Скворцы. Школьная повесть для взрослых

Птицы, выросшие в неволе, в природе дикой - безвольные.

Мудрец из вражды вынесет больше пользы, чем глупец из дружбы. (Бальтазар Грациан) – циничная идея, и вместе с тем, смотря как понимать, какую пользу видеть, в какой период ее ставить в цель.
Самый важный человек в империи – школьный учитель (Барон Фон Бисмарк – немецкий канцлер времен первой мировой войны) – интеллигентское соображение, как проявление человеческого ума, способное быть воспринято в данном контексте, как обыкновенная лесть для достижения полновластного влияния, в том числе и над умами подрастающего поколения, но имеющее у своего основания, уже основываясь на вышесказанном, весьма правдоподобную основу.
Низкая душа, выбившись из под гнета, всегда гнетет (Достоевский Ф. М) – в веках проверенная истина.
Всякая неправда – есть грех, а грех приводит к смерти (Библия)
Данное произведение является картиной, а не фотографией, с дорисовками, где-то неточными. – собственно говоря, уже мое личное уведомление читателю. 
 Раздел 1. Осиный улей.
 В одном сереньком, провинциальном городишке (отдадим дань классической литературной традиции и обозначим его как город «N») существовало одно государственное учреждение. Разумеется, оно было не одно-единственное, были, само собой, еще и другие государственные учреждения, но совсем иного характера, совершенно иной принадлежности. Была то не администрация, и не больница, хотя, само собой, и больница, и администрация, как и полагается, тоже наличествовали, но речь пойдет теперь не о них, если только иногда упомянем их мельком –исключительно к слову, а в этом первом разделе будем преимущественно повествоватьо рядовом среднем учебном заведении – школе,точнее, о жизни внутри нее. Вернее даже, будем говорить не о самойшколе, хотя общие положения, конечно же, обрисуем в нейтральных, незаинтересованных красках, а в большей степени, об отдельном ее представительстве, отношения в котором, в определенной степени, как нельзя достовернееотражали всю ее образовательную атмосферу того времени, а именно, об одном классе. А после, обстоятельно и со всей серьезностьюуже разберем, к чему могут привести подобные отношения между школьниками, прочно установившиеся и развивавшиеся в нем, к каким, собственно говоря, последствиям.
Требуетсясперва-наперво указать, чтов отделе образования школа эта была официально как быина хорошем счету, ее, бывало, и в пример другим ставили, но в то же самое времяи люто ненавиделась многими его работниками, презиралась с естественным негодованием,порочилась, как только можно в кулуарах. Предположительно, столь острое противоречие имело почву для возникновения скорее всего в том, что эти самые госслужащие пробирались через ее коридоры, точнее, поработали в ней положенное время, апо увольнению вздохнули с облегчением и оставили о нейв своем сердце довольно неприятное впечатление,нелестное воспоминание, дажеосадок горьковатый. Но, несмотря на внутренние ощущения, отзываться приходилось форменно, любезно, официально. В официальном тоне, как знаемо, не всегда скрывается истина, а еслии скрывается, то, подчас, весьма умело, если так можно выразиться, то бишь, завуалировано, а, по большей части зарыта тщательно рядом, или поодаль, и доступна исключительно для догадливых.И, разумеется, на всяческих торжественных мероприятиях, посвященных «Дню учителя» или «Дню знаний» о ней, равно как и об общей работе учителей, официальные лица отзывались положительно, хвалили, как правило, форменными речами, обласкивали, как умели, одаривали почетными грамотами, благодарственными письмами и в целом сопровождали эти речи всякими устными нежностями, которые только допускаются в образовательной среде и не только. За глаза же, так сказать, в кулуарах, как только, подчас,ее не кляли, в каких только красках икаких выражениях ни порицали, в том числе исами ее работники. Учителя досадовали на учеников, ученики ругали учителей, родители не понимали, что вообще в ее стенах происходит. И крайне сложно было даже светлому уму, в точности, разобрать, кто же, в самом деле, прав. У каждого, как водится, своя правота, объективная его пониманию.
А была это, в самом деле, обыкновенная, средняя школа, расположенная на окраине города, которую, в большинстве своем, посещали дети простых рабочих, а потому и не блистала она слишком своим культурным уровнем, и, точно по расписанию, каждую перемену на еевысоком порогеобыкновенно собиралась уйма народа, состоявшая не только из старшеклассников, но и из учеников седьмых-шестых классов, и густой, едкий, зловонный дымовал клубами и кольцами разлеталсяс крыльца. Легкое головокружение испытывали школьники, сомнительно благоприятное для последующего усвоения знаний и по ходу действия смеялись, веселились, занимались душевным самолюбованием. Курение было, можно сказать, поголовное. Редкий ученик, собственной силой воли или в силу нравственных убеждений, способенбыл противостоять общему, уже устоявшемуся укладу. Нельзя сказать, что  с этим явлениям жестко, со всей суровостью боролись, вернее будет утверждать – пытались иногда. Помимо своей редкости, эта борьба велась весьма гуманным методом, стоит признать, не очень в этой школе действенным, если учесть настрой ее учеников. Когда, например,выходил тот или иной учитель и делал укоризненное замечание,а иногда и резкое внушение, то школьники отбрасывали просто подожженные окурки и принимали равнодушный вид. Родителей, как правило, по этому поводу в школу не вызывали, а если и вызывали, то те только беспомощно разводили руками. И все продолжалось по установленной традиции.Ученики на время учительского порицания продолжали прятатьсигареты за спины или отбрасывали их в сторону, кто-то при этомнасмешливо ухмылялся, кто-то, в действительности, испытывал подлинное чувство стыдливости, но только на минуту встречи с педагогом. Поистине стыдливыхбыло, в самом деле, крайне мало. И, разумеется, как только неравнодушный педагогиз вида благополучно удалялся, табачная вакханалия продолжалась без каких-либо дальнейших опасений. Головы учеников дурели, некоторые из них сухо кашляли с непривычки, но, тем не менее, давились, удушались ядовитым смогом.
 В самой, так скажем, внутренности этого учреждения было несказанно весело, и весело, потребно уточнить, исключительно для учеников. Учителем в этой школе было тяжело работать. Нужно было обладать недюжей выдержкой, терпением, особенно если бороться за культуру языка. Во времяперемен, в особенности самой продолжительной из них, ученики собирались шумными компаниями, усаживались на стулья, стоящие в коридорах и шумно обсуждали, ночью познанные прелести, а именно – алкоголь, драки, и прочие грехопадения. Думаю, что словосочетание весело в данном случае даже не совсем применимо, а годно разве что для сглаживания экспрессивности, негативности, а если говорить прямо, то пошлости, и гадкости, и безобразия. Многие дети были злы, надменны, и среди них находилось много хулиганов, озлобленных,  точно волчата, готовые тут же наброситься на жертву, но из-за ее отсутствия вынуждены были иногда и грызть друг друга. Право, при чтении всего этого описания, читателю может подуматься, что я пишу о тюрьме, но тут же ревностно постараюсь переубедить: пишу я об обычной средней школе.
 Я полагаю, для вводного вступления – довольно, для первого поверхностного представления о школе будет вполне достаточно, чтобы оно возникло. Теперь уже поговорим о частности – о классе. 
***
 Десятый «В», по общему признанию, был вроде бы элитным классом. Почему? За какие такие заслуги возвели его в такой ранг? – может возникнуть справедливый вопрос у читателя. Я, право, сам не понимаю, для чего производятся такие разделения. В каждом классе должны быть сильные ученики, на которых должны равняться, которые должны быть примером, и разделять по принципу: способный – неспособный, по сути, означает на корню ослабить, остудить желание учиться, добиться высоких результатов. Но это личное мое суждение, а я не министр образования, и не директор школы, и даже не учитель. Так вот причинаэтих расстановок, по сути, заключаласьв том, что в этот класс определяли учеников, по преимуществу, способных, якобы, смышлёных, не по годам сообразительных, и, разумеется, детей учителей. Детям учителей, как известно, в образовательной среде часто делаются существенные скидки, как, впрочем, и во многих других организациях, создаются выгодные условия для детей сотрудников, ну а тем более, начальников. Дети начальников вообще, как водиться, на особенном счету. Это, что называется, знакомства, связи. Впрочем, я полагаю, не только по умственным критериям судили, не только по родственным параметрам оценивали. Имелась еще одна составляющая. Как бы мне выразиться в этом отношении понятнее, честно, немного затрудняюсь, но, делать, нечего попробую. Это как бы духовное родство между учениками, их коллективная самоидентификация. Проще говоря, каждый ученик занимал определённую нишу, неоспоримо значимую для цельной группы, и вырвать его из коллектива – означало бы непременное нарушение природного единства, равновесия. По моему крайнему разумению, еще исходя из этого убеждения, бессознательно их и распределяли. Впрочем, образовательная программа не слишком-то различалась у всех параллельных классов, престижа разве что больше напускалось, детского пафоса, надменности и гордости. А в остальном учебная программа держалась почти на равных, никаких существенных разграничений между классификацией «А» и «Б» и «В» не было, если не считать замедленного темпа.Скорость мышления еще не показатель – великого, глубинного ума. Великие ученые не тем премного выделялись, что быстро думали, а тем, что много утруждали себя занятостью. Однако это, разумеется, нисколько не учитывалось школьниками, и чувство превозношения у учеников десятого «В» было, несомненно, выше, чем у представителей двух параллельных классов вместе взятых, если присовокупить общие чувства, общие настроения, если это вообще возможно, даже чисто теоретически. Особенно развито было это чувство у одного в чем-то обыкновенного, а в чем-то весьма примечательного ученика, мышление которого не встраивалось в понимание почти всех окружающих. Вряд ли и мне удастся охарактеризовать целиком его сущность сразу, вкратце. Не буду даже и претендовать на этот труд. Ведь личность это была неординарная, своенравная и исключительная в своем роде.
А с виду это был обычный, вроде бы, парнишка – черноволосый, с широкими скулами, кареглазый, с прямым носом – оканчивающимся едва заметной хрящевой выпуклостью; среднего роста, атлетического телосложения, которое он практически ежедневно совершенствовал упорными домашними тренировками, а именно, поднятием восемнадцатикилограммовой штанги; с томным взглядом, который бросался на окружающих – то исподлобья, то становился открыт, дружелюбен, то, временами, томно задумчив (и тогда ему не верили, думая, что наигрывает), с округлым, мягким лицом, словно обведенным плавными линиями по уровню щек, и заострявшихся на уроне подбородка, слегка раздвоенного при внимательном наблюдении; с прямой, вытянутой, точно у вышколенного гусара осанкой, за которой он чрезвычайно следил, выпрямляясь во время походки, и походя своей манерой держаться даже на князя или герцога, исключительно французского в своей надменности. Определено было в его манерах что-то от французской аристократии, и именно французской, не побоюсь настоять. Проглядывалась эта манерность даже в осанке, которую он со всей щепетильностью соблюдал, но которой, смею полагать, даже переусердствовал. Иногда могло показаться, что он держит голову слегка даже назад, как будто он – почетный кавалер ударного полка, утонченного, аристократического воспитания, а потому и не лишенный аристократической гордости. Как уже сказано, он активно занимался домашним спортом, пользу которого я ни словом не отрицаю, но между тем, официально заявляю всем культуристам известную истину, что занятия эти должны быть правильными, с соответствующей, в зависимости от тяжести упражнений, разминкой, и выполнять их желательно с собственным весом, иначе они могут принести и вред. А дома, как известно, весьма проблематично узнать о правильности тех или иных упражнений, без спортивных справочников, без консультации с квалифицированным инструктором. Однако же Царицын этими правилами пренебрегал, и, более того,в конце концов, самоуверенность его достигала той абсолютной степени пренебрежения, что он стал выполнятьвсе эти упражнения совершенно без разминки и без соблюдения каких-либо правил безопасности. И, несмотря на свое, с виду вроде бы атлетическое телосложение, а на самом же деле, отнюдь не приспособленное к таким интенсивным нагрузкам тело, он ежедневно нагружал себя, резко вставая из-за компьютера, и выполнял все упражнения на руки, а если быть конкретнее, то тренировалсвой бицепс. Надо признать, что бицепс рос, но не крепчал, по тойпричине, что в упражнениях его практически отсутствовало статическое напряжение, и упражнения его, которыми он, можно сказать, насиловал свое тело, были исключительно тягловые, сократительные, и выполнялись на одну группу мышц. Предплечье же почти никак в этих упражнениях не задействовалось, а потому практически и не развивалось. И когда он закатывал рукава своей рубашки до локтей, тем самым являя свое с испанским гитаристом, руки его походили на руки писателя, модельера, художника, государственного служащего, но только не на руки спортсмена. Предплечья его, невзирая на юный возраст, покрывались густой, черной растительностью, на них совершенно не проглядывались мускулы, кисти были узки и продолговаты, пальцы – тонки, длинны, и в высочайшей степени гибки. Он чрезвычайно гордился своими руками, а особенно, как он сам выражался, тонкими пальчиками пианиста, и утверждал, что ему их достаточно, чтобы покорить любую особу прекрасного пола. Временами он представлял себя гениальным дирижёром, и выводил по воздуху мелодичные движения, бросавшиеся – от страстных и скорых до медленных, плавных, как бы изображая тем самым руководство оркестром. Это у него необыкновенно получалось, и задумка была для школьника весьма необычайна, тонка, и при том еще искусно выполнялась. Лицезрения этой игры завораживало, успокаивало, расслабляло нервную систему. О его внешности еще можно сказать, а мог бы и не говорить, но стоит, я так думаю, сказать, что имел он удивительно густой для его возраста пушок под носом, который ни при каких условиях не собирался сбрить, сколько бы его ни уговаривали окружающие. В отличие от внешности, и явственных привычек, о характере его, о естестве нельзя сказать столь однозначно.
 Без сомнения, что самая главнейшая, наверное, черта его характера была сокрыта глубоко внутри, и проявлялась наглядно только время от времени, потому что он ее тщательно скрывал. Это было подавляющее чувство превозношения над всеми окружающими, вне зависимости от возраста этих самых окружающих. Впрочем, невзирая на его конспирацию, для женской половины класса это было слишком очевидно. Молоденькие девушки, порой, и донельзя простых парней определяют как высокомерных, чего уж говорить о гордецах. Другая несомненная черта его характера демонстрировалась уже куда нагляднее, и куда чаще находила отражение на его лице, а особенно проявлялась в уставших от глупости людской, карих глазах. Это было чувство собственной неповторимости. Быть может, у читателя возникнет справедливый вопрос – чем чувство превозношения отличается от чувства неповторимости?– Довольно-таки справедливое замечание, и постараюсь сейчас жеразъяснить. Насколько у меня это получиться, заранее судить не берусь – никогда этого, впрочем, не делаю.По моему разумению, эти два чувства, в своем роде,похожи, и определенно, как минимум, соединены друг с другом цепкими нитями, и,безусловно, мало чем отличаются, но если чувство превозношения, подчас, не имеет довольно-таки основательного под собой подкрепления, то чувство собственной неповторимости, неотразимости, ставит в глазах его обладателя, носителя, его собственную персону справедливо на высокий пьедестал. Различие очень тонкое, почти неуловимое. Суть его в том, что разжигание чувства превозношения достигается и удовлетворяется обыкновенным путем частичного принижения других и возвеличивания себя любимого, в то время как чувство неотразимости, исключительности услаждается за счет превозношения над другими на небезосновательном, фактическом подкреплении своего величия. У Царицына, как почти всем казалось, наличествовало и то и другое самоопределение. Кроме того, он был достаточно самолюбив, до крайней степени самолюбив, что даже почитал общей, общественной обязанностью – воспринимать и любить его таковым, каковым он по своему желанию является. С этим его убеждением не все, разумеется, могли смириться, согласится даже. Вернее даже, могла,не только на словах, смириться толькоего мать, от невозможности повлиять на это мнение. Помимо прочего, был он злопамятен и мстителен, причем мстителен не в действии, но глубоко в душе, в ее потаенных глубинах. До самобичующего сладострастия любил он вынашивать обиды даже за самые мелкие над ним насмешки, устные издевки, в сопряжении с его заносчивым характером, воспринимаемые им чрезвычайно болезненно, за самые незначительные поправки его речи, сопровождаемые, подчас, очевидным, всем явным незнанием и глупостью. Бывало, на уроках говорил он на потеху публике, но когда публика, действительно, потешалась, неестественно оскорблялся, озлоблялся, становился на весь класс обижен. Происходила эта несуразицапо множеству причин, но одна незыблемая из них скрывалась в том, что почитая себя великим оратором-софистом, способным преподать любую информацию за истину, выгодную, правдивую, приятную для слушания, говорил, подчас, откровенную околесицу. Именно приятностью своих речей для слушания он и хотел достичь желаемого, но не достигал из-за незнания и неразумности, произраставших от лени. Когда же этого не получалось он также оскорблялся, негодовал часами, а то и днями, неделями, месяцами. Одноклассники, в большинстве своем, к его речам всерьез не относились, и уже порядочно привыкли к его бессвязному ораторству. Некоторые из них над ним подсмеивались, некоторые его гнушались слушать, другие совершенно не воспринимали его речь, проще говоря, не слушали. Учителя также были в своем к нему отношении не однородны. Одни его наставляли, нравоучали, советовали более читать, учить, зазубривать – в конце концов; другие, понимая, что поучения в адрес егобессмысленны, давали полноценно высказаться, а под конец, в ответ, ловчайшим образом, если так можно выразиться, обривали его фразы встречным остроумием; иные совершенно не давали высказаться без их учительского позволения, а после отдавали разрешение затем лишь, чтобы позабавить класс, из снисхождения. Однако высказываться без повода и позволения было в его натуре, и он не мог с собой, казалось, совладать. Бывало, учителя слушали его с улыбчивым видом; бывало, слушали серьезно, но в душе явно улыбаясь его манере заводить всех в заблуждение, в особенности на уроке литературы; бывало, просили осмыслить свое безрассудное поведение по части того, что, будучи совершенно не готовым к уроку, он неистово доказывал свою правоту, в том числе и учителю, полагая, видимо, что и учитель – либо не читал произведения, либо подзабыл его сюжет по сроку давности. Особенно ораторствовал, спорил, доказывал он на уроке обществознания и истории, которые вела учитель с довольно значительным стажем, но весьма терпимая, позволявшая им устраивать чуть ли ни политические дебаты на своих уроках. Впрочем, быть может, она попросту пыталась развить в них политические амбиции – кто может знать. Так или иначе, а разговор урочный часто отклонялся от  главной темы настолько, что это могло быть сравнимо с путешествием Колумба, если исходить из того исторического факта, что целью все-таки его являлась Индия.Беседа, подчас, настолько отклонялась от курса истории, что постороннему слушателю могло подуматься, что идет не урок, а тренинг для душевного раскрепощения. Вели себя и говорили, как заблагорассудиться. Учительница не могла с этим бороться. Она была слишком нестрогой для всей этой школы, а наипаче, для их класса. И вследствие ее мягкосердечности, Костя блистал своей некомпетентностью в урочном материале. И как ни пытались его вразумить, как не напирали на него в эти моменты классовым сознанием, он все же был непоколебим. А после высказанной речи, будучи непонятым, неразделенным в собственныхидеях, принимал оскорбленное выражение лица, ставал похож на дворянина, готового тут же без промедления, вызвать обидчиков, всех по одному,к барьеру, на дуэль. Оценивая его обидчивость, окружающие, само собой, над ним подсмеивались. Он, разумеется, мало того, что не разделял их веселья, не понимал их настроения, но еще более злился, оскорблялся. По всей вероятности, это происходило только потому, что не наблюдал себя со стороны, да и к тому  же, совершенно не умел над собой смеяться. Эти насмешки больно ранили его самолюбие, уже в зарождении своем, как казалось, уязвленное.
 Вдобавокко всему, Царицын, в своем роде, был жуткий баламут, смутьян. Этим качествомон даже,временами, наслаждался. Для ясности, я объясню, в каких именно формах проявлялось его злорадное смутьянство. Обыкновенно, на тех же самых лирических уроках русской литературы он чрезвычайно любил поспорить, и частенько уже отнюдь не с той неистребимойцелью, чтоб доказать всем свою собственную правоту, начитанность, а для выполнения совсем иной задачи. Стоит указать, что была в их классе такая ученица – Маша Спицына, низенькая девушка с русыми волосами, и большими зелеными глазами, которая по всем другим предметам успевал средне – учеба ей вообще тяжело давалась, – но, между тем, которая сильно любила читать, и делала это систематически. Замечу в дополнение, что Маша не особенно интересовалась современной прозой, а изучала внимательно, сосредоточенно,по преимуществу, классическую русскую литературу. Это оказывало на нее весомое влияние. В минуты чтения она становилась намного спокойнее, само собой, рассудительнее, вчитывалась глубоко, анализировала, вдумывалась, включала представление. Однако и не только в протяжении знакомства с новыми литературными героями, она была спокойна. Весь вечер после чтения (она обыкновенно брала книгу в руки вечером) она лоснилась лучезарной радостью. Вообще, надо сказать, это была отзывчивая, добрая девчушка, но, безусловно, и не без изъяна. Была она довольно язвительна, и особенно язвительна и чрезвычайно раздражительна в жарких дискуссиях по поводу литературных сюжетов, характеров и внешних описаний литературных героев. В отличие от многих одноклассников, которые художественные творения читали донельзя поверхностно, и исключительно по ученической необходимости, и привирали на уроках, что читали, а, в самом деле, пробегали глазками их сжатый вариант, или вообще не открывали книгу, она прочитывала классические произведения со всем вниманием, с душевным трепетом, с переживаниями, разделяя, подчас, боль и страдания, любовь литературных персонажей – со стороны, конечно же, с читательского мостика. Но, тем не менее, она прекрасно запоминала не только одну сюжетную линию, но и тонкости характеров главных, и даже промежуточных героев, улавливала складную манеру сравнивать, противопоставлять, и в ходе повествования изъясняться эзоповским языком, а именно, подразумевать под одним совершенно иное, сразу и не приметное глазу. Она, правда, не всегда угадывала – что именно подразумевается, но между тем, почти всегда положительно понимала, что кое-что все-таки подразумевается. Не мог ведь автор написать, право, об овчарне, волке и псарне, такой-то баснописец, как Крылов. Впрочем, о ее догадливости – это всего лишь мои сугуболичные догадки.А по существу, продолжая свою повествовательную линию, надо полагать, что, судя по его ошибкам в рассуждениях, Костя Царицын также, как и многие его сверстники, произведений совершенно не читал, как будто ими брезговал, но никогда ни перед кем не признавался. Надо заметить здесь, что в обществе, в общении с другими он никогда не то, что в этом никому не признавался, а более того, очень хвалил блистательных писателей, особенно классических, и даже с мировой известностью. И этим отношением, невольно, но довольно достоверно он подтверждал известную всем шутку, что, якобы, классическую книгу все поочередно хвалят, но, между тем, никто не изучает. В этом, помилуйте, чтобы он признался в обществе – да никогда, да даже в разговоре с другом. Он бы, наверное, и читал, но только с той амбициозной целью, чтобы ради услаждения тщеславия, само собой, исключительно для повышения своего уровня значимости в глазах других, но только лень ему не позволяла. А все же, несмотря на лень, хотелось выступать, блистать и спорить, и в спорах досаждать другим. Однако,обстоятельство, что кто-то прочитал, лишало его этого успеха. Тем не менее, невзирая на все то, он принимался с ожесточением спорить, и спорил до потери смысловой, логической цепочки с начала спора и до завершения. Однако цель, меж тем, определенно была не в поиске всем объективной, точной истины. Другая мотивация лежала у основания всех этих рассуждений, и прямо скажем, была не из благих. Дело в том, что при его безрассудных доказательствах неправды, Маша чрезвычайно выходила и себя, кричала, возмущалась, давилась в глубине души обидой, а только этого ему и надо было. Их связывала давняя история, но мы о ней расскажем погодя. А до того, хотелось бы сказать, что на уроках чтения литературы царили, как обычно, громкие дискуссии, и в большинстве своем устраивались между ним и ею. Тогда учитель вмешивался мало. И слушая его, Маша готова была в эти минуты плакать от досады, или подняться из-за парты и дать ему по голове стулом, но не могла, и оставалось только перекрикивать, язвить, сидя за партой. В такие минуты Маша была, точно ужалена, точно до глубины души оскорблена, и временами,даже жуткая, одержимая злоба просвечивалась в ее глазах, буквально просверливая лютого врага. Так вот именно это каверзное, мстительное ковыряние в нервах и было, как казалось, его конечной целью, вот именно оно и доставляло ему глубочайшее удовлетворение. Удостоверившись в своей удаче, он был, как правило, доволен, и самодовольная, нервная, злая ухмылка скользила по его губам в знак удовольствия. Злорадно довольствуясь своим успехом, он почитал себя даже злым гением. Он вообще любил гениальность скрещивать со злодейством, и говорил, что одно без другого попросту немыслимо. Вообще, конечно, эти понятия часто смешивают, исключительно затем, чтобы оправдать злодейство. А между тем, где зло – там, какобычно зависть, а зависть –  непростительное чувство для творца, тем более, влекомого быть гением. И если исходить из убеждения, что гениальные труды должны в нас пробуждать прекрасное, что в нас заложено творцом небесным, то никакие зверские злодейства под гениальный труд не подогнать. А впрочем, этот разговор можно вести бескрайно, а наше время дорого. 
 Царицын почитал себя заведомо великим, и это явно исходило от него. И любопытно ведь, что почти все окружающие никогда не замечали за ним гения, и даже скрытую способность дорасти до этого высокого значения, заметили немногие. Довольно примечательно, что даже матушка его не ставила себе в задачу родить гения, не задавалась стойкой жаждой отыскать и воспитать его внутри сыночка. Ей было просто тяжело его взрастить, притом главнейшем, неотъемлемом условии, что приходилось это выполнять одной. Ни мужа, ни отца, ни матери в живых у нее не было. И потому, надо считать, ей приходилосьвовсе нелегко. Многие дни, часы она проводила погруженной в работу, являясь в их семье единственным кормильцем. Ввиду нехватки времени, она и не пыталасьнастоятельно прививать ему творческие наклонности или отыскать в его уме неординарные, высокие способности, уже по той причине, что целые дни напролет учила школьников, и занималась сверхурочно. Ввиду ее чрезмерной занятости, ребенок ее рос, как сам он признавался, в полнейшем одиночестве, и, разумеется, развивался по всем знакомому сценарию: детский сад,дом,школа. И все же, невзирая на все этивеяния современной моды, которые в наш век весьма распространены, а именно родить в ребенке гения, я полагаю, что этот самый распорядок не слишком-то трагичен, и не способен, сам по себе, нанести непоправимый вред его некрепкой, детской психике. А впрочем, давайте остановимся на этом пункте поподробнее. Есть у меня несколько соображений на этот счет, как думается мне, премного обязательные для излияния и донесения до прыткого ума читателя.
Хотелось бы сказать несколько слов о желании родить и воспитать в ребенке гения. По исключительно моему разумению, данная идея невероятно глупа, и уже в зачатии своем продумана неверно, если вообще сколько-нибудь продумана. Более того, скажу, она до крайней степени эгоистична и в первую очередь к своему будущему чаду. В особенности она жестока, если к ее реализации подходят со всей серьезностью. Но отчего-то это веяние в последнее время стало очень модным. Разумеется, любопытно узнать, почему, на каком, собственно говоря, основании.   
 По правде говоря, я недолго размышлял над этим вопросом. Разрешение пришло как-то само собой, без долгих аналитическихразборов. Да впрочем, и разрешение его простое, обыкновенное. Первостепенной причиной мною видится крайней степени нарциссизм, причем нарциссизм не за счет собственных усилий. Надо полагать, ни в какие прежние времена он не достигал столь высокой степени, чтобы детей намеренно готовили к такому высокому, судьбоносному предначертанию, еще до рождения, еще, порой, до зачатия. Немыслимо было, чтобы курящая и пьющая женщина, не помышляющая даже о физическом здоровье своего ребенка не то, чтобы мечтала, но уже полноправно рассчитывала на его природную, божественную одаренность, при том очевидном условии, что гением нельзя родиться, а только если с предрасположенностью к гениальности. Это доселе было никогда невиданно.Ни в какие прежние времена, для духовного творчества даже благоприятнейшие, ребенок не рассматривался, как только лишь подспорье для превозношения, для услаждения своего тщеславия, укрепления важности в глазах других, а преимущественно, всвоих собственных. Почетно ведь быть матерью маленького гения, и гораздо труднее быть любящей его матерью. Это тема сокровенная и для каждого человека важная, и оттого мало, кто на себя способен взять роль нейтрального рационалиста в этом вопросе. Мать, как общепризнано, самыйблизкий и родной человек, но между тем, доподлинно известно, что есть и такие, кто ненавидят откровенно детей вообще, кто оставляет их на произвол судьбы, а иногда и убивает. Это, безусловно, меньшинство, но это ведь совсем крайние случаи. Отношения в семьях между детьми и родителями, правда, настолько разные, насколько и различны люди между собой, своей натурой, привычками, мировоззрением. Мать – самый родной и близкий человек – общепринятая истина, но стойко навязывать ее человеку, к которому эта истина совсем не относится, это равно, как сыпать ему соль на рану, причинять нестерпимуюдушевную боль. Бывает, что между родителями и детьми наличествует исключительно кровнородственная связь, но не душевная, никак не духовная. Наличие духовной близости, родства – это вообще, по правде, редчайшие исключения. Случаи, действительно, разнятся индивидуальностью. Например, римский император Нерон, известный своей неоправданной жестокостью,вообще открыто пытался убить мать свою, и,в конце концов, убил в погоне за властью, равно как и она в кулуарахплела против него заговор, до своей смерти, разумеется. Так, по крайней мере, запечатлено в истории, а там кто, на самом деле, знает – история довольно субъективная наука, особенно в подробностях закулисных войн. Впрочем, такие случаи, скорее, исключение из правил, чем подлинные правила, а вот запутанные отношения в семье – это уже, скорее всего, правило, хоть и довольно неприятное, болезненное, приводящее, порой, к самоубийствам.
Потребно утвердительно заверить, что определить в юном, бессознательном возрасте своего ребенка в качество гения, и нахваливать его безустанно – это уже другая крайность, приводящая, в свою очередь, к превозношению в душе его, и также способная привести  даже и к самоубийству, в случае противоречия родительского мнения и мнения окружающих. Или же, на почве бесчисленных похвал, представляется другая, горькая альтернатива: ребенок, достигнув подросткового возраста, начинает мнить себя необыкновенным, богоизбранным, чуть ли не сошедшим с небес на землю ангелом, и это самомнение, мало того, что определенно является вредно для его душевного здоровья, но в  сопряжении с той очевидной данностью, что окружающего подобных убеждений не разделят точно, и в лучшем случае у него будет – довольно избранное окружение, а в худшем – его и вовсе сделают изгоем, оно совсем плачевно сказывается на его детской, даже и затем на взрослой психике. В том случае, если он беспрекословно верит своим родителям и действительно начинает себя считать великим, гением, причем в буквальном, правильном значении, с которым связывают деятельность, например, того же Пушкина или Да Винчи, то, даже при наличии колоссального таланта, он непременно достигает много меньшего успеха, нежели сумел бы, без получения таких высоких званий в устной форме. К чему тогда, спрашивается, стремиться, когда вершины все уже заведомо покорены, когда нет недостигнутых высот. Столь лестные, хвалебные песнопения в определенной мересказываются на психике ребенка, но и отнюдь не наилучшим образом.Поимо того, что его душу раздирают всякого рода противоречия, в частности, признания в семье и совершенно иное восприятие у окружающих, он имеет все шансы стать нестерпимым гордецом, эгоистичным до корней волос, которого окружающие с трудом будут переносить, если только не из-за наличия родительских финансовых вложений. Поверьте, в наше время и без этого для возвышенияподобных механизмом предостаточно. В частности: доказывать ребенку чуть ни с пеленок, что он чуть ли не самый лучший во всем свете, лишь потому, что принадлежит к той или иной национальности, фамилии, или какого-нибудь роду, или превознести по половому признаку, внушая, что все мужчин – полные ничтожества, или напоминать попеременно с предыдущими, что предки его были славными людьми, а потому и он, можно сказать, чуть не с рождения уже, по своему,велик. Эти все уверения могли бы показаться безобидными, если б в итогеболезненно не натыкались на неприятие окружающих, если бы не разбивалось о гранит общественного порицания. Вне всякого сомнения, многие хотели бы хвалиться своей нацией и предками, но мало кто замечательнобы был доволен тем, что перед ним всем этим хвастаются, преследуя единственную цель, чтобпоказать наглядно, что он сам – полнейшее ничтожество. Умные люди постараются этого не замечать, и это, само по себе, уже будет не совсем приятно. А подобные же крайние высокомеры и гордецы вступят в перепалку, и, подчас, не только словесную, но и физическую, ради доказательства своей исключительности.А посему, я со всей искренностью полагаю, что не стоит никого при жизни называть гением, тем более, детей, подростков. Кто знает, быть может, эти слова воспримутся всерьез, и дети посчитают, что получают вместе с тем, право бездушно подличать, вести себя бессовестно, безнравственно. Или напротив, их сверстники, слушая несправедливые, беспочвенные похвалы учителей в их адрес проникнуться завистью и сделают их изгоями. А положение изгоя в классе оставляет в душе необычайно трудноизгладимый след. Стоит заверить, если способности ребенка абсолютны, то они будут очевидны всем, и без присуждения столь высоких регалий. В качестве примера, скажу, что бывает даже так, что и учителя согласны, и одноклассники разделяют их мнение, а ученик, в свою очередь, получив золотую медаль, наслушавшись вдоволь земных похвал, бывает отчислен из вуза на первом курсе, после первого полугодия и отчислен абсолютно справедливо, исключительно по учебным показателям, а не из-за циничной, каверзной игры или предвзятости в сугубо личном отношении преподавателей. Здесь надо вставить, что для того чтобы добиться предвзятости в отношении преподавателей, нужно, перед тем, стать, как минимум, для учебного учреждения премного значимым, по крайней мере, в чем-нибудь заметным. А насколько может быть значимым первокурсник, если это не девушка, а преподаватель не безнравственный взяточник, сладострастник, полагаю, что не трудно догадаться.Впрочем, бывают исключительные случаи, когда отличник и не бывает отчислен из вуза, но, в результате школьных и преподавательских похвал настолько убежден в том, что превосходит остальных во всем, что оставляет интенсивное движение по стезе знаний слишком рано, на самых начальных этапах студенчества, и кое-как справляется с окончанием вуза. Впрочем, диплом, как документальное подтверждение он, несомненно, получает, но ученным или изобретателем уже не становится. В таком случае, что называется, перехвалили  вузе. А между тем, по моему собственному убеждению, выведенному мной совершенно недавно, путь гениальности сопровождается куда более скромными похвалами, и сопровожден даже трудностями, беспочвенными порицаниями, и беспощадной борьбой за собственную индивидуальность. Нельзя ведь сказать, что творческий путь, как и сама жизнь, наверное, прокладывается исключительно в спокойствии, он также продолжается в борьбе, в борьбе, подчас, даже стремительнее, потому что есть – что доказывать себе и обществу. Как подлинно писал выдающийся мыслитель девятнадцатого и первой половины двадцатого века, Николай Бердяев, что лучшие его идеи рождались не тогда, когда его превозносили и хвалили, а именно в борьбе, в противостоянии. Чего греха таить, борьба и противостояние за свою правду, за объективную свою позицию, необязательно, конечно, объективную вообще,  – есть неотъемлемая составляющая пути к гениальности. Этот трансцендентный закон, проистекающий из психики творческого человека, во многом схож с физическим законом – сила действия, равна силе противодействия. В отдельных случаях она, конечно же, немного ниже, в других – напротив – выше, но то, что она увеличивается по мере противодействия ей – это неоспоримый, но объяснимый факт. Сказывается, как я полагаю, отсутствие похвал, а это как бы освобождает от своего рода утяжелителей, и добавляется тренировочная база – противостояние. Это движение, в своем роде, бег с препятствиями, плавание против течения. Тяжело приходиться только при таких заплывах, но когда течение замедляется, останавливается, а тем более направляется, действительно, по направлению выбранного курса, то, разумеется, пловец преодолевает намного большее расстояние, чем мог бы, если бы не плыл против течения, или то же самое, но за меньшее время. 
Впрочем, конечно же, я не считаю, что детей своих нельзя хвалить, и только совершенствовать советами, день, ото дня предъявляя к ним высокие требования, как лошадям на ипподроме толпа кричит, чтоб добежали первыми. Главное не переусердствовать ни с тем, ни с другим. Безусловно, похвалы необходимы и важны, но умеренные, всегда подразумевающие, что можно сделать лучше, достойнее, изящнее, великолепнее, что в этот раз достигнутый успех – нисколько не предел. Ровно как необходимы и поправки, только разумно правильные, отшлифованные, объективные, по возможности, хладнокровные. Только ни в коем случае нельзя путать тактичные поправки с постоянными укорами, моральным угнетением. При столь неблагоприятном отношении, у отпрыска, скорее всего, возникнет чувство угтеннности, подавленности, отчужденности, боязни не выполнить родительские надежды. Стоит заверить, тяжело выполнить высокие требования, которые и повышаются только для того, чтобы их не выполнили. Еще тяжелее, когда требования открыто не предъявляются, а только завуалировано подразумеваются. Но самое, наверное, гнусное, что может произойти, это когда родители проникаются завистью, ненавистью к собственным детям. Эту ношу дано вынести не каждому.
 Сама же гениальность, какиз раза в раз, в протяжении истории повторяется признанными людьми, предполагает наличие огромного таланта, умноженного на большое трудолюбие, и кристаллизируется в беззаветное служение творческому вдохновению. Это, так выразимся, субстанция, наполняющая душу человека, его разум, и находящая свое подлинное яркое отражение в плодах его творческих усилий, которая едва ли может достоверно распознаться при жизни ее обладателя, потому как по установленной веками традиции, для признания абсолютной гениальности необходимо не только признание миллионов современников, но и нескольких последующих поколений, численность которых соизмеряется с песком речным. Поэтому, как мне кажется, природа гениальности более транцендентна, нежели о том помышляют. И если честно признаться, я искренне полагаю,что развитие ее и движение мало зависят от похвал людей и порицания, потому что, повторюсь, гениями не рождаются, а становятся, и становятся по собственному – уже взрослому выбору, и под влиянием бесчисленной череды случайностей и закономерностей, вроде бы с первого не связанных между собой, а между тем, в совокупности составляющих – одно целое, и формируютсягении не под лучами славы и признания, а делают интенсивный рывок еще задолго до славы и признания, если они вообще следуют, и растут интенсивно талантом своим до этого момента, не обращая пристального внимания на наличие признания или отсутствие похвал, а после только пользуются творческим душевным накоплением, изливая его в свои труды.Из этого следует, что чуть ли не сам Бог готовит гениев в какой-то собственной работе. До чего, подчас, удивительны иные судьбы. От малейшей случайности, казалось бы, зависит тот или иной выбор. Да что и говорить, если взять даже не гениев, а людей, еще только двигающихся к этому почетному званию, то, бескрайнее изумление возникает при анализе их жизненного пути.Ну, к примеру, не отучился бы в тот или иной претендент в школе, с выгодными для развития творческих способностей, условиями, или не поступил бы в тот ли иной вуз, в котором, пусть не стал полноценным специалистом, но, между тем, получил положительные условия для развития творческих способностей, или не создалось бы какой-нибудь удивительной, в своем роде необыкновенной ситуации, так и не вышло бы падения, которое, в свою очередь, пробудило скрытую, внутреннюю, творческую силу, волю к систематическому, тайному труду, плоды которого только через продолжительное время можно было выставить на обозрение, причем, надо уточнить, весьма немногочисленной аудитории. А другой и вовсе, коли бы не встретил людей, относившихся к нему по-разному, но, между тем, создававших цельные образы в его сознании, и если бы не пережил тех ситуации, которые вдохновили его, и не получил бы материал для своего труда, то и не взялся бы за первый свой серьезный труд. Чего скрывать,чего утаивать, что подлинное искусство, как плодусердных творческих усилий, не возникает при условии скорейшего конца, желания поскорее выставить наобщественный показ, чтобы созерцатели удивились, похвалили. Ни в коем случае. В первую очередь, это упорный, стойкий, тайный труд, требующий времени, усилий и упорной систематики. Тем более, как я считаю, гениальные творения не могут создаваться наспех; тем более, их создающие не могут позволять себе поспешность в их ваянии, по крайней мере, при создании заведомочего-то гениального. Само творческий процесс приносит удовольствие, а удовольствие нельзя никак затягивать. Им хочется скорее поделиться, но, вместе с тем, все время в нем чего-то не хватает. Мы бы, наверное, и не увидели каких-нибудь поистине гениальных творческих созданий, если бы творцы доделывали их упорно до конца. Это, право, просто невозможно. Тут уж и получается, примерно, как у Гоголя с его «мертвыми душами». Сказалось, как мне кажется, повышенное требование. И где здесь, спрашивается, поиск похвалы, какой-то славы. А похвалы могут быть хороши уже тогда, когда к ним вырабатывается стойкий иммунитет, не причиняющий вреда таланту, не тормозящий проявления его, а, наоборот, оберегающий. В Библии, в откровении, от Иона говориться: «раз ты не холоден, и не горяч, а только тепл, то низвергну тебя вон». Однако эти слова Иисуса Христа относятсянепосредственно к служителям церкви, церковному служению, к ревностному христианству, а, не к искусству. Однако именно в отношении к похвалам, по моему разумению, желательно бытьтеплым, а в свою очередь, к порицаниям – холодным, но не слишком, не мертвенно холодным. Ведь, как известно, среди моря критики встречается, порой, и конструктивная, и значимая, объективная. Определить, правда, ее разряд можно лишь посредством внутреннего осмысления и только, и более нам людям инструментов не дано. А в свою очередь, критерии, по линиям которых ориентируется творческая личность, уже он выбирает сам, самостоятельно и субъективно.
Как положительно известно, абсолютно признанных гениев не существовало никогда, нигде во всей истории. Это уже по истечению их жизни, после безвременной кончины, о них все вспоминали и отзывались с благоговением, признанием. А до момента их ухода в мир иной со всеми почестями, а подчас, и без служения молебен, и даже много лет спустя после их смерти, многие завидовали их таланту, как только было можно порицали, старались, по возможности, не замечать, ругали откровенно за так называемую правильность, искали компроматы. Из этого, в конечном счете, получается, что в большинстве своем, судьба у гениев – с трагическим финалом. И в связи с этим общепризнанным суждением, мне думается, что желать родному чаду заведомо трагической судьбы – это уже отсутствие родительской любви, как минимум. К тому же, исходя из умозаключения(не только моего), что гениями не рождаются, а только с предрасположенностью к гениальности, талантом, нельзя достоверно знать, насколько детский удивительный талант велик. Выше головы, как знаемо, не прыгнешь. Поэтому, я лично полагаю, главной задачей, при обнаружении у ребенка выдающихся способностей, не вырастить ишлифовать, а хотя бы грубостью своей не изничтожить, утверждая непрестанно, при любом удобном случае, что его занятие – глупо и бессмысленно, что, дескать, потребно серьезными делами заниматься, приносящими сиюминутную выгоду и пользу.
Не скрываю своего подлинного удивления, при наблюдении тех любопытных случаев, когда иные вполне обыкновенные личности, не берущиеся даже за совершенствование своихинтеллектуальных, творческих талантов, ничем в учебе, да и в спортене выдающиеся, без родительского превознесения, без учительского признания, начинают, ни с того ни с сего, безосновательно считать себя прям-таки сразу великими.Без чьего-нибудь примера, я так полагаю, здесь не обходиться.
Таким, в точностиперсонажем и был герой нашей повести, Костя Царицын, удивительным для меня – в своем роде. Невесть откуда вычитал он, в какой мигпоставил перед собой в ценность – считать себя гением, с тем достоверным условием, что в его школе, среди подростков учебаи вообще не былав почете, и соответственно учителя насилу, кое-каксправлялись, чтобы привить своим подопечным хоть какие-нибудь знания, но, тем не менее, эта душевная потребность росла в нем день ото дня. Впрочем, насчет учителей мне стоит немного поправиться, разъяснить детальнее. Безусловно, как и в любой другой школе, среди них были довольно усердные, обязательные, поистине образованные, грешившие, так сказать, беззаветной самоотдачей, которая в некоторых, исключительных случаях приносила пользу, но тольков редких, исключительно исключительных случаях. А, как правило, ученики не оценивали учительских стараний и учились абы как, то есть без должного и благодарного усердия. Но вместе с тем, были, разумеется, среди них и умные, старательные личности, и умные, надо признать, от матушки природы, много читающие, по преимуществу художественную литературу, и довольно-таки самостоятельные в познании, с хорошей памятью, со значительными успехами по некоторым дисциплинам. Таким был, например, Степа Долгов – высокий, русоволосый мальчуган, подстриженный, как всегда, под шапочку, с продолговатым, острым лицом, с обтесанными скулами и худыми щеками, напоминающий своим строгим лицом скорее  студента, чем всего лишь школьника. Был он обыкновенно видом своим серьезен, хотя и не гнушался иногда побалагурить, посмеяться, иногда даже с язвительностью состроумничать над кем-нибудь. Стоит заметить, юмор его отличался безукоризненной остротой, и больно ранил иногда и без того ранимое самолюбие Царицына. Впрочем, самолюбие Царицына могло быть ранено всего лишь навсего отсутствием внимания. Ранитьего было чрезвычайно легко. В том числе,и по этой косвенной причине,с Долговым Царицын держался довольно холодно, так сказать, на приличном расстоянии, и в открытое противостояние почти никогда не вступал. Степа, впрочем, сам не особенно любил споры, а держался как-то свысока и с достоинством. Высокомерия в нем тоже было предостаточно, но обоснованного, утвержденного на высоких умственных способностях, отражавшихся в учебе. А впрочем, это как раз тот случай, когда это чувство зародилось в раннем детстве, и подпитывалось похвалами учителей. Учителя его не уставали хвалить. К тому же, он и сам прекрасно понимал свои умственные преимущества. Ум его был в высшей степени проникновенным, критическим, словно сканер. Он без особого труда запоминал исторические даты и лингвистические правила, и не упускал возможности продемонстрировать полученные знания точно, с полной достоверностью, без каких-либо погрешностей. Нередко он выигрывал городские и краевые олимпиады по биологии, и даже по обществознанию. Этой своей интеллектуальностью он не всем нравился, даже не всем учителям. Некоторым совершенно не нравилось его поведение.
Впрочем, на мнение учителей Степа не сильно-то и ориентировался. Другое мнение было премного для него важнее. Был у него давний друг – Толя Ежов, веселый, славный малый, чуть ниже его ростом, немного поупитаннее, новсе-таки довольно худощав, в сравнении с Царицыным или другими одноклассниками, особенно сЕршовым.Ершов, впрочем, был тоже не слишком толст. Вообще, необходимо уточнить, что слишком полных в их классе, среди мальчиков, не было ни одного.И даже среди девочек была всего одна, и то не чересчур, но между тем, считавшаяся самой толстой. Это, впрочем, было не самой большой трагедией. Классный устав был куда более трагичен. Практически все курили и курили чрезвычайно часто, много, с раннего возраста. К тому же, в дополнение, и питались большинство не слишком-то усердно, не по распорядку, а как придется – от случая к случаю. А для набора лишнего веса питания в столовой было недостаточно, даже для набора нормы не хватало.Помимо всего прочего, почти никто серьезно не занимался спортом, не считая разве что одного – Никиты Ухова, высокого,большеглазого, чрезвычайно худого парня, который с шестого класса увлекался баскетболом, но, вместе с тем, и курил, и пил безбожно. Но в целом Ухов показывал им всем весьма дурной пример. Уже в младших классах онначал общаться со старшеклассниками, разделял с ними компанию в дружеских попойках, хулиганил, слонялся по подъездам и, в связи с этим, почитал иногда себя как бы выше многих других своих одноклассников. Он был в своих глазах уже как бы и взрослым, и,  разумеется, держался соответственно высокому положению, и оттого многие одноклассники тоже проникались к нему уважением. Ко всему прочему, он был довольно немногословен, всегда серьезен, и, со стороны могло справедливо подуматься, что в учебе он преуспевает. Однако он не то, чтобы преуспевал, а, надо полгать, смутно понимал, в чем это преуспевание может заключаться. Словом, училсяон хуже всех. И сложно было выявить, по какой причине – из-за отсутствия способностей или из-за убеждений, отрицающих науку, то ли из-за бесконечных посиделок в шумненькой компании. Несомненнобыло лишь одно – учился он необычайно плохо, донельзя небрежно, домашние задания совсем не выполнял, и вообще, школьным посещением учителей чересчур не баловал. По общему уставу, к Царицыну он относился, как и все, с некоторым пренебрежением.И неспроста. Впрочем, я полагаю, довольно будет для ознакомления со школьниками. С остальными участниками этой истории, читатель познакомиться уже в ходе повествования.
***
Дабы у читателя сложилось ясное представление о причинах столь сложных взаимоотношений между Царицыным и его одноклассниками, я полагаю, стоит мне рассказать немного об одном неприятном для него случае, который, впоследствии, он еще долго помнил, и который оставил в его сознании неизгладимое, дурное впечатление. Он посчитал эту реакцию класса своего рода предательством. Вот эта вся ситуация целиком и полностью представляется на суд уважаемого читателя.
 За окном блистало холодное солнце, зимнее,морозное, еще не проснувшееся полноценно, хотя уже наступило и утро, и весна. Северная весна, как правило, наступает позже обыкновенного, со всеми все вытекающими и сопутствующими ей природными явлениями: таянием снега, журчанием ручьев, теплым и нежным солнышком. Еще полновластно лежали снега, липкие, грязноватые, местами только подтаявшие, покрывшиеся ледяной кромкой, отчего внутреннее содержание придорожных, высоких сугробов стало почти недосягаемо для слабых, холодных лучей. Бледное небо уже слегка голубело, но не столь ярко, чтобы можно было искренне радоваться приходу весны. Однако стоило бы заметить,что можно бурно радоваться не только одной весне, а вообще –любому настроению погоды.В унылой, безнадежной серости присутствует даже некоторая прелесть, а тем паче, когда выглядывает пусть даже слабое, пусть даже негреющее солнце. Тем не менее, романтиком надо родиться, любви к природе, как мне думается, не привить искусственно. И точно положительно осознавая этот вывод, школьники не обращали на природное свечение даже невзрачного, беглого внимания. Природа их вообще не вдохновляла. Казалось, что единственная радость, которую они могли себе позволить, в полной мере ощутить – был вкус и запах зловонного табачного дыма, и в перерывах между затяжками, обрывистое общение. И вот, по традиции, во время большой перемены на заплеванном цементном пороге сгурбилась толпа молодежи. Были здесь даже семиклассники.
 Однако, ни Царицын, ни Ежов на улицу не выходили. Не возникало еще такой у них необходимости. Ежов начал курить только в седьмом, а Царицын и вообще никогда не курил, и выходилвпоследствии только затем, чтобы на народ поглазеть, да себя показать, да порадоваться в душе, что не курит, ну ис кем-нибудь пообщаться параллельно – обменяться парой коротких фраз. Впрочем, с ним в эти моменты почти никто не общался – без сигареты во рту он был ка бы не свой. Кто его знает, для чего он еще выходил, но достоверно известно, что вид у него был в эти моменты донельзя счастливый, улыбчивый, довольный. Однако это все происходило уже гораздо позже, а сейчас они были в шестом и сидели скромненько на черных металлических стульях в коридоре, во время большой перемены. Мирно сидели, никого не трогая,и разговаривали на всевозможные темы, и вдруг, неожиданно для себя, повздорили.
– Ты меня бесишь, – с ядовитой кривизной, прозмеившейся по его юному лицу, выпалил давно накипевшее негодованиеТолик Ежов.
– Ну, если только тебя одного, – состроив умиротворенную мину, словно бы такое личное отношение его совсем не тревожит, как способно тревожить графа мнение холопа, отвечал Царицын.   
– Ты всех бесишь, –  вспылив окончательно, слегка шепелявым голосом проговорил Толя, злясь еще более от такой равнодушной, и снисходительной реакции. – Хоть у кого спроси.
– Давай! – простодушно отозвался Костя, будучи абсолютно уверен, что одноклассник его ошибается. 
– Пойдем – спросим, – уже почти в бешенстве, предложил с вызовом Ежов, готовый, кажется, тут же накинуться с кулаками.
 И они направились в столовую, где и находился в это время весь их класс. Оттуда доносился приятный аромат приготовленного кушанья, раздавались возгласы, звенел детский смех, отчетливо слышалось чтение нотаций. Время-то было как раз обеденное. А потому множество школьников сновало туда-сюда по белокаменным просторам столовой, облицованным светленькой плиткой и относили посуду, приносили ее наполненной кашей, супом, садились и уплетали с аппетитом. Учителя встречали новоприбывших и провожали, и почти усаживали на свободные места. Стоит уточнить, что вели себя школьники и в столовой, прямо скажем, вульгарно, шумно, но для них самих, разумеется, весело. Чего нельзя было сказать о поварах,учителях – им вообще приходилось нелегко. Бывали даже случаи, что какой-нибудь из хулиганов бросит в другого кашей, или, вообще, целый стакан с компотом на его голову выльет,или начнется всеобщий пищевой шквал, так называемая, перестрелка, и ничего – считалось как бы в порядке вещей.Школьникам такие процедуры и зрелища доставляли неимоверное удовольствие. В этой школе вообще, надо сказать, любили зрелища, только об этом с трибун не кричали. Их и так хорошо кормили в столовой, и в совокупности сдомашним питанием, если бы не курение, и не ранняя алкогольная зависимость, то этого могло быть вполне достаточно, чтобы они были довольно упитанны, по крайней мере, не настолько худы. Что же касается зрелища, то оно устраивалось везде и всюду, при любой удобной возможности.Драки затевались без всякого смысла и довольно-таки часто. Драчуны всячески провоцировались, подбадривались. Когда же все-таки, в результате индивидуальных или всеобщих усилий, случалась какая-нибудь драка, без разницыдаже между какими противниками –сильными или слабыми, почти вся школа дружно вываливала на улицу, чтобы поглазеть, да еще и дать надлежащий, самый важныйсовет, в большей степени, конечно, поглазеть. И тогда сильный крик раздавался по улице, и не сразу становилось, со стороны понятно – что это вообще происходит, для чего собрались в круг толпа школьников и так остервенело вопит, прыгает, словно отряд обезьян. А в середине этой толпы молотили друг друга кулаками ей на потеху какие-то два паренька или даже, бывало,две девушки. Да, в этой школе случались и женские драки, правда, конечно же, реже, но все же случались и воспринимались, так сказать, «на Ура». Тем не менее, невзирая на такую беззаветную любовь к зрелищам, на это раз в столовой было, на удивление, спокойно. Шестой «В» живо поедал свои обеды, радостно гуторя, звеня вилками и ложками, смеясь, конечно, без умолку (тишина между ними вообще была редким явлением), перекидываясь колкими шутками, ругаясь друг на друга в самых сильных, нецензурных выражениях, и это было, как я уже сказал, еще сравнительно спокойно.
Под гул звенящих детских голосов, Толя зашел в столовую уверенно и первым, и твердым шагом двинулся к столам, где заседали длинные ряды жующих одноклассников, и встал к ним своим пылающим лицом, алеющим от гнева, словно оратор перед жарким выступлением. Костя проследовал за ним, сердито, как будто спредчувствующей поражение покорностью, но, между тем, также уверенный в своей беспрекословной правоте. Признать в себе, что его сущность, поведение раздражает прям-таки всех, без исключения, он не решался, не умел поверить в это. А между тем, Ежов встал твердо, вобрал легкими жадно воздух, которым, кстати говоря, забыл в последние минуты полноценно наслаждаться из-за накипевшего, словно лава вулкана,сильного негодования, и произнес во всеуслышание: «кого бесит Костик?». К месту да будет сказано, по необъяснимой всем закономерности, вне зависимости от личного к нему отношения, все одноклассники обращались к нему исключительно в уменьшительно-ласкательной форме. – Так, кого бесит Костик? Поднимите руку, – настоятельно и громко повторил Ежов, не стесняясь, ни учителей, ни поваров, и, по всей очевидности, напрасно, потому что большинство его отчетливо услышали и уже подняли руки в знак поддержки. В итоге, поднялипочти все, кроме одной худенькой, скромной девочки и Ухова Никиты. Никита Ухов, бессловесно, доедал обед и попросту не внял тому, что происходит – ему все это было все равно.
– Вот видишь! – с приятным ощущением и разъяснительной, как бы и удовлетворенной улыбкой на лице, победительновоскликнул Ежов. – Я ж тебе говорил.
Ошеломленный одноклассник ничего ему не отвечал –  внутри него все как будто передернулось, в одно мгновение перевернулось. Он на минуту онемел – потерял дар речи, остолбенел. В голове его даже свершилось помутнение. Глаза его, казалось, застыли в недоуменном состоянии. Лицо приняло такое опустошенное выражение, словно он только что увидел призрака. Кривизна душевной боли и стыда изобразились наобезображенном мучением лице его. В это мгновение он готов был сквозь землю провалиться. Ощущение собственной ненужности, убогости, чувство даже какого-то душевного изгнания испытал он в одну минуту. Класс злорадно улыбался, кто-то из них даже смеялся, – в этот момент класс был жесток.
С этого самого момента, как он впоследствии уже сам признавался, Костя шагнул в совершенно иное измерение, посчитал себя несправедливо преданным, покинутым, нравственно растерзанным, совершенно не учитывая и не признавая того следствия, что для вынесениястоль резкого решения единогласно, казалось бы, совсем незаинтересованных людей, не пронизанныхк нему завистью, потому каки объектами для зависти он не владел, должны ведь были обязательно наличествовать твердые, подталкивающиек этому решению причины, основания. И стоит достоверно заключить, что эти основания, весомые и стойкие, имели место быть, но, вместе с тем, не стоит упускать из вида, что, в то же время, и классу нужен был жизненно важный элемент– изгой.И в результате этой неприятной, скверной процедурыэтот изгой был в одночасье обозначен уже, так скажем, открыто, явно, утвердительно,  и если образно здесь выразиться – с предоставлением всех нужных подписей.
Сложная и едва разрешимая загадка еще с давних пор возникла в недрах моего рассудка, и едва ли я до сих пор нашел на нее вразумительное разрешение. Вот она, и в чем заключается: в каждой группе имеется свой лидер, и обязательно должен наличествоватьи изгой, и это абсолютное, необходимое условие ее существования, или такой градации можно преспокойно избежать, и, в свою очередь, ни лидер, ни изгой не являются обязательными участниками того или иного сообщества, а появляются в нем исключительно в результате специфической социальной наполненности, проще сказать, индивидуальныххарактеров участников этой самой группы и их общей идеологии, гласной или негласной. Этот вопрос породил в моем разуме множество противоречивых размышлений, некоторые из которых потребно сейчас представить на суд читателя.
Небезызвестно, что зависимости от мировоззрения и от душевных пристрастий, группа формирует лидера по своим убеждениям, равно как и изгой становится продуктом ее полноправного выбора. Думается мне, ни для кого не секрет, что в разных группах люди умные, начитанные, высококультурные будут занимать пропорционально-разные социальные ниши. Ну, например, в школе отличник может быть лидером, уважаемым среди учителей и одноклассников, если те, в свою очередь,не являются неисправимыми хулиганами, но на улице, среди подавляющего числа хулиганов этот же отличник будет считаться – неудачником, потому что ценности у уличных ребят несколько иные, чем у школьных учителей, и у учеников из благополучных семей. Так же и троечник, разгильдяй, безответственный неуч, при том, что школе находиться на нехорошем счету, бывает довольно-таки уважаемой личностью среди своих приятелей во дворе, и бывает даже лидером, если самый отъявленный, сильный и смелый. В криминальном мире, например, никогда не может быть лидером группировки пастор протестантской церкви, даже чисто теоритически. Чего и говорить, если даже не с такой очевидной разницей мировоззренческой и действенной, один преподаватель способен стать ректором, а другой совершенно на то не способен, ни при каких условиях не способен, тогда как премного более начитан и учен, и со своими преподавательскими обязанностями справляется лучше, но, тем не менее, не обладает достаточным желанием править, руководить, принимать судьбоносные решения.
 Вполне, я полагаю, объяснима суть того незамысловатого явления, что многие, очень многие стремятся в лидеры, уже потому что данное положение, само по себе, предполагает получение некоторых исключительных привилегий, как минимум, властных, а то и материальных, денежных. Однако лидерство, как правило, к тому же в добавление,предполагает и ответственность за принятие решений, продумывание этих самых решений, а соответственно несет собой бремя умственных мытарств и душевных терзаний, а то и уголовной ответственности. Поэтому иного характера люди, другого склада мышления, другой ментальности –если угодно, предпочитают не забивать свой ум слишком учебой или работой, или другими подобными заботами, и остаются в тени, подчиняясь волей своей людям, обладающим, по их убеждений, набором управленческих качеств, которых, волей судьбы, не досталось им. С этими двумя категориями предельно все понятно.Для меня весьма любопытна другая, крайне удивительная категория людей, а именно, людей, стремящихся, по собственной воле своей, следуя порывам собственной души, стать изгоями, сознательно и бессознательно к этому стремящихся, делающих все возможное и почти невозможное, чтобы добиться всеобщего презрения, причем не за свои нравственные убеждения или какие-либо, напротив, совершенно безнравственные идеалы, а просто своим весьма замысловатым поведением, занудным и не в меру надоедливым. Словно проклятье витает над головами таких натур. Они, правда, ничего не понимают или делают вид, что ничего не понимают, но факт остается фактом – они совершают все необходимое для своего отчуждения. Причем, надо заметить, что своего рода духовное изгнание их не является только лишь следствием их собственного выбора. Подчас, они стремятся даже к лидерству, обладают высочайшими амбициями, ставят тщеславные задачи, но общество не принимает их по разнородным принципам. И нельзя видеть в этом непринятии только единственно отсутствие харизмы или недостаток стратегического ума. Этого достаточно было бы для непринятия их в лидеры, но не для низвержения до статуса изгоев. В этом волеизъявлении кроется что-то качественно другое, какая-то другая трансцендентная причина, элемент совершенно иной политики. Так или иначе, а фактическая составляющая говорит сама за себя. Такие люди, как правило, относятся враждебно к группе, ровно, как и она к ним отнюдь не благосклонна, испытывает отвращение. Они как бы и в ней по формальным причинам, но и не в ней, по своим собственным убеждениям, и опять же, повторюсь, не за проповедование нравственности – обличение колющей правдой,(как известно, за это тоже можно попасть в разряд изгоев, но исключительно в сообществе нечестивцев), а за свое неординарное поведение. Каким же иным путем или иным способом настроить против себя довольно значительное количество людей, какими такими скрытыми манипуляционными механизмами нужно пользоваться, чтобы тебя возненавидели практически все, чтобы тебя сторонились, избегали с тобой общения, когда ты проходил по улице – ускоряли шаг, а едва знакомые состраивали искривленные мины при вынужденной встрече. Царицын Константин, казалось, как никто другой, достоверно знал все эти механизмы, по крайней мере, бессознательно большинство из них использовал. Надо полагать, некоторыми из них он пользовался все же не спонтанно, намеренно осознанно доставая из багажа памяти, но, вместе тем, проявлял в этом вопросе и творческий подход, то и дело, изобретая очередную уловку кого-нибудь до страсти раздражить, вывести из себя до нервной дрожи. Как уже было мной указано, особенную страсть испытывал он, выводя из себя Машу Спицыну, своими колкими выражениями, суждениями о непознанном, о том, о чем не имел ни малейшего представления. Но он как тонкий политик никогда не подавал виду, что не имеет о предмете своего размышления ни малейшего представления, а, в свою очередь, с жаром доказывал, что более необходимого сведущ, полагая, видимо, что от его повторений истина в уме собеседников упрочнится, сделается непоколебимой. Этот, кстати, механизм он частенько использовал, как и многие ограниченные люди, пытающиеся навязать свою «правду», полагая, что от большого количества громких повторений зависит правильность их мнения и качество его усвоения в чужом сознании. К слову говоря, люди, исповедующие такой подход, со всей убедительностью полагают, что прав тот, за кем остается последнее слово. Иными словами, они полагают, что прав именно тот, кто синий стакан назовет красным, но обязательно кончит свою речь последним. Едва ли это мнение справедливо, но оно существует и оно имеет огромную силу, особенно, когда целью спора является отстаивание собственной позиции, а не поиск и нахождениеистины. И ведь если бы единственно одна Маша (она и сама была девочка довольно язвительная, временами даже чересчур) или Долгов, который в самомнении едва ли уступал Царицыну, мягко выражаясь, недолюбливали его и за спиной и в глаза осуждали это было бы нехорошо, но еще ничего, терпимо, объяснимо, но чтобы весь класс без остатка, чтобы до последнего его ученика, старался избегать не то, чтобы дружбы, но даже поверхностного общения – это надо было суметь, это надо было овладеть искусством, без особенных знаний с такой задачей былоникому не справиться.
***
 Однако был все-таки человек, который с ним без принуждения общался, и который почитал их общение даже для себя полезным, благоприятным для культурного и мыслительного своего развития. Это был Дамир Кудимов. Национальностью своей он был украинец и непонятно, почему его так назвали. Видимо с кем-то перепутали, а когда уже сообразили, было не сподручно менять имя. Это был высокий, рослый, темноволосый, голубоглазый паренек, занимавшийся баскетболом и боксом, отвязный, с юмором и нескрываемым жизнелюбием. Он курил и грешил сквернословием, и с учебой у него не все ладилось. Однако в душе своей он был прост и добр, хотя и временами жесток, но исключительно спортивной жестокостью.Он дружил с Машей и с Долговым, и познакомился с Царицыным чисто случайно, не без их участия. Вот как это случилось.   
 Маша жила с Царицыным в одном доме, в одном крыле, только этажом ниже и в связи с этим обстоятельством вынуждена была, время от времени, принимать его у себя по учебной надобности – обыкновенно по части его вопросов насчет заданного в школе или способа решения того или иного математического примера. Кудимов же проживал в соседнем, голубом, девятиэтажном здании, выше их всех, на девятом этаже,и со своим другом – Максимомчасто заходили к Спицыной в гости, с которой познакомились также случайно – на песчаном футбольном поле, когда они с Терешковым гоняли мяч по стадиону с малознакомыми ребятами, а она наблюдали за их занятной игрой, и сочла Кудимова весьма привлекательным в его черной футболке, выгодно облицовывающей мускулистую фигуру. Тогда она долго им любовалась, строила свои выразительные зеленые глазки, и премило, поминутноперешёптываясь с подругами, то и дело ему улыбалась.И он, время от времени, в перерывах между таймами, и даже чаще он поглядывал на нее тоже с улыбкой.В его неуклюжей, а подчас и откровенно грубой, бойцовской манере игры угадывалось отсутствие всякого умения, какой-либо сноровки, даже и любительского профессионализма, и не наблюдалось ни эстетики, ни красоты, что, в принципе, одно и тоже, но благозвучнее для каждого свое, и вместе с тем, для понимания не важно.Однако это неумение не помешало Маше замечать другие важные детали. Он был высок, для своего возраста – широкоплеч, смазлив, с рельефной, развитой грудной клеткой, черными бровями, голубоглазый, жилистый, упорный, сильный, весьма выносливый, о чем можно было судить уже по отсутствию усталости в соблюдении того же темпа бега, когда лицо его было красно, а пот обильно заливал глаза и только черные густые брови задерживали соленные, их  разъедающие, капли.Ему уже было шестнадцать, и, в принципе, он уже часто находил прохожих девушек прекрасными и делал комплименты по возможности. Но по любовной части у них не завязалось, и даже поцелуя не случилось, неизвестно по какой причине, надо полгать – явно трансцендентной. В один из вечеров, наедине, в глубинах коридора, Дамир уже намеревался было поцеловать ее, и уже было наклонился над ее головкой, но в какой-то миг почувствовал волнение и поцеловалтолько валую щеку. В момент, когда он стал склоняться потихоньку Маша, казалось, тоже растерялась, и ни одним движением лица и мимикой не среагировала соответственно. В тот раз они расстались как друзья. Однако в этом было дальнее подразумение, надежда. Он дал себя зарок в другой раз обязательно поцеловать ее и в губы, но второго раза не произошло, условий не сложилось. И вместо этого, вместо их ласковых, волнительных и милых встреч, они совместно с Терешковым почали с ней дружить. Их дружба, их общение, по преимуществу, за исключением летнего времени, происходила в коридорах общежития, куда и Терешков заглядывал не без задора, интереса, любопытства. Эти посещения обыкновенно сопровождались смехом, обсуждением различных происшествий, случившихся за день, и задымлением подъезда дымом сигарет. Маша жила отдельно от родителей, в отдельной общежитской комнатке, и это позволяло ей впускать гостей без сложных затруднений. Однако приглашала она к себе их редко, а в основном, принимала вечером, выскакивая в коридорв домашних тапочках. Тем не менее, в большинстве случаев,им было, на какие темы посудачить, и говорить без скуки, шумно, весело. Как водится, Дамир без устали шутил, Маша с Максимом радостно смеялись. В этих их встречах было море беззаботной радости. Время от времени, с шестого этажа спускался и Долгов, и составлял компанию. И вот в один из этих, полных смехавечеров, когда спустился и Долгов, к ним неожиданно добавился Царицын и как бы устроился внимательным, сторонним слушателем смеха, разговора. Он преимущественно ничего не говорил, только подсмеивался над их шутками, и этим самым создавал вид простодушия, и походил на чрезвычайно доброго парнишку. Казалось, что ему настолько не хватает повседневного общения, что это слушание приносит ему радость и доставляет даже удовольствие. Глаза его горели, он то и дело забавлялся. Глядя на одомашненного парня, Кудимов проникся к нему подлинным вниманием, и с этих пор стал с ним общаться, приняв в расчет его культурный нрав – Костя не мог переносить матерных слов на дух, утверждая, что от них у него побаливает голова. К тому же, в дополнение, Кудимову с их первой встречи показалось, что у Царицына необыкновенный, необычный склад мышления, так скажем, философский, пусть даже и о философии ни один, ни другой не имели еще точного представления, а только один Костя получал в свой адрес – презрительное «философ», а от других, как, например, от Степы – «демагог». Понятие демагога, в то его подлинном, греческом значении, как человек, умеющий говорить с народом, со всей простотой и неуловимостью мысли, а в иных случаях и с логической бессвязностью, поломкой логики, изничтожением всякого смысла, в большей степени соответствовало его приземистой натуре. Царицын не особенно любил знание и отвергал глубокую мысль, поиск ее составлял трудность, а трудностей он не любил. Ему более нравилось поверхностное рассуждение, которое производилось, подчас, совершенно без какого-либо представления о предмете размышления.И, тем не менее, он говорил уверенно, создавая вид ученого, политика философа. Если же его уличали в недостаточной осведомленности, то тут он ловко уводил тему в другую плоскость, принимаясь обсуждать вопрос в другой манере, недоступной простым человекам. Помимо прочего, он жутко не любил предельных точностей, которые из-за их скучности навевали на него уныние, а в большей степени предпочитал абстракцию – она была ему ближе по своей неопределенности и по отсутствию необходимости ее запоминать, учить. Вообще мышление его находило множество неопределенностей – он видел их везде, или старался видеть, пытаясь сослыть за творческую личность. В частности, бывало, когда они с Кудимовым, стоя в подъезде возле его двери, обсуждали тот или иной наболевший, животрепещущий вопрос, и тусклый свет слабых лампочек едва позволял разглядеть им лица друг друга, он, от случая к случаю, находил разглядывание стен весьма занятным, и более того, находил на них всякие замысловатые картины, которые иные бы и не представили в своем воображении, даже при сильном старании, а он их умудрялся обозначить на стене.
– Вот смотри, видишь – это нос, –указывая на небрежно размытую, в частых местах облущенную, зеленую краску, вернее, на ее кривые разводы, никак не походящие ни на рот, ни на нос, ни на какое бы то ни было напоминание лица человека, приблизившись к Кудимову, говорил он с улыбкой, словно насмехаясь над собственными словами, но, между тем, проверяя свой дар убеждения. – А это глаза, –продолжал он подсмеиваться над стоящим подле него приятелем, ничего совсем не различающим на выписанном полотне истёртых стен.
– Да какое здесь лицо, никакого лица я здесь не вижу, – заливаясь громким смехом, отвечал Дамир, глядя на картину, подвластную разве что кисти Пабло Пикассо и его воображению – нос располагался где-то справа, и даже не нос, а какое-то облако, рот был в левой стороне, и ничем не обозначен, никакими контурами, глаза были один выше другого, в общем, картина здравому смыслу непонятная, даже к постмодернизму едва относящаяся.
 И, тем не менее, Царицын продолжал настаивать, он никогда так просто не сдавался, а стойко, с поучением настаивал на объективности своего видения.
–Нет, ты погляди – вот же вот, – как бы пытаясь вызвать у приятеля чувство, живо трепещущееся в людях, всегда  и во всем сомневающихся, не способных настоять на своей правоте, будучи даже определенно в ней убежденными, как бы пытаясь даже породить это чувство, собственной ограниченности в видении, объективном наблюдении.
– Да ничего я не вижу, – отвечал Кудимов мягко и с улыбкой, и снова заливался смехом, который порождал ту же самую реакцию и у приятеля.
– Эх ты … – бросал уж, наконец, свое неблагодарное дело Царицын, принимая такой вид, как бы говорящий: «как докажешь вам нетворческим столь высокие материи».    
 И точно с видом учительского снисхождения до уровня ученика он принимался радоваться жизни, задорно, весело смеялся, довольствовался тем, что его хоть кто-нибудь внимательно и до конца выслушивает. А говорить он любил, несказанно любил высказываться о самых тонких, высокихматериях, совершенно не доступных для эксперимента, опыта. Эта потребность была в нем неисчерпаема,с самого детства, наверное,развита. Уличив удобную возможность, он мог говорить и говорить без умолку, без длительного, обстоятельно подробного осмысления своих идей, не позволяя собеседнику и слова лишнего вставить, аргумент несогласия привести, а потом со скучающим видом, быстренько прослушивал его речь, словно пролистывая страницы скучной книги, с очевидным нетерпением поскорее приняться научать и в высочайшей мере наставительно. Учитель в нем качественно преобладал над учеником. Своим поведением и речами, он в полной мере, подтверждал юмористическое высказывание Аркадия Райкина: «не умеешь учиться – иди: учи других». Стоит заметить, это шуточное высказывание актуально во все времена, особенно, наверное, сегодня. Этими своими учительскими наклонностями он несказанно раздражал окружающих, но не Кудимова – его эта манера скорее забавляла, чем подлинно могла озлить, он к этим поучением серьезно никогда не относился. Ему нравились сами его рассуждения, сам неуловимый, непредсказуемый ход мыслей, их плавная маневренность, уклончивость, витиеватость. Их никогда нельзя было предугадать. Впрочем, и бред сумасшедшего сложно и в иной раз совершенно невозможно предсказать, но здесь дело обстояло несколько иначе. На сумасшедший бредвсе эти речи были похожи разве чтов умах людей, мудреных опытом,преклонных возрастом, не творческих, и обладающих твердейшей жизненной позицией, которая имеет под собой опору – какие-никакие, но шаблоны – прочные нити, которые с возрастом, как всем известно, закрепляются, крепчают, вне подлинной зависимости от их верности или полнейшей глупости, абсурдности, основанной на псевдонаучных вычислениях. Однако же на молодое, творческое воображение, сознание – влекомое в лоноразрозненного поиска, критики мировоззрения, эти подходы могли произвести внушаемое впечатление. В сопряжении с ласковой, доходчивой манерой донесения они ложились мягкой пленкой на пустеющую площадь юного сознания, расширяя словно бы его границы, побуждая мыслить о некогда немыслимых материях. За это самое посягательствона патриархальное поучение и называли его некоторые философом, но только разве что за это и можно было называть, да еще за претензию на объективизм своей мысли, и более уже ни за что иное.
Помимо всего прочего, обладал он необычайной гордостью, своенравием. Это качество, само собой, еще более отдаляло его от людей, и людей от него соответственно. Однако такое положение вещей на него решительно никак не влияло, не заставляло даже основательно задуматься, а вместо того, он еще более укреплялся в своей гордыне. Была эта гордость не такая, какую люди испытывают, перелистывая умственно достижения свои или успехи своих детей, но гордость не менее сильная, такая, которую ощущают люди, ставящие невыполнимые, неудобные условия, и в случае их невыполнения, не соглашаются ни в какую на сотрудничество, ни на какое совместное созидание, а лучше, по своему решению, теряют, не достигая должного, желаемого результата, но на уступку, тем не менее, и после этого не двигаются. Уступать они решительно не умеют, ни при каких условиях. Переступить через свою гордость ему, по правде говоря, было просто не под силу, но и за слабость он эту неспособность не воспринимал, а напротив, возвеличивался в глазах своих все более и более, и становился, в конце концов, настолько недосягаем, что и подойти к нему было как-то неудобно. Однако, однажды, он все-таки через нее переступил, но своеобразно, по-своему, чтобы впоследствии еще более укрепить и усладить своему тщеславию, ведь именно тщеславие могло побудить его на это амурное предприятие, а никак не любовь, каксо стороны казалось, бывшая ему недоступной, как подлинному цинику и эгоисту до корней волос.
***   
Позднейшим вечером, часам приближенно к одиннадцати, когда по коридорам общежития с завидной редкостьюлениво проходил иной прохожий, постоялец, а желтый свет слабейшей блеклостью слепяще освещал ободранные стены, на фоне их – зеленых с трещинами и неровностями, стояли они смирненько вдвоем с Кудимовым возле двери Царицына и разговаривали. Была зима, и улица была покрыта стойким мраком. С окна проглядывался двор соседский, синий дом, площадка детская, дома, стоящие вдали, и дымовал, валившийся из труб и застывавший на морозном воздухе. Дул ветер непомерно сильно. Его свист ясно слышался и даже проникал в глухую щель. Однако оба парнябыли одеты не по-зимнему легко, один был в шортах и в своей боксерской синей майке, предназначаемой для выступлений, другой, Царицын – только в серых бриджах с голым торсом, который был местами волосат. Потребуется здесь дополнитьмаленькую, но значительную ясность: Кудимов к тому времени уже,по воле обстоятельств,перебралсясо своей семьей жить в это общежитие и проживал теперьодним этажом ниже, в третьей скворечной комнатке от входа, на этаже со Спицыной, только в другом крыле. Это соседство позволяло ему теперь без затруднений заходить к ней в гости, правда, в соседстве Спицына стала принимать его как будто холоднее, чем, бывало, прежде. По-видимому, сказывалась близость места жительства, а, следовательно, и надоедливость, привычка, сопутствующая, как водится, слишком настырным, частым встречам. Поэтому все чаще, по обыкновению, он заходил к приятелю. Как правило, Царицын радовался его посещению, в который час оно бы ни случилось,скорее из-за скуки, нежели вследствие тоски по дружбе, и этот раз не стал побочным исключением, только для радости нашелся другой повод, пересекающийся, впрочем, с появлением Дамира.
– Ты бы видел, какая она! – искусно формируя из своих тонких, ровных пальцев изящную фигуру, напоминающую отдаленно нераскрывшийся бутон, и целуя ихв подушечки со смакоми наслаждением,иобожанием, словно в этом цветкесокрыта часть ее души, частица тела,да что брать мелко, естества всего, а после, раскрывая комбинацию из пальцев, словно розу, воскликнул Костя, стоя на своем пороге и одной рукой, всей кистью, опираясь твердо на дверную ручку, тем самым сохраняя равновесие. – Такая девушка, ты бы видел, прямо конфетка.
– Кто, как зовут ее? – живейшесреагировал Кудимов, с душевной детскостью, улыбкой,предвкушая животрепещущее, интригующее откровение.
– Девушка, – ответил однозначноКостя, точно мудрец,любивший говорить загадками, ответ которых у него должны были выпытывать.
– Это я уже понял, а кто именно? – продолжая одобряюще обнажать зубы, уточнил Кудимов, вместе с тем ясно уяснив, что так просто друг не выдаст, уж потому, что любит подержать в эмоциональном напряжении, навеять пущейзаинтересованности, заинтриговав до крайней степени.
–Терпение, друг мой, терпение, – с весьма довольной, сияющей, плутовской миной, произнес Царицын, словно бы обладал чуть ли не государственным секретом, за знание которого потребно вносить плату в виде почитания, подобострастия.
– Хорошо, как пожелаешь, –ответил с довольственной ухмылкой Дамир, внятно уяснив, что приятель намеренно желает, чтобы его поуговаривали, потому что такое не раз уже между ними повторялось.
–В общем, дело такое, – не выдержал спустя уже минуту Царицын, замечая, что Кудимов не проявляет к его интриге никакого интереса. – Есть одна девушка, зовут Арина, не знаешьтакую, с вашей школы.
– А как фамилия-то хоть у нее. Арин, по городу много.
–Ой, честно, не помню, но знаю, что она тут на шестом в гостях у своей сестры часто бывает,– сообразил Царицын, судя по серьезности его лица, тщательно, разборчиво копаясь в банках памяти.
– Давай тогда, может быть, зайдем к ней сейчас? – предложил Кудимов, рассчитывая и сам провести время весело, в женской компании, да еще и наблюдая, как Царицын уговаривает девушку, чего ему еще не приходилось видеть.
– Честно даже не знаю. Может потом как-нибудь? – тут же потерял всякую уверенность Царицын, и даже, казалось, готов был совершенно отказаться от своей затеи, но только играючи, для созданияоб этом представления, как видно, ложного. 
В самом же деле, с главной и подавляющей долей вероятности, с учетом склонностей его властительной натуры, можно заверить, что Царицын, видимо, уверенно рассчитывал, что друг его исам предложит заглянуть к малознакомым дамам в гости, и тогда он, премного сомневаясь, все же поддастся дружественным уговорам находчивого юноши, обязанногопосле уговоров точно поддержать и разделить беседу.Кудимов был премного опытнее в отношениях с противоположным полом, уже в связи с тем, что шутил, острил, и то и дело забавлялся. Большинство девушек это по достоинству ценили. Юмористическое качество было не столь же свойственно Царицыну. И очень кстати, что Кудимов предложил. В противном случае, он бы и сам, наверное, и предложил, и настоял на важном для него знакомстве.
– Давай пошли! – как им и ожидалось, со всей настойчивостью принялся за уговоры друг. – Что ты теряешь? В крайнем случае, постоим и уйдем. А там кто знает, может и знакомство завяжется. Может быть, даже встречаться с ней начнешь.
– Ну, пошли, – словно бы находясь между жизненноважным выбором, и с нерешительностью делая его в пользу одного из взвешенных решений, но для себя довольно сложный выбор, ответил Костя, и спустя полминуты был уже собран, и, судя по лицу, доволен, счастлив тем еще, что у него так складно получилось быть сегодня убежденным другом.
***
Вообще, надо сказать, он был большой любитель артистической игры,как ему виделось – талантливой, изысканной, а по существу, в процессе театральных действий, как представлялось окружающим, любительской, бездарной, примитивной, лукавой, бытовой, и между делом, при удобном случае, эти способности наглядно демонстрировал, оттачивал, и на их почве занимался самолюбованием. По правде говоря, у него неплохо получалось, особенно это занятие чрезмерным самолюбованием.Впрочем, и как актер он максимально совершенствовался. Правдоподобнее всего у него выходило изображать скорбь, нравственную муку, глубокую задумчивость, словно бы его думы направлены на поиск всеобщего народного блаженства, устойчиво, как змеи вьются вокруг неразрешимыхвопросов и проблем вселенского масштаба, которых разрешениебудет полезным для всего потерянного человечества. А, в самом деле же, мысли его были намного приземленнее – оно, по правде, и понятно, для школьника, пусть даже старшеклассника, высокие материи для помыслов, как правило, не свойственны, не принимая во внимание отдельных, редких случаев. Но, несмотря на то, что волновало его все, в сущности, обычное, обыкновенное, все то, что, в силу возраста, являлосьи предметом мысли многих его сверстников, он всячески старался доказать, что не всеобщие материи являются незыблемым объектом его непрестанных размышлений, глубочайших дум. Попытка доказать ему, что он такой же, в сущности, как многие его сверстники и одноклассники – была неблагодарным делом, бесполезным. Он почитал себя персоной исключительной. Однако,все же,иногда, казалось,забывал о высочайшей предначертанности, и принимал вид простодушия, веселой доброты. В эти минуты он сильно походил на человека, у которого выбили почву из-под ног, выкорчевали все убеждения из памяти, вернее даже, становился похож на малолетнего ребенка, живо радующегося свету божьему и самым мелким шалостям, которые он только может допустить. Это был как раз тот случай. Кроме того, давным давно он уже намерился устроить свои личные дела, амурные – так скажем, но этого никак не удавалось. Для девушек из его школы он был не более чем «правильный зануда». Поэтому сейчас он несказанно воодушевился. Возможное знакомство могло сулить любовную развязку.
– Ты первый зайдешь, или вместе пойдем? – ужеприближаясь к двери Царицын, в душе испытывая сильное волнение, что отдавалось в голосе почти дрожанием, а в мимике и телодвижениях повышенной и нервной импульсивностью, и только серебристых капель пота не хватало для полноты картины его внутреннего состояния. 
– Да, давай зайдем вместе. Чего ты так переживаешь. Боишься, небось? –  подтрунил над ним, звонко смеясь, Дамир.
– А что им скажем? – остановив его, точно готовый развернуться, пытаясь до поры унять, угомонить тревогу предвкушения, спросил его Царицын.
– Да, найдем, что сказать, – принялся утешать его с тем же бесстрашием приятель, хотя и сам немного волновался, посмеиваясь в дополнение над его детской робостью, тем самым как бы предавая ему маленькой уверенности, что в случае чего, он будет на подхвате. – Вдвоем-то, во всяком случае, легче, чем одному.
– Да, действительно, ты прав. Все пойдем, – решительно бросил Царицын, и пошел даже вперед, как будто предводитель, к синеющей, железной двери, за которой, в комнате, и проживала сестра его избранницы – Борцова Даша.
 Стоило бы подчеркнуть, что эта предводительская важность, отчасти выражавшаяся и в походке, в абстрактной совокупности с его одеждой: серыми бриджами и черной, на груди расстёгнутой футболкой, домашними, как будто дедовскими тапками, надо признаться, придавала ему вид смешной и неуклюжий, но явно им самим не замечаемый. Его рассудок и поверхностное созерцание были, как видимо, всецелососредоточены на совершенно иных линиях, предметах, а в большей степени на помыслах, материях, внешнего вида не касающихся совершенно. Теперь и он нуждался в поучительстве, советах. В каком-то смысле это был необычайный случай, редкий крайне.
Стоя уже у обозначенной двери, Царицын, сдерживаясь,все-таки посмеивался, но этот смех был в большей степени нервическим – реакцией на стресс, нервное пламя – возбуждение. Кудимов же в ответ смеялся не столь сильно, а, потому, и не скрывал спокойнойравномерной радости, несильного волнения, как бы и вторя настроению Царицына, но в то же время без подобострастия,не слишком, без лукавства, находясь в сладком предвкушении картины, сюжет которой он в своем уме наметил по дороге. Ему поистине казалось интересным, чемобернется это их знакомство, насколько славная история из этих всех намерений, в итоге, выйдет, и чем, в конце концов, душа их успокоится. Он, в самом деле,был бы рад, если бы у его друга появилась девушка, с тем еще подлинным условием, что тотпо целым  дням просиживал в квартире, почти не выходя на улицу – гулять, а с появлением подруги, сам собой, такое положение мгновенно изменилось бы. Хотя, как знать. Компьютерные игры, как знаемо, не слабенький наркотик. Однакоже Кудимов не слишком углублялся в столь сложные догадки и теории, не строил множества противоречащих предположений, а твердо верил, что вечернее знакомство принесет значительную пользу другу. Он то и дело поглядывал на Костю с заметным ожиданием, как бы морально поднимая настроение, и Костя, продолжая нервно гоготать,все-таки громко постучал о звонкий, непокрашенный металл. Ожидание продлилось, может быть,с минуту. Дверь отворилась и из-за нее выглянула низенькая, темненькая девушка с миниатюрными чертами личика, с черными маленькими глазками, в которых, видимо, от неизвестности изображалсяявственный испуг.
– Вам кого? – почти шепотомпроговорила она, глядя на них крайне подозрительно, словно кролик на двух змеи.
– Можно Арину позвать, – попросил скромно Костя, все еще с улыбкой.
– Сейчас, – ответила девушка с непониманием, и вернулась в комнату крайне изумленная и этим приходом незнакомцев и многозначительной улыбкой Кости.
 Спустя еще пару минут вышла и сама желанная Царицыным особа. Надо признать,на юношей она произвелаблагоприятнейшеевпечатление. Немудрено, имелись основания. 
 Это была девушка удивительной восточной красоты, смуглая, скромная и малословная. От нее веяло спокойной, мягкой, женственной тоской, смирительным теплом, покорностью и уважением, подразумительно, к супругу в будущем.Она была стройна и обладала оченьумными, красивыми глазами, изящно обведенными восточным заостренным в уголке разрезом,и черными, как деготь, смолянистыми, плавно густыми волосами, красивыми и тонкими чертами слегка продолговатого лица. Ее фигура была еще очень юной, но уже плавно сформированной, девичьей, как говорили прежде, приготовленной на выданье. И главное – ее прекрасные и карие глаза не выражали ни надменности, ни гордости, ни самолюбования, как это иногда бывает, а, правду говоря, вообще распространено среди красивых женщин, да вообще – людей.  Расслабленным спокойствием дышало ее сердце, и ощущалось это на приличномрасстоянии. Краска, разлившаяся по лицу, явственно выражала легкое смущение и как нельзя правдивее свидетельствовала о повышенной стеснительности.
– Привет! – звонко и резво произнес Царицын, вероятно, испытывавший еще больше эмоциональное напряжение, чем она, но не показывавший этого, по крайней мере, очень старающийся не показывать.
– Привет, – ответила она, немного опустив глаза, да так что стала очевидна длина ее ресниц, которые плавно легли и дотянулись почти до ее щек.
– Как дела? Чем занимаетесь? – дабы не устанавливалось грузное молчание, тут же выпалил Костя шаблонные вопросы, все еще более волнуясь, наблюдая за смирением.
– Фильм смотрим, – объяснилась она, все так же смущаясь.
– Серьезно, а можно нам к вам? – встрепенулся,сам для себя премного неожиданно, и тут же выпалил, предполагая, видимо, что будет проще развивать общение, просматривая фильм, и только уже после понял, уже обдумав хорошо свои слова, что слишком нагло сразу же напрашиваться в гости.
–Ну, это у сестры нужно спрашивать, – ответила смущенно девушка, еще болеерастерянная от столь неожиданной и скорой смелости.
– Ну ладно, не будем настаивать. Мы тогда как-нибудь в другой раз зайдем. Хорошо? – спросил Царицын.
– Хорошо, – ответила она с легкой, подобно лепесткам цветов, улыбкой, и женственной походкой скрылась за дверью.
– Ну вот, а ты боялся, – хорохорился Кудимов, не произнесший за время их общения почти ни слова, если не считать скользких шуток, направленных скорее на приятеля и перед тем, как дверь открылась. – Я ее, кстати, видел в школе, у нее, кажется, парень есть.
– Да, я знаю, – простодушно ответил Царицын, с той нескрываемой уверенностью, точно для такого ловеласа, как он – эта преграда не пугает.   
 В другой раз, поздним вечером, они зашли сюда также вдвоем, но, тем не менее, Арину не застали, и потому, от безысходности, пользуясь случаем, поближе познакомились с ее сестрой и пару часов сряду провели в беседе коридорной. Здесь и Кудимов остренько шутил, блистал умом непринужденно, не опасаясь, что понравится ей больше своего приятеля, да и Царицын вел себя раскрепощенно, бойко, общаясь с той, которая ему не нравилась. Как знаемо, люди устроены так необычно, что сильное волнение обыкновенно возникает в общении с объектом воздыханий, а не с людьми, которые не нравятся, вернее, не рассматриваются, как вероятные вторые половинки. Хотя впоследствии он убежденно говорил, что Даша тоже нравится ему, но судя по его небрежности, он явственно лукавил. Даша довольно-таки бурно реагировала на их шутки, и заражалась полностью всеобщим настроением. Оно рождалось шутками, но взращивалось смехом, общей энергетикой. Их детский смех в безлюдном коридоре, как будто разбавлял тоскливую, жилую атмосферу и бледность дальнего окна.
– Мы еще зайдем, – констатировал Царицын, уходя.
– Заходите, – ответила ему с горящими глазами Даша.
 Однако, тем не менее,при всем ее расположении, при всей ее искрящейся наивности, живительной и детской чистоте в глазах, она Царицына не привлекала – в ней, словно не было загадки, которую емуб хотелось разгадать. К тому же, Даша не владела женственной восточной красотой и той неоспоримой яркостью, которую он углядел в Арине. Она была смазлива, женственна, спокойна, и обладала многими чертами и повадками двоюродной сестры, но несколько иначе, в иной форме, с милейшей, искренней и тихой индивидуальностью. Стоит признать, что и ее саму как будто не тянуло именно к нему, а как бы к ним обоим, к их необычному, приятному общению в пустевшем коридоре, иначе как мы можем объяснить, что Даша оставляла повод продолжать общаться, давала скромное согласие на встречи. Вполне возможно, она просто не умела отказать, а быть возможно, в этих встречах и преследовала несколько иную цель. Ведь приходил же к ней не только лишь один единственныйЦарицын. Так или может быть иначе, о подлинных мотивах женщин, как правило, можно только строить лишь множественные теории, предположения, а проще говоря, догадываться приближенно ли, верно. Впрочем, они в нашей истории не слишком уж важны. А более важны реальные последствия. В один и вечеров им все-таки, почти насилу удалось проникнуть в их обитель – маленькую комнатку, очень славненько, уютненько обставленную. Повод, правда, был весьма значительный – просмотрвсем известной и прославленной картины. 
– Какой фильм будем смотреть? – спросил Кудимов, обращаясь кним ко всем.
 Робко и тихо,своими тонкими губами Даша озвучила название картины, которую давно мечтала просмотреть, из-за того, что от друзей услышала рекомендацию, у основания которой лежал вещественный для женщин повод, будто быфильм до горьких слез печальный. Услышав хорошо знакомое название, Царицын, разумеется,заметно воодушевился, так как уже заранеесмотрел, и уяснил мгновенно, что этот их совместный с девушками одомашненныйкинотеатр сулитему довольно предсказуемый успех. Женские слезы и душевныестрадания, печаль, и сострадание героям обычно позволяют проявиться мужскому утешению в полнейшей мере. Он в глубине души рассчитывал на легкий, предсказуемый успех, и даже откровенно радовался, веселился, балагурил иупивался предстоящей, ожидаемой, нодалеко еще не наступившей для него удачей. Но, как доподлинно известно, не все задуманное исполняется в итоге. Искристый постоянный смех, как знаемо, ничуть, ни грамма не способствует, ни нагнетанию печали, ни жалости, ни горечи и дажеот трагических сюжетов, и в совокупности с латентным осознанием, что это всего навсего искусное художество, сюжет которого, наверняка, продуман и являетсяискусственным плодом чьего-тофантазийного воображения, может убить безжалостно и горечь, и печаль, и сострадание к художественным образам, героям, пусть дажеумирающим,по одному, в конце.Дамир, по правде говоря, не сразу распознал расчеты друга, и с самого начала фильма принялся шутить, и это егорвение, само собой, нисколько не понравилось Царицыну. Он попросил его немного приостановить, умерить пыл, оставить остроумие, но тот, не углубившись в мотивацию его, не принял во внимание сей просьбы, назвав ее в уме бессмысленной, и продолжал потешно отзываться о героях фильма, а иногда и откровенно отклоняться на другие темы. От его шуток девушки, само собой, звенелибурным смехом, глаза их загорались яркой радостью, сияли почти слезно, и, разумеется, они ни капли не вникали, ни в трагизм судьбы героев, ни в настроение, которое неслось с экрана монитора, а на него глядели мельком, тем более, не замечая грустной удрученности Царицына. А он сидел и вроде бы смеялся, но в то же время думал, и не мог расслабиться душой – его удача уплывала с самыхрук.
– Слушай, Дамир, ты же все испортишь? – попросил он, когда они вышли в коридор, на время. – Фильм печальный, а ты все время шутишь, они не могут даже проникнуться чувствами. Это совсем не интересно. Это же так здорово, когда смотришь с девушкой печальный фильм. А ты не даешь им расчувствоваться.   
– Да ну ты брось. Над чем там плакать? – пребывая в хорошем настроении, ответил приятель. – Мне кажется, что так намного веселее. Я, честно, не могу его смотреть второй раз, молча. Я же уже его смотрел.
–Они же так весь фильм просмеются.
– Ну и что? – простодушно отвечал Кудимов.
– Да ну тебя, – с улыбкой, констатировал Царицын, вероятно, предположив, что лимит шуток друга впоследствии, сам по себе, будет исчерпан – «не  безграничен же он, в конце концов».
 Однако же в этом своем предположении он коренным образом ошибся. Шуток хватило не только на все время их просмотра, но и на все последующее обсуждение сюжета, который, впрочем, был скорейшим, беглым образом обсужден. Девушки, следуя общей заданности, продолжали хохотать и от задорадаже прослезились, но вовсе не так горько, как этого хотелось Косте –  они ужеи не способны были прекратить, и сам он пробирался звонким смехом, но тут же вспомнив о своем намерении, умолкал, и на секунду вроде бы задумчиво печалился, осмысляя, видимо, свое невыгодное положение, но погодя, услышав остроумную, очередную шутку друга, снова впадал почти в истерику, и, переглядываясь с ними, заражался снова общим настроением. Кудимов простодушно радовался, производимому на окружение, эффекту его шуток, воодушевлялся и с воодушевлением продолжал смешить народ бесцеремонно. И в результате этого неутомимого усердия, девушки совершенно раздобрели, расслабились, и их успокоительная энергетика разлилась по пространству комнаты, распространяясь и на юношей. В конце концов, по общепризнанному мнению, вечер был проведен прекрасно. Об этом хоть и не кричалось по углам, но, тем не менее, все знали достоверно. Только один Царицын, время от времени,впадал в глубинную задумчивость, но, тем не менее, негласно соглашался с общим мнением. И у него, единственного из всей группы остались от просмотра двоякие, противоречащие общим чувства. На этот раз, как стало вскоре ясно, с Ариной сблизиться отнюдь не удалось, и потому их посещения продолжились, и более настойчиво, решительно, чем прежде.
Однако, невзирая на настойчивость Царицына, третий приход был в некотором смысле заключительным. Это отнюдь не значит, что их милоеобщение мгновенно прекратилось. И вместе с тем, уже было не тем, не прежним. Словом, оно невозвратимо претерпело изменения. Ребята, по традиции, заглядывалиеще в гости к Даше и так же весело по-прежнемуобщались, но только с ней одной, и еще сее младшенькой сестрой, но, должно уточнить, уже с другой, Мариной, живущей здесь же рядом, только в другом крыле. А вот Арина больше не хотела видеться сЦарицыным, апотому решила вовсе прекратить их общие собрания, точнее, не учувствовать в них больше, и если даже приходила иногда к сестре, просила объявить им, в случае прихода, что ее нет. А суть причины этого решения, по главной части, заключалась в том, что Костя неожиданно и резко решил вдруг перейти к полномасштабному и яростному наступлению, правда, не тонко, не тактично, как надлежало бы, если бы даже у нее не было молодого человека, а грубо, жестко, подавляюще, с упреком. А при наличии этого самого уверенного юноши, вполне смазливого, хорошего собой,с которым она была в дружбе с давних пор, уже в течение значительного срока, его настойчивость была едва уместна. Но раз уж он решил, и сделал это твердо, то мало, кто способен был его разубедить, при всем усилий, при всей огромной силе выбранных к беседе аргументов, тем более, он мало с кем по-настоящему делился, откровенничал, ввиду того, что мало доверял.
– Пошли к ней зайдем, – серьезно, даже с некоторой рассерженностью предложил он как-то раз Кудимову, в одну из встреч, аналогично вечером.
– Пойдем, – понимая уже отчасти его настроение, но довольно расплывчато, не предполагая его намерений, согласился друг.
 И четко зная окончательную цельне в меру резвогодвижения, они стремительно поднялись, минуя пару лестничных пролетов, без шуток, смеха и вообще почти не перебрасываясь устно мыслями, и оказались у заветной металлической двери. В воздухе между ними установилась атмосфера, будто они идут не в гости к девушкам, а словно на ребяческую драку, по крайней мере, разбирательство. Непринужденным взглядом это было видно и чувствовалось на дистанции. Царицын был настроен до последней степени решительно, лицо его было серьезно, хладнокровно, брови немного насупученны, друг к другу смещены в знак смелости, решимости сиюминутно воплотить свою идею в жизнь. Движения его были не слишком-то резки, но вместе с тем, уверенны, мог замечаться боевой настрой. А между тем, друг ничего еще не понимал, и на пустую площадь этого непонимания, в его ум стали вкрадываться подозрения, что что-нибудь случилось между девушками и Царицынымбез его ведома, возникли, например, какие-нибудь слухи, нелестные, порочащие репутацию приятеля, и тот желает в этомнепременноразобраться тут же. Судя по виду, это было точно так. Впрочем, сам Костя не считал потребным свои цели объявлять. Он был похож на политического лидера и, наконец, собрался с духом, постучал.
–Только я сейчас поговорю один, хорошо? Ты, пожалуйста, не шути, и если можешь, отойди на время, –озвучил, параллельно стуку, просьбуон с серьезным, требовательным выражением в глазах.
– Хорошо, как скажешь, – четко уяснив его намерение расставить, что называется, все точки над «и», только не зная еще точно по какому именно вопросу, отвечал Дамир.
А между тем, тяжелую дверь снова, по традиции, открыла Даша.
– Привет, можешь позвать Арину, – серьезно и сурово попросил, а, в сущности, почти приказал Царицын.
– Хорошо, сейчас – минутку, – словно послушная горничная, уловив тонко настроение хозяина, тут же сменив улыбку на выражение серьезности, отреагировала она и удалилась мигом, тихо.   
И двух минут не миновало от мгновения ее пропажи, как металлическая дверь открылась снова.
Арина вышла в славном настроении, ничего толком не подозревая, находясь в полном мысленном неведении, даже на бессознательно интуитивном уровне, по-видимому, не догадываясь о целях их прихода.Об истинных намеренияхюношей, вернее, одного из них она узнала чуток позже. С приветливымрадушием она оглядывала их, тихо, нежнейшим тономпоздоровалась, и, судя по ее приявственной улыбке, плавно изобразившейся на миленьком лице, застыла в ожидании веселого общения, порции юмора и жизнелюбия. Однако на жизнелюбивый юмор, к ее удивлению, почему-то не возникло и намека, хотя творец присутствовал здесь – близко. Кудимов находился рядом с дверью, чуть правее, ближе к входу, в своей боксерской майке, оголявшей плечи, и в лаконичных шортах и в абсолютной точности сегодня выполнял их уговор. Решено было, что он покинет их немного позже, и когда этоистинно потребно станет – Царицын незамедлительно подаст ему условный знак. Условлено было главнейшее – чтобы он много не шутил и не смеялся непрестанно, а был предельно собран, как умел, серьезен, и вообще – поменьше говорил, а в основном внимал, и совершенно не вставлял критических заметок. Царицын был  настроен строго, как никогда,решительно. Его лицо было серьезно, челюсть часто зажималась, укрепляя ярко выражавшиеся скулы.
– Как дела? Как настроение? – поинтересовался он сурово и как бы, вместе с тем, требовательно.
– Хорошо все, – ответила она, мягко улыбнувшись и по обыкновению скромно опустив свои красивые глаза.   
– У тебя же парень есть? – словно уличив ее в измене, прорезал Царицын.
– Да есть, – ответила она, как бы невольно подыгрывая ему, но уже чуток смутившись от неожиданности этого вопроса.
– Максим? – уточнил он заведомо узнанный факт.
– Да, – ответила девушка с легким смущением, и мягким, стыдливым тоном.
– И что хорошего ты в нем нашла? – вставил он заранее заготовленную фразу. –Что в нем такого необыкновенного,чего нет во мне? – чуть ли не с обидой, терпкой горечью, опустошенностью в голосе полюбопытствовал он, по-видимому, пытаясь произвести впечатление бесконечно влюбленного безумца.
 Вопрос этот, судя по тут же изменившемуся выражению ее красивых глаз, произвел на нее весьма дурное впечатление. В долю секунды настроение ее заметно изменилось, обесцветив радужки, избавив их от радости.Внешне оставаясь вроде бы спокойной, она явно, что в нутре своем пылала, и казалось, что была готова броситься горячим словом. Так или иначе, а Царицын ею мог теперь рассматриваться не иначе как заклятый враг.Но она хранила полное молчание, не решаясь на какую-либо грубость.
– Дамир, отойди, пожалуйста, на минутку, – попросил Костя резким тоном, точно приказным, присев уже на корточки, и подлинно заметив эти изменения, и вероятно, увидевший причины этого молчания в присутствия приятеля, стеснительного для нее. 
– Хорошо, хорошо – сейчас, – ответил друг, и сам уже хорошо поняв, что, в самом деле, лучше удалиться, но несколько оскорбленный этим резким тоном.
Арина совершенно промолчала, покорно принимая их договоренность. Тогда Дамирмедлительно, раскачивая сильными, тяжелыми руками, оббитыми рельефным слоем крепких мышц, отошел в сторону, метров от них на шесть, и встал у синей, местами поцарапанной двери, так ловко прикрывавшей коридор, что его только мельком можно было видеть. Однако же с такого расстояния отчетливо и внятно была слышнаих речь, и он мог преспокойно понимать, как в целом обстоят дела. Без доли смутного сомнения, ему казалось интересным, как дальше будут развиваться обстоятельства. А тем же временем Костя присел удобнее на корточки, поправился, и девушка, точно бы следуя его примеру, так как присела у закрытой двери, как будто утомившись от стояния.
– Ну что ты в нем нашла, чего нет во мне? – настойчиво продолжал линию допроса уверенный в себе юнец. – То, что он спортом занимается. И что с того? Я тоже спортом занимаюсь, правда, дома, но все равно занимаюсь. Что в нем такого, чего нет во мне, ответь! – уже почти разъяренным восклицанием потребовал он, создавая иллюзию, что влюблен до беспамятства, до полнейшего забытья, потери контроля над своими эмоциями.
 Вполне закономерно, что Арина, что называется, опешила от столь наглого подхода, столь неожиданного и бесцеремонного, и намгновение утратила способность говорить. Слушая его, она молчала, глядя непрестанно в пол, и не находила повод прекратить их разговор, в душе,уже, наверное, судя по виду, премногоненавидя человека, сидящего напротив. Ей, откровенно говоря, он стал в одно мгновение уверенно противен, ненавистен. Он же, как видимо, рассчитывал на несколько иной эффект, отличную по качеству реакцию. И вместе с тем, ему и в голову не пришло, что для достижения ее, нужно, как говориться, хоть немного сбавить обороты. И он уверенно, с упреками всепродолжал свою моральную, жестокую, тупую экзекуцию, которая невероятно досаждала ей, и от которой в том числе и друг его Кудимов был, мягко выражаясь, не в восторге. «Что он делает» – думал он, вальяжно и непринужденно шагая и стороны в сторону, оглядывая стены, двери, пол, и временами, словно невзначай, поглядывая и на них. – «Он же так и другом ей не сможет быть». А Костя, между тем, совсем не обращал на другасвоего внимания. Сидя на корточках искрещивая руки на коленях, он приподнял слегка,невольно свои пятки от серого, цементного покрытия, и продолжал глядеть на девушку с суровой укоризной, со строгостью отца, заметившего шалость, с каким-то требованием иязвительным укором, и с обвинением чуть ли ни в подлом, гаденьком предательстве. В дальнейшем говорил, по преимуществу Царицын, да что там, только он один и говорил. Она же только слушала, и как казалось, в голове плела: «когда же, наконец, все это завершится».  В итоге, как известно,всему в земном бытье приходит окончание. Царицын, наконец-то, к ее радости, не отыскал в своем уме более внятной темы, с тем дополнительнымусловием, что и Арина не особенно поддерживала тон его беседы, и если, может, где и прекословила, то исключительно для ясности, без стойкого желания что-либо доказать. Ввидутягучего и тягостного для обоих, да и к тому же длительного замолкания, Царицын вынужден был прекратить свою жестокую процессию. И подытожив на полнейшей неопределённости, спустя примерно час, в грузной задумчивости разошлись они довольно тяжело. Она поднялась, точно как освобожденная и с утомленным выражением лица, измученным и недовольным, тяжелым наполнением в глазах, скорее поспешила удалиться. А он поднялся с отягчающим, тяжелым вздохом, даже немного покряхтев, и вяло, и, поникнув взглядом, приблизился к Дамиру, веселому и заскучавшему немного, стоя за дверью в полном одиночестве, шагая под желтевшим светом и глядя на обшарпанные стены.
– Ты для чего ее так мучил? – мгновенно, тут же поинтересовался он у Царицына, краешком рта посмеиваясь над его напором. – Ты же ее от себя совсем оттолкнул. 
–Да я сам уже понял, что погорячился, – обреченно ответил Царицын, шагая по коридору в сторону холла. – Не надо было застрагивать тему парня.
– Так мало того, что ты эту тему затронул, ты же ее чуть ли не обвинял в этом, поставил в неловкое, неудобное положение, а потом ждал, что она из него должна выпутаться. А она ведь с ним, если не ошибаюсь, почти пять лет провстречалась.
– Серьезно!?А я ведь не знал, – объяснился Царицын, впрочем, без особого энтузиазма, удивления.
– Тут знаешь, можно уже надеяться только на то, что они, может быть, расстанутся.
 Царицын согласился, но только в этот вечер, скорее в этот миг, горючий для него и удрученный. А, в общем, в целом, тем не менее, не принимая в ракурс эту неудачу, своих попытокпокорить сердце Арины не оставил. И в один вечер даже наглым образом нагрянул к ней домой, само собой, непринужденно прихватив с собой Кудимова формально, разумеется, для дружеской поддержки, а, в самом деле, для объективного и пристального наблюдения его решимости. 
 Потребуется следом уточнить, что проживала девушка отнюдь не в общежитии, а в низеньком и сером здании, пятиэтажном, расположенном в метровой близости отшколы, стоящей на предгорье, которую она и посещала. Добраться к ее дому приятелям было совсем недалеко, но так как Костя, в принципе, почти не выходил из своей маленькой обители, похожей чем-то на скворечник, за исключением всеобщих школьных посещений и исключительной повинностивнеклассных репетиторств, то для него этот поход был смелым и значительным поступком, премного выходящим за пределы повседневности. Он долго собирался, и больше собирался с мыслями.
Когда они, в итоге сборов, все же выбрались на улицу, мороз едва покалывал им щеки, а ветер слабо подвывал, почти не трогал. Он беспощадно бил сугробы, сбивая с них как будто пирамидные вершины и разметая их, словно показывая принцип бытия. Но буйствовал он, набирая силу, скорость только на открытом, независимом пространстве, а между зданий был почти бессилен. Щекиребят еще минут с пять сохраняли прежнее тепло. Снег под их взглядом заметал холодный двор, блестели фонари и ярко освещали место у подножий их столбов, двое почти бежали, стараясь поскорее спрятаться от начинающего бить, колоть, морозить.
– Пойдем быстрее, – то и дело повторял Царицын, время от времени, приодетый в черное пальтишко, едва укрывающее его от северного буйства – вьюги и метели.
– Да уж как получается, – отвечал Дамир, прикрывая слезливое лицо рукой, бывшей не окутанной перчаткой, а потому и замерзала ее кожа до колючей красноты, быстрее, чем лицо, и, в связи с этим, он ее частенько прятал, заменял другой.   
– Сейчас, уже скоро зайдем, – подбадривал по ходу действия Царицын, сопя и сморкаясь, и кряхтя от ветряной настойчивости, когда они, наконец, вышли на пустырь, и ветер уже не знал, не видел никаких препятствий в избиении их лиц. 
По сути, он был достоверно прав. И, в самом деле, они вскоре скрипнули подъездной дверью, у основания которой навалило кучу снега, что помешало сразу же открыть, и забежали в серенькоезданьице, по общему количеству ступеней, лестничных площадок, этажей, как ни крути,делимое на пять – нечетное,внутри необычайно чисто убранное,явственно даже для беглых глаз,очищенное от самых мелких, гадостных соринок. Наскоро отогревшись в первом этаже, внизу, у старенькой, немытой батареи, в скорейшем темпеони резво поднялись, стряхивая снег с одежды, обуви, на пятый, где справа от подъемаи жила знакомая, и постучали громко в такую же, как само здание, ухоженную дверь, до страсти чистую, блестящую. Открыла им спустя минуту женщина в средних годах, как видимо, чуть больше сорока, с весьмаспокойным выражением лица, довольно милая, культурная, упитанная, и по чертам лица которой явно, без сомнения, угадывалась принадлежность к родственной и близкой связи с их Ариной. Это оказывалось ее тетя. Не тратя и секунды, она оповестила юную племянницу и параллельно всех сидящих в комнате о том, что к ней пришли, однако же, Арина отказалась выйти, даже принять, впустить не дала разрешения, сославшись на сильнейшую, тупую, головную боль. Эта признание до глубины души разбило, потрясло Царицына, болезненно ударило и уязвило самолюбие, с тем дополнительным условием, чтоон точно понял, что причина – выдумана быстро, а, по сути, не реальна, подлинна.Эта в какой-то мере унизительная новость заставила его даже в какой-то миггрубейше настоять, но настоять настолько нетактично, что он мгновеннобыл спроважен, но выдворен, вместе с тем, со всей тактично, культурно. В конечном счете, так и не дождавшись их расположения, минут пять находились в коридоре, как будто в ожидании, но, не дождавшись приглашения,все-таки вынуждены были уходить. Неудивительно, что Костя пребывал в глубоком, лютом, злом негодовании. Он и представить в голове не мог, что его так быстренько отправят и отошлют, здесь позволительно сказать, не солоно хлебавши, объяснения причин.
 Во всю обратную дорогу он был сам, что называется,не свой – сопел, надолго замолкал, не проронил ни слова – верного, осмысленного. Погода, как казалось, вторила его разбитому, больному настроению. Белой порошей ласково припудрило заснеженные улицы, слабым фонарным светом отражались, до рези в глазах, искристые, кристальные, красивейшие линии от белоснежного покрова, город буквально замер в заспанной тиши. В редчайших окнах еще слабо догорал желтевших блеск, точно от солнечных лучин. Еще намного реже замечались в них квартирные владельцы, постояльцы, для обобщения, какие-либо горожане. Двое в понуром настроении как будто безнадежно волочились в общежитие, и тот из них, который был повыше,все безуспешно, но пытался, как следует,по-дружески разговорить второго – сконфуженного, грустного, поникшего. От его вида складывалось вполне понятное и справедливое впечатление, что Царицына даже немного злили эти неуместные, ненужные ему теперь советы. Он искривлял лицо, как будто у него необычайно сильно разболелся зуб.
***
 А между тем, послеих вынужденного и болезненного для него, скоропоспешного переселенияпод крышу общежитияДамир сдружился,сблизился не только с Машей, но и с Долговым Степой, и одной из главных, основных, веселых тем их коридорных разговоров являлось эксцентричное, замысловатое, подчас, не вписывавшееся в рамки понимания, школьное поведение Царицына. Многое о нем они рассказывали в смехотворной форме, многое из их рассказов совпадало с его подлинной натурой, по какой данности можно было правильно судить, что факты из их повествованийнастоящие, при том ещеуверенном условии, что Степа с Машей между собой не договаривались, как это иногда бывает среди заговорщиков, из-за того, что близко не дружили, а исключительно общались, да и к тому же, крайне редко.
– Представляешь, сегодня Костик пришел в школу в одной майке, – рассказывала с воодушевлением и в то время с яростным осуждением этой выходки Спицына. – Ему учительница истории говорит: «Костик, ты чего в одной майке? А он, значит, с такой напыщенностью, якобы, еще и прав на все сто процентов, отвечает: «а что тут такого?»Она ему: «как что такого? Костик, это школа. Здесь нужно одеваться прилично». А он на ее слова отреагировал так, как будто ему и вовсе наплевать на учительское мнение. Ему уже одноклассники говорят: «Костик, ты чего так себя ведешь? А он и на них как бы не обращает внимание. Раздражается, нервничает, негодует».
Вообще,мне следовало бы дополнить, что Машу раздражала вся одежда Кости, какого бы фасона и покроя ни была, вернее даже, болееманера, с которой он ее носил, так называемое, щегольство. Но,вместе с тем, по правде говоря, причин для раздражения отыскивалось мало, если они вообще имелись, если бы Костя не был ненавистенМаше в целом, всей своей сущностью, всем общим поведением и, по ее усвоенному мнению, сопутствующей всем словам Царицына дотошностью, и, более того, и главное – любовью выводить ее, играть на нервах.Глубокой силы раздражения и впрямь оно не стоило, но, тем не менее, весь его пафос, его напыщенность была в какой-то мере связана с одеждой. Не слишком-то существенно, была ли на его плечах рубашка, или свитер иличерные, классические брюки красовались на ногах,какие-либо джинсы, или какой-нибудь уж старенький, уже затасканный порядком джемпер, он щеголял, вынашивал все это таким надменным способом, что так казалось, будто все обязаны, ну просто обязательно должны сегодня обратить на еголичностьизумленное внимание, и оценить хотя бы беглым взглядом.По этомуже случаю, с этой же целью, он, видимо, старался покупать вещички, донельзя выгодно подчеркивавшие контуры его фигуры, за которой каждый день следил неимоверно и пытался довести до совершенства. К слову сказать, для пущегоэффекта, для соблазнения девиц он мог состроить как бы соблазнительный и томный взгляд, который никого, на самом деле, в школе подлинно не соблазнял, но, вместе с тем, который определенно придавал ему забавный вид. Сам он-то, впрочем, никогда быне поверил, что выглядит забавно, даже если бы его в том уверили десяток лиц. Высокой, высочайшей степени самоуверенность взращалась, грелась в его сердце. И эта подлинно высокомерная самоуверенность еще сильнее раздражала Машу. И в связи с этой антипатией она, при любом случае,как только наступал момент, насколько ей хватало остроумия, язвито осуждала и одежду, и поведение его, и речь. Впрочем, имелась  и еще одна весомая причина, которую мы освятимуже впоследствии, чтоб к месту, к слову.
Нельзя правдиво утверждать, чтоб Костя, по природе, былэдакий заядлый ловелас, распространявший свои тонкие флюиды на всех потенциальных самок, и не любивший не одну из них по-настоящему, а увлекавшийся их соблазнением единственно затем, чтобы потешить самолюбие, тщеславие. Было это отчасти и правдиво, но, вместе с тем, нетак,не до конца, не в точности.Еще с восьмого класса он любил одну красивую девчонку, Лиду, учившуюся в параллельном «Б», и обладавшую красивой, женственной фигурой и лицом, славную, нежную, обворожительную, нравившуюся, можно заверить, почти всем.И не могло быть это удивительно. Это была сравнительно высокая и белокурая девица, необычайно большеглазая, со слегка вытянутой, плавной,словно арфа, изящной и оточенной фигуркой, похожей на фигуру балерины, с длинными,ровненькими ножками и плавно перетекающей, как речка, в спину, осиной талией.С завидной частотой он делал ей любовныепосылы, оказывал,как мог, знаки внимания, открыто проявлял свой интерес, но, между тем, не вызвал у нее ни капли подлинной симпатии. По большей степени Лида, как правило, ориентировалась на внимание мальчиков из старших классов, которые-то и свели ее, что называется, с пути в ранние годы. В конце концов, она немного располнела, фигура ее стала не такой изящной, и в связи с этим совершенно разонравилась Царицыну. Но между тем, ее он вроде бы любил, и, надо полагать, любил с той силой, которую объять только и был способен. А честно говоря, способен он был не на многое. Этот человек, любивший, в самую первую очередь, да и во всех последующих, исключительно себя,всех других рассматривал скорее как подспорье, выгодное ли, невыгодноедополнение. О другом мировоззрении он и помыслить не пытался, не умел, в силу своей эгоистической натуры, дажене был расположен к этим рассуждениям. И потому, как только Лида подурнела, от лицезрения ее, он даже стал испытывать душевную усладу, какое-то дурное сладострастие, кусочек чувства мести, пусть даже не лично сочиненной, собственноручновоплощенной в жизнь, но, между тем, темными силами и ею личновоплощенной в точности, как он задумывал, и даже более чем изначально полагалось. И разумеется, после того, как Лида подурнела, Костя уже нисколько не испытывал к ней грамма даже той любви, которую, как видимо, хранил в себе, ни ностальгии, ни тоски, ни жалости, как если только легкой – об мысленно утерянном, возможном счастье для него. Но, вместе с тем, он ясно понимал, что самеще годами молод и замечательно хорош собой, по крайней мере, так ему казалось, и пусть в его родимой школе, даже пусть в городе,девицыхоть не слишком обращают на него свое внимание, а все же, несмотря на то, перед его лицом, впоследствии, откроются большие перспективы, и уже, можно утверждать, немного открываются. А она – эта исключительная девушка, разбившая его любовь и сердце, всего лишь единичный экземпляр, а потому едва ли стоит сколько-нибудь сильных внутренних переживаний, уже с условием того, что его счастье не могло же длиться так немного – с тех самых пор, как он влюбился и Люда чрезвычайно раздобрела, по сути, миновал лишь год, чуть больше. А Косте нравились только изящные особы, фигуркой статные девчата. И он надменно полагал, что соответствует их вкусам.
***
Как я уже здесь объявил, не глядя на столь явную, порой, и совершенно неприкрытую самоуверенность, которая в отдельных случаях бываетдаже,если в меру,приятна женской половине, школьницы из других школ не слишком жаловали егодлительным вниманием. Редкие только исключенияодаривалиКостю долгосрочным, стойким, подлиннымрасположением. Это являлось, впрочем, не безосновательно, даже вполне закономерным признаком. К большому удивлению, знакомился онс явной легкостью, вполне непринужденно и очень скоро находил доверие. Но чуть впоследствии, немногим погодя,утрачивал весьпрежний интерес, переставал, в конце концов, играть и притворяться, и быстро становился, что называется, самим собой,  и, более того, к тому же, ставал в общении намеренно жесток,зануден, гадок, время от времени – капризен и сердит, до жути неприятен, уж чересчур как требователен и даже иногда язвит. Помимо этого, скорейшим темпом, одна вылазя за другой,как грибы осенью, в  иных знакомствах обнаруживались скрытые черты его характера, и, разумеется, совсем не дожидаясь, пока они откроются все абсолютно до единой, девчата отстранялись от него на расстояние, приличное – как правило, далекое. А погодя, даже при том, что Костя был настойчивым парнишкой, не возвращали ему этого расположения. И, тем не менее, он не бросал попыток и в своей родимой школе установить влияние на женщин, и для того неоднократно прибегал к уловкам, хитростям, даже, бывало, дрался, несмотря на свой не слишком-то задиристый характер.
 Даже при наблюдении бесспорных доказательств, фиксаций видео, сложно, по меньшей мере, просто утверждать, кто, в самом деле, подлинно являлся истинным зачинщиком всех этих драк, но мордобития случались, правда, с довольно редкой и растянутой периодичностью. Примерно, раз за полугодие – не чаще. Поэтому вернейшим слогом будет заключить, что Костя был не слишком-то задирист. Почуяв слабость скорого соперника или, возможно, нежелание подраться, он никогда лез, не подличал, не провоцировал, не шел, как говорится, на рожон, а завсегда старался сгладить положение, смягчить его, покинуть ситуацию культурно, эстетично, мирно.За провокации, как правило, ответственны были другие личности. Впрочем, без ободрения толпы, без подливания насмешек, рождавшихжаркое желание продемонстрировать свою искусственную смелость, в школе почти и не случались драки. В конкретномслучае, необходимую для мордобития основу, кроме всего другого,играло его нервное расстройство. Это была, наверное, главная причина. Правда, это расстройство не бралось, вдруг, неоткуда – оно являлось производной от насмешек и начиналось отязвительных уколов в самолюбие, и без того, ранимое, больное. Оно, казалось, уязвленным от рождения, и множенное на моральные удары, служилообъективным поводом для стычек. В подобных случаях он сам бросался в бой. Так или может быть иначе, об этом мы могли бы строить лишь предположения, а драки все-таки случались, и одна из них случилась в осень, в десятом классе, с Уховым Никитой.
Потребно уточнить для ясности, чтоУхов был не первый силач в классе, но между тем, не слаб и не тщедушен. Фигурой он был до крайней степени худой, словно его кормили раз зацелый день, и обладал довольно вытянутым телом, вообще, по правде говоря, не привлекал своим сложением: был несколько сутул иостроплеч, имелхудые, жилистые руки, по ширине и долготе которых прослеживались длящиесямышцы, как видно, бывшие бесспорным следствием упорных баскетбольных тренировок, итонкими, худыми, как две сухие спички, темноволосыминогами, как будто, напрочь, безподкожных мышц. По всей здесь допустимой вероятности, в которой также можно допустить ошибку, это еговидное бессилие и слабость, казавшиеся исходя из внешних данных, вполне возможно, и сыграли главную причину, и подтолкнули подлинно к тому, чтобы Царицын все-таки решился начать драку, пусть даже устно, без ударов. А если честностью блеснуть, как острием тончайшим лезвия, то стоит заключить, что Уховеще более чем сам Царицынбыл виноват в причинах этой драки, точнее, в их возникновении. Ведь это он, через весь класс,стремительно швырнул резинкой в спину Кости,и это посчиталось тем, как оскорбление, и, разумеется, ужасно разозлило, что он в мгновение разгневался и покраснел лицом.
– Пошли – разберемся, – крикнул ему, придя в негодование, Царицын, с взбешенным взглядом, с накипавшей злостью от всех их предыдущих разногласий, от всех их предыдущих оскорблений в его адрес.
И Ухов не заставил себя ждать, ответил тем же мигом, и, разумеется, не только лишь словесно, и перевес сил оказался на его бойцовской стороне. Он, как потребно было, изловчился, и с разворота, с силой угодил ногой противнику в живот. И тот, почувствовав этот стремительный удар, как молнию, не сразу, чуть потемнел в глазах, чуть покраснел лицом, мгновенно ощутил сухость во рту, желчную тягу к рвоте, нехватку воздуха – почти как в удушении, тупую ноющую боль, и, скорчившисьбессильно в муках, присел на корточки. Затем, спустя минуты, через усилие поднялся, все еще будучи от болискрючен,на силу, кое-как добрался до ближайшей парты, и еле-как присел на стул,и долго еще времени не мог оправиться от сильного головокружения и от желания избавиться от содержимого желудка. Время от времени, это желание вздымалось с новой силой, но после затихало понемногу, и еле-еле ощущалось, а остро чувствовалосьонемение во рту, язык был сух, малоподвижен, кипела сбивчивость дыхания и остро ощущалась полная потеря жизненной энергии – бессилие. В глазах его рябило, голова соображала очень плохо, но он отчетливо  и ясно представлял и слышал, что за его спиной творится, как в это время одноклассники над ним злорадно насмехаются. И в самом деле, подлинно, действительно, почти все одноклассники над этим забавлялись. Из одного угла к другому,с минуту на минуту, победно раздавались едкие, полные яда,злобные смешки. Обыкновенно в этой школе все уважали победителя, а победителя Царицына могли зауважать вдвойне. А потому, мне кажется, вполне понятны, объяснимы, и более того, закономерны чувства, которые наполнили его в этот момент. Пусть он и мучился физической, колючейболью, но этаболь, дрожание в ногах, их онемение, и вялость вообще всех частях телесного строения,немного притуплялась под воздействием пылающего гнева, ненависти к классу. Она им как бы разбавлялась, но, между тем, не придавала сил.
 В другой раз, в этом же году, Костя повздорил на линейке уже с другим задирой одноклассником – АртемомГлазиным, телосложением своим гораздо крепче, который много лет прозанимался тхэквондо, и хоть бы даже пил безбожно и курил, а обладал внушительной растяжкой и сильным, сокрушительным ударом, самой собой, с ноги. Этотбесспорныйфакт Царицын не учел, а, надо полагать, имел возможность. Хотя, по существу сказать, не в этом случае он мог бы все учитывать. Артем, сам по себе, был бойким и задирист, и причинил Царицынуобиду, сказав, всем слышное прекрасно, оскорбление, во время терпеливого стояния на заключительной линейке. Тот оскорбление, как видно, не стерпел, ввиду чего условились серьезно разобраться на футбольном поле, располагавшемся вблизи от этой школы. Оно было засыпано песком и только редкими местами было украшено травой, сухой, израненной, избитой, что создавало, в общем-то, довольно полноценные условия для битвы без последствий, вроде удара головой отвердую поверхность. На нем обыкновенно и дрались, не толькошкольники, но и студенты ближнего лицея, повздорившие сильно или просто стравленные кем-нибудь. На это зрелище обычно собирались поглазеть, и в этот раз, не стал завидным исключением из правил, огромная толпа сорганизовалась тут же иплотно облепила будущих бойцов.Царицын выглядел уверенно, его глаза горели ненавистью, а в сердце остро ощущалось желание испепелить врага, стоящего – напротив, всего лишь в паре метров. В свою же очередь, его соперник выглядел уверенно, насмешливо держался, даже смеялся междометием, перекликался с одноклассниками и приятелями с улиц, язвил и сыпал, то и дело, оскорбления. По его виду ясно ощущалось, что он всего лишь навсего надменно презирает своего врага, и абсолютно никакого страха иль иного чувства не пропускает через душу, не говоря уже об уважении. Глаза его блестели предвкушением победы, ему в итоге предстоящей, близкой, которую он мог уже и праздновать, он ее, точно чувствовал, он был кее пришествию настроен, а потому был чересчур спокоен и даже неестественно расслаблен.   
Впрочем, драка их длилась временно недолго, в отличие отк ней приготовлений, и заключалась в основном, в полнейшем избиении Царицына. Во все ее кровавое, жестокое течение толпа вела себя необычайно дико – она тугим кольцом сплотилась в окружении, до того цепко, сжато, что казалось, будто готова была сжать, дробяще раздавить, втоптать, в конце концов, в сырую землю двух дерущихся, не оставляя права им на выбор действии, не оставляя повода окончить битву. Ни о каком сочувствии среди собравшихся в толпе, как явственно из поведения, не помышлялось, не могло быть речи. Драка поддерживалась, то и дело, воплями и вдохновлялась зверским криком со сторон. В ее убийственном итоге, Артем с размаха, по традиции, ударил своего соперниканогой в лицо. Удар пришелся целиком всей пяткой в правую щеку, поддернул скулу,обогрел висок, краешком пятки задел нос, и как последствие потоки крови, как вино, обильно хлынули на землю, как из крана. Толпа, меж тем, рукоплескала. Кричали: «давай, давай бей его!», как бы подразумевая, что и убить сегодня допустимо, по крайней мере, ими разрешается. И, разумеется, все, всей душой болели за Артема. Царицын был повержен, и самое болезненное, что разбит морально. С трудом он поднял куртку, втоптанную в грязь, все той озверевшей злобностью толпой, не став накидывать ее на плечи, всех оглядел безжизненным, уставшим взглядом, и медленно побрел по восходящей лестнице по направлению к своей обители. 
 Позднейшим вечером того же дня он находился в комнате у Спицыной, в ее уютной, маленькой коморке, и жалостливымвидом, поникшим и расстроенным,ижалостным,мутневшим, и с обидой, плаксивым выражением немного красноватых глаз изрядно походил на битого щенка и выброшенного после этогона улицу. Ни капли ненависти, сильногожелания кому бы ни было, по делу, отомстить не исходило от него. Вся голова его была избита, исцарапана, краснела в ссадинах, кровоподтеки былина лице, под глазом назначалась синева, но незначительно, едва заметная. Однако, невзирая на сравнительно несильные побои, внутренний стержень его очень пошатнулся, точно как корма корабля во время шторма. Он был раздавлен нравственно, морально, и явно, что нуждался в понимании, поддержке. Озлобленность в такое время, в принципе, не проникала в его сердце, как это, иногда, случается с другими, характером своим, бесспорно, от него отличными.
 В хорошем настроении, со смехом, после сильнейшего, уверенного стука, как только Маша на него открыла, в ее скворечник, говорябуквально, ввалился парень в черной куртке.
– Привет, – с задором выкрикнул Кудимов, еще не замечая Кости, сидящего за стенкой на диване. – Как дела? Чего нового?
 Маша была необычайно весела, ей словно доставляло удовольствие, приятное, душевное волнение, сегодня, в этот вечер наблюдатьза поведением побитого Царицына, а быть возможно, она просто была в этот вечер весела без повода и бесконечно рада окончанию занятий инаступившему периоду каникул. Иначе быть и не могло – этот-то факт не мог ее не радовать, как, впрочем, и множество других учеников, уставших от занятий. Она с приветливой улыбкой, дажесчастливой в некотором смысле, радушно встретила Кудимова и пригласила продвигаться в глубину ее обители.
– О, здоров. Все в сборе, – заметив краем глаза Костю из-за высокой антресоли, стоящей у стены в прихожей и предназначенной для сохранения  и книг, и обуви, сказал Кудимов, разувшись и понемногу, мерной поступью продвигаясь в комнату.
– Привет, – стыдливо приподняв глаза и брови, глядя в его глаза, точно с опаской, с боязнью услыхать из его уст какое-нибудь резкое суждение, увидеть на лице его усмешку, встретил его Царицын, сидевший в узеньком, миниатюрном, кресле, рядом с которым был диван, который и облюбовал Кудимов.– Кто это тебя так? Что случилось? – добавил он, не потеряв веселости, словно для него подобные побои всего лишь несущественная мелочь, но все же, вместе с тем, немного сбавил обороты юмористической наклонности. 
– Да там, потом расскажут, – ответил приятель, как видно, не желая ворошить былое, тем самым причиняя себе раны.
– Ну ладно, как скажешь, – отозвался Дамир, положительно понимая чувства друга, но убежденно отвергая подобный подход к себе.
 Маша ни словом не обмолвилась, чтобы сейчас же, в ту ж минуту удовлетворить возникший интерес Кудимова, но и сочувствия к Царицыну не проявляла. Лишь легкая улыбка проскользнула по ее лицу, как знак ее настроя в этот вечер, когда она прошла по коридору, и проходила пару раз по комнатке, волнуя шелковистую материю цветастого халатика, цветы которого были едва видны, не слишком различимы, ведь вее комнатке былодовольно темновато, сумрачно. Единственная лампа, стоящая на крепком, лакированном столе и свет в коротком коридоре слабенькой свечкойосвещали тесненькоепомещение. И между тем, в ее обители было весьма уютно находиться. Какое-то душевное тепло установилось в этот вечер. По крайней мере, не было ни зла, ни гордости, ни раздражения. Она была похожа на уютную берлогу. Только же вместо одного медведя, в ней накопилось несколько сурков. Помимо подоспевшего Кудимова, самой хозяйки и Царицына в нем находилсяещестарший брат ее, Максим,необычайно нервный, худой парень, сидевший за компьютерным столом, рядом с почти прозрачной, белой занавесью, и вовсе время их беседы игравший в занимавшую весь ум его игру, и разговаривавший с игровыми персонажами, как будто бы с живыми, и бурно реагировавший на победу или поражение, подскакивая иногда состула. Максим не обращал особого внимания на наполнявших комнату гостей, да и вообще почти вниманияне обращал на мир вокруг, периодически только поглядывая на их лица, когда заканчивались игровые раунды, ввиду чего, казалось, чтореальность для него второстепенна, не важна. Но даже без его участия Кудимову и Маше было весело, занятно вместе. Оба в полнейшей мере ощущали наступление учебной беззаботности, безделья, предчувствуя жару и лето. Он снова принялся шутить, пытаясь этим самым, в дополнение улучшить настроение Царицына, прекрасно зная, что веселый смех и шутки немного отвлекают в этих случаях от грустных мыслей, горьких ощущений. Однако же его попытки, отнюдь, успехом не были увенчаны;напротив, Костя, судя по лицу, почувствовал себя до боли дискомфортно, уныло, удрученно, и стало ясно, что нисколько не веселия ему теперь хотелось. Определенно было ясно – он хотел, чтобы с ним вместе опечалились и горевали сообразно его горю. Дамир это прекрасно понял, но понял уже слишком поздно, когда тот собирался уходить, да и едва ли мог Кудимов выжать из себя искусственное чувство сострадания. Он с этим чувством всячески боролся и со всей искренностью полагал, что таковые синяки можно бы стойко и стерпеть, а, чтобы прибодриться духом, так нужно обязательно проникнуться весельем, смехом, и, в общем, скрасить настроение забавой.Сам он нередко находил в том утешение после своих боксерских поединков или драк. Он всячески старался подавить в душе жалость к себе при каком ни было б развитии событий. Его приятель же, напротив, по всей доступной глазу вероятности, как будто чувствовал в этой самобичующей жалости особенную прелесть. Однако, и одному, и второму она была в какой-то мере свойственна, правда, в индивидуальной, разной мере.
Костя покинул их печальный,вялый, замкнутый, потерянный, никем, как видимо, не понятый, как будто всюду всем разочарованный. Ни полусловом не стараясь убедить его еще составить им компанию, Маша с душевной легкостью, до двери проводила гостя, и как он только вышел в коридор, мягко задвинула железную затворку, звуком отчетливого, резкого щелчка, и воротилась от двери еще, чем прежде веселее.
– Так, что случилось? – с явным воодушевлением, изобразившемся на скуластом, твердом, мальчишескомлице Кудимова в совокупности с предчувственной, заинтригованной улыбкой.
– Ну что, – подрался он с Глазиным, – начала неспешно прояснять ситуацию Маша, речевой  медлительностью своей как бы маневренно продлевая интригу, и вероятно продолжила бы обо всем рассказывать в подробностях, если бы негрубое вмешательство Максима. Не давая ей, по меньшей мере, досказать известное, он тут же подключился,грубо перебил, перекрутился на своем удобном стуле, после чего, она, указывая на него, произнесла с улыбкой, безобидно: «вот он лучше знает».
– Да Костик сам хотел подраться. И получил. Почти вся школа выбежала поглазеть. Стояли и смотрели, почти все болели за Глазина. Он ему лихо нос разбил. Костик вообще почти ни разу не попал. Почти все время бил Глазин.
–Да уж, не сидится ему спокойно, – не зная, что досказать, резюмировал Дамир противоречащую своему поведению истину. – Уже сколько раз ему говорил, что нужно серьезно спортом заняться. А он все дома штангу тягает. Она только руки и развивает. В драке-то накаченный бицепс мало помогает.
– Да кто же ему указ. Он же самый умный, – с чувством бесспорной правоты, недавно подтвердившейся в реальности, вставила Маша, и они продолжили беседовать о всяких разных темах, периодами затрагивая и это разбирательство, но только невзначай, когда все темы исчерпывались. 
 Безусловно, и вполне, я полагаю, достоверно, эти две проигрышные побоища не были единственными за весь период его школьной бытности. Были, разумеется, еще, но для всех школьников, по-видимому, не столь зрелищные, и по их длительности действеннокороче, ввиду того, что, вероятно, происходили преимущественно в младших классах, а, следовательно, и сопровождались куда меньшей яростнойжестокостью.В шестом такклассе, например, во время трудового часа, который проводился в первом этаже, Костя, однажды, обозвал Дениса Мазина бомжом, на том лишь косвенном условии, что тот не обзавелсяигровой приставкой, котораябыла уже в имуществе Царицына. Естественно,тот справедливо вознегодовал, обиделся, и по окончанию занятий вызвал его на драку и избил на традиционном месте для побоищ – песчаном, как берег морской, футбольном поле. В том же шестом, другой его разгульный одноклассник,Станков Кирилл, нарисовал в своей тетрадке банку йогурта и написал на ней «Царицыно», как бы тем самым подмечая ценность Кости. А после, сидя за столом, сидел и явственно посмеивался, и временами, как бы незаметно, оглядывал то Костю, то свою тетрадь, и, между делом, демонстрировал плоды своих художеств ближайшим одноклассникам. Царицын, видимо, почувствовав спиной пристальный взгляд в течение всего урока, на основании чего догадливо учел, что все смеются именно над ним, то есть, один он и является единственным объектом их насмешек, и что, всего скорее, на него инарисована какая-то обидная карикатура. Дождавшись перемены, он это быстренько проверил, при выпавшем удобном случае заглянув в тетрадь Станкову, и можно уже точно утверждать, что сам затеял драку.С большим желанием даже нельзя сказать, чтобы Станков оказывался физикойсвоей сильнее – это был маленький и очень худощавый паренек, с уставшим, бледным, донельзя измученным ночными играми, лицом, но, тем не менее, телесных сил ему хватило, чтобыразбить Царицыну лицо, а быть точнее – нос.Нос вообще был слабым местом у него. Не дожидаясь мига, когда кровь, наконец-то, остановиться, Царицын плюнул кровью в этот обидный для него рисунок.
 Такого нрава был Царицын, таков был нрав, царящий в классе. На этом, вроде бы, и все, что нам доподлинно известно.
Раздел второй.Дамир Кудимов.
Убежден, и убеждение мое, как полагаю, имеет справедливую основу, и ко всему, еще и верную направленность, что здесь необходимо несколько подробнее освятить жизнь и судьбу героя нашего второго – Дамира, раскрыть в деталях свойства егоестества, характера и описать немного его школьную стезю, в которой пусть и не было таких же именно интрижек, как у его приятеля, но все же, думается, и она могла бы читателю премного интересна, по крайней мере, занимательна. Это был, как я уже сказал заранее, парень простой и дружелюбный, особенно простой в общении, без каких-либо каверзных наклонностей и совершенно без любви кого-нибудь унизить, изничтожить, но, между тем, и не сумевшийобойти культуру улицы, и на ее основе, отнюдь не миновавший малой степени превозношения над обществом. Он явновыделялся среди своих сверстников высоким ростом, крепким сложением, к тому же, отшлифованным упорными до потового града тренировками, можно сказать, что треугольным торсом, и, разумеется, не упускал возможности его в очередной раз где-нибудь продемонстрировать, полюбоваться этим достижением в домашнем зеркале. Мать его, замечаяэтосамолюбование, частенько осуждала сына, настойчиво и громко убеждая, что величины мышц не обладают колоссальной значимостью для настоящегомужчины, мужского, так сказать, достоинства, якобы, как выходило из ее устных убеждений, совершенно иные качества делают мужчину – настоящим. Однако сын, само собой, в этом с ней никак не соглашался или, вернее, соглашался, но отчасти, считая, что внутренние качества, безусловно, главное, но все же для привлечения интереса представительниц прекрасного пола, тем не менее, полгала, что выгоднее иметь подтянутую, отшлифованную фигуру, в рамках разумного, конечно же, без всяческих преувеличений. За большими, крупными мышечными величинами, подобными имеющимся у прославленных культуристов, он не гнался, да и хорошо понимал, что без сильнодействующих препаратов столь стремительного, быстротечного их увеличения, как ни старайся, не достичь, а, в свою очередь,прием этих препаратов, как утверждают, отрицательно влияет на мужское здоровье. Платить такую плату он был не готов, не собирался – «для чего тогда все эти предприятия» – возникало у него в уме. За все свое школьное обучения он позанимался многими видами спорта, в одно время даже посещая по две тренировки в день – по баскетболу и боксу, затем в одно время, в десятом и одиннадцатом перестал посещать и то и другое, углубился, что называется, в учебу. Правда, этому углублению поспособствовал переход из одной школы в другую. А самому переходу из одной школы в другую, в свою очередь, одна неприятная ситуация, а перед ней целый цикл первопричин. Впрочем, это все в абстракции, а надо бы, пожалуй, поподробнее.
Невзирая на свои значительные достижения в начальной школе, если в начальной школе они вообще могут быть значительными, собственно говоря, сравнительно с ними, к восьмому классу Кудимов сильно скатился по учебной лестнице. Способствовал тому, в первую очередь, его переезд из другой страны в Россию, и последующее скорое обнаружение, что программа шестого класса идентична программе пятого того учебного заведения, в котором он учился ранее. В одно мгновение он донельзя расслабился. И как ни пытался вразумить его учитель английской речи, как утомительно ни наставлял его на путь истинный, он, тем не менее, ни в какую с ним не соглашался, более чем головным киванием в знак подтверждения услышанного на уроке. За пределами же кабинета иностранной речи, Дамир все также продолжал выбранную линию. Последующая его учеба старшеклассника сводилась к слушанию на уроках, выполнению классной работы, но абсолютному игнорированию домашних заданий. Впрочем, этого хватило, чтобы закончить шестой класс с одной лишь тройкой по географии, и седьмой – абсолютно без троек. И пусть даже оценки не гарантируют полнейшего объективизма в оценивании знаний, а все же они в некотором смысле показательны. Так или иначе, в восьмом классе он решил, что учеба нынче совершенно не в моде, и что требуется только лишь закончить как-нибудь школу. Соответственно, померкли его былые успехи, а особенно по математике, которые проистекали из большой аналитической способности и, кроме того, заключались еще в том, что он – один единственный получил отличную годовую оценку у очень привередливой, строгой, требовательной, старенькой учительницы, которая его, конечно же, как полагается, поругала за отсутствие старания, но, все же, следуя непоколебимому принципу, поставила отлично. Впоследствии она вышла на пенсию, и им назначили учительницу, обладающую меньшей строгостью. Впрочем, совсем не из отсутствия строгости учителей проистекала потеря всякого интереса к учебному процессу. В этом крылся целый ряд причин. В частности, Кудимов начал очень много времени уделять спорту, а еще больше времени– вечерним прогулкам. В шестом классе, во время баскетбольной тренировки, он случайно познакомился с МаксимомТерешковым, и с тех самых пор у них завязалась дружба. Бывало, после уроков они ходили вокруг школы, несчетное количество кругов, по рыхлому снегу, вечером,после окончания занятий у второй смены, и разговаривали о всяких разностях. Необыкновенная схожесть мыслей присутствовала у обоих. Удивительная похожесть мировосприятия наблюдалась, невзирая на то, что Максим рос в полной семье, а Кудимова растила одна мать. Их дружба основывалась не на желании что-либо доказать друг другу, как это подчас бывает, и какая предпосылка присутствовала в последующем их общении с Царицыным, или на каком-нибудь из видов зависти, дабы удовлетворить которую, иные приближают к себе объект этой самой зависти и наносят моральные удары и уколы уже с удобного для них расстояния, нет, это была абсолютно бескорыстная, настоящая дружба, зиждущаяся на братской любви и потребности в живом общении. Это, пожалуй, самая чистая и самая настоящая дружба, единственная, наверное, подлинно-настоящая, потому что еще и детская. Весь шестой класс он были дружны, что называется, «не разлей вода». Баскетбольные тренировки они посещали вместе, и впоследствии, в секцию бокса записались тоже вдвоем. Было это уже в седьмом. Тогда они отходили на баскетбол полтора года и были вполне довольны своими спортивными результатами. Впрочем, спортивная их жизнь не являлась одной единственной помехой в учебе. Рано или поздно, а наступает подростковый возраст, переломный период. Это, так называемый, расцвет юности. Это время становления личности, ее первых самостоятельных шагов, по крайней мере, желания эти шаги предпринимать. В соответствии с этим расцветом, появилось и желание нравиться противоположному полу. А у Кудимова и вообще случилась сильная любовь. Это была девочка, по всем показателям, самая красивая в классе, фигуристая, обладающая миловидным, утонченным лицом, с пухлыми, вишневыми губами, и зелеными, выразительными, глубокими глазами,пышными ресницами, но, между тем, невероятно гордая, самовлюбленная, самодовольная, знающая своей красоте цену, с раннего возраста. Она рано начала курить и потреблять спиртное, и гулять до поздней ночи тоже было для нее нормой. Впрочем, это вообще было нормой во всем городе, а в их микрорайоне тем более. Кудимов же был к этому не приучен, он только свыкался с городскими устоями, и прямо скажем, адаптация его проходила спервакрайне болезненно, тяжело, беспокойно. Сызмальства он был не приучен к матерной речи, и она неприятно резала его слух, а, тем временем, многие одноклассники воспринимали ее вполне терпимо, и даже некоторые произносили уже со сладострастием. К тому же, к девяти, мать зазывала его домой, а если он не выполнял требования – ругалась. Такая ее требовательность становилась неоднократно поводом для насмешек одноклассников, и в первую очередь, девочек. Некоторые девочки в их классе были весьма язвительны, не по возрасту даже, я бы сказал. В качестве примера потребноодинотдельный случай.
***
 Будучи уверено в седьмом, девочки из их класса, и Арсеньева Таня, в которую,до беспамятства, до самоистязания, до полного самозабвения, до самой глубины душевной, словом, необыкновенно сильно был влюблен Кудимов, стали, что называется, гулять с мальчишками из другой школы. Однозначно назвать это общение гулянием можно было с натяжкой, потому что в этом их гулянии присутствовало многое, в том числе, поговаривали, будто один из них грешил токсикоманией, другие часто выпивали и уже курили, да и к тому же большую часть совместных времяпровождений они проводили в подъездах, а не на улице. Однако эти весьма пагубные привычки, опробованные в столь раннем возрасте, нисколько не смущала семиклассниц. Они продолжали с ними общение, и более того, осведомляли о своих похождениях одноклассников, вынужденных слушать даже на уроках. Кудимов слушал их рассказы без особенного интереса, но, между тем, под их влияниемприобретал к ним антипатию,можно сказать, не выносил уже на духсовершенно незнакомых ребят, но, тем не менее, никакой враждебности открыто к ним не проявлял. А все же, надобно признать, что поговорка: «под лежачий камень вода не бежит», не всегда верна, точна и справедлива. Впрочем, если камень лежит неподвижно, и никакой другой элемент не подталкивает его, а если подталкивает, если создает щелки. Этот элемент само собой нашелся. Причем был он не из числа врагов. Присутствовал в их классе еще один весьма ушлый паренек, имевший явную потребность входить в доверие к сильнейшим и их посредством, с их же помощью устанавливать свое, как он считал, господство. Он много общался с другими ребятами – хулиганами, из другой школы, в которой, кстати говоря, и учился Царицын, и при любой удобной возможности упоминал о своей защите и неприкосновенности. Так вот этот именно Дубов Сергей и оповестил всех учащихся седьмого «Б», мужского пола, что их вызывают на разбирательство. Он являлся своего рода посредником между Арсеньевой и всем остальным классом. Кудимов, как и многие его одноклассники, отреагировал моментально. Идти сразу же драться было не в его манере, но он ответил, что нисколько не боится. Почти это же самое заявили и его одноклассники. Подтвердив свои догадки, Дубов передал эти слова Арсеньевой, а та, в свою очередь, своим хулиганистым знакомым. Те назначили так называемую «стрелку». В намеченный день пять мальчишек, в числе которых был и Кудимов, ощущая трепетную, волнительную дрожь, и в то же время, приятное чувство наслаждения окружающей действительностью, как будто это были последние мгновения жизни, тем более что один из них, Саша Мильков, как бы в ожидании страшнейшего, по пути вооружился металлической арматурой, пошли к месту сбора, но по прибытию никого не обнаружили. Простояв буквально минут десять, они с радостью пошли по домам, а на следующий день оповестили одноклассниц, что прибыли, но никого из «героев» не застали. 
– Они там стояли, чуть дальше, – с чувством подавленности от неудавшегося предприятия возразила Арсеньева, и с видом подавленности, задумала неладное, каверзное предприятие.
 В этот же деньона оповестила хулиганистых знакомых, передала слова все в смутной точности, как это по обыкновению умеют преимущественно женщины, то есть, в выгодных для себя красках, со своими дополнениями, вызвав в их душах подавляющую порцию негодования. Ребята выслушали, головами покивали, и на собрании решили, что их противникам теперь не сдобравать. И, тем не менее, расплачиваться по счетам пришлось одному Кудимову, точнее, даже не ему, а одному из их компании, Илье Бутонову, тому, который, кстати говоря, грешил токсикоманией.
 По времени –поближе к вечеру, часу так,приблизительно,в шестом, Анна Ивановна отправила Дамира с младшим братом в продуктовый магазин. Дети беспрекословно в этотраз послушались и с детской беззаботностью, в прекрасномнастроении, вскоре добрались до маленького, низенького магазинчика, расположенного метрах в тридцати от дома, и вмещающего в себя достойныйассортимент товаров. Внутриэтого зеленоватого магазинчикав этот вечер было очень мало люда, сказывалось, видно, невыгодное его месторасположение, и, соответственно, со сжатым промедлением очередь двигалась и приближалась к ним. И вот когда в ней оставалось всего пару покупателей, на пороге возник высокий, красивый, слегка сутулый парень в синей шапке и темной куртке, и насмешливым, оценивающим взглядом измерил Кудимова, вглядываясь ему в глаза с таким подразумением, словно бы увидал своего давнего знакомого. В этом взгляде, помимо всего прочего, присутствовала доля скользкого презрения. С минуту паренек простоял на пороге и стремительно покинул магазин, даже не присматриваясь к товарам, из чего следовало, что они были ему не интересны, явно не за покупками он пожаловал. Дамирвскользь обратил на него свое внимание, но ничего существенного не заподозрил. Только какое-то неприятное, тревожное чувство прокралось к душе его. Задумчивость его рассеялась, как только последний перед ним покупатель совершил свои покупки и расплатился. Прикупив все необходимое, он вместе с братом вышли на улицу. И тут же, прямо в маленьком, тесном коридорчике его встретил низенький парнишка, в черной куртке, со светлыми волосами, курносый, неопрятный, грязный, пахнущий дурным запахом бензина и клея, с одурманенными, полными ужаса, и какого-то бессмысленного бесстрашия глазами.
– Ты Кудимов? – со злостью бросил он.
– Я, – уже немного догадываясь, в чем дело, ответил Дамир.
– Я тебе сейчас лицо разобью, – припугнул Бутонов.
 Кудимов стоял недвижимо, скованно, не проронив ни слова. Казалось, он буквально застыл в нерешительности. Правда, этому его оцепенению способствовало одно весомое основание: позади его противника стояла компания ребят, с вызовом глядевших на него, одного из которых он лицезрел двумя минутами ранее. Взгляд Дамира скользнул по его продолговатому лицу, проколол его черную куртку, на секунду прицепился к его глазам, но ненадолго, потому что уже встречался с ним и уже хорошо запомнил, и, в точности следуя принципу человеческого любопытства – изучать с большим интересом совсемнезнакомое, неизведанное, переметнулся на рядом стоящего и столкнулся с глазами низенького, полного мальчика, по телосложению – коренастого.Проникновенные глаза этого мальчишки глядели не злобно, но в то же время с какой-то надменностью, вызовом. Это было чрезвычайно любопытно, удивительно. Такой взгляд совершенно не шел к его ухоженной,смазливой внешности. В этот момент Дамир понял, что компания собралась как будто не собственной воле, как будто ее понукали, аналогично, как и его самого и его одноклассников, и в их столкновении виноваты исключительно девочки, а преимущественно Арсеньевна, занимавшая лидерскую позицию в их девичьей компании. Но вдруг, неожиданно, цепь его здравого осмысления была нарушена. Бутонов, вероятно, помыслив, что его слова произвели должный эффект, сделал шаг вперед и с силой ударил Кудимова по лицу, но удар оказался слабым, безжизненным. Дамир этот удар слабо почувствовал, но, между тем, разозлился не на шутку самим фактом физического воздействия, посягательства на честь и достоинство. Мигом он пришел в неописуемую ярость, и уже более не смущала его задняя компания. Он схватил Бутонова за шиворот и с остервением приподнял его от пола и ударил несколько раз то об одну, то о другую стенку коридора.
– Я тебе сейчас прибью, – с яростью выпалил он.
 Посторонние не вмешивались. Из магазина никто не выходил.
– Оставь его, он пьяный, беги домой – вмешался тот низенький, толстенький парнишка, стоявший поодаль, который и встретился с Дамиром взглядом.
– Не буду я бежать, я пойду, – как бы объясняя, что он не собирается демонстрировать трусость, но если уж так, то ладно уж, готов оказать услугу, оставить избиение.
– Ладно, иди, но быстрее, пока он не пришел в себя, – поторопил его сердобольный паренек. 
 Младший брат стоял в стороне, наблюдал за происходящим.
 – Иди быстрее домой, – крикнул ему Дамир.
Все хорошо, не по возрасту уяснив, восьмилетний глазастый мальчик без лишних возраженийвнялэтим словам старшего брата и скорыми шажками двинулся в обход торговой точки в направлении к их дому. Затем только Кудимов вышел из коридора. Тяжелое зрелище представилось его глазам, и тяжелое не по своему зрительному ужасу, или грузному, тяготеющему душевному впечатлению, а, при всей обыкновенности его,и даже пейзажной красоте, по своему внутреннему для него значению. На большом, высоком, снежном, кристально-белом сугробе, справа от выхода, стояла красивая девочка Таня, в розовой курточке, вместе со своими жизнерадостными подругами, и словно владычица, госпожа, заварившая эту скандальную несуразицу, никак действенно в это дело не вмешивалась, а вместо этого, злым взглядом оглядывала окружающую среду, происходящую внизу, у ее подножия, возню, и, казалось, была в какой-то степени даже довольна происходящим. Надменность, мстительность, довольство змеились по ее лицу. В это мгновение она чрезвычайно походила на снежную королеву, довольствующуюся свершающемуся в любящем сердце оледенению. Кудимов глянул на нее, бегло, скованно, болезненно,и скороспешно засеменил домой. Все, казалось, осталось позади, только внутри его, как будто что-то оборвалось.
 В волнительной и горькой спешке он безрассудно миновал парочку низких, серых, спаянных домов, поднялся по крутому спуску, и уже подходил к своему желтеющему зданию, уже буквально приблизился к нему, когда ему осталось преодолеть только каких-то метров десять, как услышал за собой пронзительное: «стой!». Резко и беспокойно он развернулся и встал как вкопанный, не двигаясь. За ним, ковыляя, хромая на одну ногу, бежал обиженныйБутонов. В полнейшей нерешительности Кудимов повернулся к нему белым, не видавшим долго солнца, беззлобным, обезнадёженным лицом. Он посчитал, что теперь уйти домой – будет проявлением необычайно трусости. Бутонов в скором времени нагнал его.
– Стой, сейчас мои подойдут, –объяснился Илья, чтобы Кудимов не бросался на него, когда они стояли друг напротив друга, пристально вглядываясь в противоположные глаза.
– Хорошо, – спокойно ответил Кудимов, полагая, что если их догонят, то соответственно и разнимут, и ему не придется бить этого несчастного.
 Однако не прошло и полминуты, как,при полнейшей неожиданности,он получил кулачный звонкий, оглушающий, болезненный удар, уже куда сильнее прежнего, но который вовсе не сбил его с ног, хоть и на скользком льду, и даже из равновесия не вывел. Мгновенно, можно сказать, молниеносно он ответил кулаком еще сильнее, и соперник его оказался на земле, на ледяной поверхности. Вполне достойно было бы оставить лежащего Бутонова, поверженного неподъемно, и двинутьсяспокойненько домой. Толпа была еще вдали, но уже понемногу подбегала. Тем не менее, Кудимов не остановился. Ярость, доходящая до исступления, обуяла его целиком. Подвергнувшись ее влиянию, он, прыгнул сверху, чуть было не разбив лицо противника коленом, и нанес еще несколько увесистых ударов кулаком, которые ложились глухо и изображались болевым искривлениями на поверженном лице Бутонова, который, лежа, корчился и стонал от боли, но смутно понимал, что, собственно, с ним происходит.Надрывно вырвался наружу из его легких мокрый, вязкий, липкий хрип. Он явно был под воздействием клеевых испарений. Он находился, словно в забытье, но не от этой пары, тройки мальчишеских ударов, а скорее от прежнего равнодушия приятелей, не остановивших его вовремя. Хотя, впрочем, наверняка, и не так просто было остановить. Как выяснилось впоследствии, он был невероятно упрям. А как знаемо, твердость непримиримой позиции не во всяких случаях верна. Хотя как знать, быть может, были просто мало настойчивы. По крайней мере, в другом деле проявили куда более напористое старание. Спустя еще минуту толпа поочередно уже догнала их.
 Примечательно, что довольно замысловатое действие они выбрали для дальнейшего выполнения. Нет, ни в коем случае они не бросились поднимать Бутонов, который лежал на земле почти недвижимо, а вместо этого, выстроившись в ряд, словно колонна гусар, взяли друг друга под руки и пошли на Кудимова, как на параде. Он же, наблюдая все это их приготовление, изначально находился в некотором недоумении, ступоре от выбранной формы «протеста». Когда же он ощутил первый удар ногой, его недоумение тут же рассеялось, он в доли секунды понял весь смысл задуманного. А дело заключалось в том, что сзади него стояла огромная куча мелкого угля, которую он не заметил, и дальнейшее его движение подобным образом, само собой, толкало его на эту кучу, увеличивало вероятность того, что он об нее споткнется и упадет, и тогда добить его будет значительно легче. До самой кучи он мог спокойно оказывать сопротивление, но, по всей вероятности, как только бы он об нее споткнулся, участники акции один за другим подбежали бы и одарили бы ударом ноги по лицу. Впрочем, это лишь предположение. А в действительности случилось вот что. По близости проходил неравнодушный взрослый мужчина и крикнул громогласно: «вы чего все на одного?». Толпа тут же потеряла бдительность и свою озверелость, жажду крови. Остервеневшие семиклассники приобрели вид милых детишек. И поочередно каждый из них принялся оправдываться перед большим дяденькой.
– Я все понимаю, но зачем вы все на него одного. Так нельзя, – твердым, и вместе с тем увещевательным тоном повторил он.
А в это время Кудимов обнаружил, что за его спиной навалена внушительная угольная насыпь, и обошел ее стороной, и, обходя, периферическим зрением заметил, как Бутонов с разбега летит в то самое место, где пятью секундами ранее находился он, и попадает в эту черную насыпь, и проскальзывает по ней с треском, пачкая свою одежду чрезвычайно.Ему, на мгновение показалось это забавным, в первую очередь оттого, что Бутонов не среагировал на его уход. К тому же этот полет, с полным отрывом ног от земли, делал этот неудавшийся трюк вдвойне смешным. Но, по всей очевидности, это был своеобразный акт устрашения со стороны Бутонова, поднятого наспех одним из товарищей. А там кто знает, может, и действительно не заметил, не успел среагировать. Как же успеть было при столь сильной наркотической интоксикации. Кудимов не стал разбираться в причинах, на это не было времени. Он обошел насыпь кругом и поднялся по лестнице к своему подъезду. В течение остатка этого дня он чувствовал сильное волнение, все ждал их прихода, но к нему никто не заходил, не стучался.
 Вероятные для него последствия обозначились на следующий день. На первой же перемене жутко раздосадованная Таня, с испепеляющей злостью в глазах,оповестила его о том, что, якобы, у Бутонова не достает нескольких зубов, подбита щека, и, соответственно, Кудимову придется серьезно отвечать за свой поступок. Выслушав со вниманием ее устрашение, он состроил мнимое бесстрашие, полное равнодушие, но, вместе с тем, внутри прекрасно осознавал, что повторной встречи теперь уже точно не избежать. Его догадки оказались в точности верны, как теорема Пифагора. Уже вечером в их дверь настойчиво постучали. Дамир, пребывая в волнении,открыл и вышел в коридор. Там в поле зрения стоял только один Бутонов. Все остальные притаились чуть поодаль – за коридорной дверью.
– Ну что? – бросил с надменностью Бутонов очевидно трезвый, но судя по глазам и вспухшим веками, явно, что недавно и еще не до конца.
– Я не хотел с тобой драться, ты сам полез, – начал было объясняться Дамир слегка даже виноватым тоном.
– Мне плевать. Я тебя порежу, – сквозь зубы процедил Бутонов. – Или кирпичом из-за угла прибью.
Еще не успел Дамир пропустить эти слова через нутро свое, прочувствовать их, как, неожиданно, в этот момент дверь приоткрыла Анна Ивановна.
– Дамир, зайди домой, – резким тоном приказала она.
– Ты меня понял, – уже собираясь уходить, бросил светловолосый хулиган.
– Я тебя сдам в милицию! – крикнула ему Анна Ивановна. – Будет мне еще тут угрожать. А ну, пошел отсюда.
 Бутонов напоследок кинул весьма оскорбительное выражение, которое мы, пожалуй, цитировать не будем, дабы лишний раз не травмировать ум читателя, которому вполне вероятно и без того приходиться слушать массу подобных выражений в транспорте, на работе, а возможно, даже и дома.
 Вглядываясь в мутные, бесстрашные, полные решимости, глаза врага своего, сын ее ни словом не обмолвился, только еще раз по достоинству оценил болезненное состояние Бутонова. Судя по злому, мстительному выражению измученного лицатого, в этихгневных словах егоскрывалась доля правды. Дамир почувствовал пронизывающий его душу страх. Услышав эмоциональный выплеск Анны Ивановны, Бутонов, пятясь и оглядываясь, все еще не разворачиваясь спинойи пройдя таким нелепым способом каких-то пару метров, бросил напоследок с яростью: «я тебя предупредил», потом развернулся и примкнул к своим приятелям, стоящим около двери с суровыми и укорительными лицами.
Хотя Дамир и прекрасно понимал, что эти слова могут быть всего лишь актом устрашения, проистекающим из желания психически помучить, морально измотать, а это вредное желание, в свою очередь, берет начало из обиды от поражения во вчерашнем мордобитии, тем не менее, тревожное предчувствие, что это действие все-таки может, в самом деле, быть осуществлено, не покидало его в течение почти всей ночи. Ворочаясь и не умея заснуть, он лежал в своей маленькой, короткой постели и думал, осмыслял, надеялся на благоприятный исход и снова, и снова его увлекал страх смерти, беспокойство. Вот,какое поистине самое объединяющее чувство! Не любовь, ибо она редка, и любить по-настоящему умеют единицы; не зависть, потому что она хоть довольно распространена в наше время, а все-таки скорее разъединяет даже друзей, близких, родных; а именно страх смерти, ибо нет людей, роднее друг другу, чем двое, сидящих в яме с волком. Об этой яме мы еще поговорим впоследствии, когда настанет время, соответствующий случай. А сейчас Кудимов лежал в своей маленькой комнатушке, в которой на одной постели спали мать с младшим братиком, а на другом старом раскладном кресле – он, и думал, рачительно тратя свои жизненные силы в пустоту. Его крайне беспокоило и то обстоятельство, что Бутонов, что называется, не надежный человек, токсикоман, от такого, как говориться, всего ожидать можно, а с другой стороны желание матери пойти в милицию, наверняка, гарантировало классное порицание, позор. Нравы были такие. Стыдно было даже школьникам обращаться в милицию. Благо хоть скорую помощь не стыдно было вызвать. Однако не Кудимову,в его нынешнем положении, было внедрять новую мировоззренческую картину в умы одноклассников. Он поспешно выбрал адаптацию к нынешнему, устоявшемуся порядку и укладу. В конечном итоге, дабы еще и заснуть он мысленно согласился с желанием матери пойти в милицию. Этот поход, по крайней мере, гарантировал отсутствие последующего беспокойства. 
 Следующим утром он не стал собираться в школу, а вместо этого, они с матерью позавтракали, выпилипо чашке чаю, оделись по погодеи направились в местное отделение милиции. Оно, выкрашенное по большей части в синий, располагалось сравнительно далеко, в другой части города, напротив речного порта. По пришествию их направили к инспектору по делам несовершеннолетних, который принял их очень мягко, с пониманием, точно хороший психолог.
– Что у вас случилось? – ласково полюбопытствовал он, предлагая жестом присесть.
–Да вот угрожают ему, – пояснила Анна Ивановна. –Пришел, значит, и говорит: «я тебя кирпичом из-за угла прибью», а потом еще и меня оскорбляет.
–Кто угрожает? – обращаясь уже к ним, двоим, уточнил инспектор – мужчина среднего возраста.
– Дамир, – вопрошающе глядя на него, перевела вопрос Анна Ивановна.
– А такой парень светлый, зовут его Ильей, – объяснил сын. – Фамилию его, к сожалению, точно не помню.
– Не Бутонов случайно?!
– Да, да, точно, – чуть не вскочив со стула, подтвердил мальчишка.
– Так это наш постоянный клиент, – с улыбкой обнаружения какой-нибудь занятной вещицы, некогда потерянной, но нашедшейся, резюмировал усатый, добрый инспектор. – Он, правда, не из благополучной семьи – добавил он, уже совсем посерьезнев, с печалью в  голосе. – Мать пьет, нигде не работает, живут на пособие. Отца вообще нет. Но мы это дело живо уладим. Сейчас я позвоню. У нас и номерок его есть.
 Зайдя за свой рабочий стол, над которым, на блестящей светлой стене висел новенький портрет президента, инспектормашинальными, заученными движениями быстренько набрал номер, чтобы оповестить мать Бутонова о сложившейся ситуации. Однако продолжительное время никто не поднимал трубку. Инспектор набрал еще раз и еще раз никто не ответил. В конце концов, он положил трубку.
– Никто не отвечает, – озадаченно заключил он. – Вы пока посидите, сейчас я пошлю дежурных ребят.
 Затем он вышел за дверь и пропал в неизвестном направлении. В его кабинете установилась полнейшая тишина. Мать с сыном по преимуществу бессловесно разглядывали бедно-кремовые обои. Взгляд у обоих был поникший, слегка озабоченный. Анна Ивановна, время от времени, тяжело вздыхала. Сын ее был целиком погружен в себя. Разглядывание окружения ему вскоре наскучило. К тому же, и разглядывать было особенно нечего. Обстановка была скромной, даже, можно сказать, аскетической. Стол был пустой, ни одной папки не лежало на нем, так как главный инспектор находился в отпуске, а этот его заменял. Короткая оранжевая штора нависала над подоконником, на котором не было ни одного вазона с цветком, и, тем не менее, воздух в помещении был свеж, видимо, как следствие его поступления из часто открываемой форточки.Сейчас же форточка была наглухо замурована. Ожидание продлилось около получаса, прежде чем инспекторзаглянул к ним снова.
– Его не нашли, но нашли его маму. Подождите еще немного. Она должна подойти, – оповестил он с доверительной улыбкой и снова удалился из вида, разумеется, по делам.
– Хорошо, подождем, – едва успела пустить ему вслед Анна Ивановна.
 И снова наступило длительное ожидание, продлившееся около или, быть может, даже чуть более предыдущего. Спустя эти полчаса инспектор заглянул к ним, но только уже с весьма обещающим видом.
– Проходите ко мне в кабинет. Она подошла, – открыл он им неожиданную новость, что место их теперешнего присутствия, оказывается, не его кабинет, и тем самым слегка озадачил.
 А его личный кабинет располагался – по коридору, на одну дверь ближе к выходу, чем тот, в котором изначально он определил их. Это был просторный, очень приявственно убранный, ухоженный, светлый кабинет, вычищенный до мельчайшей соринки, судя по всему, принадлежавший, собственно, не ему лично, а, скорее всего, начальнику, ушедшему в отпуск.Об этом можно было судить не только по блестящему порядку, обыкновенно не столь свойственному кабинетам подчиненных, но и по новенькой, исправной мебели, которой, как известно, в те годы снабжены были исключительно кабинеты руководителей разных уровней. Впрочем, этот кабинет был еще скромно обставлен, в сравнении с кабинетами иных средних чиновников. В нем был большой округлый стол, и насчитывалось множество стульев, порядка десятка – не менее, и создавалось впечатление, что в этом помещении проводятся важные заседания.Впрочем, это не существенно, и едва важно для подлинного освящения дела. Другие подробности, я думаю, важнее.
 На светлом деревянном стуле, рядом с лакированным коричневым столом, сидела женщина, лет сорока, но, судя по всему, выглядящая старше своего возраста, вследствие чрезвычайного потребления спиртного, и испуганным взглядом беспрестанного ожидания оглядывала входящих. От нее веяло какой-то враждебностью. Анна Ивановна расположилась напротив нее. Кудимов присел рядом с матерью.
– Вот это мать Бутонова, – начал любезно знакомить их инспектор. – А это мать Дамира, которому ваш сын угрожал разбить голову кирпичом, – и продолжил уже с куда меньшей любезностью, строго, жестко и решительно. – Ваш сын должен пойти к этой женщине и попросить прощения, и пообещать – не трогать ее сына. Иначе, если она напишет заявление – он будет сидеть у вас в тюрьме, потому что он уже у нас на замечании. Даю вам два дня срока. 
 Мать Бутонова внимала без возражений, только в конце нашлась и вставила слово: «если я его еще найду».
– Как, вы, мать, и не знаете, где ваш сын и не знаете даже, где его искать? –со всплеском подлинного удивления Анна Ивановна.
– Ну, давайте не будем здесь заниматься воспитанием, – резко вставил инспектор во избежание женских разногласий. – Я все сказал, ищите его в эти два дня. Если через два он не приедет – вот, я оставляю телефон – она приходит, пишет заявление, и его сажают в тюрьму. Вы меня поняли?
– Я поняла, – поникшим тоном ответила женщина в легкой вязаной шапочке и покинула кабинет.
– Вот я вам оставляю номер телефона. И через два дня, не считая сегодняшний день, если он не придет, то вы мне звоните, и мы с вами встречаемся, и вы пишете заявление. Но я надеюсь, что он придет, – мягким и успокоительным тоном уведомил инспектор напоследок.
– Хорошо, спасибо вам большое. До свидания, – поблагодарила в заключение Анна Ивановна, и они с сыном поднялись и вышли, в полной мере оценив человеческое отношение работника правоохранительных органов.
 А тем же вечером к ним пожаловали в гости Бутонов с матерью. Надо заметить, вид его был совершенно поникший, удрученный, лицо выражало потерянность, в глазах изображалась подавленность. По всей видимости, перед этой встречей ему пришлось выслушать длинное наставление, обстоятельное по своему содержанию. Мать его, хоть и была худенькой, по всей видимости, много страдавшей, в том числе и из-за него, судя по ее измученному лицу, но явно, что умеющей воздействовать на него. Она нерешительно прошла за порог, в ожидании дальнейшего приглашения.
– Вы проходите, садитесь. Вот стул, – мягко пригласила Анна Ивановна, указывая на низенький табурет.
 Однако, невзирая на столь дружелюбное приглашение, Татьяна Олеговна как-то неестественно, хотя для такого неудобного положения вполне естественно, засуетилась, впопыхах, не зная куда приткнуться, повертелась, покрутилась и села, в итоге, на кровать. Ни краем глаза она не озиралась на внутреннее убранство, не оценивала его, казалось, что ей было все равно. Вполне объяснимо, что ее волновали совершенно иные материи, и даже не материи, а судьба.
– Вы его простите, –стала она извиняться за сына. – Он у меня без отца растет.
– Мой тоже рос без отца, – резко оборвала ее Анна Ивановна даже с каким-то возмущением, дескать, чего это она его еще и оправдывает.
– Мой, с самого детства, – продолжала Татьяна Олеговна. – Не получил должного воспитания. Вот и вырос разгильдяем. Вы его простите. Он больше не будет. Верно, ведь я говорю. Подтверди! Давай проси прощения! Чего молчишь? –и она требовательно, с укором во взгляде уставилась на непослушного сына, который сидел по отношению к ней боком, на кресле, и едва мог внимательно разглядеть ее глаза, но явно почувствовал на себе ее взгляд. Тем не менее, ни одной складкой лица он не показал, что боится ее или стесняется обстановки.
– Я разве тебе угрожал? – спросил он у Кудимова и волчьим взглядом, полным ненависти уставился на него.
 Кудимов не успел еще что-нибудь ответить, даже сообразить еще не сумел, да и вразумительный ответ под этим волчьим, пристальным взглядом Бутонова не сразу приходил ему на ум, как Анна Ивановна, без кроткого промедления заметила: «я сама  своими ушами все прекрасно слышала. Пусть не врет».
– Ты почему здесь сидишь и врешь!? Негодник, – набросилась на сына Татьяна Олеговна. – Давай говори, будешь или нет– приходить еще и угрожать? – добавила она почти уже с насмешкой.
– Нет, не буду, – чуть спустив глаза, проговорил Бутонов. – Простите меня. Я больше не буду его трогать.
– Вы его простите, он действительно не будет, – продолжала просить за него родительница.
– Будем надеяться, – снисходительно резюмировала Анна Ивановна, вставая со стула и провожая их к двери. – Я тебе советую не только его, но и вообще никого не трогать, чтобы не попасть в тюрьму. Туда легко попасть, но потом сложно исправиться.
 Бутонов пробурчал что-то очень невнятное, но с явной обидой.
– Вы, может быть, попьете чай? – предложила напоследок Анна Ивановна.
– Нет, нет, мы пойдем, – стушевавшись немного, как будто, чтобы не нарушить договоренности, ответила Татьяна Олеговна.
 Анна Ивановна не стала продолжать настаивать.
– До свидания. Спасибо вам, простите еще раз, – с благодарностью прощалась мать Бутонова.
– Всего хорошего, – ответила Анна Ивановна на прощание и затворила за нимижелезную дверь.
 Кудимов сосредоточенно, словно на рыбалке, глядя в одну неотрывную точку, молчал, и, в молчании своем, представлял, разрисовывал в своем подростковом сознании перспективы, которые, по его убеждению, должна была принести эта вся ситуация и конкретная встреча на завтрашний день, в школе. По его предположению, ему неминуемо грозило всеобщее порицание. Всю последующую ночь он спал плохо, да вернее говоря, почти не спал, все представлял, разрисовывал. Однако его опасения оказались напрасными. Даже без его оправданий, многие открыто и косвенно поддержали его, и одна только Таня, в качестве упрека, бросила ему, что во время их встречи, по словам Бутонова, у него сильно и непрерывно тряслись руки. Он не стал перед ней оправдываться, хотя именно на это и было рассчитано ее донесение, он действительно не помнил, да даже не обращал внимания на свои руки во время встречи. Быть может, они и действительно тряслись, а может, подрагивали от волнения, хотя, впрочем, как бы мог заметить эти колебания Бутонов, который почти все время глядел ему в глаза, и их взгляды были почти неотрывны. Надо полагать, Бутонову нужно былообязательно выйти из положения победителем. По законам криминального мира он и вышел победителем. Но класс все равно поддержал Кудимова, хотя, в принципе, в те времена в среде школьников обращаться в полицию было не принято, и даже более того, стыдно до последней степени. Даже начинать жить взрослой жизнью с малолетства, было не так стыдно, точнее говоря, совсем не стыдно, а даже по-своему почетно в некоторых кругах. Эти деяния, напротив, громко обсуждались, ими восхищались, их редко осуждали, им пытались соответствовать, особенно в школе Царицына. Сама Таня, его безответная любовь, начала полюбовно встречаться, а затем уже и жить с молодым человеком уже с восьмого класса, как, по крайней мере, поговаривали. Кудимов об этом обстоятельстве совершенно ничего не знал, не слышал до поры, до времени. Впоследствии ему рассказали, но он как-то сразу и не поверил. Он все продолжал надеяться, что она нравственно чиста. В восьмом классе к таким отношениям он был совсем не готов, даже не встречался ни с кем, только нравился, и ему нравились. Как мы уже говорили, он начал усиленно заниматься спортом, посещая вместе с Терешковым по две тренировки в день и добились значительных результатов, по крайней мере, для тех лет и для их возраста. Не говоря уже о том, что существенно повысилась выносливость, укрепилось тело, подтягиваться они могли по тридцать раз, потому что после каждой тренировки по боксу подтягивались по двадцать, а затем еще шли на баскетбольную тренировку и там бегали эстафету, играли тренировочные матчи, и наравне со всеми. Для севера, где остро ощущается нехватка кислорода из-за отсутствия богатой растительности, в том числе, это высокое достижение, учитывая еще и возраст. Уже в седьмом классе по баскетболу они заняли второе место. За единоличную борьбу, которую он начал, можно сказать, на последнем дыхании, и мяч прям-таки был словно прикован к корзине, ему вручили грамоту за лучшего игрока города. Он этой грамотой очень гордился. Даже на тренировку на следующий день пришел. Тогда, в седьмом классе они с Максимом еще не пили и не курили. Это их пристрастие обнаружилось уже далеко впоследствии, спустя год.
***
 Неведомо, по какой причине начал курить Терешков (вероятно, под влиянием дурной компании),но побуждение пополнить ряды курильщиков у Кудимова было очевиднее. Он решил в точности соответствовать образу хулиганистого парня, который бы мог полноценно нравиться Тане. Это желание в нем не угасло, несмотря на всю череду весьма неприятных событий, и последующее продолжительное отсутствие между ними всякого общения. В период летних каникул, на отдыхе, находясь в поселке у бабушки, втайне от матери и вообще от родни, он впервые взял в руки сигарету. Поначалу курил, не затягиваясь. Затем кто-то их дальних знакомых, из «хороших, так сказать, приятелей» объяснил ему внятно, что нужно вдыхать поглубже, до самого сердца. Впервые ощутив удушающий, ядовитый, раздражающий пар в своих легких, он сильно, пронзительно, аж до рвотных позывов закашлял. Впрочем, как это обычно бывает – ничего особенного. Дикий кашель, головокружение, тошнота, но дальнейшее пересиливание себя, дальнейшее, прямо скажем, насилие над собой. Для кого, и ради чего – не понятно, для соответствия образу, если только. Однако насилие систематическое, намеренное, целенаправленное. Тем не менее, это принесло малые плоды. Они выходили за школу, где вместе курили с Таней и были друг другу совершенно чужими. Она почти не обращала на него своего внимания, да и он уже стал считать себя самодостаточным. Между ними появился какой-то невидимый, но ощутимый барьер. И если раньше они еще могли заигрывать друг с другом, шутили иногда, разговаривали периодически, то теперь, казалось, они были словно никогда не знакомы.В этом курение на улице, за углом школы чаще, чем Терешков ему составлял другой его школьный товарищ – Миша Кротов. Это был полненький, лопоухий, с завсегда как будто обиженным взглядом паренек, никаким спортом  никогда не занимавшийся, но связавшийся с дурной компанией, подвергнувшийся дурному влиянию, начавший курить еще в шестом, и пить пиво из двухлитровых бутылок уже в седьмом. Он все время старался приобщиться к уважаемой компании, к сильному лидеру и для этого много времени проводил в подъездных посиделках. Его, правда, не уважали. Чаще над ним смеялись, подшучивали, издевались. Но он общался уже для того, чтобы впоследствии сказать, что он провел время в компании того или иного уважаемого человека, уважаемого, конечно же, среди подростковой молодежи. Самым уважаемым человеком, общением с которым он откровенно гордился, был Павел Пшеницын. Павел был старше их всех, и по малолетству, за кражу, по своей глупости угодил в тюрьму, и за это единственно был в глазах Кротова чем-то вроде достопримечательности. Пшеницын много пил и много буянил, и через время за поножовщину угодил еще раз в места лишения свободы. Перед тем, правда, между ними и Кудимовым случилась одна ссора, которая чуть было, не завершилась дракой.
 Вообще, стоило бы уточнить, что Кудимов был крайне редким участником их компании, и то, исключительно по настойчивому приглашению Кротова. В ней он чувствовал себя как-то напряженно, скованно, душевно дискомфортно. У них была своя манера речи, манера общения, свои шутки, по преимуществу злые, и ему они доставляли мало удовольствия – мало потому что иногда все же попадались действительно смешные. Однако, невзирая на его зажатость,внутреннюю закрепощенность, их общение с Пшеницыным, можно утверждать, заладилось, вероятно, еще и потому, что Дамир не проникался к нему подобострастием, как многие другие, и это делало его присутствие незаинтересованным, в первую очередь, незаинтересованным в зарабатывании хулиганской репутации. По части этой самой хулиганской репутации, кстати сказать, между Кротовым и Таней наблюдалась некоторое соревнование, временами даже чрезмерное. Они имели, о чем поговорить между уроками, обозначить, кого они знают и кто у них в почете, на хорошем счету. Особенно они любили поговорить об одной девушке легкого поведения, и отзывались о ней, точно о какой-то заморской царице. В первую очередь для этого самого хвастовства перед сверстниками, одноклассниками, Кротов и общался с Пшеницыным. Настоящей дружбой их общение назвать было нельзя. Так вот однажды, в одной такой поседелке, правда, на улице, потому что было лето, и необыкновенно ярко для севера светило солнце и даже пригревало, но не оставляло не коже загар, Кудимов не уступил места на скамье Пшеницыну. Пшеницын досадно промолчал, стерпел оскорбление, но через пару дней, после того, как в одной пьяной драке он нанес ножевое ранение какому-то приятелю, с которым до того они и выпивали, уже явно осознав, что отправляется на второй срок, он, встретив Дамира на улице, с диким выражением лица, будучи изрядно выпившим, кинулся на него с разбега, присел неожиданно, и со всей силы толкнул того в живот. Удар оказался небольшой силы, да и вообще, был ли это, в самом деле, удар, скорее толчок, но толчок сногсшибательный в прямом смысле этого слова, потому что нанесен был искусно. Словно бы кто-то учил его этому приему. Кудимов покатился кубарем и плюхнулся спиной на старенький, давно заброшенный, ржавый скелет машины и поцарапал свою кожаную куртку. В сильном гневе он поднялся и готов был уже броситься, но тут другой приятель Пшеницына подбежал и крепко встал между ними. Измерив друг друга озлобленными взглядами, они разошлись. 
 Стоило бы еще дополнить, что собиралась эта компания в коридорах ужасного, отвратительного дома гостиничного типа, с омерзительной, траурной атмосферой внутри, в котором постоянно случались то пожары, то драки, то даже убийства посреди бела дня. Внутренние стены этого строения, не побоюсь сего определения – проклятого дома, с ужасающей частотой были окрашены бурой, густой, а иногда и свежей, еще не запекшейся кровью, а в лифте невозможно было дышать от запаха человеческих испражнений. Лифт, еще к тому же, ежедневно был оплеван сверху донизу, как бы его не вымывали. В общем, отрицательных явлений наблюдалось в невероятном количестве. И к слову будет подмечено, что ни работники правоохранительных органов, ни пожарные, отнюдь, не бездействовали, но никакихсистематических действий предпринять не могли, не имели таких средств. Необходим был действенный подход властных структур по переселению граждан из этогои подобных домов, и сносу их всехподчистую, как источников всякого рода растления, развращения молодежи. Но мало того, чтоместные властные структуры никаких судьбоносных решений самостоятельно не предпринимали, не считая увеличения коммунальных тарифов для жителей именно этих неблагополучных домов до того вопиющего уровня, что квадратный метр под их крышей стал самым дорогим во всем городе, самым ценным из всех, даже элитных квартирныхметров, и жители этих домов, не имея никаких других способов доказать свою правоту, так как в местном суде их слово, разумеется, ничего не значило, и никакие их аргументы в расчет не ставились, а долги неплательщиков копились и являлись поводом местной управляющей компании создать свой вестник, в котором опубликовал свой первый очерк свиноподобный начальник с тройным подбородком, такеще же,следует освятить, что когда уженаш государь вмешался и собственнолично решил,в две тысячадесятом году,заново запустить программу по переселению жителей севера на территории с благоприятными климатическими условиями, и выделил на это довольно значительные средства, и даже послал в этот город совет федерации с главой этого самого совета,чтобы проконтролировать, и под его непосредственным патронажем эта программабыла запущенна с новой силой, людей, проживающих в данном доме, она почти не коснулась, потому что жили в нем, по мнению чиновников,пьяницы, наркоманы, отбывшие свой срок в местах лишения свободы, бывшие заключенные, но вместе с тем и инвалиды, люди пожилые, немощные, которые во время пожара-то и выбраться на свет божий не сумеют самостоятельно, да и вообще уже на улицу выйти не в состоянии. Но что ж поделать – для местных чиновников, заведующих данной программой и имеющих к ней непосредственное отношение, безусловно, для себя выгоднее выдавать сертификаты людям, имеющим, откудавыделить внушительную денежную благодарность, и почитать их как сильными, живучими, а остальных рассматривать, как слабых, не приспособленных к жизни, тщедушных. В этом отношении весьма показательно выражение одного местного чиновника: «мы сильные выживем, а слабые вымрут». Впрочем, он личноне имел к этой программе никакого отношения, а всего лишь озвучил общий принцип работы местной администрации и ЖКХ. А заведовала этим делом, в частности, одна чиновница с внешностью Ивана Грозного, да и по натуре своей даже схожая с ним, только в женском обличии, особенно во время прилива омерзения и злобы, которое ей было зачастую свойственно, которое, казалось, являлось ее подлинной сущностью, ее душевной наполненностью. Словно легион демонов пребывал в ней в такие моменты, судя по ее яростным глазам и неестественному искривлению лица. А убивать, убивать, как известно, можно не только с помощью ножа и топора. А для остроумных товарищей, которые тут же нашли в моем изречении неполноту, безотлагательно дополню, что подразумеваю не только данные способы убийства, а вообще все – материальным орудием. К слову, есть и иные весьма изощренные механизмы, которыми, между тем, пользуются, и достоверно знающие их убийственную пагубность. И иные одевают на голову петлю, а другие попросту умирают вследствие немощи, от инфарктов и инсультов. Как только можно ни затравить человека этими справками, постоянным их требованием, придумыванием каких-нибудь новых, невиданных, труднодобываемых справок, переносом с одного места в очереди на другое, бесконечными звонками и выкручиванием нервной системы. И даже такую, казалось бы, абсолютно, объективно положительную программу, чтобы там ни говорили неблагодарные, вечно всем недовольные граждане, может загубить всего одна единственная чиновница. Боярыня Морозова, в своем роде, не побоюсь этого сравнения, и в прямом, а не в переносном смысле этого слова. Впрочем, не о том сейчас, не о государственных делах.
А впрочем, пусть простит мне достопочтенный читатель еще череду моих разглагольствований, ведь тема эта для меня весьма наболевшая, болезненная, и от всего сердца хотелось бы мне еще прояснить некоторые моменты – они уже политических дел не касаются, ну если только частично, как и вся жизнь общества в какой-то степени пересекается с политическими реалиями, политическими решениями. Я много размышлял над этим вопросом, но буду максимально краток, если так можно выразиться, и предоставлю уже высеченную из недр рассудка смысловую руду.
 Многие люди, проживающие в домах подобного устройства и социальной атмосферы, являются вполне интеллигентными, достойными и уважаемыми, и, как я считаю, вполне могли бы претендовать на звание почетных граждан города, чьи фотографии поочередно размещаются в самом центре –на мраморном,почетном стенде. Есть среди них и учителя, есть и врачи, и полицейские, и работники порта, которые вполне бы могли быть намного культурнее и жизнерадостнее, коли бы проживали в несколько иных условиях, чуточку хотя бы от этих отличающихся. Я не преувеличиваю,а действительно, искренне так считаю. И мое суждение вполне обоснованно. Предоставляю, без промедления свое обоснование. Дело в том, что люди, пусть даже высокообразованные, культурные, начитанные, исправно работающие на своих предприятиях и занимающиеся ответственно своим профессиональным делом, таким, в частности, как спасение жизней, в скорой помощи, но проживающие в одном тесном пространстве со своими взрослыми детьми, невольно, по определению, конфликтуют друг с другом и со своими отпрысками, но с отпрысками в большей степени, и конфликтуют непростительно часто, гораздо чаще, чем не столь культурные, даже конфликтные, нервные граждане, но живущие в квартирах, хотя бы однокомнатных с наличием пусть даже маленькой кухоньки. И в этом не только единственно их полная вина,а надо полгать, они повинны лишь частично. Не для кого, я думаю, не секрет, что у молодежи несколько иной график, распорядок дня и совершенно другие интересы, входящие вразрез, подчас, с интересами старшего поколения. Эти интересы могут быть даже положительными, для здоровья не пагубными, но родителями не разделяемые, и они могут не поддерживать их. Но делать нечего – одно тесное комнатное пространство, и приходиться, волей неволей, наблюдать и слушать проявления, продукты и плоды этих увлечений, той же музыкой, например. Кроме того, даже обыкновенное постоянное наблюдение друг другом также не есть положительное условие совместного проживания. Люди имеют свойство непроизвольно, не по собственному желанию, а как-то само собойуставать друг от друга, надоедать, когда даже кухни нет, чтобы на время с глаз удалиться. Поэтому, в том числе, в этих домах с ужасающей частотой случаются убийства и самоубийства на бытовой почве. И это, если не принимать в расчет алкоголь и  наркотики. Впрочем, наркотики и алкоголь в таких домах гостиничного  типа употребляются исключительно недорогие. Крокодил в их числе. Его приготовить можно легчайшим способом, но и конечностей лишиться аналогично. Это тоже, к несчастью, время от времени, с иными случается. А условия этому грехопадению очень способствуют. Человеку непривычному при посещении этих домов становиться сразу как-то не по себе. Тяжелое ощущение, грузное, почти похоронное проникает в душу. Неудивительно. Многие судьбы были разбиты в этих туннелях в ад, как я их называю. Почти вся городская преступность проистекает из этих домов и подавляющая часть преступлений, если ориентироваться на правоохранительные сводки, свершается именно в них. Теперь, я думаю, изъяснил исчерпывающе, пусть и многим известные факты и выводы над этими фактами.
***
Повторюсь здесь для ясности, что крайне убежден в неправильности одного учительского умозаключения, будто проблемы с учебой у Кудимова возникли исключительно по причине занятий спортом или долгих уличных гуляний с Терешковым, или эти факторы целиком повлиялив своей совокупности. Это было бы не точно и более того не правдиво. В неполноте, как известно, в некоторых случаях кроется непростительно грубое искажение истины. Не станем повторять эту весьма распространенную погрешность, а представим все в предельной точности.
На рубеже седьмого и восьмого класса возникло еще одно существенное обстоятельство, вернее даже целый цикл этих обстоятельств, которые побудили его охладиться к учебному процессу. Вот как это происходило, вот в чем они заключались, и вот кто в них непосредственно участвовал. 
Опять же, боюсь, что буду не до конца правдив, утверждая, что после окончания первой четверти восьмого класса, к ее учебному итогу, оценки Кудимова оставляли желать лучшего. Это было отнюдь не так. У него вышла всего одна единственная тройка по химии. Но ее получение и предшествующие этому события повлияли существенным образом на его отношение к ученической работе в целом. Это, впрочем, был не только одному ему известный казус. Многие с ним столкнулись. Особенно вышло болезненным это столкновение для тех, кто рассчитывал на положительные оценки в четверти. Вот в чем заключалась эта, можно сказать, общая проблема. 
 По правде говоря, не только из проблем состояла жизнь школьников. Некоторые учителя, без сомнения, соответствовали высокому уровню, и о них пойдет речь в первую очередь. Например, работал в их школе долгое время учитель английского – весьма строгий, пожилой мужчина, в одежде своей и поведением старавшийся соответствовать образу английского джентльмена, который умел одним только взглядом усмирить класс, илидовольно-таки остроумной шуткой подколоть ленивца, разгильдяя, серьезно относившийся к делу, бывшему его призванием, или, коллега его, физик, Егор Иванович – низенький, худенький добряк, кандидат наук, очень понимающий и с юмором – его ученики слушали с удовольствием, даже те, кому физика была не подвластна для изучения, кто не имел к ней способности. Другие были на среднем уровне, такие, в частности, как учительница русского языка и литературы, худенькая девушка, не так давно окончившая вуз с красным дипломом, довольно начитанная и замечательно образованная, очень знающая, но по неопытности своей еще не научившаяся всем тонкостям и всем премудростям учительской работы. Иные были ниже среднего уровня, как, например, учительница географии, долгое время не работавшая по профессии, и, устроившись снова в школу, не обогащавшая свой интеллект повторениями пройденного, а вместо этого старавшаяся загрузить учеников рефератами.Были и совсемпакостные, вредные.Такой, в частности, была учительница химии, а затем и неожиданно появившаяся учительница математики, приехавшая из какой-то дали, Аделаида Адольфовна. Но о ней чуть погодя. А об учительнице по химии, Матрене Каземировне,теперь безотлагательно.
Это была высокая, широкоплечая особа, рыжеволосая, с широкой, что называется, костью, с крупной головой, большим, картофельным носом, маленькими, всегда зло прищуренными глазами, раздражительная и своенравная. Лицо ее широко раздавалось, и на фоне его глаза казались узенькими щелочками с почти невидимыми зрачками, и только во время искренней злости или смоделированного гнева она их выпучивала и они представлялись окружающим чересчур уж большими. Ее нижняя челюсть облицовывалась достаточно широкими, укрепившимися с годами скулами, как это часто бывает у властных женщин в результате сжимания челюсти от злобы ли, то ли от гордости, то ли под влиянием какого-то иного чувства. Довольно-таки не привлекательная, прямо скажем, особа. Тем не менее, ее внешние данные мало интересовали школьников. Другого рода черты были куда более весомы для них своей значимостью. Кудимова и его одноклассников, и учеников параллельных двух классов, и вообще всех учеников старшей школы заставляли душевно помучиться одна ее изощренная, неискоренимая способность, неистребимая особенность ее своенравного характера, которая доставляла им немало хлопот, и которая служила поводом для ссор с родителями. Весьма занимательной этой чертой было ее пристрастие к обнадёживанию и к своеобразному, открытому, но тонкому обману. Для прочей ясности требуется дополнить, что своих детей у нее не было, и даже замужем она никогда не была, а прожила почти всю жизнь в девах, и вероятно, в результате смирения перед этой непримиримой данностьюс возрастом она приобрела нрав злой и раздражительный. Так или может быть, я ошибаюсь в выборе причин, а все же к школьникам она относилась с пренебрежением, за исключением тех, кто занимался с ней репетиторством, а, следовательно, платил ей дополнительные деньги. Вероятно, это была еще одна из причин – подвести под понимание того, что без дополнительных занятий несказанно сложно химию освоить даже базово, а тем паче – невозможно разбираться в ней фундаментально. Преследуя все эти цели, она всю свою ядовитость выплескивала, словно горячую смолу из чана, на своих учеников, почти каждое занятие, если быть точнее, за редким исключением, когда у нее было положительное настроение, и она уходила куда-нибудь на большую часть занятия. В дни же, когда настроение ее было не столь замечательным, а такие повторялись куда чаще, она могла дать контрольную, и во время ее выполнения, при абсолютной тишине, при которой прекрасно слышалось, как пролетает захудалая муха, если та вообще пролетала, она могла ни с того, ни с сего, так сказать, для устрашения, для испуга, встрепенуться от своей писанины или проверки журнала, тем самым пугая школьников чрезвычайно, и крикнуть во все горло: «кто открыл рот?». Все вздрагивали от этих ее выкриков вначале, с непривычки. Впоследствии только к ним привыкли. А Кротов и вообще, на эти ее выпады впоследствии реагировал моментально, откликаясь, правда, не совсем культурно: «заткнисьрыжая». Причем произносил он это требование столь громко, что слышала подавляющая половина класса, а то и весь, полностью. Однако, невзирая на отчетливо слышимый его голос, она, вопреки своему пониманию и вообще здравому смыслу, уставлялась своими злыми глазенками на Кудимова, притворяясь плохо слышащей, подозревающей его, и в то же самое время, своим взглядом как бы и говорила, что это, вроде, как он виноват в том, что не вразумит друга. Кудимов этого изначально не понимал, а только непроизвольно подсмеивался над шутками соседа. Тем не менее, шутить так Кротов стал, отнюдь, не сразу, не с первых занятий, и даже не с первой четверти, а только по ее окончанию, после, так скажем полного знакомства с манерой и способом ее преподавания.
 А манера эта коренным образом заключалась в том искусном механизме, что она могла без зазрения совести, в протяжение всей четверти ставить оценкив журнал и дневник на порядок выше тех, которые заблаговременно планировала поставить как четвертные. Для чего она так делала – слоило только догадываться, ведь для того, чтобы побудить отличника посещать репетиторство, достаточно было и просто занижать ему оценки в течение всей четверти. Но нет, она любила изощренно, тонко маневрировать. Это доставляло ей особенное душевное удовольствие. Отличникам, как и полагается, по не писанному школьному уставу, в период обучения она ставила «отлично», ударникам – их средние четверки, а троечникам – соответственно их статусу и положению. Никаких исключений у нее до поры до времени не было. Но как только наступало время выставлять оценки за четверть, тут она и принималась за свою шоковую терапию. В итоге оказывались довольны только троечники. Ниже тройки, как известно, ставить школе не принято, не полагается, только в крайне редких исключениях. А Матрена Каземировна не хотела лишнего шума. Это же долгие разбирательства с родителями, учениками, директором, с отделом образования, в конце-то концов. Она предпочитала проделывать свои делишки, что называется, по-тихому, без лишних нервотрепок. Правда, без нервотрепок обходилось для нее одной. Ударники, и более всего, отличники были обеспокоены, разочарованы, даже напуганы родительской пристрасткой. И разочарованию этому было из каких источников взяться. Дело в том, что все их прежние оценки в совокупности не влияли на принятие конечного ее решения, даже при родительском вмешательстве, или разбирательстве классного руководителя. Впрочем, классные руководители, как правило, уже никогда не вмешивались, видимо, прекрасно зная из опыта, что, по сути, это бесполезно. А она и рада была и в полной мере довольствовалась своей властью  и особенно этой шоковой терапией. Особенно она наслаждалась, наблюдая за тем, как отличники из класса Терешкова (там их было гораздо больше, чем в классе Кудимова, это был как бы элитный класс) приходят к ней испуганные, со страхом, непониманием в глаза, и словно толпа цыплят перед лисой спрашивают ее, почему у них такие оценки, ведь в журнале напротив их фамилии стоят совсем другие. Она же, им искренне улыбаясь, от довольства, ничего внятного не говорит, а только разводит руками, мол, дескать, она и ни при чем здесь, мол, мало что от нее зависело, и вообще – знания премного главнее каких бы то ни было оценок. Глядя на них, она получала сомнительное наслаждение от бессознательного, внутреннеголицезрения, как рушатся их детские надежды, которые она им подарила ранее. В такие моменты она улыбалась своей широким ртом, слегка обнажая свои большие зубы, дыры в которых, вероятно, и служили причиной того, что изо рта ее всегда дурно пахло и многие, даже учителя отворачивались при разговоре с ней. Однако она, замечая эту весьма распространенную реакцию, не оконфуживалась, не терялась, а, напротив, старалась приблизиться вплотную, и говорить на выдохе, чтобы ее зловонное дыхание ощущалось в полной мере. Допустимо полагать, что она специально не чистила зубы перед работой, дабы помучить множество людей, особенно учеников. Впрочем, запах исходил не только от зубов, но и из ее желудка. Так или иначе, а это не оправдывало той пытки, которой она специально подвергала окружающих, еще и настойчиво, с усердием. Это ее усердие замечали и многие, при общении с ней, старались отвести голову в сторону, подальше. Кроме того, по школе, среди учеников, да и среди учителей по углам шептались, осуждая ее за это. Однако в лицо никто не говорил, следуя культуре, этикету. Только она одна ни за каким этикетом не следила.
 Разумеется, в силу бойкости своей натуры, ставшей таковой в результате занятий тем же спортом, да еще и к тому же, вследствие его природной заданности, незабвенной предрасположенности к поиску правды, справедливости, между ней и Кудимовым образовалась скрытая, а затем и явная вражда. Впрочем, не он был ее инициатором. Он, конечно, как и многие другие, посетовал на нее при одноклассниках, поделился с Терешковым, Кротовым, пожаловался матери, ходил даже со всеми одноклассниками к классной руководительнице, которая ответила кратко, но внятно: «прав тот, у кого больше прав», но, тем не менее, враждовать с ней не собирался. Не сказать, чтобы он смирился с положением дел, ведь искренне планировал его поправить во второй четверти. Когда же этого не удалось, он просто перестал выполнять какие-либо школьные задания по химии, даже классные. Такой подход, разумеется, ее не мог удовлетворить. Какое тогда, скажите на милость, могло быть разочарование. Разочарование имеет место возникнуть при упорном труде и последующей за ним неудаче. А в ленивом, осмысленном, стратегически дальновидном смирении его и быть не может. Это прекрасно понималиоба. И потому Матрена Каземировна принялась усердно, что называется, обрабатывать Кудимова, вероятно, еще и потому что уж очень открыто он заигрывал с одноклассницами, а ей это зрелище было, судя по недовольству в лице, прямо скажем, крайне неприятно. «Тоже мне женихи нашлись» – говорила с неприязнью она. Это побуждало ее вновь и вновь находить виноватым Кудимова и в том, что в ее адрес со стороны Кротова доноситься – «заткнись рыжая!», что она прекрасно слышала, а только притворялась глуховатой, наблюдая за общей реакцией, и в том, что откуда-нибудь из класса мог полететь в нее смятый клочок бумаги, и в том, что он вообще настраивает, дескать, против нее весь класс. Впрочем, наслушавшись вдоволь этих всех жалоб от классной руководительницы, которая, как выяснилось впоследствии, была с ней чуть ли ни в сговоре, прекрасно понимая ситуацию, он решил в один раз, и действительно, причинить ей существенный для нее вред.
***
 Стояла сердцевина весны. Снег уже почти везде растаял. Быловременами солнечно, но слишком коротко, более стояла в небе серость. В остальное время небо голубело и отливалось в глазах горожан живейшей радостью. Ни о какой зелени еще не могло быть и речи. Она еще только собиралась пробиться на свет в южных областях. А на севере до нее было, как до школьных каникул. Первые ее намеки и появлялись именно в период их наступления. Чаще дни стояли слякотные, липкие, полные жидкой грязи. Этот день выдался – всем на удивление: свежий, сухой, проветренный, в меру солнечный.
 В химическом кабинете было душно, и поэтому в протяжение всех пройденных уроков было открыто классное окно. Только что отучился параллельный «В», в котором, по распоряжению директора, скопилось множество отличников, и к выдающимся ученикам которого принадлежал и Терешков, и в этот кабинет химии – царицы всех наук, как значилось на стенде, вошли Кудимов с Кротовым и группой одноклассников. Сказалось стойкое тепло, у школьников играла кровь, и прежний «В» оставил после себя жуткий беспорядок. Кудимов же был полностью спокоен, как, впрочем, и его приятель. Но тут, вдруг,от окна почувствовался сильный ветер, взыграл его порыв, ипод его напористостью, ситцевую занавесь увлекло в открытое пространство – она, летая, буйствуя и трепеща, повисла надбезлюдной улицей. Дамир встал с низенького стула, неспешным шагом приблизился к окну, и уже намеревался аккуратненько вернуть ее, как вдруг увидел на подоконнике горшок с цветком, один единственный, в полнейшем одиночестве. Тут же пришла ему в голову пакостная мысль, в своем роде, как бы  подтверждающая большую часть прежних обвинений Матрены Каземировны. Иными словами, он решил придержаться принципа – «раз уж вы меня обвиняете во всех грехах,  треплете нервы постоянно, так получайте по заслугам». И резко вырвав захудалый, бедненький, как будто умирающий, но все еще живой цветок из темно-красноговазона он выбросил его в окно, и ветер подхватил его, и проводил до низа. Удостоверившись, что этот пакостный поступок не замечен, Дамирмедлительным движением вернул,развивавшуюся на ветру,занавесь обратно – к батарее и прошел преспокойно к своей парте и приземлился в ожидании учительницы. По какой-то неотложности, она долго не к ним возвращалась, и в классе слышался веселый смех и гул. Почти весь классшумелбез умолку. Слышалась даженецензурная брань. В итоге, МатренаКаземировна пришла, но не одна, а в сопровождении Терешкова и его одноклассника – Дениса Ковалькова, крепкого, низенького, коренастого паренька, который не скрывал улыбки. Помимо них самих, виновников процесса, пришла и их классная руководительница. Предстоял длинный отчет обо всей проделанной ими проказничьей работе за все время отсутствия Матрены Каземировны, который, судя по ее характеру, для этого и предполагался, и не исключено, что она находилась в момент их проказ за дверью и прислушивалась, а потом решила обустроить маскарад, чтоб было веселее.
– Вот перевернули мне стенд, перевернули вазу, цветок вырвали, который я привезла из Астрахани, – возмущенно жаловалась она темноволосой, довольно коротко стриженной их классной руководительнице, которая тоже мельком улыбалась, но выслушивала ее нравоучительные речи. – Я на пять минут всего отошла. Прихожу, а тут все кругом перевернуто с ног на голову. Полнейший беспорядок. Жуть. Родителей немедленно в школу!
– Да, да мы вас понимаем, проказники, – парировала их классная руководительница, относясь к ее россказни, точно к анекдоту. – Мы постараемся все исправить. Они больше не будут.
– Не будут. А уже больше ничего и не надо! Все уже сделано! – еще более возмущенная ее невозмутимой реакцией, проговорила почти криком Матрена Каземировна, глядя укоризненно на всех. – Родителей требую в школу!
– Мы постараемся это как-нибудь решить, –выслушав до конца, окончила их классная руководительница. – Родителей обязательно оповестим.
– Нет,  не просто оповещать. А надо принять меры, – надеясь найти поддержку у коллеги в неукоснительной задаче, чтобы мальчишкам школьная пора была не сказкой, настаивала Матрена Каземировна. – Родителей, родителей обязательно.
 В течение всей этой процедуры, что Терешков, что Ковальков краешком рта посмеивались, по-видимому, ясно вспоминая недавние и славные  труды. И впрямь, надо признать, им было чем «похвастать». Маленький стенд, и в самом деле, оказался на полу, но, видимо, был наспех поднят и только некоторые из экземпляров были навсегда повреждены. Спирт на полу о том свидетельствовал достоверно. Однако, зная их характер, нельзя было сказать, будто они это свершили специально. Определенно, это вышло при борьбе случайно. Максим с Денисом часто увлекались дружеской борьбой, перетекающей, подчас, почти, что в драку, только без нанесения ударов по лицу. Это могло произойти и летом, и зимой, в мороз тридцатиградусный, когда они, сняв куртки, валялись в рыхлом и сухом снегу, и со всех сил пытались одолеть друг друга. Кудимов иногда мог им составить бойкую компанию. Однако чаще они все же бились вместе. По-видимому, сказывался общий класс и общий дом. Их отделяло всего пару этажей. И в этот раз, по вероятности, они решили побороться, и разнесли, как видно, все убранство.
 При наблюдении этой картины Кротов с Кудимовым вели себя, по собственному убеждению,достойно – смеялись, прикрыв рты. Без смеха это было видеть невозможно. А им же доставлялорадости услышать, что это действо вышло в кабинете химии, с Матреной Каземировной, корительницей их нещадной. Теперь они могли быть целиком уверенны, что им, ни замечаний, ни плохих оценок, уже вполне привычных, не достанется. Слишком погружена она была в другие разбирательства, заботы. К тому же, вид Максима и Дениса был уж слишком жизнерадостным, улыбчив, и не способен был не заразить. Впрочем, сама Матрена Каземировна не замечала их улыбок, ругаясьполубоком, а смех услышать-то могла. Эту возможность парни не учли. А впрочем, Кротов вовсе не стеснялся, и даже выкрики свои потом продолжил. Арсеньева, сидящая на третьей парте, прямо перед ними,в какой-то миг даже решила сделать замечание, (она уже тогда, вроде, исправилась), однако парни на него не среагировали. И зря. Матрена Каземировна все четко подмечала, и более того, запоминала сладострастно. А впрочем, это было важно одному Кудимову, на Кротова она почти не распылялась, да и ему ее укоры не могли принесть вреда. Он жил уже тогда с одним отцом, который дал ему полнейшую свободу, сказавшуюся плохо на его привычках.
И даже при заведомом условии, что она не слышалавсех подлинных подробностей уничтожения цветка, никто ей не донес о них в деталях, Матрена Каземировна все так же, с гадостным пристрастием, невиданным доселе, продолжила винить во всех грехах Кудимова.В чем только он не обвинялся ею, и в бесконечной лени, и что ему оценочки важнее твердых знаний, в то время как она желает дать ему углубленные знания, и в том, что, разумеется, с его же снисходительного позволения,его друг, Кротов без устали, каждый урокее поносит, и в том, что он вообще настраиваеткласс весь, без остатка, против нее одной, и ей приходиться бороться с ними в одиночку. Словом, во всех возможных смыслах он был в ее глазах сквернейшим малым. Ее претензии были не единожды озвучены, и повторялись при любом удобном случае, в учительской, в подсобном помещении, где часто проходили чаепития. Впрочем, к ее всем мнениям можно было бы со всей серьезностью не относиться, что, разумеется, и делали. Даже в среде учителей она имела, прямо говоря, весьма сомнительную репутацию. О ее нервных всплесках, беспричинных, по-видимому, знали многие, и в связи с этим делали и выводы, и отношение свое формировали. И потому вполне уместно заявить, что одних только еемнений и усердий было бы, как очевидно,недостаточно, чтоб вывести его из равновесия, если б, в конце концов, ее нападки в один мигне поддержалисьи Аленой Никаноровной, принявшейся обозначать все обличающиеего записи вдневник, и которая, стоит дополнить, стала относиться к бывшему любимцу гораздо строже прежнего. Ранее, в течение двух с лишним лет, ее не слишком возмущало то, что они с совместно Кротовым, частенько заседая на последней парте, шушукаются, пересмеиваются, и, в общем-то, ведут себя не так, как подобало бы вести себя примерным, мыслящим ученикам.Стоит дополнить, что свершалось это все весьма культурно, без насмешек,оскорблений (не считая химии), без грубостей, с тишайшим юмором. Бывало, иногда она даже подсмеивалась мельком над их шутками, и относилась к ним, как правило, с теплом. Ни грамма злости в ней не наблюдалось к разгильдяям. Но в один мигс ней что-то сталось. Она стремительно стала меняться, приобретать нрав властный, раздражительный. Уже все меньше она радовалась приходящим к ней ученикам, уже не с тем радушием рассказывала свой учебный материал. Все чаще становилась бывшая заступница на сторону учителей, каких бы ни было, даже пусть ей и не знакомых, и не поддерживала поиск справедливости своих учеников, даже словесно, тайно. Особенно она настроилась против Кудимова. Невесть, какие смутные подробности ей доносились в кулуарах, однако, многое ей приходилось наблюдать воочию, в частности, их с Мишей Кротовым заигрывания с их одноклассницами. Эти заигрывания были ей, по правде, не приятны, чего она и не скрывала. В один раз она даже предложила им купить лекарство для успокоения. Но это было невозможной крайностью – в их играх были только обнимания, хлопки, и даже поцелуев не случалось. И, тем не менее, Матрена Каземировна, Алена Никаноровна и прочие участники процесса с заметной неприязнью наблюдали это действо. И в целом подмечали, что с их классом вытворяется неладное. И почему-то главным был Кудимов, как, вроде, заводила. Но не одна его противница не обладала столь могущественным уважением коллег, как его классная руководительница, и не могла, по сути, повлиять на мнение других учителей, как это было, в сущности, подвластно ей одной. И надо полагать, она это прекрасно понимала. Впоследствии, она искусно подключила и учительницу географии, вполне возможно, подключенную без лишних уговоров, с которой у Кудимова бывали споры еще в седьмом и исключительно по поводу оценки, но это были, в принципе, обыкновенные,известные для многих разбирательства, не более, не менее, не без пристрастия, но между тем, малозначительного, по сути, заключавшегося в том, что она часто требовала рефераты, а ей таковых не мог представить, ввиду того, что у него не было компьютера, чтоб распечатать их, как онатребовала, а написать вручную – он ленился, да и это было, поистине, не просто. Довольно много рефератов она требовала. Впрочем, конечно же, было кое-что еще, но это мы раскроем чуть попозже.
***
И все же, надо полагать, женский коллектив был бы еще не полным, если бы к ним, вдруг, не примкнулаи учительница математики,которая была уже страшнее всех, по части причинения вреда душевному здоровью.
Это была женщина лет пятидесяти с небольшим, среднего роста, с пепельными, всегда гладко зализанными в тонкий хвостикволосами – густыми,но с заметной сединой, с пухлым, округлым, пылающим сердитостью, и неестественной надменностью, лицом, с маленьким, сморщенным, злобным ротиком,с довольно крупными передними зубами, которые при гневном разговоре придавали ей нелепой образности грызуна, и в совокупности с тем фактом, что она заметно шепелявила, эта ассоциация невольно возникала и становилась чуть ли ни единственной в сравнении ее с каким-нибудь животным. По этой именно причине Кудимов, выяснив впоследствии ее надменный, гордый нрав, и донельзя вредительскийхарактер, дал как-то раз ей шуточное прозвище: «ондатра». Конечно, изначально это было тайное, негласное прозвание. Он не надеялся, что педагог о нем когда-нибудь узнает. Однако Кротов умудрился и его скорейшим образом вытащить на гласную поверхность, сделать народным достоянием, выкрикивая его с места в те моменты, когда она, стоя спиной к ученикам, усердно вырисовывала на доске математические формулы. Впрочем, и здесь все начиналось не с насмешек, а с ее, мягко выражаясь, своеобразных методов:манеры устного преподавания и способа проверки данных ею знаний. Проделывались этивесьма неординарныемероприятия довольно часто и вот как именно.
По наступлениюурока, Аделаида Адольфовна, как и полагается, выписывала на доске примеры и задачи, и все необходимые для проверки математические формулы, после чегос надзирательской важностьюзасекала положенноевремя, и весь класс полностью, единодушнопринимался за контрольную работу. В протяжении этой деятельности устанавливалась полнейшее затишье, за исключением редчайших острожных шорохов. Ученики были весьма старательны. Слишком большая, грузная ответственность ложилась на их плечи. Одни всецело полагались на себя, другие – частью на товарищей, а в большей степени на свою память. Под ее пристальным вниманием необычайно сложно было списывать. Но, разумеется,все-таки были те, кто целиком все списывал, такие, в частности, какКротов и Кудимов, и еще несколько учащихся. Заметив ихбездумные метания,разносторонние подглядывания,услышав просьбы подсказать, она как бы в отместку за проявленное к ней неуважение, стремительно вставала (в эту минуту ноздри ее сильно расширялись, как бы в знак гнева, точно у быка) и двигалась меж партами, и принималась отбирать тетради со всех парт. А впрочем, их неуважение – это был лишь вескийповод. Другую цель она преследовала этим показным мероприятием. От ее метода школьники были, прямо скажем, в шоке. Трагедия разыгрывалась в классе. Панические возгласы, просящие пощады, были слышны в нем отовсюду. Как ни просили, как ни умоляли ее чуточку повременить – ничто не помогало, ни одно жалостливое прошение на неенеподействовало. Она со сладострастным выражением, со злостью, вырывала тонкие тетради из рук школьников, могла и разорвать при этом, даже у старательных, прилежных, какой была, кстати сказать,Карина Разина, пришедшая из другой школы для того, чтобы поправить успеваемость. И надо бы признать, ей это удалось. И одна только вредная учительницаматематики безжалостно ей портила все показатели. Даже по химии ей ставили четверку. А здесь намеревалась выйти тройка. И намеревалась она выйти только потому, что ни она, кстати, недавняя отличница, ни, разумеется, другие не могли панически успеть в решении примеров и задач. А как было успеть, когда учитель назначала каких-нибудь минут пятнадцать на работу, которая моглазанять, как минимум, урок весь, без остатка. А после, на уроке, тут же проверяя, как вероятно, чтобы не откладывать проверку на домашние заботы, найдя в самом начале парочку ошибок,резким движением выписывала двойку, а то и вовсе, единицу, все в гневе, раздражении, отбрасывала тонкие тетради, в защищающих их новизну обложках,по одной,на край стола.
– Я вам покажу, я вас научу как себя вести! – цедила она сквозь зубы, словно грызун, перегрызающий скорлупу ореха, и выбрасывающий ее за ненадобностью, подразумевая, что в городские дети уж совсем не умеют себя вести. Право, здесь уместно бы вставить, что ей потребно было посетить школу Царицына и оценить по достоинству атмосферу, царившую в ней, и культуру, наполнявшую ее коридоры.
 Школьники усидчиво молчали, безнадежно глядя на складывающуюся небрежно в угол учительского столастопку обезличенныхтетрадей. Глаза у некоторых выражали подлинный испуг, других – смирение,у редких – безразличие. Равнодушных совершенно было, разумеется, не много. Как, скажите мне на милость, оставаться абсолютно равнодушным в условиях, сложность которых  поминутно закрепляется в том факте, что безжалостно крушится общая оценочная успеваемость, а это непредвиденное обстоятельство, в свою очередь, редко бывает понято родителями. Когда же, наконец, моральная экзекуция, тяжесть которой, в свою очередь, заключалась еще ив полной неизвестности, благополучно оканчивалась, тетради расходились по классу. Море разочарование расплывалось за ними, тут же, и выражалось в тяжелейших вздохах, обреченном перешептывании, а то и в полном, обречения оцепенеи, безмолвии. Подчас, слышны были сморканья,всхлипы. Это у Разиной, бывшейотличницы, иногда пробивались на глазах горькиеслезы. Другие же ученики переживали тяжкие эмоции безмолвно. И одинтолько Миша Кротов, как казалось,при наблюдении исчёрканной страницы, былсовершенно весел, по крайней мере, судя по лицу – невозмутим. Быть может, это было только показное. И вместе с тем, должно быть, он отлично понимал, что ему решительно никак – ни при каких условиях, ни при каком учителе, не добиться по математике хорошенькой оценки, а потому и примирялся со своей законной тройкойи даже грушевидной двойкой, и веселоподсмеивался над поведением Аделаиды Адольфовны, называя ее не иначе, как именем фашистского диктатора.Надо сказать, она это отчетливо могла расслышать, но из-за страха быть еще крепче осмеянной, аналогично учительнице химии, находила, что причиной его смелости является подбадривающая реакция Кудимова. Для видимости, она твердо полагала, что эти двое сговариваются между собой для ее психологического подавления. А процветание подобных ученических сообществкатегорически не признавалось ею. И потому онавступила с ним в непримиримое противоборство и вообще, должно быть, всеми силами и всеми стараниями старалась установить в классе свой беспрекословный диктат. Следует нам признать,что это ей отчасти удалось. У многих учеников  появился по отношению кнейдикий страх. Но, разумеется, Кудимов с Кротовым к числу пугливыхне имели принадлежности. Уразумев, что подлинных успехов не достичь, они смирились, и на ее уроках веселись, балагурили, стараясь сохранять душевное спокойствие в ее присутствии, ясно уяснив некоторыекорни ее грубых механизмов. И только в те минуты, когда она грубо и с остервенением, резкоотнимала у них контрольные тетради, Кудимов поначалу еще несколько переживал, из-за того, что категорически не успевал с решением, но после примирился, и относился к этому уже с душевным равновесием, спокойно. А его друг, сосед по парте, и успевать совсем не собирался – он отдавал свою потрепанную, грязную тетрадку с полнейшим равнодушием, как бы с высокого полета, видом своим, как будто возвышаясьнад бездушной глупостью. Само собой, его реакция ее премного раздражала, но, между тем, открыто на него она свой гнев не выливала никогда. Судя по этому, и по всему другому, она принадлежала к типу личностей, которые тщательнейшим образом продумывают свои гадкие, зловредные шаги и действия, простейшие по смыслу, и умственно впадают в ступор, если их вдруг кто-то застал врасплох. Вполне возможно, что поэтому, и реагировала соответственноона только на следующем их занятий. Но у находчивого Кротова в уме отыскивалось на любую ее придирку острое словечко. Поэтому, наверное, она его побаивалась. Кудимов же был просто ненавистен. И этого она ни капли не скрывала.
Такими в точности являлись методы воздействия на юное сознание, которые нещадно применялись уважаемой учительницей математики. Ума не приложу, кто ее этим механизмам научил, –вполне возможно, что она сама их вывела за годы воспитательной работы, –но факт неумолимо закрепляется другим – она их сладострастно применяла, и, кажется, даже при этом получала моральное довольство, услаждение. Это, если судить по виду. Другое было – несомненно. Ученики от этих методов страдали несказанно. Многие из их числа  остыли к математике, как к дисциплине, не разумея способ угодить ее запросам. Помимо прочего, как педагог она была, прямо сказать, не важный, и вероятнее всего, помимо прочего, еще и прикрывала своювопиющуюнекомпетентность необычайнострогостью. Для многих школьников эта тупая строгость являлась пеленой, не позволяющей оценивать ее профессиональность, трудолюбие. А слишком зорких педагог не поощряла. И у Кудимова теперь было уже две тройки, к тому же, по фундаментальным, важным дисциплинам. И в нынешнем его плачевномположении могла уже законно, полноправно к егоморально-нравственному воспитанию нежданноподключиться и учительница географии, с которой у них был когда-то небольшой конфликт, но мягкий, исключительно по поводу оценки, но вследствие его положительной успеваемости по всем другим предметам, вышедший в его пользу. Стоит упомянуть, что поучаствовала в нем как раз Алена Никаноровна и убедила ее в выдающихся способностях Кудимова. Они с ней часто проводили чаепития. Людмила Афанасьевна прислушалась, но своей неприязни не смогла унять. Слишком способные ученики ее премного раздражали, тем более, еще и остроумные. Нынче же для нее сложились весьма благоприятные условия. Можно было теперь смело подключиться и  отыграться за былое прошлое.
***
 Сложно, на самом деле, вникнуть в сутьвсехэтих замудренныхмотиваций, в итоге, побудивших этих трех учителей объединитьсвои усилия именно противодного Дамира, и ни против кого другого. Допустимо было бы предполагать, что они посчитали его лидером, негласным заводилой, злонравным вдохновителем целого класса, и оскорбления, выкрикиваемые в их адрес Кротовым – его индивидуальной, изощреннойвыдумкой. Но в таком случае обиженными выходили бы исключительно Аделаида Адольфовна, которой он придумал обидное для нее прозвание «ондатра», произносимое им в коридорах, за глаза, и преимущественно в их общении с друзьями, в то время как его приятель бессовестно озвучивал его во все горло, на весь класс, и, разумеется, Матрена Каземировна, которая, как кажется, не сильно и досадовала на эти еговыкрики. Основываясь на всех этих данных, сложно было, как кажется, средидвоих узнать истинного выдумщика, при том уже озвученном условии, что выкрикивал в урочные часы это прозвание единственно Кротов Миша, и вполне обоснованно было бы подумать, что он их в уме и создал. И вместе с тем, в одном ряду, смело можно было еще предположить, что он озвучивает вообще чью-то чужую остроту, если ее так можно называть. Скажем здесь прямо, для учительницы химии все эти шутки Кротова и дажеего громкие, прямыеоскорбления, выкрикиваемыеим с места, не имели ровным счетом никакого грустного значения, и, как казалось, даже приносили ей душевную угоду, удовольствие. Как я уже сказал, и еще разнапомню, все закулисные перешептывания по поводу запаха из еерта нисколько не ввергали ее в лоно пристыжения, а, вместе с тем, напротив провоцировали на еще более решительные сближения с собеседниками. Учительнице географии – замужней женщине,и вообще никто никаких прозвищ не давал и никаких даже шуточных оскорблений ни один из учащихся в ее адрес не выкрикивал. Вообще, следовало бы достоверно уточнить, что препирания с учителями были никогдане приняты в этом классе, и даже Таня Арсеньева и Миша Кротов стояли смущенно и краснели, и видом своим походили на шаловливых котят, провинившихся и пойманных, если учитель английского их строго отчитывал за всего лишь навсего невыполнение домашнего задания. Чего уж было говорить, если он делал внушение по какому-нибудь другому поводу. Для примера. Однажды, во время большой перемены, после всеобщего веселья, зайдя в класс английского, находясь в прекрасном настроении, Кудимов достал разноцветный журнал с настенной полки, и радостно, громко, чтобы все одноклассники хорошо расслышали, выкрикнул: «сейчас мы посмотрим, какие картинки разглядывает наш  англичанин». Глубокая тишь была емупочтительным ответом. И спустя миг Дамир буквально оцепенел, замер от испуга. А дело было в том, что он совершенно не заметил присутствия Аркадия Алексеевича, пиджак которого, можно сказать, сливался с окружающей средой, а движения были плавны и размерены, и явно, что их мерность предполагалась для того, чтобы, затаившись, словно тигр перед прыжком, пронаблюдать за поведением косуль. Ему явно было интересно, что о нем думают, и как ведут себя ученики в его отсутствие. – «Ну, посмотри, посмотри» – послышалось в ответ и Дамир, что называется, чуть сквозь землю не провалился. – «Чего ты, ты же хотел поглядеть» – в душе подсмеиваясь, и в то же время с замечаемым укором добавил седоволосый бородатый мужчина лет пятидесяти, оставаясь почти недвижимо сидеть на своем месте, не считая поворачивания его головы и передвижения взгляда. В этот момент он был похож на удава – самое лучшее, наверное, выходит сравнение. Аналогичным образом, вернее даже без какого-либо напускного страха, но с явным уважением реагировали ученики на учителя физики, Егора Ивановича, низенького, юркого, темноволосого мужчину в очках, несказанно доброго, веселого, с подбадривающей постановкой учительского слога. Он почти никогда ни на кого не кричал, не выходил из себя, но увлекал учеников усердием, добротой, жизнелюбивым юмором,высочайшим уровнем профессионализма. Его слушали даже те, кому физика была не близка, не интересна, потому что умел он ее оригинально преподнести, вернее, разложить материал, привести примеры действия физических законов. В частности, к примеру, закон инерции он показывал на учениках, мягко сталкивая их друг с другом. А впрочем, не эти его действия увлекали слушателей. Доброжелательная манера, отсутствие всякой злобы, юмор, жизнелюбие. «Я человек ленивый, – заявлял вдруг,ни с того, ни с сего, Егор Иванович, по совместительству еще и кандидат наук и учитель года, отмеченный этим почетным званием неоднократно. – Я не люблю лишний раз переписывать. Я не люблю делать бессмысленный труд». В этом с ним многие ученики послушно соглашались, и даже более чем он хотел, чем вкладывал в свои слова значения, и, разумеется, почти никто не помышлял, что в этом действенном благоразумии заключена хоть капля лени. Только вот отделить на тот момент мысленный и бессмысленный труд школьники еще едва умели. Впрочем, и у взрослых людей это, как известно, не всегда правильно получается. Кудимову и Кротову Егор Иванович, как учитель нравился. У него на уроках они могли вести себя расслабленно. Если же они вели  себя уж слишком громко, Егор Иванович их попросту рассаживал на разные ряды. К Дамиру же Егор Иванович относился весьма радушно. Ему он иногда напоминал, что у него светлая голова и сильно досадовал, что тот не слишком-то старается. Стоит заметить, не всегда Дамир совсем уж не старался. Однажды, на одном итоговом уроке, он методом угадывания прорешал на школьном компьютере тест, предназначенный для хоть сколько-нибудь знающих, тем самым выяснив все правильные ответы, и раздал их по всему классу. Весь его класс получил отличные, хорошие оценки, а Кудимов удостоился пятерки за сообразительностьи двойку за физическую подготовку. А, в самом деле, как мне нынче думается, Егор Иванович положительно воспринял другой жест, заключавшийся в услужливости одноклассникам, товарищам, но явно этого не показал, потому как для поднятия интеллектуальной успеваемости этот способ не пригоден. Однако же, надо признать, что всегда, во всех классах есть такие ученики, для которых учеба в тягость и хорошая оценка, пусть даже единичная – огромный праздник. Как не помочь им, когда это не составляет колоссального труда. Ответить, правда, сложно однозначно. Здесь мои внутренние побуждения, порой, вступают в противоречие с разумными доводами. Егор Иванович и Аркадий Алексеевич не поощряли этих просветительских услуг. Это, впрочем, и понятно, объяснимо. Для объективации оценочного курса – это безусловный вред. Это что касается двух выдающихся учителей, которыми гордилась школа. Были, разумеется, еще, но мы, пожалуй, на этом ограничимся, чтобы не превращать наше повествование в анализ образовательных подходов.
 С этими же учительницами дела обстояли противоположно иначе. Все трое, за исключением Алены Никаноровны, давали мало знаний, не пробуждали интерес к науке, то ли из-за своей лени, то ли по причине полной некомпетентности, то ли вследствие неугасимого желания заработать в последующем на репетиторстве.А Матрена Каземировна и Аделаида Адольфовна и вообще, к тому же, в дополнение, нагнетали на учащихся необыкновенной степени бессмысленное беспокойство. И ладно бы только химия, курс которой начинается в восьмом классе, и к которой предрасположенность имеют единицы, и изучение которой потребно преимущественно будущим биологам, врачам, и прочим, чего греха таить, узкоспециализированным специалистам, но математика, так называемая царица всех наук, пусть даже условно, потому что на этот счет до сих пор ведется множество споров, но все же к которой имеют неостужаемую тягу многие и в старшей школе, уже вследствие положительных эмоции от решения примеров и задач в начальной школе – с этим было невероятно сложно смириться. Тем не менее, Кудимову пришлось смириться, и скажем откровенно, далось ему это смирение с трудом.
Вполне закономерно, что еще совсем юный Дамир, принявший образ сильного духом, да и к тому же заядлый спортсмен, всеми своими силами старался сохранить лицо, не подавал виду, не допускал даже мысли, прогонял ее окаянную, не признавался себе даже, что его гнетет беспокойство по такому, казалось бы, незначительнейшему поводу. И, тем не менее, в уме своем он прекрасно понимал, что существенные пробелы в знаниях непременно отразятся впоследствиина качестве сдачи экзаменов, а в особенности перед вузовским поступлением и повлияют на статус учебного заведения, в которое он поступит. Помимо этого, видневшегося вдали, слабо маячившего, призрачного фактора, на горизонте прочно установилсяеще один, главный, приближающийся быстро и приблизившийся уже вплотную и давивший уже тяжким грузом – этообъяснения с матерью. А этому приближению необыкновенно настойчиво принялась способствовать его классная руководительница, Алена Никаноровна. Словно по общей договоренности, она принялась выставлять ему в дневник замечания за самые малейшие шалости, тишайшие переговоры с соседом, невыполненное домашнее задание, ранее ее совсем не тревожившие, безжалостно, без какого-либо снисхождения, как бы в отместку за прежнее прощение. В результате ее усердий дневник его, и без того красный с латинскими изречениями, приобрел еще более кровавой насыщенности.Ни одного дня не обходилось без замечания. А то и по нескольку приходилось на дню. Стоит уточнить, что выставляла она ему замечания не только свои собственные, но и всего учительского сообщества, временного объединения, участники которого начали довольно-таки откровенно усердствовать. Но, несмотря на их закрытость, Кудимов все же ловко уловил эту маневренную хитрость.Ив связи с этим четким пониманием дневник свой не давал – оправдывался, будто бы оставил дома. Однако Алене Никаноровне, раз в неделю, ему его отдавать все же приходилось и никакие оправдания не помогали. Каждый четверг она напоминала, что в пятницу возьмет все дневники на полную проверку, а кто забудет – тут же отправится за ним домой. И учительница химии, и математики, и географии, казалось, были прекрасно осведомлены об этом негласном уставе и одаривали его нелепыми замечаниями обильно, даже если он уже и старался не шуметь. Учительница географии даже улыбалась с нескрываемой ехидностью. В конце концов, от такой явной их несправедливости он стал частенько нервничать и раздражаться. Выходило, что главной их задачей было увидеть его мать и подключить ее в свое сообщество. А этого он уж точно не хотел. И потому дневник ей не показывал, дабы не расстраивать нервы себе и ей. Он примерно предполагал, какие последствия из этого выйдут. Эти его догадки не остались незамеченными. От классной руководительницы посыпались открытые требования, чтобы мать обязательно расписалась в дневнике, что осведомлена о положении сына. Тем не менее, значительно осмелев, он продолжал стоять на своем, искренне полагая, что со временем все сложности улягутся и все войдет в свое русло, и будет все как прежде, пусть с тройками и двойками, неуспеваемостью, но  хотя бы без вмешательства Анны Ивановны. Но случилось именно то, чего он никак не ожидал, и к чему морально совершенно не готовился. В один из дней Алена Никаноровна случайно встретилась с Анной Ивановной на улице и обо всемс ней,по душам, переговорила. Эта их встреча приключилась вечером, и, придя домой, Анна Ивановна ни словом не обмолвилась, что виделась с ней, а утром тайно отыскала его спрятанный дневник, и убедилась в подлинности слов Алены Никаноровны.   
 К обеду он пришел домой в веселом расположении духа, не сказать, чтобы чересчур бодрый, но и не слишком-то уставший от занятий. Впрочем, вскоре возник повод, чтоб взбодриться основательно, так скажем, до корней волос. Дома, с порога его ждала звонкая пощечина красным дневником.
– И чего ты добилась? – спросил он немного ошарашенный неожиданностью.
– Это что такое? – суя ему почти под нос его дневник, спрашивала в гневе Анна Ивановна. – Ты почему мне не показывал?
 Он удрученно, опустив портфель, уже совсем без настроения, прошел по длинному, квартирному, застеленному стареньким линолеумом, коридорчику к себе в меньшуюкомнату. Тогда они уже всецело поселились и жили в замечательной для них трехкомнатной квартире, которую снимали, и у него уже имелась своя маленькая комнатушка, в которой помимо пружинистой кровати – скрипучей, неудобной односпалки, стояли стол, коричневая тумбочка и телевизор с мягким креслом. Одна только комната, при входе оставалась нежилой. Хозяйка в ней хранила разные ей нужные вещички, игрушки, всякий хлам.
– Ты всегда становишься на сторону моих врагов! – словно глядя в будущее воскликнул он в приоткрытую дверь. – Ничего не хочу объяснять. Все равно понятно, кого ты поддержишь.
– Меня по этому поводу вызывают в школу, – продолжала Анна Ивановна. – За меня родители никогда в школу не ходили. Для нас это вообще был позор.
 Дамир не стал продолжать спор, понимая, что выйдет совершенная бессмысленность.
***
Через пару дней Анна Ивановна пожаловала в школу и первым делом заглянулак его классной руководительнице. Алена Никаноровне приняла ее весьма улыбчиво, точно никаких недоразумений не возникало с ее сыном, а если и имели место быть, то, разумеется, Анны Ивановны они совершенно не касаются. Разговаривали они сравнительно недолго, и весьма любезно, и в завершении беседы Алена Никаноровна предложила ей проследовать к учительнице химии, дескать, та, по ее словам, очень желает видеть мать Дамира. Анна Ивановна восприняла это приглашение как будтоснисходительно. Она, вероятно, судила по поведению классной руководительницы, что и учительница химии будет также с ней приветлива, радушна.
– Ой, наконец-то я увидела маму Дамира! – воскликнула рыжеволосая женщина с улыбкой, демонстрируя чуть ли ни радость, но явно лицемерную. 
– Здравствуйте, – отреагировала Анна Ивановна спокойно и довольно холодно, сохраняя дистанцию, рамки приличия.
 Матрена Каземировна же всячески пыталась преодолеть эти рамки и завязать, что называется, с ней свойскую беседу.
– Вы знаете, Дамир совсем скатился, совсем скатился, – принялась сетовать она, будто это тревожило ее даже ночами.
– Да я слышала об этом от Алены Никаноровны. Вы не могли бы пояснить, в чем именно.
– Ему важны только оценки. А не знания. А это очень нехорошо. Нужно, чтобы знания были во главе, – процитировала она всем известную и в принципе правильную истину, но в своих интересах. – К тому же, связался он с этим Кротовым. Он его ничему хорошему не научит. Не к добру это. Бегают, заигрывают с девочками. Тоже мне женихи нашлись.
 В этом она была по-своему права. Кудимов с Кротовым действительно зачастили с заигрываниями, обниманиями, зажиманиями девочек, как говориться, по углам. Кто кого зажимал, впрочем, было под вопросом. И делали они это скорее играючи. Классная руководительница, наблюдая все эти подростковые, увеселительные игрища, предлагала даже им купить успокаивающее средство, чтобы не возникало сильного желания. Учительница химии, похоже, была с ней сходна во мнениях. Так или иначе, а Анна Ивановна очень хорошо уяснила истинную мотивацию ее неприязненных, предвзятых претензий. Фраза «нашлись женихи» была определяющей в этом ее разумении, хотя, скорее та презрительная интонация, с которой она произнеслась. 
Следующей встречей было свидание с учительницей математики, достопочтенной Аделаидой Адольфовной.Та приняла ее довольно сдержанно и предложила даже поприсутствовать на открытом уроке. Анна Ивановна любезно согласилась, и уселась на заднюю парту, чтобы слишком не тревожить учащихся, не мешать, учебному процессу, не нагнетать обстановку, проще говоря. Тем не менее, весь класс, включая саму учительницу, чувствовал себя весьма скованно, закрепощено, все были словно куклы, точно каменные статуи. Похожие ощущение, по всей очевидности, судя по ее нерешительным телодвижениями и неуверенному тембру голоса, испытывала и сама учительница. Она вела себя необыкновенно для себя спокойно, непривычно сдержанно, что, впрочем, было вполне объяснимо в подобных условиях. Создавалось впечатление, что на задних рядах сидит не чья-то родительница, а начальник отдела образования, от которого зависит профессиональная судьба педагога. Но, несмотря на наигранное спокойствие у матери Дамира сложилось нелестное впечатление об Аделаиде Адольфовне. Она положительно уяснила, что выбранная манера ведения урока обыкновенно не свойственна ей, и по ее нерешительности, неумению себя вести, она определила, почувствовала, что перед ней совершается артистическое представление. Находя, что ученики тоже ощущают себя неестественно, она решила, что на прочих уроках ситуация развивается в ином русле. Впрочем, аналитические заключения не были определяющими в ее понимании, скорее женская интуиция помогла, женское чутье. Через пару дней посетила она и урок химии. Об этом посещении подробнее.
 Матрена Каземировна, по-видимому, находилась в хорошем расположении духа, как, впрочем, иногда бывало, только без увлекающей ее стервозности и деспотичности, которую теперь запрятала куда подальше, вглубь, для пущего эффекта показательной гуманности. По традиции, Анна Ивановна выбрала местом своего присутствия последние ряды и всеми силами снова постаралась не мешать ведению урока. Вполне возможно, она тоже чувствовала присутствие волнения. Однако, судя по лицу ее этого нельзя было заключить со стопроцентной точностью. Она была спокойна, собрана, взгляд ее выражал внимательность, даже оделась она строго: в кожаный плащ, который сняла, впрочем, перед занятием и повесила на спинку стула тут же, рядом, в шерстяной джемпер и черную длинную юбку.Видом своим она была серьезна, глядела даже строго, была готова, судя по всему, запечатлеть мельчайшие детали. К таким могли относиться и оговорки, и какие-либо бестактные телодвижения. Таких телодвижения, следует признать, было довольно много. В итоге прозвенел звонок, урочный час официально наступил.
Урок сподвигнулся с опроса, как видно, запланированного заранее, в качестве, конечно же, показного гуманного мероприятия. С первых его минут, Матрена Каземировнанеразборчиво взялась блуждать по классу и пальцем своим указательным, словно надзиратель, выбирающий арестантов на расстрел, указывала то на одного, то на другого, кто должен был немедленно отвечать.
– Ты отвечай. Теперь ты, ты, – произносила она, поочередно, расстрельным образом указывая на учеников.
 Таким нелепым образом она бродила по запуганному классу, и грубым голосом, и резкими, точно диктаторскими выбросами правой, грубойсвоейруки, кончавшейся большой, равно мужской ладонью, еще сильнее зажимала и пугала и без этого, сконфуженных и скованных, ввиду присутствия родителя, учеников. Но когда очередь, в конце концов, приблизилась вплотную ик Дамиру, Матрена Каземировна стала необычайно ласкова, нежна, что было, в принципе,по определению ее поведению не свойственно, если только не с участниками репетиторств, и невооруженным взглядом замечалось, что выходилослишком лицемерно, неестественно. Ощутив на себе цепкое внимание учеников и матери, и, разумеется, Матрены Каземировны, желавшей явно уличить его в неведении, он даже несколькозабылся, растерялся, но, подглядев в учебник вовремя,все жеответил правильно. Однако же Матрена Каземировна, не уличив его в ошибочном ответе, как будто не заметила правильности его ответа, да и вообще как будто совершенно проигнорировала его личность, точно его ответ был очередной необходимостью, и не мог быть воспринят ею здесь иначе.
– Молодец, – похвалила она с одобрительной улыбкой.
 Ученики отвечали по-разному: кто-то подобно ему называл элементы таблицы Менделеева правильно, другие – невпопад, не точно, не верно, потому что не успевали быстренько подглядеть или спросить у соседа. Требуется уточнить, что дело упрощалось тем, что в тоненький синий учебник подглядывать разрешалось, инекоторые делали это со всей открытостью. Другие же, острожные суетливо прятались за спинами одноклассников. Впрочем, вся эта конспирация была излишней. Матрена Каземировна старалась не замечать, глядя на них словно сверху и вскользь, и пыталась выглядеть демократическим педагогом, понимающим чаяния своих подопечных. Однако и тут она не угадала. Анна Ивановна, по натуре своей очень требовательная, натура, всегда находящая недочеты, для себя определила, что не годиться начинать урок с опроса, и заканчивать тем же опросом, не объясняя детямвнятных знаний, не преподнося учебный материал.
 Ее мнение быстренько сформировалось и, надо указать, сформировалось в нелицеприятных красках, оттенках и тонах. Ее чрезвычайно удивила грубость, громкий крик, пренебрежительное отношение, на фоне детской тишины, на фоне их полнейшего внимания, безмолвного спокойствия. Правда, ей не сразу удалось определить, что Матрена Каземировна играет несвойственную ей роль наставника, ответственного за свою работу, педагога, в меру, бесспорно, строгого, но как совсем без строгости. Без строгости, как водиться, и знания не могут закрепиться прочно. Это, конечно, и пыталась доказать Матрена Каземировна и всеми жестами, избирательными, заученными фразами, для ее метода преподавания довольно мягкими, старалась всячески склонить Анну Ивановну на мысль, что она, в самом деле, славный педагог, а в недочетах целиком повинны школьники. И все же, невзирая на всю эту показательную церемонию, Анна Ивановна, внимательно все это дело проследив, прослушав ее постоянныенеукоснительные требования, и оценив отсутствие какого б ни было разбора материла, преподнесения его для школьников, в уме своем сознательно решила, что не годится весь урок опрашивать, тем более, в такой манере, грубой и бестактной, и как итог, когда после занятия ее спросила классная руководительница о впечатлениях, она сказала: «Если бы у нас были такие учителя, то я бы тоже не смогла хорошо учиться. Весь урок слыша кричащего учителя, невозможно что-то усвоить». Алена Никаноровна эту ее аргументацию прослушала без возражений, внимательно приглядываясь к строгому лицу, и, разумеется, в своем уме мгновенно сделала пометку, уже не улыбаясь, не столь она являлась лицемерной. В общем, Анна Ивановна всецело заняла позицию Дамира, склонить ее против него не удалось, иопределенно, опираясь на вот это умозаключение, педагоги, состоящие в маленьком заговоре, прекрасно уяснили, что так просто сделать Анну Ивановну инструментом воздействия на сына, а тем более, инструментом его гнета, подавления, им не удастся. Поэтому и продолжили они следовать, выбраннойзаранее, стратегии, придерживаться общей заданности в линии поведения. Снова, по сценарию, посыпались бесконечные замечания, снова классная руководительница продолжила их выставлять в дневник – все до единого. И как уже ни пытался онвести себя прилично, как ни старался избежать давления, это уже не действовало. Учительницы решили, во что бы то ни стало, довести дело до победного конца, а именно, подавить его мужскую волю, желание искать какой бы то ни было правдивой справедливости. И именно мужскую волю, начавшую пробиваться на свет, на своих зачаточных уровнях они поставили первейшим делом изничтожить. Довольно часто его классная руководительница поговаривала, что он слишком увлекся спортом, и что следовало бы больше времени уделять учебе. Он, впрочем, уделял этого времени, как он считал достаточно. На две тренировки уходило два – три часа, а на школьную жизнь целых пять, шесть. Впрочем, для Алены Никаноровны важно было совершенно другое. Это не особенно волновало то, что он не успевает в учебе и его пробелы в знаниях, а преимущественно то, что благодаря спорту у него формируется мужской стержень, твердость характера, смелость и упорство. Это ведь часто распространенно, особенно среди феминисток. Женщина с таким душевным пороком, заприметив уже на начальных этапах, формирование мужской личности, всяческим образом рационализируют ее подавление. А на самом деле, именно подавление является их основной целью. Это все одно, что получив укусы от взрослого пса, заниматься последующим воспитанием щенка, отбивая у него все защитные свойства его характера, по сути, искореняя в нем его самость, основные свойства его характера. Иные пороки, такие как курение на школьном крыльце даже не затрагивались. Анна Ивановна о них и слыхом не слыхивала. Другое – сквернословие, которое, время от времени, произносилось почти всем классом, даже не упоминалось ни на одно родительском собрании. Но вот когда Кудимов начал проявлять спокойствие, смирение с отрицательными оценками, тут уже феминизм – одна из выдающихся проблем России, вследствие, так сказать, слишком матриархальной культуры, взыграл в полную силу и нашел своей реализаций подключение еще одного участника женского пола. Но Анна Ивановна, не углубляясь в подобные тонкости человеческих проявлений, сердцем своим материнским почувствовала, что дело-то неладное и, что настрой их явно из доброжелательных побуждений, и, разумеется, не поддержала их. И пусть даже она конкретных минусов не указала, но в целом обозначила свою непримиримую, открытую позицию.   
***
Как уже было сказано и повторим для закрепления, такая неприменимая позиция Анны Ивановны была приемлемаразве что для нее самой и для ее сына, но, само собой, не могла угодить ограниченному учительскому сообществу, не могла удовлетворить его целей, интересов, иначе бы для чего, спрашивается, оносоздавалось. Мало того, что Алене Никаноровне не удалось подключить ее полноценно к этому сообществу, и сделать самым мощным из его орудий, так еще и к тому же пришлось услышать из ее уст, в том числе, и в свой адрес, как она сама, видимо, посчитала, открытое заявление, можно сказать, оскорбительного характера. «Это же надо было такое заявить: У нас таких учителей не было. Ябы тоже не смогла  хорошо учиться» – наверняка с негодованием подумывала она (мы тут рискуем только предполагать, так как мысли нам читать не дано). Это в первую очередь значило, что Анна Ивановна категорически не разделяет их общего настроения, направленного против ее сына, и не разделяет вполне объективно, приводя довольно весомые аргументы. Более того, она ни капли не стесняется высказать их в лицо, можно сказать, врагам своим и говорит это смело, правдиво, решительно. Это было вопиющей наглостью в глазах Алены Никаноровны, невообразимой, невероятной, немыслимой. Вполне возможно, что она решила, будто Дамир успешно убедил мать свою, наговорив ей всяких небылиц, нелепостей, выставив историю в выгодных для себя красках, настолько искусно, что она слепо, целиком находится под его влиянием, и оттого полностью разделяет его позицию. Допустимо здесь предполагать также, что Алена Никаноровна предположила, что Анна Ивановна любит сына своего беззаветной, бесконечной материнской любовью, прощающей все грехи и пороки, и воспринимающей чадо свое в любом виде, в любомсостоянии, даже пусть падшем до самого низа. Это, надо уточнить, было совершенно не так. Анна Ивановна всегда, в протяжение всего его детства и юношества, предъявляла к нему нравственные требования, иногда даже завышенные, невозможные, заведомо невыполнимые, которые он, время от времени, все же выполнял, но это воспринималось как должное, без каких-либо похвал. С вредными его привычками она также, как могла, как умела, боролась, но победить их было ей уже не под силу. По крайней мере, в попустительстве ее обвинить было крайне сложно, если только в чрезвычайно строгости. В большинстве случаев она была вполне оправданна. Однако же для Алены Никаноровны эта строгость была недоступна для наблюдения, а виделась только ее защитная материнская реакция. Эта защитная реакция породила в ней некоторую степень негодования, вернее даже усилила его. И это негодование распространилось теперь уже и на Анну Ивановну, и на ее мировоззрение. Взвесив все обстоятельства, она задумала и искусно воплотилавпоследствии одну маленькую хитрость. Для этого, в свою очередь, она подключила еще одно важное для нашего повествования и для исполнения ее задумки лицо, весьма уважаемое в школе, которое, надо полагать, немало повлияло на общий исход дела, в большей степени своими советами. Планировалось, во что бы то ни стало, убедить Анну Ивановну в дурном поведении отпрыска и убедить в его абсолютной неправоте любым способом. А для того, чтобы создались выгодные условия для ее повторного приглашения, необходимо было, в первую очередь, создать увесистый повод. И этот повод стал решительно создаваться.
 Еще с большим усердием Алена Никаноровна принялась выставлять ему в дневник всевозможные экспрессивные замечания, бесконечную вереницу двоек, которые без зазрения совести, с победительной улыбкой обильно выставлялись,и Аделаидой Адольфовной, и Матреной Каземировной, и учительницей географии. Учительница географии, кстати говоря,выставляла их особенно сладострастно, улыбаясь уж очень победительно. Не в пример ей, Матрена Каземировна, как правило, была серьезна и вырисовывала их как будто бы из чувства долга. Этим она как будто демонстрировала свою непричастность к организации каверзного заговора. К тому же, для выставления замечаний и отрицательных оценок она теперь старалась найти вескую, беспрекословную причину. Разумеется, причина создавалась только для видимости. Там она чего-тоне расслышала и, якобы,подумала, что это именно Кудимов выплеснул в ее адрес гадостное оскорбление; в другой раз взялась проверить его домашнюю работу, чего он никогда по химии не делал, и не нашла в его тетради ни намека на ее выполнение; в третий раз, когда уже не находилось других весомых поводов, вдруг, замечала как он беседует с соседом, чем они обыкновенно и занимались на ее занятиях, и до поры до времени, не слишком-то мешали этим ей, как обычно, копающейся в своих бумагах и не обращавшей особого внимания на поведение учеников. Надо заметить, в целом, что Матрена Каземировна выполняла свою обязанность с напускным гневом, без сладострастия, без чувства мести. Существенно иначе вела себя ее коллега – учитель математики. Верным будет подчеркнуть, что Аделаида Адольфовна выставляла замечания и самые нижайшие оценки без повода, быстренько, наспех создавая его контуры, со злобным, довольствующимся выражением лица, но как будто бы с заведомой опаской, точно от мысли о возможнойвстрече с Анной Ивановной, к которой у нее непроизвольно возникло нечто вроде страха. В общем, вели они себя по-разному, но цель преследовали общую, единую и демонстрировали в этом удивительную слаженность. Словом, поводснова вызвать родительницу Дамира в школу сорганизовался моментально, и не один, к тому же.
На следующий раз Анну Ивановну вызвали уже на коллективное собрание. Всего в нем планировалось присутствие трех учителей, исключая Аделаиду Адольфовну – она не соизволила являться, то ли из боязни, то ли вследствие чрезвычайнойсвоей занятости, то ли по причине отсутствия каких бы то ни былоаргументов. Вместо нее, для подкрепления обвиняющего сообщества подключили одного из завучей, Ангелину Петровну, бывшую в хороших, более чем дружественных отношениях с Аленой Никаноровной. Стремление к власти, как водиться, объединяет карьеристов не хуже, чем бутылка водки алкоголиков. Это была немолодая, высокая, худая особа, в очках, с заостренным носом, немного сутулая, деликатная, в высокой степени профессиональная, но не без склонности к кулуарному обсуждению, как, впрочем, и любая женщина. В душе она мгновенно заняла учительскую, солидарную позицию, но в первую их встречу с Анной Ивановной видом своим этого ничуть не показала. А продемонстрировала всю полноту своей профессиональной солидарности она именно во время этой встречи. Вот как она происходила.
 В узенькомтесном кабинетике, похожем скорее на подсобное помещение, чем на кабинет завуча, собрались: Матрена Каземировна, Алена Никаноровна, многоуважаемый заседатель этого кабинета, завуч,Ангелина Петровнаи, разумеется, Дамир с его родительницей, ивсепоочередно расселись по своим местам весьма удобно, кто на крепких стульях, кто на кресле – полукругом. Обстановка поначалу наблюдалась дружелюбная, если не считать одного разгневанного взгляда. Расположившись с правой стороны от завуча, вроде как главного, совсем незаинтересованного лица, Матрена Каземировна даже улыбалась победительно, не скрывая, впрочем, и своей язвительной, «чудесной»подноготной, полагая вероятно, что может показаться даже доброй. Опять же, эта улыбка выглядела на ее лице неестественной, очевидно натянутой. Но это ее нисколько не смущало. Она чувствовала коллективную поддержку, и приняла вид, словно бы от нее вообще мало что, в самом деле, зависит, словно бы она тут ни при чем, и вызвалась скорее даже для егоподдержки.Эдакуюзамысловатую роль самого беззлобного врага приняла она на себя и этой ролью даже гордилась. Роль же строгого укорителя взяла на себядругая личность. В отличие от нее, Алена Никаноровна была по всем показателям серьезна, даже строга, не в меру для своей натуры. Взгляд ее был суров и даже как-то слишком уж озлоблен. Черты лица ее были сосредоточены и почти не подвижны без крайней необходимости. Она уселась подле Ангелины Петровны, словно бы демонстрируя этим их абсолютную, безукоризненную общность. Ее соседка, видом своим и выражением продолговатого лица с остреньким подбородком, занимала как бы нейтральную позицию, словно не даже подозревая всех подробностей мудреной ситуации, точно как сторонний наблюдатель. Требуется здесьдобавить, что Ангелина Петровна была тонкий и расчетливый стратег, стратег, наверное,самого высочайшегоженского уровня. И вступительное слово взяла именно она, с особенной важностью и присущей официальному тону размеренностью, неторопливостью.
– Я тут на досуге посмотрела журнал. Алена Никаноровна мне его предоставила. И знаете, я совсем не понимаю, как Дамир еще может претендовать на хорошие оценки. Он ведь совсем не посещает школу, – заявила она, словно бы, до поры до времени, знала о сложившейся ситуации лишь поверхностно, а только теперь узнала во всех тонкостях, подробностях.
 Глядя безотрывно в пол, словно ему непередаваемо стыдно, Кудимов на это обвинение терпеливо промолчал. Оно было не до конца верно, слишком категорично, но отчасти все же правдиво. Они, совместно с Кротовым, осознав предельно точно, что посещение уроков по математике грозит им ничем иным, как очередной двойкой, а то и замечанием в добавок, сговорившись спонтанно на перемене, решили, что называется, прогулять пару занятий, дабы еще, к тому же, лишний раз не встречаться с неприятной для них особой, которая, в свою очередь, точно назло, придумывала для них лично каждый раз очередную моральную экзекуцию. Уже даже психологическая усталость накопилась у них в результате посещения ее занятий. А у Кудимова, чего и говорить, тем более. Он вообще уже видеть никогоиз нихне мог. Всю перемену они просиживали в коридоре, ничем полезным, в сущности, не занимаясь, но и на бессмысленный урок, меж тем, не заявлялись. Аналогичным образом отнеслись они и к двум урокам химии. Матрена Каземировна, тем не менее, слишком на них не досадовала. Она отнеслась к этому их проявлению даже с юмором, прекрасно все понимая. Несмотря на свою каверзность, она была женщина все же не глупая, но намеренно вредная. Аделаида же Адольфовна была и глупа, и зла, и обидчива до крайней степени. Пена летела из ее рта, когда она кричала на кого-нибудь из своих подопечных. А одному из них, Паше Лихачеву – маленькому, худенькому, белокуромупареньку, она и вообще, ни с того, ни с сего, на глазах у всех, без предупреждения разорвала тетрадь, доказывая тем самым, что рисовать на полях категорически воспрещается. Этот жест, скорее всего, рассчитывался на устрашение, но едва ли произвел данный эффект. Вместо этого Паша впал в непродолжительный ступор, а спустя несколько минут решительно уяснил для себя, что раз уж тетрадь разорвана, то и концы в воду, следовательно, и ответственность за отсутствие результата автоматически спадает. Аналогично, по-видимому, помыслили и многие. Никто из учеников тогда еще всерьез не задумывался о сдаче ЕГЭ. К слову, забегая вперед, скажем, что почти все ее ученики сдали государственный экзамен плохо, не выше тройки, а многие и вообще на двойку, а Арсеньева и вообще умудрилась набрать ноль баллов. Умела, надо признать, Аделаида Адольфовна выбить из своих учеников старание. Такая же участь, вероятнее всего, постигла бы и Дамира, если бы не случилось непредвиденное, после чего против него ополчилась почти вся школа, включая и тех, кто во всем этом никак не участвовал. Но это случилось уже после, и как следствие этой их встречи.
– Вот и у меня у него выходит тройка в четверти, – поспешила вставить и тем самым поддержала ее Алена Никаноровна.
– Как же, и у вас? – не скрыла удивления Анна Ивановна, часто выслушивавшая целую череду комплиментов от нее в адрес сына, и  бывшая сильно поражена таким резким поворотом и сменой суждения.
– Да зачем я буду ходить, если у меня и так тройка выходит в четверти, – возмутился Дамир, уже не выдержав. 
– Мы сделаем, что у тебя двойки будут в четверти, – уже нисколько не стесняясь материнского присутствия и своего собственного настроя, оборвала его Алена Ивановна.
 Заслышав его слова и уловив тон, с которым они были сказаны, абсолютно все присутствующие в кабинете учителя встрепенулись, словно наседки, защищающие свое потомство от внешней угрозы. Теперь они уже не могли и не считали нужным сдерживаться.
– А как ты хотел, не ходить на уроки, и чтобы тебе хорошие оценки ставили? – повышенным тоном уже воскликнула Любовь Прокопьевна. – Тебе оценки нужны или знания?!
– Такой наглости я еще не видела. Я была о тебе другого мнения, – добавила возмутительно от себя уже Ангелина Петровна.
 Объединяющая их сила делалась все крепчеи укреплялась еще и оттого, что Анна Ивановна устным подтверждением отнюдь не разделяла их настроя и суждений, а сидела на своем стуле смирно, с должным вниманием слушая, ни одной эмоцией не выдавая возникающих в голове ее мыслей. Как следствие, в том числе, и такойее реакции, гам в кабинете установился необыкновенный. Создавалось впечатление, что в нем собрались не взрослые люди, а еще не окрепшие своим сознанием подростки. Да чего греха таить, нередко взрослые позволяют себе даже детские шалости.
 Понимая, что вступать в спор бессмысленно, дыбы не ронять своего достоинства, сболтнув лишнего, Дамир продолжал терпеливо сдерживать себя. Ему, впрочем, и нечего было сказать. Они все, за исключением Анны Ивановны, знавшей ситуацию поверхностно, прекрасно понимали суть происходящего, но говорили о других материях, о вещах сторонних. Это часто бывает, и весьма распространенно, особенно в политике, когда говорить откровенно – не соответствует официальной этике, должностному уровню. Тогда вот именно и создаются вот такие скрашивающие, смягчающие, шаблонные завуалирования. Только никогда, ни одним намеком они не признаются таковыми. А тонкие софисты продолжают до конца настаивать, что суть заключена именно в ложной цели, а ни в какой другой, и предмет дискуссий именно в названных материях, а ни в коем случае, чтобы в совершенно иных, далеких от озвученной темы спора. В школе уже начинается, подчас, такая политика, именно в школе, иногда, преподносят ее первый урок.
 А по существу говоря, если быть достоверно правдивым в своих выводах, опять же довольно субъективных, как и любое человеческое мнение, не подкрепленное божественным откровением или научным, фундаментальным доказательством, не выходящим за пределы материального мира, то следует напомнить, а некоторые домыслы и впервые представить на суд читателя. И сделать это необходимо в первую очередь для того, чтобыобозначить внутричеловеческие причины этих всех событий. Как мы уже говорили ранее, а сейчас только повторимся для порядка, учительнице химии, то бишь, Матрене Каземировне было важно морально поиздеваться над своими учениками и вынудить тех из них, кто все-таки желает постичь эту объективно сложную науку основательно, посещать у нее репетиторство, вернее даже, убедить их родителей, что их дети без ее внеклассной помощи никак с ее освоением не справятся. Репетиторство, надо сказать, она вела великолепно. Кудимову, однажды, даже посчастливилось с ней заниматься после уроков. И он, к своему удивлению, обнаружил у себя недюжие способности к изучению ее предмета. И так любой другой бы обнаружил. Но это было ей не выгодно. Это что касаемо объективно видимых причин. Другая, куда более скрытая мотивация заключалась в том, что при наблюдении за молодыми и весело проводящими время учениками, она на них заметно озлоблялась и явно завидовала задним числом, что у нее не было такого детства, юности. Быть может, она даже иногда жалела себя тайно. Но только находила виноватыми не тех.
 Другой персонаж – Аделаида Адольфовна была натурой импульсивной, не столь продуманной и изощренной. Это была сельская жительница, вероятно, прожившая долгое время в каком-нибудь отдаленном поселении, заселенного одной – двумя тысячами граждан, и, соответственно, не имевшая опыта в столь витиеватых хитросплетениях. Не секрет ведь, что в селе учитель – высокая профессия, и ни у кого из сельских жителейне придет на ум это оспаривать. Учитель в деревне – абсолютная величина, бесспорная интеллигенция, как и служитель органов правопорядка, как и уездный врач, пусть даже не компетентный во множестве вопросов, какого хорошо изобразил Антон Павлович Чехов в своих «Цветах», премного «запоздалых». Так вот, как мне думается, продолжительное время проработав в малочисленном поселении, она, вероятно, привыкла к своему мнимому величию, слишком возвысилась в глазах своих, и свыклась с беспрекословным подчинением, оказываемым ей со стороны родителей почетом, уважением. К тому же у нее были проблемы с жильем – по приезду ее определили в дом гостиничного типа, а там, как знаемо, любой станет премного хуже, раздражительнее, злее, чем он был прежде, до того. Никакой материальной выгоды она как будто поначалу не преследовала, хотя как знать, быть может, это тщательно скрывала. Быть может, тем, что она вызывала учеников во время каникул в школу для того, чтобы они исправляли свои двойки, и так почти все каникулы напролет, она тонко подталкивала к мысли о возможном репетиторстве. Дескать, не хотите потерять каникулы – платите денежки. Весьма любопытно, что эти самые контрольные и самостоятельные, судя по тому, как они проверялись, не играли большой роли, а важнее был сам факт их присутствия во время зимних каникул. «Мол, вот я вынуждена здесь находиться, и вы соизвольте, дорогие». Этим устрашением она словно бы старалась завоевать доверие и сблизиться с учениками. Но сблизилась в действительности, судя по всему, единственно с Разиной, которая впоследствии, после полугодового расстройства нервов, стала посещать ее не только на новогодних каникулах, но и в рамках ее репетиторства.
 И самая, наверное, интересная мотивация была у его классной руководительницы. Для обстоятельного ее понимания, как мне кажется, потребуется немного освятить ее карьерный путь в протяжении двух лет, но только вкратце, без незначительных деталей, дабы слишком не утомлять читателя чересчур  длинным повествованием о второстепенном герое. Минуя подробности всей ее личной жизни, нам, между прочим, малоизвестных, начнем повествованиес ее прихода в эту школу и с принятия ею на себя роли классного руководителя.Первоочередно стоило бы уточнить, что пришла она работать в эту школуеще совсем молодой, можно сказать, неопытной, лет двадцати пяти от роду, наивной, жизнерадостной, увлеченной своей профессией, и приступила к выполнению своих обязанностей с нескрываемым энтузиазмом. Школьники не могли ею нарадоваться, а она, в свою очередь, ими. Почти все уважали ее и любили, как только могли дети любить учителя. И она, казалось, отвечала им взаимностью. Она была вся погружена в работу, и к каждому занятию надлежащим образом готовилась, заучивая, повторяя в вузе пройденный материал. Надо признать, материал этот у нее в уме основательно закрепился еще и в результате двух лет работы в другой школе, в другом городе, из которого она приехала. Рассказывала она о писателях, поэтах, об их жизни, странствиях, творчестве увлекательно, даже и для Кротова и для ему подобных неучей. Все ее слушали, как правило, молча, изредка только переговариваясь. Наверное, это обыкновенное состояние на уроках литературы, если учитель вникает в суть своего предмета и любит его преподавать. А она, как кажется,любила. Но у этой ее любви была и обратная сторона медали, связанная с привязанностью к работе, но не настолько, чтобы слишком влияла, по крайней мере, настолько как принято считать. Многие мужчины, как часто поговаривают, сторонятся слишком умных женщин, а еще и к тому же карьеристок. А она, по правде говоря, чересчуруж углубилась в работу, и жизнь ее личная, чего уж греха таить, в том числе и по этой причине, совсем не устраивалась. Как, скажите мне, она устроиться, когда человек целый день на работе. А с другой стороны, чтобы познакомиться со своей судьбой достаточно пары минут. Поэтому, лично я считаю, что углубление в работу никакне мешает судьбоносной встрече, а препятствует, в самом деле, разве что мимолетному общению с противоположным полом. Однако этой судьбоносной встречи в ее жизни не происходило, а общения мужского по понятным причинам недоставало. Разумеется, как это иногда бывает, посыпались советы от коллег, подруг. Советы породили в ее сердце сомнение в выбранной стратегии. Поэтому ли, либо по какой иной причине, в конце концов, она стала раздражительнее, суровее и требовательнее. Уже реже на ее уроках можно было пошутить, как раньше, реже можно было не показать домашнее задание. Но эти действия для ее учительской работы были вполне оправданны и даже действенны для поднятия общей успеваемости. Другая же ее расчетливость была для школьников плачевнее, потому что никаких способностей у них не выявляла, а только убивала веру в справедливость. Она, как видимо, стала налаживать связи для достижения более высокого положения среди учителей. А для этого, как принято считать, требуются крепкие, нерушимые связи, особенно если достижение этого высокого положения планируется уже в молодом возрасте. Впрочем, это не умоляет ее трудолюбия и усердия, и выдающихся умственных способностей. Но за счет одного единственного усердия и трудолюбия в молодом возрасте завучем стать крайне сложно. Не всем это удается и в зрелости. И пусть бы даже доплата была незначительная, зато полномочий больше, власти, уважения. Кому-то может оно и не надо, кто-то, возможно, отмахнется от него рукой, а иным и потребно, особенно тем, кому создают искусственные препятствия, хотя бы уже затем, чтобы убрать от себя все эти препятствия. Так или иначе, а она растеряла свою доброту к ученикам и обменяла ее, можно так выразиться, на услужливость высшим чинам, стала завоевывать расположение коллег. Но это все не то, говорю я, очевидно не то. Все хожу я вокруг да около, да все никак сказать не могу от привитой в школе и в вузе культуры недосказанности. А требуется уже перейти к основному. Пересилив себя, поспешу. Пусть даже выйдет не совсем складно – ничего.
Кудимов был не чересчур красив, но девушкам и женщинам, надо признать, нравился с ранних лет, по крайней мере, уже в подростковом возрасте уж точно нравился. Алена Никаноровна не стала исключением. Только проявляла она к немусимпатию весьма тонким, изящным способом, подобно тому, которого придерживались дамы в девятнадцатом веке, ждавшие с волнением своих кавалеров на скамейках, в парках, под листвой. Когда, бывало, у него возникали, например, проблемы с географии, она садилась перед ним и внимательно выслушивала его до конца, не перебивая, с улыбкой умиления. В седьмом классе она ему даже очень помогла. Благодаря именно еепомощи у него не вышло ни одной тройки. Нравился он ей своей смышлёностью, она, поэтому и неустанно повторяла, что он, быть может, многого добьется. Знать бы ей российские реалии, как они оборачиваются против смышленых искателей справедливости, она бы утверждала иначе. Но она была слишком молода, и не анализировала уж очень глубоко общественные настроения. Более ееинтересовало другое – в частности, его поведение, которое, безусловно, стало портиться к восьмому классу, доставляло ей неприятное переживание, тревогу. Она словно обозлилась на него, словно начала пытаться вывести его из психологического равновесия, но вывести единственно для того, чтобы снова понять, поддержать, обнадежить. И в связи с этими намерениями ей, очевидно,уже категорически не нравилась его самодостаточная позиция – «я прав, потому что объективно прав, потому что у меня есть достаточные доказательства, и никакой сторонней поддержки мне не нужно». Такие проявления его уже мужской воли не создавали уже необходимых условий для проявления почти материнской заботы. Хотя она и с одной стороны и укоряла его увлеченность спортом, а в то же время и хвалила его за спортивные успехи и даже неуспехи. К примеру, когда под одним из его голубых с серой радужкой глаз после соревнований по боксу она заприметила синюю обводку, она с улыбкой заключила: «синяки даже украшают мужчину. Примечательно, что только одна она и так отнеслась к нему так дружески, подбадривающе. Но между тем, наряду с этим ее хорошим отношением она все-таки продолжала примыкать к ограниченному учительскому сообществу, участники которого всеми силами пытались сломить первоочередно его волю, как бы доказывая тем, что категорически нельзя оспаривать правоту властоимущих, и, в конце концов, возглавила его, стала его очевиднымидеологом и  вдохновителем.   
А что же касается до того, что же так крепко объединяло всех этих разнохарактерных и разновозрастных личностей, с отличными наклонностями, с определенно разным мировоззрением, то ответ необычайно ипредельнопрост: это самое желание подавить пробивающуюся, словно зерно из под земной коры, мужскую волю, силу духа и характер. Совсем другое дело, что подавить хотели для достижения разных целей, но это уже, скорее, разделительное качество. Минуя цепь заметных, обозначенных уже мной целей, скажу еще о маловидных, трансцендентных. Учительница химии, например, для того, чтобы он попросту больше времени переживал, беспокоился и мысленно более времени заботился об учебе, не ради, конечно же, интеллектуальных успехов, а с той несомненной целью, чтобы меньше жил беззаботной жизнью, которой не жила она; Аделаида Адольфовна, собственно, для того, чтобы перестал, как она ошибочно полагала, быть лидером класса и науськивать всех учеников против нее, оспаривать ее владычество, или, как минимум, показывать пример спокойствия, бесстрашия; и наконец, Алена Никаноровна ради того попросту, чтобы нуждался в понимании, ее поддержке.
 Требуетсяволей неволей признать, что сильные духом мужчины мало, кому по-настоящему интересны в современном обществе, по крайней мере, мало кому из женщин, хотя, и принято считать, что мужчина должен быть сильным, и женщины как никто иной это безотказно повторяют. У слабохарактерных мужчин сильныедухом вызывают чувство угнетения, а то и зависти, а у властолюбивых женщин разве чтобольшую неприязнь и отторжение, в первую очередь –все той же твердостью характера. Если мужчина, в результате жизненных переплетений, трудностей, борьбы, действительно становиться душевно сильным – его иные особы прекрасного пола определят не иначе как: «сухарь». Но это опять же, в свою очередь, отнюдь не значит, что звание –«сухарь», услышанное и воспринятое в свой адрес уже, по определению,означает наличие мужской воли, мужского терпения, мужского стержня, в конце концов. Вообще, по поводу мужского достоинства до сих пор ведется много споров, как и всегда, разумеется, велось. В этом вопросе я совершеннов одно время запутался. Вот в чем-таки я абсолютно уверен, так это в том, что само определение «настоящий мужчина» стало прочным, удобным и прочно устоявшимся механизмом всевозможных женских манипуляций. Сколько женщин, столько, кажется, и расшифровок понятия «настоящий мужчина». Для меня же более понятливо и объективно существует определение «настоящий человек», хоть бы оно иногда и откровенно идет в разрез с понятием «настоящий мужчина» и даже, порой, откровенно емупротиворечит. Это, правда, для меня лично премного важнейшее звание. Однако это сугубо мое личное мнение, находящее разделение в иных умах, но не во многих, прямо скажем, не во многих. Для того же, чтобы нравиться противоположному полу, безусловно, многие стараются соответствовать образу «настоящего мужчины». Стоит заметить, что тут можно и на крючок попасться – доказывая, что ты мужчина, потерять свою жизнь самым бессмысленным образом. Но это уже не тема нашего разговора. Мы и так существенно отклонились.
***
 После всего этого весьма неприятного и дажегрубоватого разговора, морально для Кудимова тяжелого, они с матерью вышли, а учителя разошлись по своим кабинетам, кроме одной толькоАлены Никаноровна – она, судя по ее ожидающему виду, имела еще досказать пару слов, и самое, наверное, главное – выслушать мнение уважаемой родительницы. Анна Ивановна, казалось, тоже хотела поговорить с ней, по крайней мере, понимала, что разговор их неизбежен. И когда Дамир отправился на свой урок, который намечался в классе английского языка, они остались в сторонке и обсудили вкратце его учебное положение,можно сказать, подытожили результаты этой встречи,и в рамках этого обсуждения Анна Ивановна, не думая, не предполагая последствий сказанного ею умозаключения, промолвила: «да уж, у нас таких учителей не было. Наши учителя стремились к тому, чтобы у учеников было меньше двоек, наши учителя боролись за успеваемость, а тут целым столбиком, практически у всех». В принципе, она просто в объективной точности озвучила всего лишь навсего увиденное в продемонстрированном ей журнале, подразумевая тем самым, что и теперь, после всего услышанного, после приведенных данных о его пропусках, она еще решительнее прежнего не разделяет позицию, направленную против ее сына, и подтвердила этими словами, что достоверно убедилась в учительском  непрофессионализме двух вышеназванных особ, а самое главное, в отсутствии должного внимательного подхода к ученикам. И это ее умозаключение было вполне обосновано и имело твердое, доказательное основание. Несмотря на то, что Матрена Каземировна и Аделаида Адольфовна поочередно разыграли перед ней, можно сказать, сценки понимания и согласия, представили на ее суд неправдоподобную картину, обмануть ее им не удалось. В один день она попросту наведалась в школу по какому-то малозначительному вопросу и, уличив момент, простояла пару минут у двери кабинета химии, и, можно сказать, подслушала, как, в самом деле, проходит урок, и в какой эмоциональной атмосфере приходиться находиться ученикам, и какие сильные выражениями они выслушивают. Услышанное ею было прямо противоположно той лестной, приявственной картине, котораятак умело и с хитростью навязывалась Матреной Каземировной и Аделаидой Адольфовной. Это внесло в ее ум некоторую ясность, но не полную, не доскональную. Впоследствии, уже во время самой встречи она убедилась увереннее еще в одном обстоятельстве, вернее, человеческом качестве, объединявшем весь коллектив. Дело в том, что еще до самой этой встречи и до этого пренеприятнейшего разговора, она виделась с завучем, Ангелиной Петровной, лично, так сказать, с глазу на глаз и уверилась в ее полной терпимости к поведению сына, в понимании даже некоторых моментов, материнской солидарности. Когда же началась эта самая злополучная встреча, похожая чем-то на собрание тоталитарной партии, ей пришлось наблюдать совершенно противоположную картину, а именно, что настрой и отношение Ангелины Петровны коренным образом изменились, якобы, единственно по причине того, что она впервые заглянула в журнал и убедилась в плохой посещаемости Дамира. Эта смена и последующее примыкание к коллективной враждебности еще более убедили Анну Ивановну в подлинности ее некоторых соображениях. Правда,полностью предположения свои она, до поры до времени,никому из учителей не высказывала, пока достоверно не убедилась в своих догадках, а только наблюдала молча, внимательно вглядываясь в личности. Определять заблаговременно правым своего сына, потому что он только ее сын, она не решалась, а желала, прежде всего, объективной справедливости. Разумеется, она тоже прекрасно замечала, что сын ее уже не такой как прежде, не столь послушный и мягкий, не столь культурный, кроткий, каким был в своем детстве, и тем сильно отличался от многих своих сверстников, а местами даже чрезвычайно грубый, раздражительный и разумела, что это отчасти и его собственный выбор. Только не могла она еще толком уразуметь, что именно эта сложившаяся вокруг него ситуация и является одним из основных факторов его грубости и раздражения. В конце концов, увидев все своими глазами и услышав внятно, она убедилась и, наконец, приняла сторону сына. Но перед тем еще, ему предстояла целая череда всеобщего отчуждения, если так можно выразиться, потому что предательство в данном контексте употреблять не приемлемо.
***
Очень любопытно, но вместе с тем, я думаю, показательно, что люди, малознающие, да и вообще, можно сказать, не знающие общие положения дела, поторопились принять заведомо враждебную по отношению к Дамиру позицию. Никто, в сущности, не разбирался, его лично не спрашивал, а поверили, что называется, на слово, только, почему-то не ему, виновнику происходящего, а совершенно другим личностям, пользовавшимся среди учеников незначительным уважением, и от действий которых они сами немало страдали. Впрочем, Аделаида Адольфовна, Матрена Каземировна и тем более учительница географии сыграли здесь уже малозначительную роль. В подлинных причинах развития событий именно таким образомнужно было отдать должное егоклассной руководительнице, распространившей слова его матери по всей школе, невесть с каким субъективным окрасом, с какими собственными дополнениями. Оно ведь доподлинно известно, что с иных уст всегда выходит правдоподобно, но совершенно не истинно, не так, как оно было в действительности, не так, как оно было сказано. И потому, как мне думается, в итоге, иполучилось, что умозаключение, касающееся исключительно одной ограниченной группы учителей,было воспринятона счет абсолютно всех, без исключения, педагогов. И, разумеется, почти все учителя, мягко говоря, обиделись. Опять же повторюсь, не вполне известно, как и с каким личным дополнением было передано, а, следовательно, как эти слова обсуждались в учительской, а от этого, разумеется, во многом зависела мера восприятия. Уж очень Алена Никаноровна вошла во вкус и, видимо, своей первоочередной целью, первостепенной задачей, на какой-то моментсвоей жизни, поставила – подавить волю одного из своих учащихся. Примечательно, что именно она со своим окружением, намеренно отсекла Кротова, не вызывая ни его мать, ни отца, и не обвиняя его ни в одном ученическом прегрешении. Хотя, надо указать между слов,что Кротов еще более раскрепостился в своем поведении. Однажды, например, было дело, что он слишком придушил одного из их одноклассников, как бы в шутку, но до того неудачную, что она своим следствием возымела потоки крови из носа этого одноклассника, а после объявил Алене Никаноровне, что это сделал, якобы, на самом деле, Кудимов. Зайдя в класс последним, и заслышав эту весьма неприятное обвинение, Дамир, разумеется, разгневался и в гневе выпалил, что на перемене намерен объяснить Кротову кулаком, внятно, что так клеветать на друзей не позволительно. Это его намерение нисколько не воодушевило Алену Никаноровну, а напротив, она с осуждением, суровым взглядом посмотрела на него, словно тем самым поддерживая Кротова, в любом случае, как бы там ни было. Вообще,уже очень сложно уже было понять ее истинные намерения, словно дух противоречия посеялся между ее словами и действиями. Ложная цель, которую она, якобы, преследовала, а именно, побудить Дамира, что называется, взяться за ум, никак не могла быть достигнута таким путем, а более того как бы это парадоксально ни звучало, она и не старалась быть достигнутой, а только демонстрировалась для лицезрения, а другая цель – главная, подкрепленная даже какой-то необъяснимой, тяжелой обидой, то и дело, вставала на фоне всех этих действий, вспыхивала в ее глазах. Кудимов эти вспышки в  глазах ее достоверно подмечал. Он был необыкновенно внимательным в этом психологическом направлении. Однако выбранный путь его не соответствовал и доли разумности, а явно проистекал из эмоциональных порывов. Понимая, что против него плетется своеобразный заговор, он напротив стал еще холоднее относиться ко всему учебному процессу, и даже к большинству тех предметов, которые давались ему без труда, которые он, можно сказать, любил и внимательно впитывал на уроках, он стал совершенно равнодушен. Унылое опустошение посеялось в душе его. Тем более, это его отчуждение намеренно окреплов тот злополучный момент, когда усилиями уважаемой Алены Никаноровны, многие ее коллеги принялись смотреть на него неприязненным взглядом.В эти минуты он вообще готов был чуть не сквозь землю провалиться, и чувствовал себя во всей школе чужим, точно изгоем. Вполне объяснимо было такое его состояние. Это была первая подобная ситуация в его жизни. Теперь даже учитель английского языка относился к нему как к чужому, равно как к предателю, но между тем, открытой неприязни не выказывал, старался разглядеть до корня. А вот, например, учитель информатики, высокий, светловолосый, и с шепелявостьюв голосе тут же принял общую презрительную позицию, как будто это настроение накапливалось в нем день ото дня в продолжение долгого времени, и он только ожидал удобного случая, чтобы приобщиться к коллективному «воспитанию», и этот случай, наконец, предоставился. А по существу его мотивы были более чем очевидны. Он откровенно завидовал бесшабашному пареньку, пользовавшемуся уважением среди одноклассников, потому что сам в свое школьное время, как поговаривали, был в своей школе изгоем. Он видел в нем словно врага, угнетающего подобных ему мальчишек, только в нынешнем, настоящем времени. Только он немного ошибся в своих умозаключениях, и напрочь обделил своим вниманием истинного подавителя всех слабых и угнетенных – Кротова. Сам же Кротов в беседе с Анной Ивановной откровенно признавался, что против его приятеля плетется заговор – «учителя объединились и подавляют», но сильной озабоченности этим фактом не проявлял. Впрочем, в любом случае он не мог повлиять на ситуацию, да и для Дамира его поддержка не сыграла бы большой роли. Он более углубился в себя, в свой внутренний мир, в который старался никого не впускать. И все бы эти презрительные взгляды были бы ему терпимы, тем более от тех из учителей, которые и раннее проявлял к нему неприязнь, но когда уже учитель физики посмотрел на него то ли осуждающе, то ли с какой-то болезненной тоской, то ли как будто с какой-то жалостью от потери доверия,которое он к нему питал, Кудимов понял, насколько скверно его опорочили, насколько невыгодно донесли слова его матери, и сколь выгодно повернула ситуацию в свою пользу Алена Никаноровна и иже с ней – ограниченный круг псевдоучителей. Анализируя все эти обстоятельства, Дамир ясно для себя уразумел, что деваться ему некуда – другого выбора просто нет,и нужно определенно, без промедленияпереходить в другую школу. Разумеется, первым делом он сообщил о своем решений самому лучшему своему другу, который у него, когда либо был, Терешкову. Только ему он мог целиком довериться. Терешков, впрочем, не очень поверил в подлинность его намерения, посчитав, видимо, последствием нервного потрясения, эмоционального всплеска. Он слушал с серьезным выражением лица, как всегда понимающе,но без веры, без моральной поддержки этого решения. Однако ничьей поддержки Кудимову сейчас не требовалось. Они без нее был настроен весьма решительно. Сил у него, чтобы терпеть всеобщее презрение уже не оставалось. Уже даже от некоторых учеников стали проскальзывать подобные взгляды. Пропагандистская машина сработала безотказно. Он же никому ничего не доказывал. Он просто принял, пожалуй, первое свое взрослое, серьезное решение. Впоследствии он сообщил о нем матери, которая восприняла его солидарно и понимающе. Анна Ивановна, казалось, была уже морально подготовлена к этому решению, как будто оно у нее в голове уже давно зрело. В этом вопросе у них случилось полнейшее единение. Решено было перейти в другую школу, располагавшуюся вдалеке от их дома и до которой Дамиру нужно было добираться примерно минут двадцать. Однако это его нисколько не смущало. Школа же, в которой учился Царицын, находилась совсем рядом, можно сказать, в двух шагах, но в нее Дамир переходить не решался – уж очень наслышан он был об атмосфере, наполнявшей все это учебное заведение, и всемразумениемсвоим не хотел пропитаться ею. Ему всем сердцем хотелось снова начать полноценную учебу. Это желание пробудилось в нем с новой, всепоглощающей силой, и побуждало его к действию, но ясное понимание того, что в этой его школе ему этого сделать никак не удастся, при всем его желании, еще сильнее побуждало его к этому переходу. Мать его тоже хорошо понимала это. В итоге дело оставалось за малым, за сущими формальностями, заключавшимися в получении и предоставлении документов. В первую очередь Анна Ивановна позвонила директору.
– Здравствуйте, – проговорила она как всегда вежливо в трубку.
– Добрый день, – ответила слабым, уставшим голосом старенькая женщина, проработавшая в школе не менее двадцати лет.
– Я вот по какому вопросу к вам обращаюсь. Я мать ученика девятого класса, и мне нужно поговорить насчет его перевода в вашу школу.
– А какая причина, что случилось? – с невозмутимым спокойствием поинтересовалась маленькая, щупленькая, с тихим голосом, директорша. 
– Он был у меня хорошистом, а теперь у него выходят двойки по химии и математике и уже вторые каникулы ходит – сдает математику.
– А выдумаете, он здесь будет учиться? – уточнила директор с ярко выраженным сомнением, основанном на все той же учительской, преимущественно женской солидарности. 
– Я, как мать, думаю, что нужно попробовать, – решительно утвердила Анна Ивановна.
–Хорошо. Тогда приходите к нам с документами.
 К большому удивлению, заполучить документы оказалось необыкновенно для подобных ситуаций легко,просто, бюрократически не обременительно. Они всецело находились в столе у секретаря, заведовавшего всей канцелярией, и Анне Ивановне стоило всего одного прихода в школу, чтобы заполучить их. Сердобольная, милая женщина без лишних уговоров отдала их все до единого, и только поинтересовалась о причинах перевода.
– Да скатился по учебе, – бегло ответила Анна Ивановна.
– Да, у меня сын тоже перешел, но потом вынужден должен был вернуться, – сообщила секретарь то ли правду, то ли вымышленную историю.
 Тем не менее,Анну Ивановну подлинность этой истории интересовала мало, вернее, вообще не интересовала, поэтому она поскорее постаралась справиться и покинуть кабинет школьной канцелярии. В скором времени эти документы оказались на столе директора.
– Ну, поглядим, поглядим, каков он у вас, – подытожила она.
Теперь Кудимов был почти свободен от всей этой образовавшейся вокруг него волокиты, не считаятолько той бюрократической необходимости, которая заключалась в том, что емупотребовалось наведатьсяеще пару раз в знакомые школьные стены за бланком с оценками. Предполагая затянутость данного процесса, с выполнением сего действия он существенно затянул, в первую очередь, как следствие понимания того, что просто так ему столь важный документ не выдадут, а во вторую – из-за своего нежелания, пусть даже в последний раз, видеться с Аделаидой Адольфовной, Матрене Каземировне, и особенно с Аленой Никаноровной.Ее поступок перенесся им крайне болезненно. Но новая обстановка, совершенно иное, нелицемерное, открытое отношение в скором времени излечили его душевные раны. Он стал спокойнее и рассудительнее, сдержаннее и осмотрительнее, и решил взяться за науку добросовестно и с полнейшей серьезностью. Обстановка в этой другой школе емупозволяла, и даже более того, создавала все необходимые благоприятные условия. Уже спустя пару месяцев он как-то раз заглянул к Алене Никаноровне. Та приняла его довольно холодно, сказав, что очень занята,что у нее сейчас урок, и перенаправила тут же к Аделаиде Адольфовне. Дамир безотлагательно прислушался к ее рекомендации, потому что и сам не имел большого желания продолжать с ней беседу. Да и говорить, впрочем, было не о чем.
Учительница математики находилась в своем кабинете в полнейшем одиночестве, и мрачная, гнетущая, даже какая-то мертвенная атмосфера всецело окружала ее. Только теперь Кудимов объективно, без прежней эмоциональной субъективности, оценилпо достоинству эту атмосферу и само ее настроение – своей уже бывшей учительницы. Она выглядела психологически подавленной, предположительно своей теперешней занятостью, к которой, судя по разочарованному выражению лица, не чувствовалани малейшего интереса;выглядела,как будто на кого-то обиженной, неудовлетворенной, словно бы до конца не выплеснувшей чашу скверных эмоции, накопившихся в ее душе от поведения учеников или под влиянием каких-то иных психологических факторов, возможно даже из-за каких-нибудь перипетий, стычек с бюрократической машиной.Сидела она сгорбленно над ученическими тетрадями и, проверяя их, казалось, думала о совершенно посторонних материях. Кудимов сразу же сообразил, что и ранее она ихдосконально, внимательно не проверяла, а ставила оценки так, слишком не анализируя, что называется, по наитию, следуя личностному отношению к тому или иному ученику. Чего и говорить, если даже Разиной она в первое время ставила безжалостные тройки. Это все было донельзя очевидно, но, как известно из слов знаменитого мыслителя, если бы математические аксиомы затрагивали интересы людей – они бы тут же опровергались. И исходя из правдивости этой многовековой истины, справедливой, стоит признать, для большинства людей, но о которой он и слыхом не слыхивал, при твердом осознании полнейшей правильности своих прежних умозаключений, Кудимов положительно понял, что нынешние его выводы все-таки существенно отличались от его прежних соображений и, в первую очередь, для него самого. Без коллективного влияния теперь они были все-таки тверже, для него самого объективнее. Теперь он мог осмыслитьособенности, свойства ее личности как никогда, до мелочи правдиво, объективно, сделать очевидные выводы касательно ее работы непредвзято, без преследования каких-либо личностных интересов, уже потому только, что на ее столене лежало его собственной тетради, и он не находился в классе, в урочный час, среди учеников. Парящая легкость наполнила его душу от осознания этого важного факта, и все же, тем не менее, общее настроение его былоподавленным, зажатым, напряженным. Он нерешительно прошелся по дорожке, делившей класс на две влиятельные зоны, культурно поздоровался, и с вежливостью, кротостью, высказал просьбу выставить его оценки в бланк. Здесь стоит сделать маленькое замечание. Довольно любопытно, что по другим предметам, и положительные, и нижайшие оценки ему проставилисовсем небрежно, что называется, через одну, а по некоторым и вовсе не были проставлены, где они оставались до самого конца положительными, но вот по химии, географии, а особенно по математике Алена Никаноровна решила, что, во что бы то ни стало, потребно выставитьвсе до единой. Однако это делалось с определенной жалостью, как будто оттого, что пакость в отношении него проделывается в последний раз, и более уже калечить его нервы им не суждено. Этой жалостью и повеяло от учительницы математики. Алевтина Адольфовна приняла из его рук белый листочек лениво, с явным нежеланием, с потребностью еще как-нибудь его потерзать, помучить, но, судя по всему, не сообразила по быстренькому как это возможно, в нынешних условиях, обмундировать (не было у нее заготовлено заранее шаблона для подобных действий, а так бы непременно, как мне кажется, устроила бы) и размерено, чтобы хотя бы заставить ее в последний раз подождать, выдержала беспокойную паузу и выставила ему свои обезнадеживающие оценки. Однако эта ее задержка произвела прямопротивоположный на него эффект – ему это ожидание было даже в радость. Он приятно для себя ощущал, что оно последнее, и это, вообще, их последняя встреча, и более, по крайней мере, в ближайшем будущем его подобные мытарства не ожидают. Она явно ощутила его настроение – оно передалось ей, но уже была не властна сообразить что-нибудь каверзное, какую-нибудь козню, вернее, сообразить-то, конечно, еще могла, но уже претворить ее в жизнь не имела ни времени, ни полномочий. Он со всей вежливостью принял от нее этот бланк, и вышел, попрощавшись с ней по всем правилам этической культуры. Она же ему не ответила, словно бы уже ушла в свою работу, как будто углубилась в размышления. Ему же это равнодушие было уже не важно. Главное было уже им выполнено. Более в эту школу, он дал себе слово, не заходить никогда, но, тем не менее, заходил, время от времени, но только на первый этаж, зимними вечерами, с Терешковым, чтобы погреться и чтобы посмотреть на стены, на которых вывешивались результаты каких-нибудь соревнований и учебных конкурсов.
 Здесь уже, в качестве своеобразногопослесловия, я решительно готов привести слова Анны Ивановны целиком, так скажем, полную ее речь, перенесенную в уши учителей, невесть с какой интонацией, с каким подразумением, которая послужила той последней каплей, переполнившей чашу терпения и повернувшей ситуацию в нужное русло. Вот она вся на суд читателя.
 «Я не смогла бы учиться у таких учителей. У нас таких учителей и не было. Наших учителей проверяли каждый квартал отдел образования. Были открытые уроки. За большое количество двоек спрашивали именно с учителей. И поэтому они не были заинтересованы в том, чтобы подавлять учеников и этим понижать успеваемость, а наоборот, старались, чтобы было больше хорошистов. При одной – двух тройках разрешалось по этим предметам сдавать экзамен», – говорила она, заглядывая в журнал, и анализируя общее положение по математике у всех учащихся, заключавшееся в том, что ровная и не единственная колонка двоек тянулась напротив почти каждой фамилии.
Вот, пожалуй, и вся ее речь, послужившая причиной его отвержения, язвительных и обидных перешептываний в среде некоторых учителей, и введения ими в заблуждение других –тех, которые почти до самого конца хорошо к нему относились, но в одночасье, в один незатейливый миг изменили свое отношение, как минимум, на холодное, осудительное, а то и явно презрительное. Прямо скажем, немногие остались в стороне, помыслив рационально, что, быть может, эти слова его матери касались исключительно одного, двух, трехконкретных учителей, а не всего их учительского сообщества. Никто, конечно же, не принял его сторону. И более того, стоит дополнить, что после его перехода в другую школу даже многие из учеников перестали с ним приветственно здороваться, а тем паче, многие из учителей. Теперь даже учитель английского, почти всегда хваливший его способности, и обвинявший разве что в лени, и то, в редких случаях, проходил теперь мимо него молча, не глядя, не отвечая на его приветствие, а то и вообще, глядя на него пристально, строго, как будто только затем, чтобы вызвать его приветствие, и не ответить на него намеренно. Так именно он и поступал, когда Кудимов с простотой душевной, без каких-либо обид или злости здоровался с ним под этим визуальным давлением. Теперь и Егор Иванович, явно введенный в глубочайшее заблуждение, потому что был, в самом деле, замечательнейшим человеком, простодушным и добрым, тоже проходил мимо него молчаливо, не отвечая, и словно выражал мягкую осудительность, долю пристыжения, в первую очередь, якобы, для того, чтобы Дамир исправился и более уже таких скверных манипуляции не повторял. Всячески Кудимов пытался передать взглядом, что здесь не его вина, что не он, на самом деле, это высказал, а его мама, и высказала она не в адрес всех учителей, а конкретного сообщества, но эти его посылы были не понято, не разделены. Это его чрезвычайно печально, особенно при встречах с Егором Ивановичем. Тем не менее, исправить мнение о нем, доказать частично свою невиновность он не оставил попыток. Продолжительное время, при очередной случайной встрече с ними, онвсе-таки продолжал вежливо, радушно здороваться, но, потом, каждый раз замечая их холодность, полнейшее игнорирование, и более того, это скрытое манипуляционное давление,заключенное в том, чтобы выдавить из него приветствие, а потом не ответить, перестал. Вот так четко и безотказно сработала пропагандистская машина. Впрочем, без желания верить ее истинность ее порождения, она бы, по правде говоря, не сработала столь воздейственно. А произросло-то ее клеветническое порождение всего навсего от одного лишь единственно переноса и сопровождающей его трактовки, а может, и последующего неправильного понимания. Но довольно, пожалуй,об этом. Надо сказать пару слов и о положительных моментах. 
К его радости, несмотря на всеобщее презрение, Кротов и Терешков продолжили с ним общаться, не примкнули к осуждающему сообществу, а Кротов и вообще, вскоре, следом за ним перешел в эту новую школу, только в юридический класс.
***
Тем не менее, это презрительное, можно сказать, опрометчивое отношение бывших учителей, вникших в суть дела не по-взрослому, поверхностно, без совестливого углубления, мало трогало самого Кудимова в то уже для него счастливоевремя, когда он всецело, выполнив все бюрократические тонкости, формальности, перешел в другое учебное заведение. Здесь было много, не меньше, чем в прежнейего школе, привлекательных, красивых девиц, одаривавших его заинтересованными взглядами, и от которых, в минуты перемен, не мог оторвать взгляд он сам. В этой новой школе уже не было для него той обыденности, которая ему чрезвычайно наскучила, бесконечных формальностей, которые ставились чуть ли ни во главе всего учебного процесса, да и культура поведения учеников была, на удивление, гораздо выше. Учителя умели себя правильно поставить. Они никогда не произносили, да и на деле не подтверждали, будто личное отношение превыше всех способностей и знаний, и для того, чтобы положительно учиться, обязательно потребно быть угодным, стараться, по крайней мере, угождать. В этой школе царила, что называется, выражаясь политическим языком, полнейшая демократия. Правда, были и общие почти для всех школ этого города минусы. Курить в туалетах хоть и категорически не разрешалось, но некоторые школьники все-таки, несмотря на запрет,делали это, однако, надо уточнить, только ученики старших классов. Учителя, бывало, заходили и ругались, но всегда возможно было уследить. Мужчин в школе, помимо учителя физики, труда и физкультуры, не было совсем, а потому мужской туалет был для курильщиков, можно так выразиться, вроде как защитной зоной. Впрочем, школьное курение процветало везде, кроме разве что одной гимназии. На ее пороге крайне редко замечались дети с сигаретами. Таков уж был город, и такова была его тогдашняя культурная наполненность. Но не будем долго говорить об отрицательном, в то время как было много положительных моментов.
 Как я уже сказал, культура школьников в общении друг с другом сильно отличалась от ученической культуры той школы, в которой ранее учился Кудимов и тем более той, в которой с первого класса обучался Царицын. В ней тоже, время от времени, слышалась брань, но, между тем, надо это признать, было меньше зла, открытой и явной агрессии, ядовитых сплетен, удручающей психику язвительности, угнетения слабых. И это несмотря на то, что в эту самую школу переходили многие ученики, которые по каким-то причинам не сумели продолжить обучение в своих родных школах, ужиться в них, наладить необходимый человеческий контакт с учителями.Предположительно, в том числе и поэтому, а именно, вследствие непривычных условий, малочисленных знакомств, и отсутствия желания продолжать борьбу с учителями, в этой школе даже самые отъявленные разгильдяи принимали на себя вид законопослушных граждан, вернее говоря, прилежных учеников. Меньше, существенно меньше слышалась эта самая сквернословная ругань, а в стенах школы, казалось, и совсем не слышалась; меньше ученики бегали остервенело по коридорам, сбивая друг друга и мешая учебному процессу; реже происходил галдеж во время тех же больших перемен, а во время уроков и вообще стояла абсолютная тишина, и прекрасно слышалось, как муха даже пролетала, если она умела как-нибудь очутиться в стенах этой школы, и пролететь, нарушая спокойствие, даже в ночную пору светлых классов, присесть на один из вазонов с домашними цветами, которых было расставлено по подоконникам великое множество икоторые непередаваемо романтично украшали всеобщий коридорный интерьер. Надо сказать, стояла она на равнинной поверхности и это обстоятельство, в свою очередь, не мешало, никоим образом, чтобы свет пробивался в ее окна со всех сторон. В пору полярной ночи, положение исправляли яркие дневные лампы, сильные световые гаммы которых пробуждали школьников и учителей, как нельзя лучше. И все же темная пора – такое время: невольно чувствуется сонливость, как ни старайся ее окаянную преодолеть. 
 Мало-помалу он стал обзаводиться новыми знакомствами, не считая тех, которые у него были заблаговременно с некоторыми из учеников. Стоит уточнить, что был он в знакомстве всего навсего с двумя ребятами, воспитанниками той же секции бокса, где занимался и он, которые были почти его ровесниками – один был на год старше, другой годом младше. Встретили они его вполне дружелюбно, и по школе почти сразу же разнеслось, прокатилось, что он боксер. Вообще, стоит признать, что большая половина учащихся этой школы занималась каким-нибудь видом спорта. Были здесь и борцы, и боксеры – самый, надо сказать, малочисленный контингент, и приверженцы рукопашного боя, и пловцы, ибаскетболисты, и культуристы, которых было уже значительно больше, потому баскетбол преподавался на школьном уровне, а наращивание мышц, как мы знаем, особенно популярно у подростков, и просто здоровые, от природы крепкие парни, никаким видом спорта не занимавшиеся, но и не курившие по убеждению, и почти не употреблявшие спиртное, если только в редких случаях. В общем, школа была наполнена преимущественно спортсменами.Возможно, в том числе и по этой причине крайне редко случались драки, а если и случались, время от времени, то никакая одичавшая толпа не выбегала, чтобы посмотреть и, тем более, никоим образом не подбадривала. По крайней мере, за всю двух с половиной летнюю школьную бытность Кудимову не приходилось наблюдать ни одной из каких-либо драк. Многие знали и объективно оценивали свои силы. Удар Видова, например, одного из знакомых Кудимова, легко мог сломать лицевые кости уже когда он был в восьмом классе. Впрочем, такое умиротворение Дамиру приходилось наблюдать только на первых порах. Впоследствии все несколько изменилось. Но обо всем по порядку.
 Один из знакомых Кудимова, уже вышеобозначенный Сергей Видов, парень весьма крепкого, бойцовского телосложения, сильный, выносливый, не куривший и не употреблявший категорически спиртного, и даже грамма пива, а тем более, низкокачественной, северной, отравленной водки до десятого класса, обладавший невероятно сильным для его возраста, сокрушительным ударом обеих рук, и кроме того машинальной, отточенной, лаконичной боксерской техникой, а оттого, почти не знавший поражений на ринге, который был его годом младше взял, наконец, пальму первенства в школьной среде, среди всех подростков вот после какого случая. От характеристики этого случая, я, пожалуй, пока воздержусь, а предоставлю все на суд читателя, чтобы читатель сам сделал выводы.   
***
 Одним темным и зимним вечером, когда у одной из школ, по расположению самой что ни на есть центральной, собралось внушительная толпа народа, и собралась преимущественно для того, чтобы протиснуться в пьяном виде на дискотеку, почти в одно время, но с разных сторон подошли Кудимов в паре с Терешковым и Видов со своими ребятами. Видов был совершенно трезв – он вообще как заядлый спортсмен, как я уже сказал, тогда не пил и не курил, стоит уточнить еще раз,что только до десятого класса включительно. А между тем, толпа собралась внушительная – человек пятнадцать, и галдеж установился громкий, беспорядочный. Некоторые из собравшихся пытались протиснуться сквозь охрану на танцевальную площадку, но их не пропускали, потому что дискотека была платной, а они хотели – бесплатно. У входа даже дежурило несколько милиционеров, как видимо, для страховки, для предотвращения непредвиденных ситуаций, эксцессов. Однако в поздний час, на собравшихся парней это обстоятельство не действовало предохранительно, а тем более, не действовало запугивающе. Это напротив даже раззадоривало некоторых. У школы собралась две толпы. Кудимов с Терешковым примкнули, разумеется, к Видову и его ребятам, как к своим знакомым, но общались преимущественно с ним одним. Простота и дружелюбие исходило от него. И их общение продолжалось в миролюбивой атмосфере, если бы ни одна неожиданность. Вдруг, один парень, выходец из чужой толпы, длинный, худой и сутулый, в лыжной полосатой шапке, напористо, как бы с психологическим давлением начал свое наступательное движение в сторону Видова с настойчивым, бессвязным, нелогичным требованием какого-то мобильного телефона, о местонахождении которого тот должен был непременно знать, но по его словам, совершенно не знал.
– Что ты хочешь. Откуда мне знать, где твой мобильник! – процедил он сквозь зубы, и снял свою шапку в гневном ожидании. Толпа окружала их и некоторые, вроде Кудимова с Терешковым смотрели с явным непониманием всего происходящего. Некоторые, судя по глазам, знали, в чем, собственно, дело. И явно, что мобильник был, и Видов, судя по всему, знал, где он находится.
– Что тебе надо? – проорал Видов, когда парень все продолжал на него надвигаться.
 В этот момент, со стороннего взгляда, Видов выглядел так, словно хорошо готовился, точно заблаговременно продумывал общую стратегию и даже каждый ход своих действий, и как будто бы эта идея прокручивалась неоднократно в его голове. Он отходил четкими боксерскими шагами, держа противника на дистанции, с которой тот бы не смог нанести удар. Но высокий паренек, на свою беду, настойчиво приближался, и наседал на него довольно смело, решительно, принимая, видимо, этого его отступление за проявление трусости. В конце концов, Видов не выдержал, или попросту захотел порисоваться, осуществить уже давно продуманный план, воплотить свою романтическую мечту,как бы для устрашения уличных хулиганов, а там, вероятно, еще и для геройства. Так или иначе, а он резко зачем-то сорвал с себя черную шапку и крикнул своим приятелям: «подержите!». Но никто не отреагировал на его требование должным образом, и ему пришлось самому держать свою шапку в левой руке. Впрочем, продержал он ее совсем недолго. Еще один шаг противника оказался решающим. Видов резко, по всем правилам бокса, с подшагом, с силой и с гневным выражением лица молниеносно ударил противника в челюсть. Челюсть звонко клацнула, и высокий паренек моментально сложился, словно карточная фигура. Все остолбенели. Какое-то подобие ужаса изобразилось на некоторых лицах, к подобным зрелищам непривычным.
– Бежим! – пронзительно крикнул Видов, и четверо, слепо повинуясь его зову, в том числе, и Кудимов с Терешковым зачем-то побежали по направлениюк памятнику безымянному солдату, с которого часто выступали с речами местные чиновники, и с которого, однажды, местные вандалы сорвали колокол. Остальные, большая часть знакомым Сергея и его одноклассников остались стоять на месте, в оцепенении оглядывая подкошенную, безжизненную фигуру.
– Стоять! – раздалосьпронзительно тут же, через пару секунд. – Стрелять буду!
 Пробежав метров десять, парни в оцепенении остановились, и мигом светловолосый, среднего роста, крепко сложенный милиционер нагнал их.
–Кто его уронил? – спросил он решительно, счрезвычайно строгостью.
 Все в нерешительности промолчали.
– Сейчас всех отвезем, и там уже в отделении выбьем из вас правду, – вполне правдоподобно пригрозил он, вглядываясь в лицо то одного, то другого, то третьего, взглядом показывая, что не пускает слова на ветер – за делом не постоит.
 Тем не менее, несмотря на столь сильную в выражении и в возможном воплощении угрозу, и это пронизывающее душу устрашение, распространившееся среди подростков, молчание продолжилось. Выдержав паузу, как виновник случившегося, первым пришел в себя Видов. Он сделал уверенный шаг вперед, словно политический лидер, готовый принять ответственность на себя, и высказал смелое, но между тем, понятно всем неверное предположение: «Они там все пьяные, быть может, они его сами и отключили».
 Милиционер простодушно улыбнулся. Наверное, эта ситуациякак бы вернула его в прошлое, в его молодую бытность, и напомнила ему про армейскую культуру, будничные порядки.Казалось, будто Видов бессознательно и проиграл перед ним эту сцену, в качестве эдакого тонкого напоминания. Ложь, к сожалению, поощряется во многих сферах, поначалу как бы для добра, для укрывательства, подобно той, на которую вынуждена была пойти блудница Раав для укрывательства, спасения израильских разведчиков, а затем уже по традиции, для прикрытия уже не совсем положительных поступков, а то и вовсе невообразимых, мерзких. Впрочем, в данном конкретном случае, милиционер поступил, как ему велело сердце. Поняв, что дальнейшее разбирательствоне имеет смысла, по крайней мере, не принесет должного успеха до тех пор, пока не будет предварена в жизнь его угроза, да и народ перед ним стоит, мягко сказать, некриминальный, а соответственно драка произошла, скорее всего, не по настоянию кого-то из них, в конце концов, он снисходительно промолвил: «ладно, давайте, бегите отсюда, чтобы я вас не видел, и здесь больше не появляйтесь».
 Мигом развернувшись, не веря полноценно в свой успех, вернее даже, в скорое освобождение от мгновенно возникшей и тут же растворившейся угрозы, парни побежали, что называется, во всю прыть, не оборачиваясь назад, не глядя даже друг на друга, а только по стремительному топоту определяя дальнейшее направление общего движения. Снег разлетался под их ногами и прочно утрамбовывался стопами. Убегали они уже все от весьма сомнительной вероятности того, что милиционер вдруг передумает и все же потребует дальнейшего разбирательства, а от этого явно пострадает репутация каждого из них. Стоит уточнить, что Видов был круглый отличник, спортсмен, активист, и для него привод в милицию был крайне вреден, можно сказать, никак непозволителен. К тому же, не только ему одномуугрожали домашние разбирательства, а это уже устрашало всех без исключения. Попробуй потом доказать, что просто стоял и ни во что не вмешивался. А по каким, в таком случае, показателям угодил в милицию. К тому же, в случае, если бы их все-таки привели в милицию, пришлось бы изворачиваться, врать, выдумывать, или говорить откровенную правду, а это бы уже, в свою очередь, никак не позволительно, потому что посчиталось бы как предательство. Впрочем, обошлось совершенно без этого.
С перебоями дыхания они, наконец, добежали до одного из девятиэтажных домов, находившегося в самой близи от здания МВД, и забежали в него, чтобы погреться. Затем поднялись на пару этажей выше и, наконец, вдоволь отдышались. Сергей был рад, можно сказать, почти счастлив. Онмигом уселся на холодные лестничные ступени, перед тем положив на них свою перчатку, и улыбающимся видом победителя оглядывал своих товарищей, не предавших его ик тому же поддержавших безрассудным действием. Его приятели, можно сказать, облупили его со всех сторон, дабы, в том числе и услышать о его впечатлениях, которыми он не спешил делиться. Впрочем, его радость обуславливалась, скорее всего, удачным ударом и сопутствующим всплеском адреналина, который имел огромный выброс еще и оттого, что невольно произошло полнейшее его соответствие с героем одного из знаменитых фильмов. Кудимов с Терешковым стояли чуть поодаль, не присаживаясь, не принимая большого участия в этом сомнительном торжестве. Теперь, глядя на него, они уже точно поняли, что этот удар был нанесен не в качестве оборонительного, точнее, сила его была рассчитана совсем не из защитных побуждений, а скорее, для последующего устрашения уличных хулиганов. Городок-то был маленький, и слух по нему распространялся со сверхъестественной скоростью. Это обстоятельство, по существу своему, гарантировало то, что через несколько месяцев, даже, точнее,спустя пару дней, об этом происшествии узнают почти все школьники, по крайней мере, те, кто интересуется хулиганской жизнью. По выражению его лица представлялось, что Сергей просчитывает этот очевидный факт. Ко всему прочему, это гарантировала возникновение внимание со стороны девушек. Вероятно, осознавая в уме своем все эти будущие привилегии, он шутил, смеялся, балагурил, был по праву в центре внимание и был как бы центром притяжения, лидером компании, ее душой. Его расспрашивали, его действия одобряли, перед ним даже немного лебезили. Он, впрочем, этого уже не воспринимал, а старался держаться просто, словно бы ничего не произошло, сохраняя свою детскую открытость. Вообще, надо признать, это был удивительный в своем роде человек. Открытый, добрый, жизнерадостный, полный чудесной, заразительной энергии, веселый, с юмором, умный, правильный и в меру смелый. Учителя любили его, и девятый класс он окончил без одной четверки, почти без поражений на ринге. Невзирая на боксерскую сноровку, которой он владел замечательно, казалось, у него не было чрезвычайной жестокости. Его, правда, раздражало посягательство на его честь и достоинство уличных хулиганов, не веривших в его силовое превосходство. Это превосходство он в один вечер доказал. Мало кто из всего города мог бы ему составить конкуренцию даже среди взрослых мужчин. Казалось, что одним ударом он способен свалить самого крепкого, если цель будет недвижимой. Но своей силой он не злоупотреблял, а был весьма милосерден. Так было ровно до этого случая. Его жизнь и характер разделились – до и после него. А впрочем, надо признаться, изменения произошли немного раньше. После одного лета, когда он, по традиции, побывал в спортивном лагере, и невесть, что чем там занимался, какими привычками осквернился, но вернулся он уже иным человеком. Ровно до этого злополучного лета, как уже было сказано, он был открытый и добрый мальчишка, уверенный в себе, но не гордый, не превозносящийся над другими, не ставящий себя выше приятелей, жутко презиравший вредные привычки, хулиганский образ жизни, и не признававший никакого мордобития за пределами тренировочного зала или ринга. Даже когда Кудимов с Терешковым тяжело себя чувствовали на тренировках после новогодних каникул и праздников, он осуждающе обличал и вместе с тем, шутливо, по-доброму глядя на них, стараясь показать, что ему-то, дескать, легко, вот, что значит, здоровый образ жизни. Они это его отношение воспринимали не иначе как желание порисоваться и слишком близко к сердцу не принимали. Боксом он занимался с самого первого класса, не в пример Кудимову с Терешковым, которые начали боксировать с седьмого, и поэтому, разумеется, тренировочные нагрузки были ему гораздо привычнее. Но он этого не брал в расчет, а приписывал своему успеху исключительно здоровый образ жизни, и каждодневные упорные тренировки. Даже уверенным соперникам он почти никогда не проигрывал, за редчайшим исключением. Да и по другим видам спорта, таким например, как легкая атлетика или какая-нибудь городская эстафета он достигал завидных результатов и вызволялся выступать без длительных уговоров учителя физкультуры. Именно во время таких соревнований, а именно, по национальным видам спорта, суть которых заключена в тройном прыжке, забеге на один километр и прыжках через нарты, эдакие деревянные трамплины, они впервые и познакомились с Кудимовым и Терешковым. Тогда он им показался вполне простым, незлобивым парнем, и весьма дружелюбным, каким он, впрочем, и был, на самом деле.
Во второй раз их общение произошло во время городских соревнований по баскетболу, проходивших в их школе, когда представители школы Царицына, вернее, один из них, собрав бойцовскую команду, после почти каждого матча собирались и били всех тех, кто их обыгрывал. Досталось тогда и Кудимову, когда они с Терешковым стояли против целой толпы, и один из нее, кажется, Цветков вылетел и нанес ему удар и затем снова скрылся под общей защитой. Представители школы, в которой учился Царицын, но который к ним никак не относился, запугивали, между прочим, всех без исключения, дабы никто не смел их обыгрывать. И, тем не менее, это запугивание не подействовало. В конце концов, устрашители заняли последнее место. Тогда в последний день соревнований Кудимов с Терешковым и своей командой соперничали с Видовым и, соответственно, с его командой за второе место. Первое было уже заблаговременно определено мастерством другой команды, и, в принципе, было уже недосягаемо. Надо признать, это был матч почти на равных – то одна команда выходила вперед, то другая обыгрывала на несколько очков. Тренер Кудимова и Терешкова сильно нервничал и даже пронзительно кричал на своих подопечных. В середине матча он посадил Кудимова на скамейку запасных. Тот, по его крайнему убеждению, никак не справлялся со своей задачей. Какая именно была его особая задача Кудимов, правда, решительно не разумел. По истечению периода, набравшись сил, он уже готов был выйти и играть в полную силу, выкладываясь, что называется, до последнего. А между тем, их команда уже существенно отставала. Дикие вопли, победительные возгласы болельщиков другой команды перебивали советы обоих тренеров. В итоге тренер подозвал Кудимова, но только из-за того, что другой игрок, по его мнению, справлялся со своей задачей еще хуже.
– Все иди, держи с девятым номером, – хлопнув его по плечу, дал он ему наказ. 
– Хорошо, – ответил Дамир благодарно за оказанное доверие.
 Команда находилась в нерешительности. Окончательный гудок, свидетельствующий об их поражении, неумолимо приближался. Словно дух уныния посеялся среди участников команды Кудимова. Происходили скорее бесполезные метания из стороны в сторону, нежели реализовывалась четкая и продуктивная стратегия для достижения победы. Кудимов понял, что им уже, в принципе, нечего терять. А у него, между тем, остается еще масса сил. Он понял, что можно уже играть так, как ему заблагорассудиться, не обращая внимания ни на кого, и на что – ни на советы тренера, ни на выкрики со стороны болельщиков, ни на собственную неуверенность. И точно по его мысленному настрою, мяч с его рук стал вылетать, словно заблаговременно прикованный к корзине. Один за другим он засаживал его в корзину. Затем отнимал всеми правдами и неправдами и бежал, не давая никому пас, и забивал снова, или отнимал, отдавал пас, бежал быстренько на другую половину поля, кричал, чтобы мяч вернули ему, принимал его благодарно и забивал, через загромождения рук, через тела, увертываясь и изворачиваясь, и делая даже для себя немыслимые, творческие пируэты. Зря принято считать, что в спорте нет места творчеству. Это очень несправедливое мнение. В конце концов, на нем стали делать, так называемые фолы. Он один за другим принялся забивать штрафные. А это, в свою очередь, существенно экономило время. Стрелка секундомера, как известно, в баскетболе замирает с момента совершения нарушения правила и до произведения штрафных. Количество фолов у обеих команд достигло того предела, что теперь после каждого из них назначались штрафные. Кудимов забивал первый, второй бросал мимо, и быстренько подбегал, делал, так называемый подбор, и забивал сам.  Теперь стоило ему дойти с мячом до середины площадки, все повторялось снова, по учрежденной заданности. В конце концов, благодаря, в том числе, и всеобщим усилиям, счет на табло сравнялся. Команду соперников несколько обеспокоило то, что он сделался равным и они, как говориться, поднажали. Был среди них довольно талантливый спортсмен, добившийся впоследствии безусловного мастерства, который уже сейчас, в седьмом классе, с учетом небольшой силы, умел забрасывать мяч из-за так называемой трехочковой линии. Два таких его броска – приравнивались к трем забитым мячам Кудимова и шести штрафным, за которые дается, как известно, всего одно очко. Это его, да, полагаю, и всю команду сильно раздосадовало. Трехочковые стали сыпаться градом. Этот Артем Ветров самостоятельно пересекал разделительную линию, и без особого труда врывался в штрафную, затем выходил из нее назад, и, подчас, что называется, на отходе, швырял удачно от себя мяч в прыжке и оранжевый, с пупырышками мяч плавно влетал в корзину под разными углами. Наблюдая его чудесное мастерство, Кудимов каждый раз продолжал надеяться, что он в этот раз-то он не попадет, и становился, при защите, под самым кольцом, оттесняя всех из нее, но не тщетно – Дамиру достался мяч, пропущенный уже через свою корзину.Ветров практически не промахивался. Кудимов решительно понял, что нужно больше забивать, а в защите же делать нечего. «А там будь, что будет, как говорится, на удачу». Видов, заметив, что Кудимов берет ответственность на себя, стал его, что называется, держать, всячески мешать, прикрывать, да что там не только он один, вся команда, и это еще более воодушевляло Кудимова, он слышал только одобрительный рев зала и забивал, забивал безжалостно. В конце концов, раздался победительный гудок. Эйфория наполнила души игроков – победителей. Кудимов вообще был почти счастлив. Тогда и досталось ему звание лучшего игрока, не без усилий его тренера, конечно же, не без его непосредственного влияния на принятие этого решения. Хотя в протяжение всех остальных прежних матчей он незначительно отличался, да что там и говорить, вообще играл на среднем уровне, бел весьма неприметным. Но эта последняя игра решила, в общем-то, говоря, все в этих школьных соревнованиях. Интрига сохранялась до конца только касательно этого матча. Первое место было уже предопределено заранее, и поэтому в этот день у команды победителей не было такой бурной, всепоглощающей радости. Ожидаемый результат, как водится, всегда вызывает меньше радости в сравнении с неожиданным успехом. Это была их вторая встреча с Видовым, который, надо уточнить, был не слишком-то опечален этим поражением, потому что относился к баскетболу исключительно как к дополнительному виду спорта, обще подготовительным, развивающим, игровым видом спорта. Главным в его жизни был бокс.
 В третий раз они уже увиделись в тренировочном боксерском зале, куда Кудимов с Терешковым пришли в плакучее и грязное время, и липкое, ознаменованноепоражением зимы, и началом пробуждения природного царства. Стоит упомянуть к слову, что тренер по баскетболу их сильно перед тем отговаривал, особенно Кудимова, поговаривая за глаза, что их и на неделю тренировок не хватит. Однако эти его уверения, напротив, повлияли на их решение незамедлительно, и оно утвердилось. Спустя пару дней они уже отрабатывали удары в младшей группе. Там присутствовал и Видов, и был среди воспитанников, как самый опытный, техничный, ударный, потому что, как я уже говорил, занимался с семи лет, с самого первого класса.
Так вот этот самый Сергей Видов, после этого скверного, как я теперь считаю, случая с одним единственным его ударом, как следствие которого, тот высокий паренек едва смог очнутьсяи только при непосредственном участии и в результате проявленных усилии работников скорой помощи, и долго кашлял и плевался кровью, довольно-таки изменился и изменился, прямо скажем,  не в лучшую сторону. Мало того, что он стал презрительнее относиться вообще к людям, так еще и к своим же товарищам, приятелям, которые и поддерживали его, и ободряли его, он стал относиться с явным презрением. Возможно, сказывалось то, что он стал покуривать так называемые легкие наркотики, которые, как поговаривали, не слишком-то влияют, а между тем очень влияют на спортивные достижения, да и вообще на показатели общего психического здоровья. Как я полагаю, в том числе как результата их воздействия, он стал более раздражителен, озлоблен невесть, правда, на кого, да и сам он, по всей вероятности, ясно не осознавал истинного происхождения своей агрессии, и был удручен чаще, чем радостен, был уныл, опечален чаще, чем счастлив, каким часто бывал в прежние времена. По учебе он быстренько скатился в ряды ударников, а затем и троечников. Но слишком-то этим не обеспокоивался, а стал почитать, что учеба в десятом – одиннадцатом классе для него уже чуть ли не лишнее занятие, а главное в его жизни – это уважение среди сверстников. Он стал слушать шансон, непонятный рэп, воспевающий курение так называемой травки, как нечто необыкновенное, непередаваемое удовольствие. Человеческие, истинно положительные качества, которые являлись его стержнем долгое время, стали в нем угашаться, причем намеренным образом. Он уже мог дать подзатыльник какому-нибудь слабому ученику, отобрать у него завтрак, явно потворствуя желанию соответствовать образу героя какого-нибудь фильма, где бывший спортсмен становится на преступный путь, отнимая у слабых чуть ли не последний кусок хлеба, их законный заработок. Очевидные изменения наблюдались многими, но никто ему не говорил, большинство опасались его сногсшибательного удара. Весовая его категория уже в восьмом классе была шестьдесят пять килограмм, а к девятом приблизилась к восьмидесяти, и удар, честно признаться, стал еще жестче, болезненнее. Кудимов почти всегда, когда их все-таки ставили друг против друга, старался не попасть под его выдержанный, сокрушительный удар, сохраняя приличную дистанцию. Но бывало, что все-таки, как говориться прилетало, и это очень ощущалось. Но благо руки у Дамира были длиннее, и поэтому работать с выгодной дистанции ему было сподручнее. Видов предпочитал боксировать с менее подвижными соперниками, особенно вторым номером, то есть, действуя контратаками, а с суетливым маятником, не подпускающим его к себе, длинными прямыми это было куда сложнее. Эту новую для себя тактику Кудимов разработал для себя уже спустя полгода, а до поры до времени, пускался с ним в так называемую рубку и в ней уже наносил и получал удары. Впрочем, отрабатывали комбинационные удары они в основном с Терешковым, а только в пятницу, в день спарринга становились поочередно лицом к лицу с Видовым. Это было испытание для них обоих. Никаких скидок не Сергей не делал.
 Помимо укрепления души и тела, следует признать, что эти тренировки, и по баскетболу, и по боксу, душевно помогали Кудимова, когда он уже столкнулся с учительским противодействием и со всеми вытекающими этого противодействия последствиями. Он, словно бы выплескивал весь свой негатив и не так уже злился от собственного бессилия что-либо изменить на школьной арене. Впрочем, этому еще способствовало и понимание Терешкова, который ему его почти всегда оказывал, терпеливо выслушивая все его долгие сетования, и поддерживал, как умел, молчанием. То же самое делал и Кротов, но гораздо реже. С Царицыным они тогда еще были малознакомы.   
***
Многое Кудимову нравилось в этой новой школе – и благожелательное отношение учителей, относившихся к нему с особенным вниманием, потому что он перешел из якобы престижной школы, и свобода, вдохновлявшая его, которой было не чрезмерно, а, по его разумению, в самый раз, вполне достаточно для душевного умиротворения, и самое, что ни на есть главное, наличествовалиусловия для ответственной учебы, начинавшиеся с отсутствия людей, которым он был до крайней степени неприятен, и которые выражали эту неприязнь в оценках и отбивали у него это желание учиться, не принимая во внимание оценки. Поначалу, правда, у него чуть было не вышел конфликт с одним из одноклассников – приехавшим с юга парнишкой, Ваней Яблоневым, по-деревенски крепким, рослым,уверенно подтягивавшимся на турнике не менее двадцати раз,ноникакимбойцовским спортом не занимавшимся, а потому как реальный соперник Кудимовым в тот момент не рассматривавшийся. Однако это было не донца справедливо, точнее, справедливо только на тот момент – в середине девятого класса. Стоило этому пареньку позаниматься два с половиной года рукопашным боем, и он выиграл сперва одного кандидата в мастера спорта по боксу, а затем и самого Видова, который уже тоже, к тому времени, приобрел это звание. Но это уже было в одиннадцатом классе. А мы немного забежали вперед, непроизвольно поторопились. На период девятого класса Ваня был обычный паренек, старавшийся всеми силами и всем своим упорством занять в классе лидерскую позицию. Кудимов этому не сопротивлялся. Он поставил акцент на учебу, и теперь его мало что интересовало в школьной жизни более этого. И в этом учителя ему помогали, и в этом поддерживали его старательное усердие. И самое, наверное, деятельное участие проявила  среднего возраста учительница истории и обществознания, о которой бы хотелось сказать особо, не в общем ряду.
 Это была среднего возраста, худенькая женщина, с девичьей, можно утверждать, фигуркой, с черными волосами, среди которых не наблюдалось даже малозначительной седины, с миниатюрными чертами лица – маленькими губками,устроенными на продолговатом, аристократическом лице бантиком, выражающим в молчаливом состоянии выдержанное спокойствие, проникновенными, умными, карими глазами, глядевшими из под стекл ее очков всегда оценивающе, с разумением, пусть даже строгим, время от времени. Своим по-настоящему взрослым поведением она подавала пример ученикам и ученики пребывали на ее уроках всегда молчаливо, как, впрочем, на многих других. Но между тем, она была часто недовольна их поведением, но не открыто, а где-то в кулуарах, с коллегами. Коллеги, между тем, ее не поддерживали, а если и делали это, то считанные из них единицы. Любовь Сергеевна – так величали ее, очень хорошо знала свой предмет, вернее, два, а еще точнее, целых четыре, в том числе и русский язык и литературу, педагогом которого она хотела быть и получила для этого второе высшее, заочное образование, но которым не стала по причине того, что ставка была уже занята, и преподавала эти две дисциплины – историю и обществознание, можно заверить, блестяще. Кудимов с первого занятия оценил ее манеру и слушал с нескрываемым интересом. Именно с этого самого момента ему стала нравиться история. Ранее она ему тоже нравилась, но не настолько сильно, чтобы он слушал, ни с кем не переговариваясь. Да и к тому же, теперь, ему было попросту не с кем переговариваться – в этой школе это было не принято, и сидел он на последней парте в абсолютно, но не гордом, никоим образом, не гордом одиночестве, а попросту, потому что с ним мало еще был кто знаком. Видом, например, учился в параллельном классе, а сЯблоневым они еще не были друзьями. К слову сказать, это местоположение позволяло ему незаметно списывать во время самостоятельных работ с учебника некоторые моменты, а, подчас, и откровенно почти все, под копирку. Однако это самое списывание производило и положительный эффект. Он мог в него только урывками подглядывать – держать его все время в протяжение урока открытым он опасался, а, следовательно, урывочное подсматривание гарантировало и влекло за собой автоматическое запоминание многих исторических пунктов. Любовь Сергеевна, со всей очевидностью, прекрасно замечала его суетливость, но не придавала этому значения, а ставила ему пятерки и хвалила. И он начал готовиться. Мало того, что внимательно слушал на самих уроках, но еще даже и читал на перемене, перед ними. Это было для него уже огромное достижение. Впоследствии, когда, несмотря на протяжную череду троек по истории от бывшей его учительницы, которые были проставлены в заключительном бланке все до единой, она поставила ему отлично в двух четвертях, а затем и вообще, годовую – отлично, он вызволился даже сдавать экзамен, но, к несчастью, весной сильно заболел чуть ни воспалением легких, но в больницу, тем не менее, не лег, дабы не пропустить экзамены, и невзирая на утомительную, умопомрачительную усталость, обессиливающую его тело и ум, учил и готовился, пусть даже ничего не понимая с первого прочтения, потому что информацияне укладывалась в голове, и оттого приходилось по нескольку раз перечитывать, и все бессмысленно, бесполезно, попусту, но он все-таки, через усилие продолжал и продолжал неистово, с усердием, не щадя собственных сил. Кое-как подготовившись, он отправился на урок, приняв внутрь несколько сбивающих температуру таблеток, которые подействовали на дорогу, но потеряли уже всю исцелительную силу, когда он вошел в кабинет и присел, и чрезвычайно заволновался. Вопросы ему выпали весьма абстрактные, требующие только поверхностного знания. Культура и искусство девятнадцатого, начала двадцатого века и три основные реформы выдающихся реформаторов, времен царствования Александра второго. Про культуру и искусство он сочинил бедную, но достаточную рукопись, а вот о реформах никак не мог вспомнить, как ни силился. Классное пространство, можно сказать, расплывалось в его больных глазах. Торжественная атмосфера еще более усиливала волнение, и без того сильное, жаркое от отсутствия памятливости.Любовь Сергеевна приподнялась и прошла по классу, и намеренно подошла к его парте. Обнаружив, что он не справляется со вторым вопросом,она медлительно вернулась, покопалась в своих документах, достала оттуда короткий листочек и, вернувшись, преподнесла ему его, как вспомогательныйматериал, с развернутым, полным ответом, и между делом, положив его, как-то даже укорительно оглядела, как будто не заметив его физического и душевного состояния. Отвечал он, прямо скажем, плохо, неуверенно, путаясь в исторических реалиях, как пятилетний ребенок в дремучем лесу, ночью. Она все же поставила ему отлично, но уже с таким видом, словно он не оправдал ее надежд, точно подвел ее. Опять же вышло это ее отношение из того очевидного факта, что она совершенно не заметила его состояния. Так или иначе, а она первая и наиболее эффективно в этом его нынешнем положении повлияла на его отношение к учебе в целом. Впоследствии, к этому сообществу примкнула и учительница математики, и старенькая уже совсем учительница географии, и химии, которую он, как ни понимал, так и продолжать не понимать, и молодая, двадцатипятилетняя учительница русского языка и литературы, относившаяся к нему, да и вообще к ученикам со снисхождением, не слишком требовательно. По крайней мере, подобных проблем, которые мучили его прежде, не возникало и рядом, и близко не мельтешило.
Его упорное усердие и расположение учителей дали свои плоды, но, между тем, не сразу, не в девятом классе. По традиции, как известно, слухи и основанная на них репутация имеют огромную силу, а Алена Никаноровна, надо признать, обладала удивительным даром убеждения. Стоит упомянуть для последовательной ясности, что на первых порах учительница русского языка и литературы восприняла Дамира в высшей степени положительно, даже с нескрываемой симпатией, потому что была молода, но впоследствии, вероятно, узнав от своей коллеги из другой школы, «каков он на самом деле», она резко, безосновательно, без видимых причин, изменила свое к нему отношение и принялась намеренно снижать оценки до удовлетворительных. В то же время и учительница математики, весьма образованная и профессиональная работница, навыки которой соответствовали уровню преподавателя престижного вуза, сориентировалась на прежние его оценки, выставленные Аделаидой Адольфовной, и аналогично учительнице русского языка и литературы, стала относиться к нему подозрительно, выгадывая, что перед ней за персонаж. Опять же, первоначальное их впечатление было прямо пропорционально, точнее, противоположно тому, которое установилось впоследствии, спустя пару недель. Алена Никаноровнапрекрасно знала свое дело, и решила, что просто так ему от ее расплаты не уйти, не миновать справедливого возмездия. К тому же, судя по всему, она еще не оставляла мысли его вернуть в свою школу.Это ее невысказанное намерение, однажды, проскользнуло в ее как будто материнской доброжелательности и глубокой печали в глазах, когда они, в один день, случайно встретились на улице, на тротуаре, весной, на углу дороги, и он, с нескрываемой радостью признался ей, тем самым как бы подтвердив ее прежние претензии, что раньше слишком холодно, несерьезно относился к учебе, и то, что он скатился по учебным показателям, в большей степени его вина. Однако это искреннее признание, отнюдь, не обрадовало ее.Она глядела на него с печалью и тоской, как на какой-то истукан, и, казалось, что раньше, в его прежнем состоянии он нравился ей больше, живой и веселый, с юмором, а не спокойный, рассудительный, печальный, точно достопочтенный мудрец, повидавший все стороны жизни и уже ничему не удивляющийся. Он же о причинах этогоее состояния основательно не задумывался, а шел прилежно рядом и старался выражаться умно, точно, рассудительно. И его слова в полной мере соответствовали действиям. Учиться он начал весьма прилежно и насколько усердно, насколько только умел, умственных сил хватало, с учетом всех тех пробелов, которые допустил в учебе, в том числе и по своей собственной глупости, лени. Уже никогда в этой школе дневник его не был красным, и никогда его здесь не травили его похожим образом, да и никого вообще не травили, а, напротив, радушно, положительно относились, что, в свою очередь, порождало хорошее отношение к ним. Многие учителя дивились на него. И только с одной учительницей истории и обществознания у него вышел непродолжительный конфликт, и то весьма и весьма краткосрочный. Это была, разумеется, не Любовь Сергеевна. Она в десятом классе уже у него не вела, а стала вести другая – Катерина Степановна. Очень занимательная, экстравагантная, надо сказать, это была особа.
 Это была уже совершенно иного склада характера женщина, учитель, педагог, воспитатель, если определение воспитатель вообще было к ней применимо. Из себя она была чуть выше Любови Сергеевны ростом, стрижена коротко, как часто предпочитают стричься учителя, находящиеся уже в возрасте, да и не только, одевавшаяся всегда модно, элегантно, со вкусом, даже иногда в довольно короткие для своего возраста юбки. Правда, была она не в меру своенравна, хоть и интеллектуальна, начитана, нервна, хоть и преподавала свой предмет, когда у нее возникало желание, хорошо – довольно приятно было ее слушать, особенно Кудимову, которого она выделяла из всего класса, как представителя интеллектуальной элиты, почти с собой наравне. Это ее отношение благотворно влияло на его отношение и к ней и к ее манере преподавания, и он старался не замечать недочетов, которых, по существу, было в ее учебной практике незначительно. Она тоже не особенно акцентировала внимание на том обстоятельстве, что он совершенно не готовиться дома, а читает учебник бегло перед уроком. В том числе и как следствие этой обоюдной толерантности, весь десятый класс конфликтов между ними совсем не возникало, и он чувствовал на ее уроках полноценную умственную нагрузку и состояние спокойствия, а она, судя по ее словам, связывала с ним большие надежды по поводу успеваемости, но, между тем, ставила поначалу преимущественно положительные оценки, и только временами – отличные, как, в принципе, и должно было по справедливости, хоть бы он уже и старался усерднее, читая и не только на одной перемене, а на целых двух сряду. Вполне закономерно, что в первых двух четвертях у него вышли четверки, и только в третьей и четвертой, она все-таки поставила ему отлично, но между тем, годовую, тем не менее, решила выставить четверкой. Следует, я думаю, привести пару важнейших фактов, дополнить нескольконеобходимейших замечаний. Дело в том, что эти исключительно положительные, но никогда, в четверти, не отличные оценки, ставились ею первое время не потому, что он не успевал или же его интеллектуальный уровень не дотягивал до необходимого, но потому только, в первую очередь, что у нее происходил непреодолимый конфликт с Любовью Сергеевной из-за учебных часов, которые, по ее рассуждению, неправильно распределялись,а она, то бишь, Катерина Степановна, не умела терпеть никакой конкуренции, даже слабой, а тем более сильной, подавляющей, в высшей степени профессиональной, а, потому прибегала к весьма распространённому способу психологического подавления, и, следовательно, по ее крайнему убеждению, прежние его оценки, выставленные чуть ли низаклятым врагом ее, не могли приниматься ею в расчет, учитываться, как основополагающие, как это порой делается образовательным сообществом, и не только в школе. Вернее даже, она их не учитывала,скорее,из вредности, женской стервозности, которую неприкрыто, время от времени, демонстрировала уже впоследствии и, надо уточнить, далеко впоследствии, а пока ученики об этих свойствах ее натуры только догадывались.
 А вообще это была особа в высочайшей степени занимательная, одна такая на всю школу. Она в полной мере старалась соответствовать образу высокой интеллектуалки, презирающей малообразованный класс, относящейся к нему со снисходительным пренебрежением, как ко второму сорту расы человеческой. Себя же она, разумеется, причисляла к разряду людей умных, выдающихся, а, следовательно, и правоимеющих презирать непросвещенный слой. Непонятно, правда, отчего она это взяла, каким путем пришла к этому умозаключению, ведь, следуя натуре своей, слишком-то не утруждала себя титаническим умственным трудом, а относилась к нему с откровенной ленцой и прикрывала нежелание трудиться на учительском поприще эмоциональными порывами, которые, якобы, следуя ее речам, в ней вызывали неуспевающие. На них-то она особенно любила покричать, да еще так, чтобы бы до последней капли выместить всю свою негативную энергию, накопившуюся в ней с достатком, от всех своих домашних неурядиц. В такие дни она приходила уже, что называется, заведенная и принималась чуть ли не с порога класса причитать и нравоучать, и возмущаться необыкновенно на поведение эдаких лентяев, отщепенцев. Таких было, по ее словам, во всем классе всего трое. На самом же деле, было и больше, но она любила, чтобы было обязательно трое, потому что так было гораздо легче отделить, и не настроить против себя многих. И вот вместо ведения урока, заключающегося, должного заключаться, по моему и не только разумению, преимущественно в преподавании учебного материала, научном просвещении, а только затем уже, в качестве краткого отступления, в воспитательной работе, она взялась в одно время за основательную моральную чистку этих самых неуспевающих, причем самым бессмысленным образом. Я так полагаю, нужно объяснить читателю,перво-наперво, что это были за трое. Начнем, пожалуй, с фамильного перечисления. Это будет не трудно, а для читателя вполне ясно. Курбатов, Червонцев и Пелобенко. Курбатов был низок и полноват, обладал густыми бровями и такой же густой, черной шевелюрой; Белобенко – высок и худощав, и с носом, снабженным заметной, утонченной горбинкой; Червонцев был худой и низок, но это было в нем неглавное, а главное было то, что – плутоват, за двоих своих товарищей, что называется, плутоват, и балагур, отвлекающий всех их, без исключения, но беззлобный, прямо скажем, мягкохарактерный, с собачьими, полными преданности глазами. Эта беззлобность, по правде говоря, была свойственна им всем. Между прочим, к слову да будет сказано, Царицын хорошо знал этих троих, и справедливо подчеркивал их доброту и простодушие. Однако,наряду с рядом человеческих достоинств, высоконравственных качеств, был у них один ученический недостаток, между тем, никому особо не вредивший, кроме какимсамим, но этого вреда они еще не понимали толком. Все они, без исключения, относились к учебе небрежно, без должного энтузиазма, не особенно утруждая себя даже слушанием, и, усаживаясь на задние ряды, любили переговариваться друг с другом, подшучивая и посмеиваясь, правда, делали это тихо, не слишком-то мешая всему учебному процессу. И, тем не менее, именно эта троица, вернее ее необычайно скверное поведение и безответственное отношение к учебе, становились излюбленной темой Катерины Степановны во время ее исторических лекций. Бывало, она входила во вкус настолько, что забывалась окончательно, и весь урочный час ее посвящался одним только воспитательным чтениям ее сугубо личной нравственности. Это было невозможно слушать, тем более так долго. Другим оно, быть может, было и терпимо, и даже более чем приятно осознанием того, что не нужно слушать, запоминать что-либо, но Кудимов в таких случаях заметно нервничал. Он решительно планировал выбрать себе историю для сдачи единого экзамена, но, забегая вперед, скажем, что ему этого не удалось. Именно Катерина Семеновна отговорила всех, в том числе и его, от этого заведомого выбора, хотя и многие намеревались сдавать обществознание. Совершила она это, предположительно, опасаясь за неудовлетворительный результат проверки знаний ее подопечных, который бы определенным образом повлиял на ее педагогическую репутацию. А этого ей категорически не хотелось, поэтому она и убедила всех, что они никак несумеют сдать, потому что экзамен сложный и лучше сдавать его ей, в традиционной, устной форме. Вообще эта Катерина Степановна была жуткая вредница. Даже нельзя достоверно знать, из каких подлинных побуждений она отговорила-таки всех, без исключения, ведь кто-нибудь да мог бы сдать все-таки положительно. Но нет, ей не хотелось рисковать ни граммом своей безупречной, как она, наверное, считала, репутации. Впрочем, расскажем уже об их с Кудимовым конфликте, из чего он вышел и на чем основывался.
***
 Произошло это их моральное противоборство после жаркого лета, проведенного им на югах, и по завершению которого он совершенно не возжелал возвращаться на север, и если бы ни вынужден был по ученической необходимости, то, наверное, просидел бы там до самой зимы. Потворствуя, тем не менее, своему нежеланию уезжать из южных регионов, где еще жарко палило солнце, и в реке еще можно было при большом желании искупнуться, он все-таки немного подзадержался, а если быть достоверно точным, на целых полмесяца. И даже когда приехал на северную родину, посетил школьные занятия, отнюдь, не сразу, а перед тем, еще навестил почти всех своих знакомых, друзей – Терешкова и Яблонева, погулял пару раз с Кротовым, и только затем, спустя еще десять дней, заявился, наконец, и в школу. Однако слух о его приезде распространился по учебному заведению еще задолго до его появления в нем, и, разумеется, дошел до нее. Вполне вероятно, что Яблонев без задней мысли проговорился. А между тем, она являлась их классной руководительницей, и тот факт, что он отдыхал почти месяц, а она в это время работала, чрезвычайно досадовал ей, выводилиз себя, раздражал неестественно. И когда он, наконец, появился, она сразу же дала понять ему, что даром эта выходка не пройдет, а придется поплатиться. Сразу же по нескольким предметам, а именно – по математике и по химии у него наступили существенные проблемы. Посыпались незаслуженные оценки, письменные замечания, которых можно было и избежать, потому что он теперь понимал с полуслова, но к этому сглаживанию даже попыток не наблюдалось. И, тем не менее,невзирая на несправедливость, он не вступал ни в какие споры, а относился к этому решению уже терпимо, потому что уже не обращал особого внимания на общие оценки, и старался впитать преимущественно знания, которые помогли бы ему при сдаче единого экзамена, важнейшего документа при поступлении. И его спокойствие сыграло со временем положительную роль. Уже даже в первом полугодии одиннадцатого класса у него в дневнике не обнаруживалось ни одной тройки, в том числе и благодаря беседе Катерины Степановны с учительницей химии, по которой ему требовалось ставить заслуженную, справедливую тройку. Однако же, перед тем еще, Катерина Степановна чрезвычайно потрепала ему нервы, со сладострастием, не без искреннего разочарования. Она ставила и тройки, и двойки, и брала у него дневник, и всяческим образом пыталась вывести его из себя. Но он сохранял достоинство, видимое спокойствие, а поддержки у нее не было. В этой школе учителя не имели в привычке объединяться под эгидой травли какого-нибудь ученика. И ей приходилось справляться самой. А что она могла в единственном числе. Напишет она ему замечание в дневник – он промолчит, стерпит, поставит двойку в дневник и в журнал, он примет как должное, дескать, сам виноват, не доработал, и так далее, и тому подобные уловки. Чего она не усмотрела в этой его абсолютной уверенности, так это того, что ему оценки стали не важны, а стало быть, и ее личное отношение уже не колоссальной играло роли. На чем-таки он действительно сосредоточился, так это на подготовке к ЕГЭ по русскому языку и математике, и на изучении истории, как науки, но теперь уже основательно по энциклопедии, дома. Надо сказать, что впоследствии у них возник еще один конфликт, но уже по другой причине, по другому поводу. И об этом мы сейчас незамедлительнорасскажем.
***
Надоедливой, тоскливой, с редкими, непродолжительными дождями, северной осенью, а по школьному летоисчислению – в первом полугодии одиннадцатого класса, когда Кудимов с Царицыным были уже порядочно знакомы, в один из дней Костя передал одно весьма соблазнительное для своего друга предложение.
– Слушай, а ты не хотел бы посещать репетиторство у Любови Сергеевной? – полюбопытствовал он, стоя у своего порога с интригующей, полной счастья улыбкой, будто это он сам ее надоумил, а не она его попросила. – Это совершенно бесплатно. Давай, соглашайся, – добавил он без того, чтобы дождаться утвердительного или отрицательного ответа, на второй из которых, надо полагать, рассчитывал мало.
– Да, конечно, а когда? – уточнил Дамир, весьма обрадованный.
– В пятницу, вечером, к пяти часам. Сможешь? – с улыбкой, словно бы это предложение полностью брало происхождение из его сердца, являлось его собственным соображением, уточнил Костя. Он вообще был любитель присваивать чужие труды, предложения, как, впрочем, и многие.
– Да, конечно, смогу, – ответил Кудимов с воодушевлением, предвкушая, как минимум, интересное времяпровождение.
 И понадеялся на интересную, продуктивную, полезную для своего ума работу, следует признаться, он не зря. По определению профессионализма Любови Сергеевны, с ориентацией на ее внутренние качества, было вполне разумно на это рассчитывать. Учитывая ее характер и трудолюбие, и отсутствие всяческих, тем более негативных эмоций во время просветительского процесса, его ожиданиям уже в душе его суждено было оправдаться положительными эмоциями. Впрочем, реальность полностью соответствовала ожиданию. И в дополнение ко всему, такое уместное предложение было как нельзя кстати.
 Этоуже был одиннадцатый класс, и его школьные отношения с Катериной Степановной претерпевали не самый лучший из своих периодов, а, следовательно, и восприятие, и усвоение, преподносимой ею исторической информации было не самым наипрочнейшим, еще и как вполне объяснимый результат их обоюдной антипатии, установившейся между ними прочно. К тому же, в дополнение, она стала все чаще посвящать целые уроки обличению неуспевающей троицы, и только лишь ко второму уроку, который обыкновенно наступал сразу после, унимала эмоции и собиралась с надлежащими мыслями. Это, в свою очередь, являлось предпосылкой, причиной его антипатий. Она же хранила какую-то даже обиду от того, что он опоздал на учебу на порядочный месяц, и растянула ее взращивание на целых полгода. Помимо того, значительную роль играло унылое, скучающее выражение его лица, сопровождавшее все время ее нравоучительных лекции. Она очень хорошо подмечала это его настроение, и, соответственно, выводы, зреющие у него в голове, но, вместе с тем, понимая прекрасно происхождение его опасений и беспокойства, все-таки не могла отказать себе в удовольствии «почествовать» ленивцев от учебы, приверженцев вольготной, легкой жизни. И в итоге получалось так, что нацеленные на продуктивную работу учащиеся, которых, надо сказать, в этом классе было совсем немного (большинство радовалось подобным ее отступлениям) оставались не в удел, наедине со своим неразделенным желанием, а большего внимания по обыкновению удостаивались так называемые неуспевающие. Но если на минуту представить, что и они бы захотели внимательно слушать, и более того, запоминать закрепительно, и затем тут же, безотлагательнодаже пересказывать пройденный материал, то, наверное, и при этом выгодномдля добросовестного учителя условии Катерина Степановна не сумела бы с собой справиться. Ее нравоучения, а попросту говоря, выплеск негативной энергетики находили свои корни глубоко в душе и заготавливались заранее, задолго до начала урока. Создавалось впечатление, что ей, в принципе, нет существенной разницы, кого именно порицать, и что даже хорошо, что есть эдакие лодыри, которых можно по праву отругать во всех сильных, неприкрытых выражениями, как бы досказать где-то кому-то недосказанное. Эти самые, ею определённые, бестолковыелодыри тоже, кажется, ее мотив прекрасно понимали, и в протяжение всей ее часто повторяющейся лекции принимали скучающие мины и даже, между делом, огрызались. Да что там говорить, почти весь класс понимал, особенно одна язвительная, остроумная ученица, которая приписывала, во всеуслышание, все эти придирки ее возрасту и неустройству, мягко скажем,интимным неполадкам в семейной жизни. Здесь я чувствую нужду сделать маленькое отступление.
 Некоторые материи, правда, довольно трудно объяснить, и не всякому уму подвластно понять их даже при внятном объяснении. Но, между тем, это не должно никого останавливать. Не такая уж это и непреодолимая трудность. Впрочем, будем кратко и в основном по делу.
 Неоспоримым и очевидным фактом являлось равнодушное отношение неуспевающих к учебе, но не только этой самой, всегда порицаемой троицы, но и многих других учеников, смею предполагать, порядочной половины класса, а что же касательно отечественной истории, то, наверное, и всего, за исключением одного единственного ученика. Однако, несмотря на то, порицались, как правило, и со всей рьяностью именно эти трое приятелей, а никто иной. Яблонев, стоит признаться, с не меньшей прохладцей относился ко всей учебной процессии, но поруганию практически никогда не подвергался, а более того, даже вызывал в ней какую-то симпатию. Вероятно, это происходило оттого, что он рос в многодетной семье и воспитывался, и содержался преимущественно одним отцом. Отец его был сильный, высокий, крепкого телосложения человек, волевой, работящий, к которому она испытывала явное уважение, в первую очередь, за то, что он порядочный семьянин и настоящий отец. Следуя правилу, что дети бывают в некоторых случаях сходны по характеру с родителями, она, вероятно, для себя заключила, что и сын получает от отца по-настоящему мужское воспитание, а соответственно, и вырастет настоящим мужчиной. А потому, вероятно, и не трогала она его, и не укоряла. Вполне возможно, что он не был у нее на особом счету еще и по той достоверной причине, что он обладал искристым, сильнодействующим чувством юмора и его смех был заразителен, и он относился к ней с простотой, равнодушием, легкостью. Аналогичным образом относился к ней и другой ученик – Андрей Силосов, высокий, насмешливый парень, весьма многословный, но в шутках, которого можно было уловить язвительность. На них она не могла и не умела воздействовать. Видно было, что им все равно, какая у них выйдет оценка и какие они получат в итоге знания. Яблонев сделал существенный акцент на спорт, а Силосов не занимался всерьез спортом, но и учиться не любил, а приходил в школу, казалось, исключительно для того, чтобы пообщаться с приятелями, пообедать в столовой, посмеяться на переменах, да поглядеть на красивых девушек. Таких учеников, надо это здесь же признать, было более чем предостаточно. Однако и он и многие другие не удостаивались продолжительных «хвалебных песен» об их лености. А обрушивался весь ее гнев именно на тех, у кого и без ее укорительных, опустошающих разговоров была нелегкая жизнь. По слухам, да и по угнетенному их настроению, изображавшемуся печалью на лицах, ощущалось, да и легко можно было на глаз определить, что у каждого из них наличествуют семейные проблемы, точнее, разногласия с родителями. А это, как известно, довольно болезненно в подростковом возрасте. Уже в зрелом возрастеэто разногласия переносятся куда проще, потому что к ним человек уже более подготовлен, да и мышление его выходит на новый уровень, не всегда на высший, но определенно – на качественно новый. Так вот именно это неотъемлемое условие, казалось, и играло основополагающую роль в выборе мальчиков для морального битья. Как проистекает из известной поговорки: «где тонко, там и рвется». А от себя добавим, что хищник чувствует на расстоянии кровь своей жертвы, особенно если этот хищник –акула. Именно этим животным чутьем, смею предполагать, и объяснялась ее мания их так часто подавлять психологически, остужать жажду и без того нелегкой жизни. Ей это очевидно нравилось, она, судя по ее лицу, получала от этого противоестественное удовольствие. Но, между тем, угнетением этой троицы ее деяния не исчерпывались, и мотивы, разумеется, еще наличествовали. Был один, тщательно скрытый. Вот он, по существу. Помимо того, что она наблюдала скверную эмоциональную реакцию, реакцию раздражительную от этих троих товарищей, она ясно для себя осознавала, что Кудимов, раз уж он так серьезно относится к ее предмету, планирует впоследствии поступать в вуз, при поступлении в который потребно будет сдавать, в том числе и историю, а исходя из этого, ему необходимы фундаментальные знания, глубокие, фундаментальные. А эти знания она уже не намеревалась преподносить даром. За этими знаниями уже потребно было посещать у нее репетиторство. Две ученицы из параллельного класса, намеревавшиеся сдавать историю, и имевшие по этой дисциплине отличные оценки, именно так и поступали, но только они одни, как видимо,и посещали. Многие другие на эту сдачу не надеялись, а планировали, по всей очевидности, обойтись без этого, каким-нибудь другим образом решить задачу с поступлением. Иные и вовсе не планировали сдавать дополнительно ни историю, ни какой-либо иной предмет, и вообще не планировали поступать в вуз – им и техникума было достаточно. Впрочем, как потом выяснилось это более протоптанный и надежный путь, потому что в техникуме как-никак все же продолжается качественное обучение, а в некоторых «исключительных» вузах только взымают плату за обучение и не дают взамен ей достаточных для овладения профессией знаний. Но беда в том, что это уже выяснялось для многих далеко впоследствии. А пока, в разгар одиннадцатого класса почти все мечтали о поступлении в высшие учебные заведения. И не мудрено. Всеми, наверное, без исключения думалось, что раз уж с высшим образованием хорошую, высокооплачиваемую работу не всегда удается найти, то со средним образованием и подавно. Вполне себе рациональная логика. Но, к счастью или, к сожалению, в мире, особенно в человеческом обществе, не всегда все развивается по законам рациональной логики. И более того, как уже мной цитировалось, но не могу отказать себе в повторении, «если бы математические аксиомы затрагивали интересы людей – они бы опровергались». Я готов трижды подписаться под этими словами Локка, в полной мере отражающими историю человеческих взаимоотношений. Но суть этих истин ученикам достоверно не раскрывали, не просвещали их подобными мудростями. А впрочем, и не напрасно, это затмение все же имело свои плоды. Некоторые хоть и в престижные вузы не поступили, и профессию выбрали поспешно, лишь бы какую, а то и вовсе не выбирали, а смирились с предоставленной возможностью поступить хоть куда-нибудь, хоть на кого-нибудь, а все же из своего уже порядком надоевшего, особенно в одиннадцатом классе, городка уехали в большие мегаполисы и там как-нибудь свою жизнь устроили или хотя бы прониклись высокой культурой. Впрочем, не всегда переезд в большой город предполагает качественно положительные изменения. Но сейчас не о том. О том мы скажем еще впоследствии. А теперь, все же продолжим про достопочтенную Катерину Степановну. Право, оригинальная была особа, по пунктам оригинальная, во всех смыслах непредсказуемая. Уяснив положительно, выявив своих, что называется, птенчиков, она принялась склонять их к мысли, что без репетиторства не обойдется, что это необходимейшее мероприятие, но, между тем, склоняла она к этой мысли весьма утонченным способом. Она, как я уже сказал, посвящал подавляющую часть своих занятий качественно иным темам, не долженствующим быть освященными столь растянуто, долго. В конце концов, все-таки немногие уверились в ее тонком подразумении, включая и Кудимова, не тот контингент, так сказать, представал перед ней. Помимо всего прочего, Дамир даже не попускал мысли о платном репетиторстве. Его матери это было попросту не по финансовым силам, не по семейному бюджету. В конечном результате единственное чего она добивалась, так это полноценного выплеска накипевшего озлобления. Судя по всему, высказавшись в течение академического часа, она получала некоторое успокоение. И ко всему, я думаю, что еще не в полной мере предоставил все ее мотивы. Надо досказать, что ей доставляло еще дополнительное душевное удовлетворение осознание того, что Кудимов беспокоится по поводу возникающих пробелов в его исторических знаниях. Это потягивание сразу четырех нервных нитей явно приносило ей какую-то неистовую сладость. Она аж улыбалась, время от времени, сладострастно. И когда она, наконец, прослышала о том, что он посещает репетиторство у Любови Сергеевны, ее заклятого врага, то, разумеется, пришла в лютое негодование. С этого момента он больше не видал пятерок, но и тройку ему ставить у нее рука не поднималась. Она сама в этом признавалась. Все-таки честь у нее была не до конца потеряна, все-таки она для себя понимала, что обладает стервозной наклонностью и, что придирки ее большей частью своей являются продолжением этой самой наклонности, ее неукоснительной реализацией. В конечном итоге, он, смекнув как-то раз, что она обозлилась на него за именно то, что он посещает репетиторство не у нее, а у ее врага, какой она себе ее представляла, намекнул ей сначала, а затем и открыто объявил, что посещает его совершенно бесплатно, не уточнив единственно, что посещает совместно с приятелем, на которого оно первоочередно и рассчитывалось, для которого предполагалось вестись. Это откровение отсекло мигом все ее вопросы. На ведения репетиторства бесплатно она была не готова, и даже, чтобы он слушал с девушками параллельно, только присутствуя в классе, она не намекнула. После этого откровенного разговора нападки ее ослабились, а потом и вовсе прекратились. Она подобрела. 
К слову говоря, Любовь Сергеевна была хорошо знакома с матерью Царицына, потому что обе являлись учителями, и потому что жили неподалеку, а там кто еще знает почему. Вот именно этим и объяснялась данная взаимосвязь, а еще добрым сердцем Любови Сергеевной, почитавшей обязательным кому-нибудь сделать что-то бескорыстное, доброе. А Катерина Степановна, в свою очередь, этого никак не понимала, это было ей чуждо, и потому она не предполагала, и даже не сразу поверила в возможность такой бескорыстности. Но, вместе с тем, несправедливо, может быть, умственное заключение, что, якобы, ее единственной целью было загнать его на репетиторство. В отличие от Аделаиды Адольфовны и ее единомышленницы – учительнице химии из бывшей его школы, Катерина Степановна преследовала сразу несколько целей, она была в своем роде стратег. Первоочередно, конечно же, ею ставилось – выплеснуть весь удушающий ее яд на работе, дабы дома уже быть вполне хорошенькой, незлобивой, не срываться на домашних своих, затем она преследовала целью – склонить кого-нибудь на репетиторство, но и после того уже, наконец, в дополнение, сделать кого-нибудь подобным себе, сделать как бы обязанным, как впоследствии должным быть ей благодарным, если он или она добьются все-таки как-нибудь земных высот, а теперь, как минимум, поставить на свой уровень, заставит собой гордиться, гордиться своим умом, своей принадлежностью к интеллектуальному сословию. Это самое интеллектуальное сословие она чрезвычайно возвышала первостепенно своей принадлежностью к нему. Такое ощущение складывалось, что все интеллектуальное сообщество должно непременно гордиться тем, что она к нему себя причисляет. Правда, это всего лишь навсего мое крайнее предположение. А по существу, она старалась сделать из некоторых учеников ее единомышленников, поддерживающих ее во время ее лекции, по делу и от дела существенно отклоняющихся. Ей, очевидно, нравилось, чтобы ее хоть иногда, но все-таки слушали, иначе зачем, для каких целей, спрашивается,вести в противном случае урок. К тому же любила иногда интеллектуально пошутить, подковырнуть, а для этого необходимы были смеющиеся, пусть бы даже и совсем не смешно она выражалась. Кудимов иногда грешил таким лицемерием, но бессознательно, скорее, от предвкушения положительной оценки. Стоит признать, что иногда, когда она все-таки бралась полноценно вести урок, ему было приятно слушать и, подчас, блеснуть своими, прямо скажем, небогатыми знаниями, но относительно всех остальных вполне внушительными. Это невольно порождало в его душе чувство превозношения. Но, между тем, он его не взгревал, не воображал из себя невесть какое важное лицо, а понимал, что быть первым в классе, пусть даже и в целиком успевающем, наполненном круглыми отличниками, как у Терешкова, –  это далеко еще не значит успешно сдать все необходимые для поступления экзамены. А ему, между прочим, предстояли серьезные экзамены, в самом широком смысле этого слова.
***
  Репетиторства у Любови Сергеевны начались в конце осени, и продолжались до одного незатейливого события, послужившей причиной их окончания, и, по существу своему, это событие было просто последней каплей в чашу ее терпения. Но обо всем по порядку.
 Эти самые занятия происходили в светлом, не побоюсь заявить, красивом ее собственном кабинете, богато украшенном вазонами с домашними цветами, располагавшимися и вьющимися, вблизи доски, с металлической стойки, так называемой березки, плавно и нежно спускаясь к классному полу, стоящими длинной чередой на белых подоконниках, скрываясь за прозрачными, чистыми занавесями, и делающими атмосферу в кабинете необыкновенной, чистой, полной свежести. Ближе к вечеру, когда именно и назначались эти их совместные занятия, зажигался яркий свет, исходивший от дневных ламп, встроенных цепким креплением в потолок, и защищенных прозрачным абажуром. Это делало свет не таким ярким, и придавало ему желтизны. Впрочем, эти внешние убранства были не основным фактором, создающим общую душевную атмосферу в кабинете. Главное было спокойствие, исходившее от Любови Сергеевны, ее поистине аристократическое поведение, подобно какой-нибудь уважаемой в высшем свете княгини, вынужденной и призванной показательно, достойно держаться, дабы не уронить достоинство, не навредить репутации. Следует упомянуть обязательно, что она жила именно в том проклятом доме, именно в той злополучной гостинке, в которой по ночам и не только творились страшные вещи, и очень была этим опечалена, и не могла найти иногда себе по ночам успокоения от внешнего шума, раздававшегося за стеной, где включали громко музыку, или в результате вакханалий, творившихся в коридоре. Она говорила, что сложно жить среди глупых и пьяных, но собственного достоинства, между тем, не теряла, придерживалась-таки рамок культуры, хотя это было, подчас, и необычайно трудно. Впоследствии, забегая вперед, скажем, что она продала эту свою гостинку и уехала, потому что уже не смогла выдерживать неистребимой, гнусной атмосферы,установившейся в этом доме и царящей в нем, наверное, от самого основания. А пока она жила там, и употребляла каждый возможный случай на то, чтобы вызволиться из стен этого страшного дома. Поистине, опять же, повторюсь, атмосфера в нем царила ужасающая. Но я об этом уже упоминал в красках, в самых неприкрытых выражениях. 
 Первой обыкновенно на эти внеклассные занятия приходила она или Кудимов, но чаще все-таки Любовь Сергеевна. Бывало, что Кудимов заходил к Царицыну и тогда они приходили вместе, на пару, по дороге обсудив всевозможные разности, произошедшие за день. Но случалось и так, что Царицын существенно задерживался. Помимо того, когда она спокойным, размеренным тоном надиктовывала им материал, Царицын, судя по лицу его, и неосмысленному, скучающему взгляду, витал где-то далеко, что называется, в облаках, и на вопросы ее отвечал расплывчато, без осознания всей серьезности мероприятия. А между тем, она тратила свое личное время, и тратила совершенно бесплатно. Но он этого не оценивал, а по возможности, выискав удобный случай старался употребить свою харизму, дабы свести тему на более прикладную к его собственным мечтаниям, размышлениям, в частности, на рассуждения о представительницах противоположного пола. Это была его излюбленная тема, но почему-то преимущественно во время репетиторства. Так, в приятельских беседах с Кудимовым он не часто употреблял хвалебные выражения в отношении красивых девушек, да и вообще, редко затрагивал эту романтическую тему. А тут попросту дабы скоротать время, он вынужден был увлекать свой рассудок делами амурными, которые намеревался осуществлять  впоследствии. В этом отношении Кудимов был скучнее. Он внимательно слушал, записывал, успокаивался от повседневности. К тому же, можно смело заявить, он добирал то, чего не дополучал на занятиях у Катерины Степановны. Это была умственная нагрузкагуманитарного содержания. Ее испытывать он очень любил. Любил потому в первую очередь, что она помогала отойти ото всех передряг, семейных неурядиц, ссор, распрей, негативной недосказанности, но явной,непроизносимой, периодической вражды с той же Катериной Степановной, компенсировать непонимание со стороны сверстников. Теперь уже в его желании действительно учиться, его мало кто по-настоящему понимал, и еще меньшее количество, кто подлинно разделял эти намерения. У многих уже было все, что называется, схвачено. У него же все было в подвешенном состоянии. Терешков, например, положительно знал, куда поступит, в какой вуз, и что обязательно – на техническую специальность, и что на платную основу, если не получиться поступить на бюджетное место. Кудимов же разумел, что если ему не удастся поступить на бесплатное место, то он никуда, кроме техникума,вообще не поступит. Его тетя поговаривала, что у нее в техникуме имеется хорошая знакомая – непосредственный и бессменный директор этого самого учебного заведения, но надеяться на тетины планы, учитывая ее непредсказуемый характер и явную к нему неприязнь, слишком не приходилось. Поэтому он почел правильным для себя – ориентироваться на собственные силы и на счастливый случай. Какой именно это будет случай, он пока еще толком не знал, и не представлял даже, но то, что он обязательно представится на линии его судьбы, он внутренним чутьемчувствовал.Это чутье его не обмануло. Но перед тем предстояла длительная работа по подготовке, преимущественно индивидуальной, что касаемо сдачи единого экзамена по русскому языку и обычного письменного экзамена по истории. Математику у него вела учительница высокообразованная, которая потрудилась насобирать примерных экзаменационных вариантов за несколько лет, и разбирала в деталях каждую эту работу, трепетно, с должным усердием, с очевидным желанием по совести подготовить учеников. В продолжение темы, стоит упомянуть, что, Мария Петровна,достопочтенная учительница математики, тоже, время от времени, обращала внимание свое на Белобенко, Курбатова и Червонцева, а на Червонцева в особенности, потому что зачастую именно его бас и смех был отчетливо слышен с последних рядов, и она хоть бы даже обладала не отличным слухом, а прямо говоря, была даже немного глуховата, все-таки делала им замечания. Но отвлекалась она на эти замечания крайне редко и произносила их, как правило, в шутливой форме, и даже неважно ей было, как они ей ответят и в каком выражении огрызнуться. Они, впрочем, никогда слишком и не огрызались. Большого внимания она им никогда не уделяла, а работала в основном для тех, кто нуждался в хорошей учебной подготовке. Это была замечательная, уникальная, в своем роде учительница, преподносившая именно такое количество материала, сколько и спрашивала. И, стоит сказать, что она не боялась контроля со стороны, потому что была уверена в плодах своего профессионализма. И пусть даже уже известный класс состоял не из самых усердных и способных учеников, она все же выполняла свой долг качественно, трудолюбиво.
 Учительница русского и литературы, которая сменилась на прежнюю, бывшую в хороших, дружественных отношениях с Аленой Никаноровной, была тоже человеком хорошим, но была еще молода и ей не хватало опыта. К тому же, у нее наличествовали повседневные заботы, свойственные матери, воспитывающей ребенка без отца. Тем не менее, она старалась, как умела, насколько ей позволялижизненные силы. Иногда, когда ей позволял дневной распорядок, она оставалась после уроков с Кудимовым и еще одной его одноклассницей, Викой Абдиной, тоже планировавшей сдать ЕГЭ по русскому языку, являвшееся в тот исторический момент еще не обязательным, а сугубо по желанию, по личной необходимости, и проверяла знания, которые они самостоятельно впитали дома или на репетиторстве. Время от времени, во время уроков она давала им прорешивать экзаменационные тесты, призванные продемонстрировать им примерные экзаменационные задания. В остальное же время она вела свои уроки так, как потребно было, не слишком-то стараясь напирать на шаблоны, не занимаясь так называемым натаскиванием. Я, впрочем, не могу никак разобрать, что дурного нашли в этом самом натаскивании и почему вообще его так грубо определили, ведь, по сути, абсолютно любую подготовку можно обозначить этим нелицеприятным термином, даже спортивную. А ведь еще Антон Павлович Чехов, как хорошо известно, поговаривал, что повторение – мать учения. Уж мать ли, или сестра, или дочь, но точно – родственница, это абсолютно бесспорно, тут уж даже доктора наук ничего не попишут, придется признать, тем более что и они никак бы не защитили свои диссертации на соискание ученой степени, коли бы совсем уж пренебрегали этим правилом. Это, что касается не уникальных субъектов с феноменальной памятью, и что касаемо честной, совестливой защиты,  коррупции, не касающейся никоим образом. Так вот именно этому правилу, без устного его обозначения, и следовали невольно многие ученики, даже и те неуспевающие, которые, по словам Катерины Степановны ни на что не способны были, а между тем, справлялись, хоть на троечку по математике, но справлялись, и кроме  того, хоть иногда думали, чего никак не могла добиться Катерина Степановна. По крайней мере, лишний раз бессмысленно не нервничали, ни они, ни весь остальной класс, а все находились в думающем спокойствии, думающем, разумеется, о разных материях. Природный факт известный – не всем легко дается учение, и у кого-то планка эта низка, и преодоление ее уже для него достаточно, и не стоит требовать от змея летать над горами. И вместе с тем, я не до конца разделяю известное латинское изречение: «рожденный ползать – летать не научится». Как можно заведомо узнать, кто имеет способности летать, а кто ползать, и как высоко, и сколь низко, и сколь глубоко плавать. Впрочем, все мы люди и надо обязательно пробовать себя и в том, идругом, и в третьем, положительном деле, особенно в научном труде, и находить деятельность, наиболее привлекательную для рассудка, а не только для услаждения тщеславия или удовлетворения, вынашивания лени. Дескать, мол, это полегчебудет, за это дело и возьмусь. Скажу не от себя, но упрощу уже от себя: «где полегче, там и конкурентов больше, а где сложнее – там может, и совсем не встретиться». Это, помнится, один уважаемый политик Черчилля цитировал, если не ошибаюсь, пару лет тому назад.
 В общем, посещая репетиторства Любови Сергеевны, которые она вела подобно открытым урокам, точно лекции в вузе, Дамир стал рассчитывать на возможную сдачу единого экзамена уже не по истории, по которой чувствовал, что недостаточно подготовлен, да и не уверен был, что сможет за столь непродолжительное время индивидуально, основательно подготовиться в домашних условиях, а по обществознанию, которое теперь ему несказанно нравилось, потому что он ясно для себя, наконец, понял, что суть этой дисциплины не в каком-то абстрактном, размытом знании, как выходило из уроков Катерины Степановны, любившей на обществознании проводить уроки истории, которые, в свою очередь, она употребляла единственно на то, чтобы поругать отстающих, а вполне в конкретном, осмысленном знании о государственном устройстве, общественном строении, человеческом месте в этом во всем, особенностях и нюансах правового поля. Помимо всего прочего, Любовь Сергеевна преподавала почти философию, диктуя изречения знаменитых и выдающихся мыслителей всех времен, начиная от Аристотеля и заканчивая Эммануилом Кантом, рассказывала даже теорию Атлантиды, и прочие похожие теории. Кудимов слушал, в чем соглашался, а по некоторым пунктам высказывал и свое несогласие. Царицын же слушал молча, иногда отвлекаясь на посторонние темы, отвлекая ее от работы, делая ее труд, с условием того, что репетиторство рассчитывалось в первую очередь на его просвещение, можно сказать, напрасным. Это ее немного выводило из себя, но еще более выводили его опоздания. И вот как-то раз спустя около тех месяцев произошла их последняя в подобных условиях встреча.
***
В спокойное, тихое, морозноепреддверие вечера, когда по городским улочкамедва можно было встретить редкого из прохожих, а на над городом прочно установилась полярная мгла, хоть был еще далеко не вечер, а только предзнаменование его – замерзший циферблат городских электронных часов, на фоне буйно поднимающегося к небу густого дымовала из толстой производственной трубы, по цифрам на котором только и можно было доподлинно определить, что наступил вечер, а никак иначе, если после выхода из дома в кармане не оказалось собственных часов, потому что наступила полярная ночь, как всеобъемлющая данность, Кудимов поспешил прийти на репетиторство первым, не заходя перед тем к Царицыну, как это обыкновенно бывало, с которым они серьезно повздорили по какому-то наболевшему вопросу, и который, как позже выяснилось, отправился куда-то по делам. Покрасневший лицом, и потирая замерзшие кисти, он зашел в школу, поздоровался с вахтершей, поднялся на третий этаж, где прямо за лестницей располагался светлый во всех смыслах кабинет Любови Сергеевны, и уселся напротив него на стул. Казалось, во всей школе присутствовал он совершенно один, не считая пожилой, полненькой вахтерши, до умиления вежливой, скучающей на первом этаже, за столиком, лицом своим то и дело обращавшейся на дверь, оценивая входящих. В одиноком ожидании Кудимов тоже заскучал. Даже при том, что уроки еще проводились у второй смены, в школьных коридорах было, на удивление, слишком безжизненно, потомучто проходили занятия тихо, без маломальского шума. Любови Сергеевны еще не было, а она, как правило, являлась заблаговременно. Очень пунктуальная она была особа, педантичная, и, судя по всему, любила в отношении себя аналогичную пунктуальность и даже, время от времени, в отношении себя, ее требовала. Во всяком случае, она очень не любила, когда опаздывают, да еще и нагло, намеренно. Думаю, в следовании этой мировоззренческой установке она была неединственной, многие, как заведено, требуют к себе уважения. А, в свою очередь,Костя Царицын этого уважения ни грамма не оказывал, и, не считая его перебиваний, глупых отклонений от темы,еще и, к тому же, оправдывался перед ней за свои опоздания с такой надменной претензией, изображавшейся в полной мере на лице его, словно бы он царь, и припозднился из-за своей государственной занятости, выполнению дел государственной важности, а они – холопы непросвещённые требует еще от него подробных объяснений причин его незначительной задержки, которая не могла оставлять ее совершенно спокойной. Хоть кого бы она из терпения вывела, даже, наверное, самого терпеливого из людей. Такая ситуация повторялась неоднократно и очень ей досаждала своей частотой. Однако в иные случаи она ни слова ему не говорила, и тогда он, разумеется, не оправдывался, но, в тоже время, и не извинялся. Создавалось справедливое впечатление, что ему словно доставляет удовольствие, чтобы его дожидались. Своеобразная мания величия выработалась у него с годами. И вот в этот раз получилось сообразно многим предыдущим, только еще с отягчающим обстоятельством. Опоздал он уже не десять – двадцать минут, а на целый час. И когда Любовь Сергеевна с Дамиром отсиживали в ее кабинете все это время, и пытались его всячески скоротать, но занятие, между тем, не начинали по причине того, что ей не хотелось лишний раз повторяться, а непременно хотелось, чтобы материал преподносился обоим ученикам последовательно, то бишь по порядку, он вошел в класс хмурый, серьезный, озабоченный, скинул свое дубленное, коричневатоепальтишко, снял черную, шерстяную шапку, прошелся по классу, не проронив ни слова, и уселся за первую парту первого ряда, прямо перед ней, с глазу на глаз, без смущения. Затем в полном молчании,почти не замечая собравшихся, из своего белого с цветами пакета, хруст которого на фоне абсолютной тишины, казалось, еще более усиливался, он вынул ручку, тетрадку, и уставился на нее с ожидающим видом, глазами, точно преданной собаки. Любовь Сергеевна глядела на все его приготовления молча, выдержанно, терпеливо, но явно угадывалось по его глазам, что они ей раздражительны, вернее выразиться, раздражительна его намеренная наглость. 
– Ты ничего не хочешь нам сказать? – полюбопытствовала она с укором во взгляде.
– Нет, – словно бы ни в чем ни бывало, ответил он, глядя спокойно ей в глаза.
– Костик, ты опоздал на целый час. Мы тебя с Дамиром ждали, между прочим. А ты сейчас, оказывается, ничего не хочешь нам сказать. Как это? – строгим тоном прочитала она.
– Вы меня ждали час?! – с улыбкой удивления и поднятыми бровями, переспросил он. – Действительно. А, точно, я же не перевел часы. Они у меня отстают, – прямодушно солгал он.
– Костик! – вспылила она. – Я трачу с тобой свое время. А ты так относишься. Я, между прочим, здесь не обязана быт. Это мое личное время. А ты каждое занятие заставляешь себя ждать. Все это будет у нас последнее занятие, – в негодовании, которое она только могла себе позволить в рамках элитарной культуры, точно отрезала она. 
– Хорошо, – преспокойно отнесся он, как будто и не было нужды устрашать, он был, в принципе, заблаговременно готов, не боится, не раздосадован, главное – сохранить осанку и лицо аристократа.
Такая его неуважительная реакция, и более того, даже в какой-то степени пренебрежительная, понятное дело, уже заметно разозлила Любовь Сергеевну, что отразилось на лице ее, особенно в глазах. Следует знать, она вообще, казалось, не умела сильно злиться, а в основном все выговаривала, возмущалась, обличала, но без особой злости, ядовитости. И все же в этот раз в душе вспылила, укоризненно смотрела, судя по взгляду, хотела, вероятно, накипевшей правдой полноценно высказаться, но, тем не менее,не принимая во вниманиевнушительную чувственную вспышку, с усилиеммгновенно уняла возникшее негодование, остыла, остудила, как умела, пыл, и, спустя считанные, краткиеминуты,можно сказать, с завидным хладнокровием и уникальной выдержкойпринялась за подробнейшееосвящение и комментаторское разъяснение исторических событий; по крайней мере, на лице и в голосе ее негодование уже не выражалось. А, тем не менее, это была уже совсем не стольнасыщенная и полезная для размышлений лекция, какими были, не побоюсь солгать, все прежние.В ней не присутствовало прежнего поистине педагогического состояния, желания, чтобы материал был положительно усвоен. Эта невидимая нить, прочнейше связывающая учителя с учеником, подсказывающая в какой момент он что-нибудь не понял, и стоит повторить для закрепления, или напротив, продолжать в скорейшем темпе, как видимо, порвалась, как минимум, была повреждена. Столь неприкрытое отсутствие,какой бы ни было, культурнойблагодарности, которой педагог, очевидно, ожидала, привнесло в это последнее занятие нотку разочарования, печали. Нельзя здесь утверждать, чтобы ей было чрезвычайно горестно, обидно, но, вместе с тем, надо признать, что она была крайне этим отношением разочарована, раздражена существенно, и, кажется, спасало их от сцены только присутствие Дамира и ее собственное внутреннее качество – уметь себя эмоционально сдерживать. А все же окуналась в прошлое она с заметным нежеланием, отсутствием азарта в педагогике. Опустошенность чувствовалась в ней на расстоянии. Это опавшее томление, пустынной оболочкой наполнявшее нутро, на уровне лингвистики пускалось от души. И продолжать рассказывать ее, казалось, понуждало единственно присутствие Дамира, его пытливый взгляд, его прямая, точная осанка, его надежда и признательность. Он, правда, в этот день никак не мог поверить, что их занятия закончатся, но, вместе с тем, поделать ничего не мог, не в его власти это было, не в его компетенции. Ему лишь оставалось примириться и внимательно прослушать это их последнюю лекцию.
 Через пару дней Любовь Сергеевна подозвала Кудимова к себе во время большой перемены. 
– Дамир, я больше не буду вести вам обществознание, – и она оценивающе поглядела на него. – Но у меня будет заниматься одна девочка, приходи, с ней послушаешь. Только я буду ей вести, а ты так просто послушаешь, запишешь. 
– Хорошо, – ответил Кудимов с душевной радостью. – Спасибо вам.
 ***
  3 раздел. «Вы поступили!»
 Здесь, мой уважаемый читатель, мы, пожалуй, перейдем непосредственно к повествованию нашей истории с упоминанием (дай мне Бог памяти) даже смутных, мельчайших, эксцентрических, вроде бы, на первый взгляд, незначительных подробностей, в точной хронологической последовательности, с притязательными фактами, аналитическим подробным разбором, но только уже не общих, абстрактных явлений, мотиваций, характеров, а уже даже тех или иных слов, сказанных с интонацией или без нее. Интонация, надо признать, имеет огромную силу и выполняет главнейшую роль в устной речи. Порой и не важно, какие слова изрекаются, главное с какой интонацией. Впрочем, не будем увлекаться этой темой, а перейдем к дальнейшему повествованию. Стоит сразу же разъяснить особенности этого подхода, а то как-то неубедительно вышло в начале. Все о чем я сейчас говорю, уже было мной в какой-то мере употреблено. Но если ранее я рассказывал свою историю, бессовестно мотаясь из одного времени в другое, то теперь обещаюсь исправиться, и если читатель, несмотря на мою неосмотрительность, выдержал и добрался-таки до этого раздела моей повести, то, убежден, ему будет определенно интересно, ради чего писались предыдущие два раздела. Право, я забыл упомянуть, да и, наверное, правильно, что забыл, – не к месту бы это было, – что изначально ведь задумывался только этот раздел. Но что за повесть без вступления, подумал я, без описания хотя бы некоторых подробностей жизни главных героев. Такая повесть, быть может, несомненно, и имеет высокий смысл, но, вместе с тем, будет обрубочна, ужата, и этим уже не вызывать интереса. А интерес, как знаемо, требуется пробудить, просто так он не возникает, должна быть какая-нибудь интрижка, а лучше и вообще запутанная история. Я сам такие люблю, и как ценитель подобных историй, предположил, что и читатель мой вкус разделяет. Поэтому и пришлось мне прибегнуть к именно такому способу. И признаюсь откровенно, что все предыдущее повествование было употреблено исключительно на пробуждение у читателя этого интереса. Насколько это мне удалось – судить не могу, пусть судит читатель. Но, вместе с тем, я просто убежден, чтоесли читатель все-таки добрался до этого пункта, и ему было хоть сколько-нибудь интересно, то от дальнейшего прочтения он получит непременное удовольствие. Теперь к делу. 
 Начнем мы, пожалуй, с одного случая, с которого пусть не все завязалось, но многое, существенное, по крайней мере, в жизни Кудимова.
***
 Надвигался конец их одиннадцатого класса, завершение, по сути, всей школьной поры, а соответственно и последний, прощальный звонок и плачущий всеми видами слез выпускной и все вытекающие из этих двух умопомрачительных праздников последствия. Наступила благословенная весна. Установился март в своем великолепии. Потекли ручьи, от них образовались лужи, слякотная грязь перемешалась с недобитым снегом, местами обнажилась земля.Стало хорошо видно, где гуляли собаки, какими витиеватыми они бродили тропами. Небо разливалось нежно-голубоватой бескрайней бездонностью, ограниченной единственным, далеким горизонтом. Солнцу и вообще – нельзя было нарадоваться после суровой зимы. Оно брезжило своим ярчайшими лучами на все сущее, но особенное влияние оказывая на грязноватые от машин снежные островки, где-нигде видневшиеся и переливавшиеся от него. Под этой обледеневшей кромкой, при ее таянии, обнаруживалась сухая трава, не успевшая умереть окончательно, из-за резких заморозков и рано наступившей зимы, свойственной и привычной для жителей крайнего севера. Дул свежайший ветерок. Его хотелось испить, до того был чист воздух, снабженный кислородом, произведенным в далекой тундре. Там ведь росли деревья. Во всем же городе их не было ни одного. Тем не менее, природа пела, пробуждалась. Пения птиц только не хватало для полнейшего благоденствия, блаженства природного. Их компенсировало тепло, для северного марта, мало сказать, удивительное – из ряда вон выходящее явление, чудо, попросту говоря. Одним словом, погода была такая, что прогуливаться можно было в легкой курточке, или вообще без нее. Однако немногие рискнули так делать, следуя, видимо, убеждению, что весной можно без труда заболеть, и заболеть тяжело, для организма рачительно,с мучительными последствиями. Эти опасения были, по сути своей, верны. Заболеть, и действительно, было можно. Но так же, стоит признать, можно и в любое другое  время года, не премину допустить, что даже летом, и с не меньшей легкостью. Впрочем, небезызвестно, что склонность к болезни, так называемые, вероятные риски прямо зависят от индивидуальных особенностей организма, его здоровья, крепости иммунитета. Допущу сказать по этому поводу только то, что заядлые, закоренелые моржи болеют реже, и даже люди, обливающиеся холодной водой в домашних условиях, а именно, принимающие контрастные души, склонны болеть гораздо реже и по длительности короче. Кудимов положительно знал это, и не проходило недели, чтобы он не освежал свое тело холодной водой. К тому же не меньше двух раз в неделю он посещал бассейн и плавал по часу, почти без отдыха. Эти собственные тренировки отвлекали его в первую очередь морально, расслабляли его нервную систему. Он неоднократно предлагал составить ему компанию и Терешкову, и Кротову, и Царицыну, но все они поочередно отказывались, ссылаясь, один на репетиторство, баскетбольные тренировки, репетиции вальса, другой на гуляния с приятелями, посиделки в подъезде, третий, то бишь, Царицын, на всевозможные репетиторства, но уже по большему количеству дисциплин, нежели у Терешкова, или на обыкновенное свое нежелание выходить из дома. Однако эти отказы уже не останавливали Дамира, он привыкал все чаще пребывать в одиночестве. К тому же эта обособленность становилась каким-то необходимым качеством многих его друзей, приятелей, сверстников. Уже реже можно было вызволить кого-нибудь из них на прогулку; уже чаще они отказывали по каким-то надуманным, вымышленным причинам; все чаще старались какое-нибудь увеселительное мероприятие, где могли бы хорошенько напиться, да, что называется, пообщаться с противоположным полом. К одиннадцатому классу по отношению к учебе многие утратили всякий интерес. Меланхоличная сонливость, леность пропитала многих. Казалось, вот еще немного осталось дотянуть, чтобы покончить со всеми школьными обязанностями, а учебу относили, казалось, только к школьным обязанностям, и вступить в новую светлую жизнь – студенческую. Из всего поведения школьников, навеивалось и выходило предположительное впечатление, что впереди у нихдва единственных праздника «Выпускной» и «последний звонок». Вальс репетировали замечательно,почти без пропусков, чего нельзя было сказать про подготовку к предстоящим экзаменам. К концу одиннадцатого класса, создавалось справедливое впечатление, что учеба большинству уже настолько наскучила, что им еле хватает сил просто приходитьв школу, посещать занятия, а не то чтобы еще готовиться дополнительно в домашней обстановке. Если кто и готовился основательно, так это отличники, планирующие сдавать экзамены соответственно своему, с годами утвердившемуся званию, и то, преимущественно затем, чтобы только поступить на бюджетную основу. Другие, такие, в частности, как Терешков и Царицын, если и посещали репетиторство, то работали исключительно во время его, но не до и не после, а Царицын и вообще витал на этих мероприятиях где-то далеко в своих мечтаниях, отчужденных от предмета соображениях. Он ходил в другую школу и там успел познакомиться с одной красивой девушкой, к которой впоследствии, почти весь год питал неразделенную симпатию, и даже, по его словам, любовь. Он много о ней рассказывал, расписывал ее во всех живейших красках, но на просьбу Дамира хотя бы одним глазом взглянуть на нее, чтобы оценить, удовлетворить возникший интерес, и пламенно разгоревшийся под влиянием этих рассказов, ответил категоричным отказом. Боялся, видимо, что приятельей понравится больше. Кудимов какое-то время настаивал, но, в конце концов, уяснив, что подобные уговоры бессмысленны, это дело оставил, и слушал его с завороженностью, вспоминая свою прошедшую влюбленность. И так бы он, наверное, и слушал, и со стороны наблюдал чаяния приятеля, но весна сделала свое амурное дело, или вернее целая череда случаев сделали его не просто сторонним наблюдателем чужой неразделенной влюбленности. Началось все, можно сказать, с одного случая, чуть не обернувшегося для него трагедией.
***
Был обыкновенный, будничный день, ничем не знаменательный, кроме того, что выдался солнечным, ясным, погожим. Эта характеристика, впрочем, для северян имела огромную важность. Редкие северные дни могли бы составить ему конкуренцию в их утомленном за зиму сознании. А, между прочим, встало только самое начало весны. Но погода уже не могла не радовать. Ветерок обдувал лицо свежестью, мягко впивался в ноздри, заливался в легкие, они впитывали его как воду. На небесах не виднелось ни облачка, они были абсолютно чисты, и нежная голубизна ихбыла приятнаглазу. Солнце светило мягким, щадящим блеском, однако же, почти не грело, а только прицеплялось к черной одежде и от нее уже не отставало. По выметенному ветром тротуару, лишенному липкой грязи, противной, разжиженной, разброшенной по бокам, вдали и поодаль, Дамир бодро шагал в своей черной, зимней куртке, к сведению, расстёгнутой нараспашку, чтобы принимать на свою грудь обливание свежим ветерком. Настроение его было многозначительным, нейтральным, и в то же самое время – меланхоличным. Доля пустоты присутствовала и в душе и в мысли. Мысли в основном развивалисьсерьезные, временами даже беспокойные, депрессивные. Думалось о предстоящих экзаменах, оценивались шансы на поступление, теребили горечью будущего разочарования ожидаемые препятствия. Но нежное солнышко и необыкновенно голубое небо навивали на душукусочек весеннего счастья.
Он миновал дом физкультурника и уже собрался переходить дорогу, но проехавшая машина повременила его переход.В этот короткий миг он целиком еще раз погрузился в свои мысли. Действительность мало увлекала его. Мысли о предстоящих экзаменах, о далеком будущем, о своей судьбе, наконец, посещали его попеременно и ослабляли внимание к реальным, вокруг него творящимся процессам. Он, наконец, уличил момент и перешел через половину дороги, и остановился на продолговатом островке, тянувшемся в протяжении метров пятидесяти от одного перекрестка к другому. Эта аллея как бы разделяла две дороги, и располагалась на возвышении. Насыпь земли делала ее выше уровня дороги. На ней еще было много снега, он оставался почти не тронут. И даже выхлопы проезжавших машин не могли подтаять его. Дамир легко преодолел дорожку, протянутую через этот островок, и приблизился к проезжей части. Но тут случилось непредвиденное, то, что он не мог себе никак вообразить. Спортивные кроссовки его скользнули по блестящей наледи и увлекли своего владельца на проезжую часть. А по этой проезжей части в метрах уже пятнадцати от него на бешеной скорости мчалась зеленоватая волга. Кудимов, оказавшись на ледяной поверхности, замер. Внутренним чутьем он почуял, что если двинется резко, то рискует поскользнуться, и тогда волга даже объехать его не сумеет ни при каких условиях. Почти вся дорога была покрыта толщей белой наледи, и затормозить, а тем более и совсем остановиться после такой скорости было уже никому б не под силу. Однако он был не совсем прав в своих предположениях, а прав лишь отчасти. Но секунды, затрачиваемые на эти расчеты, тикали неумолимо и его гибель приближалась. Когда оставалось пять метров, водитель, что есть силы, пронзительно затормозил. Отзвук скользящих по асфальту и льду шин ударил по барабанным перепонкам Дамира. На миг он замер как вкопанный в ожидании удара. Шагать, даже бежать было уже бессмысленно. Обеими ступнями он стоял в оцепенении на ледяной поверхности, не способный и на шаг сдвинуться. Вся жизнь в этот миг пронеслась перед глазами. Луч солнца молнией изобразился на стекле волги. Она, скользя и затрагивая островки асфальта, невольно сделала неестественный маневр, похожий разве что на змеиное движение, задом своим чуть не ударив Кудимова, но прошла мимо, и ее вынесло на тротуар. Дамир вздохнул с облегчением. Будущие вероятные последствия не устрашали его. Водитель хотел было вылезти, но, основательно подумав, не стал, сообразив, видимо, что сам ехал на слишком высокой скорости. Простояв еще пару секунд, волга двинулась. Кудимов мгновенно отрезвился. Теперь мысли о далеком будущем уже мало интересовали его. Сердце молотилось в бешеном ритме, и солнце светило гораздо ярче прежнего, а на небо хотелось смотреть безотрывочно. Он поспешил зайти к Терешкову, чтобы рассказать ему о случившемся.
 Через пару дней у него намечалось первое репетиторство по истории с Любовью Сергеевной и незнакомой девочкой. Уже значительно посерьезнев, осмыслив свою жизнь, Кудимов явился на него.
 В момент его прихода, в светлом кабинете уже находилась Любовь Сергеевна, и напротив нее, на первой парте первого ряда, там, где обычно заседают отличники, сидела черноволосая девушка с красивым, изящным профилем, очерченным дневным светом от окна и с внимательным взглядом слушала слова своего теперешнего педагога. Судя по ее реакции, Любовь Сергеевна даже немного неловко чувствовала себя от внимательности и пристальности этого взгляда, но, вместе с тем, продолжала невозмутимо раскрывать подробный план последующих занятий. Десятиклассница, Юля Крылова, ее внимательно слушала, не задавая никаких вопросов. Казалось, будто она была необыкновенно впечатлена умом и культурой своей новой учительницы. Так или иначе, а вид у нее был именно такой. Впрочем, как выяснилось впоследствии, она умела создавать только видимость слушателя, но, в самом деле, особенно не вникать в смысл сказанного.Сейчас же она выглядела довольно прилежно, подобно круглойотличнице. Кудимов оценил эту прилежность как проявление скромности. Он скинул свою куртку, положил на задние парты пакет, заготовленный на случай, если после репетиторства ему решительно захочется посетить бассейн. Там у него было все необходимое: шапочка, шлепанцы, плавки, мочалка. Покончив с приготовлением к занятию, он прошел и уселся на первую парту второго ряда, достал из пакета тетрадь и ручку, и принял ожидающий вид. Любовь Сергеевна принялась уже диктовать материал.
– Кстати, познакомьтесь, это Юля, это Дамир, – любезно сообщила учитель.
 Девушка мгновенно повернула к нему свою голову, обронив скромную и довольно красивую, белоснежную улыбку, и произнесла тихим, едва уловимым голосом: «очень приятно». Кудимов машинально ответил, что ему тоже очень приятно, и, в протяжениивзаимной фразы, в полной мере оценил и эту улыбку, и ее глаза, и уши, и волосы, и щеки, и, вообще, одной секунды хватило ему, чтобы оценить всю предоставленную внешнюю наружность. Он остался ею очень доволен, даже, можно сказать,весьма впечатлен. Такой красоты давно он рядом с собой не видел. Тем более, чтобы такое счастье выпало – посещать с такой красавицей репетиторство. Об этом он едва мог и мечтать. В конце концов, он уставился с напускным вниманием на Любовь Сергеевну и принялся слушать, но мысли другого рода и иного характера существенно отвлекали его. Любовь Сергеевна, по всей вероятности, заметила этот их обоюдный интерес, и преподала такой багаж исторических знаний, и на такой предельной скорости, что они оба еле успевали записывать. Кудимов, тот и вообще не успевал. К такой скорости он совершенно не привык. В школе учителя диктовали гораздо медленнее. В конце концов, чтобы успевать хоть что-нибудь ему пришлось отбросить посторонние мысли. Но это было отнюдь нелегко и удалось только отчасти.Он то и дело бросал свой заинтересованный взгляд на Юлю, старательно выводящую строки в своей тетради, и старался насладиться вдоволь этим созерцанием. Она же отсутствием внимания по отношению к нему как будто провоцировала его на это созерцание, как будто создавала необходимые условия для него. Битый час, на протяжении всего занятия он маялся в душе своей, глядя то в тетрадь, то на Любовь Сергеевну, то на свою новую знакомую. Она же, казалось, была совершенно спокойна, уравновешенна, невозмутима. Но между тем, и он явно заинтересовал ее, только виду она старалась не подавать. Такая это была натура. Ее нужно было добиваться, причем добиваться витиеватым, сложнейшим способом. 
 Есть разряд женщин, и я думаю, вы встречали таких, а быть может, и сами являетесь, которые требуют к себе не только повышенного внимания, но и заискивания, подобострастия, почти преклонения. Впрочем, это очень обобщенное свидетельство о качестве, свойственном в наше время множеству женщин и даже иным мужчинам. Но, между тем, отличительная особенность этих девушек, женщин в том, что даже общения с ними нужно ждать, добиваться, рвать на себе волосы, кожу, ногти, чтобы они обратили на тебя свое внимание. И так поступают они даже в отношении нравящихся им мужчин. Они возводят себя в сан снежной королевы, лед в сердце которой потребно обязательно растопить, и абсолютно при этом не задумываются о том, откуда взялся этот лед и почему его необходимо обязательно растоплять другому человеку, почему он должен взяться за это, подчас, совершенно неблагодарное дело. Почему, в конце концов, он должен отбросить все свои цели, желания, намерения, и целиком сосредоточиться на разгадывании их великолепной, мудреной натуры, которую они все время пытаются еще более усложнить, а, следовательно, усложнить и само это разгадывание. Тем не менее, минуя все эти вопросы, измышления, такого склада характера женщины решают почему-то, что они должны быть в центре познания, понимания, внимания, изучения, и последующего изменения их в лучшую сторону. Они как бы с одной стороны и хотят, чтобы их изменяли, но они при этом не изменялись, оставаясь собой, и этой неизменностью досаждали так называемой второй половинке. Игра на нервах, кажется, главной целью этой утонченной, но глупой игры. Откуда проистекает эта стратегия, и какие корни имеет под собой – для меня загадка. Но вместе с тем, я не могу не осудить приверженность к подобным уловкам. Мне кажутся они совершенно излишними. Однако же я не могу привить свое мышление другим, особенно убежденным в своей правоте женщинам. Убежденная в своей правоте женщина – человек, прямо скажем, упрямый, которого никакими фактами, никакими аргументами с места не сдвинуть. Они, точно отскакивают отубежденных умов.
К такому именно разряду убежденных в своей абсолютной правоте женщин и принадлежала десятиклассница Юля Круглова. Но Кудимов этой ее принадлежности, на первом занятии совсем не распознал. И в последующем распознал с трудом, только когда уже влюбился.
 По завершению же этого первого занятия он поспешил удалиться пораньше, потому что, собственно говоря, совершенно растерялся, и не знал, каким образом ему завести с ней беседу, да и к тому же намеревался посетить бассейн. Она, судя по всему, тоже слишком не торопилась, вероятно, стесняясь его присутствия, а тем более последующего общения. И потому, вероятно, Юля осталась сидеть напротив Любови Сергеевны и продолжала слушать ее с неутомимым вниманием, по крайней мере, создавать видимость слушания.
Он вышел из своей школы окрыленный, вдохновленный, уже ожидающий их второй встречи, и направился в бассейн, где плавая целый час без передышки, все думал о ней, все мечтал об их знакомстве, предвкушая его, подбирая в уме своем уместные фразы.
 Однако же, к его большому сожалению, их репетиторские занятия происходили всего лишь раз в неделю, и столь длительное ожидание мучило его и в то же время разжигало уже давно забытое, угаснувшее чувство, испытываемое им ранее к бывшей однокласснице. Всю эту неделю он был сам не свой – все думал, думал, представлял какова она характером, мышлением, и в его сознании кристаллизировался ее образ. Он представлял ее скромной, культурной, домашней, такой, какой совершенно не была Таня, прежняя его любовь, разбитая и растоптанная. Он искренне полагал, что тот образ, который ему предоставился, в который он поверил и возымел потребность влюбиться, настоящий, подлинный, не наигранный. В конце концов, прошла эта тягучая и скучная для него неделя, и они снова встретились только уже при несколько иных обстоятельствах.
 Любовь Сергеевна, вероятно, заприметив их обоюдную симпатию, вероятно, именно с целью, чтобы они непременно познакомились, побеседовали друг с другом, немного припозднилась, минут на пятнадцать, чего обыкновенно с ней никогда не случалось. Но тут то ли из-за какой-то занятости, либо по вышеуказанной причине она пришла позже, причем, зайдя в школу, была весьма нетороплива. А до этого  Кудимову с Юлей пришлось быть наедине друг с другом.
 Он пришел раньше всех, и от нечего делать, в ожидании бродил по школьным коридорам в полном одиночестве, предвкушая момент их встречи. Взгляд его бродил по подоконникам с цветами, по полу, бросался даже временами на потолок, но взгляд этот был совсем не сосредоточенный, невыразительный, и не было в нем интереса к объектам созерцания. Думая так и мечтая, он прошелся по третьему этажу мимо класса русского языка и литературы, мимо учительской и расположенного его спортзала, и тут увидел ее, поднимавшуюся по каменной лестнице. Она была в черной, облегающей юбке, выгодно подчеркивающей широту ее бедер и в белоснежной блузе, довольно-таки прозрачной. От вида такой наружной откровенности у него сразу же буквально перехватило дыхание, однако он постеснялся откровенно глядеть на нее. А вместо этого сухо, серьезно поздоровался, и она поздоровалась с ним, как будто он был ее бывшим молодым человеком, премного насолившим ей во время бытности вместе. Это поведения предположительно проистекало от стеснения, закрепощенности, как производной от симпатии, в случае с Кудимовым и влюбленности, и было, по существу своему, своеобразной защитной реакцией. Однако же, следует упомянуть, что Кудимов все-таки попытался завести беседу, но как-то весьма зажато, и не найдя должной поддержки, оставил эти попытки. Онаже уткнулась всем своим вниманием в телефон, и копалась в нем, словно там у нее целая кипа непрочитанных сообщений. В какой-то момент он снова попытался отвлечь ее, но безрезультатно, она ответила коротко, лаконично, без продолжения, без даже возможности это продолжение развить. Затронулась краем тема спорта и его влияния на фигуру, но на том все и оборвалось. В конечном итоге, сошлись на том негласно, что стоит помолчать, дабы не смущать друг друга. Держались оба весьма сдержанно, словно пытаясь не уронить достоинство, очевидно побаиваясь оказаться в глупом положении. Наконец, пришла Любовь Сергеевна и оба облегченно вздохнули и зашли в кабинет с таким видом, с таким выражением, точно учеба представляла основную и единственную цель их прихода. Однако это было, конечно же, не так, по крайней мере, со стороны Дамира точно.   
 Отсидев положенное время, в протяжении которого довольно занимательно рассказывалось о поступках Ивана третьего и воцарившегося за ним Ивана, именуемого историей Грозным, об их мытарствах, травле, и, наконец, приходе к власти, а затем и о последующей травле, и о деяниях, которые они свершали на своем посту, выслушав это все из уст Любови Сергеевны со вниманием, на которое только были способны, они засобирались. Дамиру, прямо скажем, это внимание давалось с едва преодолимым трудом. Он без конца думал о ней, попеременно бросал на нее свой взгляд, словно украдкой, подобно вору, крадущему перед носом хозяина. Этим хозяином как бы являлась Любовь Сергеевна. Он явно не хотел повредить своей репутации перед ней, не исказить ее мнение о нем, уж очень оно было для него важно, потому что уважал ее безгранично.
– Я пока останусь, мне нужно тут кое-какие дела доделать, –объяснилась перед ними Любовь Сергеевна. – А вы, пожалуй, идите.
 Дамир смекнул, обработал в уме своем некоторое соображение, и, следуя ему, теперь уже совсем не торопился, и был куда решительнее, чем в первый раз. Досконально взвесив все, обдумав хорошенько, уяснив, что другого случая может и не представиться, он решил-таки с ней познакомиться в личной беседе и сделать эту беседу как можно длительнее. Когда они вышли, спустились со школьного порога, он, перебарывая себя, затеял разговор на отвлеченную тему, беседу, дававшуюся ему с нескрываемым трудом, но которую он почел необходимым теперь уже завести обязательно. Ему-таки это удалось и, ступая нерешительной, медленной поступью они все-таки дошли до углового дома, за которым их пути расходились.
– Может, тебя провести, – с мягкой услужливостью предложил он.
– Да, конечно, – ответила она мило, польщенная именно этой услужливостью.
–Если не секрет, а ты далеко живешь? – выпустил он тут же уточняющий вопрос, ответ на который ему необходим был для того, чтобы рассчитать количество тем для их беседы.
– Там, за кинотеатром, – ответила она, улыбнувшись. – Не передумал еще провожать?
– Да нет, что ты, конечно, еще нет, – путаясь немного в словах, произнося лишнее, и понимая это, а потому несколько смущенно ответил Кудимов.
 И разговор их продолжился о всевозможных материях и дошел, наконец, даже до Царицына и до его, не поддающихся разумному осмыслению поступков, и Кудимов, между прочим, рассказал ей о причинах того, что Любовь Сергеевна решила прекратить вести им двоим репетиторство, и говорил он это, радуясь, что отыскалась-таки безотказная тема для обсуждения, которое, по его мнению, должно быть, была интересна всем, и ей, безусловно, тоже. Однако в этом он сильнозаблуждался. Юля слушала все эти его откровения без особого внимания, со скучающим выражением красивого лица, и явно была заинтересована исключительно в том, чтобы в их беседе не возникало удручающих минут молчания. Для достижения этой же цели он старался, как мог, насколько, ка говорится, соображения хватало. Однако же тут и проявилось, и проявилось, надо сказать, в полной мере, его прохладное отношение к учебе: поверхностное, быстрое изучение учеников и абсолютное игнорирование чтения художественной литературы. К своему стыду в восьмом и девятом классе он почти ничего не читал, кроме девяти романов одного современного автора, и то прочитал их исключительно потому что услышал лестную рекомендациюот Терешкова, да и сами книги, надо признаться, позаимствовал у него же.А так, почти все заданное в школе игнорировалось им совершенно, отЛьва Николаевича Толстого и до Чехова, воспевавшего краткость, а потому так его персону и обозначим. Он почитал, что уже прочитанного ему вполне достаточно, и будет довольно, пожалуй, с его умом и выдающимися способностями к запоминанию, даже слушания на уроках. А вот и не хватило. В обыкновенной беседе, пусть даже с учетом волнения, наступили недоразумения. В какой-то момент он даже понял, что ему необходимо сменить тему, но на какую именно, он не имел представления. Мышление его забронзовело, и его не хватало, чтобы говорить без умолку, и говорить интересно, в первую очередь, для слушателя. Впрочем, она тоже была хороша: почти молчала, строила недовольную мину, как будто скучающую, как будто ждущую, когда же, наконец, это все закончится. В какой-то миг он этот настрой почувствовал, но уже едва мог переломить ситуацию в свою пользу. Ничего вразумительного на ум ему не приходило. На середине пути он даже замолчал на минуту. Она, казалось, даже и не хотела помочь ему выйти из положения. А между тем, и стеснения она уже не чувствовала. Когда они обошли кинотеатр, миновали еще один дом, она с улыбкой произнесла: «ну все, вот мой дом». Дамир, было подумал, что нужно попросить у нее номер телефона, но в какой-то момент не решился и все разрешилось, как будто само собой, без их вмешательства, словно рука судьбы пронеслась над их головами.
– Пока, надеюсь, еще увидимся, – с приятной, даже очень радостной улыбкой ответила она.
– Пока, – вырвалось у него из груди, и он повернулся, чтобы уходить.
 В этой его мгновенно вспыхнувшей к ней страсти присутствовало, конечно же, бесспорное влияние весенней романтичности, и, в дополнение, имели важность, зиждились у основания душевные переживания, последствия того внезапно вышедшего происшествия с машиной, которые оставили в душе его неизгладимое и сильнодействующее впечатление, волей-неволей заставив пересмотреть некоторые взгляды на прожитую жизнь. Весной, как подлинно известно, страсть идаже сильная любовь вспыхивают с моментальной, дикой скоростью, а после таких случаев, когда вся жизнь буквально пробегает, лошадью проносится перед глазами, а смерть с косойпротяжно дышит, что называется, в затылок, безусловно, по закону человеческой  природы, возгорается желание жизни, и жить хочется с новой силой, с непреодолимой страстью, страстью как можно более всего успеть, изобрести, попробовать, тем более, такие свойственные для природы человека, земные, неизведанные радости, такие, в частности, как обоюдная любовь и дружба, и привязанность. Многое из возвышенных материй может человек откладывать до последнего, о многом может только лишь мечтать ночами, но как только происходит околотрагическая, стрессовая ситуация, следствием которой является осознание конечности своей судьбы, земного бытия, все это многое желается успеть уже сейчас, сегодня, в этот миг. Однако, даже при учете этих его внутренних побуждений, нельзя и отрицать бесспорной красоты его избранницы.
 С первого взгляда на нее, Юля уже могла произвести впечатление на любого, причем благоприятнейшее. Она была не высока и не низка, умеренна, чуть ниже его ростом, примерно на голову, утончена, грациозна, в телодвижениях медлительна, к учебе, да и к прочему труду, по правде говоря, ленива. На тех же самых репетиторских занятиях она, бывало, хоть и ясно соображала, что нужно проявлять учебный интерес, и принимала вид интересующийся предметом лекции, а все же, невооружённым глазом замечалось, что скучала. Однако скука эта безвозвратно пропадала при осознании прекрасности своей наружности. Осознание это было вполне справедливым, не лишенным, как минимум, объективности, но, как мне кажется, чрезмерным, чересчур излишним. Но этого ей сложно было донести, а может быть, никто не доносил. В итоге, претензия на звание одной из самых красивых школьниц, да и девушек вообще, прохладой веяла от ее сердца. А впрочем, внешность ее многое прощала, по крайней мере, сводила к весьма щадящей оценке ее скверного характера. Наряду с невысоким ростом, добавляющим девушке безусловной грациозности, она обладала целым набором привлекательных элементов. Фигура ее, например, в точности соответствовала формуле: песочные часы. Ножки, в частности, были аккуратны и раздавались широко в бедрах. Она даже стеснялась, якобы, своей полноты. Но, в самом деле, стесняться было нечего, и, по всей вероятности, стеснение это выражалось только на словах, и говорила она их исключительно ради получения очередного комплимента. Эти комплименты сыпались на нее и находили подтверждение в реальности. Талия ее была, что называется осиная. Руки нежны, пальчики маленькие, миниатюрные, весьма ухоженные, с маникюром. Грудь еще не развившаяся, маленькая, как должны быть у шестнадцатилетней девушки. Волосы густые, темные, не слишком длинные, шелковистые. Походка плавная, медленная, выведенная долгими стараниями. Глаза карие, большие, искристые, с надменностью и гордостью. Рот маленький, губки пухлые, без изъяна, без какого-либо излишества. Миленький носик, не вздернутый, прямой, ровный, точно высеченный. Лицо округлое, мало продолговатое, щечки с ямочками, но незначительными, малозаметными.Это лицо ее источало удивительную энергию, сильную, жизнеутверждающую, но как будто спящую, ленящуюся пробиться полной силой. Даже в разговоре она старалась лишнего слова не произносить, но не потому, что была совсем глупа, а по причине нежелания думать, нагружать свою мыслительную базу. В большей степени ей нравилось слушать, а во время слушания решать слушать действительно ли, либо витать в параллельных пространствах, мечтать о вещах отстранённых, и вздыхать, тяжело и томно, намекая собеседнику, что тема скучна и не достойна ее внимания. Определенно, с точной уверенностью можно утверждать, что она чрезвычайно гордилась и своей красотой и своей происхождением, женским родом, но в первую очередь, своей блистательной, чудеснойкрасотой. До чего украшала действительность ее милая, белоснежная, отрепетированная улыбка. Как приятно было за ней наблюдать, и думать, что она естественна. Впрочем, не всегда же она была наигранна. Какой необычайной силы вдохновение она могла бы передать художнику. О, если бы я был художником! В общем, она была удивительно хороша собой. Но холодна, и это свойство отторгало невлюбленных.
***
 Следует знать читателю, что это была последняя и заключительная их встреча в этом месяце. Следующего репетиторского занятия не произошло по причине неожиданной и тяжелой болезни Любови Сергеевны. Заболела она крайне тяжело, до того тяжело, что не могла самостоятельно выходить из дома. В связи с этим, целый последующий месяц пришлось ему находиться в состоянии неопределенности. Любовь Сергеевна вроде бы и выздоравливала, вроде бы и на поправку шла, но в какой-то момент болезнь снова одолевала ее, и она почти не вставала с постели. Коммунальные условия дома, в котором она проживала, внутренняя его атмосфера никоим образом положительно не сказывались на ее здоровье, и тем более, не ускоряли процесс выздоровления. Проживая в нем, кажется, можно было болеть бесконечно, и болеть разными болезнями. Микробы разного уровня, разной болезнетворности,  всевозможные гадкие бактерии, инфекционные палочки, пыль, смог от частых возгораний витали в его внутренней утробе. А с приходом весны, в дополнение, еще появлялась и грязь, везде и всюду бросалась в глаза противное месиво. Убираться в этом доме было невообразимо тяжело, поэтому техничка делала это редко. К тому же она была всего одна-единственная на несколько похожих домов, вследствие чрезвычайно экономии коммунальных служб. Впрочем, Кудимов об этом основательно не задумывался, но, между тем, все же предложил ей пару раз помощь в покупке лекарств, предлагая, между делом, и проведать. Однако Любовь Сергеевна из вежливости, по телефону, отказалась, в сообщении сославшись на тот факт, что ей есть, кому оказать помощь.Это его немного успокоило. Ведь он всем сердцем желал, чтобы она поскорее выздоровела. А этому его желанию способствовал целый ряд причин. Весь этот месяц он думал о Юле, искал случайной встречи с ней в городе, подумывал даже зайти кней в школу, но не решался из-за того, что предполагал, будто не успеет застать ее, потому что у самого занятия заканчивались в два, а то и позжеиз-за дополнительных. В общем,мучился он чрезвычайно, и мучениями своими делился и с Терешковым и с Царицыным, и делился даже своейлюбовной радостью, попеременно смешанной с этими его душевными мытарствами, и меняющейся с ними, точно у неврастеника. Терешков его терпеливо выслушивал, ничего не советуя, потому что не знал даже, что можно в таком случае посоветовать. Царицын же необычайно воодушевлялся его лаконичными рассказами, требовал щепетильных подробностей, настойчиво требовал, обижался даже, если не слышал разъяснений, которых Кудимов не знал, откуда, из каких источников ему их предоставить. Тем не менее, в любом случае, выслушивали они его небезучастно. Как уже было сказано, у Царицына развивалась стойкая симпатия к малознакомой сверстнице, обаятельной и красивой, надо признать, особе, и в этой сфере присутствовал призрачный дух соперничества,  а Терешков, и вообще, как ему самому казалось, был влюблен в свою замужнюю учительницу. Однажды даже,этим-то обстоятельством и решили воспользоваться Кудимов и одноклассник Максима, и уже вам знакомый приятель его, Денис Ковальков. Произошло это пользованиенижеследующим образом.
***
 В тот день, поздним вечером,часу примерно в одиннадцатом, Дамир зашел к Максиму, как обычно, по традиции, простоял с ним в подъезде порядка часа, как это по обыкновению бывало, когда у Терешкова уже находились дома родители, пришедшие с работы уставшими, и оттого уже под вечер, как правило, отдыхающие, они поговорили – обсудили всевозможные школьные и околошкольные темы, и даже совсем не касающиеся школьной жизни ситуации, пошутили, посмеялись, и разошлись окончательно для этого дня. Терешков продолжил штудировать математику и готовится к следующему репетиторству и школьным, контрольным процедурам, а Кудимов, в свою очередь, домой не отправился, а заглянул вместо этого к Ковалькову, проживавшему двумя этажами ниже, и постучал в железную, добротную, давно некрашеную дверь. Обычно ее открывала мать Ковалькова – полноватая, светловолосая женщина, с крупными, выразительными, красивыми чертами лица, и сообщала местонахождение сына или, если тот находился дома,вызвала его тут же из комнаты. В этот раз же случилось весьма удивительное, из ряда вон выходящее явление – вышел он сам, собственной персоной, без представления.
– Здоров, как дела? – высказал привычное в таких случаях приветствие и поинтересовался Дамир с ясной, жизнеутверждающей улыбкой на скуластом лице с черными бровями, свидетельствующей уже о какой-то его эксцентричной идее.
– Да нормально, к зачету готовлюсь, Крупицына задала нам целый том учить, – удрученно и устало ответил круглолицый, светловолосый, низенький, коренастый, упитанный паренек с большими, мясистыми руками и короткими, но сильными ногами, вследствие, преимущественно тренировокпо мини-футболу. 
Для ясности еще потребно разъяснить, что Крупицына Людмила Николаевна являлась их классной руководительницей, которая была весьма экстравагантна в своем поведении, манере говорить, и особенно любила крикливо, с каким-то сладострастием, вроде бы и шутливо,и в то же время как бы для его раздражения, выговаривать протяжно: «Максим!», и от случая к случаю,во всеуслышание подзывать его чуть не через весь коридор, где бы он в тот момент ни находился, и если он ослушивался в том или ином случае, то и родителей в школу, в частности, отца могла преспокойно вызвать. Впрочем, дело, как правило, оканчивалось обоюдными любезностями. Слишком серьезно Петр Петрович – отец Максима, ее порицаний не воспринимал, не принимал их близко к сердцу.
– Да ладно, ты учить взялся, не поверю. Это уже что-то за гранью. Такого еще не было, – сдушевным смехом вполне правдиво подметил Дамир.
– Вот так вот, – отвечая ему прищуренной улыбкой, протянул Ковальков. – Чего не сделаешь с Крупициной. Она хоть кого заставит. Знаешь, что опять наших с Терешковым родителей в школу вызвали.
– А из-за чего? – продолжая посмеиваться, полюбопытствовал Дамир.
– Из-за плохой успеваемости, из-за чего же еще, – все стой же добродушной улыбкой, расползавшейся по всему его пухловатому лицу, ответил Денис.
– Только из-за этого? – удивился Кудимов, переминаясь со стороны в сторону, как бы разминаясь.
– Да, говорит: «скоро выпускной, экзамены, а мы, якобы, ничего не делаем, дурью маемся».
– Да уж, не повезло вам с классной, – со смешком, без особенного сочувствия, которое, впрочем, и не требовалось в этом случае, заметил Дамир. – Слушай, а ты в курсе, что Максу нравится Виктория Тихомировна.
– Конечно, да, по-моему, весь класс в курсе, – словно бы, само собой, разумеется, ответил Ковальков. – Он же этого особо не скрывает.
– Слушай, а давай от его имени письмо напишем. А ты его ей положишь, – тут же нашелся Кудимов, высказывая, в принципе, уже давненько зревшую в его уме идею, точнее даже, высказал мыслишку, посетившую его давно только в отношении настоящего письма от Терешкова к предмету его воздыханий, то бишь, к Виктории Тихомировне.
– Давай, – согласился тут же Ковальков, всегда, как кажется, готовый на воплощение таких задумок.
 Лист с ручкой были принесены мгновенно, чуть ни моментально, невзирая на протяжную медлительность Ковалькова, привычную в иных случаях, но не теперь, когда перед ним назревала такая афера. Приятелидружно уселись прямо на лестничные ступени, не заботясь нисколько о мужском здоровье, и принялись досконально соображать. Оба заливались бесперебойным, безусталым смехом. В перерывах только удавалось вообразить что-нибудь внятное.   
– С чего начнем? – наконец собрался с духом Кудимов, и снова пустился в смех, представляя, что они теперь напишут, и что если это письмо все-таки дойдет до адресата, то какой эффект возымеет, какие последствия.
– Да я откуда знаю. Ты же предложил, –пытаясь быть потише, дабы не вызвать гнев соседей, потому что была уже полночь, и во всем подъезде мало где горел свет, а на лестнице и вообще было темно, но им видно, блеклой лучины от лампочки хватало для такой идеи. Главное, как говориться, идея, остальное второстепенно.
– Я к вам пишу. Чего же более, что я могу еще сказать – не пойдет, – тут же сделал оценку своему же предложению Кудимов, и продолжил записывать совсем иное: «Я давно вас люблю, еще быть может с седьмого класса или даже раньше». – Нет, это, наверное, перебор. Кажется, в седьмом классе она у вас даже не вела, если я не ошибаюсь?
– Нет, конечно! – словно бы Дамир должен был быть об этом обязательно осведомлен, уточнил Денис.
– Ну ладно. Тогда напишем по-другому: «вы мне уже давно нравитесь, я в вас влюблен. Я не знаю, как вы отреагируете на мое письмо, но я чувствую, должен, обязан излить перед вами мою душу». – Похоже это на него? – повернув голову влево, уточнил Кудимов.
– Да пойдет. Пиши, пиши, – спрыскивая от смеха, понукал Денис. 
–Так, значит: «я долгое время сомневался, писать вам или не писать, но тут на досуге подумав, решил, что нужно. Я уже не могу терпеть». – Нет, кажется, это «я не могу терпеть» может быть понято иначе, как угодно, – смеясь, подметил Дамир. – Дай другой лист. А ладно давай на этом черновике напишем, а потом на чистовик перепишем.
– Ага, думаю тоже, так лучше будет, – завуалировав свое нежелание идти за вторым листом, поддержал Ковальков. – Что дальше?
– Сейчас сообразим: «я знаю, у вас есть муж, но это все равно, ничего страшного, я ведь ничего не требую, я только так, чтобы вы знали о моей любви к вам».
– Ну, ты отжег, – уже не в силах сдерживать смех, наконец, рассмеялся в полную силу Ковальков.
– Пожалуй, я думаю, хватит, – уже немного успокоившись, но, все же продолжая забавляться, решил Дамир.
– Я тоже думаю, что хватит, – согласился Ковальков.
– Теперь осталось только подложить вовремя, на перемене. Сможешь?
– Да, думаю, смогу. Чего проще. 
– Вот умора-то будет. Представляешь, какое впечатление у нее будет, когда она прочтет.
– Ага, Максим, иди сюда, поговорить надо. Родителей в школу! Быстро! – затронул краем слова до боли знакомую для себя тему Ковальков, но с радостью, с неуемной насмешливостью над угрозой, которая, надо сказать, в самом деле, на него в очередной раз неумолимо надвигалась, потому что мать его  была женщина строгая, но умеренно, не слишком, в иных случаях и понимающая, дающая спуску.
 Дамир от всей души разразился своим раскатистым,звенящим, мальчуганским смехом, гул от которого разлился по темному подъезду, ударился о стены, об окно, о двери, проник сквозь щели по квартирам. В одной из них спал маленький ребенок. Он, впрочем, этого не учитывал, предполагая, что двери достаточно защищают квартирное пространство от подъездных звуков, вне зависимости от их громкости. В душе он сладко потирал руки. Глаза его горели предвкушением. Задумка его, состряпанная, что называется, на скорую руку (если так допустимо выразиться в отношении порождения смекалки), предвещала забавную, непредсказуемую, заведомо смехотворную развязку, но не в том смысле, чтобы совершенно непредсказуемую, то есть, чтобы ее никто не предугадал и близко, такую, в частности, которая в итоге вышла, а великолепную, феерическую, где основным действующим лицом был бы Максим, дополняла бы его Виктория Тихомировна своим чрезвычайным удивлением, а они с Ковальковым оставались бы в тени и забавлялись бы впоследствии необыкновенно. Однако их планам не суждено было сбыться. На следующий день ничего подобного не произошло. Ковальков попросту не осмелился положить записку ей на стол, и впоследствии оправдывался всяческими, помешавшими ему это сделать, обстоятельствами. И вышло, надо признать, вполне безобидно. А так бы невесть, какие последствия возымела бы эта их задумка, принадлежавшая, по существу своему, одному Кудимову, и только поддержанная отдаленно Ковальковым, но только на зачаточном уровне.
 Стоит заверить, что Кудимов вообще любитель был писать подобные письма. Похожее письмо, только уже в устной форме, он писал в другой раз, сидя в подъезде, куда они с Терешковым с уверенной частотой укрывались от колючего и режущего щеки, руки, нос, северного мороза, и бывало, разговаривали даже на научные темы. В один раз, решая математические примеры, исписали  весь подъезд. Теперь же Кудимов отчего-то решил начать коверкать рассказ Антона Павловича – «Ванька». Впрочем, не будем полностью цитировать его. Скажем только, что смеху было море, настроение веселое, а намерения, преследуемые Кудимовым, были далеко не такими подленькими, как в случае с подложным, любовным письмом.
***
 Любовь без памяти не остудила, впрочем, интерес Кудимова к учебе окончательно, если только немного снизила, и то непроизвольно, помимо его воли. Он как умел, с собой боролся, и, равно как и прежде продолжал усиленно готовиться к предстоящим государственным экзаменам, которые маячили, что называется, уже не за горами. В одно время он даже решил посещать репетиторство по математике совместно с Терешковым, которое преподавал тому хороший знакомый его отца, по профессии программист. Он являлся каким-то большим начальником и заседал в отдельном кабинете, и видимо, имел достаточно свободного времени, чтобы заниматься этим бескорыстным делом. Загадка заключалась еще в том, что этот седоватый человек не был ни преподавателем, ни даже учителем, а являлся обыкновенным любителем математики, в том числе и высшей. И надо полагать, ему доставляло неимоверное удовольствие повторять, разбирать пройденный когда-то материал, тем более, преподносить это знание ученику, по совместительству, сыну его друга, готовить этого сына к поступлению. Иначе никак нельзя было объяснить его усердия. Стоит признаться, у них дело ладилось. Терешков даже, время от времени, приходил после таких занятий домой довольный, воодушевленный, с удовлетворенностью от продуктивного, полезного труда, чего не скажешь о Кудимове. Дело в том, что  на этих репетиторских занятиях затрагивалась, между делом, и высшая математика, а к ней у Дамира не было уже никакой, даже мизерной предрасположенности, и он это прекраснопонимал, исходя из того, что с кропотливым трудом справлялся даже с положенным в школе минимумом. В школе он хоть и успевал на твердую четверку, хоть и запоминал теоремы и аксиомы, прорешивая задачи и примеры, но все это давалось ему труднопреодолимо, путем долгих и подробныхобъяснений, повторений, тщательных разборов, а не сразу, не с наскока, как говорится. Терешков же имел к математике, равно как и к информатике, природную предрасположенность. Отец его, по профессии был мастером по почину всевозможной техники, а, следовательно, когда-то, в молодые годы окончил университет по соответственной квалификации и предрасположенность к изучению физики, математики и техники Терешков унаследовал, что называется, отродясь, по генетике. Вот что значит наследственность, генетический код, преемственность, находящая выражение, в том числе и в воспитании. Известно ведь, что родители поощряют изучение предметов, которые были любимы ими, которые они считали важными в былые годы и сейчас. Да и к тому же предметы эти даются детям их и без того легко. Все, как известно,обладает силой в совокупности. По крайней мере, в совокупности, обладает большей силой, чем по отдельности. У Дамира же не было всех этих предпосылок и по отдельности. Пару разочков посетив, он для себя решил, что более не станет подвергать свой ум мучению, бессмысленной и вредной экзекуции, вредной для его психического состояния. После таких занятий он уходил, как правило, вконец расстроенный, положительно осознавая, что время потрачено зря. В этом случае на ум приходит изречение: «рожденный ползать летать не научится». Научиться-то можно, только лишь от ветки до ветки, как это умеют летающие змеи, но не более, осмелюсь говорить, не более.   
 Стоит предуведомить читателя, что Любовь Сергеевна все-такиблагополучно выздоровела и, наконец, приступила к выполнению своих полных обязанностей. Кудимову это доставило неимоверную радость. Как он волновался перед этим душеспасительным, как он считал,моментом, как переживал, как думал, решал, что ни в коем случае не должен упустить свой шанс, иначе в следующий раз его, может,просто не представится. А впрочем, и когда он мог бы наступить. «Скоро ведь поступление – думал он про себя, ни с кем этим не делясь, – скоро экзамены, потом, скорее всего, поступление. Уеду ведь из этого города, точно уеду. Есть ли смысл. Два месяца ведь всего до поступления осталось. А там кто знает, что будет. Может быть, поступим даже в один и тот же город. Она ведь всего на год младше. А, следовательно, и поступать ей через год. Вот я глупец, что не попросил тогда у нее номер. Ведь так легко было. Нет же, решил отложить до следующего репетиторства. А вышло в итоге, как вышло. И теперь остается всего два месяца. Стоит ли вообще терзать себя и ее. А вдруг она сама в меня влюбится. Что тогда? Страдать будет почем зря. Ведь я все равно уеду. А смысл тогда. И у меня, скорее всего, чувства быстрее пройдут, если не будем развивать, видеться. Да какой, мне же просто хочется ее чаще видеть. Уж видеть-то можно, гулять хотя бы просто вместе. Пусть не за руку, пусть лучше как друзья-товарищи, но все же вместе, рядом». Так он думал и переживал скорее даже не за себя, а более всего о ней, заранее определив, что она обязательно должна была в него влюбиться. Эх, слишком разбаловало его женское внимание. Стал он считать, более на бессознательном уровне, что он настолько хорош, что в него уж надо иметь силы, упорство, чтобы не влюбиться, коли он сам пожелает, чтобы это произошло, или даже без его желания. При непосредственном контакте, это уж, по его убеждению, было совершенно непросто. Это заблуждение свойственно, впрочем, многим молодым людям, полагающимся целиком и полностью на свою внешнюю привлекательность или даже на чувство юмора и общительность, и интеллект, и даже материальную обеспеченность. Все это в комплексе, в совокупности, даже при непременном наличии всех этих материй, не гарантирует даже влюбленности, а тем более, сильной любви. Этим всем можно очень нравиться, быть объектом почитания, обожания, но не души, а именно того качества, или набора качеств, которые и вызвали это самое обожание, пристрастие, привычку. Это распознать очень легко. Утрата какого-нибудь наличествующего, доминирующего из этих качеств непременно в одно мгновение изменит это «любовное» отношение. А любовь, конечно же, это уже совершенно иная, категоричнопротивоположная по своей сути субстанция, о ней слагаются легенды, поются песни, и сочиняются стихи, а они никакне соизмеряются с наружностью или деньгами. Искусство хоть пусть будет и не вечно, но, по крайней мере, подлинное – долговременно, живет, бесспорно, дольше, чем богатство или внешность единичной части общества, какой является разумный человек. Но Любовь она выше и искусства, и само искусство приносит благо, если только пропитано этой самой любовью, одним из ее видов.
***
 Уже чаще выглядывало из-за ширмы горизонта весеннее светило и заливало лучистой протяженностью школьные коридоры, классы. Подослепительным его воззрением любовь Кудимова была действительно прекрасна. Она сидела за партой, словно грациозная кошечка, мягко поджав под себя ножки, сложив изящные, ухоженные руки впереди себя, и аккуратно положив на них свою молоденький бюст. Это происходило в самом начале занятия, когда Любовь Сергеевна только принималась освещать материал в общих красках, предуведомляя о последующем историческом периоде, который должен был быть изучен. Рассказывать Любовь Сергеевна умела профессионально, можно утверждать, талантливо. История играла в ее устах мазками реализма. До чего ярко описывала она правление того или иного царя, упорно сопровождая, дополняя эту эпоху достижениями в науке и культуре, дыбы у слушателей складывалось полное, достоверное впечатление, играло молодое воображение, представлялся этот исторический момент, каким она его представила. Это была трудолюбивая женщина, в полной мере, в полном объеме ее широкой души. Кудимов, наверное, полюбил так историю, преимущественно потому что проникся к ней огромной силы уважением, как к человеку почти без изъянов, почти без порока. В своем воображении он нарисовал образ высококультурной женщины, в высшей степени моральной, умной и спокойной. Поведением и свойствами своего характера она точно соответствовала образу интеллигентной личности, какой и не всякий чиновник, депутат, министр старается соответствовать. По протяженности ее занятий можно было еще утвердительнее убедиться в ее подлинном желании донести до учеников научные известия, обоснования. Одной историей и обществознанием, кстати говоря, ее квалификация и занятость не исчерпывались. Еще, к тому же, она преподавала экономику, и хоть бы даже преподавала не на таком же высоком уровне, как историю или обществознание, но ее умеренные требования, сообразные преподнесенному на уроке материалу, компенсировали в полной мере эту малозначительную недостаточность в учительской подготовленности по данному предмету. Школьное руководство вынуждено было признать, что лучше нее с этой задачей вряд ли кто подлинно справится, уже ввиду того условия, что дипломированных учителей экономики не было, и поэтому целиком доверили ей. Впрочем, надо признать, дипломированность в наше смутное время не всегда автоматически приравнивается к уровню подготовленности, иногда они существенно рознятся. Так или иначе, а слушать ее было одно удовольствие, и даже Юля по совести делала это, пусть даже особенно глубоко не вникая в подробный анализ, полученной информации. Она делала вывод в своей юной головке, что раз уж ее направили на репетиторство, то, соответственно, необходимо его исправно посещать, потому что за него заплачены деньги, и к тому же Любовь Сергеевна – женщина довольно умная, слушать ее приятно, дурному она не научит. Вот, пожалуй, и все, что выступало мотивацией в ее посещении, не считая еще и того, что рядом находился, по ее мнению, симпатичный мальчик, который испытывал к ней откровенную симпатию. А Дамир не мог найти себя, он горел, пылал страстью в протяжение всего занятия, внешне оставаясь абсолютно спокойным, слушая и записывая, и по существу, силясь что-нибудь запоминать, и даже запоминая с употреблением упорного усилия. В конце концов, занятие завершилось, и Кудимов воспрял духом. «Сейчас или никогда» – подобие сего принципа утвердилось в очередной раз в его голове. А между тем, оба собирались очень медленно, протяжно, единственно затем, чтобы только дать возможность другомув унисон поспеть, и выйти в одно время. Такая вроде как медлительная возня образовалась в светлом кабинете истории. Словно после бессонной ночи учениками вяло в пакеты складывались всего одна ручка и тетрадь, по временной длительности подобно всему содержимому полного портфеля, рюкзака. Эту выверенность действия очевидно была замечена Любовью Сергеевной, ничего, между тем, не сказавшей, только улыбнувшейся междометием. И в этот раз она решила немного задержаться.
 Уже на улице, под ясным небом, голубых тонов, Кудимов снова не находил верных слов, чтобы выразить не то чтобы свои чувства, но даже намерения. Они почти молча прошли до заветного углового дома, где им было надо расходиться, и он опять, по сложившейся закономерности употребил заведомо приготовленное предложение: « тебя проводить?»   
– Да, если хочешь, если никуда не торопишься, – ответила она уже как-то сухо, вяло, без энтузиазма, что вызвало в нем бескрайнее, удручающее удивление. Совсем не такой реакции он ожидал, с учетом длительных сборов, полагая, что хотя бы сильно нравится ей.
– Да нет, не тороплюсь, куда мне торопиться – обреченно ответил он, совсем не так, как хотелось, но проконтролировать настроение и, выражающую его интонацию, было ему не под силу.
– Ты не хотела бы куда-нибудь сходить? – спросил он уже в середине пути, наблюдая, как она откровенно скучает от его разговора, судя по тому еще, что вставила один наушник в ухо и слушала музыку с плеера.   
–Да куда у нас здесь сходишь? Дыра, –ответила она безнадежно.
–Да какая разница, можно вон в ресторан. Там у меня знакомый работает, – имея в виду Яблонева, работавшего там охранником некоторое время, спросил Дамир.
– Что-то не охота мне туда, – чуть ли не зевая, и, судя по кислому выражению ее хоть и красивого, но искаженного лица, нисколько не обрадованная этим предложением, отреагировала она, глядя сосредоточенно себе под ноги, в липкую грязь, размазанную по улице, словно краска по полотну какого-нибудь признанного интеллектуальным сообществом художника, но только этим сообществом и признанная, потому что картина, никому из остальных жителей планеты по-настоящему непонятная. Грязь-то хоть была понятна, по крайней мере, ее натуральное происхождение.
–Да, сходить и вправду у нас некуда. Ну, давай, хотя бы в кино сходим, – лаская свою душу надеждой ее в этот миг поцеловать, чуть было не взмолился Кудимов, делая еще упор на вызывание жалости к себе, как к обреченно-влюблённому.
Он даже тембр голоса подобрал правильный, точнее, он как-то само подобрался, но развился он определенно с осмысленной целью. Она даже почувствовала участие. И тоже употребила как бы жалеющую интонацию.
– Делать домашнее задание надо. Нам столько всего задают. Гимназия же.
– Давай тогда, в конце-то концов, погулять сходим? – продолжал настаивать он, уловив ее нерешительность и желание от него пущей напористости.
– Просто гулять как-то неинтересно, – ошарашила она его, вдруг и окончательно, до той будоражащей степени, что он готов был тут же схватить ее, сжать крепко в своих объятиях и целовать, целовать, целовать без устали. Но выдержанность, культура, провинциальная пристойность сделали свое дело, он справился с сильным всплеском чувств, при этой пристойности только, пожалуй, и разгорающихся до такой большой, всепоглощающей силы. – Может, все-таки пойдем куда-нибудь на выходные.
– Не знаю, в школе, по литературе задали «Войну и мир» прочитать. Буду читать все выходные, –намеренно преувеличила она свою тягу и любовь к чтению, но уже строже прежнего голоса.
Он и не поверил, и в то же время, не хотел даже помыслить, что она попросту не желает с ним видеться.
– Давай я тебе все-таки позвоню, – все так же, с нерешительностью попросил он. 
– Хорошо, – и она продиктовала хорошо заученные цифры. 
 Поцеловать ее на прощание он даже не пытался, потому что словно стена установилась между ними, и основание этой каменной стены произрастало, в первую очередь из ее сердца, не готового подпускать его к себе. А он, чувствуя, и любя по-настоящему, вне зависимости от ее отношения, остро понимал, что может навредить любимому человеку, этой же самой любовью, которая может пустить корни и в ее сердце. – «А какой смысл. Ведь всего два месяца осталось. Это так мало. А потом только мучиться будет. Я-то переживу, я-то справлюсь. Не впервой. Уже терпимее, кажется».
 Но в своих альтруистических расчетах он значительно ошибался. В действительности оказалось – только немного терпимее, несущественно, так же горячо в сердце и болезненно, если не происходило хотя бы короткого общения, созерцания образа любимой. Страстно, словно голодный – кусок хлеба, заполучив ее номер, он, пренебрегая всеми правилами этикета, доводами рассудка, принялся настырно писать ей несметное количество совершенно пустых по смыслу сообщений, теша себя надеждой получить в ответ хотя бы короткие строки. Но ответ приходил не сразу, и вообщедалеко не всегда. Порой, его приходилось ждать по несколько часов, а то и по целому дню. И пусть бы это ожидание давалось емус тяжелейшим усилием, он все же до конца не отчаивался, а писал снова и снова, не дожидаясь ответа на предыдущее сообщение. Она же, словно утверждалась в своем самолюбии этой его рьяной настойчивостью, как бы хотела, чтобы он вдоволь помучился, настрадался. К чему только, спрашивается, делалось все это, с тем стойким, непримиримым условием, что она и сама прекрасно понимала, что дальнейшее развитие их отношений невозможно в принципе. Вполне вероятно, что она прислушивалась к чьему-нибудь «благородному», доброжелательному участию, полагалась на советы более опытных в таких вопросах женщин, не исключено, что даже женщин в возрасте. А более правдоподобно, что где-то услышала, а затем вывела для себя, будто мужчины должны добиваться и добиваться стойко, напористо, невзирая на всевозможные, даже искусственно выведенные препятствия. К слову от себя добавлю, что мужчины и действительно должны совершать первый шаг, быт первыми в знакомстве, делать, по возможности, комплименты, ухаживать – это вроде как неписаная обязанность, принятая веками норма, да и, к тому же, природой человеческой подкрепленная. Но этот шаг, вернее даже все эти шаги, должны иметь сокровенный смысл, своим продолжением хотя бы дружбу, любезное общение, а не являться самоцелью. А именно самоцелью, в этом случае, и являлась вся эта эксцентричная процедура, все эти запутанные, витиеватые, мудреные механизмы, употребленные единственно для того, что бы он помучился, пострадал, и чувства его разгорелись с нарастающей силой и не имели, в конце концов, продолжения в жизни.
 Небезызвестно, что некоторые женщины чрезвычайно любят, чтобы их любили, да, нужно заметить,и среди мужчин есть такие. Это позволяет вести себя как угодно, совершенно раскрепощенно, нагло, бестактно, с равнодушием, при всех грехах и изъянах, находиться на высоте, в выгодном положении. Это своего рода иммунитет, властный скипетр, ярлык на царствование. Когда же такие отношения, в итоге, находят своей кульминацией семейную жизнь, то бразды правления упрочняются еще крепче. Но одно дело, когда это все планируется хотя бы в мечтаниях. И совершенно иное, когда такие сложные манипуляции производятся намеренно для развлечения, для утешения своего самолюбия, удовлетворения тщеславия. Это, как мне кажется, бесчеловечно. Подчас, такие ухищрения приводят и к самоубийствам. Любовь ведь в таком случае превращается ни во что иное, как в пытку, в истязание. Но Кудимов не был из числа самоубийц, и даже никогда не пытался наложить на себя руки. Он сердцем чувствовал, а головой думал, да и к тому же, благодаря прежнему опыту с Арсеньевой, достоверно знал, что все чувства – явление проходящие, положительные ли, отрицательные ли. Время, как известно, лечит, по крайней мере, приводит к забытью, а после и вовсе к благодарным воспоминаниям. Безответная любовь, вразрез общественному мнению, как мне кажется, имеет не только отрицательные стороны, она еще и кристализирует личность, очищает ее от скверны. Сообразно этому закону, Кудимов стал серьезнее, сдержаннее, малословнее. Уже заходя к Терешкову, он более слушал, чем говорил сам, а если и вставлял слово, то преимущественно о своей любви. А вообще, он сильно отстранился от общества, все чаще оставаясь наедине с собой, и ожидая, словно жаждущий – хотя бы капли с неба, ее звонка или хотя бы сообщения. Но она не оправдывала его ожиданий, не удостаивая его даже своим общением.Тем не менее, он продолжал надеяться и не бросил ей писать, уяснив, что не вытерпит резкого разрыва, что в таком случае она и останется в его воображения невероятно положительной особой. А, как известно, нарисованный в воображении образ всегда любить легче – он без грехов и без пороков, он не предаст. Человека настоящего, из плоти и крови, живого, пусть даже и являвшегося прототипом списанного образа, любить гораздо сложнее, потому что приходиться мириться и с недостатками, и с тяжелейшими предательствами. Поэтому, я убежден, что самая сильная любовь эротическая возникает и пылает к образам, а не к реальным людям. Стоит только прикоснуться, почувствовать осязанием, по существу вдуматься, узнать внутреннее душевное устройство, как былая тяга претерпевает ослабление, особенно если человек не исполняетартистическую роль, а является самим собой. Быть самим собой – несказанно приятное, удобное состояние, но не всегда приглядное для окружающих, не всегда к себе притягивающее.
***
 Тем не менее, невзирая на общий неуспех, он так и не оставил попыток достучаться до ее холодного сердца, и однажды, в один майский день, в который намечался праздник, эти попытки-таки увенчались подлинным успехом. Был праздник девятого мая, праздник победы, праздник окончания страшной войны, по крайней послабления страданий ослабевшего народа. Дивно светило солнце, ослепляло, скользя по площади, вдоль лавок, вдоль решеток металлических, и от них резко отскакивая, бросалось в лица и глаза прохожих. Люди жмурились. Шло праздничное шествие. Обстановка походила на атмосферу социалистической империи. Из громкоговорителя доносились классические песни, объявлялось о том, что рядом с памятником раздается каша. Многие двинулись туда, простаивать в длинной очереди, чтобы ее попробовать. На площади же жарились шашлыки, и дым от них приятно вонзался в ноздри и пробуждал звериный аппетит. Кудимов с Терешковым в этот раз решили совсем не употреблять спиртного. Причиной тому послужил случай из девятого класса, когда они вместе, на пару, решил выпить бутылку водки, хорошо закусывая, у Терешкова дома, когда родителей его не было, и, выпив его окончательно, двинулись на площадь, перед тем, в дороге выпив еще по бутылке пива. Пиво оказало действенный эффект. Терешкову стало плохо сразу, а Кудимов, что называется, держался молодцом, пока не дошли до площади. Там у него перед глазами закрутилось, завертелось, смешалось. Он еле выстаивал на ногах. Домой они оба шли, сильно шатаясь, Дамир, правда, значительно сильнее, и по середине дороги, от края ее и до края. Благо машин в тот день не ездило. Уже при входе в дом, он не удержал равновесия и упал и разбил себе подбородок. Это вызвало в нем впоследствии испуг. «Мог выбить и все зубы». Это девятое мая запомнилось, и больше такого не хотелось повторять. Поэтому на площадь они пришли совершенно трезвые. Побыв немного на ней, поглядев на горожан, они направились в сторону кинотеатра. Возле него сгурбилась толпа и огромные куклы, в которых спрятались люди. Дети же этого не знали и прыгали, и смеялись, и хотели с ними сфотографироваться. Атмосфера была поистине радостная, даже счастливая. Девятое мая всегда радостный праздник.
 Однако, невзирая на общую, наполненную счастьем атмосферу, Кудимов мрачен, подавлен, удручен. Он вяло реагировал на слова Терешкова, равнодушно глядел на прохожих, на красные флаги, развешанные над дорогой, на песни и вообще на всю окружающую действительность. Единственная надежда, которая его грела, это была возможность долгожданной, неформальной встречи, о которой они все-таки договорились с Юлей именно в этот день. В полдень, когда солнце уже стояло ровно над городом, и от его лучей в редких местах можно было укрыться, если не заходить в помещение, он достал телефон и решился позвонить. Дабы Терешков не мешал их разговору, он отошел в сторону, ближе к книжному магазину, встал под его крышей, у порога.
– Привет, чем занимаешься? – начал он вступительным словом, но подрагивающим от волнения голосом.
– А я вот только встала, –протянула и в правду сонным голосом с очевидной леностью.
–Ты не хотела бы сегодня встретиться? Такая погода удивительная. По улице бы погуляли, на площадь бы сходили вместе.
 Юля немного приподнялась душой, внутренне ее удовлетворение выразилось в обрадованном голосе. Однако же ответ ее являлся противоположным настроению.
– Не, – протянула она лениво в трубку, с отчетливым нежеланием даже говорить. – Что-то не хочется. Я сейчас встану, помоюсь, приведу себя в порядок, и нужно к школе готовиться. «Войну и Мир» нужно читать.
– Ну, может, хотя на пол часика. Погуляем, поговорим, на площадь сходим, – обреченно, но с каплей надежды, продолжал он уговаривать.
– Нет, не хочу – строго ответила она уже с некоторой нервозностью, намекая тем самым, чтобы не настаивал.
– Хорошо, может, тогда как-нибудь в другой раз?– смягчившись, дабы она не раздражалась, попытал он.
– Да, давай лучше в другой раз, – резко, без смягчения, даже раздражительно, словно бы он ей чем-то насолил, унизил, оскорбил, отрезала она и положила трубку. 
 Дамир остался, словно у разбитого корыта, а если бы точнее подобрать сравнение, то вовсе, у ушедшего под воду корабля. Все настроение, доселе неопределённое, метавшееся от необъяснимой радости и почти счастья до глубокой печали, омрачилось окончательно. В задумчивости он подошел к Терешкову.
– Ну что она говорит? Пойдет куда-нибудь? – поинтересовался друг, с долей понимания глядя на него. 
– Нет, говорит, что «Войну и мир» ей нужно читать, – печально произнес Дамир.   
– Понятно. Пойдем тогда сами побродим.
– Пошли, – ответил безучастно Кудимов, точно ему было абсолютно все равно, куда идти и для чего. 
 По дороге, у кинотеатра они встретили Яблонева, как и всегда, довольного жизнью, радостного, точно молодой ротвейлер, увлеченного каким-нибудь новым предприятием.
– Здорова, а вы, почему здесь, почему не на площади? – полюбопытствовал высокий, широкоплечий, крепкий парень, с крупной ладонью. – Там, говорят, сейчас концерт.
– Да что там делать. Одно и то же. Но сейчас опять пойдем, –ответил ему Кудимов.
– Я вот тут дела доделаю и тоже схожу. В палатках же шашлыки жарят. Нельзя такое пропустить, – улыбаясь своей добродушной улыбкой, придававшей его широкому, скуластому лицу еще большей простоты, простосердечности, добавил он.
– А что ты здесь делаешь? – поинтересовался Дамир.
– Да парней жду. Я же не один. Какой интерес мне одному гулять. Сейчас они выйдут, и мы пойдем.
– А ну ладно тогда. Мы пойдем раньше, – промолвил Кудимов, не находя более о чем говорить, потому что сложно было находить слова, да и бессмысленными они все казались. Он был даже как-то успокоен этим прекращением беседы, хотя, вообще относился к Яблоневу по-дружески. 
– Давайте, может, там, на площади пересечемся, – сказал напоследок Ваня Яблонев, и они разошлись окончательно, и более в этот день не встречались.
 Праздник почти завершился, вернее, перекочевал в дома, в квартиры, и продолжился уже под другим лозунгом, о чем ясно свидетельствовал, метавшийся от улицы к улице, милицейский бобик. Максим с Дамиром тоже решили уходить, нагулявшись перед тем вдоволь, избороздив пошагово всю площадь и даже близлежащие территории.
– Слушай, тут Ковальков пишет, что у Карины дома собираются, не хочешь пойти, – предложил неожиданно Терешков, потому что Кудимов не слишком обращал внимание на него и не заметил, как тот доставал телефон. 
– Да можно, почему нет, – спокойно ответил он с полнейшим умиротворением.
– Давай тогда такси вызовем.
– Да тут дойти-то минут десять.
– Да, давай, праздник же все-таки. На выпивку деньги не тратили, хоть на такси прокатимся, – воодушевленно ратовал Максим, не желающий разделять настроение друга и пытающийся поскорее переместиться в более веселую атмосферу.   
– Как скажешь, –согласился друг, не желая спорить, не видя смысла и не имея душевных сил.
– Тем более недорого. Всего тридцать рублей.
– Ну да, – коротко резюмировал Кудимов, глядя своими голубыми глазами проникновенно в землю.
 Такси было вызвано, и спустя минут десять они были на пороге квартиры одноклассницы Терешкова, Карины Веселовой.
– О, привет, а мы вас не ждали, – встретили их с порога две девушки и Ковальков в придачу.
 Ковальков сразу же вышел покурить. Все решили поддержать его. Стойкий дымовой занавес установился в подъезде через минуту.
– Ну что, как твоя мадам? – поинтересовался Денис с нескрываемой насмешкой.
– Дома, не хочет выходить. «Войну и мир» читает.
– В десятом классе «Войну и мир». Да уж, – без конечного вывода намекнул Ковальков и затушил сигарету. – Пойдем, зайдем.
– Что вы там делаете? – спросил Дамир, еще не переступив порог.
– Сидим, пьем – ответил Ковальков весело.
– Мы с Максом пить не будем. Но посидеть в веселой компании было бы здорово.
 Однако общее веселье никоим образом не повлияло положительно на его собственное настроение, а напротив, оно сделалось еще более удрученным, потому что уже даже с Терешковым невозможно было по душам поговорить, он был уже, что называется, на другой волне, смеялся, шутил, обнимался со всеми, особенно с Ковальковым и, несмотря на общую их договоренность, выпил даже пару бокалов пива. Теперь Кудимов совсем поник. Непродолжительноевремя просидев в огромной комнате, где было восемь человек, Дамир вышел на кухню и вынул из кармана джинсов свой мобильный телефон, который ему не так давно продал Кротов, разумеется, задешево. Он снова с трепетом набрал ее номер.
– Привет, – томно произнес он, как только она подняла трубку.
– Привет, –ответила она весьма обрадованным голосом.
– Чем занимаешься? Слишком занята, я не отвлекаю? – нежно, с ласковостью, уточнил он, стоя уже в узеньком коридорчике.
–Нет, не отвлекаешь, я абсолютно свободна, – как бы предоставляя почву для продолжения, проинформировала она. – А ты чем занимаешься?
– А я в квартире, с друзьями.
– Весело вам, наверное? – как будто даже с укором, желая как будто тоже оказаться в веселой компании, уточнила она.
– Мне нет. Все веселятся, а мне без тебя скучно.
– Ой, как это мило, – подметила девушка с воодушевлением, с явным удовольствием от осознания своей значимости.
– Ты не хотела бы встретиться? – спросил он тут же, пользуясь моментом.
– Ну, можно было бы, – ответила она неуверенно, как следует не подумав, еще пребывая в приятном ощущении от осознания, что даже целая компания, в которой непременно есть и девушки не может заменить ее одну.
– Давай тогда, я скоро подойду, – уведомил он ее, и окрыленный, сообщил по-быстрому товарищам, что покидает их, и буквально выпорхнул на улицу, и за пять минут добежал до ее дома, находящегося в противоположном конце города, отчего даже сильно вспотел, нообратил на это пристального внимания. Обильный пар исходил от его шапки, из-под куртки, от свитера. Солнце еще немного светило, и мороз приятно освежал тело.
 Она же не слишком-то торопилась. Ему пришлось еще минут десять ждать. Но время ожидания летело сладко, нежно, незаметно. Он даже рад был ему, потому что доставалось время все обдумать хорошенько, что сказать, как повести себя. Впрочем, он так и не определился в выборе манеры разговора, а выглядел совсем потерянным, волнующимся.
– Привет, – выходя за дверь своего дома, мило улыбнувшись, произнесла она алыми, не накрашенными губками.
–Привет, – стоя как вкопанный, ответил он. – Погода замечательная, мне кажется, ты слишком тепло оделась, – вставил он тут же, чтоб было продолжение, а не нависло сразу же протяжное молчание.
– Да нет, мне кажется даже холодно.
 И вправду было уже холодно. Пар клубами вылил изо рта. Солнце почти садилось в горизонте, за домами. День посерел. Дома стали выглядеть убого, обшарпано, облезло, точно как нищие. И только белый снег, недавно выпавший и не успевший раствориться был неотразим, блистателен. Свет от ниспадающего с неба солнца мягко ложился на него, и, отражаясь, приятно бил в глаза. Жмуриться не хотелось, но необходимо было, глядя на него.
– Я все это время сидел и думал о тебе, – хотел бы начать он, но вышло совершенно другое, точнее ничего не вышло.
 С уст его слетали глупые вопросы, она их кратко завершала, ничего внятного не говоря, да, впрочем, и понятно, потому что даже умному человеку было бы сложно на них отыскать ответ. Говорили очень просто. Он дико волновался и пытался скрыть это волнение за маской серьезности. Она, кажется, нисколько не волновалась, но ожидала, что он будет продолжать, потому что сама не представляла о чем им можно говорить. Однако беседа пошла, и коснулась то одной темы, то другой, отклонилась от них обеих, пустилась, словно непокорная река по предгорью, и, оказалась, в итоге в пустыне. К середине пути он думал: «как же все-таки тяжело с ней». Из всего их непринужденного, обрывочного разговора он ясно для себя уяснил, что она чрезвычайно надменна, высокомерна, эгоистична, и более того, пропитана ненавистью к своему бывшему молодому человеку, с которым неизвестно по какой причине рассталась. А между тем, доподлинно известно, что не место любви в сердце, в котором тлеет горькая обида от прежних ран, переживаний. Кудимов в это слишком не вникал, а между тем, чувствовал определенную тяжесть их общения. Он всеми силами старался угодить, пытался быть общительным, веселым, обаятельным, но все впустую. Она, казалось, даже не смотрела на него. Единственное, что ее волновало, это то, что она подмерзает.
– Надо было потеплее одеться. Бедра мерзнут, – выдала она неожиданно в середине пути, и ладно бы сказала, что ей вообще, в целом холодно, а то, как будто специально, с определенным намерением подчеркнула, что мерзнет только одна часть тела.
 Словно током ударило в этот момент Кудимова, точно молнией полоснуло по душе его при этих словах, но произнес он только машинально: «да, действительно, холодно. Я тоже замерз. Может, зайдем в подъезд, погреемся».
– В подъезд!? Нет, в подъезд я не пойду. В жизни не грелась в подъездах, – с долей омерзения и призрения в голосе, ответила она. – Тут уже недалеко осталось. Всего пара домов.
 Дальнейший путь, пролегавший мимо этой пары домов, а, в самом деле, еще длившийся порядочно метров, они шли по преимуществу молча, не имея уже ничего важного сказать друг другу. Получалось как-то сжато: вопрос – ответ, и снова задержка, тишина, и только ветер, колющий лицо и насвистывающий морозную, вечернюю мелодию, вился, взлетал и опускался, и нарушал властьабсолютной тишины.
Я запамятовал, и надеюсь читатель простит мне это, упомянуть к слову одну не слишком важную, но для ясности повествования потребную деталь, а именно то, что Юля, как бы параллельно их прогулке, заодно, шагала плавной поступью в гости к подруге, проживавшей в другом конце города, почти на окраине, неподалеку от того дома, откуда немного ранее и вышел осчастливленный Кудимов.Вскоре этот дом был достигнут.
– Ну, я пошла, – стоя напротив него и улыбаясь миловидно, подытожила она их вечер.
–Пока, приятно было с тобой пообщаться,– следуя приличию и только разве что ему, польстил ей высокий юноша в черной куртке. – Как-нибудь еще, надеюсь, увидимся, – добавил он, глядя на нее с сияющей улыбкой, не зная, впрочем, для чего, так, можно сказать, машинально.
– Звони, пиши, не теряйся, – промолвила она, уже поднимаясь по лестничным ступеням к двери подъезда, возвышавшейся над землей, примерно, на полтора метра.
– Да, конечно, – сказал он на прощание и помахал рукой, и вздохнул через минуту от облегчения, уж очень напряженная беседа между ними вышла, и как-то совершенно не так, как он себе ее представлял.
 Теперь, на обратном пути, его посетиловразумление, что образ, со всей тщательностью вырисованный им в воображении, совершенно не соответствует реалиям, что этот образ, равно как и высокоточный портрет запечатлел единственно внешнюю сторону человека, его наружность, и качества, которые хотели быть продемонстрированы. Скромность, которую он углядел в ней, по ошибке, в самом вначале, в первую встречу, простота, представившаяся его  поверхностному взгляду, нежность, дополненная уже его фантазией, всего этого не было и в помине. А была по природесвоей гордая, высокомерная и грубая девица, пропитанная злом, обидой, эгоизмом. А между тем, она являлась еще школьницей, и страшно было, на секунду, помыслить, что с таким высоким самомнением, неистребимым самолюбием, она бы являлась, например, чиновницей или судей, от которой бы зависела судьба людей. А ведь как часто происходит – гордость, уязвленное, болезненное самолюбие, не нашедшее в своей возвышенности понимания и разделения среди окружающих, с годами только крепнут, упрочняются в сознании, и дополняются презрением к тем окружающим, которые их не считают небожителями.
 Думая обо всем этом, по пути он решил, что зайдет снова в квартиру, где происходило шумное веселье, где были  Терешков с Ковальковым, и откуда он вышел в настроении, которое она ему в одно мгновение подняла, но которое теперь истребила, растоптала окончательно. И если раньше у него была хоть призрачная надежда на приятное, душевное общение, то теперь и надежды этой не было. Одна досада и опустошенность, и опустошенность, кажется, превалировала. В таком настроении он вошел к друзьям.
– Ну как? – спросил у него Терешков тут же, безотлагательно.
– Да как, можно сказать – никак. Не получилось нормально пообщаться. Трудно с не разговаривать. 
– Понятно, – уяснил Максим и отправился в комнату, чтобы дальше продолжать веселье, заключавшееся в их борьбе с Ковальковым, смешанной с дружескими обниманиями.
 Параллельно этим детским играм осуществлялся всеобщий просмотр какого-то малоизвестного фильма. Правда, его почти никто не смотрел. На столе стояла недопитая бутылка пива, и ее тоже уже допивали только Терешков с Ковальковым. Три девушки – их одноклассницы, сидели в креслах, одна из низ – на диване, и, наблюдая за их возней, происходившей на полу, смеялись, и подшучивали над ними, а особенно – одна, Катя Решетнева, все задавала им провокационные вопросы. 
 «До чего же все они простые. Как легко мне с ними, – подумал Кудимов, – теперь только в сравнении я это хорошо понимаю. Я тогда ведь я смотрел и не мог этого оценить».
 И действительно, в сравнении с Юлей, все до единого, гости квартиры, а тем более, ее хозяйка – Карина Веселова были донельзя просты, мягкохарактерны, в положительном значении этого определения, беззлобны, неэгоистичны. В общении с ними не нужно было прогибаться до состояния полного подобострастия. Во взаимодействии с ними он не чувствовал тяжелого ощущения какой-то постоянной неудовлетворенности его словами и действиями. Это был простой народ, не разбалованный до невозможности, не самодовольный, надменный до нетерпимости. 
 Но ясное понимание всех, представившихся его осознанию недостатков нисколько не повлияла на сердечное чувство к ней. Он продолжал любить и, соответственно, желать с ней встречи и общения. Тем более что и с друзьями и приятелями он общаться стал намного реже. И вот в один из дней, после бездумной ссоры,повлекшей за собой заминку в их общении, он зашел к Царицыну. Заслышав стук, Костя вышел в своих домашних тапочках, и встал, как обычно, на пороге, опираясь одной рукой на ручку деревянной двери, другой –  на дверной косяк.
– О, здоров, – воодушевился он своей кошачьей улыбкой, которая придавала ему внешности хитрого кота из-за густоты пушка, отросшего под носом, и протянул полудугой свою руку. 
–Привет Костя, как жизнь? – спокойно ответил Дамир, без обычного при таких встречах сияния лицом. 
– Да я по-тихоньку, ты как?
– Да в общем, такая история вышла. Я ж на репетиторство к Любови Сергеевне ходил с Юлей.
– Ну да, я знаю, – вставил Костя, не умея, как обычно, дослушать.
– Так вот влюбился я в нее, – со вздохом объявил Кудимов. 
– Так скажи ей прямо. Напиши, по крайней мере, – тут же сообразил приятель.
– Не знаю, стоит ли, – нерешительно промолвил Дамир.
– Да конечно, стоит. Так хоть будешь знать точно, нравишься ли ты ей.
– Да вроде бы нравиться-то нравлюсь, но дело не в том.
– А в чем?
– Да проблема в том, что я же в одиннадцатом. А это значит скоро поступление. А она только в десятом.
– Ну и что? Еще целых два месяца. Это знаешь как много! – мысля несколько иными категориями, не имеющими ничего общего с подлинной, сильной любовью, растягивающейся, как правило, на годы, а, порой, в редких случаях, и на десятилетия, удивленно воскликнул Царицын. – Может вы повстречаетесь, а потом, через два месяца и расстанетесь. А может, она поступит туда, куда – ты. Всякое в жизни бывает. Какие наши годы. Помнишь, как у Бальзака, стоит ли один час любви всей жизни.
– И то верно, – согласился приятель. – Правильно ты говоришь, – добавил он т решительно достал телефон, но тут же засомневался: «не знаю даже как ей об этом написать».
– Пиши как есть – твердо, но мягко улыбаясь, наставлял Костя, любивший несказанно это дело – наставлять на путь истинный, сам не ведая дороги. 
– Напишу как я просто. Сейчас сам соображу, что мне написать, – произнеся это, Дамир, достал телефон и отошел в сторону, и встал у коридорной двери.
 Начал он с обыкновенного приветствия, а закончил тем, что написал, что любит ее всем сердцем.
– Но ты же поступать собираешься, и уедешь, – пришло в ее сообщении. – Ну да, ты права – все для себя решив окончательно, уяснив, что она просто боится сама влюбиться, чтобы не страдать, он, дабы и ее впутывать в эти муки решил прервать с ней всякую связь, всякое общение. 
 После очередного репетиторского мероприятия, когда они дошли, по традиционному уже сюжету, до углового дома, он, вопреки ее ожиданию, не предложил любезно проводить ее, а сказал только сухо, на прощание: «пока».
– Пока, – ответила она, создав все необходимые условия, но, вместе с тем, совсем не ожидая такой развязки, ударившей немного по ее самолюбию. 
 Впоследствии, еще несколько раз, они случайно встречались на улице, иво время этих встреч он всеми возможными способами старался избежать прямого с ней контакта, отворачивал взгляд –например, или переходил дорогу в неположенном месте, или просто намеренно пускался в другую сторону. Впрочем, их пересечения случались довольно-таки не часто, а если точнее, то всего три раза. И в эти три раз он почувствовал в сердце подавленность, тоску, щемящую боль, но осилил ее, унял, заглушил, спрятал. Впоследствии, конечно, эта боль дала о себе знать, но это уже было далеко впоследствии, после поступления. А теперь непосредственно о нем, о поступлении, об этомвесьма интересном процессе, в котором вышло все, не как обычно у других случается, и в котором были задействованы весьма изобретательные личности, обладающие изощренным, каверзным умом. 
***
 Тревожное и беспокойное время – период выбора будущей профессии, а соответственно и надлежащего учебного заведения, высшего или средне профессионального. Это время, как водится, наполнено обстоятельными размышлениями, доскональным анализом, критическим осмыслением своих собственных возможностей – финансовых и умственных, и минуты эти, даже дни и месяцы, полны тягчайшей нерешимости, терзаний  и раскольничества душ. Беспрерывно перебирая многочисленные варианты, которых в наше время очень преумножилось, а, следовательно, и выбор этот отягчился, школьники и их родители тратят уйму сил душевных прежде, чем, наконец, определяться окончательно. И любопытно, что даже в тех благополучных семьях, в которых все заблаговременно уже давно решилось, а именно, что отпрыск обязательно поступит, ну, например, в техническое заведение на программиста, и даже если не сумеет на бюджетное, то все равно поступит, но уже на платное, даже и в этих семьях, к удивлению, есть место для раздора, построенного, например, на порицании ненадлежащей подготовки отпрыска к экзаменам. Чего и говорить о ситуации Кудимова, которая на прочных базах не основывалась и не имелапод собой надежной подстраховки.
 В течение почти всего учебного года – последнего вобогащенной опытом и назидательной школьной эпохе, Дамир, время от времени, ставил перед собой этот трудный для его собственного разрешения вопрос, и не находил вразумительныйответ даже для себя. Это доставляло ему неимоверное беспокойство, базирующееся, в первую очередь, на тяжести неопределенности.Мало того, что он самостоятельно, то и дело, сопоставлял возможностисвоей семьи, финансовые – первоочередно, готовился усердно к государственным экзаменам, которые пополнил русским языком, штудировал историю, которую планировал сдать устно, так и еще, к тому же, в дополнение,время от времени, после школы, Анна Ивановна вытаскивала карту всей России, раскладывала ее по полу и спрашивала у него весьма настоятельно: «ты выбрал уже, куда будешь поступать? Вот я присмотрела Томск». Звучали из ее уст названия и других городов, причем совершенно разные, никак не связанные с ними – никакими линиями судьбы, ни родственниками, ни даже дальними знакомыми. Эти вопросы вызывали в нем подавленность, тревогу, ведь он прекрасно понимал, что эти разговоры ни к чему не приведут, как только к бессмысленному пустословию, которое его изрядно утомляло. Он отвечал, что обязательно подумает, что нужно, первой и главнейшей цельюпоставить – сдать положительно экзамены, а там уже и проще будет выбрать с вузом, дескать, за этим тогда уже не постоит. По его искреннему убеждению, выходило, что успешная сдача экзаменов уже сама по себе чуть ли не гарантирует удачное поступление, и самая главная задача состоит именно в подготовке – единственно зависящем от него самого процессе, а далее уже зависит многое от случая. В этом он был, в одно и то же время, прав, но и не до конца. В провинции, да и вообще в России, да и не только в одной России, но особенной в ней, как известно, фактические показатели, будь то способности, или знания, или какие-нибудь прежние достижения, играют не всегда главнейшую, определяющую роль. Имеет значимую важность и другая данность, а именно – наличие связей, так называемые выгодные знакомства. Как бы ни хотелось этого не признавать, но, тем не менее, придется, потому что это правда. Поэтому если кто-то не заинтересован в твоем продвижении, скорее всего, ты остаешься не в удел, а если же еще и заинтересованы в подавлении, то и никакие способности, никакие знания не сыграют роли. В этом безусловное преимущество государственного экзамена, дающего возможность проявиться объективности, пусть бы, конечно, объективности не абсолютной, но все же основательной. А какой вообще экзамен, устный или письменный, может быть на все сто процентов объективным. Так или иначе, а присутствует ведь элемент рулетки, и сопутствующей ей удачи или неудачи. Как мной искренне считается, нужно лишь спокойнее к этому делу относиться, и учителям, и подопечным, но мы об этом поговорим еще детальнее впоследствии.
 Так вот, значит, эти самые, неразрешимые до поры до времени, вопросы тревожили и угнетали душу Кудимова Дамира, кроме всего прочего, еще и выбиравшего тщательно самую подходящую для него профессию. Здесь им учитывалось все – и знания, полученные в протяжение всего  периода обучения, и способности к тем или иным наукам, и любовь к демонстрации знаний, почерпнутых их них (без проявления учености, как водится, не сдать ни одного экзамена, а вузе, надо знать, их немерено), и, наконец, предпочтения в дальнейшем изучении определенной дисциплины, с неуклонным, достовернымусловием, что дисциплина в вузе непременно усложнится, выйдет на совершенно новый уровень, и, в завершение, престижность самой профессии, ее оплачиваемость. Выбор, нужно признаться, был у него не велик. Физика, как, впрочем, и химия, и геометрия ему давались с непреодолимым препятствием, словно управление автомобилем удается пятилетнему ребенку. Хоть бы даже и учителя все до одного сменились, а все-таки геометрию он подтянуть не сумел, не смог залатать белые пятна – пробелы в знаниях, а физику вел учитель, слишком много на объяснения не тративший, но и не требовавший много, что, впрочем, для Кудимова было в самый раз. О химии и говорить не стоит, но все же скажем пару слов. Ее вела Тамара Васильевна, бывшая завучем, учитель с внушительным стажем и опытом, талантливая к тому, как педагог и воспитатель, объяснявшая много, доступно и внятно, но неудачный старт, антипатия к предмету, посеявшаяся в душе его, сделали свое дело. Уже никакой даже самый высокообразованный учитель, талантливый до высочайшей степени, не сумели бы выправить дело, даже при его старании. Необходимейшей помощью, способной несколько подтянуть его успеваемость по данному предмету, являлось репетиторство, но на него, по ясным обстоятельствам, он не решался, да и не чувствовал нужды. Врачом, биологом, фармацевтом, лаборантом, он становиться не планировал, а учителем химии и вообще ни разу в жизни не собирался, не мечтал даже, потому уже, что не ощущал в себе внутренней тяги к этим профессиям. Кроме того, основательно взвесив все положительные и отрицательные стороны своего образования в целом, за все годы учебной жизни, Дамир исключил из этого списка профессию учителя вообще, в принципе, по любой из дисциплин, вследствие ясного понимания того, что он не знает ни один предмет настолько углубленно, чтобы его еще преподавать, и даже не сумеет эти знания достаточно улучшить, преумножить в вузе. По его разумению выходило, что все учителя отлично владеют материалом, знают глубоко суть своих предметов, до того глубоко, что могут обстоятельно преподать, разложить, разжевать, что называется, и чуть ли ни внедрить в умы своих учеников. Это было в какой-то мере справедливо, но, разумеется, не в отношении абсолютно всех учителей. Однако он был крайне убежден, что осваивать профессию учителя довольно тяжело, и он, опираясь на свой опыт,убеждал себя, что не вынесет стольнапряженной нагрузки. Помимо всего прочего, к этой профессии он также не ощущал должной и необходимейшей душевнойпотребности. В конечном итоге мысли его рассредоточивались настолько вразброс, разбежались настолько вразнобой, что сравнить их можно было бы, наверное, исключительно с оружейной дробью, и, соответственно уразуметь что-нибудь по-настоящему ясное из всех его размышлений, конкретно по этому поводу, было едва ли под силу даже ему самому. Немудрено, что Анна Ивановна не могла из его речи ничего уяснить толком. А, между тем, ей явно хотелось определенности, как, впрочем, и многим гражданам, столкнувшимся с постперестроечным периодом, когда ни о какой определенности не могло быть и речи, после того, как мгновенно обрушилась вся стабильность, прежде существовавшая, порицаемая и ругаемая, но, плюсы которой стали очевидны с распадом советского союза. Предположительно, что именно это значительнейшее событие и повлияло на людей старшего поколения, и вбило в головы многих представителей этого поколения, пережившего все эти события, что определенность и стабильность – есть самое наипрекраснейшее, что только могла когда-либо придумать мысль человеческая, что только могла она создать. Определенность – это, право, хорошо. Но какая, скажите на милость, могла быть определенность в таком неясном положении. Вообще, надо признать, во всей жизни не так много определенности, как хотели бы думать многим. Кирпич, падающий с крыши, никто никогда почти не учитывает. Но даже и без кирпича определенно есть множество нюансов, прямо касающихся того или иного запланированного дела и влияющих на него непосредственно. И учесть абсолютно все эти нюансы – весьма проблематичное занятие и не каждому уму оно под силу, да, наверное, правильнее сказать, что никакому, даже самому выдающемуся, даже гениальному не подвластно, и более того даже задуматься об этом, порой, кажется, лишним, ненужным, для дальнейшего дела вредным. Однако, вместе с тем, и совершенно без планирования здравомыслящий человек жить не в состоянии, не умеет попросту. Кроме того, планирование жизненно потребно. Как без планирования удовлетворить даже свои естественные, природные потребности. Поэтому и строит планы человек и воплощает по мере сил, возможностей, лишь некоторые из них. Ну, а другим планам, стоит признать, не суждено сбыться, ни при каких условиях. А есть же, в свою очередь, и такие, которые и планами-то полноценными не являются, так, можно сказать, наметками приблизительными, но, к удивлению, все обстоятельства чудесным образом под них подстраиваются. Именно так примерно получилось и в этом случае, все устроилось как-то само собой, без чьих жертв, и опасения были, можно сказать, все напрасны, а беспокойство абсолютно бессмысленным.
Догорал май, приближалось его окончание. Утро выдалось прохладное, серое, пасмурное, с разряженным свежим воздухом. Казалось, вот-вот на землю прольется дождь, и окропит и размоет унылость, и сделает ее абсолютной. Возле гимназии – серого каменного здания собралась шумная толпа. Это были школьники. Они намечали сдавать ЕГЭ по русскому языку. Надо уточнить, что ЕГЭ сдавалось исключительно в гимназии, как в самой престижной из всех школ, как в самой из них надежной, по общему признанию, по заверению отдела образования. Толпа шумела неестественно для  таких случаев. Со стороны казалось, что школьникам абсолютно все равно, как хорошо они сдадут экзамен. Впрочем, это было не удивительно. Русский язык был не обязательным предметом для поступления, и в случае чего, от результатов, полученных в итоге, можно было отказаться, точнее, не учитывать их при поступлении. Еще меньшее значение эти результаты приобретали при поступлении на платное, вернее, уже почти никакого значения не имели. И оттого возможно толпа чувствовала себя  раскрепощено. Ни тени волнения не изображалось на лицах большинства. Кто-то достал шоколадку, как самый необходимейший продукт для плодотворной работы мозга. Многие на нее набросились и разорвали по частям.
– Да уж шоколадка им слишком поможет, –усмехнулся Дамир, стоя в стороне рядом с Кротовым, который выглядел совершенно не отдохнувшим, судя по отяжелевшим, даже опухшим векам, и по заплывшему лицу. – А ты вообще впереди планеты всей.
– Да, а что мне, – насмешливо отвечал Кротов, протяжным и равнодушным голосом.
– Да, конечно, всего-то делов, –не понимая, как можно относиться так несерьезно к делу, скрестив руки на пояснице, произнес Дамир, сходя медленно по ступеням вниз. – Все-таки ЕГЭ как-никак.
– Да мне для поступления в школу милиции русский не особо нужен, – полагая, что благодаря тому, что отец его работает в милиции, ему удастся определиться в школу милиции без требовательных притязаний, так сказать, по родословной линии, пробасил Кротов.
– Ой, зря ты так. Все равно пригодиться. А если на два сдашь? – требовательно вглядываясь в его лицо, но между тем, довольно мягко спросил Кудимов. 
– Да я что ли виноват. Я вообще пить не хотел, –сослался Кротов на весьма распространенное на Руси оправдание.
–Ну, ты стоял, а тебе заливали, – обнажая строй своих белых зубов, сострил Дамир.
– Да, нет. Говорят: пойдем, пойдем. Ну и я пошел, – совершенно не осознавая пагубности его нынешнего состояния для такой волнительной и важной экзаменации, продолжал оправдываться Кротов, посмеиваясь, равно как похрюкивая, словно молодой кабанчик.
– Ну, как знаешь, – с определенной долей важности проговорил Кудимов, понимая, что смысла нравоучать сейчас нет никакого.
 Да и к тому же мало приятности ему доставляло близкое нахождение по отношению к своему давнему знакомому, и причина этой неприязни заключалась совершенно не в том, что он стал слишком высоко мнить о себе и, как следствие того чурался общения с оступившимся приятелем. Дело было гораздо проще. От Кротова разительно несло алкоголем. Он почти всю ночь не спал. 
 В отличие от своего приятеля, сам он к этой весьма волнительной для него процедуре готовился обстоятельно, с должным усердием, со всей серьезностью. Перед самим экзаменом, в течение трех дней он безотлагательно штудировал энциклопедию, повторял пройденный на уроках материал, записанный им в тетради, изучал основательно уже прорешанные тесты, вникая и запоминая суть их построения, в общем, проделывал колоссальную умственную работу, связанную не только с усвоением правил русской речи, а и с чисто-логическими вычислениями. И это было весьма для его ума полезно. Русская речь, ведь известно, как, впрочем, и любая другая, является способом выражения логических операций, протекающих в нашем рассудке. Она является способом выражения так же и чувств,зарождающихся в нашем сердце и овладевающих им, но, вместе с тем, и обрабатываемых, пропущенных через этот же самый рассудок, а, следовательно, бывает полезно все, что оттачивает этот рассудок, прибавляет ему логической точности. А если обобщить по-народному, то и выходит, что эти упражнения полезны для структурирования мысли и оформления ее в речи. Впрочем, не будем слишком углубляться в истины, и без того нам всем понятные.
 Помимо своей интеллектуальной подготовки, составлявшей главный и основной багаж, можно так выразиться, неотъемлемый атрибут, с которым он заявился на государственный экзамен, Кудимов соответственно приоделся, сообразно намеченному мероприятию. На нем складно сидел белый шерстяной свитер с узорами, синие брюки от классического костюма, и кожаная коричневая куртка. Все это хорошо сочеталось и приглядно сидело на нем. Он был в какой-то мере похож на какого-нибудь товарища, специализирующегося на особых поручениях, только внешне, разумеется, только внешне. На лице его была маска серьезности, вдумчивости, что даже на молодом лбе состраивались складки. Видом своим он походил скорее на государственного деятеля, продумывающего судьбу отечества, чем на школьника, собравшегося на экзамен. Впрочем, от его успеха зависела судьба, пусть не всего отечества, но его собственная, а там, кто мог знать, какую роль могла его судьба сыграть в судьбе отечества. 
 Кротов, надо сказать, составлял в этот момент прямую его противоположность. Он был измят, потерт, одет весьма небрежно, в старые, давно нестираные вещи. Лицо его было неестественно раздувшимся, глаза полуоткрыты, русые волосы взъерошены и, как казалось, давно не мыты, губы как будто разбиты, а, в самом деле, слишком покусаны за зиму, зубы – пожелтевшие от частого курения, одно ухо изорвано, донельзя искалечено. Стоит на минутку остановиться и в нескольких словах сказать, почему оно было так искалечено.
 Было это еще зимой, когда били лютые, беспощадные морозы, город скрывали темень, а Кротов большую часть жизни своей проводил, сидя в подъездах с  приятелями. И вот вздумалось ему вдруг, ни с того ни с сего, проколоть себе ухо и вставить в него серьгу. На это счет он, разумеется, ни с кем не посоветовался, и все досконально взвесив, наконец, самостоятельно решился. Дело благополучно обмундировалось и в его правом ухе зазияла дыра. Все бы ничего, и многие, правда, это практикуют в наше время, но дыра эта начала нарывать и гнить, вследствие ненадлежащейсанитарной обработки, вернее, даже отсутствия какой-либо дезинфекции. Помимо всего прочего, само ухо в скором времени обескровилось и на морозе сильно мерзло. Однажды даже, по его словам, оно чуть не поломалось.
– Представляешь, иду я в своей норковой шапке, – рассказывал он Дамиру, имея в виду шапку, которую, вне зависимости от силы мороза и скорости ветра, он носил исключительно с закатанными наверх ушами. – И чувствую, что ухо мое замерзло окончательно, что я его почти не чувствую. Я, значит, решил его подвигать, а оно как будто омертвело. Поднимаю вверх – оно вверх поднимается. Вниз опускаю – без труда опускается. Я так проделал несколько раз, а потом думаю»«оно же так и отломаться может». Долго мне пришлось его отогревать. А потом, спустя пару дней мы как-то раз пили, и я пришел домой и лег, и заснул прямо в одежде на диване. И, значит, сплю я, и вижу какой-то сон (не помню, что именно мне тогда снилось). А в этот момент меня дергает за ухо отец. Оказывается, он, придя домой, увидел серьгу. Он мне раньше говорил, что если увидит что-нибудь подобное, то оторвет мне ухо. И, в общем, он меня хватает и тянет спящим, а я ему сквозь сон – «это так и было». Бедное мое ухо. Он потом мне говорил, что хотел оторвать серьгу, но потом передумал, пожалел меня.
Наконец, ожидание их завершилось. Прошел слух, что можно уже, пожалуй, и заходить. Первым зашла юная пара, давно встречавшихся другу с другом молодых людей, планировавших впоследствии даже жениться. За ними проследовали длинная, вялотекущая вереница. Кротов с Кудимова еще пару минут стояли на улице. Кудимов собирался с мыслями. Наконец, зашли и они.
 В большой светлой школе, по достоинству принявшей звание самой образовательной, в которой, кстати, и училась Юля, было немноголюдно, тихо, но какая-то суетливая атмосфера исходила даже от стен. По мере приближения торжественной минуты, воздух наполнялся волнением. Оказывается, собралось целое множество школьников. Всех проводили в спортзал.
 Там уже поочередно раздавались пригласительные, и учащиеся, уже распределенными, цельными группами, под предводительством кураторов, поднялись на определенные этажи, распределились по кабинетам. Учителя, курировавшие процесс были совсем незнакомы школьниками, не считая некоторых исключений, но поведением своим, словно бы утверждали, что бояться им нечего, что для этого нет никакого повода. Многие ученики этим успокаивались.Кудимов же чувствовал себя спокойно, уверенно, в большей степени вследствие осознания своей подготовленности.
 Вслед за остальными, он прошел в светлый, просторный кабинет, уселся на четвертую парту третьего ряда, и уставился своими глазами на двух учителей, одна из которых – повыше ростом и немного седая, в очках, принялась объяснять им требуемые правила проведения этого мероприятия. По истечению ее красноречия, было засечено время, экзамен начался.
 Нельзя сказать, чтобы тут же установилось волнение, подобное тому, которое присутствует на обычном, устном экзамене. Все собравшиеся, судя по их виду, да и по блуждающим взглядам, были предельно спокойны. Так или иначе, а все учащиеся принадлежали к разряду испытуемых, то есть, иными словами, получали удовлетворительно, даже в случае неудовлетворительного результата. Поэтому их положение было сравнимо разве что с положением человека, не имеющего что терять, но, вместе с тем, обладающего шансом заполучить, улучшить свое состояние. Кудимов достал свой вариант, осмотрел его бегло, заполнил аккуратно, дабы не допустить ошибки, которая, по словам учителя, могла привести к тому, что компьютер достоверно не распознает фамилию и имя, и удостоверился, что многие задания ему хорошо знакомы. Он просиял улыбкой. Даже какое-то подобие счастье проникло в его сердце. С воодушевлением он взялся за ручку, закатав перед тем рукава своего свитера. Ручка была черная, гелиевая и помарок почти не оставляла. Это существенно облегчало работу. В такой деятельности главное – точность. Не раз учителя им говорили, что если они даже точку поставят не в том месте, то компьютер может прочесть неправильно. Видимо, их самих ввели в заблуждение. Впрочем, аккуратность никогда не помешает. Сколько судебных ошибок случается из-за ее отсутствия.
 За два часа Дамир прорешал почти все задания части «А» и «Б», и принялся за сочинение. Надо сказать, сочинение писалосьим тяжело, тем более что он его почти никогда не писал. Каким-то образом удавалось ему – либо списывать, либо вообще игнорировать этот род деятельности, ссылаясь на какие-нибудь выдуманные причины, откладывая его сдачу до лучших времен. Устраивал он это довольно упрощенно, а именно, не сдавая контрольную тетрадь на проверку. С изложениями обстояло куда легче. Память его подводила в редких случаях. Стихи, заученные в начальной школе, давали о себе знать. Однако воодушевление от того, что он правильно прорешал две предыдущие части, двигало его ум по пути усердного труда. Ох, надо заметить, и тема ему выпала. До чего же ловко он ее развил. Крепко сжимая ручку в руке, он писал весьма ломаным, прямо скажем нелитературным языком о важности интеллектуальной базы для поступления, писал, мягко говоря, не очень лестные для проверяющих, слова: «Проблема в том, что поступают в вузы не всегда те, кто должен в них поступать, и кто способен хорошо учиться. К сожалению, как это часто бывает, места в вузах занимают дети обеспеченных родителей, не имеющие высоких показателей в учебе и т. д. и тому подобное. Полагаю, весьма знаменательно, что, судя по конечному результату, с учетом того, что почти все задания из двух первых частей были решены верно, потому что в них присутствовал элемент точности, и за них ему проставил баллы компьютер, за свое сочинение он не получил почти ничего, не добрав до отличной оценки одного балла. В том году для отличного результата требовалось всего лишь шестьдесят пять баллов. Да, надо признать, что Россия – такая страна, что люди творческие, подчас, видят в ЕГЭ единственную возможность хотя бы приблизительной объективности, но в России научились умело обходить и его, и сводить эту объективность к нулю, и дальнейшее повествование – есть явное тому подтверждение.
ЕГЭ по математике, скажем лишь, дабы не утомлять читателя однотипным повествованием, прошло аналогичным образом, только с одним отличием, а именно, с частым списыванием, которого не случалось на экзамене по русскому языку, потому что и народу было уже гораздо больше, а не всем, как известно, подвластно знание. И оттого в туалете, время от времени, собиралось целое собрание. Кто-то курил, кто-то приходил по необходимости, а большинство судорожно вытаскивали из карманов брюк и рубашек заготовленные заранее шпаргалки. Шпаргалки разлетались по полу и их поднимали и с видом ученых, совершающих открытие, тщательно изучали глазами. Другие листочки падали в унитаз и их уже поднимать не решались. Но их, вместе с тем, было жалко, и поэтому требовали, просили у других, спорили, когда это не получалось, обвиняли в предательстве общих интересов, прямо как на каком-то партийном съезде. В итоге шумиха в туалете стояла неимоверная. Все время боялись, что кто-то из учителей войдет, и сразу же отправит на пересдачу. Благо, что никто не входил. Но оттого суета не утихала.
 Россия в своем роде уникальная страна. Здесь даже люди творческие вынуждены отстаивать полезность ЕГЭ, его объективность, хоть бы и прекрасно понимают, что уже для творчества шаблонная работа не годна, не продуктивна. Однако же коррупция и так называемое кумовство настолько проели наше общество, что достовернее государственного ни одного из способов проверки знаний попросту теперь не существует. Не существовало такого способа и прежде, но тогда было другое время, в техническом оснащении. Теперь же прогресс позволил, чтобы компьютер мог определять какую-то определенную часть накопленных учеников знаний. Это не до конца справедливое оценивание, могут заявить многие, потому что компьютер не имеет человеческой, понимающей души. И к счастью, что не имеет, потому что помимо понимания, в человеческой душе могут присутствовать – и зависть, и корысть, и откровенная, ничем не обоснованная ненависть. Высочайшее удовольствие и  даже счастье, когда между учениками и учителем выстраиваются доверительные отношения, и учитель старается быть предельно объективен, вне зависимости от личного своего отношения, и выставляет оценки именно за знания, а замечания за поведения и больше ничего, на этом останавливаясь. Но если этого не происходит, если учитель  говорит ученику или ученице перед экзаменом: «я тебя все равно завалю», и произносит эту многозначительную фразу с неуёмней злостью, копившейся годами, как быть в этом случае. Как бы то ни было, а ЕГЭ все же дает надежду и снижает плотность таких взаимоотношений, остужает их накал, ослабляет взаимозависимость личного отношения и последующего оценивания знаний. Нужно только правильно относиться к этой процедуре, без лишней напряженности, как, а частности, и отнеслись в конкретной процедуре. 
 О своих экзаменационных результатах Кудимов узнал совершенно случайно, в один из бессолнечных дней, примерно к обеду, когда совершал пробежку по длинной дороге, дугообразно обводящей город и пролегавшей мимо производственных зданий. Следуя своему внутреннему чутью, он решил в среднем темпе пробежать мимо школы, и, мимоходом, заглянул в нее. Результаты были вывешены на доске, рядом с зеркалом, и результаты эти были для него, хоть и ожидаемы, но ошеломляющими. Подойдя к ним, и убедившись, что по русскому языку он занимает вторую строчку из учеников всех одиннадцатых классов, ровно после дочери завуча, набравшей ровно на отличную оценку, он существенно и всей душой обрадовался. По математике он набрал всего пятьдесят четыре балла, чего, впрочем, изрядно хватило, чтобы получить впоследствии твердую четверку. О твердой четверке по математике он только разве что мечтал, но никогда не думал, что так легко справиться. А между тем, по математике ему не так повезло. Выпало вариант, задания из которого были ему мало знакомы, и сразу же настроение его упало. Но порывшись у себя в голове, поискав там тщательно, он обнаружил, что эти задания, тем не менее, решаемы, пусть даже не традиционным способом. В завершительном итоге он решил даже некоторые задания из второй части. Однако на третью его изобретательности не хватило, да он даже и не стал пытаться. Решение заданий из этой части были под силу только лишь круглым отличникам или способным к математике. Кудимов же к таким не относился. Он был и рад и тому, что вошел в пятерку хорошистов, среди которых были в основном прилежные ученики, деятельные. Программа минимум, можно сказать, была выполнена. Теперь оставалось выбрать вуз. Но на этом поприще и его ждал целый ряд недоразумений.
 Стоит заметить, что справлялся он с этой задачей не слишком-то расторопно, уже даже после подробного изучения окончательных результатов государственных экзаменов, которыми остался доволен не только он единственный, но и учителя, готовившие его, и даже Анна Ивановна. Вузов наличествовало, в принципе, достаточно много, но вот при сопоставлении всевозможных вариантов с их семейными возможностями, их оставалось совсем незначительное количество. Был один смутный вариант – поступить в город, рядом с которым проживала их дальняя родственница, но этот вариант им рассматривался как самый последний и был крайне нежелателен. Уж слишком натянутые отношения были у него с этой дальней родственницей, а если откровенно говорить, то с ее стороны притеснительные. Поэтому он старался искать иные пути и выходы. И этот выход предоставился, вопреки пословице, что под лежачий камень вода не бежит. В этой пословице, нужно заметить, много условности. Разрешилось все одним днем, одной встречей, одним предложением.
 Долгое время, недели, наверное, три они не видались с Царицыным – снова поссорились и снова по какой-то мелочи. Опираясь на продолжительный опыт, Кудимов уже не хотел заходить, мириться, потому что каждый раз после вскипавших между ними разногласий, он первым идет, что называется, на встречу, и заходит к приятелю, как ни в чем, ни бывало, а тот только как бы свысока принимает его своеобразноеизвинение. В этот раз случилось прямопротивоположное. Царицын пришел первым, да еще и к тому же в прекрасном расположении духа, словно никакой ссоры между ними не происходило.
– Привет, – пожимая дружелюбно руку Кудимова, с улыбкой на устах, словно кот, нашедший где-нибудь лакомство и предвкушающий его поедание, проговорил он
– Здорова, – неохотно ответил Дамир, впрочем, беззлобно, но весьма еще недовольно.
– Слушай, – весьма интригующе начал Костя. – У меня к тебе есть разговор. У тебя есть время? – словно хоть раз случалось так, чтобы у Кудимова не нашлось времени для серьезного разговора, уточнил он.
– Да, конечно, – уже понимая, что Костя недаром заглянул, а явно по какому-то важному делу, ответил Дамир в предвкушении интересной развязки.
– Давай тогда пройдем ко мне на этаж, – предложил Костя, жестом уводя его.
– А почему здесь нельзя поговорить, – отчего-то тут же раздражился Кудимов, вернее, его раздражение имело почву – это любовь Царицын все затягивать до последней крайности, простые материи покрывать ореолом тайны, интриговать, а затем – наслаждаться реакцией ожидания. В эти минуты он чувствовал свою власть над человеком, мог навязать свои условия поведения. «Дескать, если будешь вести себя несоответственно, то и не поведаю тебе тайну». Об этом никогда не говорилось, но это явно подразумевалось. – Ну, ладно, – нехотя, вздохнув, согласился Царицын, тут же утратив улыбку на своем лице.– В общем, такое дело. Пришли целевые места из Питера. Там есть парочку и для нас. Не хочешь попробовать.
 Говоря это, он принял мрачное выражение лица, словно не выполнил чьего-то указания, словно бы не оправдал чьих-то надежд. Однако в этом случае, для слушателя интонация была совершенно не важна, а важен был только смысл, вложенный в слова. Дамир резко переменился в лице, хоть и попытался сдерживать себя. Чувство успокоения, ясной надежды пронизало его сердце. Он мгновенно воодушевился, приподнялся духом и ответил незамедлительно: «да конечно, давай попробуем».
– Во вторник надо будет с документами подойти в отдел образования, – пояснил Костя, проникшийся его настроением и заряженный им, польщенный блеском дружеских глаз, почувствовавший в этот момент свою необыкновенную важность. – Ты как, сможешь?
– Да почему  не смогу. Смогу, конечно, – готовый уже даже обнять своего друга, как он теперь помышлял, ответил Дамир.
– Ну, тогда во вторник. Нужно будет туда явиться с родителями. Не забудь.
– Хорошо, понял. Как же я забуду, – с улыбкой заключил Дамир, и они разошлись. 
 Впоследствии Кудимов еще заходил к приятелю сам, как это обыкновенно бывало в протяжение всей их дружбы. В редкий, редкий случай Царицын мог пожаловать сам. Кажется, этот был единственный раз и то, только потому, что дело не терпело отлагательства. Костя имел здесь и свой личный интерес. Намерения и планы его были отнюдь не альтруистичны. Однако об этом уже скажем после.
 В намеченный день, примерно к полдню, у одного из кабинетов провинциальной, серой администрации собралась уйма народу. Множество учеников и их родителей сновали туда-сюда по коридору, и оттого беспокойно, и шумно было в муниципальном учреждении. Среди всех них выделялась одна особа. Это была стройная, весьма миловидная женщина, сохранившая, несмотря на возраст, остатки прежней красоты, невысокая, белокурая, слегка кудрявая, с видом значительным, полным достоинства, временами даже некоторой гордости, но гордости скрытной, глубоко запрятанной. Одета она была элегантно: в миниатюрные туфельки и экстравагантный костюм, заканчивающийся юбкой, прикрывавшей колени, и держалась осанкой своей вполне аристократично, равно как подобает чиновнику среднего звена, и даже министру не стыдно. В своем обращении с посетителями она была довольно нежна, любезна, обходительна, что, впрочем, позволял ейтембр ее голоса – ласковый и даже как бы немного усыпляющий. По красивому паркету она ступала выдержанно, женственно, не ускоряя слишком шаг, не торопясь даже в необходимый момент. Когда кто-нибудь подходил к ней по важному вопросу, она поправляла свои кудрявые, светлые локоны, заколотые в пышный, объемный хвост, и выслушивала внимательно, по возможности давая деликатный, и вместе с тем лаконичный совет. Даже отказ, наверное, от нее получить было не столь болезненно, хотя, конечно же, смотря по какому вопросу. Она заседала в тесном кабинетике, судя по всему, принадлежавшем не ей, а кому-то из ее начальников, или хороших знакомых, и зорко разбирала какие-то, по всей вероятности, очень важные бумаги. Тень задумчивость не прибавляла складок ее гладкому лицу, ни одной даже мимической морщины не прослеживалось от ее острого подбородка до умеренного лба. Губы ее, маленькие и накрашенные бледной розовой помадой, складывались как у молодой кокетки, и, казалось, что она чувствует себя не на свои годы. А между тем, ей было уже примерно лет сорок пять, а может даже уже и пятьдесят. Но выглядела она хорошо, для своих лет уверенно. Звали ее – Козлова Ирина Николаевна, и была она чиновницей, без двух минут начальницей отдела образования, если бы не ее конкурентка, а официально как бы подруга, Трупакова Светлана Вячеславовна. Но это «без двух минут» встало прочной стеной и не давало ей водрузиться на образовательный трон всей полнотой своего интеллекта. Теперь она являлась только ее заместителем.
 По жизненно важной необходимости к ее кабинету образовалась хоть и не длинная, но вялотекущая очередь. Посетители, как правило, обращались по одному и тому же вопросу. А разрешение этого вопроса требовало последующего заполнения необходимых бумаг. И, следовательно, очередь неумолимо нарастала. Анна Ивановна вместе сыном заняли в ней почетное последнее место. 
– Здравствуйте, – поздоровалась Анна Ивановна с ней, наконец, когда подошла долгожданная минута. – К вам можно?
– Да, входите, входите, – ответила, стоя у стола и копаясь в бумагах, Ирина Николаевна.    
 В эту самую минуту Дамир заметил входящего в коридор Царицына и, идущую за ним следом его низенькую, миниатюрнуюродительницу.
– О! Привет, – поприветствовалего Костя с радостным сиянием своих карих глаз. – Вы уже здесь. Ну, что здесь много еще к ней на прием.
– Все, – объяснил Кудимов, указывая на людское столпотворение и уже собираясь входить.
– А ну ничего, мы подождем, – нисколько не раздосадованный тем, что ему не заняли в этой очереди место, произнес Костя.
 Родительница же его, Людмила Александровна, напротив, оценила их неосмотрительность весьма скептически, серьезным, строгим взглядом, полным какой-то недоверчивости, даже как будто бы неверия в искренность этой неосмотрительности. Судя по ее взгляду, выходило, что они намеренно, чуть ли не со злым умыслом не зашли за ними, чтобы пожаловать на этот прием сообща, вместе.Она вообще, казалось, была чем-то в этот полдень сильно недовольна, как будто чем-нибудь раздражена, предположительно не слишком-то серьезным поведением сына, а там, кто знает.Впрочем, ни Кудимов, ни Анна Ивановна не удостоилиэтот взгляд слишком пристальным и изучающим вниманием. Дабы не задерживать госслужащую, да и самим не тратить время попусту, они мигом зашли, минутой позже, чем их пригласили.
– На кого вы ходите. В какой вуз? – полюбопытствовала вполне закономерно, словно бы об их намерениях совершенноне догадываясь, Ирина Николаевна, только взглядом своих прищуренных глаз оторвавшись от перебирания ценных бумаг.
– Мы от знакомых слышали, что есть места в одну петербургскую академию, – начала было объясняться Анна Ивановна, но весьма неуверенно, путаясь в показаниях, и вследствие того предоставила разъяснительное слово сыну, но Ирина Николаевна, тем не менее,опередила его.
– Какую академию? – глядя поверх очков,уточнила она, словно целевые места приходили из великого множества петербургских академий.
Выдержав короткую паузу, Дамирозвучил название учебного заведения, слишком не вникая в суть ее вопроса, не относясь к нему скептически, с подозрением. А между тем, для подозрения были все основания. Уж очень подозрительно она вела себя, как будто уже была заблаговременно осведомлена об их приходе.
– Хорошая академия. Многие в нее стараются поступить, – с очевидной важностью заявила Ирина Николаевна. – А у тебя, сколько баллов по ЕГЭ?
– По математике – пятьдесят четыре, по русскому – шестьдесят пять, – уже сидя на стуле рядом с матерью, присевшей на другой, аналогичный в точности, перед блестящим лакированным столом.   
– Думаю, что у вас есть все шансы. А на кого вы хотите поступать?– пристальным, изучающим взглядом изучая гостей, поинтересовалась Ирина Николаевна, стоя, не присаживаясь, не делая даже намека на усталость.
– На национальную экономику, – озвучил Дамир название специализации, поступление на которую, правдиво говоря, изначально преследовалЦарицын, и только с тем расчетом, объяснением, что она звучит благоприятнее. Это что было касаемо него. А окончательное решение принадлежало его матушке, Людмиле Александровне, убежденной, что после получения диплома по этой специальности, у ее сына будет больше выбора в выборе места работы. У Кудимова же, по его собственному разумению, были куда весомее причины. Для его ушейсамо название «финансы и кредит» звучало как-то отпугивающе, по крайней мере, не внушало должного доверия, ввиду того, что он считал, будто в этой деятельности обязательно должно быть слишком много вычислений, а национальная экономика звучало не столь определенно.
– Ясно, – и в этот момент визучающем доселе взгляде Ирины Николаевны блеснула очевидная нотка укора, словно латентного обвинения, в чем именно, правда, ни одному из посетителей было, разумеется, неизвестно, да, впрочем, они и не заметилиэтогослишком тонкого намека. – Вот напишите заявление, – и она протянула им чистый лист.
 Кудимов принялся выводить старательно все необходимые сведения, разумеется, под ее диктовку. За пять минут он полностью справился.
– Все? – уточнила она, принимая его заявление в свои белые, хрупкие, тонкиеи довольно ухоженные руки, украшенные драгоценными украшениями, из которых обручальное кольцо выглядело самым скромным, словно это было не шаблонное заявление, повторявшееся в ее образовательной практике сотнями, а не иначе как ученый доклад, требовавший тщательной умственной обработки.– Да, все верно, – заключила она успокоительно,бегло пробежав глазами по строчкам, явно углубленно не вчитываясь в них.
– Мы тогда пойдем, – сообразила Анна Ивановна, поднимаясь со стула.
 Сын ее поднялся следом.
– Да, пожалуй, можете идти. Экзамены у вас будут уже после выпускного. При поступлении на национальную экономику, помимо русского и математики, требуется только еще и география. Поэтому надо готовиться.
– Да, конечно, До свидания, – произнес на прощание Дамир и вышел.
– Спасибо вам, – добавила Анна Ивановна и покинула кабинет следом.
–Да еще не за что, – глядя многозначительно поверх своих очков, словно бы говоря: «да что с вас взять», проводила ее взглядом Ирина Николаевна.
– Не говоритолько Костику, на какую специальность ты написал заявление – сказала Анна Ивановна, выходя в коридор, считавшая, что Царицын стоит доверия.
– Почему? А что я ему скажу? –промолвил Дамир весьма сконфуженно, теряясь в дальнейших действиях. 
– Не говори, я тебе говорю, – настаивала Анна Ивановна. – Не говори. Вот увидишь, лучше будет.Сделай хоть раз по-моему, – шептала она так, что все окружающие могли хорошо расслышать. 
Очередь расступилась. Царицыны ожидали своего приглашения в паре метров от выхода. Костя встретил их с простодушной улыбчивой миной, веселый, радостный, воодушевленный, чего нельзя было сказать про его мать – хмурую и подозревающую неладное.
– Ну как? – спросил Костя.
– Да хорошо, – растеряно, бегая глазами, ответил Дамир, пытаясь поскорее улизнуть, чтобы не услышать контрольного вопроса, на который пришлось бы врать, чего он не умел искусно.
– И на кого написал? – как будто предчувствуя, полюбопытствовал Костя, вглядываясь в глаза.
– На финансы и кредит, – ответил Дамир, совершенно смутившись.
– А ну ясно, – резюмировал Царицын, точно был уверен в правдивости его сообщения.
– Дамир, – резко и со строгим, нахмуренным взглядом поторопила его Анна Ивановна.
– Ну, мы пойдем, – суетно, сконфуженно, ощущая всю глупость и нелепость всей этой ситуации, ответил Дамир, и поспешил улизнуть следом за матерью.
– Давай, мы еще постоим, подождем, – не истратив и доли прекрасного настроения, произнес Костя.
 Людмила Александровна поглядела им вслед совершенно безрадостно, точно с каким-то осуждением, отвержением, укоризной, как будто все еще досадуя на то обстоятельство, что они не зашли за ними, чтобы прийти вместе, и даже не заняли место в очереди. Впрочем, у нее были и другие основания. Через некоторое время зашли и они и тоже написали аналогичное заявление, но только уже на специальность – «финансы и кредит».    
Теперь и именно теперь, и никак не раньше, дабы сохранить интригу, и тем более, ни минутой позже, чтобы не запутывать читателя, я чувствую особенную необходимость поведать об одной значительной детали, тончайшей, по между прочим, материи, чтобы разъяснить особенность настроения Ирины Николаевныво время приема Кудимовых, и объяснить происхождение странностей, сопутствовавших ее поведению в протяжении всего приема, ведь определенно вееманерах и речи, как уже, наверное, и заметил читатель, присутствовала некоторая странность, какая-то подозрительность, недоговоренность, ожидание какой-то определенности, которую она сама заведомо определила, и только не озвучивала, и, наконец, ко всему прочему, складывалось впечатление, что она ожидала их прихода, по крайней мере, была ничуть не удивлена ему. Стоит усилить, пожалуй, этот аргумент одним дополнением, потому что, как мне кажется, да я полагаю, что так же думается и читателю, что нет ничего особенного в том, чтобы глядеть без удивления на совершенно посторонних людей, пришедших по такому поводу, как поступление в вуз по целевому направлению. Однако не все так просто. Вот какое это усиление. Дело в том, что заместитель начальника образования глядела на посетителей, как на заведомо ей известных, как на людей, пусть не знакомых с ней лично, но о которых ей весьма подробно рассказывали и описывали тщательно, и даже посвятили в их намерения. Тут я чувствую потребность внести еще и другую важную детальную ясность. Я забыл упомянуть, и забыл, скажем так, намеренно, то есть, впоследствии вспомнил, посомневался, разумеется,но решил все-таки не возвращаться, чтобы сделать это впоследствии, то бишь упомянуть эту деталь, и вот наступил момент. Я, кажется, уже говорил, что родительница Кости, Людмила Александровна, работала учительницей в той же самой школе, где и учился сын ее, и работала давно, с ранней, цветущей молодости, что, ко всему прочему, не считая его собственного, всегда уязвленного самолюбия, и любви поковырять намеренно чужие нервы, являлось одной из причин, по которым и подвергался он всеобщему отчуждению, оскорблениям и презрению со стороны одноклассников. Любые конфликты, происходившие с ней, могли вылиться и на его голову, так же как и любые нелестные пересуды на ее счет воспринимались им болезненно, и служили уже причиной его агрессии. В этой же школе, как я уже сказал, по между прочим, в молодости работала и Ирина Николаевна, и была хорошо знакома с Людмилой Александровной, и работала, если  так можно выразиться, тесно. Нельзя определенно утверждать, чтобы они были лучшими подругами, но, между тем, находились в прияственных, любезных отношениях. Поэтому, как мне кажется, не было ничего удивительного в том, что Ирина Николаевна была заведомо осведомлена о приходе Кудимовых и даже более того, знала об их намерениях в точности, а именно, что Дамир должен, по идее, написать заявление на факультет –«финансы и кредит». Но так как он этого не совершил в точности, а по своему выбору обозначил в заявлении«национальную экономику», то она, разумеется, посчитала его вполне обоснованно непорядочным человеком. А совершил он этот поступок, как мы уже говорили, лишь из опасения, что не осилит обучения по специализации «финансы и кредит» из-за слишком углубленного акцента на экономические вычисления, которые, опираясь на свои успехи по математике, он полагал, что не осилит. Это было ни в коей мере не предательство, не доносительство какое-нибудь и даже не оставление в трудном положении. У Царицына с математикой дела обстояли куда лучше, ввиду уж того обстоятельства, что он несколько лет посещал репетиторство, как и по русскому языку, а поэтому сдал государственный экзамен по математику на несколько баллов выше, а по русскому языку даже ниже, но это все от расплывчатости его размышлений во время репетиторства, нежелания сосредотачиваться. Впрочем, любой экзамен не способен в полной мере отразить знания ученика, и ЕГЭ не исключение. Многое на экзамены играет и обыкновенная удача или божье благословение, в зависимости от веры. Так или иначе, а репетиторские упражнения положительно отразились на аналитическом складе его мышления и предоставили возможность оттачивать способность решать логические задачи и примеры, и если бы не увлеченность его одной из учениц школы, в которой он и посещал это самые внеклассные уроки, то знания его бы могли быть шире и прочнее. Хотя, для молодости, как я думаю, вполне допустимо, когда еще влюбляться как не в молодости. Но Людмила Александровна этих его витаний в мечтательном мире не разделяла, даже временами  осуждала, но явно с напускной серьезностью. Было дело, она даже самостоятельно хотела устроить, так называемую, личную жизнь сына, и для этого устроения переговорила, что называется, по душам с одной из его одноклассниц, дескать, чтобы та подумала хорошенько о возможности дружить с ним, но Арина Гордеева, по череде причин отказалась, потому, в первую очередь, что он ей не нравился достаточно, а только затем уже, потому что его призирала порядочная часть класса, и он сам не соответствовал образу уличного парня, образу, который был ей симпатичен. Впрочем, забота Людмилы Александровны о сыне этим не ограничивалась. Одним из элементов одного из ее планов, выверенных, хитросплетённых стратегических расчетов, был именно Кудимов, а в какой роли сейчас объясним. Стоит сразу же заметить, что значительную роль в этом ее расчёте сыграли рассказы Любови Сергеевны о прилежности и старательности ее ученика, которых так не доставало Косте, по ее мнению, да и вообще по многим мнениям, даже и ее собственному. Так вот, в связи с этим разумением, Людмила Александровна окончательно решила, что обязательно, потребно, жизненно важно, необходимопри поступлении и сопутствующем ему переезде в другой город, с миллионным населением, кому-нибудь взять над ним, так называемое шефство. Выбор пал на Кудимова как-то само собой. Во-первых, на этом настаивал и сам ее отпрыск, а во-вторых, никто другой не общался с ним столь продолжительное время, и не выслушивал его и не понимал душевные терзания, вызванные школьными потрясениями, как это искусно проделывал Кудимов. И ничего, в самом деле, что большую частьсвоих бесед они проводили в подъезде, в сравнении с полезностью их размышлений, это была сущая мелочь, потому что действительно душевные беседы уносят людей от реальности и погружают в состояние углубленной, приятной мысли. Этими длительными беседами, крайне редко возмущалась Людмила Александровна, зазывая сына продолжать учить уроки, на что, он, разумеется, не реагировал, ну разве что успокаивал ее, что зайдет чуть погодя и продолжал общение. В конце концов, она переставала зазывать и продолжала собственную подготовку к педагогике. Кстати будет упомянуть, что профессионалом она была высочайшего уровня. Многие после посещение ее репетиторства, которое она вела, что называется, на дому, поступали в высшие учебные заведения престижного уровня, на желанные факультеты, минуя и обыгрывая конкурентов; некоторые, такие, например, как Степа Долгов, выигрывали городские и даже краевые олимпиады; иные просто хорошо ее понимали и уходили с уроков хоть с каким-нибудь знанием, потому как от педагогической темы она отклонялась крайне редко, исключительно по острой необходимости. Тем не менее, несмотря на весь свой высочайший профессионализм, Людмила Александровна не могла должным образом повлиять на собственного сына, заставит его по совести учиться. Оценки по некоторым предметам она могла, конечно же, ему обеспечить, но не знания, не глубокое осмысление этих знаний. А потому, если в стенах родной школы она еще могла быть уверена в его успеваемости, то уже в вузе эта уверенность утрачивалась автоматически, выкорчевывалась, можно сказать, на корню. Для этого и нужен был Кудимов, для этого и нужно было обмундировать все таким образом, чтобы он был по гроб жизни обязан их расположению, которое ей ничего не стоило, ни копейки денег, ни сил, ни здоровья. Целевые места приходили сами собой, и конкуренция была на них сравнительно невысокая. Поэтому единственная их заслуга была в том, что они осведомили его об этом, и он бы оценил это впоследствии, если бы не изощренная стратегия, которую они выбрали, после реализации которой Кудимов стал относиться к Царицыну уже куда иначе. Впрочем, ее как мать можно было еще понять – какое сердце материнское не радеет всеми фибрами своей душевной составляющей за родное чадо, но в то же время понять поведение Царицына как подлинного друга было едва ли возможно. Для ясности все же поторопимся перейти непосредственно к предмету. Вот какэто все устраивалось.
Уяснив положительно, что их ввели в заблуждение, Людмила Александровна сделала соответственные выводы, оценила отношение Анны Ивановны к Косте, и заключила в голове своей, что потребно его срочно изменить, а для этого, разумеется, необходим четкий план и безукоризненное следование ему, а Царицын принял вид, будто ему это нисколько не печально, что он, в принципе, рад и поступлению на «финансы и кредит», и что его задачей было просто поступить куда-нибудь, и, наконец, уехать из поднадоевшего порядком места жительства. К слову сказать, кому из старшеклассников маленький серый городок не надоел уже настолько, чтобы хотелось убраться хоть куда-нибудь, хоть на край света, чтобы только сменить все окружающие виды. Это желание было не свойственно разве что влюбленным, оставляющим свою любовь в нем, разъезжавшимся. А всем остальным, конечно, было свойственно, и только лишь чрезмерная опека матерей, заключенная в том, чтобы не отпускать свое чадо от себя до самой зрелости, или финансовая невозможность поступить, могли остановить, отрезать от отъезда. И все же подавляющее большинство поступали кто куда, и разъезжались, и мало кто из них обратно возвращался. Так именно планировали и приятели. Царицын, правда, еще до поступления поговаривал, что он бы мог и остаться, что, в принципе, его нисколько не гнетет перспектива остаться жить в одной маленькой, тесной, общежитской комнатке с матерью, и он будет продолжать заниматься боксом и добьётся высоких результатов, но говорил он этой скорее только для того чтобы, как следует, покрасоваться, не придавая осмысленного значения своим словам.Полагаю, что надо было еще ранее упомянуть, но для этого просто не находилось места, что Царицын еще в седьмом классе начал заниматься боксом и отходил на тренировки почти год, но затемиз-за компьютерных игр и вследствие лени в один момент перестал, а в одиннадцатом классе, когда многие уже оставили тренировки, и даже такие заядлые спортсмены как Видов посещали через одну, он решил, что бокс – это чуть ли ни его призвание и что нужно в сжатые сроки наверстать упущенное. Молодой, темноволосый тренер с заостренным носом, излюбленная фраза которого была: «Здравствуйте товарищи боксеры. К тренировочке готовы?» на удивление, к нему щадяще относился, слишком его не нагружал, с сильными соперниками никогда не ставил, как многих других, которые вот тольконачинали заниматься. Костя, впрочем, и не слишком-то усердствовал, а занимался боксом – так, как говорится, для себя, то есть в весьма щадящем режиме. От этих его заявлений, что он останется и будет заниматься боксом, Людмилу Александровну как-то даже передергивало, на что эти заявления, скорее всего, и рассчитывались. А вот если бы она заняла немного иную позицию, то вероятно и у него бы изменился жизненный подход. Вообще она часто ему препятствовала, и, как правило, в отрицательных проявлениях. В частности она запрещала ему подолгу играть в компьютерные игры, но так как большую часть дня она проводила на работе, эти запреты вступали в силу только поздним вечером, когда она появлялась. Она также остужала его пустословие, когда он выходил из себя и говорил, что возьмет биту и кого-нибудь убьёт, что, по сути, было вызвано психологическим давлением, которое он выносил в школе, от своих одноклассников. Вообще, если по совести углубиться в процессы, творившиеся в его психике, то предположительно, они ощущались примерно следующими: он со своим самолюбием и со своей гордостью наталкивался на стену непонимания, острот, гадких шуток на свой счет, обвинений в адрес его матери, и соответственно озлоблялся и непроизвольно становился ершист, враждебен окружающему миру, и даже когда ситуации этого не требовали, принимал вид значительный, осанистый, старался всем нравиться, но тщетно, и от этого возникало чувство еще сильнейшей разочарованности. Временами он старался идти на контакт, но при этом, по его собственному разумению,его положение должно было быть непременно высоким, гораздо выше, чем у всех окружающих. Это было не что иное, как претензия на откровенное лидерство. Но общество отвергало такого лидера. Не того уровня было общество, не та среда. А так в другой бы среде, наверное, он добился бы этого статуса, но в скором времени ему бы это наскучило, и он бы бросил, развеял свою мечту, и занимался бы какими-нибудь пустяками. Великие дела, великие мечтаний, значимые для него и для человечества были ему ведомы,и в эти мечты он пускался часами,но чтобы начать делать – этого было не заставить, никак не повлиять, не вразумить его. Впрочем, в некоторых случаях его упорство было оправданно. Он писал стихи и вполне хорошие, осмысленные, о печали и о боли народной, но писал их в тетрадь, почти никому не показывая, и зачитывал их разве что одному Кудимову, которому на тот момент стихи были не особенно интересны, но, вместе с тем, и не учитывать их правдивости он не мог. Он писал и о стариках, оставшихся без попечения детей и брошенных на произвол судьбы государством, с жалкой пенсией, обездоленных, угнетенных, и о сиротах, обреченных на тяжелую жизнь, слушая про судьбу которых невольно подкрадывалась к сердцу горечь, и обычные, ничем не вразумительные стихи про природу, обыкновенные, неброские, но эстетичные, душевные. У него в этом смысле был большой талант, который он впоследствии просто не развил. В другой области, в которой он настоял решительно – было посещение собрания христиан, собиравшихся в одной из квартир. Там он обрел двух друзей, выслушивавших его и понимавших, и даже Людмила Александровна признавала, что заметила улучшение в его поведении. Однако она продолжала быть против, но он настаивал и, несмотря на уговоры, все же посещал. Одним из его друзей был пастор церкви харизматов, и пригласивший его, кажется, в собрание, бывший наркоман, который избавился от этой пагубной привычке благодаря Господу, а другой – бывший бандит, которого хотели убить, и, наверняка, убили бы, если бы он не уехал и не посвятил свою жизнь служению Господу. Впрочем, спасение земной жизни не было единственной целью их служения. Они собирали немного людей, в тесной квартирке, потому как большинство непросвещенного народа критично относились к непознанному явлению, называли их не иначе как сектой. Привычное оно как-то роднее и проще, тем более, когда не представляются высокие нравственные требования. А тут вдруг нарисовались, да еще и обвиняют в чем-то от имени Бога. На Костю же эти общественные настроения, которые на тот момент еще не разгорелись в полную силу, совершенно не действовали, он был стойким в своем посещении, но не постоянным. Он посещал скорее как сторонний слушатель, и в какой-то момент Кудимов, уговариваемый им неоднократно, заметил, что он нисколько не меняется, не впитывает нравственных устоев, душевно не очищается. В связи с этим он даже принялся его называть за глаза Антихристом, не вкладывая в этот термин сакрального значения, как бы в шутку. Впрочем, проходил Костя в собрание недолго и слишком не вникал в христианское учение. Ему просто было приятно, что его выслушивают, понимают, поддерживают. Правда, иногда он умудрялся выводить из себя и верующих друзей своих, с которыми не жил под одной крышей, а только виделся время от времени, и, следовательно, мог бы и не доводить. Как хорошо известно, люди, живущие под одной крышей невольно порой становятся врагами. Конечно же, не такими врагами, которые пытаются убить, изничтожить, изувечить хотя бы, но между тем, нельзя не признавать, что всякие преступления на бытовой почве случаются. Недавно вот пришлось слышать страшную новость о том, что мать зарезала своего тринадцатилетнего сына, употребив для этого сотню ножевых ударов.Говорят, она явно находилась не в себе. И как это прикажете трактовать. По моему личному убеждению, это сильнейшая одержимость, большинством так называемая – состояние аффекта. Причем, стоит уточнить, что сын ее приехал ненадолго, только чтобы повидаться, и,следовательно, с ней в одном квартирном пространстве не проживал, а соответственно и доводить ее систематически не мог. А сколько происходило и происходит случаев, когда дети богатых родителей, что примечательно, получившие материнскую заботу и тепло, и обеспеченные отцами до самого последнего каприза, заказывали родителей своих за их же родительские деньги. Любопытно, что потомки ленивцев и пьяниц или просто бедных не по своей вине людей значительно реже делают это. Мне, по крайней мере, не приходилось о таком слышать, чтобы сын или дочь какого-нибудь колхозника или рабочего покусились на его жизнь, даже пытались хотя бы изувечить. В малообеспеченных семьях жестокость, как правило, наблюдается со стороны родителей. А вот в некоторых богатых семьях, снабженных всеми материальными благами, бывает, происходит, что и дети становятся душегубами. Все-таки деньги зачастую портят людей. А что касаемо денег, собственным потом и кровью не заработанных, то такие деньги и вообще порождают у человека, тем более молодого, массу дурных наклонностей.Как минимум они тратятся бездумно, неразумно, а в иных случаях являются проходным билетом в дурное сообщество, точно как было в библейской причте о блудном сыне, промотавшем всюсвою долю отцовского наследства за короткие сроки с распутными женщинами и друзьями, появившимися у него вместе с деньгами и так же вместе с их утратой, рассеявшимися, словно роса с усилением солнечного света.
 Все вроде бы развивалось благополучно, но слишком уж спокойно, а это явно не нравилось Людмиле Александровне. Ей не пришлось по душе то, что Кудимов воспринял их участие, как обыкновенную дружескую услугу, не был до конца благодарен. К тому же у нее возникало смущение по поводу спокойствия Анны Ивановны. Необыкновенным образом все устроилось в ее пользу, правда, некоторые комбинации она реализовала бы вне зависимости от возникших обстоятельств. Первое из них было следующим.
 Вместе с Терешковым, в одном классе с ним, с самого первого, наверное, учился один отличник, впоследствии даже золотой медалист, опрятный, ухоженный, весьма пунктуальный, в отношении к учебе крайне обязательный, по имении фамилии – Вадим Хайруллин. Он обладал пытливым умом и блестящей памятью и имел выдающиеся способности к математике, и по многим остальным предметам уверенно справлялся, но не столь блестяще. В математике же с ним мог конкурировать разве что другой круглым отличником, Вова Черных, имевший по этому предмету непревзойденные успехи, но получивший впоследствии за всю свою образовательное старание только серебряную медаль. Сказывалось и то, что его родительница Хайрулина – довольно-таки обеспеченная женщина частенько наведывалась в школу, чтобы справиться о положении сына, и была в прияственных отношениях с его классной руководительницей, имевшей большое влияние на весь учительский состав. Вадим был не высок, и спортом никаким в протяжении всей школьной жизни не занимался. Кроме того, был он худощав, русоволос, обладал признаками конопатости на своем надменном лице. Надменность, пожалуй, была его ярко выраженным качеством. Предметом этой надменности был его интеллектуальный уровень, а корни сопряженной с ней раздражительности проистекали из того факта, что он много играл в компьютерные игры. Тем не менее, домашние задания он почти всегда выполнял тщательно и посещал по математике репетиторство, но в конечном итоге написал ЕГЭ по этой дисциплине хуже своего конкурента, Черных, набравшего восемьдесят один балл, а если точнее, то на семьдесят четыре балла, что, конечно, на фоне общих показателей учеников Алевтины Адольфовны, было невероятно выдающимся результатом, но для того, чтобы поступить в СПБГУ не хватало. Поэтому он решил-таки поступить в эту академию, не столь престижную как СПБГУ, но все же гарантированную для его поступления, при его-то учебных достижениях. И весьма любопытно, что выбрал он именно ту специальность, по которой планировал обучение Царицын, а именно «финансы и кредит». Для общего сведения, заявляю, что теперь окончательно и достоверно убедился в том, что во многих банках принимают на работу по квалификации специалист по кредиту и без этого диплома, и обучение в протяжении пяти лет для трудоустройства совершенно не требуется, а продвижение по службе гораздо проще и возможнее, если начать с низшего звена.Думаю, что бессмысленно заниматься самообманом, полагая, будто дипломированный специалист будет сразу же трудоустроен начальником отдела, если он не является отпрыском более высокопоставленного руководителя. Первое время он так же будет работать рядовым специалистом. Для руководящей должности, в идеале, необходим рабочий опыт. Однако это правило в наше время часто нарушается. Право на руководство, бывает, передается прямо по наследству. В итоге, производство и рабочий коллектив терпят неопытное правление. Откровенно говоря, оно не всегда бывает отрицательно. В профессиональной неопытности, подчас, скрывается и неумение обмундировывать мошеннические схемы, реализовывать воровской потенциал. Однако иногда эта неопытность приводит и к плачевным результатам, таким, например, как ужасающие трагедии, проистекающие от халатного отношения к людям и низкой стрессоустойчивости. Вадим Хайруллин как раз принадлежал к числу учеников, прилежных и опрятных, с зачесом на правую сторону, в которых учителя нередко видят будущих руководителей, а соответственно и возможность вырастить достойное руководство, в некоторых случаях даже благодарное. По тем дисциплинам, к которым он не чувствовал особенной тяги, его подтягивали, поддерживали, как минимум, подгоняли оценки под установившийся тендер. Впрочем, он не злоупотреблял доверием, а продолжал прилежную учебу до самого завершения школьной поры. И в связи с эти его усердием поступление в не слишком престижный вуз выглядело не иначе как проявление вредности, и осуществлялось как будто единственно ради того, чтобы лишить шанса не столь успешного ученика, в которого такого богатого выбора высших учебных заведений не было.Разумеется, Костя Царицын автоматически вылетал из конкурентной борьбы, невзирая на крепчайшие связи между Людмилой Александровной и Ириной Николаевной, вот по какой причине. Дело в том, что матушка Хайрулина – женщина весьма обеспеченная, влиятельная, занимавшая какой-то руководящий пост и более того, бывшая замужем во втором браке за влиятельным чиновником, обладала не только связями, но и глубокими юридическими знаниями и была необычайно подкована по многим вопросам, а потому могла легко придать огласке то обстоятельство, что ее отпрыска лишают законного права поступить на полагающееся ему по всем показателям место. Это отягчающее обстоятельство мигом убедило Ирину Николаевну в том, что этого не следует делать ни в коем случае, пусть бы даже она была не робкого десятка и тоже была замужем за влиятельным человеком. В противостоянии между равными по влиянию личностями, на закон опираются как никогда, и именно в таких случаях можно наблюдать торжество права. Об этой неожиданной данности стало известно, разумеется, и Людмиле Александровне, причем в скорейшем времени. От этого весьма неприятного известия она несколько приуныла, стушевалась, забеспокоилась, стала даже как-то враждебно поглядывать на Кудимова, как бы подразумевая своим взглядом: «вот поступил бы мой сын на национальную экономику, так не было бы нужды сейчас беспокоиться». Но в том и заключалась особенность положения Дамира, что если бы он изначально написал заявление на «финансы и кредит», он бы пролетел, что называется, с треском, иными словами, оказался бы за бортом абитуриентской борьбы. А так как за этим бортом оказался сын Людмилы Александровны, борьба была продолжена. И первостепенно была предпринята единичная попытка поправить дело мировым путем.
– Я же его знаю, мы учились вместе, – осведомил Дамир Людмилу Александровну, находясь у них в гостях, сидя на мягком диванчике. – Он отличник.
– Да, да, отличник, – подтвердила Людмила Александровна задумчиво, положив одну ногу на другую.
 Костя, находясь в стороне, на стуле, спокойно слушал.
– Я могу раздобыть его номер у Терешкова. Он – его одноклассник, поэтому должен знать. Не понимаю, честно говоря, почему он решил сюда поступать, ведь мне Вова Черных говорил, что они оба планировали в СПБГУ, и что даже приезжала комиссия, и принимала их результаты по ЕГЭ, и Вова поступил сразу, сдав русский язык лишь бы сдать, потому что у них главное – математика, а Вадиму не хватило всего пару баллов.
– Да, я тоже не знаю, зачем ему сдалась эта академия с его-то результатами. Он легко может и в другой вуз поступить, – весьма обеспокоенно, судя по ее карим, уставшим глазам и сосредоточенным складкам на ее узком лбе, проговорила Людмила Александровна. – Ты разузнай. И может быть, вы сходите, переговорите с ним. Скажите, мол, так и так, что ты поступишь все равно. Зачем тебе эта академия сдалась с золотой медалью.
– Я на днях увижусь с Терешковым, и спрошу у него, – уверенно и решительным тоном сказал Дамир, глядя в сторону, предугадывая, что если ситуация не разрешится положительным образом для ее сына, то и сам он сильно рискует потерять студенческое место. Желание, чтобы они учились на одном факультете, у Людмилы Александровны в сердце горело ярко и замечалось невооруженным взглядом.   
– Хорошо, а там уже будем думать, – проворачивая в  голове своей всевозможные варианты, подытожила маленькая, худенькая женщина, довольно хорошо для своих лет выглядящая, невзирая на напряженный график образовательной работы.
 Раздобыть адрес Хайруллина не составило большого труда. Потребовалось пройти всегопару лишь улиц, обогнуть ряд домов, и подняться на лифте в седьмой этаж, или, если тот не работал, посчитать ступени ступнями. Терешков был слишком озабочен предстоящим выпускным, и мало внимания обращал на чужие проблемы, но в конкретном случае откликнулся незамедлительно. У него уже было все, что называется, схвачено и поэтому умиротворительным спокойствием веяло от него, и даже какой-то усталостью. Кудимов же, напротив, был в состоянии неопределенности, беспокойства, хотя и предчувствовал, что все разрешится положительным образом, но слишком-то прислушивался к этому внутреннему чутью, а продолжал беспокоиться, и даже не спать ночами.
– А что случилось? – поинтересовался Максим, стоя рядом у своей двери, в подъезде.
– Да, в общем, такое дело, – начал было Дамир, присев на ступени. – Он поступил на место Кости, на «финансы и кредит». Мы бы хотели с ним об этом поговорить. Ему это, на самом деле, не нужно. Он, скорее всего, поступает для страховки. А нас другого выбора нет. И поэтому для него это как запасной вариант, которым, он, скорее всего, не воспользуется, а для нас последний шанс.
 Произнося «последний шанс» Кудимов ясно озвучил, что эта деталь имеет огромную значимость и для него лично. 
– А ну понятно. Но я сам не знаю его адрес, – с долей равнодушия, почти зевая, как будто после долго сна, проговорил Максим, совершенно не понимая, отчего его друга так волнуют проблемы Царицына. – Но я могу спросить у Вовы.
–Ага, спроси, пожалуйста. Нам очень нужно, – попросил Дамир.
 Терешков достал свой серенький, дешевенький телефон, набрал номер, но никто не поднял трубку.
– Можно тогда к Ковалькову спуститься. Он должен знать, – заключил Максим после короткой паузы, отложив телефон в карман.
– Давай, спустимся, –тут же воодушевился Дамир.
 Костя присутствовал, но в их беседе почти не участвовал. Казалось, что его не сильно беспокоило общее положение дела. Он был даже весел и послушно проследовал за ними на пятый этаж. Ковальков открыл моментально.
– Слушай, – обратился к нему Максим. – Не знаешь адрес Хайруллина?
– Знаю, Горького 17, – ответил Ковальков и, подойдя к Максиму, принялся целить ему в печень и время от времени пробивать слабые и медленные удары. Привычка эта, надо сказать, была позаимствована от того же Терешкова, который в случае раздражения или просто, как бы шутя, начинал мутузить его по крепкому животу.
В другом случае, при иных обстоятельствах, Кудимову было бы весело наблюдать их шуточный бой, тем более что они, бывало, даже устраивали бойцовскиетурниры в четырехкомнатной квартире Максима, во время одного из которых Ковальков разбил нос Кротову за то, что Кротов взял у него кассету с новым фильмом и не отдал ее вовремя, а потом и вообще не смог отдать, потому,что в результате одной из ссор мать его выбросила эту кассету в окно, полагая, видимо, что она его собственная, а, между тем, Ковальков, разумеется, не собирался так просто расставаться со своим кровным имуществом, и потребовал хотя бы деньги, символическую плату, но на его скромные требования Кротов ответил довольно грубо, сквернословно, и даже не собирался извиняться, вследствие чего и состоялся их бой, и закончился для Кротова поражением, но теперь, в нынешних условиях этот подъездный бокс не приносил Дамиру никакого удовольствия. Он был душевно напряжен и ждал скорейшей определенности, в том числе и его собственного положения.
– А для чего вам его адрес? – наконец сообразил уточнить Ковальков.
–Да надо насчет одной темы поговорить, – коротко отвечал Кудимов, не желая снова пускаться в подробности, тем более что его подробный рассказ никак бы не повлиял на положение дела. – Ну, мы, наверное, пойдем.
– Давайте, –повернувшись к нему, произнес Максим, и приобняв его, прижал к своему плечу его согнутую в локте и поднятую вверх руку, а затем произвел щелчок пальцами – это было традиционное их приветствие и прощание уже в одиннадцатом классе. Терешков перенял его у одного своего приятеля из другого города. Аналогично попрощались они и с Ковальковым. Ему тоже эта манера была в сжатые сроки привита. 
– Удачи, – пожелал на прощание Максим.
– И вам, – уже нажимая потертую металлическую кнопку лифта, ответил Дамир.
 Лифт бежал между этажей стремительно, но его скорости, для душевного успокоения Кудимова было недостаточно. Ему требовалось, чтобы он летел молниеносно, приближая момент, когда они, наконец, встретятся с Хайруллиным. В тесном пространстве и ему было душевно тесно. Царицын же был, на удивление, спокоен, как удав, словно бы его вся эти разбирательства не касались, словно бы не его судьба решалась, а чья-то другая. Он полностью водрузил ответственность на плечи приятеля. Оно и понятно. На самом деле, у него не было оснований для беспокойства, да и принципе, вообще причин для переживаний не было. Но как было знать об этом голубоглазому юноше, с почерневшими от недостатка солнца бровями.
Ближе к вечеру, когда солнце уже осело за сереющими домами, и из-за горизонта едва улавливалось взглядом его слабо сияющее догорание, Царицын совместно с Кудимовым отправились в гости к Хайруллину. Он проживал в пятиэтажном сером доме, каких по городу стояло целое множество, в многокомнатной квартире, основательно обставленной всякими сортами мебели, новейшими разработками техники, кухонной утварью и тому подобными атрибутами высочайшего качества от проверенного производителя. Финансовые возможности им этопозволяли.
– Как будем с ним говорить? – спросил, поднявшись уже на этаж, Дамир, собираясь постучать в дверь.
– Ну, скажем, так и так, ты парнишка не свое место занял, будь хорошим парнем, уступи место, – шутливо откликнулся Царицын, будто бы дело совершенно его не касалось, словно бы от дальнейшего развития событий ровным счетом ничего не зависело.
– Ладно, давай уже постучим, кажется эта, – и Кудимов  решительно и силой ударил, и металлическим звоном отозвался его удар.
 Дверь через минуту открыла красивая, светловолосая женщина с большими, зелеными, властолюбивыми глазами, уставившимися на них с надменным удивлением, как предполагая дальше их слова.
– Здравствуйте, а Вадим дома? – догадавшись, кем она приходится Вадиму, спросили парни с некоторым смущением – от прежней уверенности не осталось и следа.
– Да, дома, – ответила она, придерживая маленькую, экзотическую собачку, чтобы не выскочила. – Можете пройти. 
– Мы ненадолго, нам на пару слов, – уверил Дамир.
– Ну не в подъезде же разговаривать, – с ноткой презрительности, омерзения, очень походящего на то, которое сопутствовало выражению лица Юли, когда Кудимов предложил ей зайти в подъезд погреться, заметила Маргарита Львовна.
– Ну, да, вы правы, – произнес Дамир, и согласились оба, и зашли, и разулись, и прошли в маленькую комнатку, где рядом с дверью находился стол, на котором стоял компьютер.
 За этим столом, жадно впиваясь глазами в компьютер, сидел русоволосый паренек с серьезным и даже весьма сердитым веснушчатым лицом и с остервенением молотил пальцем по левой кнопке мышки. Кудимову и оставшемуся чуть поодаль Царицыну не сразу стало видно, какие именно страсти кипят, творятся в мониторе, но по лицу игрока они ясно для себя определили, что без его участия – мир рухнет.
– Вадим, привет, – поздоровался робко Дамир.
– Здоров, здоров, – словно бы они к нему каждый день заходят, без капли удивления, отреагировал Хайруллин с пренебрежением, точно догадываясь о цели их прихода.
–Мы хотели с тобой поговорить насчет целевого места, – вставил решительно Царицын, продвинувшись на середину комнаты, словно оратор на трибуну, и сопроводивший слова свои какой-то даже строгостью учителя, вглядываясьс требованием незамедлительного ответа в лицо Хайруллина.
– Да! и что!? – надменно, грубо и с каким-то даже вызовом ответил Хайруллин, давая понять, что взгляд этот и строгость его нисколько не действуют, что глупо было даже применять подобные,по отношению к нему, манипуляции.
– И ты считаешь, что все нормально? –с укоризной в голосе, умерив взгляд, ввиду того, что понял, что его не замечают, уточнил Царицын.
– Да, а что такого, я не пойму, – наконец оторвав взгляд от монитора и взглянув на них злобно, как бы намекая, чтобы поскорее удрались, ответил Хайруллин.
– Ничего, – выдержав минуту, сдерживая гнев, выглядевший натурально, заключил Костя, как бы подразумевая, что он первый занял это целевое место, а Хайруллин его наглым образом вытеснил, но ничего прямо не высказал, и без того было предельно ясно, что Хайруллин не сойдет с дистанции.
 Хайруллина тоже можно было хорошо понять. Получив золотую медаль, а перед тем выполнив все дополнительные требования, такие, например, как переписывание всего материала в тетради и преподнесение их на проверку, а затем, выслушав в свои адрес всевозможные почести, похвалы, триумфальные арии от учителей и завучей, директора, знакомых, он посчитал, что дальнейшая студенческая жизнь в престижном вузе ему заведомо обеспечена, но, к сожалению, все оказалось не так просто, баллов не хватило, и это было воспринято им болезненно, и он решился поступить в обычный вуз, как будто в состоянии сумбура, паники, бессмыслицы, дабы вообще не остаться за бортом студенчества на целый год. Впрочем, положа руку на сердце, было крайне сложно поверить, будто он собирается окончательно остановиться на этом выборе. Та же Людмила Александровна неоднократно повторяла, что ему это поступление, в самом деле, не потребно, а совершилось только из необъяснимой вредности.
– Он с такими достижениями может в любой вуз. Почему он так упрямиться, – недоумевала она, когда посланцы воротились без ожидаемого результата.
–Ну, вот так. Там бесполезно разговаривать, – убедительно на нее не глядя, процедил ее сын.
 Она вопросительно глянула на Дамира, и Дамир подтвердил.
В итоговом результате Костя Царицын был благополучно вытеснен с целевого  места «финансы и кредит». Однако сам он не отчаивался, и родительница его тоже, разумеется, слишком близко к сердцу это недоразумение не принимала, но, между тем, думала, и анализировала основательно. И как порождение ее упорных умственных трудов, явилось одно заведомо неисправимое обстоятельство.
– Дамир! – начала она спокойно, в один вечер, как бы подготавливая его нервы. – Тут из поселка приезжает девочка. Она – сирота, да и к тому же круглая отличница, медалистка, олимпиадница, и поступает она на национальную экономику. Ты автоматически вылетаешь, – в этот момент она уже не сдержалась, и уставилась ожидающим взглядом на него, ждущим реакции, словно кроличьей реакции.
Этот взгляд и подвел ее. Дамир не до конца поверил. Но между тем, все же обеспокоился, почуял, что, так или иначе, а с «национальной экономики» он действительно вылетает безвозвратно. Он не сразу нашелся, чем ответить. С минуту промолчал, осмысляя неожиданную новость, заставшую его, что называется, врасплох.
– Так она же должна еще написать экзамены, переменившись цветом лица, суетно сообразил он, скрещивая запястья в замке.
– Там все понятно, сиротам – дополнительные льготы, а она еще и отличница. Нет, там без шансов, – категорически помотав своей маленькой, короткостриженой головой, возразила Людмила Александровна.
– Может быть, все-таки, потом как-нибудь образуется. Может, она передумает, или, например, сдаст географию хуже меня? – не унимался Дамир, чем сильно досаждал ей, но, тем не менее, она не подавала виду.
– Она круглая отличница. Как она может сдать плохо. Очевидно, что она напишет достойно, – чуть ни с каким-то возмущением, отвечала Людмила Александровна.
– Ну, тогда придется ждать. Может быть, все-таки обойдется, – удостоверившись в правоте некоторых своих догадок, довольно тихо, и обезнадёжено, но только видимо, проговорил наивный юноша. 
– Нет, там заведомо все решено, – твердо, настоятельно заверила она, как бы обрезая его предположения, и уверяя, чтобы он не продолжал. Кудимов отметил и эту крайне важную деталь. При совокупности всех тех деталей, глубокий смысл которых ясно встал перед его сознанием, в голове его возникли смутные противоречия.
 С одной стороны, в этом весьма туманном состоянии полнейшей неопределенности, когда уже отчалили, как корабли от берега, любые прочие возможности для поступления хотя бы в техникум, потому что наступил уже почти конец июня, и скоро намечался выпускной, ему все не давал покоя бесконтрольный страх, бессмысленное беспокойство. С другого положения мыслительного ракурса, он ясно осознал, что в этом предприятии, в этой нежданно появившейся отличнице, да и к тому сироте, есть странная основа, как будто смутная, лукавая, как будто все не так, как преподносится. Своим умом он метался от одного предположения к другому, критиковал свои же доводы, определял их как весьма поспешные, отбрасывал, затем, как будто доставал из урны снова, взвешивал, отбрасывал, затем и вовсе уставал и, как очевидный результат отсутствия вещественных и сильных доказательств, в итоге, засыпал под утро.
 Мудреность ситуации, помимо всего прочего, состояла еще и в том, что эту девочку – сироту, и абсолютнуюотличницу, никто из отдела образования во всей жизни не видал, а между тем, сильнейший акцент делался на тот факт, что она, якобы, выигрывала, в том числе и краевые олимпиады. Даже фотографии ее в канцелярии не было. И даже имени ее никто не знал, даже Ирина Николаевна, с которой Людмила Александровна находилась в прочнейшей связи, но всячески ее скрывала. О претендентке на место Кудимова Людмила Александровна отзывалась не иначе, как «сирота, отличница, медалистка». А, между прочим, в поселках, как водится, круглых отличники – золотые медалисты, тем более победители краевых олимпиад, что, само по себе, неслыханная редкость, находятся на особом счету. Они находятся на особом счету даже в районах, потому что ясное дело, таковых не много. Да, впрочем, и в больших городах их не как грибов, скорее как бенгальских тигров –  считанные единицы. Царицыну, Кудимову и Терешкову даже подумывать об этом было глупо. У каждого из них недоставало определенных качеств или необходимейших условий. У Царицына, например, при наличии безусловной материнской поддержки и поддержки положительно относящихся, примыкающих к ней коллег, посещении еженедельного репетиторства, не хватало усердия, трудолюбия и серьезности в отношении к учебной подготовке. У Кудимова, в частности, при наличии ума и выгодных в десятом – одиннадцатом классе условий, имелись большие пробелы в знаниях по некоторым предметам, которые можно было замазать, затушевать, заретушировать, но только до четверки, никак не до отличных показателей. К этим пробелам дополнялась и весьма подпорченная репутация, которая, подобно грязи, перенеслась из одной школы в другую, вернее ее за ним перенесли. А что касается Терешкова, то у него наличествовали способности преимущественно к точным наукам, да и не слишком-то он стремился к выдающимся результатам. Его, точно как и Кудимова, существенно увлекал спорт, а в их школе спортсменам не делалось существенных уступок. К тому же, была еще и подъездная жизнь, и выпивка, и курение. А это, разумеется, дурно сказывалось на ученических показателях. Опять же, в подъездах они заседали по причине лютого уличного холода, а когда погода позволяла, старались гулять по улице. Но на севере такое явление – редкое счастье. Бывало, во время этих посиделок они изрисовывали подъездные стены математическими формулами, примерами, задачами, и никак не могли остановиться в своих вычислениях. Бывало, что сидели на ступенях и общались, а иногда и пили пиво. Это тоже, разумеется, негативно сказывалось на учебных достижениях. Впрочем, происходило это распитие не чаще одного раза в неделю, и на средства, выделяемые родителями на обед в столовой, очень скромные, разумеется, средства. А после перехода в другую школу Кудимов и вовсе стал завязывать и выпивкой и с курением, и бывало, что выкуривал по две сигареты – три сигареты в день. Терешков же курил постоянно, по неприличному количеству сигарет в день, но вследствие проблем с кожей, тоже вынужден был совсем бросить, и начал лечиться пьявками, приобретенными его отцом по дорогой цене в соседнем городе. Лечение оказалось продуктивно. За пару месяцев весьма неприятных процедур кода на лице и на теле его совсем очистилась, сделалась как у ребенка. И определенно можно было долгое время довольствоваться результатами этого лечения, с тем условие, что ушел в небытие сильный комплекс, мешавший его общению с девушками, но ему показалось, что слишком долго довольствоваться – скучно. Он снова начал пить и курить, и когда Кудимов отказывался, находил собутыльником Ковалькова, который никогда не отказывался, и они уже вместе слонялись по подъездам, выпивали по двух с половиной литровой бутылке пива, и заходили к кому-нибудь в гости, преимущественно к одноклассницам. Для себя Кудимов почитал такой объем непозволительным, и с ужасом глядел на то, как они столько пьют. Они вместе с Терешковым раньше выпивали максимум по полтора литра, и то, этого иногда оказывалось чрезмерно. Впоследствии, в одиннадцатом классе он уже редко находил в себе силы и на литр. С Долговым они обыкновенно могли выпить по бутылочке.
 Разумеется, от целого комплекса вредных привычек успеваемость Дамира неимоверно страдала. Но вместе с тем, нельзя не признавать, что все его учебные показатели теперь не играли определяющей роли. Череда случайностей и человеческих планов складывалась теперь таким образом, что образовывала непробиваемую стену, имеющую, между тем, щели, но чтобы пролезть в которые, необходимо было быть не иначе как змеем. Это если образно выражаться. И в связи с этим Кудимов довольно-таки натурально в душе перевоплотился в быстрого, осторожного, хладнокровного и наблюдательного индивида и занял выжидательную позицию, самую приемлемую в его положений. Другой позиции просто не существовало в его предположениях. Он поразмыслил, приняв во внимание веселый настрой Царицына, что раз уж Костя совершенно спокоен, уравновешен, то значит, имеются и какие-то другие, запасные варианты, которые не озвучиваются, но между тем, подразумеваются его поведением. Из этого поведения Людмила Александровна, время от времени, строго поглядывала на сына, чтобы он, дескать, слишком-то не усердствовал, дабы не создать видимости, что нет повода для беспокойства. Это было ей не совсем выгодно. Требовалось нагнетания страстей.
– Я тогда к тете в Калининград поступлю – заявил почти в гневе Кудимов, обо всем догадавшись, находясь, в один из дней у них в гостях, в маленькой, тесной, и вместе с тем, весьма уютной комнатушке.
–Есть возможность вам поступить, – выдерживая паузу, нацеленную навызов страха в душе его, говорила Людмила Александровна, лежа на диване. – На государственное и муниципальное управление и менеджмент.
– Да ну что это за профессии, – хорошо понимая, что ему достанется менеджмент, напомнил он ей ее же слова, с подавленностью в голосе.
– В Петербург поступить, да еще и на бесплатное, – возмущенно, словно бы это она лично являлась руководителем вуза и решала, кому поступать, а кому нет, а тут, дескать, нашлись такие важные личности, которые еще носом ворочают, протянула она.
Теперь Кудимов во все это хитросплетение обстоятельно вник и многое из него более чем вразумительно понял. И вот в чем именно состояло его разумное понимание: никакой девочки – отличницы в действительности не существовало, вернее, она, может быть, и существовала где-то в поселке, жила там, но ехать поступать в этот вуз совсем не намеревалась, а была выдумана единственно затем, чтобы потеснить его с целевого места. Это, в свою очередь, было необходимо для того, чтобы Кудимов, как бы парадоксально это ни звучало, пережил бы все до единой эмоции, которые пришлось прочувствовать им. Впрочем, это было параллельной целью, и являлось отнюдь не главным, и быть может, даже не предпринималось бы, если бы не злополучное поступление Хайруллина и все вытекающие из него обстоятельства. Основной целью Людмила Александровна преследовала, конечно же, благополучие своего сына, его безопасность, и успешную учебу в академии. Этим бы она могла заслуженно гордиться и, время от времени, хвалиться в учительской перед коллегами. Она это до глубины души любила.
 Сам-то он все хорошенько понял, но объяснить матери столь мудреные интеллектуальные комбинации было не так просто.
– Я хочу определенности, – требовала она. – Мне ваши разбирательства не интересны.
– Я чувствую, что поступлю, но еще не знаю на кого, – отвечал он ей, и без того уже находясь в подавленном состоянии. 
 Самое любопытное, что в данной ситуации, как, впрочем, и во многих последующих подобного характера, не нашлось ни одного человека, способного поддержать его. Мать требовала определённости; Терешков былзанят своим поступлением, а большей частью подготовкой к выпускному и сопровождавшими ее увеселительными репетициями; Кротова он вообще уже почти не видел, тот куда-то запропастился, а если бы и нашелся, то вряд ли сумел бы понять. Единственный человек, который пусть не знал всего до основания, но с которым Кудимову в это время было легко и спокойно общаться, был Яблонев. Тот, кажется, поступать никуда не планировал, собирался вроде бы в армию, а затем, забегая вперед, скажем, что определился работать в МЧС, но от него Кудимов все-таки чувствовал значимую долю поддержки, какое-то отдаленное понимание, пусть даже не устное. Устного же подбадривания ему не приходилось слышать, потому еще, что никому, в самом деле, даже матери, он не рассказывал все до мелочей, опираясь на умозаключение: «кто такую путаницу разберет толком, да и кому оно вообще надо». Это отсутствие поддержки и понимания, надо признать, сыграло впоследствии положительную роль в становлении его личности, когда пришлось распутывать не столь упрощенные интеллектуальные комбинации, придуманные уже людьми с учеными степенями. Этот была, можно сказать, одна из первых подобного склада. Впоследствии ему уже не так остро требовались понимание и поддержка других, если он уверенно осознавал свою правоту. Но сейчас, в этих запутанных проявлениях хитрости ему все-таки было еще тяжело. Каждая подобная ситуация заставала его врасплох, и выводила его мышление на новый уровень. Впоследствии он даже чувствовал своего рода удовольствие от распутывания подобных человеческих хитростей. Это, как минимум, отшлифовывало его интеллектуальную составляющую.
***
 Процедура перепоступления на другую специальность осложняласьединственно сдачей дополнительного экзамена по истории, проходившего в тестовой форме, похожей на ЕГЭ, с той лишь значительнойразницей, чторезультаты его проверяли не сторонниенаблюдатели, а всего одна пожилая учительница, весьма уважаемая среди педагогов, седовласая и в очках. Месяцем раньше они сдавали экзамен по географии и результаты их оказались вполне достаточными, с тем необходимым условием, что Кудимов к нему основательно подготовился, а приятель его не обременял свой ум подобными заботами. Во время проведения его он был расслаблен и даже чрезвычайно весел, и вовсе не усердствовал в поиске шпаргалок, которых сам, ко всему прочему, не заготовил. Ясное понимание того, что результативность экзаменации, на самом деле, мало повлияет на конечный результат, так и светилось на его довольном, улыбающемся лике. И доли напряжения, сконфуженности, какого-либо переживания не исходило от него, сидящего на предпоследней парте, и весело переглядывающегося с соседними девицами, поступавшими по другим направлениям. Так вел и ощущал он себя на экзамене по географии, с аналогичнымнастроением подошел и к проверке знаний по истории.
 Обязательно потребно обозначить, что Людмила Александровна выставила все таким хитреньким образом, будто договорилась об этой пересдаче для Кудимова с колоссальной сложностью, и ей эта договоренность, якобы, дорогого стоила. Ни словом она не обмолвилась о том, что сама устроила его вытеснение с предыдущего целевого места, ни обмолвкой. Оно и понятно, с ее-то педагогическим стажем. В качестве дополнения к стрессовой нагрузке Дамира она решила обмундировать свой маневр таким незатейливым образом, будто об этом экзамене это не так уж легко договориться и положение Дамира, что называется, в подвешенном состоянии, в то время как ее сын уже, можноутверждать, автоматически поступил.
 Всем, мне думается, хорошо знакома ситуация следующего содержания. Стоите вы, например, в очереди взапашистый буфет, и впереди вас – всего один единственный покупатель, понабравшийся порядочное количество пирожков и булочек, но, к вашему несчастью, заказавший и кофе, который краснощекая буфетчица, упитанная и медлительная женщина, цедит из аппарата с недопустимой для вас медлительностью. А между тем, весь ваш обед по времени составляет полчаса, и из оставшихся пятнадцати минут – десять будет употреблено на обратный до рабочего места путь. И того, вам остается всего пять минут, чтобы продегустировать хлебобулочные изделия. Разумеется, вы беспокоитесь не успеть на рабочее место или остаться вовсе без обеда, с тем условием, что он, может быть, за весь день – единственный. А вместе с тем, точно вам назло, впередистоящий покупатель совершенно не торопится, и сообразно тому, не поторапливает буфетчицу, а еще и обменивается с ней любезностями, что вас несказанно раздражает, потому что отнимает еще больше времени. А впрочем, ее и бесполезно торопить, она, точно выполняет военно-стратегическую задачу. Крышка стакана закручивается ею, словно ядерная боеголовка на острие снаряда. Она сосредоточена, но только на своих действиях, иначе выполняла бы скорее, или же специально затягивает процесс, чтобы, не дай бог, не переусердствовать. Душевное спокойствие для нее – самое главное, в отличие от вашего, минуту за минутой портящегося. И вы это терпите. Но тут вдруг, совершенно неожиданно для себя, соображаете, что можно обратиться с просьбой – продать вам без сдачи один единственный пирожок с капустой, к ее, стоящим без дела  коллегам-поварам. Но повара, веселенько посмеиваясь, отказывают вам, ссылаясь на свою непричастность к кассовым операциям, и успокаивают вас уверением, что буфетчица вскоре освободиться. А между тем, для нее самой ваша просьба – как ножом по сердцу. «Как же вы решились посметь даже пробовать в обход нее все обмундировать». Это же, к слову говоря, воспринимается ею, никак иначе как открытое и бесцеремонное обвинение в лени и медленности, которые она за день выслушала, наверняка, не одно ваше. Кто еще знает, что в ее душе твориться в этот момент, но явно что-то неладное. Ее аж всю передергивает, но внешне она остается совершенно спокойна. Она еще медленнее, заставляя себя почти ненавидеть, но явно преследуя и эту непременную цель, сливает противные струйки кофе и наслаждается этим моментом. Затем она с нескрываемой леностью заворачивает сосиски в тесте в целлофановый пакет и подает покупателю, как будто с сожалением, что не остается больше повода потянуть время. Наконец, покупатель достает кошелек и расплачивается. Приняв в плату, она принимается искать в кассе сдачу, и создает вид, что как бы не находит. А в этот самый момент за вами занимает очередь молодой человек, причем становится таким незатейливым образом, что едва уловимо, кто из вас следующий. Впрочем, ей-то прекрасно известно, кто следующий. Наконец-таки отыскав достаточную сдачу, она спроваживает покупателя, и о чудо, очередь подошла и к вам. Но вместо того, чтобы быстренько обслужить вас, с учетом того, что великолепно слышала, что у вас один и без сдачи, она принимается набирать кувшин воды, причем, как будто специально не самым сильным напором и с несвойственной ей в иных осторожностью, сливает его содержимое в кофеварочный аппарат. Вроде бы, на этом все, дождались. Вы уже почти открываете рот, чтобы озвучить заказ. И тут вас ждет самая болезненная неожиданность. Вместо вас она намеренно обращается к молодому человеку, занявшему за вами, но незаметно и коварно переместившемуся поближе к кассе. И он без угрызения совести называет потребный ему перечень печеностей и напитков. Вы, разумеется, негодуете и восклицаете: «я же сейчас!». Но вместо того, чтобы признать вашу очевидную правоту, они одаряют вас таким остудительным взглядом, точно вы какой-то сумасшедший, принявшийся им диктовать условия жизни. В негодовании вы разворачиваетесь и уходите, и даете себе зарок больше не посещать сего заведения.   
 Похожимобразом вела себя и Людмила Александровна, выдерживая значительные паузы, явно из побуждения усилить эффект душевного напряжения. Время от времени, она практически затаивала дыхание, вернее, заставляла Кудимова затаивать его, точно сама находилась в неизвестности, точно какая-то скрытая сторонняя угроза могла нависнуть и ударить молнией. Она как будто навязывала мысль, что под угрозой оба, но разумеется, Костя в меньшей степени. Это Дамир и без того прекрасно понимал. Сверх того, он домыслил и довоображал, что перекинув его с национальной экономики, они уже никак не смогу его вернуть обратно, будто бюрократические ограничения не позволят. Это, само собой, никак не опровергалось, даже Костей, определенно, со временем, узнавшим некоторые кулуарные подробности. Заметив в его поведении странности: абсолютное хладнокровие и даже равнодушие, Кудимов уяснил положительно, что его студенчество уже заведомо предопределено, а вот его собственное – еще не достоверно. На эту догадку, казалось, и делала особенно сильный упор Людмила Александровна убеждениями: «ну не знаю, не знаю, поступите вы или нет». По правде говоря, у него в голове все смешалось. И догадки его по поводу выдуманной отличницы – медалистки, при всей своей обоснованности, все же оставались догадками.
 И вот еще что, на первый взгляд, весьма любопытно, но при детальном рассмотрении вполне объяснимо, просто. Поведение Людмилы Александровны вообще всегда поддавалось рациональному осмыслению, в отличие от некоторых выходок ее сына. Впрочем, и их мотивацию Кудимову удавалось разгадать. Так вот что, по моему разумению,является поводом любопытности. Наблюдая за его внутренней реакцией, изображавшейся, разумеется, время от времени на и лице его,  Людмила Александровна намеками и длительными, выжидательными паузами как бы старалась подготовить Кудимова к разочарованию, к полнейшему краху. Когда же полнейшее разочарование изображалось в голубых глазах его, она, тем не менее, не подавала надежды, а только разве что ослабляла психологическое давление, как бы призывая смириться. Она как будто, в одно и то же время и соображала, что он догадался о мифичности девочки – сироты, и, приняв во внимание эту догадку, завуалированно, тонко, разумеется – не устно навязывала ему мысль, что, вот, дескать, ошиблись, наворотили дел, но, к сожалению, уже обратно ничего не вернуть – бюрократические тиски не позволят, а на новое место имеется не менее сильный претендент, чем Хайруллин. Если учесть силу и влияние работников, например, администрации, то в этом не могло быть сомнений. А вообще требуется предуведомить читателя, что многие положения устно не утверждались, но, между тем, тончайшей манерой подразумевались, подталкивались. Другая теория, должная возникнуть в голове Кудимова по убеждению Людмилы Александровны, было предположение о том, что она говорит абсолютную правду, и девочка сирота, в самом деле, приехала и поступила, можно сказать, автоматически. К слову сказать, Кудимов ее по прежнему ни разу не видел, не встречал, и впоследствии у себя на факультете, и на всех других факультетах, забегая вперед скажем, что не обнаружил никого их своего города и ближайших от него поселений. Место по направлению «национальная экономика» оказалось совершенно пусто, как, впрочем, и целевое место по специализации «финансы и кредит», занятое Хайруллиным, поступившим все-таки, по приезду в Петербург, в престижный вуз – СПБГУ. Однако об этом еще не было достоверно известно на тот момент. По правде говоря, к порождению этих двух теорий ум Кудимова подталкивался Людмилой Александровной не ради ее душевного удовольствия, а с совершенно иной целью, можно сказать, страховочной. Страховочной эта цель признавалась именно в том смысле, что, таким образом, плетением этих всех невероятных комбинаций, и их реализацией, Людмила Александровна планировала обезопасить своего сына от завершения,каких бы то ни было, даже самых сильныхмежду ними разногласий дракой, да и, к тому же, с помощью Кудимова предотвратить любые посягательства со стороны жителей студенческого общежития впоследствии.Как ей самой было хорошо известно, из ее собственного студенческого опыта, в общежитиях довольно часто происходят разногласия. Каким образом, спросите вы, предполагала она реализовать эту цель. Это вполне разумно. Ответ до крайности прост. Как известно из общечеловеческого опыта, чем тяжелее дается путь к достижению, тем выше впоследствии оценивается само это достижение. Это аксиома. Люди, подчас, оценивают затраченное время и силы, а не действительную ценность достигнутой цели, сообразно этому эквиваленту изменяют действительную ее стоимость. Впрочем, для Кудимова поступление в вуз было ценно вдвойне отъездом в другой город. Уж очень уныло и тоскливо ему становилось в маленькой, тесной провинции, вследствие еще и неожиданно возникшей любви, о которой он, надо указать, почти позабыл на весь период этой психологической игры, первой в его опыте, не считая нулевого сподвижничества с Аленой Никаноровной. И все же этот опыт был ценнее, потому что осмысленнее, и со всей серьезностью аналитики он подошел к нему. И далось бы гораздо легче, и для интеллектуального развития полезнее, если бы Анна Ивановна не требовала бы настойчиво от него определенности. И, тем не менее, это была первая подобная ситуация, когда Кудимов умом своим хватался за смутные догадки и утверждал их в своем сознании, без доказательств, которые просто не могли быть им приобретены. Этот подход, к слову говоря, был обозначен английским философом Бэконом, как путь паука. Вот вкратце, в чем его отличие от пути пчелы и муравья.
Ученый (в данном ключе под ученым подразумевается любой высокообразованный индивид, будь то гуманитарий либо естественник, илитехник), не находя верный способ найти приспособление для проведения опыта, ввиду каких-либо трудностей не имея достаточных условий для эксперимента, или вообще расширяя границы познания в сфере, совершенно не доступной опыту, но, между тем, все жене сходя с пути научного просвещения, плетет сложные рационалистические паутины в собственном сознании и, по возможности излагает эти изумруды мысли устно или письменно, и на этом его труд исчерпывается. Право, на вышесказанном основании, даже без углубления в тонкости самого познавательного метода, вполне законно допустить, с завидной долей остроумия, что в паутине можно и запутаться. Не стану даже словом отрицать, действительно, с большой вероятностью, можно, и всем без исключения, и даже человеку, проходящему под деревом, на ветвях которого она узорно разрисована, но, разумеется, не самому ее творцу. Это опять же, без признания того, что этот способ познания объективно ограничен, но ограничен настолько, насколько ограничен наш рассудок. Любой рассудок ограничен – это верно, но разница в границах этой ограниченности, в территориях, как, например, у стран. Нельзя же сравнивать Китай и Ватикан, хотя и у одной и у другой имеется граница, пусть даже разная – по сути.И вместе с тем, если в точности придерживаться философии Бэкона, то, стоит указать, что следуя по пути паука, по разумению философа, ученый ткет паутины из своего ума, а это в отношении метода, выбранного Кудимовым,было бы такое заявить не слишком справедливо. Путь муравья также автоматически отклоняется, потому что исходя из него, ученый совершает главный упор в своих трудах на опыт, что придает его трудам смысл познания внешнего устройства, но, вместе с тем, без углубления в сущность явлений, в их глубину. А провести некоторые опыты Кудимов, конечно же, при большом желании имел возможность, но, между тем, весьма условные, отдаленные, сложные, способные явить только мерцающую истину. Да и к тому же это нужно было изворачиваться, лгать. Этого он даже не намеревался делать, а только внимательно наблюдал и складывал в своем уме логическую мозаику. В связи с этим, как мне кажется, наиболее подходящим для определения его мыслительной работы является путь пчелы, объединяющий все положительные из двух предыдущих подходов, то бишь, предполагает собой сбор всех без исключения необходимых фактов, и истинные, рациональные выводы над ними. Но вот все дело в том, что доступа к достоверным, ощутимым фактам он не имел, и вычерпывал их словно золото из скопища руды, и промывал, как следует. К тому же,в дополнение, стоит признать, что для того, чтобы над фактами сделать рациональные выводы необходимо обладать как раз умением создавать в своей голове рациональные нити, и таким образом, само собой выходит заключение, что эти два, а иногда и трипути иногда пересекаются в четвертом или в пятом. Незначительная погрешность философа, невзирая на очевидную логичность его параллелей и на ее оригинальность, состояла в том, что за объединительную единицу он принял пчелу, тогда как, а самом деле, все эти три способа не полны, и достаточно условны, могут заимствовать друг у друга те или иные свойства. А впрочем, и Кудимов был не ученый, а всего лишь школьник.
Принимая во внимание веселое расположение духа своего сына, и на рациональном основании понимания, что уже никак не повлиять на него – непослушного, да и к тому же еще, никак ужене исправить по некоторым пунктам ситуацию, а именно, не повернуть время вспять, и не предотвратить возникновениемерцающих догадок у Кудимова по поводутого, что ситуация может благополучно для него вывернуться, даи вообще, касательно них двоих благоприятно кончиться, Людмила Александровна глядела на сына своего снисходительно, точно говоря своим взглядом: «да что с него взять, он такой несерьезный; но я-то введена в курс дела, я-то знаю подробности, мне-то известно, что дело – «труба», и на этом основании мне совершенно не понятно его нынешнее настроение. Впрочем, ладно, пусть веселиться, чего обращать внимание. Но мы-то с тобой люди мыслящие, мы должны подходить к делу серьезно». Предположительно, такое послание выражали ее карие, маленькие органы зрения. Из всего этого тонкого подразумения выходило внятное только то, что ничего еще заведомо не решено, и соответственно, нет повода для полнейшего успокоения. Впрочем, о полнейшем успокоении не могло быть и речи, даже в случае полной разгадки в уме своем – Кудимов еще не научился доверять доводам своего рассудка настолько сильно, чтобы не принимать в расчет лукавые слова. Это, наверное, возрастное. Стоит уведомить читателя, что если бы он частично не разгадал эту хитросплетённую стратегию, ему бы пришлось совсем невыносимо. Он и без того пару несколько почти не спал, а наутро просыпался с готовыми мыслями в голове. Итоговым результатом его умствований он приобрел стойкую уверенность в том, что все одно поступит, только не известно на какую специальность. Этого для забытья хватило. Но эту его смутную убежденность довольно значительно подорвали слова, заслышанные им, случайно, во время проведения экзамена по истории. Впрочем, о нем стоит сказать в подробностях.   
Экзамен по истории проводился в гимназии, на третьем этаже, в тридцать пятом кабинете, расположенном за острым углом школьного устройства. В разрисованном всяческими узорами коридоре сгурбилась целая толпа – человек десять школьников, ни принимая в расчет проходивших мимо учителей и работников отдела образования, среди которых, опять же, по привычной уже закономерности, особливо выделялась Козлова Ирина Николаевна своей манерой тонко намекать и обращаться вежливо, любезно – в высшей степени. Она была элегантно одета и хорошо накрашена тусклой, блеклой помадой, подчеркивающей ее натуральные красоты,и держалась так, словно она – руководитель всего поступательного процесса, но ей определённо требуется помощь коллег или хотя бы их моральная поддержка.
Она прошла по этажу, заботливо оглядев собравшихся детей, и миновав их, поздоровавшись мимоходом с Царицыным и еще с одной, высокой, миловидной девочкой, по всей видимости, знавшей хорошо ее, продолжила постукивать своими тонкими каблучками в направлении учительской, но неожиданно остановилась на середине пути, чтобы побеседовать с седовласой, глазастой, низенькой женщиной, шедшей ей навстречу в прекрасном расположении духа.По всей видимости, для пущей конфиденциальности она приблизилась к ней вплотную, прошептала почти на ушко какие-то весомые сведения, явно сопряженные с огромной просьбой. Это можно было разглядеть в ее заявленной любезности. 
– Царицын!?– воскликнула седовласая женщина, проходившая по коридору. – Опять он. Что и в этот раз не поступил, – воскликнула она в шутливом негодовании, как бы давая понять, что нет резона в конфиденциальности.
 Школьники внимательно прислушались. Особенно примкнули ушами своими к их речи Кудимов с Костей. Из всех собравшихся, казалось, только одна девушка не проявляла к ним ни грамма интереса, ни к разговору, ни, как могло подуматься, к экзамену вообще. Ей такое поведение было, в сущности, простительно – ее эта тема совершенно не касалась. А между тем, и на виновника этой сцена, к удивлению, она не произвела ровным счетом никакого потрясающего впечатления. Он, как и прежде, продолжал смеяться, улыбаться, и строить вид, что совершенно не боится непредвиденного. Стоит дополнить, что он как бы еще и соревновался с Кудимовым в смелости, как бы доказывал, что, вот, дескать, ты там – на ринге, на улице смелый, а сейчас вот мой черед, теперь и я проявлю настоящую стойкость и твердость духа, при том, что мне до времени ничего толком не известно.
 А между тем, Ирина Николаевна моментом помрачнела и даже обозлилась, как умела, мягко на лице.   
– Тише, тише, – остудила она пожилую учительницу, пугливо озираясь. – Да, нужно еще один экзамен принять, – довольно слышным шепотом произнесла она.
– Ну ладно, ладно, примем, – наконец-таки смягчилась женщина, к слову говоря, учительница истории, очевидно являвшаяся приверженицей, более того, поклонницей своего труда, и имевшая в себе достаточно сил противостоять постановлениям отдела образования, но в этом случае не пожелавшая сим заниматься.
В конце концов, услышав от нее согласие, Ирина Николаевна разошлась с ней резко, и доля пренебрежения просветилась в ее взгляде. Даже искрагнева и раздражения блеснула в нем. Ни помада,ни тушь этих чувств не скрыла. Этот взгляд как будто говорил: «сама как будто не понимаешь, зачем меня подставляешь». Полина же Вячеславовна хоть и вышла из себя на минуту, но все же, как обязательный сотрудник, минутой позже уже пребывала в хорошем настроении, словно бы ничего не случилось, точно никакого недоразумения не произошло. Впрочем, у нее и повода не находилось, чтобы раздражаться. Она, как казалось, намеренно вскрикнула, чтобы не темнить, как это видимо любила делать Ирина Николаевна, и делала чрезмерно, где нужно было и не нужно. 
 Спустя минуту все уже зашли и расселись по приглядным местам в светлом классе, открытом несколькими минутами ранее Полиной Вячеславовной. Она, конечно же, уселась перед ними, за учительским столом.
– Вот вам тест – раздайте, – протянула она первой парте. – Я, кстати, когда поступала, этот тест решала, – стала рассказывать она, когда тест во множественных экземплярах разошелся по аудитории. – И написала его без единой ошибки, – в этот момент она даже просияла чудесной, доброй, искренней улыбкой.
 Уместно будет тут же сделать дополнение, что Царицыну, в силу его натуры и тщеславного самолюбия,не слишком-то привлекательны были подобные улыбки, чересчур искренние, немерено добрые, прямые, простодушные. Существенно иная человеческая сущность привлекала его и другого рода человеческие эмоции заставляли болееудовольствоваться. Ему чрезвычайно нравилось, если по отношению к нему употребляли повышенное внимание, обласкивали именно его и очень обязательно, чтоб в исключительной манере, оригинально выделяли, переходили с ним одним единственным на посторонние темы, прямо основной темы урока не касающиеся, но, между тем, ему одному интересные и никому более из одноклассников. В этом переходе он находил особенное удовольствие. Во-первых, это избавляло его от монотонного умственного труда, а во-вторых, исходя из этой удачи, он делал заметку, что значим, что состоит на особом счету, что его вынуждены слушать, и  он как бы находиться с учителем на одном уровне. На обращение же ко всем он почти не реагировал, не слушал даже, – они наводили на него скуку. Единственное что могло его теперь по-настоящему увлечь – это были разговоры с рядом сидящими девушками, сосредоточенными, впрочем, на внимании. Он улыбался, веселился и мечтал, и не особенно зависел от учительского настроения. Для всех же остальных – простых абитуриентов, не столь уверенных в своем успешном будущем, Полина Вячеславовна создала, безусловно, важнейшие, необходимейшиеусловия для проведения экзамена, бесспорно стрессового и ответственного мероприятия.После ее слов, приправленных улыбкой, обстановка существенно разрядилась. Страх растворился как вода, как пар – осталось только легкое волнение. Мало кого уже, судя по лицам, действительно, проникновенно тревожила возможная неудача. Впрочем, и народу собралось не много, не такое количество, какое предполагало явиться. Было, в самом деле, всего человек семь. И среди этих семерых человек, наравне с Царицыным, кажется, аналогичными ощущениями свободы, беззаботности, веселости прямо горела и сияла Бурова Алина. Заметим тут, что это та самая девушка, которая и восклицала в коридоре, что называется, во всеуслышание, что мать ее работает в администрации, и в связи с тем, вопрос ее поступления заведомо решен. Кудимов на нее глядел с тоской. С тех пор как он услышал ее убежденные слова, у него внутри все опустилось, приуныло. Вид его был серьезен, сосредоточен, как впрочем, и потребно во время проведения экзамена, но мысли его вились совершенно не в ту сторону, точнее, не с таким настроем, который крайне важен для успешной сдачи. Он и вообще уже разочаровался во всей этой затее с поступлением. Чересчур много было приготовлений, а в действительности оказалось, что и результаты по ЕГЭ не важны, и его серьезность не имеет значения, и вообще, вся прежняя учеба в протяжении двенадцати лет – второстепенна. А важна, по существу, теперь только принадлежность к властной крови. У Кудимова в жилах такая кровь не текла, если даже учитывать десятое колено. Он это ясно понимал, и давал себе отчет по поводу того, что все пропало, и постепенно примерялся. 
 Вяло он потянул к себе лист бумаги, взял черную ручку, приготовился. Мельком глянул на задние ряды. Костя улыбнулся мельком ему и продолжил терроризировать соседку. Мигом он развернулся. Тест был большой, и его, тем не менее, невзирая на уныние, нужно было решать. Он дал себе внутренний зарок был стойким.
– Ну, давайте,будем переходить к делу. Готовы? – обратилась Полина Вячеславовна ко всем. – Тогда, все собирайтесь спокойно с мыслями и пишем.
 Все уткнулись глазами в парты. Тишина установилась абсолютная. Правда, все еще слышно было переговоры Царицына, но вскоре и они утихли. Полеты мысли в духовном невидимом мире, если бы изобразились в действительности, то образовали бы в классе огромную сеть прочнейших нитей, тесно переплетающихся друг с другом, если принимать за точку отрыва исторические реалии. Темы были смежны. 
 Первая часть теста оказалась легкой для Дамира, да и вообще для всех. Она включала в себя исключительно тестовую составляющую, и более никакой. Причем вопросы выставлялись легкими, и варианты почти совпадали. Не сложно было и угадать. Абитуриенты включали логику, запускали аналитическое мышление. Иногда, без сомнения, ставили наугад. Но между тем, по лицам этого было не определить – они были сосредоточены, точно у ученых, разрабатывающих какое-нибудь изобретение.
 Кудимов с этой частью справился сравнительно быстро. Не особо вдумываясь в суть вопросов, он расставлял ответы в спешке, сумбурно, где знал – быстро и заведомо верно, где не знал – тыкал наугад, и продолжал таким темпом до самого завершения. Навязчивые, удручающие мысли, чувство подавленности, подобие разочарования тянули его душу на части. Не было возможности толком сосредоточиться. Все не давали покоя слова Буровой.
– «Да какой смысл мне сейчас все это делать, если заведомо все решено, – думал он, грустно и уныло глядя в тест, – родители в администрации это серьезно, тут уж не поспоришь. Пропал мой шанс. А ладно решу, сколько смогу, хотя бы, на крайний случай продемонстрирую свои знания. Не зря же все-таки на репетиторство ходил и так учил».
 Безнадежно расставлял он ответы и уныло оглядывался, время от времени, назад – на задние ряды. Алина была все так же весела, беспечна, только теперь – еще немного, как будто призрачно, задумчива для вида. Трудность вопросов, как казалось, ее совершенно не гнела, не беспокоила. Она была абсолютно убеждена в правильности любого своего предположения.
– Ей и Царицыну волноваться не о чем. У них все решено. А мне, пожалуй, остается только смириться.
 Однако здесь стоит заметить, что ум его и соглашался вроде бы с этими выводами, и в то же время, в действии, противоречил им. Экзаменационные задания увлекали его настолько, что уныние существовало параллельно, и никоим образом не мешало, и не запутывало, а влияло преимущественно на душу, на ее настроение. Ум же его оставался холоден и неприступен душевным переживаниям.Мало-помалу, выверено окончив вторую часть, он перешел и к завершительной кульминации. И Кульминация эта, надо признать, оказалась весьма впечатляющей.
 Это были пять сложнейших заданий, заключавшихся в определении того или иного исторического события, периода, по его описанию в летописях, правда, не летописным, вымершим языком, а нашим – современным. Тут Кудимов заинтересовался, наконец, всерьез и полностью сосредоточился. Сперва он вник по существу в описание военных действий, славянского периода, когда на огромном поле сошлись два войска – русское и татаро-монгольское и хлестко соединились в срежете стали и хрусте костей, и увлажнили обильно землю, и в результате кровопролитнейшего сражения не выявилось окончательного победителя, а только был дан так называемый отпор, и все эти жертвы были как бы ради этого отпора, и сразу же определилу себя в графе – Куликовская битва. Гусары, пышности, переправление через реку, солдаты из разных завоеванных стран, объединенные одной символикой, одной жаждой победы, величием Франции, – было не трудно бы определить и человеку, слабо разбирающемуся в истории, – такое важное событие, как переправа через Неман войск Наполеона, я полагаю, знают многие. Определить третье тоже не составило огромного труда, потому как, к радости Кудимова, Любовь Сергеевна останавливалась подробно на этой теме и разбирала ее в мельчайших деталях – это было убийство Австрийского герцога Фердинанда и разворачивание наступательной фазы первой мировой войны. Четвертое событие тоже не заставило долго задумываться. О нем Любовь Сергеевна говорила еще подробнее и описывала уже не только внешнюю, видимую, но и стратегическую составляющую. Суть ее заключалась в нижеследующем. Русский царь заключает договор с ханом, враждебно настроенным по отношению к татаро-монгольской империи, и, следуя уговору, отправляет свое войско на берег одной реки (название ее, разумеется, не указывается, так как оно и является частичным содержанием ответа). Русские войска останавливаются и разбивают лагерь на одном из ее берегов. На противоположном же берегу собирается другое – вражеское войско и аналогично славянам разбивает лагерь. И вроде бы – самое время пуститься в битву, но, никто особенно не торопиться. А этим опасениям есть весомое основание. Дело в том, что река оказывается слишком широкой, чтобы перебраться через нее можно было без вреда для себя. У татаро-монгол, сообразно вековой традиции, имеются в наличии луки и стрелы, а у славян уже были соображены к тому времени гаубицы, изобретенные совсем недавно, а потому с остервенением пользуемые. Ядра и стрелы летят и с той и с другой стороны, в зависимости от техники – разумеется, но почти не долетают, и лишь иногда причиняют страдание, смерть. Так они стоят и не решают войти в реку, в которую, следуя учению Гераклита Эфесского не войти дважды, но это их не побуждает двигаться – искупаться, по их мнению, еще успеется, а пожить дважды на этой земле еще никому не удавалось, кто бы, что там ни говорил. Поэтому и стоят они стойко и провоцируют друг друга на более решительные действия. Но ни с одной, ни с другой стороны эти действия не предпринимаются. Атем временем, пока происходило это, так называемое, стояние, хан – верный союзник русского царя совершает нападение на Сарай – столицу татаро-монгольской империи и без труда захватывает ее, вследствие отсутствия в ней оборонительного войска. Татаро-монгольский хан – Тохтамыш получает известие о падении своей столицы и уводит войска от злополучной реки для защиты, но по приходу терпит поражение, и попадает в плен. Таким образом, терпит крах татаро-монгольская империя и распадается окончательно. И таким было предшествовавшее этому краху стояние на реке Калка, предпринятое Иваном третьим во имя избавления отечества своего от непосильного ига, которое Дамир воодушевленно вписал в графу своих заведомо верных ответов. И только с одним из четырех вопросов он не справился и не стал ничего ставить – оставил пустоту.   
Покамест ум его был занят, покуда он воодушевлялся знакомыми темами, попадающимися ему в чередеэкзаменационных вопросов, уныние его существенно притупилось, его словно бы совсем не стало, оно рассеялось за туманной надеждой. Но как только он окончил, оно снова вернулось с еще большей силой, с еще более удручающей настойчивостью, и установилось в его душе столь прочно, что глубокомысленные глаза его выражали печаль и даже страдание. Он едва отрешился от строгой задумчивости, как в один незаметный момент искра гнева пронизала его целиком. Окончив совершенно, до последней точки, он резко поднялся, прошелся пару метров по деревянному полу, стуча каблуками туфель, прикрытых немного синими брюками от костюма, хорошо сочетавшимися с деловым верхом. Свитер он снова почел одеть белый. Это придавало ему меньшей официальности, но не сбавляло деловитости. Впрочем, теперь ему было решительно все равно до своего внешнего вида. Он машинально подошел к учительскому столу, холодно и вежливо положил листок на него, после чего, не глядя почти на учительницу, и даже не замечая учеников, резким движением накинул на плечи свою коричневую куртку, до времени покоившуюся на спинке стула, и холодно покинул кабинет. Полина Вячеславовна, наблюдая за ним, была в этот момент глубоко задумчива. Судя по ее лицу, кое-какие соображения сгруппировались в ее голове. Впрочем, она почла правильным о них умолчать, а только вежливо и мягкос ним попрощалась.Она была, впрочем, поражена одним обстоятельством. При весьма беглой проверке ей сразу же бросились в глаза правильные ответы в третьей части. Этого она не нашла впоследствии ни у кого. Как поговаривали впоследствии, она была сильно впечатлена.
***
 Однако об ее впечатлении Кудимову довелось узнать обстоятельно гораздо позже. Несколько дней он находился в сильном волнении. И волнение это проистекало не из опасений за результат. В результате он как раз был положительно уверен. По крайней мере, хорошо соображал, что мало кто из присутствующих мог справиться с заданием лучше. О Царицыне и говорить не приходилось. Он никогда не увлекался историей. А сообразно сему экзамен сдал, наверняка, не просто плохо, а отвратительно. Впрочем, это только догадки и вполне вероятно, что у него оказался второй результат. Надо заметить, что общих баллов по ЕГЭ ему вполне бы хватило, чтобы поступить и без чьей-нибудь помощи. На безрыбье, как водится, и рак – рыба. Это мы, наверное, резко. Правда, почти всегда резка.
 Впрочем, и Кудимов теперь осознал свои реальные возможности. Если это был тест вузовского уровня, то он явно не дотягивал. Он это отчетливо теперь уяснил. Раньше еще были какие-то иллюзии. Нынче же, приняв во внимание, что он справился уверенно только со второй и третьей частью, а в первой – был медлителен и расплывался в сомнениях и многие ответы расставил наугад, он справедливо предположил, что если подобные экзамены будут проводиться в вузе, то он из него быстренько вылетит, не дотянув и курса. Однако и на само поступление он уже не рассчитывал. Надежда была разбита окончательно.
– Пойдем – узнаем уже результат, – на следующий день, в обедний час, попросил Дамир своего приятеля.
– Нет, еще рано, – ответил Костя. – Там еще решают. Пойдем лучше погуляем.
– Пошли, – понуро согласился Кудимов.
 Прогулка, следует признаться, оказалась весьма пресной, совсем неразговорчивой со стороны Кудимова. Попутчикего попеременно, всячески пытался увлечь его ум посторонними темами, на всякие замысловатостимелькомперевести, отвлечь хоть как-нибудь, но все безрезультатно, тщетно. Ни о чем другом Кудимов не мог и помышлять, как только о судьбе своей, и даже о Юле в эти дни почти не вспоминал. Лишь только раз, встретив ее, идущую с двумя парнями, по всей вероятности, одноклассниками, он сухо поздоровался, встретил глазами приятную, влекущую улыбку, которая как будто говорила, что можно бы и встретиться,  решил ее не замечать, не принимать в расчет, близко к сердцу, и не ответил на нее своей, а только глянул снова на изгиб ее фигуры,и на этом все, любовь его пылающая заморозилась. Царицын, впрочем, о ней и не спрашивал, а так – быть может, и заговорили бы. Он, точно по какой-то глупости, а там, быть может, и по стратегическому плану, затрагивал какие-то совсем поверхностные темы, размышления над которыми не могли достаточно увлечь, чтобы не думать о дальнейшей жизни. Здесь важно заметить, что Костя-то и не особенно старался его, как следует, отвлечь, ему как бы и нравилось, что он в кой-то веки наблюдает сильного и уверенного в себе Кудимова в столь плачевном состоянии, а сам, меж тем, уверенный, довольный, смелый, в состоянии все той же неизвестности, знакомой как бы им обоим.Общались они мало, и поэтому Дамир мог выставить себя сильным, волевым, уверенным подростком, каким являлся лишь отчасти. Это у него складно получалось и вообще, в принципе, почти везде среди сверстников. В этом отношении он над собой усерднейше работал. Но сейчас, следуя по потертым уличным тропам, он даже не пытался спрятать свои опасения и беспокойство, которое все нарастало гулом неизвестности.
– Давай зайдем, спросим о результате, – предложил в очередной раз Дамир, когда они пересекали футбольное поле, рядом с гимназией.
– Нет, не надо. Потом сами скажут, – решительно остудил его Костя, находясь в положении лечащего врача, помогающего своему пациент сокрытием информации о дате его смерти. Однако имело это эффект прямопротивоположный. Кудимов все сильнее и глубже впадал в отчаяние.
– Да может они уже проверили. Целый день прошел. Там проверять всего полчаса максимум.
– Они должны собраться, посовещаться, все взвесить и только потом принять окончательное решение. Не спеши. Спешкой можно делу навредить, – решил под конец сообразить мудрость Костя, полагая, видимо, что в теперешней ситуации она сойдет заего собственную.
 Стоит заметить, он вообще бессовестно пользовался своим положением. В такие минуты человеку обыкновенно нужна сторонняя поддержка, понимание, и ему хочется затрагивать именно волнующую тему, и теребить ее, предполагать, догадываться, взвешивать, по крайней мере, выносить на слух, как следует выговариваться. Костя же предпочитал о ней умалчивать, совсем не прикасаться. А вместо этого блистал своими скрытыми талантами и как бы напрашивался, чтобы их по достоинству оценивали. Такой талант был, например, как юмористический, о котором, кстати говоря, Дамир ранее и не подозревал, потому что шутил по преимуществу он сам, а теперь, в своей задумчивости, даже и понять не умел, что от него, в самом деле, требуется. А требовалось только одно – чтобыон этими шутками был весел. Однако же если бы они даже были и смешны, а они такими определенно не являлись, они бы его вряд ли развеселили. Но именно сейчас о юморе хотелось вовсе позабыть.
 Обогнув пару раз улицы серенького городка, дойдя до городскойадминистрации и пройдясь размеренной поступью по набережной площади, в середине которой был вбит в землю памятник Ленину, они решили, наконец, завершить прогулку. Как-то не выходило ничего путного из нее. Дамир угрюмо молчал, думал, и по лицу его можно было уверенно судить, что мысли его ничуть не успокаивали. Костя же разговаривал как бы сам с собой, и только первое времяэто положение его устраивало, а после он и сам как-то ушел в себя, задумался, замолк. Первое время он еще всячески пытался не заразиться от друга своего подавленностью, разбитым настроением, чтобы, упаси бог, не прочувствовать тоску, свойственную в этот момент Кудимову, но спустя продолжительное время все же невольно стал серьезнее. По всей видимости, это произошло вследствие того, что некому было разделить его веселье. Он заметно нахмурился, и черные брови его сгустились, точно передавая и собственные его опасения. Кудимов заметил этот жест, и упрекнул его мысленно в неискренности: «зачем ты играешь. У тебя же точно все решено. Это мне еще переживать простительно. Мог бы и поддержать. Сказать правду». Стоит уточнить, что Кудимов был убежденно уверен в том, что его приятель хорошо осведомлен о результатах экзамена, но намеренно, ни в какую не хочет проинформировать его, дабы не успокаивать, и даже слов, свойственных дружбе: «да все нормально будет» он ни разу от него не слышал, чем и был, сверх беспокойства, раздражен.
 В этот период неизвестности он пару раз зашел и к Терешкову, они поговорили об одном,о третьем, помолчали, но не найдя поддержки, Кудимов замолкал, и тишина гнетущая над ними нависала, точно случилось горе. Надо сказать, не находил он понимания еще и потому, что не описывал все по-прежнему своих переживаний и догадок. А ориентируясь на внешнюю печаль, задумчивость, Максим только и мог, что  хлопать своим большими татарскими глазами и слушать, словно выжидая, что Кудимов, наконец, поделиться. Но друг его предпочел лучше молчать, дабы где-нибудь случайно не просочилась, как это иногда бывает, до времени, лишняя информация. Поминутно, находясь у себя дома, в комнате, да и гуляя в одиночестве по городу, он взвешивал возможные стратегии дальнейшей жизни, планы. Попеременно планы проносились в голове и, словно птицы вылетали из просторной клетки. В один из дней он зашел в школу и поднялся в кабинет Любови Сергеевны.
– Дамир, Здравствуй, –приветствовала она его, складывая в пакет все нужные приспособления для отъезда. – А я вот в отпуск собираюсь. Как у тебя дела. Что с поступлением?
–Да как вам сказать. Сложная там история, – нерешительно и мягко, как впрочем, и всегда в общении с ней, к которой чувствовал особенное уважение, отвечал Дамир, пройдя в класс и обосновавшись удобно для личного комфорта в третьем ряду, в пяти метрах от нее.
– То есть как, ты поступил или не поступил? – глянув на него сквозь узкие, полу квадратные, продолговатые очки своим всегда немного строгим, умным взглядом, но теперь премного изумленным, уточнила Любовь Сергеевна, следуя принципу, что все должно происходить по принципу: «да – да, нет – нет».
– Пока еще не знаю, – промямлил тихо, почти шепотом Дамир, теряясь от раздумий над дилеммой, сказать всю правду или нет. – Там, вроде, еще решают.
– А сколько человек вас сдавало? – незначительно отвлекаясь от перебирания своих учительских принадлежностей, уточнила Любовь Сергеевна, демонстрируя этим самым исключительно женскую способность делать несколько дел единовременно.
– Человек семь, может, восемь. Честно говоря, точно и не помню.
– И что, семь тестов целую неделю проверяют? – опять обратившись всецело к своему премного важному делу, удивилась Любовь Сергеевна.
– Да там понимаете, такая ситуация – начал было Дамир объяснять ее суть его положения, но оборвался на полуслове, и произнес в итоге не то, что изначально задумывал.
– А кто тебе говорит, что нужно несколько дней еще ждать? – сообразив, наконец, некоторые предполагаемые подробности дела, полюбопытствовала Любовь Сергеевна. 
– Людмила Александровна с Костей.
– Ну, я сразу поняла, чего они хотят. Ты ходи и сам узнавай. И никого не слушай, – дала Любовь Сергеевна вроде бы дельное наставление, но едва осуществимое при данных-то условиях. 
– Да как мне самому, если это от меня не совсем зависит, – выразил он не вполне внятно свою мысль, испытывая слабое волнение.
– Вспомни, что ты мужчина, – подбадривающе и с улыбкой, весьма красиво изображавшейся на ее утонченном худеньком лице, менявшем эмоциональные краски всегда с какой-то медлительностью, проговорила она тактично, без требования, мягким тоном. – А я, пожалуй, уже и собралась.
– Куда поедете? – поинтересовался Кудимов.
– Поеду к дочери, замуж ее выдавать. Ее парень сделал ей предложение, – с любовной гордостью произнесла Любовь Сергеевна.
– Хорошо вам отдохнуть, – с печалью в голосе от разлуки и от собственных переживаний, уже порядком уставший от них, сопроводил свой выход Кудимов, и покинул ее класс.   
 Судя по ее жизнерадостному виду и воодушевленной легкости, сопутствовавшей этим ее сборам, казалось, что Любовь Сергеевна не слишком-то озабочена его будущей судьбой, а более была обеспокоена предвкушением предстоящего отпуска, но это было только видимо, так скажем, иллюзорно. Без сомнения, в душе она была окрылена предстоящей встречей с дочерью, которую не видела почти целый год, и будущим отдыхом от трудовых забот, от серости, убогости черневших коридоров ее дома, от тускловатого неба, наконец, ветров и резких, продолжительных морозов. Поездка наюга у северян, как правило, вызывает бурные и сильные эмоции, а за юга принимаются все территории, где лето украшается густой и пышной зеленью, а воздух от нее наполнен кислородом. С кислородом у северян, как знаем, дефицит. Однако эта радость не затмила и желания доделать дело до конца. Она вообще, по правде говоря, принадлежала к числу людей, готовых делать милость без похвал и благодарности. И как уважаемый учитель истории, работавший долгое время в другой школе, где, по удивительному стечению обстоятельств, трудилась и Полина Вячеславовна, она могла и повлиять на ситуацию. Повлияла или нет – этого не известно.
– Да какой там мне с такой девицей соперничать, – решил, наконец, излитьтяготы своейдуши Дамир. – Тем более она так уверена в своей победе. Слушай, ты ее знаешь лучше. Как она учиться. Может быть, мама твоя знает.
– Я узнавал, – со всей серьезностью и ответственностью отвечал Царицын. – Учиться она плохо, но мама в администрации – это, конечно, серьезно.
Определенно, без доли сомнения, это было не только серьезно, но даже более – решающим фактором. Без кумовства, как подлинно известно, не обходиться даже и в больших городах, чего уж говорить о провинции, тем более такой маленькой, где почти все друг друга знают. Но тут вмешался случай, вернее, человеческая воля, как проявлениебожьего предопределения.
 В один из дней Царицын зашел за Кудимовым, чтобы пройтись, и тот, недолго поразмыслив, согласился. Был погожий день, радостно светило солнце, и от прогулки просто нельзя было отказаться. Нет теоритически оно, конечно, было возможно, но на практике Кудимов был уже как бы и обязан выполнять какие-нибудь требования, потому что должен был быть благодарным за будущее, возможное поступление. И уже сейчас непременно нужно было дать гарантию этой благодарности в виде подавительного вида, подчинения. К тому же Царицын был непередаваемо весел, без доли отрицательной энергии в глазах. Они направились гулять по городу и по дорогам, по проулкам, мимо зданий, само собой, между собой вели беседу, причем, снова говорил обо всем на свете преимущественно Царицын, Кудимов только сухо отвечал и допытывался до правды, которая, как полагал, хорошо уже его приятелю известна, но слыша ответ, уходил в себя, замолкал, испытывал к приятелю свою неприязнь, схожую с отношением к предателю. Однако приятель его не обращал на это пристального внимания, и ни словом не сдавал себя и не показывал, что он о чем-то знает. Он снова говорил на отвлеченные темы, шутил, и заодно показывал, что совершенно не боится. Эта потребность демонстрировать свою смелость была е реализована в школе, на улице и вот только теперь выдался шанс.
 Примечательно, что у Царицына, равно как и у Кудимова, не было родного отца, вернее он, конечно, был, но давным-давно умер, так и не успев потратить годы и усилия на воспитание сына. И соответственно этой прискорбной данности, к семнадцати годам, никакой чужой человек не мог занять отеческое место, вжиться в его роль, ни для того, чтобы научать, ни с той целью, чтобы манипулировать: обнажать обиды, страхи, депрессии, вызванные болезненными переживаниями из-за сложных отношений с родителем, схожие с описанными Францем Кафкой в «письме к отцу», и, вызвав их, уже с позиции главенства властвовать и самоутверждаться. Небезызвестно, что сыновья, как правило, боятся отцов своих и уважают тех, кто мягче по характеру, или все это вместе, в совокупности, по отношению к растившим их отцам. Довольно редкий случай, когда сын честного отца становится преступником и ненавидит породившего его на свет за воспитание, за крышу и за хлеб.  Это, надо полагать, весьма неблагодарный отпрыск, и крайне редкий случай. Стоит признаться, я не очень-то люблю говорить о крайностях, куда более мне предпочтительны распространённые явления. А именно таким, довольно-таки распространённым явлением, находиться мной ситуация, когда отец, не растивший детей своих совершенно, не интересовавшийся судьбой их  ни в одном письме, забывший о них, в итоге, совсем, встретившись, наконец, через годы, берется за их воспитание с неистовым пристрастием, и с какой-то даже неугомонной жаждой наверстать упущенное, словно бы замазать этим свои прошлые грехи, и стать в один миг заботливым родителем. Это еще ничего, это еще простительно, понятно, объяснимо страхом одинокой старости или в редких случаях осознанием своих ошибок молодости. Но бывает, иногда так происходит, что совершенно незнакомый человек, проработавший с вами два-три дня, в силу возраста, не имея никакого другого способа утвердиться, не находя в себе сил, чтобы одолеть вас силовым методом, эдакий самец, претендующий на статус льва, берется за ваше воспитание, как бы становится на отеческую позицию и предъявляет к вам завышенные требования с этой самой отеческой позиции. Его никто не впускал, но, между тем, весьма нагло взбирается. Затем, добившись вашего послушания, он принимается всячески принижать вас, и  главное, ни где-нибудь в кулуарах, а именно перед женской публикой, рационализируя эти свои придирки не иначе как для вашего же собственного блага. Это желание жесткого подавления проистекает, в иных случаях, от утраты женского внимания и желания его привлечь, или, как минимум отнять у кого-нибудь другого. И это ничего, что на Руси женщины, как правило, готовы больше пожалеть, приголубить, нежели воспринимать сильного и смелого самца. Это свойство русских женщин грозными самцами не принимается в расчет. Впрочем, интеллектуальную составляющую такие личности не ставят в ценность человеческой натуры. И эти манипуляции совершенно бессмысленны по отношению к сынам, взращенных только матерями.
 Не говоря уж об отцовском попечении, у Царицына даже знакомого со столь претенциозными наклонностямине было, и соответственно, никто из окружающих мужчин не мог ему подать такой безнравственный пример.Поэтому,никак не ясно, откуда, из каких источников:фильмов ли, книг, которых он читал довольно мало, он выудил потребность, жажду обязательного над кем-то возвышения, как это вообще пришло ему на ум – вторгаться в чье-нибудь доверие, а затем использовать в своих циничных целях, намеренно манипулировать. Это ведь, надо признать, уже не очень частое явление. Из каких источников, в самом деле, взял он, что самоутверждение за счет кого-то сильногои умного, автоматически возводит и его на пьедестал почета, увеличивает его собственную значимость вокружающих глазах. А ведь по отношению к Кудимову он поступал, придерживаясь именно этого циничного мировоззрения.И вот что еще очень знаменательно.Царицын произнес он эту странную установку задолго до вышеперечисленных событий, и положительно знал, что Кудимову о ней известно, но не известно только то, что действия по ее принципу будут примененыв отношении него. Это было в какой-то степени даже нагло, безрассудно со стороны Царицына. Впрочем, Костя был, по своей внутренней природе, приверженец иррационализма. Его стратегии базировались преимущественно на психологической атаке, игре на нервах, развинченных стрессом. Но Кудимов хоть и подвергался иногда эмоциям, а, порой, и вовсе пускался в так называемую рубку, в жизни, время от времени, а в дальнейшем и все чаще, становился хладнокровен, рассудителен, перебирая в голове своей целую череду вариантов и предположений, притуплявших в нем какие-либо чувства.
 К слову сказать, поговорка: «скажи мне кто твой друг, и я скажу кто ты» далеко не всегда верна. Мало того, что в ней заключена претензия на пророческое дарование, а более всего, на умение предсказывать, преимущественной частью угадывая, так еще и не принимается во внимание целая череда существенно влияющих факторов, таких, например, как условия проживания в маленьком населённом пункте, где возможность перемещения из дома в дом ограниченна зимой крепчайшими морозами и ветром. Но, невзирая на все помехи, натура человека снабжена потребностью в живом общении. При более богатом выборе, быть может, этого общения и не происходило бы, но в таких условиях, оно было просто не минуемо. А так оно происходило иногда даже из злобы, из жажды что-нибудь друг другу доказать.
Теперь как раз выстраивалась самая сложнейшая из прежних ситуаций, и самая серьезная. Заслышав призрачный намек на душевное умиротворение в словах приятеля, Царицынприходил в искусственное волнение, попеременно пускался в домыслы по поводу того, что все еще решается, и окончательный ответ еще не ясен, на что Кудимов только озадачено и обреченно замолкал, и уже внятно понимал, кто перед ним, какой, на самом деле, персонаж.
А в это самое время, пока они гуляли, Людмила Александровна спустилась на этаж ниже, прошлась по коридору и встала у одной коричневой двери. Анна Ивановна в этот момент как раз занималась уборкой, а если быть конкретнее, то тщательно вымывала дверцу холодильника и никого не ожидала в гости, даже помыслить не могла, что к ней кто-то мог нагрянуть. Это занятие увлекало только ее руки, мыслями же она была всецело погружена в другие сферы. Вдруг в дверь раздался слабый, почти безжизненный стук. Обычно так стучатся только женщины, и то не все. Она открыла.
– Здравствуйте, – начала было говорить низенькая особа с миниатюрными чертами лица, до сих пор совершенно незнакомая.
– Здравствуйте, – несколько удивленно и, может даже, слегка не ласково ответила Анна Ивановна.
– Можете поздравить Дамира. Он поступил. Правда не на национальную экономику, и не на менеджмент, а на геоэкологию. А мой, Костя, поступил тоже не туда, куда хотел.
– Слава Богу, что хоть куда-то поступили, – облегченно вздохнув, радостно воскликнула Анна Ивановна, стоя в дверях. – А там уже, если не понравиться, то можно перевестись на другую специальность. Главное, что поступили. Вы, может быть, пройдете.
– Нет, я пришла вас только оповестить, – со скромной непорочностью, почтительностью ответила Людмила Александровна.
Затем онаушла, оставив Анну Ивановну переживать прекрасные эмоции в полном одиночестве. Это было, впрочем, извинительно. Какой силы радость и воодушевление она испытывала, какого объема счастье. Наконец сын был определен, наконец-то закончились беспокойные дни и ночи. Хоть и было ей слегка грустно, что близится момент расставания, а все же его будущность ее интересовала более. Однако в полной мере насладиться минутами радости у нее не получилось. Спустя минут тридцать в дверь снова постучали. Это снова, по сценарию, пожаловала Людмила Александровна.
– Я так подумала: может быть, вы придете к нам в гости? – весьма дружелюбно предложила она. – Я как раз покушать что-нибудь приготовлю.
– Да, да, конечно, вот только завершу уборку, – откликнулась Анна Ивановна. 
 Но завершить уборку она так и не сумела. Волнение, накипающей силой, пронизало ее душу настолько, что она не могла толком сообразить, куда и что ей положить. Бросив все, она надела шлепанцы и вышла. Через минут пять она уже была у зеленой двери.
– Проходите, проходите, я вот уже поставила. Как они придут, будет уже готово.
  А этим временем, родные сыновья их семенили медленно по городским ландшафтам, перетекающим от набережной плавно к отделению милиции. Царицын, то и дело, отвлекался, писал кому-то сообщения. Состроив строгий взгляд, Кудимов не препятствовал ему и даже не мешал. Его, по сути, волновало только одно – его поступление.
– Пойдем, наверное, уже к дому, – уяснив, что и сейчас не получиться узнать истину, предложил он.
– Подожди, сейчас, одну минуту.
– Уж сообщения-то можно и дома писать, – уже и с недовольством заметил Дамир.
– Сейчас, сейчас, – словно дело сие безотлагательно, отреагировал приятель, глядя сосредоточенно в свой старый, черный телефон.
– Пошли к дому, – резко проговорил Кудимов, уже немного выходя из себя.
 Царицыну уже ничего и не оставалось, как только дать согласие – уж очень много времени, сравнительно, они провели в прогулке, – что он и сделал, только молча, и они очень размеренно миновали отделение милиции, школу, дом физкультурника, затем футбольный стадион, череду домов, и, наконец, подошли к своему родному желтому зданию. А между тем, уже садилось солнце. Понемногу красное зарево заливало маленький северный город. В душе у Кудимова установилась тяжесть, как будто его предали. Они мигом поднялись на свои этажи, и собирались уже разойтись, но тут Костя предложил зайти к нему.
– Пойдем, – согласился Дамир, хорошо зная его радушное гостеприимство.
 Дверь открыл Костя, на удивление, собственным ключом, словно бы Людмилы Александровны не было дома, и он достоверно знал, что ее нет. Затем он зашел сам и попросил войти Кудимова. В комнате было сначала тихо. Потом раздался острожный шум, шептание.
– Пойдем, пойдем, – взяв его даже за руку, приглашал Царицын.
 Солнце вечерней слабой силой заливало комнату столь обильно, что она буквально тонула в золотистом цвете. Матери их стояли посреди нее – Людмила Александровна – правее, Анна Ивановна рядом с компьютером.
– Вы поступили! – словно бы поздравляя их с днем рождения, воскликнули они, и бросились их обнимать, каждая сына своего.
 Анна Ивановна чуть было не расплакалась, и приняла Кудимова в свои объятия, протягивая руки с материнской нежностью.Сын несколько сконфузился, почувствовал неловкость, мысли по поводу того, что это поступление, так или иначе, должно было случиться, и именно таким, мудреным образом, как он ей и предсказывал, что так в точности и было запланировано, поочередно, словно гвозди,посетили его. Но, невзирая на весьма неприятное ощущение, он снисходительно отнесся к объятиям матери –с натянутой улыбкой. Уж слишком простодушна и наивна она была в этот момент, и по части столь экстравагантных, эксцентричных козней непорочна. В этот момент как было не простить ее незнание, и нежелание вникать по существу в эту циничную стратегию. И вместе с тем, весь этот спектакль, в целом, был ему до глубины души противен. Он краем глаза оценил искусственную радость на лице Людмилы Александровны, ее недовершенную улыбку, как будто ей хотелось просто показать свои отбеленные зубы. Анна Ивановна же не глядела на нее, и, в конце концов, расчувствовалась уже столь сильно, что по измученным щекам ее полились слезы. Глядя на нее, Людмила Александровна тоже попыталась быть естественной, но у нее это слабо получалось. Тем не менее, она настойчиво пыталась и видом своим доказывала, что до последнего момента не могла знать, поступят ли их дети вообще, а потому она радуется вместе с ними искренней детской радостью. В порыве общей эйфории, они, в конце концов, обнялись вчетвером, и это было, если посмотреть со стороны, необычайно мило. Если же вникнуть в суть происходящего в причинно-следственной связи, в так называемом диалектическом движении, то можно было хорошо понять чувства Кудимова. Ему было как-то не по себе. Его, если так можно выразиться, морально подташнивало. Заметив его явно искривленное лицо, Царицын попытался спасти положение.
– В общем, так, – начал весьма радостный он, улыбаясь во весьрот. – Алина написала плохо – на двойку. А у тебя – четверка. И Полина Вячеславовна, ни в какую не хотела, чтобы ее вместо тебя пропустили. Уже и мама ее приходила разбираться. Но она – женщина такая – принципиальная. Если что решила, значит, так тому и быть.
– Серьезно? А у тебя что? – полюбопытствовала в ответ Кудимов.
 Сопровождая свой жест многозначительной улыбкой, Костя сверкнул глазами в знак протеста в отношении дальнейших расспросов.
–Об этом история умалчивает. Мне этого хватит.
– Да, ладно, скажи уж.
– Да что у меня может быть с такой подготовкой. Три у меня, –слегка как бы посерьезнев, но только для вида, как бы соображая, что нужно подтянуть, что так не годиться дальше продолжать, отвечал Костя.
–Да главное сдали и поступили! Ура, –снова встрепенулся Дамир, сверкая глазами, не веря полноценно своей неслыханной удаче.
– Нет, теперь нужно учиться, – подытожил вдумчиво и важно Царицын, точно граф, посчитавший, наконец, что нужно отпустить крепостных на волю, тем самым, наглядно утверждая, что для него это поступление не является такой уж и непредсказуемой данностью.
  Вполне искренне, без какой-либо потаенной мысли Дамир поверил словам, теперь уже друга, как он тут же посчитал. И как было ему в них не верить, когда так долго и с такой сильной надеждой он ждал этого известия. Впрочем, ему было абсолютно все равно, кто именно посодействовал его поступлению. Обыкновенно в таких случаях людям вообще все равно, кто является причиной их счастья, удачи, успеха, они в первую очередь радуются, и только потом, через время вспоминают, по-хорошему, некоторые, а то и вовсе не вспоминают – неблагодарные. Попеременно он бросался взглядом то на приятеля своего, то в дальний угол коридора, то в дневное окно. Блестящая дневным светом радость переливалась в его глазах и разливалась в них океаном. Скоро, уже совсем скоро, не эти обшарпанные стены и унылые коридоры будут окружать его, а красивые архитектурные строения Санкт-Петербурга, аллеи, тротуары, арки, музеи, и все это можно будет посмотреть, а кое-что и потрогать.   Спустя минут пять он был уже всей душой благодарен совершенно незнакомой учительнице, но ставшей ему в одночасье родной, Полине Вячеславовне, за проявленную настойчивость, совестливость, принципиальность, Царицыну с Людмилой Александровной, за их осведомление о появлении целевых мест, невзирая на нелепую, каверзную игру, неумело проводимую ими, но задуманную остроумно именно Людмилой Александровной, потому что Царицын бы не стал, не сумел бы, даже при всем беспощадном умственном усилии, на ум бы ему такое не пришло попросту. Здесь определенно умещался преподавательский, психологический, богатый опыт. Здесь наблюдалась определенная сноровка. Здесь ощущалось даже и использование этого механизма на самом манипуляторе. Это сродни заразной болезни. Некоторыми так воспринимается, по крайней мере. Он был благодарен всей душой, всей душой без остатка. 
Однако же, при всей его благодарности, впрочем, не влиявшей уже особо на положение дела, он не мог не заметить одной весьма важной детали. Тут наличествовало одно престранное обстоятельство, вернее даже, какая-то нелепая, необъяснимаястранность в поведении Полины Вячеславовны, не стыкующаяся с уверениями, будто она на его поступлении чрезвычайно настаивала. Вообще, надо признать, в этом деле было полно загадочных обстоятельств. В день, когда он, по настоянию Людмилы Александровны, явился к ней затем, чтобы подкорректировать бланк с пройденным тестом, якобы, с целью, чтобы стало достаточно баллов для поступления, Полина Вячеславовна находилась в своем кабинете, в скверном расположении духа, чем-то определенно раздраженная, и отнеслась к нему как-то даже грубо. Точно обязанность присутствовала в ее телодвижениях, будто ее кто-то уговорил, заставил, подчинил, или напротив она выбилась из чьего-то гнета, подчинения. Так или иначе, а она была крайне раздосадована и, казалось, что совсем не рада ему. Тем не менее, он вошел, прошелся мимо рядов и уселся за первую парту. Удостоверившись в его близком присутствии, она протянула ему его же тест, в котором было много исправлений и отчетливо значилось – три, и порекомендовала изменить пару крестиков в пользу иных вариантов. Он моментально изменил, и передал ей.
Помимо столь неординарного, необъективного оценивания, как тройка при четырех-то правильных ответах в третьей части, было в этом во всем что-то еще весьма запутанное, едва объяснимое, едва способное быть понятым без действительного знания дела. Это была какая-то слишком уж показная демонстрация. Если бы она устраивалась лишь для того, чтобы впоследствии он был ей благодарен, то это было бы не совсем расчетливо, недальновидно. Иные и учителей-то своих не помнят, а тем более тех, кого встретили впервые, сдали им всего один экзамен и более никогда не видели в дальнейшей жизни; если бы это делалось с целью продемонстрировать ему, что он существенного не дотягивает до положенного уровня, а его снисходительно подтянули, то с определенной долей сомнения можно было бы отнестись и к этому предположению – Ирина Николаевна в таком случае заблаговременно бы предупредила Людмилу Александровну о том, что у него – удовлетворительный результат, и не было бы в таком случае нужды его им обманывать, по поводу его четверки, попадая тем самым в невыгодное для себя положение, теряя его доверие. И наверняка, если бы Полина Вячеславовна была столь необыкновенно впечатлена его способностями, знаниями, то встретила бы она его, наверное, как мне кажется, добродушнее, по крайней мере, без гнева. А гнев, как показалось Кудимову, был точно, в том числе и на него рассчитанный. По ее лицу видно было, что она не ждала от него никакой благодарности. Как казалось, это был не тот человек – еще социалистической закалки, с совестью, принципиальностью, без предательской жилки. В общем, в деле этом, одна за другой стояли загадочности. С преимущественной долей уверенности можно было только судить о том, что она приняла у него этот тест, попрощалась с ним сухо и осталась в полном одиночестве, в тяжелейшем раздумии. А он вышел, и по дороге не слишком-то углублялся в размышления над ее поведением. Впоследствии он уже прикинул, что вполне вероятно, тому могло быть причиной вмешательство Любови Сергеевны, в качестве ходатая перед бывшей коллегой, или его рассказа о слышанных из уст Алины доводах о заведомо вынесенном решении, об ее поступлении, которыми он повсеместно делился со всеми, и этого разглашения, вполне обоснованномогла опасатьсяИрина Николаевна, в то время как Полина Вячеславовна могла и не опасаться, и даже была хорошо осведомлена и готова была даже услужить, но не вышло, не получилось, – здесь можно было тоже только догадываться. В пользу этого предположения, впрочем, выступало то обстоятельство, что Полина Вячеславовна задумалась основательно, когда он с расстроенным видом, после экзамена покинул кабинет, и с наличием множества правильных ответов даже в третьей части, поставила ему всего лишь удовлетворительно. Это как бы для того, чтобы поднять Алину, сделать их по результатам равными. Однако эта версия на корню не верна. Если бы они были в сговоре, то, наверняка бы, Полина Вячеславовна сумела бы уличить момент и получить незамаранный лист и сама бы впоследствии, имея все условия, расставить правильные ответы, или снабдить ими свою подопечную перед экзаменом. Нет, тут определенно была чья-то рекомендация. Вот только чья именно – загадка. Впрочем, имела быть основанием и другая влиятельная причина. В сговоре могли быть Ирина Николаевна с матерью Алины, и вследствие высказанных ею неосторожных слов, у Ирины Николаевны возникли страхи по поводу того, что информация столь щепетильного содержания могла выйти наружу. Впрочем, кого ей было бояться, с ее-то связями. И тут невольно вспоминается листок, положенный на парту незаметно Любовью Сергеевной, когда Кудимов заболел и отвечал неуверенно, путаясь и в числах и в событиях. Однако стоило бы и учитывать, что Алина была именно из той школы, где преподавала и Полина Вячеславовна, и вполне вероятно была в хороших отношениях с ее матерью. Не зря заведомо она была так уверена в своем поступлении. Работа в администрации еще  ничего не гарантирует. Для этого необходимы еще связи с непосредственными участниками событий. Поговаривали, что приезжала какая-то комиссия из вуза и вполне вероятно могла затребовать результаты экзаменов. Этим тогда объясняется раздосадованность Полины Вячеславовны, не предугадавшей хода истории и посчитавшей, что проверять тесты будет исключительно она единолично, а потому и не сообразила обмундировать вовремя все необходимые приготовления. По крайней мере, надо заметить, что Алина сияла лицом, на нее глядя во время экзамена. Тут могло быть и без взятки. Просто по доброй воле, вследствие хорошего отношения.В общем, версий существовало множество.
Так или иначе, а факт утверждался фактом – Кудимов поступил, но поступил еще как бы и не до конца, не полностью, без соблюдения всех бюрократических формальностей. А соблюдение всех этих формальностей могло растянуться на очень долгий срок, если бы и работникам отдела образования тоже ни полагался отпуск. Чем меньше населенный пункт, тем и формальностей должно быть соблюдено больше, тем и всякие справочки и прочие разновидности бумажных изделий медленнее делаются. Это еще и потому что медленнее в провинции соображается, тем жизни не скорый, а потому все делается размеренно, не торопясь. И особенно это затягивается в северных провинциях, где полярная ночь и мгла и бытует поверье, что алкоголь, якобы, разжижает кровь, и этим свойством всем необходим хотя бы в малых дозах. В малых дозах, разумеется, почти никто употребляет. И так вот и развивается северная провинция – по накатанным уже в течение многих лет рельсам.   
***
 Бюрократические тонкости, вернее, их незамедлительное затребование составляло неотъемлемую часть работы Ирины Николаевны, и даже более – ее явную любовь. Невооружённым взглядом замечалось, что необыкновенное душевное удовольствие ей доставляет собирание всяких справочек, квитанции, документов, и всех до единой, до последней бумажечки, дабы затем уже не утруждать себя излишней заботой. Она вообще, по натуре своей принадлежала к разряду людей, старающихся покончить со всеми важными рабочими делами в сроки и быть затем покойной. В этом жизненном подходе угадывалось поведение отличницы, и в вузе – разумеется, по крайней мере, не заядлой прогульщицы, троечницы. У троечников, как известно, за спиной всегда висит какая-нибудь ноша, какой-нибудь несданный долг, зачет или экзамен, или реферат, поэтому, в том числе, они лучше справляются с управлением государством. В государстве всегда что-нибудь рушится, валится, разбивается, крушится, и соответственно, люди, привыкшие прибывать в покое после выполненной работы, не справляются с такой психологической нагрузкой. Слабая подготовленность определенно сказывается. В политике, как известно, нет этого предела, такой черты, за которой наступило бы полное успокоение, чтоб уж окончательно ручки сложить и не волноваться. Это непростительная роскошь для политика. Впрочем, Ирина Николаевна Козлова никогда сильно и не интересовалась политикой. Кроме того, что ее муж состоял в каком-то политическом объединении, и ей приходилось дома слышать некоторые условности, ее принадлежность к политике исчерпывалась. А между тем, ее роль в государстве была не так уж и незначительна. Она, как-никак, заведовала отделом образования и, соответственно курировала работу школ, детских садов, устраивала поступление по целевым местам. Более того, и самое важное, наверное, она формировала мировоззрение учащихся, начиная от ее работы учителем и заканчивая заместителем начальника отдела образования.
 Как у своей давней знакомой, у Людмилы Александровны,Ирина Николаевна не требовала лишнего, и сообразно сему Косте не приходилось обременять себя продолжительным хождением в отдел образования и преподнесениям всех необходимых документов – они передавались все в одном комплекте. У Кудимова же было в точности наоборот. Анна Ивановна не имела связей в образовательной среде, и потому с утра пораньше он несколько дней сряду обязан был подниматься и в суете бежать скорее, чтобы обязательно успеть, потому что, якобы, мог и не принести вовремя. Все время они что-нибудь выдумывали, какую-нибудь сущую нелепость. И постоянно акцент ставился на возможность не успеть, опоздать, и тогда его поступление вроде бы зазря. И все эти поручения Кудимов выполнял к сроку, каждую справочку приносил в отдел образования с самого раннего утра, когда еще и не вставало солнце, но в один раз все-таки вышло одно недоразумение, вернее, одна незатейливая комбинация была реализована.
Бодрым и свежим встал Кудимов поутру часу в восьмом, точно всю ночь не спал, по крайней мере, разум его прекрасно бодрствовал, еще не освободившись полноценно от вчерашних грузных размышлений. В последнее время, вероятно, в результате напряженной умственной работы потребность во сне у него уменьшилась, и вставал он по обыкновению полноценно готовый к дальнейшему умствованию. Будто по заданному сценарию, вчерашние мысли, точно завтрак на блюде тут же предоставились его уму. Еще не успевал он почистить зубы и выпить чашечку кофе, как в голове его уже кинематографической лентой прокрутилась вся предыдущая цепь событий и домыслов над ними – подобно титровой нарезке. Он наскоро собрался, резво оделся, чай или кофе пить не стал, вообще решил не завтракать, дело-то несложное, можно было, по его убеждению, и быстро справиться, а потом прийти и позавтракать основательно. Главное из всех сборов, и ради чего они осуществлялись, было прихватить все необходимые документы, и этого он не забыл – Анна Ивановна напомнила, и указала даже, где лежат – собранные с вечера.
– Ты главное же не забудь, что тебе к восьми уже там быть надо, – напомнила в дополнение она.
– Да, помню, я помню, – отмахнулся сын, присев за кухонный столик, стоящий в прихожей, чтобы еще, как следует, еще раз помыслить. Мысли теперь заставали егоиногда врасплох, и он им не сопротивлялся. Однако уже надо было идти – время, что называется, поджимало. Он вяло накинул куртку, натянул обувь, присел на одно колено.
– Все взял, ничего не забыл? – напоследок донесся голос Анны Ивановны.
– Да, все, все, – отозвался из прихожей Дамир, зашнуровывая окончательно свои темные кроссовки.
В коридоре не было никого, и никто не встретился ему по пути, пока он поднимался на этаж выше. Спустя пару минут он с настойчивостью уже колотил кулаком в зеленую деревянную дверь, но никто поначалу не открывал ему. Через минут пять только послышался предупредительный шорох.
– Кто? – донесся сонный голос Царицына.
–Я – Дамир – немного раздраженный тем, что в это время, когда договаривались, и еще спрашивает.
– Сейчас.
 Тяжело размыкая слипающиеся веки, Царицын пригласил его войти. Кудимов внял приглашению и определился ожидать его на пороге, возле вешалки, обильно увешанной всякими одеждами. – Ты только встал? – спросил Дамир, оглядывая солнечную комнату.
– Ага, – протяжно зевая, тихо дал понять постоялец.    
 Впрочем, этот вопрос являлся бессмысленным, не трудно было и без какого-либо уточнения догадаться. В комнате стояла сонная атмосфера, можно даже заявить, установилось сонное царство. Слабо пробивался солнечный луч сквозь белую занавесь и щекотал лица, частицы пыли летали по комнате, форточки были закрыты – почти отсутствовал кислород, невольно хотелось прилечь, хотя бы и на пол. Даже Кудимову передалась какая-то расслабленность, в совокупности со спокойствием, которое наполняло его от осознания своего поступления, эта расслабленность побуждала его наверстать все бессонные ночи,дабы набраться полноценных сил. От длительного нервного напряжения ощущалась даже непривычная слабость в теле. 
– Кость, мы опаздываем, – поторопил Кудимов шепотом, потому что Людмила Александровна еще почивала.
–Ах, – выдохнул Костя, снова зева, и махнул рукой и, совершенно не торопясь, принялся натягивать черные брюки и гавайскую рубашку. Оригинальное выходило сочетание, смешное даже, но Царицына было не переубедить.
 Словно кот, проснувшийся на крыше, под ласковым, лучистым солнышком, он то и дело потягивался, зевал, дремал на ходу, садился и откровенно засыпал. Судя по поведению его, он явно никуда не торопился, хотя прекрасно видел время. Часы висели на стене, над столиком. Кудимов уже начал серьезно нервничать. «Какой мне смысл было вставать и приходить так рано, когда они еще и не встали» – думал он с раздражением, не разуваясь даже. Царицын совсем не замечал этого раздражения, он как бы уже был главным в их дружбе, благодарявсе той же помощи в поступлении. Судя по всему, по их расчетам, Кудимов должен был уже с этих пор быть до глубины души им благодарным за него. Он это понимал и этомупротивился. Глубокое раздражение вызывали в нем эти расчеты. Но пока дело касалось единственно его, это было еще более-менее безобидным. Впрочем, об этом далее.
На улице было свежо, солнечно, тепло. Ветер дул слабый, почти бессильный. Только в прорезях между домами можно было его ощутить. Кудимов окончательно отрешился от дрема, который стал одолевать его, на удивление, не когда он только поднялся с постели и стал собираться, одеваться, думать, а ужена пороге у Царицыных. Приятель же его был уже свеж, еще в коридоре он уже шутил, и, сходя по лестнице, соображал темы для беседы. Он явно и теперь никуда не торопился. Но явно что-то скрывал.
– Слушай, мы теперь не опоздаем? – спросил его Дамир, поглядывая на часы в телефоне.
– Да, нет, не думаю, – успокоительно ответил Костя, продолжая рассуждать на темы, совсем не касающиеся учебы и принадлежащих к ней материалов. 
– Так уже восемь почти подступает, давай ускоримся, – предложил Дамир, испытывая непреодолимое волнение.
– Давай, –без большого желания согласился Костя, но ни минуту не ускорил шаг.
 Они шли под ярко восставшим солнцем, мимо футбольного стадиона, мимо дома физкультурника, и Костя говорил, смеялся, энергично жестикулировал, показывая разные фигуры, усиливая эффект речи, а Дамир слушал без внимания, бегло, думая о своем, и уже видел в нем некое подобие недруга. Это затягивание времени было ему враждебно. Помимо того, он не скрывал, что беспокоится опоздать, и громко заявлял об этом, но Костя слышал, явно чувствуя и его беспокойство, но не слушал, и это вызывало скрытый гнев. Кроме гнева, более ничего отрицательного он не чувствовал. Никаких подозрений не возникало у Кудимова по поводу этого затягивания. Впрочем, пришли они почти вовремя, шестью минутами всего позже. Встретила их Ирина Николаевна Козлова спокойно, без каких-либо упреков, но осуждающе, не дружелюбно глядя на Кудимова. Невесть, по какой причине она так глядела. Тут уже и подтверждалась теория, что ни она, ни Полина Вячеславовна не были особо заинтересованы в его поступлении. Разве на способныхучеников, чьими способностями удивлены и впечатлены, смотрят с такой злостью или презрением. Тут, вполне вероятно, имела важность какая-то другая неожиданность. Комиссия.Она и впрямь приехала, и, кажется, воочию, наглядно проверяла результаты поступающих.
 Несколько человек, в задумчивом состоянии, сосредоточились на бумагах, находясь в одном в классе, расположенном почти в конце коридора – на углу, и обсуждали между собой условия и детали поступления. Нельзя сказать, чтобы обстановка была слишком напряженной, но и дружелюбной ее назвать нельзя было. Какая-то озабоченность все же присутствовала. От этой взрослой озабоченности, Кудимов с Царицыным немного сконфузились, душевно сжались, и все же прошли в кабинет, в котором столы и стулья были расставлены полуквадратичной формой.Впрочем,  Царицын вскоре освободился от несвободы, которой, надо полагать, и не особо-то пропитался, и в момент их входа в класс был душевно раскрепощен и даже весел, и принялся даже подшучивать и отвечать несерьезно, что вызвало у присутствующих нотку недоумения. Ему это, впрочем, было все равно. Чужие люди, которых он впервые видит, а может быть, и в последний раз в жизни имеет с ними дело, не могли повлиять на его поведение. Чего и говорить, если даже в школе не могли повлиять. Впрочем, в школе не могли повлиять и на поведение многих других, чье поведение было гораздо хуже. Такая уж была школа. Сложно было определить, чья вина была в создании ее культуры. Не одного человека – это точно. Кудимов же учился в других школах, с другой культурой, много отличной,  и потому все еще был зажат, и более всего эта его зажатость усилилась, когда он присел на стул перед серьезной пожилой женщиной, немного седоватой, деликатной, медлительной. Она тщательно выводила прописные знаки в каком-то важном документе, и, судя по виду, весьма опалась допустить погрешность в заполнении.
– Так, так, вы аттестат принесли? – поинтересовалась она, покончив со своим делом.
– Да, да, конечно, принес, – живо и угодливо преподнес Кудимов свой аттестат с одной тройкой по химии.
– Остальные я вижу. Ну что ж, поздравляю вас с поступлением, – с улыбкой проговорила она ласково.
– Спасибо, – ослепительно сверкнув глазами, отозвался Кудимов, улыбнувшись в ответ, и поднялся со стула.
 Он еще какое-то время ожидал в коридоре, пока Царицын дурачился и отвечал на вопросы уклончиво, пытаясь всех развеселить. Но вскоре вышел и он.
– Ну что пойдем домой? – предложил Дамир.
– Нет, давай еще здесь посидим, – вдруг, ни с того ни с сего, отвечалЦарицын. – Походим, посмотрим. 
 Для чего нужна эта задержка, Кудимов не совсем вразумительно понял, но все же не стал, по совести, углубляться в глубины возникновения стольстранного желания. Предположительно, оно могло происходить из того, что Царицын, в протяжении всего года, посещал свое репетиторство по математике именно в этой гимназии, и познакомился с девушкой, к которой впоследствии питал незыблемые чувства именно в ее стенах, а потому и хотел в последний раз насладиться видами и прочувствовать приятное ощущение ностальгии, по тому, что происходило, и по тому чего не произошло. Многим, как известно, знакомо это чувство, когда и школа-то ещетолком и не закончена, когда не отпел последний звонок, а уже возникает печальная грусть, точно вся молодость уже прошла, и остается только вспоминать. Это чувство, надо полагать, возникает из-за чрезмерного внушения взрослых, вспоминающих о своих молодых годах. Небезызвестно, что за пределами школы, по ее окончанию, многие уже и не вспоминают о ней, или вспоминают с негативным оттенком, порицают ее уклад, но, еще не окончив, невзирая на какие-либо рациональные домыслы, эти же многие чувствуют печаль, и даже какую-то тревогу  перед предстоящим будущим. Отнюдь не многие настолько влюблены в школьный уклад, чтобы действительно горевать из-за расставания с ним, если только в течение школьной поры не наладились хорошие взаимоотношения с учителями, одноклассниками, или там ни остается первая любовь. 
Правда, что было весьма любопытно в этой довольно длительной задержке, что они почти не гуляли по школьным коридорам, и к тому же Кудимов не чувствовал, чтобы Царицыну было хоть сколько-нибудь печально на душе при созерцании пустых классов и опустевших коридоров, в которых, помимо всего прочего, делался основательный ремонт, стояла пыль, и оттого видом своим они не могли вызвать больше никакого чувства кроме уныния и желания поскорее удалиться. Костя продолжал быть наивно весел, и казалось, был необычайно рад расставанию не только со школой, но вообще и со всем городом, со всеми его людьми без исключения. У него в нем было друзей, и это было вполне объяснимо. Но для чего в таком случае нужна была эта задержка – Кудимов не мог уяснить.
– Ну что пойдем уже? – спросил он.
– Да, давай еще здесь побудем, – ответил почему-то Костя.
– Давай, – простодушно, уже понимая, что освободился от душевных переживаний, всякого рода беспокойств, дал свое согласие Дамир. 
Словно по какой-тозаданности они продолжали терпеливое стояние около класса, где заседала приезжая комиссия, точно в ожидании чего-то, а после, по велению Царицына, переместились к середине коридора, постояли несколько минут рядом с раковиной, над которой был закреплен миниатюрный краник, по последнему слову техники, для того, чтобы школьники могли в любой нужный момент утолить свою жажду. Потом медленной поступью прошли обратно, встали у окна. Судя по всему, Царицын и не собирался уходить. Кудимов уже начинал настаивать, но друг его был непреклонен. В течение этого времени к классу подошла черноволосая женщина в очках и приняласьбойко, с непримиримой настойчивостью разбираться с работниками отдела образования и с комиссией, по части того, как же это ее дочь не смогла поступить по целевому направлению. Она находилась в коридоре и допытывалась у прохожих, каким образом это могло так случиться. Выглядела она весьма подавленно. В конце концов, Ирина Николаевна ей тихонько на ушко объяснила суть дела. Забегая вперед, скажем, что Алину все-таки перевели, и она поступила на другую специальность, и отучилась все положенные пять лет. Но пока он еще не знала о своей дальнейшей судьбе и сильно беспокоилась по тому поводу, что задумка не удалась. Царицын с Кудимовым глянули на все это и переметнулись на другое место, и проходили по школе порядка часа. Затем только чрезвычайно медленным ходом они направились домой. Путь до родного здания занял уже больше часа, потому что и сейчас Царицын не торопился, а всячески пытался сдерживать своего друга.
Наконец они все-таки дошли и поднялись на этаж Кудимова. Еще минут пятнадцать они простояли в холе, где и раньше стояли – беседовали, когда на улице ударяли чрезвычайные морозы и лица прохожих хлестали сильные ветры. К глубочайшему удивлению, в этот раз Царицын не противился стоять в грязноватом, неумытом холе, чего ранее за ним не замечалось. Он крайне редко на это дело соглашался, если только не вставала острая необходимость, такая, например, как пришествие знакомых девушек. Тогда он был тут как тут. В этот же раз неведомо, что его так крепенько держало, но явно он домой не поспешал.Это было чрезвычайно удивительным явлением. Обыкновенно сам Кудимов ратовал за продолжение дискуссии, и когда Царицын был не против, рассуждения их затягивались до того сложнейшего этапа, что уже сама Людмила Александровна настойчиво звала сына доделывать уроки. Надо заметить, не с первого зазывания он реагировал соответствующе. При всей похожести на прежние дебаты, это нахождение в холле все же отличалось от прежних совместных времяпровождений.Как правило, в обычные, их рядовые встречи им всегда было о чем поговорить, темы для бесед лились нескончаемым потоком. А сейчас как-то не задавалось. Вроде бы уже и обо всем переговорили, и Царицын, и Кудимов все чаще, молча,  глядели в грязноватое окно, дневной свет из которого придавал светлой куртке Царицына еще большей яркости. Между тем, Царицын был весьма сосредоточен, не как обыкновенно, какие-то, по всей видимости, важные мысли крутились у него в голове. Чего-то он явно не договаривал, точно хранил какую-то тайну. В конце концов, Кудимов решил с ним расходиться. Стоять просто и молчать он не видел более смысла. Пожав тонкую руку приятеля, он проследовал к своей квартире, если так можно назвать комнату в общежитии, и махнул еще раз на прощание приятелю рукой. Замусоренный холл остался позади у обоих.
 Порывшись у себя в карманах, Кудимов, не сразу отыскав его, вытащил ключ и вставил его в замочную скважину, повернул несколько раз, замок клацнул, дверь открылась, он вошел. При входе в прихожую первое, что бросилось ему в глаза – это испуганное и раздосадованное лицо матери, стоявшей около стола. Так она глядела обыкновенно, когда он, по ее мнению, совершал какую-нибудь подлость: загуливался допоздна или приходил нетрезвым.
– У меня тут чуть ноги не подкосились, – глядя на него укоризненно, осведомила она. – Вы где ходили? 
–Относили документы, потом гуляли, а что случилось в полном недоумении, ответил сын, даже несколько вздрогнув от такого экспрессивного приветствия. 
 А случилось вот что. Спустя примерно минут двадцать после того мгновения, как Кудимов с Царицыным отправились относить документы, и, разумеется, никак еще физически не могли достигнуть места, Людмила Александровна поднялась с постели, накинула свой красный, бархатныйхалат и приготовилась. Лицо ее было серьезно сосредоточенно, погружено в глубокую, сознательную мысль, развитую в стратегию. Оно не выражало ни испуга, ни растерянности, но только одну единственно уверенность и хладнокровие. Она взяла телефон и позвонила кому-то. Как и о чем они говорили нам доподлинно не известно, но, судя по выражению ее лица, о важном.
 В это самое время Анна Ивановна уже давно не почивала. С тех самых пор как ушел сын, сонливость растворилась совершенно. С хозяйственной заботой она занималась домашним убранством и готовила обед параллельно. Еще только установила она на белую плитку эмалированную кастрюлю с борщом, и провела пару раз веником по коричневатому, узорчатому паласу, иеще не успелаумом своим всецело сосредоточиться на всех этих действиях, а витала еще где-то в разношерстных размышлениях, далеких, может быть, даже детских воспоминаниях, как у нее протяжной мелодией зазвонил мобильный телефон. Это показалось ей весьма удивительным, ведь она совсем недавно научилась им полноценно пользоваться, и мало кого из знакомых осведомила об этом, а поэтому ей звониликрайне редко. Тем не менее, она быстренько подняла трубку, и сразу же узнала голос Козловой, хоть и немного измененный вследствие погрешностей телефонной связи, и экспрессивной нагрузки, и взбалмошных эмоции.
– Где они!? – пронзительно завопила та в трубку, без всякого приветствия. – Я же говорила им быть в одиннадцать!А сейчас время подходит к половине двенадцатого! Комиссия скоро уезжает! Если они не успеют, то все – останутся!
– Дамир вышел давно уже, еще без двадцати одиннадцать.Они уже давно должны быт там. Почему их нет, я не знаю, – совершенно растерянно, но еще без глубинного переживания ответила Анна Ивановна.
– Если комиссия уедет, и они не придут, то все – останутся! –повторила в эмоциональном порыве Ирина Александровна, ожидавшая,отнюдь, не оправданий.
– Сейчас я пойду к Людмиле Александровне и узнаю, когда они вышли, – сообразила Анна Ивановна дрожащим голосом.
– Сходите, сходите, – точно ожидая именно этого решения, заключила Ирина Николаевна и положила трубку, оставив Анну Ивановну переживать чувство неизвестности в полнейшем одиночестве, и что-нибудь предпринимать, впрочем, надо полагать, заведомо рассчитанное действие. 
 Наспех отключив плиту, на которой уже дымилась вкусным паром желтая кастрюля, Анна Ивановна оделась, причесалась и мгновенно выпорхнула в коридор. В спортивных брюках и футболке она поднялась быстрым шагом по задней лестнице безжизненного общежития. Дверь ей Людмила Александровна открыла сразу же, как будто ожидала, причем с мобильным, красным телефоном – раскладушкой в правой руке, и, любопытно, что без особого волнения.
– Люд, а когда ребята ушли, давно? Почему-то мне позвонила Козлова, что их до сих пор нету. А Дамир давно вышел из дому, – начала с порога Анна Ивановна.
– Да этот же спал. Дамир пришел, а он спал, – точно подчеркивая полнейшую безответственность сына, ответила Людмила Александровна. – Но они уже давненько вышли.
– Мне звонила Козлова, сказала, что их нету там, и, якобы, комиссия должна уже уехать.
– Ну вот, вот звоню, – набирая тут же демонстративно номер сына, ответила Людмила Александровна. – Отключил телефон.
– Ну а что делать? – уже чрезвычайно взволнованно задалась вопросом Анна Ивановна.
– Ну что делать? – будем ждать, – разводя руками, спокойно и уклончиво ответила Людмила Александровна. – Присаживайся, – указывая на мягкое кресло, предложила она тут же.
– Спасибо, – ответила Анна Ивановна и присела.
 Прошло минут пятнадцать. Солнце заблистало ярче, несколько переместившись, встало под углом против окна и бросило обильное количество свои лучей им в комнату. В комнате, само собой, все посветлело, поднялось невиданное облако домашней пыли, стали отражаться яркими переливами стаканы и фужеры в мизерном серванте. Приятно пригревали эти ранние лучи и головы, и лица. Только лишь пронзительное тиканье настенных, ромбовых часов изрядно накаляло атмосферу. Медленно мучительно тянулось время для матери Дамира.
Все это время Анна Ивановна сидела, точно на иголках. Нарастающей силы беспокойство душило, грызло ее сердце. Желание, чтобы поскорее дело прояснилась, вскрылась его суть, достигло своего апогея. В конце концов, она не выдержала и умоляюще попросила: «давай еще раз позвоним».
– Да ты что думаешь – то де самое, так же будет отключен, – предсказательно уверила Людмила Александровна, и, тем не менее, набрала для подтверждения, проверки. Телефон молчал.
– Слушай, набери Козлову, – предложила еще раз Анна Ивановна. – Может, они уже там.
– Ну, давай попробуем, – безэмоционально, впрочем, и без большого желания, Людмила Александровна приблизила телефон к уху.   
 Без даже кратчайшего промедления Козлова подняла трубку. Сидя напротив Анны Ивановны, на стуле у компьютера, и глядя безэмоционально в одну точку, Людмила Александровна спросила: «ну, как ребята наши где?». Ирина Николаевна поспешила ее успокоить: «они были и уже ушли».
–Слава Богу! – заключила Анна Ивановна со вздохом облегчения. – Спасибо тебе Люда, а я пойду доваривать обед, а то я ведь не доварила.
– Да не за что, –ответила любезно Людмила Александровна. – Это же наши общие проблемы.
 Требуется здесь же досконально прояснить суть дела, если многоуважаемый читатель еще не догадался о подлинных латентных мотивациях героев. Начнем мыснова, как и раньше,по порядку. Несложно, впрочем, полагаю, догадаться, кому, в частности, принадлежала идея обмундировать все именно таким хитреньким, замысловатым образом.Первоначально зададимся вот каким вопросом: «для чего, спрашивается, Ирина Николаевна выжидала, самолично не звонила, чтобы оповестить о приходе их сыновей хотя бы Людмилу Александровну, которая, якобы, тоже слишком беспокоилась, а оповестила только лишь об их уходе, который, надо напомнить, произошел не сразу, не считая минут пятнадцати их нахождения в приемном кабинете, и, то, оповестила только тогда, когда уже сама ЛюдмилаАлександровна ей, под влиянием Анны Ивановны, позвонила, или, почему сама Людмила Александровна, вроде бы, судя по ее признаниям,премного беспокоившаяся, почему сама не старалась поскорее избавиться от повода для беспокойств, и самолично не набрала ее номер, прежде чем Анна Ивановна ей это не предложила, ведь хорошо известно, что человек, боящийся чего-то, всегда старается избавиться от причин страха, мучающих душу егопереживаний. Затем, спрашивается, для чего Ирина Николаевна испугала Анну Ивановну тем, что комиссия совсем вскоре уезжает, и что если они не успеют, то останутся и вроде как все поступление – зря, тогда как комиссия находилась еще долго, еще более четырех часов и все принимала и принимала поступающих и их родителей, да и как впоследствии выяснилось, увезла лишь часть документов, а быть может, и вовсе не увозила, а приезжала только затем, чтобы проверить результаты ЕГЭ, и как удалось узнать, Ирина Николаевна собственнолично ездила отвозить некоторые из них, вероятно, еще для того, чтобы лишний раз взглянуть на красивейший город – Санкт-Петербург, а перевоз документов воспринимался лишь как повод, при том условии, что поездка оплачивалась государством. Впрочем, в маленькой провинции Людмила Александровна и была в какой-то степени и законом, и государством. Надо полагать, эти и множество других глупейших нестыковок, таких, например, как слишком уравновешенное состояние Людмилы Александровны с мобильным телефоном в руке, предпринималась вот для чего.
Дело в том, что, как мы уже знаем,Людмила Александровна слишком беспокоилась о дальнейшей судьбе сына своего, о его полнейшейбезопасности, защищенности от всевозможных угроз, и поэтому, присовокупив его былую безответственность и, мягко говоря, непунктуальность, лень, решила всецело положиться на Дамира, как на опытного в этом деле мальчика, для него наставника, а для этого и сблизиться с его матерью, так скажем, в общей их проблеме. Общая беда, как ведомо, объединяет, и приближает, как ничто иное, особенно в том случае, если требуемый человек никак, ни при каких других условиях, не двигается на сближение, а самому приблизиться мешает гордость. Как подтверждение своей догадки, приведем здесь одну фразу, высказанную Людмилой Александровной задолго до этих событий: «я не понимаю, как она может чувствовать себя так спокойно. Вот если бы мой сын поступал, то я бы бегала, узнавала, а она (подразумительно Анна Ивановна) чувствует себя вполне спокойно, даже равнодушно». Это, якобы, умиротворенноеи выжидательное состояние Анны Ивановны, разумеется, было совершенно недопустимо для Людмилы Александровны. Отрицательная его сторона для нее заключалась в том, что оно способствовало тому, чтобы Анны Ивановна, пусть не совсем спокойно, пусть не совсем без переживаний, но, тем не менее, у себя дома, в полнейшем одиночестветерпеливо дожидалась окончания дела, и не заходила ни к Людмиле Александровне, ни к Ирине Николаевне, и не нуждалась в их поддержке,  и не просила их о ней, и даже не интересовалась ни о чем,а это уже было совсем не допустимо. А именно так и происходило. И для исправления дела необходимо было что-то предпринять. И Людмила Александровна предприняла и выполнила план свой со всей возможной изощренностью ума. В качестве основной, главной цели ее стратегического плана она обязательно поставила, чтобы Анна Ивановна сама приняла непосредственное участие, по собственной воле, чтобы ее перед тем никто не понукал, не принуждал ее, по крайней мере, чтоб она – открыто. Это было гарантом безопасности Царицына – как именно, мы уже знаем. Но дело в том, что Анна Ивановна сама не проявляла повода к сближению. И даже после того, как Людмила Александровна сама зашла и оповестила ее о поступлении, Анна Ивановна не стала больше приходить. Впрочем, прошел всего лишь день, и этого никак нельзя было сделать. Но стоит здесь упомянуть, что Людмила Александровна ждала, что мать Дамира к ней пожалует гораздо раньше, прежде чем придет известие о поступлении их сыновей, и для этого и затянулась та задержка с вынесением экзаменационных результатов на поверхность. Однако, не дождавшись ее собственного посещения, Людмила Александровна пожаловала самолично, но с радостной, приятной новостью, а этого ей было недостаточно. Необходимо было выработать на почти что бессознательном уровне, что она ассоциируется у Анны Ивановны почти как с избавителем от мук. Для этого была и подключена Ирина Николаевна, как яростный, безжалостный, пугающий ругатель.
Следует заверить, что Ирина Николаевна была замечательная актриса, разумеется, любительского жанра, и потому положенную ей роль исполнила замечательно, сыграла, можно сказать, превосходно. Заслышав ее оповещение, Анна Ивановна поверила и настолько поверила, что при словах: «они останутся» у нее, действительно, на нервной почве, подкосились ноги – онемели, обескровились,в глаза потемнело, она потеряла дар речи, и ни слова не смогла вымолвить в протяжении целой минуты. А впрочем, Козлова и не дожидалась ее ответа долго, а после своих уверенийтут же положила трубку. Это был сильнейший удар по нервной системе одинокой матери. Еще более психологическое влияние его усиливалось от осознания того обстоятельства, что период возможного поступления во все вузы и сузы благополучно завершился, не считая тех, где можно было дать взятку, а таких Анна Ивановна, собственно, не знала, да и вятку бы дать не сумела, потому как не делала этого никогда в жизни, и следовательно, по всему разумным доводам, сыну ее пришлосьбы целый год пребывать дома, в четырех стенах, выражаясь буквально, или устраиваться сразу после школы на работу, что в маленьком провинциальном городке не так уж просто. Нужны выгодные связи, а у Анны Ивановны таких связей не было. Были еще давние, с ранней молодости, но с тех самых пор, как она устроилась уборщицей, многие бывшие знакомые и здороваться с ней перестали. Это ее нынешнее социальное положение, невзирая на внушительный послужной список, и определяло, во многом, отношение к ней интетеллектуалок от образования. Люди, как правило, определяют свое нынешнее отношение сообразно сегодняшнему социальному положению, причем, как правило, только видимому. Впрочем, не это самое страшное в людях.
В минуты сильного волнения Людмила Александровна зорко всматривалась в лицо Анны Ивановны, сама создавая, между тем, видимость умеренногобеспокойства, ожидая как будто некоей запланированной реакции, и удостоверившись воочию, что первоначальный эффект достигнут, удовлетворялась в некоторой степени, не снимая, вместе с тем, маску крайнего опасения.А между тем, Анна Ивановна даже побледнела, осела, губы ее искривились, точно она была готова рыдать от бессилия, но не способна, а предпринимать что-нибудь было не в ее власти. Этот момент особенно удовлетворил Людмилу Александровну. Паническое состояние овладело матерью Дамира настолько проникновенно, что вся комната в глазах ее поплыла, стулья, стол, телевизор покрылись, словно туманной дымкой.Время от времени, Людмила Александровна принимала весьма холодное, бесчувственное выражение лица и в душе удовольствовалась исполненной задумкой.   
Судя по ее поведению, следует признать, что по части психологического  насилия она была чрезвычайно жестокой, мстительной натурой. Например, о муже своем умершем, она отзывалась с неугасающим злом и обидой, и словно бы сожалела о том, что он умер и нельзя отомстить. Есть такой разряд женщин. Мужчины, обнажаю свое личное убеждение, не умеют так долго вынашивать в себе мстительное чувство и, как правило, успокаиваются после смерти врагов своих. Это у нее, видимо, зародилось из детдома, где она воспитывалась. В детдомах, как известно, имеют место проявления крайней жестокости по отношению к своим подопечным. Вполне вероятно, что и Людмила Александровна подвергалась психологическим пыткам, и это негативно отразилось на ее мировоззрении. И теперь она лицезрела, выписанную собственноручно,экспрессивную картину с успокоительным воодушевлением, холодно, свысока, с хладнокровием в маленьких, хитрых глазках. Это была для нее своего рода гарантия дальнейшего спокойствия. А вчерашнее приглашение на обед и последовавшая за ним бурная, якобы искренняя радость от якобы полнейшей неожиданности, нашедшая своей кульминацией всеобщие объятия, были осуществлены лишь для того, чтобы расслабить бдительность. Эти все приготовления были подобны тем, которые преподнесла бы хозяйка своему гостю, принятомуею с душевным теплом, всевозможными ухаживаниями, приявственной улыбкой, а после, в процессе трапезы, по усыплению его бдительности, задушенному ею же собственноручно. Такой именно натурой и была Людмила Александровна, желавшая блага своему сыну, и готовая ни перед чем не останавливаться для достижения его безопасности. Надо полагать, слова, сказанные Анной Ивановной в кабинете Козловой, и переданные ею Людмиле Александровне, вызвали у нее подозрение, что в случае возникновения непредвиденных обстоятельств: ссор между ними, разногласий между Царицыным и другими жителями студенческого общежития, Анна Ивановна не возьмётся влиять на сына своего соответствующим образом, чтобы он разрешил ситуацию благоприятно для ее отпрыска. Кудимов в этом контексте рассматривался ею, да и самим Царицыным, не иначе, как в качествеэдакого, во всем послушного телохранителя. А для того, чтобы он был во всем беспрекословно послушен, нужно было навязать ему идею, будто без них он бы никоим образом, никаким обходным путем не поступил, и их роль заключается не только в оповещении о целевых местах, а вообще, в приготовлении всех необходимых условий, в том числе, договоренности о дополнительной сдаче экзамена по истории для перепоступления. Но так как Людмила Александровна внимательно заметила, что он обо всем догадывается, то и решила при любом удобном случаеподключить его мать, которая ею рассматривалась не иначе,как женщина простая, недалекая, прямо скажем, глупая «крестьянка», простолюдинка. Стоит здесь вставить, что еще Федор Михайлович Достоевский в своих «Записках из мертвого дома» замечательно утверждал, что  люди глупые, как правило, считают себя выше и умнее всех вокруг. Правда, надо уточнить, что он писал, что люди тупые, но мы немного смягчим его грубоватую правдивость. И соответственно, как я уже считаю, прерогатива людей умных, действительно разумных, себя таковыми не считать, по крайней мере, этого открыто так не демонстрировать. Однако же Людмиле Александровне этого разумения явно недоставало. Надо отметить, что в теоретических, чисто научных знаниях она была весьма и весьма образована, потому, в первую очередь, что много занималась самообразованием, и преподавала репетиторство, и была в этом деле весьма  востребована. Однако, как известно, обладание теоритическими знаниями еще не являетсязаведомой гарантией абсолютного разума, всеобъемлющего интеллекта. Абсолютного интеллекта, как знаемо, не бывает, не существует попросту в природе, по крайней мере, в головах людей. Людмила Александровна, наверное, и понимала прекрасно, что не бывает, и не претендовала на него, скорее всего, но в конкретном случае посчитала себя явно интеллектом выше, и потому действовала решительно, обдуманно, хладнокровно, и вместе с тем, лживо, подло, лицемерно. Забегая вперед скажем, что эти ее манипуляции привели к прямопротивоположному эффекту. Но сейчас вернемся ко дню сегодняшнему, к вышеобозначенному моменту.
 –Я и так вся больная. Ты видишь, что лечусь постоянно. Думай хоть немного, – упрекнула Анна Ивановна сына с естественнымраздражением, полагая видимо, что они с Царицыным где-то действительно задержались.
– Да я-то тут причем, –смекнув, собственно говоря, в чем дело, ответил Дамир, разуваясь и снимая куртку. – Мы-то вовремя пришли, немного только опоздали. А потом еще долгое время по школе бродили, и комиссия все это время находилась там, еще несколько часов. Люди еще приходили и в одиннадцать и в двенадцать, и в четыре, и пока мы были там, она все принимала документы. Это все их козни. Вроде как общая беда должна объединить. Это вроде как, когда двое в яме с волком, невольно объединяются, – наспех, и все же с гневом, сообразил он, совершенно не принимая во внимание другой дополнительной мотивации: отмщение за слова, высказанные Анной Ивановной о Царицыне в кабинете Козловой.
Вследствие этого умозаключения, Анна Ивановна немного успокоиласьнервами, но не глубоко вникла в суть идеи, высказанной сыном. По убеждению, свойственному многим родителям, она не могла никак в себе признать, что по этой части, по части распутывания мотивации человеческих действий, отпрыск ее превосходит. Главной предпосылкой ее недопонимания являлась не молодость лет, а его от нее происхождение. Соображение, что порождение превосходит в чем-то производителя, в иных случаях больно бет по самолюбию самого производителя, с тем еще дополнительным условием, что этому производителю в течение почти всей его жизни говорили о его высоких умственных способностях, премного льстили, восхваляли, а иногда и говорили искренне. Считать, что чадо никогда не может опередить своего родителя в уме – весьма распространённый предрассудок. Он был силен и в прежние века, притом, что прогрессисты перед тем, как делать собственные открытия в той или иной сфере, обязательно впитывали опыт предыдущих поколений. Но, следует признать, что человечество, в общем, мыслит весьма парадоксально, а потому в общественном сознании в качестве объективной истины, только и существуют разве что математические аксиомы, не затрагивающие прямо интересы людей, а только если косвенно. Многие другие истины не столь достоверного порядка бывают опровержимы самым нелепым, самым наиглупейшим способом, и даже не искусно софистским, а самым обыкновенным грубым перекрикиванием и перебиванием рациональной мысли.      
***
Проанализировав обстоятельно всю эту психологическую игру, Кудимов породил в своем сердце агрессию, вернее, она сама у него зародилась на почве стресса и болезненных уколов, весьма изощренных козней, и к тому же, материнскогонепонимания и неприятия его догадок насчет структурной сложности мотивов человеческих. Ранее, в протяжение всего периода общения с ее сыном, он относился к Людмиле Александровне не иначе, как к матери его приятеля, и никакого другого выверенного точно мнения у него о ней не складывалось. Много раз он бывал у них дома, причем, в том числе и по ее любезному приглашению; много раз они рассуждали на всякие разные темы, и единственно, какую он вывел у себя в уме психологическую картину, единственное мнение, котороесложилосьу негооб ее характере было то, что она весьма умная, спокойная, рассудительная натура, слишком много усилий жертвующая своему делу – педагогике. Бывало, что Долгов рассказывал о ней весьма нелицеприятные подробности, в частности, говорил о том, что после каких-нибудь классных разбирательств с ее сыном, она приходила сильно раздраженная и оскорбляла всех их одноклассников без исключения, грозила им, стыдила, совестила и запугивала. Но такое ее поведение, в его уме, было вполне объяснимо и вполне оправдано слепой материнской любовью, закрепленной враждебностью ко всему и ко всем, кто способен в любой мере причинить зло ее сыну. Вполне справедливо будет заметить: какое материнское сердце не дрогнет при лицезрении какого-либо насилия над ее чадом, какое не встрепенется даже при осознании справедливости его наказания. Это Кудимов хорошо понимал, и четко следуя этому пониманию, не принимал в соображение, как доказательство ее деспотичности. Однако теперь его мнение о ней кардинально изменилось, и было, надо признать, в связи с чем. Притом, что он не сделал Царицыну никакого зла, не проявил абсолютно никакой жестокости, не оказалпредательства, не считая их с Долговым шуточных, кулуарных рассуждений на его счет, по поводу его эксцентричных выходок в школе, таких, например, как приход в школу в одной майке или враждебная реакция на замечания учителей, что было, само по себе, не слишком было нравственно, но, междутем, и вреда ему не причиняло, и более того, в их личным разговорах с Костей часто поддерживал его после этих самых разногласий в школе, она и, самое главное – он, поступили именно таким болезненным образом. Им обоим потребовались гарантий, и притом незамедлительно, тогда как никаких гарантий нельзя было предоставить. Они помыслили, что загнав его и для этого еще подключив и его мать, заставить и ее нервничать, переживать, и, разумеется, пускаться в бессмысленные споры с ним, они добьются для себя положительного результата. А между тем, их роль в его понимании была значительна лишь настолько, насколько она была она значительна на самом деле. Это было его оповещение о появлении целевых мест, и не более того. Далее уже могло быть и без их помощи, и он бы был в таком случае им несказанно благодарен. Но так как он уже читал по лицам, по губам, и все более убеждался, что его стараются запутать, запугать, заставить переживать, и в этом не знают ни пощады, ни любви, ни жалости, сердце его все более и более настраивалось против них обоих. Право, можно было бы еще простить им этот переход с национальной экономики на менеджмент, за то, что этот перевод вообще осуществился, ведь если для Царицына он был совсем спокойным, то для Дамира, и без того, испытывавшегодушевный стресс, из-за того, что совершенно не мог знать наверняка свои действительные шансы, он был куда болезненнее, но выбранный для перевода способ, эти все хитрые сплетения едва ли можно было в тот момент прощать. Конечно же, при обстоятельномуглублении в суть дела, становилось предельно ясно, что Людмила Александровна полагала, что если бы ее сын поступил сразу же на «национальную экономику», то и нужды бы его переводить на другую специальность не было бы никакой. И беспокоиться ей было бы не о чем. Но между тем не предоставилось бы и условий для эксперимента. Она внимательно, заметно наблюдала, как именно станет вести себя Кудимов в этом положении, станет ли в защиту ее сына, и насколько яростно. И надо полагать, спокойствие, которое испытывал Кудимов по части того, что Хайруллин занял не его целевое место, а место Царицына, моглобыло ею быть воспринято, как заведомая предпосылка к тому, что в случае возникновения какой-нибудь беды, трагедии в жизни ее сына, Кудимов будет эгоистично рад тому, что опасность затронула не его лично, обошла, к счастью, стороной, и не слишком-то станетпереживать по поводу того, что она обрушиласьна голову приятеля. Однако здесь же стоит заметить: какой человек желает себе зла, и какой человек действительно может гарантировать, что пожертвует чем-то значимым ради другого, на самом деле, а не словах. Требовать таких гарантий было невообразимо глупо, при доскональном анализе опасностей, которые таит в себе социальная среда большого города, и ограниченности человеческих возможностей, тем более не у какого-нибудь высокопоставленного чиновника или работника правоохранительных органов, а у обыкновенного студента. В связи с этим, вполне объясним и понятен был их перевод на другие специальности, чтобы они учились по смежным направлениями, дабы Кудимов в случае возникновения каких-либо трудностей мог бы помочь Царицыну в учебе, так как Людмила Александровна трезво оценила ученические способности своего сына, и его лень, и его несерьезность в отношении рутинного труда, но, прямо скажем, делала это напрасно, так как условия побудили ее сына мобилизовать свои возможности, но, между тем, понять все эти комбинации, нагнетание стресса, а тем более обмундирование этой хитросплетенной махинации с их, якобы, опозданием и отъездом комиссии было уже чересчур опрометчивым предприятием. 
 Что же касаемоих последующих взаимоотношений сЦарицыным, то они, следуетдо временипризнать, претерпели необратимые изменения. Заметив его очевидную причастность к этой затее, более того,его негласную поддержку, обусловленную преследованием выгоды и для себя любимого, вроде бы как при нахождениив сторонке,как бы в кулуарах, а иногда и лично прибегая к психологическим уловкам, что достоверно доказывали последующие надежды на охрану Кудимова и ожидание от него благодарности, чему являлась явным подтверждением, высказанные впоследствии Царицыным слова: «тыже должен, пора бы и отдать долг»,Кудимов совершенно изменил к нему свое отношение. Если ранее он убежденно полагал, что он общается со школьным изгоем, помеченным этим клеймом несправедливо, то теперь он достоверно для себя определил, что причиной этого клеймения выступал сам Царицын, его болезненное самолюбие, мания величия, способная, наверное, быть удовлетворена, если бы только перед ним ходили на цыпочках. Если ранее он полагал, что психологическое воздействие на психику, осуществлялось со стороны одноклассников, то теперь он понял, что частым провокатором являлся сам ими угнетенный. Впрочем, у него было мало доказательств, и, следовательно, он мог быть не до конца справедлив в своих выводах. А вот по части отношения к нему лично – об этом уже он мог судить со всей смелостью умозаключений. Здесь Царицын, как ни пытался его запутать, как ни старался выставить себя совершенно непричастным, а впоследствии как бы вынужденным подчиниться волеизъявлению матери, ему этого не удалось. Впоследствии он говорил, что не мог осведомить приятеля до времени, потому что мать ему это запретила, но ведь и он с явным удовольствием выдерживал минуты психологического подавления приятеля, возникновение в душе его долго не прекращающихся страхов. Это утверждало его не столько в собственных глазах, сколько должно было произвести впечатление на Кудимова, вроде как он обладает меньшей степенью стрессоустойчивости, выдержки, самообладания.Вполне возможно, что он бы и мог достичь своей цели, при других умственных способностях его приятеля, если бы Кудимов не вникал в эти хитросплетения всеми фибрами своих познавательных способностей, и если бы перебивание мысли, убеждения в обратом, не проверялись им тщательно, со всеми допустимыми сомнениями, и только самые выверенные оставались в его сознании, точно частицы золота в результате промывания.Он вразумительно для себя вывел, что Царицын, сам по себе, натура циничная и совершенно одинокая не потому, что в этом заслуга или вина окружающих, а по той причине, что он сам отвращает от себя окружающих. И ведь Царицына знали не только в его родной школе, виновной отчасти в формировании его мировоззрения, но и впоследствии и в других образовательных учреждениях и совершенно незнакомые люди, и у этих многих других незнакомцев, при сближении с ним, складывалось похожее, если не сказать – аналогичное впечатление о его свойствах. Многие затем признавали за ним, что он весьма самолюбив, слишком заносчив, чересчур высокомерен. Но о его истинных, скрытых, потаенных мыслях, о которых он научился молчать, удавалось узнать немногим. Вэтом числе был, некогда старавшийся быть ему другом,Кудимов. Но, к сожалению, такие люди, как Царицын, не признают дружбы –в принципе,ни капли не ценят оказываемого им понимания, поддержки, они – циники по своей природе, попросту не способы на настоящую дружбу. Они ценят ее, равно как и любовь, настолько, насколько могут почерпнуть из нее для себя выгоду. По принципу, выведенному Бальтазаром Грацианом, что уже при подходе к дружественным взаимоотношениям они планируют почерпнуть из нее максимальное число для себя выгод, в том числе и материальных. Только планировать – это одно, а почерпнуть действительно, извлечь из нее настоящую для себя и для общества пользу могут только мудрецы, ни в коем случае не преследуя изначально этой цели. Бальтазар Грациан же говорил исключительно о мудрецах. Да и польза ведь весьма размытое, абстрактное понятие.
 Не в пример этим взаимоотношениям была дружба Кудимова с Терешковым, а впоследствии и с Яблоневым. И если о Терешкове читателюуже известно, то о Яблоневе я оставил сказать напоследок. Это был простой деревенский парень, слишком в учебу, как мы помним, не углублявшийся, много времени занимавшийся рукопашным боем и боксом, и в первые свои соревнования встретившийся с выдающимися для его возраста и уровня соперниками. Совсем вскоре он окреп и раздался в плечах, и заработал страх и уважение среди сверстников. Некоторые откровенно перед ним заискивали, некоторые и явно уважали. Но он не слишкомкичился своей силой и приобретенными умениями, правда, до лестии заискиваний впоследствии все-таки сталпадок. Кроме того, натурой своей был он невероятно жизнерадостен и боек, и вместе с тем, добр, отзывчив, много веселился, шутил, к приятелям относился всегда по-человечески. Время от времени наблюдая его веселость,Любовь Сергеевна сравнивала егос ротвейлером, подчеркивая этим самым крепость его телосложения и сопутствующее отсутствие острейших умственных способностей. Вследствие этого сравнения, присовокупив ее мнение о нем, слышанное из третьих уст, у Кудимовамоментально возникло в голове предположение, будто он сам в ее глазах, наверняка, уподобляется немецкой овчарке. Это догадка была ему несказанно приятна. Но с той же погрешностью, с какой она определила ротвейлера глупой собакой и только физически развитой, она подошла и к анализу умственных способностей Яблонева. Невзирая на его поверхностное отношение к учебе, он все же был умен не по годам, уже судя по тому,что знал, как приобрести лидерство, как завоевать его, и как не потерять. Помимо того, и главное, наверное, он точно знал, как этим лидерством не возгордиться. Впрочем, и не в этом заключалась его подлинная мудрость. А заключалась она, по существу, в умении дружить по-настоящему. Друзей было у него много, настоящих, правда, не слишком. Впрочем, я говорю сейчас исключительно о его умении. Это умение, в первую очередь, базировалось на отсутствии всякого рода зависти –  ведь, где присутствует зависть – там нет места истинной дружбе, и бывшие друзья на ее почве нередко становятся врагами, или как минимум недругами, – впрочем, и не на этом только. Еще одно необходимое качество имелось у него. Если людям, которых он считал друзьями, требовалась его посильная помощь, он не оставался в стороне, если был способен ее оказать, хотя бы без вреда для себя. А ведь и на это способны далеко не все. Ведь и это качество в нашем мире редкость.
***
 Поступление осталось позади,и все нервные стрессы, связанные с ним, разумеется, тоже.Оставалось только вздохнуть с облегчением, наполнить свои легкие воздухом свободы и наслаждаться удовлетворённостью от жизни. Можно уже было наслаждаться и солнцем и природой, и красивым, хоть и северным летом, но Кудимов уже не мог. Его сердце пропиталось враждебностью. Он смотрел на их лица и видел врагов. Состояние сильной нервной напряженности одолевало его  нервную систему. Он продолжал плохо спать, и просыпаться по ночам. Организм его дал сбой. Прежние тяжбы с учителями не могли сравниться с этой игрой. Тут было что-то трансцендентное, тут была особая сатанинская мудрость. Она заключалась в том, чтобы нагнать страха, навязать беспокойства, а потом и не знать, как из этого состояния вывести, каким образом успокоить. Ведь само поступление уже не принесло ему удовлетворения, если только частичное. Они прогадали с распознанием его натуры. Другой бы, наверное, не вникая в подробную суть, погоревал бы немного, побеспокоился, а после и возрадовался бы, и возрадовался как ребенок свалившемуся, точно с неба счастью, но не Кудимов. Он копался, рылся, выводил догадки, проверял предположения, и все же переживал, беспокоился. «А вдруг мои предположения не верны, вдруг я ошибаюсь» – мешало ему успокоиться. Он дал себе слово, пусть не отомстить, но точно не делать того, на что они рассчитывают, чего они таким способом добиваются. Однако видом своим он этого не показывал. Он стал совершенно закрыт. Не было в его жизни еще такого случая – это был первый, подготовительный.
 Перед самым отъездом в отпуск Людмила Александровна пригласила их обоих, как она сама выражалась – мальчишек, в кафе. Разумеется, всю дорогу она рассуждала об их поступлении, о будущем студенчестве, и покрывала уши юношей всевозможными нежностями, которые, по ее разумению, должны были быть подобны елею на душу, сходным по весомостиразве что со словами поддержки в трудную минуту. Мило пригревало солнце, ветерок обласкивал шуршаще куртки, подрумянивая лица, порывами трепетал матерчатые штанины. Идти по улицам маленького города было истинное наслаждение. Двое молодых людей, идущих рядом с низенькой миниатюрной женщиной, выглядели вполне достойными быть запечатленными на какой-нибудь картине превосходного художника.
 В прибрежном кафе почти никого не было. В этом кафе обычно и вообще мало кто из горожан заседал. Цены в нем были несусветные, прямо скажем, непозволительные, даже для северян. Это только в какой-то праздничный день можно было себе позволить здесь посидеть, отведать шашлычного мяса. И вместе с тем, оно явно предназначалось не для богатых. Столики были не умыты, местами даже присутствовала откровенная грязноватость, стулья некоторые были поломаны, обстановка как в какой-нибудь забегаловке для пьяниц, приходящих в злачное заведение уже в состоянии водочного опьянения. Они прошли, выбрали удобный для себя столик, заказали по ломтику пиццы. Людмила Александровна села напротив них, как бы в одиночестве, словно демонстрируя свою позицию. Кудимов же с Царицыным расселись рядышком, как закадычные друзья, которыми они теперь и должны были, вроде бы являться. 
– Вот вы поступили. Вы теперь студенты, – ласково заговаривала Людмила Александровна с нежностью, глядя на них обоих. – Теперь вы можете быть спокойны.
 И после этих слов она выдерживала значительную паузу, точно в ожидании определенно важного признания из уст Дамира, какого-то правдивого волеизъявления от него, разумеется, непременно касающегося их с Костей будущего в студенчестве взаимодействия. Однакоже Кудимов, прекрасно понимая, цель этих, выдержанных ею пауз, не делалровным счетом никаких признаний, даже малозначительных, ни к чем не обязывающих намеков не высказывал, словно бы ине понимая толком, для чего они, по существу, предназначаются. А между тем, понимал и хорошо понимал, и по внешнему виду его, она это понимание с предельной достоверностью определяла, и на основе этого, словно бы говорила ему взглядом: «эх, ты бессовестный, вот и понадейся на таких, как ты». Примечательно, что если ранее она вроде бы как почитала его за глуповатого подростка, то теперь требовала полнейшей, трудоемкой, проникновенной сообразительности, заключающейся в догадках даже о подразумеваемых материях, в тонких, едва уловимых намеках, что называется, издалека. Она как бы создавала ситуации, чтобы ему было душевно неудобно, вроде как взывала к его совести, к его пониманию ее опасений. Но он был холоден, как и она совсем недавно. В конечном результате Людмила Александровна серьезнела, принимала опечаленное выражение лица, явно демонстрируя, что ее явно не удовлетворяет такая его позиция. Но это, между тем, доказывало, что она догадывается о его интеллектуальном уровне, и соответственно не может не признать того, что ему было все хорошо понятно, и провокация его матери – в том числе. Нет, впрочем, об этом она еще не догадывалась полноценно, чтобы догадку вывести на уровень знания. Царицын же сидел подле и делал вид, словно ничего не понимает, а быть может, в самом деле, не до конца не понимал. Задумка с опозданием его перу не принадлежала. Но между тем, была им поддержана и ему были положительно известны все обстоятельства дела, иначе как объяснить ту расслабленность, которую он испытывал, когда они уже подали все необходимые документы, и должны были уже отправиться обратно, но ему было жизненно потребно продолжать бродить по школе. Это был своего рода намек, что их мнения с Людмилой Александровной расходятся, но это был только, так называемый, перевод стрелок. Людмила Александровна решила взять огонь возможной ненависти Кудимова на себя, и выставить своего отпрыска невинным, непорочным агнцем – она же остается, и ей довольно будет и воздействия на его мать, над которой она уже вроде как уже и возымела влияние. Допустить, что Дамир мало того, что догадается, но еще и докажет Анне Ивановне истинность своих догадок, Людмила Александровна не удосужилась. Она почла, что на фоне стресса у него произойдет своего рода затмение, умопомрачение, и останется только лишь способность воспринимать обрывочные факты, без заключения рациональных выводов над ними. Люди, как правило, всех судят по себе и в этом их глубочайшее заблуждение. Натуры человеческие, хоть и в чем-то, безусловно, схожи, но все же и различны, и опрометчиво лису равнять с собакой, при всей их внешней схожести. 
 Так или иначе, а Кудимов поступил, и в том числе благодаря их осведомлению о целевых местах, и в качестве компенсации, своего рода благодарности обязан был выдержать всю эту кипу психологических ударов, и помимо того, должен был закрыть глаза на угнетение своей матери. А между тем, сам вуз был не особенно престижен, условия в общежитии, прямо скажем, не комфортабельны, что впоследствии вызвало бурю удивления у всех. Но, тем не менее, отъезд из городка, порядком надоевшего, уже, сам по себе, был радостью. К тому же, с большими городами молодежь, как водится, наивно ассоциирует множество больших надежд. Кому-то оно и удается там обосноваться, кто-то теряет жизнь на пешеходном переходе. И все же для Кудимова отъезд не предвещал ничего плохого. А вот однойабитуриентке все-таки не удалось поступление, даже при том, что она одна и претендовала на целевое место по геоэкологии. Это была Маша Спицына. В один из дней, уже перед самым поступлением, ее родительница как-то вышла в коридор и заметила Царицына с Кудимовым, стоящих у лифта, и подошла к ним. Вид ее чрезвычайно суров и более того требователен.
– Костя, ты не знаешь, почему Маша не поступила?
– Я!? – удивился Царицын, с поднятыми вверх бровями, вполне правдоподобно. – Нет, не знаю, – для пущего эффекта еще и отрицательно помотав головой, добавил он. – Написала, наверное, плохо.
– Она же была одна на место, – строго на него глядя, сделала вполне справедливое замечание Ксения Максимовна – низенькая, полноватая женщина, с тонким хвостиком из смешанных с сединой, пепельных волос.
– Если честно, я не могу знать, – издевательски на нее глядя каким-то бешенным, маниакальным взглядом, полным мстительности, и уже начиная посмеиваться, ответил Царицын.
 Кудимов стоял около лифта, не произнося ни слова, серьезно вникая в глубинную суть ситуации.
– Дамир, а ты не знаешь? – обратилась она уже к нему.
– Нет, я, к сожалению, не знаю, – ответил он.
– Костик, но твоя же мама должна знать, – настойчиво продолжала Ксения Максимовна, еще более всматриваясь в его глаза, которые он всячески старался спрятать.
– Ну, я у нее, спрошу если что. Но гарантировать не могу, – уже откровенно насмехаясь, словно бы уже и желая, чтобы подлинная причина Машиной неудачи всплыла, ответил он, и произнес это: «гарантировать не могу» таким тоном, который сам по себе подразумевал, дескать, что нет смысла даже спрашивать, все решено и решено окончательно.
– Все с вами ясно, – голосом, полным бессилия и отчаяния сопроводила свою прощальную фразу Ксения Максимовна, осуждающе глядя на обоих, сердито развернулась и направилась к своей двери.
 Глазами полными удовлетворения Царицын глядел ей вслед, и смеющееся злое наполнение проблескивало в них, и самодовольная, нездоровая, злая улыбка искривленно протянулась по его устам, словно новорожденная гадюка, и, казалось, он был удовлетворен в полной мере, и не было для его души блюда слаще, утонченнее, изысканнее. Но если уж посеялось в душе гнилое семя, если уж оно взросло, и дало плод, и распустило корни, и обросло коростой, и распространилось по душе, как рак по телу, то от него, как водится, не так легко избавиться. Потребно жизнестойкое усилие. А если нет, если оно не применяется, не ищется, то душу пожирает ненасытность. Ведь, если честно, откровенно, положа руку на сердце, надо признать, что жажда мщения неудовлетворима, как и невозможно раз и навсегда напиться, тем более, солоноватой с примесью водой, пока, в итоге, не приходит осознание пагубности жажды мести для себя любимого, и силы божьего возмездия. Зло, совершенное под солнцем, как уже даже было подлинно замечено людьми, не остается не наказано. Ипритесняющему праведного, как запечатлено в писании, воздастся скорбью. И если человеческое правосудие еще имеет некоторые погрешности в самих законах или в последующем их неверном, искаженном предварении, и не всегда имеет силы оправдать невинного, и хладнокровной честности, чтобы воздать виновному в точности по делам его, без всякой жалости и снисхождения, и сердобольного понимания всех тех мотивов, которые и привели его к совершению целогоряда детоубийств, то правосудие божье всесильно и всеобъемлюще, и там, где не дотягивается рука человеческая, божья сила не знает ограничений. Она не знает ограничений ни в чем, и нигде. А впрочем, если есть силы, то лучше, конечно же, прощать, не для других, а для себя, в первую очередь, и как замену нашего мелочного прощения получить божье – всеобъемлющее. Это не всегда легко. Бывает, для этого необходимо хотя бы высказаться. Хотя есть ситуации и сложнее, как если быть отцом одного из убитых детей, и наблюдать, как государство назначает двадцать лет лишения свободы за массовое убийство, в том числе твоего сына или дочери. Однако надо понимать, что в любом случае, жажда мести съедает самого человека, и как бы ни было, с ней надо бороться, как тяжело бы это ни было, ведь божье наказание неотвратимо. Достаточно о нечестивце сказать, как говорил апостол Павел о врагах своих: «Он сделал мне много зла, воздай, ему господи по делам его».И для нечестивца этого будет достаточно. Ну а если его не постигнет возмездие, то, значит, он и не настолько уж нечестивец, как вы его для себя определили. И быть может, этот человек сделал вам, как вы полагаете, зло бессознательно, являясь пешкой в чьих-то руках. Впрочем, человеческий ум все же, как бы то ни было, ограничен в распознании всевозможных мотивации, а Бог все видит, и судит по справедливости. Только окончательный суд его уже после нашей земной жизни, но и на земле за грехи приходиться расплачиваться. Это не всегда видно окружающим. Но разве окружающим под силу в лезть к нам в сознание. А между тем, человек вполне обеспеченный, богатый даже может ощущать себя почти не живым, полумертвым, и ни испытывать от жизни никакого удовольствия. 
Эпилог.
1.
  До отправки оставалось меньше недели. И соответственно оставалось времени лишь на исполнение самых важных дел, самых значимых. У Царицына имелось такое одно – сокровенное.Девушка, которую он любил, якобы, беззаветно, по крайней мере, делал ей всяческие знаки внимания, пытался провожать, и писал в ее честь стихи, осталась, в итоге, холодна к нему, неприступна, как вражеская крепость, иэто, разумеется, больно задело его самолюбие.Об этом можно было судить по его душевному состоянию. Не чувствовалось от него ни тоски по уходящему, ни печали по несбывшемуся, ни грусти от случившейся по окончанию репетиторства разлуки, только одна досада и обида. И вполне допустимо, с учетом весьма сильных свойств его натуры, что согласись бы она с ним встречаться –прогуливаться по вечерам, скрашивая их поцелуями, то, наверное, в скором времени, он утратил бы к ней всякий интерес. Это был типичный герой нашего времени, описанный в романе великого поэта. Не случайно, наверное, он прочел ее взахлеб, за ночь. Он про себя читать чрезвычайно любил абсолютно любые характеристики. Но, в отличие от героинь романа, она осталась недоступна. И это создавало в его душе иллюзию любви, иллюзию, потому что он совершенно не страдал, все у него было расчетливо, все было продумано. А в любви так не бывает. К тому же он не был игрок, и его совершенно не заботила трудность поступления. Ни к одному из дополнительных экзаменов он не готовился. Если Кудимов был на его месте, то он бы, наверно, исхудал от тоски. Он и без того исхудал.
 Царицын же был свеж и румян, и только грузная, тяжелая дума осела у него в голове в один вечер. Тогда он взял лист бумаги, и изложил в стихе свое признание. На следующий день он зашел к Кудимову по весьма не отложной необходимости.
– Ты, не хотел бы пройтись, – скрывая цель этой прогулки, как хорошо умел он делать, предложил Костя, одетый в черное пальто.
– Пойдем, конечно, – ответил Дамир из-за двери, и отправился тут же собираться. 
 С первого взгляда Кудимов заметил глубокую озабоченность приятеля, но вдаваться в расспросы тут же не решился, слишком хорошо зная его способность уклоняться от прямых ответов, которой бы любой политик позавидовал. Он создал надлежащие условия для того, чтобы приятель сам раскрылся о заботящих его материях, а именно – свое молчание. Но уловив его намерение Царицын, тем не менее, не стал вдаваться в точные подробности.
– Надо зайти кое-куда, – все, что удалось услышать от него.
– Куда? – уточнил Кудимов только для того, чтобы примерно знать, к кому. 
– Пойдем, увидишь, – принимая вид поводыря, загадочно оповестил приятель.
–Как скажешь.
 До пункта назначения они шли снова – большей частью бессловесно. Было слегка прохладно, почти безветренно и пыльно. Нос забивался от нее. По городским улочкам сновало малочисленно прохожих. В иных местах они и вовсе не встречались. Небо надвинулось над головами серой бездной, словно густое дымное полотно заволокло вселенную, и оттого она являлась непроглядна. В воздухе чувствовалась сухость. Если бы не рядом идущий Кудимов, то Царицын был похож бы на Раскольникова, идущего на преступление, и выражением лица, и неуверенной походкой, и одеянием, за исключением широкой шляпы.
 Дом ее находился чуть правее чудесной романтической аллеи, утыканной скамьями, в том числе и изящной скамьей примирения, простиравшейся прямо напортив кинотеатра. Дом этот был – синенький, пятиэтажный, среднестатистический для города. Они вошли с заднего со стороны цветочного магазина, и приблизились к нему вплотную. И здесь в центре почти не было ни людей, ни машин. Редкая из них изредка проезжала, а в остальное время – полнейшая тишина, как в деревне, и то тише. В деревне-то люди у околицы ходят – крикливо общаются. Особенно злоупотребляют этим женщины. А тут – все тихо, по квартирам.   
– Не хочешь просветить, куда мы идем? Точнее уже к кому? – с улыбкой остановил Дамир его и без того, не слишком-то стремительное движение, все замедлявшееся по мере приближения.
– Сейчас я покажу, – сохраняя серьезность, отвечал Царицын. – Мне нужно кое-что важное сделать.
– Ну ладно, ладно, не буду допытываться.   
Впрочем, вскоре он все узнал. Они поднялись на пару этажей выше, Царицын достал из кармана пальто помятое письмецо без конверта, и аккуратно спустил его в ржавеющий почтовый ящик, полагая, видимо, что адресат проверяет ее хоть иногда.
– Вике? – поинтересовался Дамир, уже положительно догадываясь.
– Все-то тебе интересно, – уже широко улыбаясь, ответил Костя.
– Да тут уж любому понятно. Кому еще можно перед отъездом писать письмо. И что ты там написал, если не секрет?
– Секрет. Хотя чего уже. Стихи написал. Содержание рассказывать не буду. Это тайна.
– Дал бы хоть прочитать.
– Нет, это слишком личное, – резко сбросив улыбку, словно змея чешую, ответил Костя.
– Что там может быт слишком личного. Небось, обычное признание.
– Нет, не могу, – категорически отверг эту идею Костя с весьма серьезным выражением продолговатого лица, как будто даже изнуренного тяжелой мыслью.
– Хорошо.
– Давай еще немного постоим, – уже с легкой тоской сказал Царицын, с каким-то даже ожиданием, что она ненароком выйдет.
– Давай.
 В подъезде было пусто – никто не поднимался и не опускался по ступеням в протяжение всего времени их нахождения в нем. Безнадежно и безынтересно они вглядывались в облущённые места на давным-давно не крашеных стенах, и только редко тоскливый взгляд их падал на окно. Замусоленные, грязноватые, непроглядные стекла, какие, впрочем, были в таком плачевном состоянии в каждом доме, могли вызвать тоску и без каких-либо тяжелых собственных переживаний. Убитые мухи, лежащие под ними с прошлого лета, словно подтверждали скорость жизни в этом городе. Вечная мерзлота, что называется, кромешная темень в протяжении всей зимы, длящейся от лета и до лета. Да и лето, по обыкновению, выдавалось сухое, не сочное, не солнечное, с малочисленной, пожухлой, бедной зеленью, ровно до две тысячи одиннадцатого года, ознаменованного трагическим землетрясением в Японии. Тогда все изменилось. Но описываемые нами события происходили раньше.
На обратной дороге Кудимову вспомнилась Юля. Легкое томление защемило у него в сердце. Он вспомнил о ней и чувства новой волной и с новой живительной силой наполнили его целиком, заставив грустить.
Перед отъездом только раз еще онвидел ее вживую. Это был обычный для севера день – пасмурный, сухой, без солнца и без облаков. Они с Терешковымпрогуливались по площади. Кроме них на набережной почти не было народу. А вскоре и вовсе не осталось ни души. Ветер проносился по ней свободно, не ведая преград. Вдалеке возвышался памятник Ленину, сливаясь с серостью неба. Золотились блистательно церковные купола. Пронзительно кричали чайки, проносясь над водами Енисея и пролетая временами над площадью. Одиноко было стоять на набережной, тоска пронизывала сознание. Кудимов был лицом своим мрачен, серьезен, угрюм, аналогично держался и Терешков. Он обычно заряжался настроением друга. Ветер от реки дул холодный, пронизывающий. Вдруг Дамир в душе встрепенулся. Она шла в сопровождении двух одноклассников, с ними в обнимку, явно нетрезвая. Лицо ее было насмешливо, глаза искрились каким-то лукавством, волосы под дуновениями ветра развивались в разные стороны, и кудрявые локоны ее были в это время прекрасны. Точно током ударило по всему естеству Дамира, щемящая сердце тоска по непроизошедшему возникла на мгновение в его сердце, и больно сдавила грудь. Пребывая в эксцентричном настроении, Юля проплыла мимо, и, пройдя шагов десять, видимо, попросила, чтобы парни обняли ее покрепче, и положили свои ладонина ее джинсы ниже пояса. Созерцание этого действия Кудимову было жутко неприятно, словно кипяток обдал его душу, он еще пару минут глядел ей вслед, а после резко отвернул свой взгляд. Ему показалось, что она словно чувствовала, что ему будет это болезненно неприятно, точнее, достоверно знала, учитывая то, что он открытонаписал ей свое любовное признание.
– Про нее ты мне говорил? – оценив мельком ее фигурусвоим не дальновидным зрением, уточнил Терешков.
– Да, про нее, – ответил с глубочайшей печальюв голосе Дамир.
«А со мной так и лишний раз прогуляться не хотела. Угораздило же меня опять в такую влюбиться» – подумал он, глядя ей вслед, и еще долго по ней страдал, в течение трех лет, наверное.
2.
 Зимой, по истечению первого полугодия начального курса Кудимов благополучно расквитавшись с большей частью положенных зачетов и получив пятерку по истории, к своему счастью автоматом, приехал на каникулы домой, чтобы повидаться с матерью и братом, Терешковым, Кротовым, Долговым, Яблоневым, Машей Спицыной и многими другими своими знакомыми. Однако, к сожалению, каникулы в его вузе назначались на пару недель раньше, чем во многих других, и вследствие этого недоразумения, случилось так, что удалось ему увидеться только с теми, кто остался в городе и поступил в один из местных филиалов, или вообще определился на работу, как, например, Михаил Кротов. Надо сказать, за это время он порядком возмужал, окреп, и жил уже один, в одной из общежитских комнат. Это была маленькая, совершенно тесная комнатка, никакой другой мебелью не снабженная, помимо одной дряхлой кровати и старенького кресла. Ему, впрочем, и этого было довольно. Устроился же он обычным стропальщиком в порт, и получал хорошую зарплату. Но ее, как известно из других источников, то и дело не хватало, потому что Миша начал жить разгульной жизнью, и для компенсации их посиделок он прибавлял личный бюджет за счет отца. Он уже начал жить с супругой – худенькой девушкой, с которой они много времени проводили в соседнем доме, стоя в коридорах, у ее двери, и, наконец, решили закрепить свои отношения законом. Кудимов по приезду несколько раз сряду поднимался на его этаж, но дома никого не находилось. В конце концов, он уже стал подумывать, что им не суждено увидеться, как в один вечер Кротов все-таки открыл. Лицо его было помятым, сонным, казалось, что он целый день проспал.
– О! Здорова! – впрочем, без большой радости встретил он Кудимова.
– Привет, – отвечал Дамир. – А я к тебе уже какой раз захожу – тебя все дома нет. Ты где это ходишь?
–Да я спал, вчера гуляли. Тут ужас что было – отвечал, зевая, Кротов, и принялся рассказывать во всех подробностях, какие именно происшествия случились в течение вчерашнего вечера, не давая Кудимову и рот раскрыть.
Еще в прежние школьные годы Кудимову много раз приходилось выслушивать все эти россказни о всевозможном буйном пьянстве, бездушных глупых драках в среде так называемых друзей, колючих бескультурных шутках, и он принимал вид, что ему все это небезынтересно, а иногда и было, в самом деле, интересно, но чаще он лишь делал вид. Но, вместе с тем, тогда все было, в сущности, иначе – в силу возраста и положения, они являлись как-то ближе по мышлению и мировоззрению, хотя и при наличии непримиримых, стержневых отличий. Да и к тому же,  это все рассказывалось в школе, большей частью, во время перемен, в восьмом, девятом классе. Тогда и сам Кудимов был не против лишний раз где-нибудь что-нибудь устроить, какую-нибудь посиделку. Но теперь его мировоззрение претерпело существенные изменения. Он даже не хотел принимать вид, будто ему, по совести, все это интересно, дабы не лицемерить, не обманывать его, себя, слушал, как бы намекая, чтоб поскорее он закончил, и разговор их перешел на более интересующую его тему. Однако этого никак не происходило. Миша как будто не хотел ничего слышать об его учебе в Петербурге, о котором был наслышан от другого своего знакомого, отчисленного и приехавшего к себе, обратно. Надо полагать,предположительно, что эти яркие рассказы могли его бессовестно расстроить, вызвать неприятно горькую досаду из-за того, что вот он здесь в одной, унылой комнатке, чрезмерно пьет, и не находит чем занять себя, а у Дамира получилось поступить и перебраться не куда-нибудь, а в Петербург. У людей, проживающих в провинции, как водится, представление о Петербурге необыкновенно возвышенное, словно бы этот город – на другой планете. Это, отчасти, безусловно, правда, но, вместе с тем, не в том их беззаветном представлении, что там все до того прекрасно, ярко, и жизненно пригодно, что жизнь там каждодневно крутиться красивым разноцветным кругом, как изображается, порой, на телевизорном экране, в фильмах, и потому, наверное,довольно многие, приезжая в мегаполисы, столкнувшись с обычной, трудной жизнью, отчасти, и разочаровываются. Однако, не секрет, что для молодого поколения все-таки премногим лучше, чем оставаться в северной провинции, откуда все практически, по окончанию школы, отбывают в разных направлениях, весь цвет, вся школьная интеллектуальная элита, и потому у бывших школьников круг непосредственного ежедневного общения существенно сужается. Там еще может быть неплохо людям в возрасте, привыкшим жить по установленным законам, которые, подчас, идут в разрез с законами всего большого государства, но только не инициативной молодежи – она там просто погибает нравственно. 
 Этот разговор с Мишей был первым и последним за все время пребывания Кудимова в северном городе. Он более к нему не заходил, да и сам Кротов не заглядывал к нему. Между ними уже как будто установлена была стена, непробиваемая в своем роде. Дамир был неприятно раздосадован тем, что приятель не поинтересовался даже как обстоят его дела, как складывается жизнь в вузе, в общежитии, да и о своей ничего толком не рассказывал, кроме, разве что одной веселой посиделки, о которой можно было бы и не упоминать. Все-таки после полугодичной разлуки такие истории мало кому, поистине, бывают интересны. Хочется слышать более о значимых событиях. А Кротов этого ему не предоставил, и сам не углубился в повесть своей жизни. От этого Кудимов выглядел как будто удрученным, слегка надменным, точно ему приелась эта северная жизнь, что он теперь, как будто франт, столичный парень, и тонкости провинциальной жизни ему не по душе. Такое представление, наверное, могло сложиться у приятеля.   
 Аналогично Кротову в северном городе осталась и Маша. Она, как ни пыталась, никаким усилием, не поступила все же в академию, и, вместо этого, смирившись, подала заявку, документы в местный филиал на платное. Впрочем, профессия ее была куда практичнее, куда для нашего времени значительнее, чем менеджер, – дизайнер обустройства помещений. Это, на самом деле, более определенная профессия, по крайней мере, можно знать наверняка, в чем заключается ее рабочая квалификация. Кудимов помышлял увидеться с ней раньше, но как-то все не удавалось, как будто избегала она общения с ним. Пару тройку раз он видел ее родительницу, точно обиженную на него, и он не понимал из-за чего. К тому же, у нее, у Маши уже имелся кавалер, весьма обеспеченный юноша, к своим семнадцати годам с вместительной машиной – внедорожником.В конце концов, им все-таки удалось увидеться. Маша встретила его довольно дружелюбно, с сияющей улыбчивым выражением своих красивых глаз.В темный и зимний вечер она была в прекрасном настроении, и, судя по всему, была необычайно рада его видеть у себя. Он тоже был ей рад, и зарядился, наконец, приятным ощущением необходимой нужности.
– Ты теперь питерский мальчик, –со смехом подкалывала она, сидя за столом перед чертежами. – Наверное, теперь от девушек отбоя нет.
– Да ну ты брось, какой питерский, – скромничал Дамир. – Ничего подобного. Все размеренно. Девушки по-прежнему как не было, так и нет.
– А у Кости? – полюбопытствовала Маша тут же.
– У него как раз все в этом плане куда более удачно. Он сразу вошел ко многим в доверие, многим понравился, начал встречаться с девушкой, но через полгода расстался, и растерял это доверие, как будто и не дорожил им вовсе. Засиживался у всех в комнатах подолгу, надоедал своими долгими расспросами, своими занудствами, и, в конце концов, теперь немногие с ним продолжают общение. А так все интересно начиналось. Я уж думал, вот какой талант скрывался в нем, какой потенциал. До чего ловко он со многим знакомился, где бы то ни было, везде.
– Правда! – удивилась Маша, судя по всему, никак не подозревая такого развития событий. – Никак не ожидала, что ему удастся. А что по части того, что он всем надоел – так это и не удивительно. Это у него в крови. Он же самый лучший.
– Ладно, не будем говорить о нем, а то наша беседа превратиться в перемывание его костей, а мы все-таки целых полгода не видались. Как у тебя сложилось?
– А я вот поступила на дизайнера. Теперь вот чертежи черчу.
– Дай глянуть, – протянув руку за листами с замысловатыми рисунками, черчение которых требовало тонкого труда, усилия, терпения, высказал просьбу он.
– Держи, только это черновой вариант. Как набросаю, так переведу на чистовик.
– Ты, я смотрю, впрямь серьезно взялась за учебу, –разглядывая эти рукописные шедевры, подытожил он, сидя удобно в кресле к ней лицом, напротив.
– Да, а что еще здесь делать, как не учиться. Все поразъехались, вот и приходиться учиться, – впрочем, без большой печали ответила она.
–Я тебе скажу: у нас там, казалось бы, в Питере не многие так учатся, с таким старанием. Доклады, рефераты благополучно скачиваются из интернета, самостоятельной работой себя вообще мало кто утруждает. А ты, как видно, учишься на совесть. Это похвально. Может даже из тебя специалист и лучше выйдет, чем из нас.
– Я сомневаюсь. Все-таки здесь не так трепетно к студентам относятся. Преподаватели приезжают только, чтобы принять сессию. А в остальное время пары ведут обычные учителя.
– Знаешь, некоторые учителя, пусть знают меньше, но подходят к своему делу серьезнее, чем иные доктора наук. У нас, например, учительница математики.
– Она, кстати, теперь преподает.
– Не удивительно, – со знанием дела, рецензировал Кудимов, пребывая в наставительной серьезности. – Она высококлассный профессионал. Я помню, как она нас к ЕГЭ готовила. Благодаря ей мы хорошо сдали. В отличие от моего прежнего класса, где вела Алевтина Адольфовна, там вообще полнейший завал. Одна отличница только на четверку написала, и только благодаря репетиторству. У всех остальных не выше тройки. А одна умудрилась даже на ноль баллов написать. Это ж надо было умудриться. Тут уж даже везение могло сработать, чтобы пару баллов набрать, как у некоторых было. Но вообще очень низкие показатели. Многое все-таки от учителя зависит. Такой предмет как математику, тем более в школе самостоятельно никто не учит.
– Согласна с тобой, – задумчиво подытожила Спицына, и глаза ее перестали светиться радостью.
 Она, казалось, была не расположена к тому, чтобы говорить только о полезности учебы, о ее необходимости для повседневной жизни. И разговор медленным темпом перешел в другое русло, и по наступлению полуночи прервался. Она собралась почивать, по крайней мере, раскладывать постель. Они разошлись и более уже не виделись за весь период пребывания Кудимова в северном городе.
Не обошел вниманием он и Людмилу Александровну, вернее, он бы и хотел не видеться, ввиду того, что отношения с Царицыным претерпевали не самый радужный период, но все-таки она как бы и настояла, через Анну Ивановну, которую несколько раз увидела на лестнице. Кудимов все-таки решил зайти – поговорить. 
Невесть, какие страсти рассказывал сам Костя ей об их соседских взаимоотношениях, и, разумеется, имевших место быть и разногласиях, но у него сложилось впечатление, как будто он, в ее глазах, тиран невиданный, невообразимый, чуть ли ни собирающийся убить ее родное чадо, и вследствие сего, дабы предотвратить, она должна была воззвать и к жалости, и к совести его. В то время как Кудимов, в самом деле, никому не мстил. Он просто, присовокупив все их намерения, обыграв их планы в голове своей хорошенько, поэтапно, решил исполнить задуманную заблаговременно стратегию – не делать в  точности того, на что они рассчитывали оба, и ради чего прибегнули к весьма безнравственному способу, подключив еще и егособственную мать. Это была защита Кости от сторонних посягательств. Однако, в силу его болезненной натуры,желающей возвыситься над всеми, утвердиться, он не единожды вступал в психологическое противостояние с их общим соседом, и, очевидно надеялся, что Дамир, в случае чего, будетсвоего рода орудием его защиты. Однако же Дамир не собирался быть защитой и дал ему это понять в самом начале. Чуть ли не с первых месяцев у них возникли множественные разногласия. Общее жилье, как хорошо известно, сближает только внешне, а души отдаляет, а то и делает, подчас, совсем чужими, ненавистными друг другу. В итоге Кудимов сдружился более с соседом, пусть даже и не слишком добродушным, но и не обладавшим манией себя поставить выше всех, на самую высокую ступень, дабы над всеми властвовать. Ив случае их разбирательств, сначала устных, а затем уже и драк, Кудимов оставался в стороне. Он, быть возможно, и разнял бы их досрочно, но только в случае, если бы на это не рассчитывалось, если бы Костя попусту не хорохорился, и если б не была применена известная стратегия. А так как эта катавасия была реализована в полнейшей степени, и более того, в случае их мельчайших ссор, Людмила Александровна бежала к матери Дамира и как бы объясняла, что нужно что-то предпринять, но, вместе с тем, открыто не просила – слишком горда она была для этого, а как бы намекала, что нужно точно что-то предпринять, ввиду того, что «вот ведь и ты была когда-то в таком тяжелом положении», то и Дамир не чувствовал за собой долга защищать так называемого друга, который сам и создает условия для драк, а после опирается на его силу, но через третьих лиц, издалека, как будто из тяжелой артиллерии. Премного любопытно, что собственнолично сорганизовав всю цепь причин и поводов для беспокойств, Людмила Александровна считала себя все же выше и умнее, и думала, что, дескать, Анна Ивановна никак не догадается, и как женщина довольно властная, будет иметь рычаг влияния на сына, в конце концов, финансами, которые она ему помесячно слала. Однакоже ее задумкам не было суждено реализоваться. Анна Ивановна спустя полгода разобралась хорошенько в ее характере, заметила ее претензию на покровительство, на бессомнительное лидерство в их вроде дружественных отношениях, оценила ее манию величия, и оттого ей стало предельно ясно, что сын был прав, что действительно, вся эта комбинация имела место быть реализована и она просто слишком в аналитику не углублялась. В итоге, совсем запутавшись, как ей поступать, а после, разобравшись, наконец, все взвесив, она однажды заключила: «они уже большие, пусть сами разбираются». Из этих слов Людмила Александровна понятно уяснила, что замысел ее ни в коей мере не удался, и оттогорешиласамолично убедить Кудимова, насколько дорог ей его сосед по комнате.
 И снова, по традиции она приготовила вкусный обед, нарядилась в свой красный, украшенный цветами, бархатный халат, и приняла егов гости. В течение беседы она особенно не интересовалась его повествованием об их совместной с Костей жизни, а преимущественно принимала жалостливый вид и рассказывала о детстве сына. В этом тоже было что-то показное, но вместе с тем, все же присутствовало более естественного, чем в прежних лицемерных играх. Кудимов слушал бессловесно со стеклянным видом, как бы, в то же время, отрицая свою полную причастность к дракам с ее сыном, но между тем, и не давая своего согласия на его защиту. Тогда Людмила Александровна достала фотоальбом и принялась показывать его детские фотографии. От этого Кудимову стало немного неловко, но, спустя минуту, вспомнив все ее уловки, он приписал и эту им же, и глядел на фотографии без каких-либо чувств. В конце концов, перед ним была не мать погибшего солдата и не искалеченного даже, а просто психологического задиры, не умеющего постоять за свои слова, а желающего утвердиться чужими руками. «И его-то я должен защищать. Всем этим его выкрутасам покровительствовать. Да ни за что на свете. Если хочет властвовать, пусть делает это без меня. Я не собираюсь быть средством ни в чьих руках» – думал он в гневном негодовании. И ему стало неприятно находиться у них дома, хотя, на самом деле, она устроила ему вполне радушный, ласковый прием. Тем не менее, он поспешил удалиться. Спускаясь, по ступеням он испытывал неприятное чувство возмущения. «Он даже ее, мать свою, в своих низменных целях использует, натравляет, заставляет по пустякам беспокоиться. А учитывая расстояние, это беспокойство увеличивается с нарастающей силой, ведь она не может видеть, в самом деле, какие незначительные трудности испытывает он, просто проигрывая в драках, к которым сам и создает повод, психологическое основание. У меня так, иной раз, весь ринг был залит моей кровью, а из полотенца ее можно было выжимать, в ему разок нос разбили и уже – траур, паника, чуть ли не панихиду служат» – с гневным чувством думал он. 
Завершающим и кульминационным этапом его присутствия в северном городке, дома, в течение зимних каникул, было посещение Любови Сергеевны, которое, для уточнения, произошло гораздо раньше, самым первым из всех, но о котором я почел необходимым оповестить читателялишь в завершении нашей протяжной, многословнойповести, ввиду того, что оно вышло самым ярким, самым долгожданным, волнительным, и слишком глубоко осталось в его памяти.Узнав о нем, Людмила Александровнапотом еще необычайно удивлялась тому, что Дамир первым делом посетил Любовь Сергеевну, не приложившую, по ее мнению,ровным счетом ни одного усилия к его вузовскому поступлению, а к ней, его неоспоримой благодетельнице, вроде бы как,и вовсе не готовится пожаловать. Это возмущение было уж слишком опрометчиво. Как-никак вышеупомянутая особа вела ему и Косте репетиторство бесплатно, абсолютно альтруистично, не предполагая впоследствии никаких выгод, не надеясь совершенно на сиюминутную материальную благодарность, и эти знания потребовались, пригодилисьКудимову при написании экзамена. Но между тем, не в этом заключалась вся полезность репетиторства. А ей самой довольно было, помимо уважения и устного признания ее упорного и безвозмездного труда, обыкновенной пунктуальности. Это Дамир оказывал в полнейшей мере, все до одного, тогда, как Костя предпочел даже от устной благодарности надменно откреститься, и уважения нижестом не выказывать. Кто еще знает, кроме них самих, какие еще между ними возникали противоречия, с учетом личного общения между Людмилой Александровной и ею, для нас, по крайней мере,это полнаязагадка. Однако же, о чем можно было судить со всей решительностью, смелостью, так это, надо полгать, о том, что побуждение к тому, чтобы Кудимов посещал внеклассные уроки по обществознанию, проникло в сердце именно Любови Сергеевне, и предложение, само собой, высказала именно она, а Костя только передал его.Об этом можно было судить по той значительной, непримиримой данности, что все другие репетиторства, которые имел возможность посещатьЦарицын, не предполагались быть предложены Кудимову для посещения даже и при раздельной плате. И только раз Царицын вроде бы сметливо намекнул, что можно было бы, но только в случае, если бы Кудимов сам оплачивал полную стоимость этих занятий. А это выходило для Кудимова недопустимо дорого. К тому же, должно известить, что для Царицына было необычайно важно иметь свое сугуболичное пространство, стороннюю площадку, впечатлениями от происшествий на которой он мог бы с ним потом делитьсяуже в беседах, как бы тем самым тонко подразумевая, что и у него есть интересный проблеск в жизни. В их дружбу тоже стала понемногу прокрадываться зависть. Возможно, что она была и раньше, но тщательно скрываема. Впрочем, их дружба была мертва уже в зародышевом состоянии. Если уже в начале дружественных отношений кто-то подходит с намерением впоследствии использовать другого в каких-то своих целях, то это уже все, что угодно, но не дружба. Это можно назвать взаимовыгодным сотрудничеством, но в таком случае оно должно быть выгодно обоим, а не кому-то только одному. 
 Дамир тянулся к Любови Сергеевне не потому только, что она в продолжение года вела ему репетиторство – это было лишь дополнительной лептой к фундаментальной основе. Основа же крылась, в первую очередь, в том, что она была отличным педагогом и справедливым человеком, и кроме того,была умна, правдива, прямолинейна до педагогических разногласий, оченьсмела в высказываниях, и, самое, наверное, главное для педагога – справедлива и положительно принципиальна. И, соответственно выбранным принцам, ни в каких учительских заговорахникогда не участвовалаи никогда их не поддерживала;и, разумеется,следуя этим же неукоснительным принципам, порочный круг, образовавшийся вокруг Кудимова, который перетащился экспрессивным грузом частично и в эту школу, совершенно проигнорировала. Этому было яркое, очевидное подтверждение, выставленная ею отличная оценка за год, несмотря на две заслуженные тройки в первых двух четвертях, выставленные, по общей договоренности, молодой учительницей из бывшей школы. Кто знает, может быть, ее умело ввели в заблуждение, ведь, по правде говоря, в действительности она была хорошим, незлобивым человеком. Однако, по-видимому, противостоятьобщественному веянию не умела, и разбираться, и вникать индивидуально в причины подавления у нее не находилось ни ума, ни силы, ни желания. Должно признать, на это и вообще способны единицы. Такой исключительной единицей, представительницей высокой нравственной культуры, непосредственной частью интеллектуальной элиты, и представлялась в уме Кудимова, Любовь Сергеевна. В качестве скромной благодарности,ориентируясь на слышанные как-то раз сведения по поводу того, что ей необыкновенно нравятся изделия из гжели, по уговору матери, он приобрел несколько маленьких, красивеньких фигурок и отправилсяв один из вечеров к ней в гости.
Она по-прежнему жила в соседней, находящейся напротив его дома, так называемой, гостинке. Жила на седьмом этаже, сразу от лифта – направо. Его дверь была крепчайшей, металлической, и оттого звон от ударов от нее рассеялся по грязному и темному, местами с выбитыми лампочками, коридору. 
– Здравствуй Дамир – открываядверь, и не пропуская свою черную и добрую собаку – немного непослушного пуделя в коридор, встретила его Любовь Сергеевна. – А я знала, что ты придешь. Мне уже сказали.
– Здравствуйте, – несколько волнуясь, и смущенно отвечал Дамир. – А кто вам сказал.
– Сорока принесла на крыльях, – смеясь и уже сопроводив своего питомца обратно в комнату, ответила Любовь Сергеевна.
 Кудимов нерешительно вошел, снял куртку и повесил ее на располагавшуюся справа от двери, черную вешалку, прибитую к стене. Во всей квартире, а иначе и назвать нельзя было ее жилище, свет горел ярко только в кухне. В другой же комнате тускнел только безжизненный от ночной лампы или от компьютера – ноутбука. В ее владения входило как бы две квартиры, благостно обставленные всякой разной утварью и мягкой мебелью. Чувствовалось в этом обустройстве аккуратность, принцип интеллектуального подхода.
– Дамир, проходи на кухню, – призвала она, уже находясь там. – Я сейчас кофе приготовлю.
 Он скоренько разулся и вошел, и сел на мягкий табурет рядом с окном. Кухня была хоть и небольшая, узенькая, но очень славная, по самым новым технологиям, с самыми новыми устройствами, такими, например, как новая микроволновка или кофеварное устройство. Стол был необычайно вычищен, стул чрезвычайно мягким и удобным. Везде блистала чистота, уют, комфорт. Кроме того, во всей квартире чувствовалось умиротворенное спокойствие. Душевно просто и легко было здесь находиться.
– Ты любишь сваренный кофе, – поинтересовалась она, стоя у кухонной стенки.
–Да, вы знаете. Я если честно никогда не пил такого. Поэтому не знаю, – ответил он.
– Ну, вот как раз попробуешь.
 Дамир согласно ей кивнул.
–Я тут с одним юристом по интернету переписываюсь. Так он даже слова пишет с ошибки. Не понимаю, как может юрист допускать такие глупые ошибки. Как он законы в таком случае запоминает.
– Ну да, –ответил Дамир, впрочем, не слишком-то переживая по этому поводу. – Это конечно проблема нашего времени.
–Зато мне, я помню, три поставили в институте по русскому, хотя я по трем учебникам готовилась, – точно вспомнив еще и дополнительную свою боль 
–Да бывают несправедливости в жизни, – подтвердил Дамир, уже хорошенечко усвоив, что в стенах любого учебного заведения, как и любого другого учреждения, не всегда решения принимаются по справедливости, в первую очередь из-за человеческого фактора.
 Любовь Сергееву, впрочем, такой многозначительный задумчивый ответ не совсем удовлетворил. Она не совсем точно усвоила смысл, сложенный в него. И какая-то грусть непонимания изобразилась на ее немного уставшем, болезненном лице.
– Я, кстати говоря, недавно заболела, – и точно в качестве подтверждения Любовь Сергеевна пару раз кашлянула. – Все никак не могу вылечиться. 
– Я тоже, по приезду в Питер сильно заболел. Еле вылечился, – дополнил Дамир сдержанно, вспомнив свой чахоточный кашель, разыгравшийся у него почти сразу же после приезда и две недели мучивший его легкие.
– Вот держи, – протягивая ему маленькую кофейную чашечку с коричневатыми узорами, любезно предложила она. – Не знаю, с сахаром ты пьешь или нет. Я лично пью без сахара. Ты если хочешь, вот у меня только рафинад, – и с этими словами она указала на красно-белую коробку, стоящую в одном из шкафчиков.
– Да, я с сахаром. Не могу пить без него. Никак не могу научиться без сахара, – признался, он все еще зажато.
– Ну, вот бери ложи себе, сколько нужно, –достав коробочку и протянув ее, произнесла она.
 Дамир принял эту коробочку и положил из нее к себе в чашечку два белоснежных кубика. Все было замечательно, но какая-то сложно объяснимая зажатость сковывала все его движения. Он настолько привык уже принимать маску, что она срослась с его лицом и эта маскировка приросла настолько, что даже теперь в домашней обстановке, он не умел расслабиться, вести себя свободно.
– Честно, устала я уже от этой работы, – принялась делиться своим наболевшим Любовь Сергеевна. –Уже не могу, устала. Скорее бы уже выйти на пенсию и уехать отсюда.
– А что, почему? – чуть не поперхнувшись, из-за того, что это признание было ему очень удивительно, так он убежденно полгал, будто она пользуется невероятным уважением среди коллег, и никаких проблем не знает, спросил он.
– Да я все борюсь, борюсь. И ни завуч, ни директор меня не поддерживают. Становятся на сторону учеников.
– Ну, вы же знаете, что иногда и стоитвстать на позицию ученика.
– Иногда и можно– согласна, но нельзя же откровенно лебезить. Она ему говорит, что он красивый. А где там красивый – орангутанг. Да еще и самомнение! Какое самомнение. Они же этими своими комплиментами и всепрощением порождают манию величия. (Это она говорила о Видове, который ей грубил неоднократно и отчего у нее с ним установились не совсем прияственные отношения).
– Так, конечно же, нельзя.
– И потом, это ЕГЭ. Сколько уже можно его внедрять, проводить эксперименты над детьми. Вот есть у меня ученица – Люба Глазова, прекрасная ученица, умная, трудолюбивая, одним словом, умница. Вот я знаю, что она учится, по-настоящему учится, и если вдруг, во время экзамена, она что-то не вспомнит, то я ей, конечно же, подскажу, подтяну ее. Ну, так же нельзя, чтобы весь год училась, а тут вдруг попался какой незнакомый вариант, подвела удача, и все – накрылось медным тазом. 
– Если бы все учителя были такими как вы, то и ЕГЭ, может быть, было бы не нужно. Но дело в том, что  е все справедливы так, как вы.
– Нет, я категорически ЕГЭ не приемлю. Это сплошное натаскивание, – отрицательно качая головой, убежденно повторяла Любовь Сергеевна.
– В нем, конечно, есть погрешности, но какой экзамен обходится без них. А человеческого фактора и без него предостаточно. Уже выходит, что его научились обходить, и теперь затихли. А до того как научились, так и кричали громко. Я бы, например, если бы не ЕГЭ так и учиться бы не стал усиленно. Если мне по накатанной тройки уже ставили и ставили. А ЕГЭ удалось сдать положительно. И главное ведь не сам ЕГЭ, а подготовка к нему. Много материала нужно штудировать. Чувство необходимости, отсутствия какой-либо страховки. Сколько впоследствии подобных ситуации. Для самостоятельной жизни подготовка. К тому же, тем, кто готовится поступить на платное, и не нужно особенно об своих результатах заботиться. В вузы сейчас принимают поголовно. Но в процессе подготовки впитываются усиленно знания. Нужно только поменьше нагнетать страх, от этого, и именно от этого много бед. А сам экзамен приближен к идеальному, если бы, опять же, не человеческий фактор.Я не имею в виду вас и таких как вы. Но люди, как известно, разные.
– Нет, я все равно против него – стояла на своем Любовь Сергеевна. – Тестовую систему в гуманитарной сфере вообще применять не стоит.
– Этот спор может быть очень долгим. Тут у каждого своя правда, – предположив, что спор может выйти в негативное русло, подытожил он.
– Да не может быть тут своей правды. Учителя взрослые все-таки люди и им виднее.
 Дамир в знак несогласия отпил в протяжной манере пару глотков из своей чашечки.
– А вы когда хотите уезжать? – решив переменить тему, полюбопытствовал Дамир.
– Да вот доработаю еще несколько лет и хочу перебраться. Надоело уже жизнь здесь.
– Понимаю вас. Конечно, здесь нелегко, – снисходительно и с явным пониманием проговорил он.
– Не то слово – нелегко. Здесь просто бывает невыносимо. Шум, драки, повальное пьянство, – имея в виду, по всей вероятности, исключительно свой дом, посетовала Любовь Сергеевна. –Давно ты не жил с пьяными и глупыми. 
–Не все же здесь такие, – возразил Кудимов, подразумевая, что Любовь Сергеевна большую часть своего времени проводит в школе с весьма благоприятными социальными условиями.
– Но очень много. Ладно, не будем об этом. Не хочешь с Юлей увидеться? – неожиданно спросила она. – Мы в пятницу с ней видимся на репетиторстве. Можешь прийти.
– Нет, пожалуй – ответил он решительно. – Не хотел бы.
– Почему? – удивленно на него глядя, уточнила она.
– Не хотелось, чтобы опять вспыхнуло чувство с новой силой. Я же в нее тогда влюбился. Провожал ее до дома, – с печалью опустив глаза, признался он, вспомнив былое, и давящий комок не дал ему договорить.
– Думаю, со временем ты научишься к этому легче относиться. Вот у меня есть один знакомый, Коля. У него уже было девушек очень много, – сулыбкой одобрения оповестила Любовь Сергеевна. – Так он их водит. И я ему уже говорю: «женился бы ты Колька». А он мне: «а на ком?»
– Пока я еще этого не научился. И думаю, что лучше нам не видеться, – ответил с грустью в голосе Дамир, и осторожно пригубил красивую, расписанную чашечку, чадящую кофейные пары обильно. Секунду две дышал сладким и пьянящим ароматом.
 Впоследствии, в течение своей учебы в Петербурге, он не единожды пытался завязать с ней дружественное, любовное общение, по наступлению которое, первоначально вызвало в его душе ярчайшие эмоции, и, в сущности, в процессии, не наполнявшееся более ничем другим, как только комплиментами в ее девичий адрес. Она ему, время от времени, лениво отвечала, что побуждало его думать, будто он ей совсем не интересен, но, несмотря на то, он продолжал писать настойчиво и длинно. В редчайший случай Юля отвечала внятно, развернутым ответом, тянула время для чего-то, как будто для рождения прекрасных чувств в его душе или как будто для продления, и, наконец, растаяв совершенно,весной уже его второго курса однажды предложила даже встретиться в период лета, но то одни событияему не позволяли, то обстоятельства иные, то мысль о том, что если им не видеться, то чувство вскоре догорит, потухнет, а это было бы для него явно лучше, его сбивала, останавливала. Но не единственно она одна. Суть подлинных мотивов, к тому же, заключалась еще в том, что Юля,в продолжение общения, как правило, короткой переписки, к которой, судя по ее инициативе,она не испытывала подлинного интереса, судя по тому, что отвечала на его вопросы сжато, сухо, без энтузиазма, и как бы нехотя, ввиду чего и складывалось у него в уме непримиримое суждение, что у них толкомничего не может получиться, и даже дружба между ними просто невозможна, так как она его вульгарно игнорирует и заставляет ждать, и нервничать, и попусту переживать, как правило, горчайшие эмоции, ставя просмотр фильма выше переписки с ним, и делает это намеренно, осознанно, продуманно. Помимо этого, он выявил, что Юля донельзя высокомерна, груба, эгоистична, и его чувства ей приятны только потому, что услаждают самолюбие, тщеславие. В этом она была похожа на Царицына, но, разумеется, обиделась бы чрезвычайно, если бы вдруг услышала сравнение с его пресной, как все эгоцентричные натуры, не допускающие мысли даже, что они эдакие славные, великолепные, похожи на кого-то из зануд. В своих глазах она была особенна и уникальна, и это виделось, и это не скрывалось. И даже это осознание не заключало в себе силы обуздать, прервать его порыв, покончить с их общением. Бывало, если она слишком длительно не отвечала на его длинные и скучные для ее мысли сообщения, он удалял ее из сетевых друзей, но ненадолго, вскоре добавляя снова. Так длилось ровно пару лет. И с каждым сообщением, перед любым ее ответом, он чувствовал особый трепет, сладкую истому, и был приятно счастлив, когда она ему с задержкой отвечала. И, тем не менее, печали и терзаний даже от их общения на расстоянии испытывал он больше. Он, как умел, насколько был способен, старался не пропитываться негативом, но в этом случае, уже она испытывала какую-то тревогу, похожую на неудовлетворенность. В конце концов, чувство его совсем потухло, и в голове остались лишь воспоминания, не вызывающие никакого чувства, помимо благодарности за посещение уроков по истории совместно, которые блестяще отточили его память.

Конец.