонны (или – старшина Никитцов), задаст нужный темп (а это не так-то просто – навыки соответствующие нужны). И подобное – постоянно повторялось.
    Мне тут другое непонятно: что, их и собственное, в полит. управлении, начальство так же ненавидело, что ли?  Иначе – чем можно объяснить, что на должности эти будто специально подбирались люди, не только по природным своим данным неспособные к работе с людьми – но и профессионально совсем неподходящие: авиатора могли загнать замполитом в пехотную часть, пехотинца – в войска связи, связиста на корабль мор. флота. И случаев анекдотических по этому поводу – несть числа (любой солдат бывший припомнить может с десяток).
    Вот и майор этот Пекленков. В специфически связистских вопросах был он полным профаном, своим делом непосредственным  - полит. просвещением – заниматься мог только условно. Раза два в месяц должен он был в каждой роте провести двухчасовое полит. занятие – и что ж это за мука была и для него, и для нас. Своих мыслей и слов у него не имелось вообще, все два часа он бубнил-читал что-то то из газет, то из учебника полит. просвещения (монотонно, с запинками частыми на сложных словах, дремотно). Всех с первых же минут в сон клонить начинало непреодолимо, на задних-то столиках это удавалось – на передних же отличники-служаки наши так и хлопали глазами осовело все два часа, мучаясь неимоверно (но терпели – отличники ведь). Вот я у майора этого и нащупал быстренько слабину – полнейшую безграмотность идеологическую.
    Я же в то время (первый – и единственный раз в жизни) заинтересовался вдруг учением нашим официозным – марксизмом-ленинизмом. Как-то пришло мне в голову: вся ведь жизнь наша на учении этом основана – а я ж ничего толком не знаю из этой области (кроме биографий Ленина-Сталина – их тогда наизусть все заучивали). Перекопал  я полки в библиотеке тогда, отобрал десятка с два томов, приступил к планомерному изучению. Начал, естественно, с «Капитала» К. Маркса (все литературные герои с этого начинали). Добросовестно, зевая до ломоты в скулах, одолел десятка с два страниц – а дальше ну ни в какую. Не идёт чтение – и баста. Бросил. Перешёл к следующему «по рангу» - к Ленину. Попытался его труды штудировать – а опять не идёт, никак самодисциплины не хватает: всё наукоподобное какое-то, мне – чушью полнейшей кажущееся. Бросил и Ленина. Безнадёжно уже за Энгельса принялся, первой под руку попалось «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Неохотно было читать начал – но увлёкся постепенно, оторваться не мог – чуть ли не всю ночь просидел над книгой. Тут – понятно всё, обычным литературным языком изложено (без сложностей ненужных, для одного только предназначенных – чтоб подчеркнуть оригинальность мышления автора). Всё чётко, вывод каждый очевидно обоснован – с удовольствием читал я Энгельса, пополняя знания свои о мирозданье.
    С Энгельсом покончил – попал мне на глаза томик французского автора, Поля Лафарга – на марксистскую тоже тему. Читать начал, понял – это вот для моего как раз уровня (тот же марксизм – но «разжеванный» до степени восприятия рядовым читателем). И я считаю – талантливейшим самым пропагандистом марксизма можно считать Поля Лафарга. И симпатичен он не только как пропагандист – а просто как человек. Достаточно ознакомиться с обстоятельствами кончины его: будучи в престарелом уже возрасте и находясь фактически на содержании социалистических партий (и вместе с женой, старшей дочерью К. Маркса – Дженни), решил он не быть балластом бесполезным для партии. Уселись они с женой – двое старых-старых людей – в кресла напротив друг друга, одновременно проглотили дозы цианистого калия (яд – мгновенного действия, скончались – одновременно). Книжки ж остались талантливые – пользовались ими следующие поколения (я – в том числе).
    Майор же Пекленков об марксистском учении понятия имел самые туманные (знаком был с теми только обрывками, что в официозной пропаганде применялись) – вот и принялся я постоянно «доставать» его вопросами на темы глубоко-политические. Как я представляю теперь – я для него как бы кошмаром стал, во снах, небось, являлся. Как полит. занятия – так куча вопросов с моей стороны (ответы ж на них – самые невразумительные. То-есть сразу видно – кто тут дурак).
    На очередном занятии спросил я товарища майора: вот, в государстве у нас журналы сатирические издаются («Крокодил» всесоюзный, «Шмель» казахстанский, «Ара» армянский) – так как, допустимо это в государстве социалистическом?  Он, не задумываясь, ответил: да, допустимо – раз Партия и Правительство разрешает их. Но ведь, товарищ майор, - я это говорю – согласно марксистских закономерностей – сатира и юмор наибольшего расцвета достигают тогда, когда строй общественный в критическую фазу своего развития вступает, загнивать начинает – вот и высмеивает сам себя, недостатки выпячивает. Так вот вопрос у меня: как же совместить положения эти марксистские с нашим социалистическим строем? 
    Майор аж взвился: ты – кричит – социализм не трогай, не приплетай к нему антисоветские всяческие высказывания. Скажи вот: где ты черпаешь прпопаганду вражью, где вычитываешь? Я – скромненько этак:
        - У Поля Лафарга.
      - Что ещё за «фарг», где ты взял его?  Вражина, небось, недоразоблачённая, троцкист недобитый?
       - Никак нет, товарищ майор – он марксист.
       - Такой враг не может марксистом быть, не может!
       - А вот – может. Книжки его и в библиотеке у нас есть. И он не просто марксист, он родственник – зять – самого Карла Маркса, женат он был на старшей дочери Карла – Дженни.
       - Что ты несёшь, какая ещё «Дженни». Какой»зять» - что ты путаешь, вражина. Карл Маркс – вождь мирового пролетариата, какие тут «зятья» могут быть.
        - У Маркса две даже дочери было. Дженни – старшая, она в старости самоубийством жизнь покончила.
      - Да ты..  Да ты..  Ты где, из каких голосов вражьих, черпаешь гадости такие, пропаганду антисоветскую распускаешь. Я вот тебя..
    Дальше – угрозы посыпались (а я ещё и ещё вопросики «хитрые» подкидывал). Майор злобой наливается, багровеет даже на лицо – а я всё продолжаю. В конце-концов в бешенство впал майор, рявкнул:
       - Смирно! Объявляю – десять суток простого ареста        - Слушаюсь – десять суток простого ареста.
    Замолчали оба потом, и в классе – тишина мертвейшая (небывалое свершилось, полит. работник наказанье объявил – что никак уж не практиковалось в Советской армии. Да и где объявил – на полит. занятиях прямо). Майора, вижу, аж заколотило, он даже шаг ко мне сделал (я напрягся – вот сейчас он мне в скулу врежет, я так и покачусь – мужичок-то он крепкий, кряжистый). Но сдержался майор, повернулся – ушёл (позабывши даже распустить нас).
    Сейчас вот думаю: не надо было ему так просто уходить. Надо было меня увести в канцелярию, с глаз долой - да и наподдать мне как следует. Ну, чего я, чего прискребался к человеку. Дослуживал мужик до пенсии – и пусть бы дотягивал спокойно свой срок. Тем более – заслужил он отдых-то – всю ведь войну на фронте отломал. Так нет, таки так и тянуло меня повыпендриваться, исключительность свою перед всеми продемонстрировать, превосходство мнимое умственное. Вот и надо было проучить зазнайку – и сразу, на месте.
    Я, конечно (согласно Устава) доложил ротному командиру о полученном наказании – тот аж головой в удивленье закрутил (вот, мол, мерзавец – и майора достал-таки). Но на губу меня не отправлял – ждал подтвержденье от майора. Подтвержденья не последовало – но злобу майор затаил, месть «на потом» отложил (до случая благоприятного). И таковой скоро представился.
    Нагрянул с проверкой в нашу бригаду начальник связи Северной группы войск, генерал Седых. Подняли нас по тревоге – и трое суток гоняли по лесам окрестным. Только развернём где-то узел связи, установим связи по всем направлениям, успокоимся в ожиданьи отдыха, палатки натягивать начнём – а тут команда следует: «Отбой!» (сворачиваться надо, дальше перемещаться). И так вот трое суток – без сна почти (так только – урывками на ходу подрёмывали). В часть вернулись потом под вечер с одним желанием – упасть да спать (некоторые даже и на ужин не пошли). А кому-то надо и в наряд по роте заступать на следующие сутки. Вот старшина и выбрал тройку нас – «грешников» постоянных, назначил.
    Заступили на дежурство без комплексов особых-то: не привыкать к невзгодам – переживём и это (пусть и возле тумбочки с телефоном стоя – а всё подремать ночью можно). С вечера уборку в обычном объёме закончили (заполночь уже), двое хлопчиков упали да уснули – а я у тумбочки остался стоять (на два часа). И тут сержант, дежурный по роте, попросил об услуге меня. Говорит: спать хочу – глаза на ходу закрываются. А вот улечься не могу – должен вскоре подойти майор Пекленков, ему я должен выдать карабин и патроны к нему (на охоту он собрался – с группой офицеров). Так вот я тебе оставлю ключи от оружейной комнаты – ты и выдай ему оружие (не забудь только в журнал записать – и чтоб он расписался). С тем и вручил он мне ключи – сам на отдых отправился.
    Оказалось, что на последнем месте, где мы узел связи разворачивали, офицеры с местным лесничим познакомились, договорились с ним – чтоб вернуться в этот лес для охоты на косуль. Лесник им и посоветовал: приезжайте сразу же, разогнали вы дичь шумом-гамом своим – после вашего отъезда возвращенье начнётся к прежним местам обитания. Вот офицеры и отпросились у командования, решили – ночью и выехать, карабины для охоты – в ротах взять (сами-то офицеры пистолетами только вооружены). Майор же Пекленков – с ротным нашим договорился, у нас чтоб карабин взять.
    Остался я один у тумбочки – мученья форменные начались: в сон клонит – непреодолимо, несколько раз чуть и не упал на ходу прямо (шагал из угла в угол). Можно бы, конечно, и табуретку возле тумбочки примостить, сидя хотя бы подремать – так нельзя, майор вот-вот явится (а по Уставу дневальный стоять только должен у тумбочки). Я уж и раз, и два в умывальник сходил, водой холодной умылся – а всё одно глаза непроизвольно закрываются (чересчур уж уставший). Промаялся так-то с часик, думаю: открою-ка я оружейную комнату, заполню графу в журнале выдачи оружия – чтоб сразу расписался майор, исчез бы с карабином.
    Отомкнул оружейную (дверь – рядом с тумбочкой), заполнил строчку в журнале, вписал номер карабина туда. Рядом со столом – стоечка, поместил туда карабин. На стол выложил обойму с десятком патронов – всё готово для майора. И как сидел на табурете перед журналом – так и заснул мгновенно, голову на журнал уронивши. Но недолго, минут, может, с десяток и проспал-то – и будто какое-то шевеление и сквозь сон почувствовал. Прокинулся, сразу узрел – карабина нет уже в стоечке (и патроны исчезли). Всё понятно: пришёл Пекленков, забрал потихоньку оружие – и унёс.
    Поднялся я, только в коридор вышел, замкнул оружейную – а тут и дежурный по части офицер: бегом-бегом по лестнице поднимается – чтоб сонного меня застать. Разбудил тут же сержанта, дежурного по роте, спрашивает: всё ли оружие на месте у вас?  Я вместо сержанта отвечаю: одного карабина у нас не хватает, его забрал майор Пекленков – но в журнале не расписался (тем воспользовавшись, что придремал я за столом). Ну, кто забрал и как забрал, - дежурный по части говорит – то не мы, то следователь выяснять будет. А мы только факт задокументируем: исчез из оружейной комнаты боевой секретный карабин марки СКС с обоймой патронов к нему (тоже – секретных).
    И завертелось колесо возмездия. Срочно ротного вызвали – допросы начались (не только меня «под протокол» допрашивали – но и сержанта: не имел он права передавать мне ключи от оружейной комнаты. То-есть – подвёл я его крупно, о чём сильней всего и сожалел). Утром вернулись офицеры с охоты, майор вернул карабин в роту (довольный – сверх меры: как же, врага-рядового на преступленье подловил, расправа последует – жесточайшая). Суета тут поднялась обычная «в верхах» - но меня пока что не трогали (даже на «губу» почему-то не отправили).
    Я, конечно же, запаниковал было: уж тут – верный дис. бат мне. Тут уж не отвертеться, что уснул на ходу – тут ещё можно оправдаться, но вот что комнату при этом оружейную открыл (приходи, диверсант, забирай оружие – и им же уничтожай всю роту) – тут нет оправданья, виноват – я один, полностью. Но поспал, прояснились мозги – и просвет впереди кое-какой обозначился. Недаром же я с первых месяцев службы все четыре Устава внимательно проштудировал – пригодилось сейчас. По Уставу перед заступлением в суточный наряд мне должна быть предоставлена возможность полноценного отдыха – а я ж трое суток перед этим по учениям мотался (какой уж тут отдых). Решил – вот на это теперь и напирать буду (то же и сержанту посоветовал: а он по Уставу и имел право отдохнуть в ночное время – но только не раздеваясь). На том и успокоились, ждём-пождём – а не вызывают нас никуда, будто – забыли про нас.
    Судьбу же нашу, как оказалось, «в верхах» решали в этот же день. Приятель мой, Лёша Чигринский (у него и писари все в знакомцах, и с офицерами некоторыми он накоротке был), разведку вёл в течение дня, вечером – мне о результатах доложил. Оказалось: майор Пекленков сразу стал документы готовить для передачи  дела в трибунал. Но комбат вначале не соглашался – мол, налицо тут нарушение Устава (не отдыхал наряд перед заступлением на смену), вернут документы из трибунала, нам же ещё и замечание сделают: мол, Уставы изучать нужно, товарищи офицеры. Но Пекленков горячо его убеждать принялся, пообещал: я такую характеристику приготовлю на этого рядового – точно его упекут в дис. бат годика на два. Уговорил, согласился и комбат – и его рапорт передали в штаб бригады (вышестоящий).
    А вот там – зацепка вышла. Комбриг срочно их обоих к себе вызвал – а всё ведь на виду, писари батальонные Лёшке об этом сообщили, тот в штаб бригады позвонил приятелю (писарю секретной части). Тот какой-то документ для виду прихватил – и в приёмную к полковнику, через дверь неприкрытую всё услышал – как распекал полковник наших батальонных чинов. Вопрошал гневно: и что вы там затеваете, какой-такой «трибунал»?  Вы о себе, о себе подумайте – чтоб на свои головы беды не накликать. Рядовой, которого вы так стремитесь в дис. бат затолкать – не тупица там какой-то (я уж наслышан о нём). И он, пред трибуналом оправдываясь, первым делом заявит: карабин боевой я должен был вручить майору Пекленкову не для выполнения задания боевого, нет – а для забавы, для выезда на охоту. И как вы думаете, что тогда воспоследует?  А вот что: председатель трибунала «вверх», по команде, отправит сообщение о вопиющем таком нарушении дисциплины воинской (где ж это видано: с боевым секретным карабином где-то по лесам таскаться для удовольствия собственного). И обоих вас – в запас тут же отчислят (как раз сокращения тогда в армии массовые проходили, чуть какая зацепка – и офицеров в запас отправляли). Так что – не рядовой этот пред вами трепетать должен, и не сержант – а вы, вы оба «на крючке» у них теперь. Потому – замолкните, рапорт свой назад заберите, вид сделайте – ничего и не произошло. Не то..
    Выложил мне Лёша сообщение столь утешительное – но я вначале и не поверил даже (что так-то просто всё сойдёт). Но на всякий случай подсказкой такой решил воспользоваться при необходимости (самому-то мне и в голову не приходило – чтоб на майора донести, не такое я воспитание получил). Но коль сам полковник подсказывает – тут уж грех не попользоваться.
    Первым делом я новостью с сержантом поделился (а он в полной прострации пребывал, ожидая естественного разжалования в рядовые. А для него ж это – смерти подобно: он из «отличников»-служак был). Не называя источника информации – успокоил его (никто с твоих погон лычки не сорвёт, не «хворай» так-то). Ожидать стали – что ж дальше-то будет?  А – ничего, все вид делают – никаких тут происшествий. А дальше всё и забылось постепенно – но майор всё-таки с опаской на меня поглядывал (не затаил ли я замыслов коварных). И у нас отношения с ним установились ровно-враждебные: он меня не зацеплял никогда, я – к нему прискрёбываться перестал.
    Так вот – в очередной раз – и проскочил мимо меня дисциплинарный батальон (кто-то там, «наверху», посодействовал – не иначе).

    90. г. Вроцлав. 1957 г.  Меж всех событий армейских и ещё у меня один конфликт случился – на сей раз с солидной «фирмой», с контрразведкой военной (в обиходе – СМЕРШ именовавшейся). Как-то неожиданно всё произошло. У нас в казарме, на первом этаже, заинтересовала меня дверь одна. На этом этаже, в коридоре тупиковом, у нас классы учебные располагались (то-есть помещения, посещаемые только в дневное время – по вечерам там занятия не проводились). И как-то меня старшина послал (как самозваного электрика)  в этот коридор – лампочки в светильниках поменять. И я внимание обратил: заходишь в коридор – одна арматура осветительная раскурочена (полностью вырванная), вторая по ходу – тоже. Поменял я лампочки, доложил старшине: неисправны два светильника на входе в коридор, ежели добудет запасные старшина – могу и поменять. Но старшина что-то без энтузиазма моё предложение принял, пробурчал что-то в духе – и так, мол, сойдёт.
    Потом опять как-то послал он меня лампочки менять, обратил я внимание: что за дверь такая имеется на входе в коридор (там как раз, где освещения нет). Входишь, налево – наш коридор длинный, направо – тупичок, дверь там незаметная какая-то (уж больше года мелькал я мимо неё, но не задумывался – куда ж она ведёт). Думалось – заколочена она просто-напросто: никто туда и никогда не входил. А я, вишь, заинтересовался. Надо сказать, нам от немецкой армии, некогда в казармах этих располагавшейся, достались замки дверные – простейшей самой конструкции, они и отмычкой легко открывались (каждый и имел в кармане таковую). Потому с минуту мне всего и понадобилось – открыл я дверь.
    Вошёл – и замер, ничего не пойму. Комнатка небольшая, на окне – шторы плотные (даже днём темновато тут). В комнате же столик небольшой, два стула – и ничегошеньки больше, пустота. В ящиках стола прошарил – и там ничего, ни одной бумажонки. На столе только лежит стекло толстое (автомобильное боковое), под ним – календарь с отметками какими-то, ещё пара бумажек с цифрами непонятного назначения. А стёкла ж тогда автомобильные громаднейшим были дефицитом – мода тогда пошла: иметь на столе служебном стекло толстое. На нём и писать удобно, и любую справочную бумажку можно под него подложить (календарь вот, список телефонов). Даже тогда ранг лица служебного определялся величиной стекла на столе. У нашего, например, ротного на столе в канцелярии половинка только (осколок от разбитого) стекла лежала, у комбата – у того уж цельное имелось. А у меня на радиокроссе и вообще на столе жалкий лежал ошмёток – едва календарик под ним помещался. А тут, вишь, цельное боковое стекло от автомобиля ГАЗ-51 (такие только старшим офицерам достаются).
    Ясное дело – ухватил я тут же стекло это, дверь замкнул – и на радиоприёмный пункт. В своей комнатке-радиокроссе уложил на стол стекло (под завистливыми взглядами радистов дежурных), схеммки кое-какие поместил под него, прочие бумажки постоянного пользования. И даже, за стол усевшись, почувствовал себя фигурой значительной – при таком-то стекле.
    Через пару дней посетил наш радиоприёмный пункт ст. лейтенант – «смершевец». Надо сказать, мы были под постоянным контролем СМЕРШа, всех нас уж и в лицо знали офицеры ихние (уж такой у нас ответственный участок). А этот лейтенант – радист, он почти каждый день появлялся у нас. Иногда и за ключ садился – пытался связь установить с американской военной базой, расположенной в Зап. Германии (и они тоже частенько на наши частоты заходили – связь с нами пробовали установить. Эфир ведь перегородками не разделишь – потому вот и забавлялись так-то). Вот и сейчас пришёл он, порасспрашивал нас (как она, служба-то, идёт), ко мне на радиокросс заглянул. И сразу, за столик мой усевшись, приметил (контрразведчик ведь) – что-то не так тут. А, вот что – стекло у тебя дефицитное на столе появилось. Где взял?  Да вот – говорю – нашёл, да едва ушёл, хотел отдать – так не успели догнать. Посмеялся с нами ст. лейтенант, ушёл. Но на другой день вызывает меня ротный в канцелярию (сам – мрачнее тучи). Этого – говорит – мне только и не хватало: чтоб солдаты мои уж и СМЕРШ грабить начали. Ты зачем стекло у них со стола стащил?  Позвонили сейчас, приказали – чтоб немедленно ты на место его положил. Я было завозмущался: а чем они докажут, что стекло то – ихнее?  Я, может, где-то в гараже в углу нашёл его, может – оно от немцев ещё осталось. Не отдам его – вот и весь сказ. Но ротный оборвал меня: ты не с кем-нибудь – со СМЕРШем связался, они вмиг тебя туда упекут – где стекло уж и не понадобится тебе. Потому – марш (и – бегом-бегом, скачками) на радиоузел, стекло – на место принеси. Уж тут куда деваться, чуть ли не со слезами – вернул его, на место положил.
    Вечером Лёшке рассказываю эту историю, он аж развеселился: так это, выходит, ты стекло уволок. А ты – говорю – откуда знаешь об этом?  Да знаю я, знаю. А ты – говорит – хоть догадываешься – для чего предназначен кабинетик тот?  Нет – не знаю. И растолковал мне Лёшка: в каждой роте имеется один-два осведомителя СМЕРШ (в просторечии: «сек.сот», «тихушник»), наблюдающие за настроениями личного состава. Вот для встречи с ними и оборудован этот кабинетик: в определённое время (вечернее – когда коридор этот не посещается никем) приходит туда офицер СМЕРШ – и к нему незаметно и поочерёдно «ныряют» те секретные агенты. А чтоб, даже и увидевши, не узнал их никто – для того и раскурочена в этой части коридора арматура осветительная, так раскурочена – что и восстановлению не подлежит. Так что ты и не пытайся даже её восстановить – я тут же и обратно её повыдираю. И стёкла не воруй больше: я уж, так и быть, своё тебе отдам, со стола библиотечного.
    На том мы и сошлись – и уж дальше не пытался я больше СМЕРШ грабить.

    91. Польша. 1957 г.  Перед демобилизацией нас, «старичков» не слишком дисциплинированных, разогнали по радиополигонам – для охраны их (главное же – чтоб не влияли мы примерами отрицательными на пополнение молодое, опытом специфическим не делились с ними). И вот мы вдвоём с Толей Глуховым – на «Дальнем» полигоне. Красота: никакого тебе режима, когда захотел – тогда и встал ото сна, когда пожелал – тогда и обед себе сготовил. В деревню соседнюю сходить – иди, никто не держит. Но, конечно, по очереди – один должен у телефона всегда находиться. Ежели позвонят с проверкой, потребуют и второго к телефону – тут уж он выкручивается: мол, в лес он пошёл, чтоб грибов-ягод пособирать (уж тут, появившись, сразу докладываешься дежурному по части по телефону: вот он я, на месте – явился из лесу).
    Конечно же, всеми силами стремились мы сохранить «статус кво», подольше на полигоне задержаться – хоть бы и до самой демобилизации. Потому – не наглели, осторожно себя вели. Со связистами из телефонно-телеграфной роты договоренность у нас была: ежели сообщили им писари о том, что к нам с проверкой кто-то из офицеров собирается (а писари всегда и всё знают – что в части происходит) – сразу звонили нам, предупреждали. Так что успешно мы пока что удерживались на «Дальнем» этом полигоне.
    А у меня и ещё причина была – чтоб изо всех сил на этом полигоне удерживаться. Появилась у меня пани – девица во всех отношениях приятнейшая (Кристя – по имени). Жила и работала она во Вроцлаве в магазине «Деликатесы» (там мы с ней и познакомились) – но в субботу к вечеру приезжала всегда к родственникам в соседнюю деревушку. Деревушка – километрах в трёх всего от нашего полигона, вот она сразу – и ко мне сюда (должен-то я был, как кавалер, на свидание являться. Но – служба, Кристя это понимала, не обижалась). Вот где-то до полуночи – у меня она, потом – провожаю я её до невдалеке проходящей автотрассы, попутный какой-нибудь транспорт подхватывает её (до утра у меня нельзя ей оставаться – родственники осудят). Утром опять ко мне она – весь день вместе (и по лесу осеннему погулять можно, и отдохнуть потом с удобством – в одной из будок постель у меня приготовлена была, для общенья тесного – все удобства). Вечером провожаю опять до автотрассы – и в понедельник она утренним автобусом на работу в город уезжает.
    Так-то хорошо наладилось у нас – теплей и жить стало. И главное самое – отношения строились у нас на откровенности, без обмана. И я ей любви вечной не обещал, и она – мне. Так понимали: свела нас судьба случайно – так и будем милостями её пользоваться полной мерой. Для меня ж это очень важным было – что выкручиваться-обманывать не приходилось. Жизнь предыдущая так и не приучила меня к фальши, только когда честно всё было и откровенно – тогда испытывал я наслаждения от общения любовного. Так вот с Кристей у нас и наладилось.
    Вначале-то, из-за незнанья языков, всё как-то без слов обходились (руки-губы-тела тут взаимодействовали). Постепенно ж – и очень быстро – и запас слов необходимых появился, незаметно – но я всё почти по-польски стал понимать. Отвечал же – по-русски, вскоре и Кристя стала меня понимать, что-то такое пытаясь лепетать по-нашему. Получалось будто – но кроме моего имени: вместо «Коля» у неё всегда выговаривалось – «Колья». Оба довольнёхоньки мы были, об одном боженьку молили (каждый – по своему) – чтоб продлил он дни счастливые. А он, боженька-то, смилостивился над нами – не трогал пока что.
    Так и в очередную субботу было – по программе отработанной всё прошло. В воскресенье, уж к полуночи ближе, пошёл я провожать Кристю к автотрассе (там если и машина попутная не подхватит – не беда: трасса освещена, за пол.часика и так домой добежит). От наш их будок до автотрассы метров этак с 800 – ежели напрямую, по тропинке. Вот по ней-то, средь мелколесья густейшего, мы потихоньку и пробирались. Темнота – полнейшая (луны не было в ту ночь), по пути – рытвины всяческие, канавки, я фонариком-«жучком» подсвечивал иногда – а Кристя за мной уж держалась. Я так-то заботливо ветки отводил, путь преграждающие – перемещались потихоньку (с остановками частыми – надо ж и поцеловаться).
    Вышли к автотрассе, остановились у столба телеграфного (вдоль автотрассы линия связи проходила). Момент расставанья настал – а мы и оторваться-то не можем друг от друга (как же – на неделю ведь на целую расстаёмся). Поцелуи прощальные всё горячей да горячей становились – и воспылали мы вдруг страстью непреодолимой. Да, собственно, мы особо-то и не сопротивлялись порывам (всё ведь исполнимо – от нас от самих только зависит). А что постельки нет – то не преграда, народ мы изобретательный – устроимся как-то. Затеялось действо у нас предосудительное, и в самый разгар – помеха. Рядом по трассе-то проходили редкие автомобили – но они ведь прямо перед собой освещали дорогу (вдобавок к фонарям редким), на нас лучи не попадали. Но вдруг – резко влево свернула машина, и – при повороте-то – прямо по нас лучом скользнула. Ясно – увидели нас те, кто в машине сидел – но не остановились (застеснялись – что ли?). А я ж сразу узнал машину: ГАЗ-67, на таких у нас комбаты ездили. Понятно – с проверкой к нам кто-то прибыл, вот сразу и засёк меня (да ещё и в двусмысленном таком положении). Но испугаться я сразу-то и не успел – Кристя подтолкнула меня: «Бегом, бегом!». Я и побежал, на чудо надеясь: вдруг поперёд них успею, на полигоне (с карабином ещё в руках) окажусь. И уж тогда ко мне не прикопаться: мало ли кого вы там, на ходу, видели возле столба. Может – тут и ещё с десяток каких-то солдатиков по лесам с девицами бродят – я-то тут при чём (я ведь – вот он, на месте, на посту).
    Надежда у меня на том основывалась, что мне-то напрямую метров с 800 надо пробежать – а автомобилю километра с три проехать надо (и – потихоньку, на первой-второй передачке: пересечь им надо вспаханный массив, заполненный сосёнками-саженцами – хозяйство лесничего Гаевского). Вдруг – да успею я (и бежал-летел я – изо всех сил). Ни до, ни после во всю жизнь бегать мне так не приходилось. Темнота ведь полнейшая, ветки по лицу хлещут, ямы-рытвины под ногами. Упал-перекатился-вскочил – и дальше, дальше. Ежели б засечь с секундомером – явно я рекорд поставил тогда. Уж сколько раз я перекувырнулся – и вспомнить потом не мог (но локти-колени в кровь посдирал – долго потом заживали). А вот как глаза себе ветками не выхлестал – то удивления достойно. Да и царапин явных не оказалось на лице.
    На полигоне – в будку нашу жилую сразу. Хорошо, напарник мой Толя спать не улёгся ещё (перед сном возжелал вдруг чайку – раскочегарил печурку, чайник кипятил). Я с порога ему:
       - Быстро – гостей встречай, проверка пожаловала. Да задержи их хоть на сколько-то – чтоб я в порядок себя привёл.
    Толя ухватил карабин – и на край лесочка. Подкатила машина, вышли двое из неё – и окрик строгий из-за сосны последовал (строго – по Уставу):
      - Стой – кто идёт?
      - Начальник штаба батальона, майор (и фамилию назвал – я уж её и не помню) – с водителем.
        - Майор – ко мне. Водитель – на месте.
    Подошёл майор, доложился Толя: всё в порядке, происшествий – никаких. Подошёл и водитель – и Толя разговор тут же затеял, многословно разъяснять принялся: надо, мол, было проехать по трассе ещё пару километров, свернуть потом – и с другой стороны к нам подъехать – по хорошей дороге, ровной. При этом Толя старался погромче говорить – чтоб и мне слышно было (мол, задерживаю – сколь могу). Я же, гимнастёрку скинувши, под умывальник сразу (с меня ведь пот – в три ручья катит, рожа возбуждённая: сразу видно – прибежал только что). Водой холодной окатился по пояс, вытерся наспех, накинул гимнастёрку, карабин на плечо – и тоже к приехавшим двинулся (гимнастёрку пред ними застёгивая: мол, спал человек – только что вскочил). Поприветствовал майора – пошли неспешно к нашей будочке. Толя с майором зашли, я ж водителя придержал снаружи, спрашиваю шепотком: почему он возле меня там, возле автотрассы, не остановился. А тот говорит: майор сидел да дремал – а у меня на дорогу всё внимание (после асфальта – и ямы-канавы сразу на повороте). Что-то такое будто б и мелькнуло сбоку – так я и внимания не обратил.
    Ну, подарок просто-таки – и я смело уж в домик вошёл, на свет (ежели и обнаружатся царапины на лице – скажу: сейчас вот нечаянно об ветку оцарапался). Но майор меня особо-то и не рассматривал, очень доволен он был – что оба мы на месте, в порядке оказались. Говорит: офицеры все в батальоне убеждены, что вы тут пьянствуете беспросыпно да гуляете во-всю, а вы – вот они, на посту – как штык – оба (вишь, сразу машину засекли, бдительность проявили). Мы, конечно же, в два голоса: да что вы, что вы, товарищ майор, мы – народ сознательный. Мы ведь понимаем, что находимся средь населения, часть которого – враждебна нам. Потому от полигона далеко и не отлучаемся (так только: за грибами сходим в лес иногда, за ягодами-орешками (а в лесах окрестных, и действительно, много орешника произрастало). А так – тут мы всегда, службу несём. Похвалил нас майор, чайку с нами попил – назад поехали.
    Они сразу к нам, на Дальний полигон, проскочили – а на обратном уже пути проверят и Средний, и Ближний полигоны. Потому только отъехала машина – а я к телефону сразу, завращал рукоятку индуктора (три звонка у них там условных раздадутся: проверка, готовьтесь). Естественно, и у них всё в порядке оказалось – и дальше уж, до самой демобилизации, и не проверяли нас больше. Благополучно дослужили мы – а я в очередной раз возблагодарил (провидение ли, ангела ли хранителя – кто-то же усыпил майора во-время) – опять беда миновала меня, напрасными страхи оказались. Спасибо им – силам «вышним».

    92. г. Вроцлав. 1957 г.  В ожиданье проверки инспекторской командование наше решило побаловать нас – пригласили из Союза артистов (по тогдашней терминологии – «агит. бригаду»). Главной в бригаде той была, конечно же, певица Лидия Русланова. О ней я ещё от старшего брата Алексея слышал – во время войны выступала она с концертами перед фронтовиками (как Алексей вспоминал – с передовой полосой рядом, в лесочке, куда и снаряды вражьи долетали). И тогда, и после войны песни её – и стар, и млад, все распевали. А потом исчезла она на многие годы, шептались люди: посадили её, частушки будто бы «не те» спела она (а точно-то и не знал никто – за что ж её «замели»). И вот, вишь, вынырнула она из безвестности, даже за границу выезд разрешили ей – к нам вот, в Польшу, прибыла.
    Приехали они днём, вышла вся группа из автобуса, и майор из хоз. части тут же повёл их в столовую офицерскую, далее – в общежитие офицерское (где комнатки им для отдыха приготовлены были). А часа через два сидим мы с Лёшей Чигринским в курилке – мимо тот майор из хоз. части проходит. Поприветствовали мы его, глядь – а у него под глазом синячище громадный, и ссадина рядом (обширная такая). Лёша (он допускал иногда и панибратство с офицерами) посочувствовал:
       - Товарищ майор – от жены, наверное, пострадали?
    Звучало это необидно, жена майора этого – сама доброта общепризнанная, обходительная такая толстушка. Потому майор не обиделся, шутку принял, оправдался: мол, вот как неудачно я щепы для самовара наготовил (а это – страсть майора к самовару старинному – общеизвестна была). Майор дальше пошёл, я ж с ехидцей обычной предположил: врёт поди-ка, небось – Русланова подпила за обедом, наставила ему фингалов (по привычке зековской).
    Посмеялся Лёшка предположенью моему – а потом и говорит: «А что – давай такую вот «парашу» пустим. Все ведь поверят: слухи порхают – «сидела» вещь Русланова много лет. Давай?». А что ж – давай, почему б не сделать пакость кому-то – коль возможность такая предоставляется. Ещё чуть посидели, ещё народцу в курилке добавилось. Лёшка обратился к самому болтливому:
       - Ты не слыхал, что Русланова-то учудила (вполголоса, доверительно спрошено).
        - Не слыхал. А что, что?
        - По секрету, только – чтоб никому: подпила она за обедом не в меру, скандал закатила. Посуду там всю переколотила, майор из хоз. части сунулся успокаивать – и ему перепало: по роже она его нахлестала. Синячище у него под глазом – чуть ли не в кулак величиной, и ещё раны.
      -  Да видел я, видел. А чего ж она так-то?
        - А чего ты хочешь – арестантка ведь бывшая, зечка.
       - Да-а – дела.   
    Ещё подходят покурить солдатики – приобщаются к секрету. А я – на радиоузел сразу к себе отправился. Через часик где-то Павлов прибегает туда, помощник мой. И ко мне – возбуждённо:
       - Не слыхал, Колька – что Русланова натворила?
        - Нет. А что такое?
       - Поддала она сверх меры за обедом, драку затеяла в офицерской столовой. Майор из хоз. части подвернулся ей под руку – излупила она его страшно. В госпиталь на носилках его унесли, говорят – двадцать швов наложили на лицо.
       - А чего ж она так?
      - А что ты хочешь – арестантка ведь, зечка. Видать – всему там научилась.
    Всё, круг замкнулся, только ожиданье теперь: во что ж выльется некрасивая эта затея наша. Вечером, после ужина, солдатский клуб – полон, кроме дневальных да часовых на постах – все тут. Да пораньше, пораньше чтоб прибежать каждый стремился – чтоб место занять поближе к сцене. Это ведь сейчас динамики мощнейшие гремят – аж стены трясутся, тогда ж – никаких тебе микрофонов: вышла певица на сцену, поёт – насколь голоса хватит (на сколько рядов). В последних рядах, естественно, похуже слышно – вот и стремились все поближе пристроиться (первые ряды, конечно, для офицеров с семьями, дальше – солдатская масса). От сцены и до первого ряда – метров 4-5, на концертах – заполнено и это всё пространство всплошь (прямо на полу, за то – вот они, артисты, перед тобой прямо, слышно – отличнейше).
    Мы с Лёшкой припоздали чуть – оказались на средних где-то рядах. Я было предложил: может – под сцену залезем, снизу – так сказать – послушаем (а ключи от дверцы под сцену у Лёшки хранились). Но Лёшка не согласился, говорит: кто ж его знает, артистов этих – написают ещё на головы нам. Резонно – потому в зале и остались.
    В начале концерта певичка какая-то безвестная вышла – послушали и её. Ещё кто-то там со своим номером – тоже спокойно восприняли (похлопали – но в меру). Наконец, объявил ведущий: «Лидия Русланова!». И – взорвался зал тут же: крики, свист, ногами даже затопали. Артистка, из-за кулис вышедшая, дрогнула даже, приостановилась – не того ж она ждала. Но (вот что значит – артистка-то настоящая!) пересилила себя в одно мгновенье, и ещё шагов с пять сделала на середину сцены. Чуть постояла, послушала, знак дала баянисту – начинай. Тот меха растянул, музыка полилась – стихать стал зал. Запела Русланова (я уж и не вспомню – какую она песенку первой исполнила), и сразу – тишина в зале. И будто – невидимые – ниточки протянулись от неё – и к каждому из нас. Закончила песенку, аплодисменты последовали – громкие, дружные. Но, видать, для певицы такого класса недостаточно бурные: тут же опять знак баянисту сделала, опять запела. Тишина в зале – полнейшая, дыханье все даже затаили (голос только неповторимый заполнил пространство всё). Закончила – и будто неистовство охватило зал: так в ладоши лупят все – аж стены дрожат. И – единогласно – скандирует зал: «Ва-лен-ки! Ва-лен-ки!». Чуть заметно улыбнулась певица, начала:
        - Валенки-и-и, валенки-и
       - Да неподшиты – стареньки-и..
    И – до конца. Опять неистовствует зал, теперь другое уж просит: «Окрасился месяц багрянцем..». И после – будто неуправляемым зал стал – не отпускаем никак со сцены Русланову. Только уйдёт – а ничуть темп не сбавляется, аплодисменты – аж в грохот переходят. Вышла, ещё песенку спела – а зал всё не успокаивается, не отпускает её (во всю жизнь последующую не наблюдал я никогда больше – чтоб так-то залом завладела певица, даже на концерте знаменитой ныне Пугачёвой. Да оно и понятно: как ты не ухищряйся – а «фанера» всё равно наружу выпирает, отторгает зал от артиста).
    Наконец, решились всё-таки за кулисами. Кто-то из киноактёров согласился на себя удар взять – вышел. Едва тишины дождался, говорит: я, мол, понимаю вас – и сам бы слушал да слушал Лидию Русланову. Но – понять вы должны – силы-то у артистки не беспредельны, да и возраст уж сказывается – так что вы уж отпустите певицу. А я уж вам – хоть и неравноценна замена – вот что расскажу (что-то такое вспоминать начал – из истории кинематографии нашей).
    Постепенно – успокоился зал, уж других стали слушать артистов (а их и ещё несколько было – фамилии уж и не вспомню). После концерта вышли, спать не хочется – столпились все в курилке (уж тут – настоящий клуб солдатский: тут все события обсуждаются, мнения высказываются). Заговорили-загомонили – а тут из клуба (в сопровождении командиров наших) и артисты вышли группой, на отдых отправились. Но отделился от них киноактёр Ратомский, известный бесподобнейше-правдивым исполнением ролей в кино: недалёких таких, прижимистых хитрованов-председателей колхозов («Кавалер Золотой Звезды», «Дело было в Пенькове», ещё в нескольких фильмах). Подсел к нам – да и часа на полтора: и он не уходит, и нам – за разговорами-то – спать не хочется. А уж поговорить он, как оказалось, умел – в хорошем смысле слова. Уважительно этак о службе нас расспрашивал, о себе рассказал: оказывается, он тоже когда-то «срочную» служил – в мор. флоте только. Случаев несколько забавных рассказал, мы – своим поделились. Так-то хорошо поговорили.
    Мы с Лёшкой расчувствовались, просим Ратомского: вы, пожалуйста,передайте Руслановой извинения наши глубочайшие – пакость мы ей устроили. Покаялись в грехах – рассказали ему всё. Развеселился даже Ратомский: а мы - говорит – понять никак не могли – почему встреча столь возмутительная (Лидия – тоже в недоумении). Ладно уж, передам я ваши извинения, поросята вы этакие. Вы ведь не со зла – так, озорство молодое, поди – простит она вас (по натуре-то – добрый она человек).
    С тем и расстались мы – проводивши артиста до самых дверей общежития. Инцидент без последствий особых исчерпался – упрёки совести вот только мучат теперь (во всю жизнь).

    93. Польша-СССР. 1957 г. Дослужили мы таки до конца естественного – до демобилизации. И – до запоздавшей демобилизации, едва дождались. Обычно-то в октябре месяце эшелоны один за одним в Союз отправляются – но нам, вишь, не повезло: опять друзья-поляки бастовать принялись, тревожно опять стало – задержали нас до прояснения обстановки. Тянут и тянут, ноябрь прошёл, уж и декабрь за половину перевалил – а всё не отправляют нас.
    Наконец, 20-го уж декабря объявили: всё, завтра эшелон ваш пройдёт. Сухой паёк нам выдали на какой-то срок (пока будем по территории Польши двигаться – а в Союзе в эшелоне и кухня появится, кормёжкой обычной будем обеспечиваться). И 21-го построили нас, зачитали приказ прощальный: кому – благодарность объявили, кого – в чине повысили, кому – значок какой-то вручили (с удивленьем я услышал: и мне присвоено звание – «ефрейтор». В таком вот «высоком» чине и демобилизовался). Потом чемоданишки мы свои пооткрывали, покопались в них офицеры брезгливо (при этом чувство неудобства взаимным было: мы унижались самим фактом обыска, офицеры – обязанностью такой вот двусмысленной). Мы с Лёшкой при том за книги беспокоились: мы перед демобилизацией натаскали с чердака клубного томов с сотню (таких – с которыми и расстаться-то больно). Но – слух был – на границе все печатные издания изымаются (чтоб крамола западная не проникла в Союз родной), потому – после колебаний многих – отобрали мы по десятку книжек, беспокоились теперь – не отберут ли и их сейчас. Не отобрали – даже и пересматривать их не стал офицер, чемоданишки наши перетряхивавший.
    Дальше – обед. На машины потом, и – на станцию железнодорожную. А там уж эшелон стоит, из вагонов-«теплушек» составленный – разместились скоренько, двинулись. И начали колесить по Польше – везли нас по причудливому какому-то маршруту (мы уж решили – мысленно карту географическую представивши – что нас через Чехословакию попрут). Объяснение ж такое было: тот эшелон, что ранее был отправлен, с рельсов будто бы где-то сошёл (только бдительность машиниста, во-время затормозившего, спасла – без жертв обошлось). Потому и направили нас по хитрому этому маршруту, и на границу мы вышли не в Бресте (обычный это маршрут), а – в Ковеле (о существовании которого мы и не подозревали до этого).
    Здесь порядки какие-то странноватые были, так, как в Бресте, никто нас не принимал и не обыскивал. При переходе границы польских пограничников мы и вообще не видели, наших – издалека только. Загнали наш эшелон в тупик, выгрузили всех на откос какой-то травянистый – и укатился эшелон (нам в других вагонах предстояло разместиться: польские вагоны неподходящи по ширине колеи). Мы ж на природе, в поле, оказались. Перекличка потом была – а потом мы предоставлены были сами себе (вот уж пожалели мы с Лёшкой – можно ведь было и по полному чемодану книг провезти). Беготня тут же началась, поиски магазинов ближайших. Готовясь к демобилизации, каждый ведь расстарался, всяческими хитрыми путями – но разжился каким-то количеством рублей советских (у нас с Лёшкой даже по «сотеннику» было, тогда это – приличные были деньги).
    Те же, кто занимал сержантские должности при службе за границей, довольствие денежное получали только в половинном размере (вторая половина складывалась на сбер. книжку – в рублях). Счастливчики таковые ринулись тут же в ближайшую сбер. кассу, там уж готовы были к наплыву такому – целую толпу сотрудников пригнали туда. И пары часов не прошло – а все уж «обрублились», состоятельными стали.
    И через пару часов на откосе нашем уж не команда армейская размещалась – орда дикая и неуправляемая почти. Из ближайших магазинов водку как метлой вымело – в момент порасхватали, прихватывая заодно и хлеба буханочку, банку «Килька в томате» (более съедобного там ничего и не имелось). Пьянка – общая, повсеместная, там и там – компании на чемоданах расположились (по земляческому в основном принципу подобранные). Встречались земляки, призывавшиеся когда-то вместе, соответственно – «обмывалось» тут же событие.
    А тут и народ местный стал сюда подваливать – и торговля широкая развернулась. А что продать – у каждого имелось, к демобилизации готовясь – каждый припас что-либо из того, что в Польше свободно продавалось – в Союзе же дефицитом было. Рубашечки-кофточки из ткани какой-то искусственной (у нас такие не выпускались тогда ещё), покрывала плюшевые. У нас вот с Лёшей (учёл я опыт отпускной) имелось по паре отрезов на платья чёрного, как ночь, пан-бархата (тогдашний крик моды средь наших советских щеголих) – уж этот товар можно было продать раз в десять дороже цены приобретения. Только спешить не надо было, подальше надо б было от границы отъехать – потому мы в торговле пока что не участвовали.
    Часа через три на пустыре нашем – шум-гам, дым коромыслом (в прямом смысле слова – уж и костры появились из подручного материала) – гульба всеобщая. Но наш вагон придерживался пока что, шибко-то не загуливали. Старшим по вагону назначенный ст. сержант Коля Лейбак (земляк наш близкий, из Трофимовки), с нами посоветовавшись, и остальных попросил: давайте попридержимся пока что – пока в эшелоне окончательно не устроимся, осмотримся. Кроме нас – и ещё в вагоне оказалось шесть человек (из одного мы района Павлодарской области – вместе и призывались). К нам и приятель мой Лёша примкнул (ему на Алтай ехать надо – сосед наш) – вот мы ввосьмером и держались. Застолье мы скоренько закончили, забегали вокруг, высматривая: что бы прибрать из того, что плохо лежит (а нам в пути понадобится может). Тянули – кто и что может: мы с Лёшей какой-то брезент со двора станционного уволокли (сгодится в вагоне), прочие – тоже что-нибудь тащили (ежели нечего – то траву старательно рвали на откосе – тоже на подстилку сгодится). А старший наш получал – что положено было на путь дальний: бак для воды, вёдра, посуду, топор, кочерёжку, фонарь какой-то (всего уж и не вспомнить). И мы с Лёшей потом к нему подключились, суетой всеобщей пьяной пользуясь – кое-чего и лишнего прихватили (пару лопат упёрли, нам два ведра полагалось – так мы ещё три добавили, очень и очень нам впоследствии пригодившиеся).
    К вечеру уж со свистками беспрерывными (и по путям пьянь болтается) притолкал паровоз наш эшелон, и вздохнули мы все огорчённо: самые худшие наши предположения оправдались. Мы надеялись: может быть, хоть и старенькие какие-то – но в пассажирские вагоны нас поместят, где хоть туалет имеется. Но – нет, в эшелоне – обычные крытые товарные вагоны (так называемые – «телячьи»). От входа по обе стороны – нары деревянные досчатые, посредине напротив входа печурка установлена чугунная – вот тебе и весь «сервис». Деваться некуда – загружаться стали, устраиваться.
    Главным тут стало: запастись дровишками да углем для печурки. При этом слух прошёл, что это – первая и последняя выдача топлива (дальше самим надо будет промышлять на остановках). Кинулись мы таскать из машин подошедших, заспешили было, но поняли скоро – а не надо. Половина толпы окружающей – пьяны уж до невменяемости, им уж и море по колено, какие там дрова-уголь – ещё б одну бутылку про запас успеть-прихватить. Потому мы (в числе немногих вагонов) запаслись топливом в достатке (в те вагоны насыплют два ведра угля – уносят. А мы –в пять сразу). За печкой к стеночке и дровишек наложили, и уголька приличную горку, памятуя: декабрь ведь на дворе, чем дальше вглубь страны – тем и холоднее будет (в степях поволжских и до минус 40 бывает) – беспрерывно придётся печку топить.
    Сразу и затопили печурку, договорились: Коля Лейбак составит график дежурств, будем по два часа дневалить по очереди. И чтоб без дураков дневалить, серьёзно – чтоб печка и не гасла (а не желает кто так-то, в порядке чтоб – выбросим на хрен из вагона). На том порешили – и успокоились, вокруг печурки столпились – закурили дружненько.
    Дальше – посадку объявили, прокричали вдоль вагонов: через 10 минут – отправление. И начался тут кошмар форменный: большинство ведь – пьяны, никаких команд не признают. Кто – уж и лежит в траве на откосе, кто – пляшет, где – и мордобой уж затевается (какие-то обиды застарелые вспоминаются). В некоторых вагонах уж и старшего не найдёшь, тоже упал – и спросить не с кого. Подполковник, начальник эшелона, мечется вдоль вагонов со штабными со своими, и с караульными (а с нами в отдельном вагоне и караул ехал: мы ж без оружия – а воинский эшелон охраняться должен). Но караульные – и сами все «на взводе» (обычные солдаты срочной службы – не устояли, вишь, пред угощеньем предлагаемым). Мечутся теперь, загоняют толпу по вагонам – а никак не получается. В один вагон загнали, к другому пошли – а те опять вывалились (не желают почему-то уезжать отсюда – и всё тут)    На подполковника, подчинённых его – и смотреть жалко (подполковник уж и голос сорвал – хрипит только). Что делать, хоть порасстреливай дураков – не лезут в вагоны. Но из каждого ведь положения выход есть – нашли и здесь. Выяснять стали: какие вагоны относительно хоть трезвы, попросили офицеры – выручайте. Опоздаем, отправимся не по графику – всем ведь худо будет, с задержками большими пойдём. Нам вот соседний вагон поручили – ваш это «подшефный», запихайте всех туда и по списку проверьте (все ли на месте). Взялись мы за дело, с криком-руганью (а где – и с зуботычинами) загнали-таки обитателей в клетку ихнюю. Нашлись и в этом вагоне – кто потрезвей, договорились с ними, чтоб никого уж не выпускали.
    А тут и состав тронулся. Тихонько-тихонько, по договоренности с машинистом: метров на 200-300 продвинется и остановится (свистит только пронзительно). Отставшие подбегают – мы их в вагоны зашвыриваем. После трёх-четырёх таких остановок и нам команда: садитесь – по-настоящему теперь тронемся. Поехали. И что интересно: при всей неразберихе такой-то – ни одного отставшего не оказалось (недаром ведь говорится: дуракам да пьяным всегда везёт). Так и тут.
    Теперь уж и мы расслабиться решили, там-тут – везде компанийки свои рассаживались. Но нашей компании и тут нельзя увлекаться: надо старшего своего выручать, первыми на дневальство заступать. Ничего, справились: кто более остальных к хмельному привычен – отсидели ночь (чтоб не уснуть – по двое. Мы, естественно, с Лёшей вдвоём пол-ночи и просидели. Между делом, под разговоры – и бутылочку прикончили за это время – спать потом улеглись).
    Дальше поехали. Но очень скоро поняли – не таким уж приятным путешествие это будет. Зимой, в товарном обычном вагоне, в «теплушке» так называемой, ехать – подвигом можно для человека считать. Об этом и рассказать-то трудно, только тот мучения наши прочувствовать может – кто и сам путешествовал в таких-то вагонах (а кто конкретно: заключённые да солдаты тех времён). Только представьте: мчится эшелон сквозь мороз и холод, обитателей теплушек при этом от холода жгучего отделяет только стенка тончайшая (доска-«вагонка» толщиной 25 мм). При этом и дверь ещё постоянно отодвигается – холод интенсивно вовнутрь впуская (захотел кто-то пописать – и приоткрывает дверь. Того и гляди – ещё и «конец» собственный отморозит на ходу-то). Пусть даже посреди вагона и печка железная стоит, топится постоянно и интенсивно (аж докрасна иногда раскаляясь). Вокруг неё, в радиусе метра в три, жарко – аж дымится всё. На полу же, на нарах, к стенкам наружным поближе – холодище первобытный, иней по углам выступает, повисает «бородой».
    Вот и попробуй, разместись тут так – чтоб не замёрзнуть. Ежели головой к печке ляжешь – то жарко голове, ноги же – замерзают (хоть и в сапогах ты, и портянки тёплые намотаны – всё одно через пол-часика добирается холод, пальцы замерзающие аж щипать начинает). Вот после нескольких опытов оптимальным самым один вариант признавался – ногами к печке ложиться. Тут даже и сапоги снять можно было, портяночки только на ногах оставивши – всё отдохнут ступни-то. С головой же так проблема решалась: у шапки солдатской наушники опускались, завязки от них – на узел под подбородком (чтоб во сне нечаянно не скинуть шапку). И шинелью укутываешься с головой, надышишь там, внутри (и прочих добавивши выделений тёплых) – засыпаешь. Но – на час всего, не больше – всё равно холод и сквозь шинельку проникает, спина леденеть начинает.
    Просыпаешься, у печурки устроишься, согреваешься – аж до пота, опять шапку на голову – повторяешь цикл. Хорошо, ежели трезвый ты, сразу холод чувствуешь. Для пьяного же – верная тут болезнь, простуда: раскидается во сне бедолага, промерзает – аж до костей до самых (пока проснётся-то). Во всяком случае, после первой же ночи от Ковеля – треть, наверное, эшелона зачихала-закашляла (кто попьянее был). Топлива, правда, хватало пока что: то ли случайно (что вряд ли – часто повторялось), то ли по договоренности с железнодорожниками – на станциях узловых, где мы подолгу стояли (завтрак, обед, ужин – уж трижды в сутки обязательно) – всегда в соседях у эшелона нашего оказывался состав с вагонами, углем груженными. И уж тут все, кто только мог – к вагонам тем, волокли уголёк оттуда. Запасались старательно, в нашем, например, вагоне запас был сделан суток на 6-7 (по нашим прикидкам). А уж с дровишками – тут полная самодеятельность, добывали – кто и как мог. Прежние-то эшелоны проходили по-тёплому ещё, не приучили начальство станционное к бдительности – тем мы и пользовались. Только остановимся на станции где-то – и разгром начинается: забор ли вблизи деревянный, будочка какая-то, сарайчик, скамейки – всё исчезало как по мановению волшебной палочки. Набегало потом начальство местное, милиция даже станционная – а поздно уже, ищи-свищи теперь. Всё уж порублено на полешки аккуратненькие, объяснение заготовлено в каждом вагоне: это мы в Ковеле ещё получили, подозрения ваши – возмущают даже нас, воинов честнейших Советской армии. Так вот – неспешно – и ехали..
    И путешествие (судя по сведениям, нами добытым) – очень и очень растянутым во времени ожидалось. От поваров да караульных узнали мы в первый же день: от эшелона нашего несколько вагонов отцепят по пути на Волге, остальные ж – масса вся основная – потянутся до г. Ташкента. Призывались мы все на службу Средне-Азиатским военным округом, штаб округа в Ташкенте – туда нас и должны были доставить эшелоном этим. Дальше же каждый получал требование на ж.д. билет до нужной станции (для нас – до г. Павлодара), суточные какие-то рубли (на пропитанье в пути), и главное самое – пакет засургученный со своим личным делом (пакет в военкомат потом предоставлялся – при постановке на воинский учёт по месту жительства). Там, в Ташкенте, распускались все мы, дальше – Мин. Обороны ответственность за нас уже не несло.
    Вот мы, информацию оценивши, и приуныли. Судя по скорости нашего движения – до Ташкента мы доберёмся хорошо – ежели числа 10-го января (когда три года назад везли нас в Польшу из г. Байрам-Али – в пути мы были 19 суток). И до Павлодара ещё добираться суток с пять (с двумя пересадками). То-есть и Новый год, и ещё с пол-месяца прозябать нам в этой теплушке вонючей. И ещё: в Ташкенте (и это – неизбежно) нас из вагонов выносить будут на носилках, не иначе – мы ж позамерзаем к тому времени. Ведь дальше, вглубь Союза перемещаясь, температура наружная всё ниже да ниже становиться будет, мы и сейчас уже кашлять-сопливиться все начали – а дальше и вообще пропадём (вероятней всего – по пути нас по госпиталям военным всех порастолкают). А ведь жалко себя: оттрубили по 3,5 года, живы-здоровы остались – а в конце, из-за идиотизма лица какого-то начальственного, пропадёшь ни за что. Какой-то кретин там, наверху (ясно – в генеральских больших чинах) скомандовал так вот расправиться с нами (не иначе – за что только?) – а подчинённые не посмели возразить. Кажись, проще ведь всего: малыми партиями доставлять нас на границу, в Брест, вручать там прямо пакеты – и добирался бы каждый дальше уже пассажирскими вагонами (как все люди нормальные). Но, вишь, в дубовой чьёй-то башке иное решенье созрело – так что нам, пропадать теперь  безропотно?  Нет, на это – никак мы не согласны, будем выход искать.
    А с первого же дня в вагон штабной потянулись буйно-озлобленные толпы с требованием: отдайте наши пакеты, отпустите – мы сами до дома добираться будем. Слух пошёл – многих и отпускают, выходит – и нам попробовать надо. Только – не буйно, не скандально (армия всё ж научила кое-чему) – по-доброму попробовать. Вот суток, кажись, через трое (Орёл уж проехали – где снег лежал, зима уж настоящая) и решилась наша восьмёрка. Чуть рассвело – мы водички нагрели на печурке, побрились. Подворотнички чистые подшили, пуговички шинельные до блёска довели, сапоги начистили – хоть на смотр нас парадный. А тут – остановка, надолго: вдоль эшелона сообщение передали – подходить к кухне за получением завтрака. Вот мы – первыми – к штабному вагону. Но заходить втроём решили: мы с Лёшей, впереди же – Коля Лейбак (он самый старший из нас по чину: ст. сержант).
    Вошли в вагон, обратился Лейбак к начальнику эшелона (как положено):
       - Товарищ подполковник – разрешите обратиться?
    Прохрипел тот (и сам он – насквозь простуженный):
       - Разрешаю, старший сержант. Хоть и знаю – в чём суть обращения. Но – докладывайте.
    Стал докладывать ст. сержант, аргументы веские приводить в пользу одного вывода: отдайте нам пакеты с документами. Коля закончил вступление – я потом подключился. Со всей возможной убедительностью постарался разъяснить положение. Ежели не отдадут нам пакеты – то мы, практически-то, на уничтожение обречены будем (до Ташкента только трупы наши помороженные доедут). Мы ж на гибель – не согласны, потому – здесь вот мы от эшелона и отстанем, будем самостоятельно дальше двигаться. Задержат нас ежели по пути – это нас не пугает: доставят к месту жительства, потом – военкомат пакеты наши затребует из Ташкента. Так вот чтоб глупости не творили мы – отдайте вы нам, Бога ради, пакеты-то наши. Подумал подполковник, говорит:
       - Но ведь ты, старший сержант, понимаешь: я ведь, как начальник эшелона, обязан вас доставить до штаба округа, до Ташкента. Отпущу вас, случись что – кто в ответе будет?
    Лейбак, в струнку вытянувшись (кажись – получается):
       - Товарищ подполковник, ответственность всю – на себя я беру. Расписку могу дать – доставлю я до дома всю команду.
    Внимательно оглядел нас подполковник (а мы все – как монетки новенькие, сияем):
       - Верю, старший сержант. Сколько вас всего-то?      
       - Восемь человек.
      - Писарь, возьми список – выдай им документы. Заходите по одному.
    И только хотел подполковник на кроватку улечься (явно – болен человек) – ещё группа ввалилась (похмельная, горластая). Караульные выгонять их стали – а мы ж в уголок, к писарю: подходили по одному, получали пакеты, расписывались где-то там (что писарь подсовывал – там и ставили закорючки свои). Наружу – и к вагону своему бегом. Похватали чемоданчики, и: «Прощай, ребятки!». Что, как – а вот так: «бутылить» надо поменьше, дело делать. Шум тут поднялся, возмущенья, но мы – адью, зашагали меж путей к вокзалу (эшелон, как обычно, в стороне стоит). По пути поинтересовались у железнодорожников: куда ж нас судьба забросила?  Оказалось – в г. Елец (что и вывеска вокзальная подтвердила).
    На вокзале (свободный уж мы народ – без команды действуем) уселись кружком, обговорили положенье своё. Пониманье пришло: а ведь мы, на радостях-то, позволили писарю одурачить нас. Нам же деньжонки какие-то полагались (на путь от Ташкента до Павлодара), мы и в ведомости расписались (не глядя – что он подсунул)  – а денег не дал он нам. Так-то обидно стало – хоть назад возвращайся да морду ему бей. Но, обдумавши, решили: ладно уж – пусть рублишками нашими подавится нахал этот загребущий. Тем более – он совет нам умный дал, верно подсказал: вы, ребята, не вздумайте через Москву двигаться – время наступает предпраздничное, можете там надолго застрять.
    Изучили мы расписание на вокзале, с девицей в справочном окошке посоветовались: наметили маршрут – чтоб на Транссиб подальше от Москвы выбраться. До поезда нашего – часов с пять ещё,  отправились по городу бродить (без строя – так-то непривычно), достопримечательностями любоваться. В центре города – собор старинный увидели (когда-то, видать, великолепием сверкавший – а теперь обшарпанный весь, ободранный). В подвалах там – склад овощной, так и несёт из отдушин капустой гнилой. Но – на видном самом месте – табличка пришпандорена: собор сей – памятник архитектуры, охраняется государством (хреновастое, выходит, государство – коль так вот охраняет достоянье своё). Невдалеке от собора – музей городской в скромненьком зданьице (почему б в соборе и не разместить его?). Музей нам понравился – долгонько-таки походили мы по нему.
    Время обеденное наступило, зашли в столовую по пути – и так-то непривычно себя почувствовали: за обед, оказывается, и платить надо (отвыкли уж за годы службы). Но уж за то поварихи, солдатикам сочувствуя, такие порции нам отвалили – едва-едва управились с ними. А там уж и на вокзал пора, устроились в поезде проходящем – поехали. И где-то менее, чем через сутки, выбрались мы на Транссиб (где-то подалее уж Рязани). Удачно мы туда прибыли – сразу ж и на поезд дальнего следования попали (с деньжонками негусто уж было – едва-едва на билеты наскребли).
    В вагон общий ввалились всей толпой, проводник завозмущался было – мол, переполнен вагон, половина вас – в соседний перемещайтесь. Но присмотрелся, понял – опытный мужичок попался – из-за границы мы (от тех, кто в Союзе служил, мы сапогами отличались: у них обычные «кирзачи», у нас же – кожаные, яловые). Спрашивает сразу: есть у вас – что продать?  Есть, - говорим – есть, дядя – но вначале нам устроиться надо, разложиться. Ну, это – не проблема, засуетился он сразу. В одном купе группа какая-то ехала, им вот-вот сходить – вот он и растолкал их пока что по разным углам. Кого-то и как-то местами поменял – и для нас купе целое освободилось: шесть полок (и те две считая, что через проход расположены). Двоим не хватает мест «лежачих» - ничего, можно для сна и на верхнюю самую (багажную) полку забраться. Устроились: кум королю и сват министру.
    Теперь торговлю открывать надо (деньжонки-то и вообще кончились – кое-каких продуктов ещё в дорогу прикупили)(. А мы мнёмся-трёмся – никто не хочет за это браться (воспитаны-то все мы по-деревенски были, в понятиях: торговля – дело женское). Но нашёлся и средь нас один – с охоткой даже взялся. Но с условием – чтоб не мешали мы ему. А вот это – всегда пожалуйста: выложили мы «товары» свои, написали на бумажке ему – кто и сколько запрашивает за вещи свои. Ушли в тамбур, курим неспешно, беседуем (тему при том затрагивая: на сколь же мы разбогатеем вскоре). Вернулись в купе – а там всё уж закончено, расторговался наш продавец (и даже, чего не ожидали мы, цены взял больше даже – чем сами мы назначили). Оказалось, всё почти проводники и расхватали (и наши, и из соседних вагонов), говорят: через Сибирь поедем – ещё и с выгодой перепродадим.
    Дальше – с удобствами уже поехали, с финансами подправились – можно было уж и в пище себя не ограничивать, и выпивку по вечерам позволить (но не чрезмерно, так только – для поддержания беседы). Замелькали станции, дружно мы километры подсчитывали – ближе и ближе к дому (а уж мысленно – каждый там был). Прошло несколько суток, и 31-го декабря с утра вот он – Омск (мне первому тут сходить, остальные – до Татарска едут, там пересадка – на Павлодар). Распрощались тепло этак, дальше поезд тронулся, я же – на трамвай. Через весь город, в сельхоз. институт, и пары часов не прошло – а я уж и с друзьями встретился, и с девицей своей разлюбезной (для чего в Омске-то я и сошёл).
    Начиналась иная жизнь – «на гражданке» уже.

    94. с. Фёдоровка. 1954 г.  Целина весной того года преобразила нашу Фёдоровку – до неузнаваемости. Жизнь не просто оживилась тут – она, что называется, ключом забила. Людей везут да везут сюда, техника разнообразная поступает ежедневно – освоения немедленного требует. Вот в неразберихе этой всеобщей я и нащупал случайно «золотую», так сказать, жилу.
    Получилось же это – случайно вначале. Муж сестры старшей, Николай, заведовал тогда в нашей МТС автогаражом. А в гараж чуть ли не ежедневно стали новые автомобили поступать – на них, естественно, надо было немедленно и водителей сажать. А где их взять: местные все – при деле, не хватает их. Приезжие же – народ сомнительный: у некоторых «права» имеются водительские, посадят же его в кабину – а он и не знает: за что хвататься тут. А желающих водителями стать – множество средь приезжих проявилось, самые «пробойные» из них стали тут же искать пути, так сказать, подхода к Николаю-завгару. И самый тут надёжный прорисовывался – через меня. И вдруг друзей у меня средь приезжих-«целинников» - масса появилась: каждый жаждал прямо-таки угостить меня (в застолье чтоб побеседовать по душам, заодно – и вопрос трудоустройства прояснить). И я тем пользовался – беззастенчиво.
    Знакомиться такой-то типчик со мной, угощает выпивкой, подговаривается: мол, ты по-свойски подскажи Николаю-завгару – чтоб взял тот в гараж меня. Беседуем этак-то, поддадим основательно – и я всё повыспрошу у него: где он работал, на каких автомобилях, на каком счету у начальства был. Убеждался я ежели: да, это – водитель настоящий, предлагал тогда план действий. Простейший самый план: должен он был следующим вечером, после рабочего дня, в гости ко мне придти (естественно – с солидным запасом спиртного). Загуляем тесной компанийкой – и я в разгар застолья как бы случайно и Николая приглашу к столу (а они с сестрой вместе с нами и жили – во второй половине семейного дома). Знакомил я его с собутыльниками со своими – и на этом моя миссия заканчивалась, дальше уж я не вмешивался (сами пусть договариваются). Николай от выпивки не отказывался – но так же, как и я, пьянку и для дела использовал (случайными как бы вопросами – но выспрашивал собеседника: кто ты есть в части требований профессиональных).
    И надо сказать: метод такой очень действенным оказался, поболее десятка человек так-то принял Николай к себе в гараж – и угадывал, нормальными оказывались работягами. Некоторые даже и прижились на целине (после службы уж в армии встречался я с ними). Так-то всё удачно отладилось: и я доволен (чуть ли не каждый вечер выпивка мне дармовая), и Николай – ишь, действенный какой метод подбора кадров изобрели мы с ним.
    Гладко всё шло – пока не споткнулись мы на некоем Гуськове. Он из бакинцев был (а в ихней группе большинство уголовники составляли, на целину с одной целью устремившиеся – от правосудия чтоб как-то отмотаться). Потому я с опаской явной к нему отнёсся: слишком уж «блатовит», на водителя-работягу непохож. И с Николаем потому не хотел знакомить (я почему-то с молодых ещё лет наличие фальши в людях безошибочно определял). Но общие друзья-бакинцы переубедили-таки меня (хоть потом и оказалось: они и сами-то с ним в эшелоне только познакомились, и он – не из ихней шайки уголовной был): мол, парень опытный, на такси в Баку проработал много лет (то-есть: чуть ли не ас-водитель).
    Уговорили – познакомил я его с Николаем. И у того мнение создалось – серьёзный парень, и водила, видать – настоящий. Принял он его на работу. Как раз получили новейший автомобиль ГАЗ-69, он в качестве служебного предназначался гл. агроному МТС – вот водителем туда этого Гуськова и посадил Николай. Поездил тот дней с десяток, будто ничего пока – но гл. агроном в подозренье стал впадать (к вечеру каждый день не так как-то попахивать начинает от Гуськова). Но решили не спешить с выводами, ещё поприсматриваться – что дальше-то будет.
    Тогда ж, в первое лето целинное, чуть ли не половину новой техники погробили из-за неумелого с ней обращения (профессионалов – катастрофическая даже нехватка была). Случаи тут и анекдотические даже происходили. Приятелю моему, Яше, трактористом работавшему в колхозе, напарника дали из целинников. Получили они новенький трактор «НАТИ», в поле выехали – на пахоту.
    Яша отработал первую смену, во вторую – напарник должен был заступить. При передаче смены и дозаправка производилась, Яша подсказал напарнику: проверь, мол, да долей – при необходимости – масла. Вопрос последовавший удивил (но не насторожил пока что): а что, мол, за «масло», где его брать – магазинов-то нет поблизости? Яша показал на бочонок, пояснил: «масло» – это автол, бери здесь вот – и заливай в картер. С тем Яша и ушёл на другую сторону трактора – что-то там подтянуть надо было. Через какое-то время подходит напарник, докладывает: «Я из бачка весь автол вылил – достаточно ли?». «Как – весь, сколько ж ты вылил?». «Три ведра». Яша и за голову схватился: напарник-то в картер «под завязку» автола набухал, стали бы запускать двигатель – неизбежно бы из строя вывели. Оказывается, не знал даже напарник, что у двигателя «щуп» такой имеется, с помощью которого определяется уровень масла в картере (лил да лил наугад).
    Ну как такому «умельцу» технику доверить (парень до целины слесарем работал в трамвайном депо. Здесь же, при МТС, должен был отучиться неделю на краткосрочных курсах – на которые он,  пропьянствовавши, ни разу и не приходил. Пришлось Яше и на вторую смену оставаться, и в дни последующие с собой в кабину усаживать напарника – обучать.
    И случаи такие – один за одним повторялись тогда. Гуськов же – практика этих дней показала – с автомобилем и действительно умел управляться (а уж водил – явно профессионально). Потому решил гл. агроном: пусть-ка ещё поездит с недельку, тогда уж – и будем решать.
    Так, может быть, и пошло бы дальше – но понадобилось гл. агроному выехать в г. Павлодар на совещание. Приехали они там к нужному зданию,и «хозяин» отпустил Гуськова: отдыхай пока что на постоялом дворе – а через четыре часа опять сюда подъедешь.
    Но ни на какой «постоялый» Гуськов не поехал – он тут же на поиски друзей отправился. Как оказалось, члены ихней банды бакинской к тому времени из колхозов-совхозов повыбыли (где ж там поворуешь-пограбишь: там на виду все друг у друга, каждый шаг твой многими взглядами контролируется) – и сосредоточились в Павлодаре. Где и занялись той же «работой» - статистика уголовная в момент вверх поползла.
    А тут такой подарок с небес – дружище Гуськов (да ещё – и с машиной). «Отметили» они вначале встречу возлияньем обильным, крепко уж наподдавши – и «поработать» решили (Гуськов им пообещал «мастер-класс» продемонстрировать). Группой – на машину, на рынок центральный городской (там – «заработали»). Где-то там украли что-то, кого-то ограбили нагло (пьяны ж чрезмерно – в открытую и действовали). Милиция тут же вмешалась, схватить было попытались наглецов. Но те к машине пробились, и – «по газам». За ними – погоня, как ни пытаются – а остановить не могут Гуськова. Долгонько-таки метался он по Павлодару – никак его «зажать» не могли (чудо ещё – что не сбил он никого во время гонки бешеной).
    Тут Гуськов мастерство водительское проявил – полной мерой: вся милиция городская на ногах – а преступники прямо-таки издеваются над ними, с пьяным гоготом по городу перемещаются. Наконец, на окраину города «выдавили» Гуськова. Там эстакада-мост над путями железнодорожными, въехал он на неё, увидел – выезд загорожен (грузовик стоит поперёк дороги). Развернулся, назад – а и там уж дорогу загораживают. И вбок никуда не свернёшь – обрезками рельсов вкопанных (вместо столбиков) проезжая часть огорожена. Но – разогнался он, насколь мог (что уж у него в мозгах тогда щёлкнуло – то тайной осталось. Может – на миг он себя в роли камикадзе почувствовал), вывернул руль на всём ходу – и пробил ограждение (то-есть: «спрыгнуть» решил с эстакады). Уж почти слетела машина – но на пути вниз не обрушилась (к счастью – как раз под эстакадой состав тогда пассажирский проходил – от вокзала тронувшись). Повисла машина, зацепившись задним мостом за балку торчащую поперечную – да так и осталась. Те, что внутри, замерли – да так там и сидят (чуть шевельнутся – и машина раскачиваться начинает. А до них уж дошло: сорвётся машина – и конец им всем будет).
    Хорошо – как раз в Павлодаре и завгар Николай оказался по своим делам (с милицией вместе и он по городу мотался вослед за Гуськовым). Он скоренько спасенье организовал: подогнал автокран, зацепили стропами ГАЗ-69 – и переместили на дорогу. Конечно – повязали тут же всех «пассажиров» вместе с Гуськовым, в милицию увезли. А ГАЗ-69 в кузов грузовика погрузили – ему теперь ремонт требовался.
    На том и крах потерпела наша система подбора кадров, дальше – отказываться я стал от роли посредника (хоть Николай ни в чём и не упрекал меня: что ж поделаешь, ошибка вышла – никто от этого не застрахован). Да и укомплектовали уже гараж водителями – изживала себя идея на корню, лишался я источника спирто-водочного. Иное что-то изобретать нужно было – на что и переключил я энергию.



 

    95. с. Бешенцево. 1963 г.  Обжился я на новом месте, и друзьями уж обзавёлся. Тесней всего сдружился я с мужиком по имени Борис, заведывавшим местным радиоузлом (весь штат там – он один). Я же – киномеханик, оба, так сказать, люди «вольных» профессий – вот и сдружились. И жён своих познакомили было – но тут дружбы не получилось: мировоззрения тут противоположными оказались. У нас уже сын произрастал (подумывали уж и о втором), жена ж Бориса – ну ни в какую детей не желала. Он уж и по-хорошему её уговаривал, и разводом грозил – нет, не хотела она детей (мол, слишком много возни с ними, а я же – для себя пожить хочу, для удовольствий). Смирился пока Борис и с этой её странностью, не решаясь на развод (видать, не погасла ещё любовь. Да и было, чем подпитывать чувство: супружница его броской внешностью обладала - типичная чернокосая да черноокая хохлушечка, на целину каким-то ветром заброшенная со своей Украйны). Во всём же остальном – нормальной она хозяйкой была, и разгульностью излишней не страдала – вот и жили семьёй пока что. Но, как обычно это и бывает – до случая.
    Как-то понадобилось мне съездить по делам в краевой центр, в г. Барнаул. С утра пораньше поднялся, на дорогу вышел – что к ж. д. станции вела (у нас село Бешенцево – а километрах в трёх станция с таким же названием). И столкнулся сразу с женой Бориса (кажись – Аллой её звали) – и она в Барнаул за чем-то собралась, тоже к поезду спешила. Вместе пошли. Обычно-то в присутствии молодой да привлекательной женщины мужчина любой прилив энергии чувствует, на подсознательном уровне – желание понравиться выказывает каждый. А вот тут – нет, ничего подобного не происходило: при всей внешней импозантности недоброе что-то от неё исходило (как сейчас модно стало выражаться – аурой она отрицательной обладала). Но – жена ведь друга, себя принуждая – старался я разговорами её развлекать во всё время пути.
    На станции толпа уж сгрудилась в ожиданье поезда. А по этой «ветке» (в сторону Кузбасса) поезда пригородные почему-то не ходили. Но обычный пассажирский поезд (из Томска) удачно проходил – около восьми часов. Вечером же, часов в восемнадцать, и обратно следовал (очень удобно: приехал утром, за день дела все свои повершил – и назад вечером).
    В толпе и знакомые оказались, разговоры затеялись. И сразу же ко мне цыган прицепился – рабочий из расположенной на станции ПМК (кажись, расшифровывается эта аббревиатура как: «путевая механизированная колонна»). Практически же: состав это из старых вагонов – в них рабочие проживают, занятые реконструкцией путевого хозяйства (закончат работы в одном месте – на другую станцию перетянут состав, там они обоснуются). Условия бытовые в этих самых ПМК – ужаснейшие, кадровый состав потому – самый пёстрый (с преобладанием уголовного элемента). Вот каким-то образом, от своего табора оторвавшись, затесались туда и два брата-цыгана – трудились пока что (что для цыгана чистокровного – уж никак не свойственно). Вот старший из братьев и оказался в толпе, подошёл ко мне – чтоб поприветствовать, взглянул только на спутницу мою – и уж дальше ни на шаг от меня.
    Подошёл состав, два последних вагона там предназначены для таких вот (на близкие расстояния) пассажиров, переполнены они всегда – «под завязку». Потому в вагон мы даже и не пробовали втиснуться – в тамбуре все сгрудились (ехать нам 50 минут – и постоять можно). В уголок мы пробились, Аллу поудобнее разместили, сами ж (рыцари – как-никак) отгородили её телами своими от толпы (на себя толчки неизбежные воспринимая). Заговорили о чём-то, цыган будто со мной только беседует – а сам с Аллы и глаз не сводит. А её будто б и коробит под взглядом его пристальным – она и в глаза ему почему-то не смотрит, ко мне всё отворачивается (и – молчит, что совсем уж ей несвойственно).
    В Барнауле разошлись все в разные стороны, я на автобус заспешил – и цыган за мной увязался. Расспрашивать принялся на ходу: что это за женщина, где она живёт да с кем живёт. Ответил я ему кратко – с тем и расстались. К вечеру, к 18-ти часам, опять мы все вместе – на вокзале. Поезд наш здесь, в Барнауле, формируется, заранее его под посадку подогнали – уж тут можно было и на «сидячие» места рассчитывать. Втиснулись толпой в вагон, цыган (а мужичок он – крепенький) в числе первых пробился, занял места, кричит нам: сюда идите. Устроились с комфортом: я у окна прямо, напротив на лавке – Алла, цыган – с ней рядом. Народ в купе плотно набился – но цыган защищал Аллу, от всех отгораживал. Я ж, с книгой напротив усевшись, наблюдаю за ними незаметно.
    Вначале меж ними как бы «зазор» был – чуть отодвинувшись цыган держался. Тронулся вагон, ближе и ближе стал он придвигаться (будто подталкивают его с другой-то стороны). В конце-то концов плотно он к ней прижался – и замерли оба, взаимное тепло чувствуя (но при этом – молча, ни слова меж ними сказано не было). И я помалкивал, вид делал – не замечаю я ничего (книгой будто целиком поглощён).
    На станцию Бешенцево прибыли, все толпой в село к себе устремились – а я ж отделился, тут остался. Здесь, на станции, помощник мой проживал, зашёл я к нему, афишку нарисовал на завтра (кино здесь показывать будем. Кроме села Бешенцево – моя кинопередвижка и станцию обслуживала, и ещё две деревни рядом). Чайком потом меня угостили, и через пол-часика где-то на дорогу я вышел – к селу. Народ весь, естественно, в селе уже, пустынна дорога – но за лесочком, вижу, идут двое. Кто б это мог быть – прибавил я шагу. На подходе уж к селу узнал – цыган это с Аллой, что-то горячо он ей рассказывает, руками даже размахивая (идут-идут – и остановятся, беседой увлечённые). Догнал их – замолчали оба, явно – приотстают от меня, вдвоём желают остаться. Ну и оставайтесь – домой к себе я заспешил.
    Дома сразу жена обед на стол, сижу – да в окошко поглядываю. Напротив, через дорогу, почта с пристроечкой для радиоузла (там и Борис с Аллой проживают – комната обширная выделена для этого). Подошли туда цыган с Аллой, она вовнутрь зашла, он – на лавочке у двери остался (хоть мог бы и он зайти, Бориса дома не было: они с приятелем на мотоциклах на рыбалку на р. Обь уехали, вернутся – только к утру). Но не зашёл цыган, сидит да ждёт – а чего?  Заинтересовался я – уж и не отхожу от окна.
    Через пол-часика где-то выходит из дому Алла, два чемодана выносит, узел какой-то ещё громадный (похоже – с постелью). Цыган узел на плечи взвалил, Алла чемоданы подхватила – пошли. Вот так финт – куда, зачем?  Выскочил я, проследил – на дорогу вышли они, побрели в сторону станции. Открытием своим я и с женой тут же поделился, поохали-поахали – а что тут поделаешь (не бежать же следом – отговаривать). И ещё тут проблема возникла: в 24 часа должна была Алла отключить аппаратуру радиоузла (заканчивается трансляция). А теперь как?  Да так – до утра и хрипело радио.
    Утром чуть свет (спал я ещё) стук в дверь к нам – Борис (с расспросами – что да почему). Выложил я всё ему – а он даже и не удивился, говорит: давно я это предчувствовал (Алла предельно-авантюрна по складу-то своего характера). И развод у нас неизбежным был, мне настоящая семья нужна – чтоб у меня детишки в доме бегали (Алла ж заявляла – рожать она никогда не будет). Так что, может, и лучше – что так-то освободила она меня.
    Но в вечеру-таки не выдержал Борис, поехали мы с ним на мотоцикле на станцию (а мне ж и всё равно надо было туда). Подъехали к составу вагонному – где персонал ПМК проживал. Возле каждого там вагона – костры разложены, аборигены ужин на них готовят (по летнему-то времени печурки в вагонах нельзя топить). Возле одного из костров Алла суетится – варево там какое-то в котелке булькает (и два цыгана рядом сидят – в ожиданье ужина).
    На вопрос Бориса ответила Алла: всё, я – окончательно от тебя ушла, можешь и на развод подавать. Любовь, мол, возникла у меня – нашла я счастье своё. Выслушал Борис, плечами только пожал: живи – коль нашла. Сели мы на мотоцикл – уехали. Надо б было наподдавать этой мерзавке (чтоб не подличала впредь) – так рядом два защитника сидят (при этом старший-то цыган тем славился, что мог он в драке от двух-трёх противников отмахнуться). А драки в ПМК явлением обыдённым были, как пьянка с получки – так и драка массовая. Потому мы и отступили бесславно, кино вечером показал я – да и домой вернулись.
    Счастье же у Аллы продолжалось дней с 20-ть – а потом выпроводил её из своего вагона цыган. У них ведь женщина испокон веков главной добытчицей в семье являлась – а с этой-то хохлушечки никакого ведь толку. «Постельные» только удовольствия очень скоро наскучили этому сыну степей – вот и выпроводил он былой предмет своего обожания. Исчезла она куда-то – да так и канула в море житейском (Борис больше и не слышал ничего о ней).
    Вопросы только остались: так что за явленье пронаблюдать мне довелось?  Что женщины-цыганки обладают даром внушения – то бесспорно (самому мне с такими фактами приходилось сталкиваться). Но, выходит – и мужчины-цыгане этим даром обладают?  Иначе – чем объяснить такое быстрое превращение: из супруги благопристойной – да в побродяжку подзаборную (а только такие вот «дамы» в ПМК и преобладали). Только гипнотическим воздействием – я и до сих пор так считаю.

    96. с. Белоглазово. 1968 г.  Появился у меня приятель тут – Юра Дорофеев. Да и по работе мы с ним постоянно «стыковались»: он трудился на должности ст. прораба мех. колонны – 14, занимавшейся сооружением электросетевых объектов, я же – мастером был электросетевого участка. Под его руководством строились во всей округе ЛЭП различных напряжений да подстанции – а я их к сети (по готовности) подключал и принимал для дальнейшей эксплуатации. Естественно, интересы наши производственные резко различались: ему нужно «сляпать» кое-как объект очередной да на меня (с недоделками многочисленными) спихнуть – а мне вынудить надо его: до конца строительные объёмы выполнить, отладить оборудование – до нормы. Потому на производственной почве постоянно у нас стычки случались (вплоть до оскорблений взаимных). Расплюёмся-разругаемся – но вечерком организует Юра застолье (а он любитель был напитков горячительных – даже и «через край» иногда), вспомним эпитеты дневные, коими обменивались в пылу споров – да и посмеёмся вместе над изобретательностью своей словесной.
    Иногда и забавные случаи с нами происходили. Подошёл летний праздник – Троица, отгуляли мы его – как на селе заведено (вместе – семьями). День-то выходным был (Троица всегда ведь по воскресеньям празднуется) – потому «позволили» мы себе полной мерой. А утром в понедельник, по договоренности прежней, ехать нам надо было с рабочей комиссией – го- товили они к включению ТП на совхозной молочнотоварной ферме. Вот и поехали – с утра сразу.
    Я на обед, как обычно, рубль получил из дому, то же – и они (Дорофей да водитель его Жора). Заехали по пути в магазин в с. Тугозвоново, взяли водки бутылку – на опохмелку (я хоть и не любитель был дневного, в рабочее время, похмелья – но тут чересчур уж тяжко было после «перегруза» вчерашнего, и я согласился). Подъезжаем к той ТП – а там нас уж и бригадир поджидает, Петя Надькин – на своём мотоцикле «Урале» он подъехал. Да и ехать-то ему недалеко – километрах в трёх от фермы и посёлочек, где проживает он.
    Осмотрел я скоренько ТП, ЛЭП-0,4 кв. от неё – уселся было акт писать. Но Дорофею-то – невтерпёж, опохмелиться охота, говорит: да погоди ты с актом со своим, давай – к «столу». А Жора уж привычно всё наготовил: полотенчик расстелил на травке, закусочку нехитрую разложил – хлеб, сала шматок, луковиц несколько, огурчики. Уселись вокруг, с нами – и Надькин (хоть он и признавался – как непьющий). При этом непьющий он – с «историей». Раньше, как говорят, пил он, что называется, «по-чёрному», чуть ли не ежедневно. Как анекдот даже такое рассказывали: пока монтировала его бригада нашу Белоглазовскую РТП – заполнили они «отходами производства» (пустыми бутылками водочными) здоровенный ящик, для песка противопожарного предназначенный. То-есть пил он – привычно и основательно.
    Но семью он, к счастью, сохранил-таки. Жена его, спокойная и рассудительная сельская учительница, как-то вытерпливала его – может, из-за детей (у них двое их было). Во всяком случае – никогда и никому она не жаловалась на неурядицы, дела внутрисемейные – тайной были для всех посторонних. Но однажды что-то случилось у них в семье: соседи шум какой-то слышали, плач женский и детский. Что там произошло – того так никто и не узнал. Но Петя, на другое утро появившись на «планёрке» (попросту – на опохмелке общей) у Дорофея, твёрдо и во всеуслышание заявил: всё, больше – не пью я. Получается – не могу я человеком оставаться во хмелю, а значит – бесповоротно я от напитков дурманящих отказываюсь. Конечно ж, насмешки тут посыпались, предположения – мол, до обеда если только он обет свой сдержит – и никак не далее. Петя помалкивал – но с этого дня и точно капли даже спиртного не употреблял.
    Во всяком случае, когда я в местах этих объявился – он поболее уж года трезвенником был. И это при том, что присутствовать ему при пьянках постоянно приходилось: то в окружении Дорофея, то – при включениях ТП (тогда принято было гос. комиссию обязательно – и обильно – угощать. Петя же, как бригадир, обязан был при включении присутствовать), а то и его собственная бригада в загул ударялась. Но все уж привыкли к тому: Петя – не пьёт (уж и не предлагали, опасаясь: особо уж «приставучим» мог он и шею накостылять).
    Но с таким вот положеньем никак не хотел почему-то Дорофей смириться: в любом застолье так и старался он на смех Петю поднять, изощряясь в ехидстве: ишь, мол, выискался трезвенник, небось дома, когда никто не видит – чайниками самогон хлещёт (как раньше бывало). И ещё что-нибудь, и ещё – неистощим был Юра на насмешки. И неизменно, как ритуал уже, перед употреблением он обязательно свой стакан Пете предлагал: не придуривайся, мол, возьми – да выпей. Петя отшучивался всегда, как мог – к пикировкам ихним все уж и привыкли.
    Вот и сейчас – сидит чуть в сторонке Петя, беседуем мы с ним (из всей «зондер-команды» дорофеевской – он самый серьёзный мужик, ему – единственному – я на слово верил: пообещает что – обязательно исполнит). А Юра разлил по стаканам бутылку (эту ответственную операцию он никому и никогда не доверял) – как раз получилось три полных стакана. Мы с Жорой выпили да корочками зажевали, а Юра оттягивает удовольствие: пару ломтиков хлеба аккуратненьких выложил – теперь поверх тоненькие пластики сала раскладывает, лук – колечками, огурчик – тоже тоненько порезанный. Классический, то-есть, бутербродик на закуску сооружает – попутно ж над Петей издевается: чего, ну чего, мол, придуриваешься. Был ты алкаш – таковым и останешься до скончанья века, нечего тут трезвенником выставляться. С тем и протягивает, как обычно, стакан свой Пете: ну-ка, будь мужиком – да хлопни. Петя резким движением (чтоб удержать тот не успел) выхватил стакан из руки у Юры, чуть отодвинулся, ко рту стакан, и – гыл-гыл-гыл – выпил тремя глотками.
    Юра ж тут – опешил. Петя пьёт, голову запрокидывая – и он голову так же поднимает, кадык у него дёргается – в такт с глотками Петиными. А Петя из руки у Юры и бутерброд успел (пока тот в себя не пришёл) забрать – закусывает со смаком. Дорофей (слюну сглотнувши):
       - Ты.. ты..  Ты что это?  Ты почему..  Ты почему выпил, гад?
       - Как то-есть – «почему»? Ты предложил – я и выпил.
       - Так я же – шутейно (чуть не визжит Дорофей).
       - Так и я тоже. Ты пошутить изволил – а я шутку поддержать решил. Ты ж надо мной постоянно подшучиваешь – решил и я над тобой хоть разок подшутить. Ну и – как?
       - Да как ты.. Как..  Я ведь.. У меня ж горит всё «внутрях» - а ты..
    Даже слеза из глаз покатилась у бедолаги: он ведь всем естеством своим на то настроился – сейчас вот, сейчас влага живительная в желудок вольётся, облегчение тут же похмельное принесёт. А тут..  Смотреть даже жалко на него – совсем сник, будто б и посинел даже. А Петя – назидательно эдак:
        - Так-то вот, Юрий Иванович – впредь поосторожней шути. А сейчас посидите пока, акт допишите – а я домой смотаюсь.
    На мотоцикл – уехал. Только я успел акт дописать – а он уж вернулся, поставил на «стол» полную бутылку, закуски добавил. Дорофей – за бутылку сразу, двумя руками держит. Наливать стал в стакан – а Петя рядом к нему подсел. Дорофей вмиг отпихал его подальше, опрокинул стакан, закусил, объявил торжественно:
       - Всё, Петька! Теперь я тебя и на пять шагов к себе не подпущу за столом – совсем ты доверие моё потерял. И не подходи даже – зашибу!
    Дальше уж повеселей всё пошло, всю обратную дорогу мы с Жорой над Юрой потешались, вспоминая – какие глаза у него были, чуть из орбит не вывалились – пока Петя стакан его опорожнял. И уж на этом шутки дорофеевские закончились – в покое он Петю оставил. А тот так и продолжал выдерживать трезвый образ жизни (говорил: это – навсегда). Дай-то Бог – хороший он мужик был.

    97. пос. Комсомольский. 1970-ый год. Работаю на Чукотке – осваиваюсь в должности начальника Чаунского электросетевого района. С людьми знакомлюсь, «нащупываю» методы руководства (этому, к сожалению, в ВУЗах- техникумах не обучали, каждый тут действовал методом проб и ошибок). Постепенно порядок у нас такой установился: каждое утро минут за 15 до начала рабочего дня все мастера (руководители служб) собираются у меня в кабинете на кратковременную «планёрку» (где решения подтверждаются – кто и чем занимается текущим днём). А в субботу же, в конце рабочего дня (тогда рабочая неделя шестидневной была, суббота потому – день рабочий), собирались у меня на основательную уже «планёрку»: итоги подводили за прошедшую неделю, намечали планы на следующую. И, ежели за воскресенье не случалось ничего аварийного – с понедельника приступали к исполнению намеченного. Работы же в электросетях действующих обычно с выездами связаны – вот с утра понедельника и разъезжались бригады по разным направлениям.
    И очень скоро я странность заметил: назначим мы для бригады РЗАИ (служба релейной защиты и автоматики) выезд на понедельник, на утренней планёрке и ещё подтвердится решение – но через пол-часика звонок телефонный следует от мастера РЗАИ: так, мол, и так, выехать мы сегодня не можем. Обнаружилась, мол, неисправность в самом нужном приборе, для устранения – день целый потребуется. Что ж, ладно – соглашаюсь, во вторник выезжайте. И раз, и два случилось такое, заподозревал я – что-то нечисто тут, почему в понедельник именно приборы у них из строя выходят.
    На очередной понедельник опять им выезд назначен, разошлись мастера после планёрки – и я минут через двадцать решил наведаться в мастерскую РЗАИ (проверить – как там у них сборы проходят). У крыльца мастерской – вижу – машина стоит с будкой, за ихней бригадой закреплённая. Дымок из трубы – в будке печурка топится (похоже, погрузят приборы – да и поедут). Но решил я зайти всё-таки. Из коридорчика сразу – дверь в кабинетик мастера, туда я и зашёл. Мастер отлучился куда-то, присел я к столу – принялся схему рассматривать, на столе разложенную – и слышу: голоса в мастерской (кабинетик от мастерской отгорожен стеночкой фанерной – всё слышно). Голос мужской, грубый (водителя автомобиля ихнего, «релейного»:
       - Ох, кровушкой пахнет сегодня. Ох – кровушкой..
    Молчание – шуршит только что-то там (женщины-эл.слесари приборы в дорогу упаковывают – стружкой перекладывают да ватой). Опять тот же голос:
       - Ох – чую я..  Ох – чую..  Всегда я чую – кровушкой когда пахнет.
    Молчание. И – далее:
        - Собака выла сегодня всю ночь – возле нашего дома выла. По покойничку выла она, по покойничку. Чую я, всегда я чую..
    Опять молчание. Робкий потом голос женский:
       - Может, она голодной просто была – собака-то. Потому и выла?
       - Дура ты: так не с голодухи – так по покойнику только воют.
    И – после молчания краткого:
       - Вчера с Журавлиного перевала рефрижератор сорвался – тормоза отказали. И водитель, и экспедитор – в лепёшку оба, сгибли.
    И ещё угрюмее, завывающим каким-то голосом:
        - Ох – пахнет кровушкой, ох – пахнет. Чую я, ох – чую..
    Всё понятно – зашёл я в мастерскую. Сидит там в углу на табуретке водитель – страшенный на вид: лицо у него оспой побито, лохматый он, чёрно-бородатый. И перегаром от него водочным несёт – от порога даже слышно. Сидит, да женщин-работниц РЗАИ пугает (а они в составе бригады тоже выезжать должны).  И страх ихний можно понять: с таким-то чучелом страхолюдным за рулём (а у него и глаза ещё кровью с перепою налились – огнём горят, как у зверя), да и через перевал ещё ехать – не каждый решится.
    Ничего я не сказал – повернулся, ушёл. Водитель этот сразу мне на заметку попал потому хотя бы, что по национальности он – цыган (пожалуй что – единственный на Чукотке). Уж каким ветром его от табора родного оторвало да на край самый света, на Чукотку забросило – то загадкой было. Но вот – появился-таки тут, имея при себе жену-цыганку да удостоверение водителя (именно что – водителя только. Устройство же автомобиля – тёмным лесом было для него, явно – каким-то «хитрым» способом «права» ему получить удалось). Вдобавок ещё – очень неравнодушны они с женой к спиртному были – что, вероятно, и было причиной отрыва их от табора родного (по слухам – цыгане очень и очень пьянчуг не уважают, употребляют все почти они – но в меру). Эта ж парочка частенько во хмелю пребывала – а уж по воскресеньям, по заведенному уж порядку, напивались они основательно – и до утра почти спать не давали всему дому: лупил цыган жёнушку свою смертным боем, по силе-возможности и она ему тем же отвечала (используя при том все подручные предметы). При этом, конечно же, тарарам ихний звуками сопутствующими сопровождался (а дом-то – деревянный: во всех двенадцати квартирах, где в каждой комнате по семье проживало – слышно всё).
    К утру понедельника, ясное дело, проспаться он не успевал, вполпьяна на работу являлся – куда ж ему ехать (может и уснуть за рулём). Потому и пугал он бабёнок-работниц в расчёте – испугаются они, откажутся от поездки. Он в отгул тогда пойдёт – опохмеляться станет. Вот я свидетелем невольным и оказался – ознакомился с приёмами его практическими.
    Вернулся в кабинет к себе – а минут через двадцать мастер РЗАИ звонит, докладывает: выехать не могут они сегодня – женщины при упаковке нечаянно микроомметр уронили, повредили (но он к вечеру постарается – восстановит прибор). Вот теперь всё на свои места встало, скомандовал я: явился чтоб он ко мне в кабинет – и при этом и водителя чтоб с собой прихватил. Явились, усадил я их, сам же позвонил в больницу поселковую. Предупредил глав. врача: сейчас я направлю к нему на освидетельствование водителя (подозреваю: пьян он, к рейсу не может быть допущен). А медики по порядкам, тогда принятым, обязаны были такие освидетельствования производить – потому глав. врач и согласился (предупредил только – чтоб он с бумажкой-«сопроводиловкой» был).
    Говорю цыгану тому – выбирай: или ты сам сейчас объяснительную записку напишешь с признанием – что на работу ты пьяным явился. Или в сопровождении мастера в больницу пойдёшь – там засвидетельствуют и факт, и степень опьянения. Согласился он на объяснительную, получивши бумаги лист – накарябал там кое-как: мол, немножко выпил ночью, проспаться ж – не успел. Этого мне достаточно, забрал я бумагу, сказал: всё, к работе я тебя не допускаю – иди отсыпаться (день рабочий, естественно, прогулом будет записан). Ушёл он – а я на мастера тут же напустился: почему он укрывательством занимается, почему работы воспитательной в бригаде не ощущается. И вообще: почему семья эта цыганская на особом положении оказалась, знаю ведь я – скандалят они постоянно, покоя от них никому нет. И в то же время – ни одной жалобы на них не поступало ко мне (а – почему?).  Кто-то другой заскандалит в домах наших жилых – так соседи не постесняются меня и средь ночи жалобами своими потревожить. Так почему ж такое вот исключенье?
    Мастер откровенно отвечать стал, говорит: так ведь цыгане они, особый народ. Чуть какой конфликт бытовой – и цыганка бабам нашим заявляет: я, мол, каждой из вас такое сделать могу – у вас кости все заживо сгнивать станут, не рады вы и жизни будете. И точно: чуть только поссорится кто с ней – и плохо тому становится. А сам-то цыган по пьянке не раз хвастал: я, мол, любому мужику «сделать» могу – ему женщины не нужны будут, во всю жизнь оставшуюся «пол-шестого» у него будет, член – и вообще отключится. Потому вот – и не трогает их никто, терпим пока что.
    Выслушал я, резюме своё огласил: хотите терпеть – терпите. Но ему вот, мастеру РЗАИ, я в приказе на первый раз замечание объявлю – за развал дисциплины в бригаде (соответственно – премиальная часть зар.платы уменьшена ему будет за текущий месяц). А повториться и ещё сокрытие пьяного – тут пожесточе уж наказание воспоследует. А я ж за этого цыгана – вплотную возьмусь (сделает он мне то, чем угрожает – так я только рад этому буду: никакие-такие желания посторонние не будут отвлекать меня от деятельности моей производственной).
    На этой вот ноте шутливой – и расстались мы с мастером. Недели не прошло – опять цыган объяснительную мне пишет (выпил, мол, я немножко во время работы). Уж тут сам мастер перспективы пред ним прорисовал: коль взялся за тебя начальник – то и уволит по нехорошей (за прогулы) статье. Выводы цыган правильные сделал – принёс вскоре мне заявление на увольнение. И исчезли они сразу же – больше и не слышали мы о них.
    А я долго ждал: когда же «сделанное» цыганами проявится. Не дождался – так вот жизнь и доживаю (все возрастные изменения – во-время). А может, не на всех оно действует – цыганское-то проклятье?

    98. г. Новосибирск. 1973 г.  Отпуском я наслаждаюсь (аж четыре года без перерыва трудился), приехал к семье в Белоглазово – отдыхаю полной мерой. После четырёх-то лет на Кр. Севере деньжонок подкопилось к отпуску, чуть осмотрелся тут, понял: а их тут и тратить-то не на что. Ну, купил я тут же лодку «Казанку» с мотором подвесным (чтоб по р. Чарыш «рассекать») – и всё на этом. В магазинах – ну ничегошеньки нет из нужного мне: хотел я тёще в подарок купить сепаратор с электроприводом, мясорубку современную (чтоб почаще пельмешки готовила) – так нет тут ничего. Один выход – в Новосибирск надо ехать, уж там – посодержательней магазины (да и рынки).
    Поехал. Прибыл туда рано утром – и на рынок сразу, набрал пару сумок фруктов различных (в Белоглазово о них в летнее-то время и не слыхивали). Магазины открылись – и аппараты все, мне нужные, приобрёл я тут же. Упаковал всё, на такси (не будет же северянин до того унижаться – чтоб на трамвае тащиться) – и на вокзал. Сдал багаж свой в камеру хранения – и пол-дня у меня свободны (поезда в нужном направлении только вечером отходят). Но мне это – кстати: в Новосибирске проживал пенсионером бывший ст. мастер нашего электросетевого района, Матюк Николай Иванович – вот его и решил я попроведать.
    Коньячком запасся в достаточном количестве, фруктами, прочим необходимым – нагрянул в гости к Матюкам. Радость, конечно же (более года не виделись) – за стол сразу. На радостях-то – крепенько мы с хозяином к коньячку пятизвёздочному (настоящему – не тому пойлу, что сейчас за коньяк выдаётся) приложились, едва вспомнил я к вечеру – а мне ж и в обратный путь пора пускаться. На вокзал надо – так и Николай Иванович со мной увязался, проводить решил. Почему – уж я и не помню – но на трамвае мы поехали (кажись – такси долго поймать не могли). Так что и ещё подзадержались, добрались до вокзала. В нужном мне направлении один поезд остался – к кассе я сразу метнулся. Там же – столпотворение, хвост выстроился – человек с сотню, пихаются все, скандалят (слух прошёл – осталось всего с десяток билетов). Пристроился я в хвост очереди (без всякой, конечно, надежды), Николай же Иванович потоптался-потоптался возле меня – исчез. Постоял я минут с десяток, и – ушам даже своим не поверил вначале – объявление услышал: «Пассажир (и мою фамилию называют) – подойдите к воинской кассе».
    Бегом, туда – к этой кассе, постучался в окошко. Открылось, вежливенько спросила меня женщина: сколько мне билетов, куда. Сказал – и минут через пяток всего открылось опять окошко, отдал я деньги – получил билет (и даже – в купированный вагон, на что я и надеяться не смел). Чудеса – как во сне прямо. А тут и Николай Иванович ковыляет, улыбается: что – взял билет?. Взял – говорю – не пойму только: откуда везенье такое-то. Оказалось – просто всё и без чудес. Сват Матюка (дети ихние поженились недавно) – начальник службы движения всей этой железной дороги, позвонил ему Николай Иванович, тот команду дал – и вот, с билетом я.
    Проводил меня Матюк до самого вагона, шепнул что-то проводнице – та его успокоила: нам всё, что надо, сообщили уже. Поехали. Устроили меня в купе, что рядом со служебным – и одного. Разложился я: коньячок на столик выставил, фрукты-овощи разложил, жду – когда ж кого-то подсадят ко мне (выпито немало – теперь жажда общения мучит). Жду-пожду, одну станцию проехали уже, вторую – а не сажают ко мне никого (хоть все остальные купе забиты – «под завязку»). Тогда – к проводнице, говорю: заскучал я совсем, подсадите ко мне кого-нибудь. Нет – говорит – не могу я к вам никого сажать: указание такое получила. И с такого «верха» - уж никак я ослушаться не могу. Тогда – что ж, тогда одно остаётся: составьте вы компанию мне (а дамочка, надо сказать, очень эффектно выглядела – хоть и постарше меня лет на десяток. Но пухленькая такая – как раз в моём вкусе).
    А вот это – говорит – с нашим удовольствием, чуть освобожусь с раздачей белья – и приду. Устроились мы в купе у меня – со всеми удобствами, попивали коньячок малыми дозами. Уж тут я в грязь лицом не ударил: содержимое моего «стола» полностью подтверждало – не прост мужичок, с деньгами, видать. Я уж как бы и помощником стал: на остановках дверь вагонную открывал, выглядывал оттуда (места-то заполнены – к нам никто и не садился). Идиллия – полнейшая (по мере увеличения количества выпитого – острей да острей блаженство стало чувствоваться). И уж только под утро я чуть-чуть придремал. Вскоре разбудила она меня: вот оно, Шипуново твоё – подъезжаем. Расстались – с сожалением взаимным: сошлись, выходит, характерами – хоть и за краткое время.
    Так вот я – единственный раз в жизни – и почувствовал себя фигурой значимой, большим начальником. Надо сказать – понравилось: масса прелестей в положенье-то начальственном открывалась. Но как говорится – не всё коту масленица, скоро очень и окончилось пребывание моё на Олимпе. Жаль – я не против и повторений был.

    99. г. Певек. 1978 г.  Как-то состоялось у нас очередное плановое отключение ЛЭП-35 кВ. «Певек – Валькумей» (с подстанциями «Лагуна» и «Валькумей»). Отключились утром во-время, линейные верхолазные бригады тут же, в Певеке, и допуск получили – разъехались по местам работ. Бригады же обе «подстанционников» допуск должны получать на месте работ непосредственно – на подстанциях (туда и поехали). Следом и я тронулся на своём служебном ГАЗ-69 – чтоб присутствовать при допуске на подстанции «Лагуна». Допуск там осуществлять должен эл. монтёр ОВБ (оперативно-выездная бригада), на дежурстве в этот день находился некий Щипачёв Витя (личность из той породы, что ни к чему решительно неспособна), потому сомневался я – чтоб задержки какой-то не вышло при допуске.
    Подъехал к подстанции «Лагуна». Там уж машины стоят и с «подстанционниками», и с дежурным ОВБ, мужики столпились, перекуривают пока – в ожидании допуска. Эл. слесарь – производитель работ, эл. монтёр ОВБ Щипачёв (допускающий) и мастер «подстанционников» Петрищев (ответственный руководитель работ) – на территории подстанции. Теперь Щипачёв должен в их присутствии произвести необходимые отключения, в нужных местах или переносные защитные заземления наложить, или ножи заземляющие включить. После чего он должен коснуться рукой до токоведущих частей (как доказательство – напряжение с них снято) – и допустить бригаду к работе (с оформлением наряда соответствующего).
    Так и тут – разложили они заземления переносные, плакаты нужные приготовили. А тут и я подошёл (но без никаких команд – тут каждый должен своё дело делать). Можно начинать операции по отключению, вот Петрищев и говорит Щипачёву (с этаким «выражением»):
        - Ну что, Витя: давай попрощаемся – да и начнём..
        - К-как..  Ты это..  Не надо..  Я не хочу прощаться. Я не..  Не могу я..
    Вмиг – побелел-побледнел мужик, затряслось у него всё, на крыльцо сразу присел – ноги не держат. Петрищев, не предполагавший даже такого эффекта от шутки-то своей, вначале и не понял ничего. Говорит:
       - Ну, пошли, пошли – чего расселся.
       - Не..  Не могу я. Ты почему..  Это..  Прощаться..
    Дошло до Петрищева – захохотал тот от души. И производитель работ заулыбался – вот так комедия!  А Щипачёв сидит – и встать не может. Я на Петрищева напустился, тот оправдывается: да разве ж я знал, что он впечатлительный такой. У меня это – дежурная, так сказать, шутка, уж сколь раз я повторял её – и никто не пугался. А тут, вишь..
    Но время-то идёт, допускаться надо. Хорошо, что я – по должности своей – имел все права (в том числе и нужные здесь: на производство переключений в действующих электроустановках и допуска по наряду). Потому отобрал я у Щипачёва бланк переключений (где все операции по порядку были перечислены), скоренько мы с Петрищевым выполнили всё нужное – допустил я бригаду. И уж, на Валькумей уезжая, Петрищеву строго наказал: ты не шути больше так-то тяжеловесно, вишь – у мужика, кажись, и штаны мокрые.
    Приступила бригада к работе – а я дальше двинулся. А над Щипачёвым потом постоянно коллеги потешались – шутку ту повторяя к месту и не к месту. Но вскоре избавились мы от него – анекдот только вот этот и остался.

    100. г. Сочи. 1980 г. В бытность свою на Чукотке удивлял я знакомых всех явной нелогичностью мышления: все и всегда с Северов в отпуски только летом отправляются, я один – зиму предпочитаю. Как-то попробовал я летом, съездил на Юга – да и закаялся: жарища везде непереносимая (а я от рожденья жару плохо переношу, после жизни ж на Северах – и вовсе), толпы везде, очереди длиннющие. На пляже – и наступить негде, везде туши голые валяются (как моржи-тюлени на лежбище), какое тут может быть удовольствие – непонятно для меня. Пообедать возжелаешь – так в очереди перед этим потом весь изойдёшь. Поехать куда-то – и в автобусе, и в вагоне железнодорожном можно свариться заживо. То ли дело на зиму в Сочи, например, закатиться: никаких тебе толп, хочешь – в гостинице-пансионате можешь устроиться, хочешь – в частном секторе можешь на выбор комнату снять. И никаких тебе очередей, беспокойств лишних. При этом ещё и от переживания месяцев самых тягостных для северян – полярной ночи с темнотой её угнетающей – избавляешься. Так что: все резоны за то только – чтоб зимой в отпуск ехать (беру за два года отпуск, время «на дорогу» добавляется, за участие в ДНД-ДПД по шесть дней за каждый год, отгулы ещё всякие суммированные – получается как раз шесть месяцев).
    Так вот и стал я устраиваться.  Кто-то из коллег по работе адресом меня снабдил сочинским (в Лазаревском), перед первой поездкой списался я с семьёй по фамилии Добряк, договорился о съёме квартиры. После чего зиму одну провёл там полностью – и потом ещё наезжал неоднократно. Комната мне отдельная выделялась с обстановочкой скромненькой – а больше мне ничего и не надо было (в запросах я был предельно-скромен).
    Вот и в этом году решил повторить заезд – в половине сентября (чтоб и «бархатный» сезон прихватить – но чтоб не шибко и жарко было). Телеграммой предупредил Добряков о своём приезде, в аэропорт с чемоданами – и пошла с того момента полоса неудач. В это время появились уже и прямые авиарейсы «Певек – Москва», кажись, никаких тут сложностей – так небеса вмешались, погода подгадила. Запуржило вдруг, метель – зимняя прямо-таки, обледенела полоса взлётная – трое суток мы взлететь не могли.
    Как обычно в «Аэрофлоте» тогдашнем – никто и ничего толком не объяснял и не объявлял: на сколько рейс откладывается, когда полетим (на все вопросы ответ стереотипный: «Слушайте объявления»). Уж на свой страх и риск пассажиры, весь день из угла в угол слоняющиеся (толком-то и сесть негде) и едва на ногах держащиеся – последним автобусом полуночным уезжали из аэропорта в Певек (25 км.), часа два-три поспят дома, и (кто и как может) – опять в аэропорт (мне-то проще было – меня машина наша дежурная оперативная отвозила). Но всё одно измотался я за эти трое суток – до предела, мысль уж мелькала: а не плюнуть ли на этот отпуск густой слюной – да и остаться в Певеке (для времяпрепровождения – зимней рыбалкой заняться). Но – ночь надвигающаяся пугала (я почему-то очень плохо темноту эту трёхмесячную переносил), перетерпел – улетел всё-таки. По пути для дозаправки самолёт обычно в Норильске садился – а тут опять погода вмешалась, в Амдерме сели. Задержали нас там на несколько часов, аэровокзальчик переполнен там, и сесть негде – опять мучения сплошные.
    Но в Москве, во Внуково, повезло редкостно: только получил свои чемоданы – и объявляют регистрацию на рейс до Сочи. Место нашлось свободное, минуты прошли – и я уж лечу. Но уснуть тут я и не пытался, только – кажись – взлетели – а уж и посадка в Адлере (воздушные «ворота» сочинские). В полусне будто (подкатило, спать хочу – так бы и упал в углу где-нибудь) дождался, подошёл последним – чемоданы получил. Чтоб окончательно не уснуть – постоял ещё на перроне (где багаж выдавали), покурил всласть. Вышел потом на площадь привокзальную – а там пусто, опоздал я, все разъехались: и автобусы, и такси. Что ж – думаю – спешить мне некуда (время – полдень ещё), подремлю в кресле – а там что-то и появится. Но только устроился удобно – мужик мимо проходит, демонстративно ключиком от машины помахивает. Спрашивает: ехать куда-то?  Да – отвечаю – в Лазаревскую мне нужно (а это – через весь «Большой Сочи, где-то 140 км.). Удивился тот: далеко ведь, дорого обойдётся на машине-то. Ничего – отвечаю – всё оплачено будет, не беспокойся. Тогда – поехали (подхватил мужик чемоданы мои. А их – два здоровенных, ещё ж и зимняя одежда на обратный путь прихвачена).
    Пока усаживались в «Жигуль» - мужик этак-то общительно расспрашивал меня, интересовался: не коллега ли я, не водитель ли по профессии. Нет – отвечаю – электрик я (сажусь в машину). А он говорит: отлучусь я по делу на минутку – и поедем. Давай-давай, мне спешить теперь некуда – устроился я поуютнее на сиденье, задремал сразу (расслабился: как же, считай – приехал я уже).
    Поехали. На трассу основную выехали, только разогнались – зачихала что-то машина, задёргалась. Приоткрыл глаза, приметил: мужик то включит, то выключит зажигание – потому и дёргаемся. Свернули на обочину, вылез водитель, что-то там повозился, потом демонстративно-громко капот захлопнул, говорит с огорчением видимым: «Всё, приехали – бензонасос полетел. Я тебя сейчас пересажу к кому-нибудь, езжай – меня не жди. Ремонтироваться буду». Мимо по трассе машины пролетают на огромной скорости, вдруг одна ход заранее сбавила (мой-то мужик ещё и руку не успел поднять – уже бы надо было мне насторожиться), остановилась возле нас. «Волга»-такси, надпись на капоте: «Хоста» (это массив жилой между Адлером и Сочи-центром). На переднем сиденье грузин сидит молодой, улыбается приветливо – садись. Водитель тут же выскочил, скоренько багажник открыл – запихал туда мои чемоданы. Так-то всё слаженно – будто заранее всё подготовлено (не был бы я полусонным, при всегдашней своей подозрительности сразу бы усёк – ненормально тут что-то).
    Уселись, спрашивает водитель: куда тебе. До Лазаревской – говорю. Нет – отвечает – я до центра только могу. Ладно – вези до центра, до вокзала (уж оттуда я на любом виде транспорта доберусь). Тронулись, я опять было глаза закрыл – опять остановка: ещё одного пассажира на обочине подобрали, ко мне на заднее сиденье здоровенный такой амбал подсел. Грузин молодой оживился сразу, обернулся к нам, руку тянет: давайте знакомиться. Я, мол, из Тбилиси, буфетчик по профессии, вот вырвался в Сочи – погулять решил, развернуться во-всю. Ко мне – а ты?  С Чукотки – говорю -  электрик, отдохнуть приехал. Амбал – сосед мой – обрадовался: а я из Билибино, водитель – пол-года уж здесь гуляю (моё сознанье отметило сразу: врёт. Одет он в хэбэшные какие-то одежонки потрёпанные – северянин так на работу даже не одевается. Уж никак не похож он на человека – на такси разъезжающего). А он – дальше: вчера, мол, земляков встретил – всю ночь прогуляли. Они меня новой игре в карты научили, очень интересная игра, хотите – и вас научу.
    Грузин бурно обрадовался: конечно же, давай – показывай. Я было дремать опять начал – но сосед и мне карты в руку толкает: мол, для счёту хотя бы подержи, играть только втроём можно. Взял я карты, он что-то там объясняет, глянул в мои карты – вот, вот, ты выиграл (и пятак медный кладёт возле меня). Опять сдал карты, опять мои «выиграли» - опять пять копеек он возле меня положил. И уж теперь предлагает: теперь давайте все по рублю в «банк» вложим. Тут только до меня доходить стало, оценил обстановку – и враз проснулся по-настоящему уже. Вспомнилось: все северяне-отпускники предупреждали – на «материке» в последние годы прямо-таки охота началась на одиночек-северян, всеми способами облапошить их пытаются (в том числе – и вовлекая в игру карточную, попойкой сопровождаемую). Выходит – и я нарвался на таких вот «специалистов», всё здесь заранее подстроено и роли распределены. Поэтому я карты протянутые не взял, сказал твёрдо – ни в какие игры я с вами не буду играть.
    Как они возмутились оба, как начали орать на меня! Как это так – бросаю я играть?  Не могу я бросить, нельзя так по правилам «картёжным», я в выигрыше (это два пятака-то ихние?), они теперь отыграться должны. Пятаки я на сиденье бросил, ещё раз заявил: мне всё, тут затевающееся, понятно – играть я с вами не буду. Опять – крик (теперь уж и водитель присоединился: я, мол, лицо постороннее тут, но знаю – тот, кто выиграл, должен дать возможность отыграться партнёрам). А я к водителю с требованием: высади меня немедленно в Хосте, ответственность за всё происходящее здесь – ты будешь нести (как организатор). А тут как раз развилка, на Хосту поворот – проскочили мы. Кричу – почему не свернул?  Да сейчас я, сейчас, тут и вторая дорожка есть – и свернул на просёлочную, сквозь лес. Понятно – решили меня попросту ограбить – коль затея с картами провалилась.
    Понятно – остановятся сейчас в местечке укромном – и начнётся..  Подготовиться надо – придвинулся я к дверке левой вплотную, чуть повернулся – левой рукой взялся за защёлку дверную (чтоб сразу выскочить – как только ход сбавим). Правую руку – в карман, зажал в ней ножик перочинный (хоть чем-то чтоб ударить). Проезжаем меж деревьев – а везде люди: то дети какие-то бегают, то парочка на травке сидит (да и просматривается всё здесь с основной-то автотрассы). Но вот впереди длинное какое-то строение (типа склада) – вот за ним-то никого нет (и с дороги не видно). Свернул туда водитель, все и сразу напряглись, приготовились – близка развязка. Уж и ход стал сбавлять водитель – но тут из-за угла нож бульдозерный показался, там и весь бульдозер выполз (не иначе – ангел-хранитель мой вытолкал его оттуда). Следом два мужика ещё идут, показывают жестами бульдозеристу: туда вон, туда.
    Едва разъехались с бульдозером, за угол вывернулись – а тут и площадь привокзальная, Хоста (уж тут – всё на виду, кругом – люди). Только остановилась машина – выскочил я сразу, потребовал громко у водителя: открой багажник. Открыл он, чемоданы мои вытаскивает, шепчет: «Ну кто ж на такое расстояние такси берёт – тебя ж сразу засекают: с большими деньгами человек». Думал, наверное, что я «подкину» ему за предупреждение – но уж тут шиш, у меня от «услуги» его и ещё коленки трясутся. Бумажку сунул я ему трёхрублёвую, чемоданы подхватил – и в вокзал.
    Оглянулся на входе – амбал сразу куда-то исчез, грузин – за мной идёт (выходит – не смирились ещё с неудачей, хотят всё-таки слопать лакомый кусок).  А я к кассе сразу, глянул на расписание – через пол-часа электричка, взял билет до Лазаревской. Грузин у меня за спиной стоит (проверяет, выходит – куда я билет беру). Я отошёл от кассы – и он тоже (никакого билета не взявши). На перрон потом я вышел, устроился на скамеечке – а он внутри, возле окна, уселся (чтоб на виду я был). То-есть, понимать я должен – охота продолжалась. Но тут подкатил скорый поезд «Тбилиси – Москва», он всего минуту в Хосте стоит, проводники (кроме одного вагона – что напротив вокзала) даже двери не открывают здесь. Только встал поезд – тут же и объявление последовало: отправляется. Я ж чемоданы подхватил, к двери открытой, грузину-проводнику «трёшку» показываю – до Лазаревской. Давай – руки он протянул, чемоданы я ему передал, и сам вскочил – уже на ходу, считай. Оглядываюсь – выскочил тот грузин из вокзала, заметался – а что тут сделаешь, мелькают мимо вагоны – но с дверями закрытыми. Проводник же мне даже купе пустое открыл – и уж до Лазаревской со всеми удобствами ехал (и поспать успел). Там сразу такси взял – и вот я у Добряков. Комната уж приготовлена мне, даже и стол накрыт: отметили скромненько прибытие моё с хозяином, с Василием Петровичем. А там и до постели я наконец-то дорвался, упал – да и проспал почти сутки.
    Так вот – в очередной раз – благополучно и закончилось приключение это дорожное. И уж дальше, во все месяцы отдыха, сугубо я осторожным был, при знакомствах никак не распространялся о том, что северянин я (из Казахстана, мол, приехал – работаю там электриком в совхозе). Потому более эксцессов и не случалось – нормально отдохнул да в марте следующего уже года на Чукотку к себе вернулся.
                - х – х – х – х – х – х – х – х – х – х – х – х –

    ПОСЛЕСЛОВИЕ: На этом «Мозаика» и заканчивается – на сотой отдельной странице. Можно б и продолжить, ещё сотни три-четыре добавить (случаев всяческих да коллизий забавных – множество ещё было). Но – старость стала сказываться (как ни крути – но возраст в 80 лет к творчеству какому-либо совсем не располагает). Хотя «материал» у меня – практически-то – готов почти, трудись только – переписывай (источник вот он – под рукой).
    Кто-то из классиков прошлого утверждал: каждый человек способен хотя бы один роман написать – роман о своей собственной жизни. Но у меня романа не получилось (чтоб создать полноценный – доля и таланта требуется, не только старательность да усидчивость. Да и поздновато я хватился – острота мышления утрачена уже была). А вот «Автобиографический очерк» (так я назвал творенье своё) получился-таки. В течение многих лет рассказывал я бабуське своей случаи различные из жизни своей неспокойной, она мне однажды и говорит: рассказываешь ты интересно – так возьми да опиши всё это (глядишь – родичам-потомкам и интересно будет прочитать).
    А почему б и не написать (времени в зимнее время свободного – безмерно) – и засел я за труд сей. И начал аж с 1906-го года: с рассказов моих родителей о прошлом ихнем, о событиях семейных. И дальше жизнь всей семьи нашей описал (как стержень для повествованья – события своей жизни использовал). А уж свою жизнь – подробнейше описал: от рождения и до дней нынешних. Теперь вот для «Мозаики» и «черпаю» оттуда случаи да события подходящие (конечно же – чуточку «приглаживая» их и переделывая). Но на сотне страниц решил остановиться-таки. И ещё б кое-что описать можно – но там уж кардинальная «переписка» потребуется: в «Очерке» всё предельно-откровенно изложено, и роль там моя не всегда положительной и «пристойной» бывала. Но то – для родичей писалось (с раскрытием и некоторых тайн семейных), для «Мозаики» же – неподходяща откровенность таковая. В вид достойный многое преобразовать-переписать пришлось бы – а стоит ли?  Решил – не стоит, потому – и остановился.
    И на этом и вообще с «сочинительством» - покончено, далее – простое дожитие последует (а на сколь растянется оно – то в руце Божьей, сами мы тут – не имеем голоса).
    Закончивши в своё время работу над «Автобиографическим очерком» (что у меня лет семь-восемь заняло – точно уж и не помню. И где вся жизнёнка моя уместилась в восьми тетрадях толстенных – и большого формата), переосмыслил я жизнь всю свою, к выводу неожиданному пришёл: а ведь есть что-то, что НАД НАМИ, что определяет и направляет поступки наши в ответственные моменты. Как это назвать – затрудняюсь я (судьба ли, рок ли, «планида» ли, присутствие ли ангелов-хранителей), но уверен я в одном: во всю мою жизнь в моменты критические неизменно вмешивалась какая-то сила, беду от меня отводившая. И случайностью я это не могу назвать – слишком многочисленны примеры вмешательства СВЫШЕ (а цепь случайностей – система уже). Множество раз за всю жизнь оказывался я в положении, когда – кажись – нет выхода, гибель – неизбежна.
    Например: как-то при ремонтных работах на ЛЭП провод, как струна трактором натянутый в сторону, сорвался с крепления – и над головой моей просвистел. Шапку сбило с меня, макушку даже обожгло, на сантиметр бы ниже – снесло бы и верх черепа (а ещё чуть пониже – и голову бы, как бритвой, срезало). Но почему-то именно так расположился я к тому моменту – чтоб чуть только коснулся меня провод (как напоминание: берегись, человече, смерть – вот она, рядом ходит(.
    Или ещё случай – в преклонном уже возрасте. Мы с бабуськой, как бывшие чукотские жители, пренебрегаем метеорологическими факторами – на прогулки выходим в любую погоду. А тут как-то осенью задождило дня с два, ветви дерев влагой напитались, отяжелели. Неожиданно потом ветер сорвался – и ветви ломаться стали. Но я (такой вот «герой» престарелый) вышел-таки на прогулку (бабуська делами кулинарными занята была – не пошла). Иду по тропиночке узкой меж дерев дряхло-старых (уж точно им по сотне лет). В одном месте поскользнулся, лужу обходя – задержался на какой-то краткий момент. И тут же впереди меня, метрах в трёх всего, разломилось дерево с раздвоенным в виде рогатки стволом – и половина его рухнула на тропинку прямо. Не было б той задержки секундной – на меня б оно и обрушилось (и уж не писал бы я тогда этих строк – в земле бы покоился).
    И таких случаев – ещё десятка с три я вспомнить могу: когда погибель рядом была (холодком обдавала). Так что – моя в том заслуга: что избегал я смерти?  Вот уж – нет, никак (я даже и мысли такой не допускаю). Не я тут действовал, а – как правильно разъяснял булгаковский Воланд в беседе близ прудов Патриарших – другой кто-то устроил всё это для меня (а вот зачем да почему – на этот вопрос нет у меня ответа).
    Или даже другое что-то случалось – ломка привычного образа жизни с последствиями непредсказуемыми: и тут в последний момент зачастую случалось что-то, отводило беду (кто, почему от меня именно – попробуй, найди ответ).
    И теперь вопрос главный возникает: для чего ж сохранён-то я был?  Доблестного ничего не свершил я за всю свою жизнь, теперь вот букетом целым болезней обзавёлся, угасаю постепенно – так для чего ж я «законсервирован»-то был до сей поры?  Вопрос – без ответа (ежели только: тайна сия велика есть).
    И ещё тут удивляет и даже возмущает меня явная несправедливость того воображаемого Распорядителя (того – что НАД НАМИ). Ну, почему вот я именно выбран был – чтоб сохранять да подправлять меня, от бед отгораживать?  Ведь даже в узком самом кругу, в семье нашей, имеются более достойные кандидаты, на долгожительство больше прав имеющие. Мать наша, например: уж она-то достойна всех наград вышних – жизнь всю свою на нас она растратила, на то – чтоб вырастить нас, воспитать (иногда – в прямом смысле – последний кусок ото рта своего отрывать, нам отдавать). С нуждой жесточайшей всю жизнь она билась, а дожили только до относительного материального благополучия – и не удалось ей в достатке пожить, тут же и прибрал её Господь (в возрасте 59-ти лет – жить бы ещё да жить). Или – брат старший, Михаил. Объективно ежели сравнивать нас: он – явно – достойней меня выглядит (по общечеловеческим своим качествам). То-есть его б надо сохранить – поперёд меня. Но, вишь, раньше он меня в мир иной переселился – а почему, по чьёй воле несправедливость и тут восторжествовала. Вопросы, вопросы и вопросы – и все без ответов.
    То-есть ежели есть кто-то, кто НАД НАМИ – то действует он, выходит, бессистемно, по жребию как бы (но никак – не по заслугам) выбирая – этот вот отмечен будет мной. К такому именно выводу, я думаю, и любой придёт – жизнь свою осмысливая. И, коль изменить мы тут ничего не можем, одно только остаётся – подчиниться неизбежному, доживать срок отмерянный.
    А для меня теперь в жизни единственное, что осталось (самое – вероятно – сложное) – достойно конец свой встретить. Благодаря при этом Создателя за то хотя бы – что жизнью он нас награждает, местечко на Земле предоставляет. А уж как мы дар этот использовали, как жизнь свою прожили – то он только, Создатель, и оценить может.
    Одна тут только просьба: не судить нас чересчур уж строго. Сам ведь он, Создатель, сотворил нас ко грехам склонными – так за что ж и наказывать?  Вот с надеждой на снисхождение – и будем век свой доживать. Аминь.

                -х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-
                -х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-
        -х-х-х-х-х-х-               










 
    

      





 

                М О З А И К А (дополнение)