Годовщина

Она шла по Смоленскому кладбищу привычной дорожкой.
Тут кипела своя жизнь, тут сочетались такие немыслимые персонажи,  которых больше вместе не встретишь нигде. Рослый мужчина с тележкой обустраивал свежие могилы. Шла мамочка с колясочкой. У Ксении толпились люди. Ольга так и не научилась пропускать пронзительные надписи памятников. Своя боль растворялась в этой тишине, и она не хотела чужой. А глаза читали: «Мой кусочек, каждую минуту я с тобой».
На выходе у церкви она заметила большую толпу: похороны. Нищие, почему их так много. Паломники. Очередь за хлебом. Что ж за мелочная погибельная суета.
Только клены были с ней на одной волне: светлые, ликующие, они прощались с летом каждым своим падающим листом и ничего не обещали взамен. Они рассыпали листья щедро, не таясь, открыто, дарили себя этому дню. Немыслимо прощаться с жизнью в такой день, с такой отчаянной синевой, с таким золотом под ногами.
Она загадала, что если поймает кружащий лист, то все будет хорошо. Что именно должно было быть хорошо, она не знала. Хоть что-то. Очередной лист почти коснулся руки и пролетел мимо. Какое-то «хорошо» осталось за кадром, его вырезали при монтаже, когда склеивали ее жизнь.
Она принесла маме хризантемы, которые та так любила. Которые по иронии ли судьбы или злой ее воле можно было купить именно в эти недели, когда мамы не стало. Вчера они были на кладбище с отцом, сегодня Ольга пришла одна. Отцу пришлось сказать, что поехала к однокурснице. Они давно скрывали друг от друга все, что касалось мамы. Негласно умалчивали, даже не пряча глаза.
Отец, по большому счету, не оправился от потери мамы. Ольга больше никогда не помнила его жизнерадостным здоровяком, охотно смеющимся над любой шуткой. С годами он стал как будто меньше ростом, ссутулился, перестал слышать то, что ему говорили. Он словно вел свой бесконечный монолог, и кто его знает, что удерживало его здесь и сейчас. Он цеплялся абсолютно за все, чтобы остаться на плаву, и ничего не помогало.
В этот ее приезд отец забеспокоился:
- Дочуля, ты хуже выглядишь, синичка, ты мне не нравишься.
Это было не в его привычках говорить о здоровье, о болезнях. Несветская тема. Жаловаться – это так провинциально.
- Папуль, ну ты же знаешь, накануне этой даты мне всегда не спится. Я неделю сама не своя. Потом отпускает.
- Да я понимаю.  Я просто недавно видел Валерия Палыча, он спрашивал о тебе. Он скучает, зовет в гости…
- Ой, папа, к врачам просто так в гости не ходят, я умоляю. У меня дорогущая страховка, милый, я чихнуть не успеваю, мне назначают пять анализов, чтоб снять со страховой денежки.
- Ладно, - отец примиряющее полез в холодильник, - что ты хочешь вкусненького?
- Ну ты меня решил раскормить? Ты же видишь, я и так поправилась?
- Олечка, я, конечно, старый и частично глухой, и даже в очках и чуток в маразме, но я вижу, ты в том же костюме.
Тебе идет, дорогая.
- Ну да, идет. Пап, завтра во сколько поедем к маме?

Ритуалы встреч с отцом надо было выполнять... Ольга отмыла квартиру, отругала отца за хлам, отец клятвенно пообещал вывезти хоть что-нибудь…
Собрались на дачу. Поехали пораньше, натопили печь, и на Ольгу обрушился покой. Она уснула, свернувшись калачиком на старой кушетке. Есть ли такое место еще на этой планете, с такой благословенной тишиной? Наверняка есть, то тут и тишина своя, родная. И яблоки самые душистые, и запах смолы. Отец так привязан к этому клочку земли, в котором нет ничего особенного, и есть все, что ему нужно для жизни.
Погода портилась. Наплывал дождь, он приближался, уговаривая осень пустить его, ведь сейчас его время. Когда быть дождю, как не сейчас. Он сначала осторожно постучал, а потом и смело затарабанил по окнам. Ветер загремел форточкой. Ольга встала, щелкнула чайником. Чертыхнулась, поняв, что нет света. Где отец, почему не идет. Ольга выглянула в окно. Отец возился около бани. Электрик из него был никакой. Стоило включить лишний прибор, электричество тут же исчезало, как будто его тут никогда не было. Какая-то волна, теплая, нетерпеливая, рвалась к сердцу. Нахлынула, отпустила. Как мы все зависимы, как мы себе не принадлежим.
Отец хлопнул дверью:
- Все, сейчас свет будет.
Он стоял в дверях, седой, в знакомой старой куртке.
- Пап, чаю попьем?

Отец топтался в аэропорту, полусонный, небритый, упрямый. Все нужно сделать по-своему. Схватить сумку, пробормотать что-то на прощанье, когда все уже лишнее, все слова, уже поздно что-то говорить. Ольга должна оглянуться, запомнить его. Никогда не знаешь, что будет в памяти последним. Знать бы, что мамы не станет, помнила бы каждую морщинку. А она помнила только… Ладно, неважно. Уже накопитель, пустой и чужой, без знакомых лиц. Сразу захотелось разбавить этот стерильный зал чем-то человеческим, хоть кофе на пол пролить. Пассажиры бы оживились, сонное выражение лиц сменилось бы на любопытство.

Ольга ничего отцу не рассказала. Какое наказание, одинаково мучительно и рассказать, и не рассказать… Она схватила телефон, перелистала записную книжку. На сером экране было короткое слово «папа».  Ольга уставилась на экран. Нажми кнопочку, нажми.

Она сидела в самолете, запахи стали еще хуже. Она совсем не там, где нужно. Где не должна быть. Она  пережидала свою беду, у нее не было ни вчера, ни завтра, в дороге всегда есть только сейчас. Как жестоко быть дочерью старика, который уже не может тебя защитить, у которого есть только его любовь да старая яблоня на даче. Несправедливо, как все, что от нас не зависит.

Ольга вздохнула, посмотрела в окно. Самолет взлетал.