Фармазон часть 2

Окончание. Начало http://www.proza.ru/2014/10/09/1019

На дворе суета, каждый своей работой занимался.  Акимовна с Матреной то и дело сновали между кладовой и ледником, барыне разносолы готовили. Мишка с кучером барским валек с постромками крепили, Васька по двору сновал, на худо лежащее хозяйское добро глаз косил. Вошел Гришка в дом, будто бы и не было разговора с отцом, будто не жег в груди огонь гневливый. А отца-то и нет, к его любушке с подношениями отправился. И помещицу не постеснялся оставить, знать, сильно привязала Федосеюшка. Мысль эта только прыти добавила, бросился в свою каморку, открыл сундук с пожитками нехитрыми, где под исподним припрятан был портрет его, Гришкин. В прошлом году загостился у них художник один, что в соседнем уезде дом купеческий расписывал, да прокутил весь барыш, а платить нечем. Решил тогда Терентий Кузьмич хоть портретами с него плату стребовать, мол, какая-никакая отрада, да и солидности добавляет, постояльцам трепет внушает. Свою личность велел в главной горнице повесить, а Гришкину образину спрятали в сундуки до поры.

«Вот и пригодился портретец», - думал парень, заворачивая его в старую холстину. Присел к окошку, второпях составил грамоту, некогда над слогом размышлять, смеркается, и вон из опостылевшего дома.

А в поле трава потемнела, пожухла, будто лик пожилой крестьянки.  Журавлиный клин над головой стонет-плачет: «Воротись, воротись». Покружили, да отправились в свое птичье путешествие. Присел Гришка под березкой, что белела одиноко у самого края. Посидел, подумал, что он так же одинок, как это деревце, что беззащитен под ветрами, стужами, пред подлостью человечьей. И нет у него ничего, даже воли, разве, что душа осталась, только зачем она ему, больная, рваная, зачем огонь этот в груди, пусть уж лучше стылость январская. 

Как стемнело, пошел он дальше в пустое поле, дальше от езженых дорог, туда, где хозяйствует холодный сырой ветер. Долго шел, все думал, остановился лишь, как споткнулся о камень, больно ударив ногу. И боль все сомнения рассеяла. Вскочил Гришка на камень, раскрыл руки и закричал со всей мочи: «Фармазон! Фармазон, отзовись, я пришел душу свою продать!» Вдруг налетела буря, рвет чахлые кусты, в столбы скручивает. Загудела земля, застонала. На миг ослеп и оглох парень, а когда очнулся, перед ним чудище двухметрового роста. Под кулями-веками горели красным пламенем глаза. Нос неимоверной толщины  сужался до ниточки и на самом кончике превращался в свиной пятак,  беспрестанно раскачивающийся из стороны в сторону. Рот, словно перестоявшаяся квашня, надувался огромными пузырями, расползался по синеватому лицу.
- Звал меня? – прошипел, прошептал Фармазон.
- Да, дело есть к твоей милости. Есть у меня товар, к которому ты интерес имеешь.
- А за иным меня в гости не зовут. Вижу, приготовился справно, грамотку принес, и портрет в холстине прячешь. Ты мои условия знаешь, а что от меня хочешь?
- Хочу Федосеюшку в жены.
- А как же отец?
- А отец пусть в сторонку отойдет, не мешает. Любим мы друг друга.
Фармазон лишь усмехнулся.
- А богатство как? Неужели не хочешь богатства? На что жить-то с молодой женой будете?
- Да никакого особого богатства мне не нужно, лишь бы на жизнь хватало.
- Ну что ж, будь по-твоему, - бес протянул Григорию булавку, - коли левый мизинец да расписывайся в грамотке своей.
- И читать не будешь? – удивился парень.
- Так я ее еще до написания прочел. Расписывайся, да давай портрет.
Гришка торопился, боялся передумать. Имя нацарапал криво, протянул бумагу бесу. Фармазон рассматривал творение художника.
- Смотри, теперь наш договор крепко-накрепко повязан, - сказал он, возвращая портрет, - на стене повесить не забудь.

Шестой год хозяйствовал Григорий Терентьевич, шестой год прирастал богатством. Аккурат с того дня, как батюшку его, уже холодного, привезли на дрогах. Сразу три трупа в Волошковом овраге, в трех верстах от постоялого двора,  обнаружили крестьяне в тот злополучный день.  Старуха-помещица Ольга Порфирьевна была задушена своей же шалью. Над ее воспитанницей Софушкой сначала надругались, а затем так же задушили шейным платком. Труп хозяина постоялого двора с перерезанным горлом находился поодаль, шагах в тридцати. Тарантас помещицы нашли рядом, в кустах, из всей поклажи исчезла лишь шкатулка с драгоценностями, с ней старуха не расставалась даже в своих путешествиях, да вышитый кошель с неизвестной суммой денег.   Григорий Терентьевич до сих пор помнит приезд сыскных чинов, дознание, отнимающее последние силы, и наконец, скромные похороны. Васька, пропавший той же ночью, был объявлен в розыск. Решили чины, что в тот день Терентий Кузьмич догадался о Васькином желании старую помещицу ограбить, и отправился вслед за уехавшей  Ольгой Порфирьевной, но, видно, не успел. Застав разбойника над трупами, дворник набросился на него и был убит сбежавшим впоследствии слугой. Ваську так и не нашли.

Шесть лет минуло с той поры, а Григорий Терентьич до сих пор помнит, как сразу после похорон явился к родителям Федосеюшки с предложением отдать ему девицу за крупный выкуп, благо сокровища, до поры сокрытые в сундуках отца, позволяли. Не в жены брал, для забавы, не мог простить сговор с отцом, да и венчаться не желал. Родители посокрушались, а девку все-же продали. С тех пор много воды утекло. От былой страсти и следа не осталось, бродит теперь Федоска по двору тенью, осунулась, состарилась.

Теперь уж не берет ее Григорий Терентьич в свою опочивальню, новая забавушка в дому хозяйствует, молодая  бойкая черноокая Грунечка. А Федоску все ж не гонит, одна она как напоминание о прежней жизни, о годах молодых, когда сердце иначе билось.

Спервоначалу, как батьку схоронил, бросился Григорий Терентьич в разгул, навел полный дом приятелей-однодневок да девиц беспутных. Федосушка молчала, лишь бросала на хозяина взгляд, полный смертельной тоски. Но Гришка с той ночи, как грамотку подписал, лют стал, безжалостен, будто броней сердце закрыл. Метался молодой хозяин, в бутылке, ласках продажных да речах льстивых себя искал. Но видно не помогло.
 
Тогда в коммерцию ударился. Прикупил Григорий Терентьич лавок на ярмарке, торговлей занялся, да так успешно, что деньги к рукам сами липли.  Расстроил двор, хоромы купеческие завел, в самом виду, вместо божницы портрет повесил, тот самый, что когда-то брал с собой в чисто поле. И удивительное дело, портрет этот ему стал вроде семьи, с ним он разговоры долгие вел, закрывшись от чужих глаз, ему рассказывал о планах, ждал совета. И чудилось, что юноша на портрете отвечает, если не нравится что, хмурит брови, а коль одобряет, светится улыбкой.

И чем больше капитала в руках молодых, тем тоскливее лицо хозяина. Только и радости осталось купцу – с портретом поговорить, остальное будто кануло. Все чаще оставался он в той комнате, все реже выходил из нее. Настало время, когда и лавки свои забросил. Оброс, одичал, забывал про еду и сон. А однажды целую неделю за запором просидел. Тут уж Федосеюшка не выдержала, попросила слугу, сломали дверь, а Григорий Терентьич не узнает никого – сидит на полу, портрет в руках держит. Хотели за доктором послать, да вырвался он и убежал как был, в домашнем халате с портретом в руках. Трое суток искали, но так и не нашли.

Федосеюшка отправилась по богомольям, прибилась к странницам да ходила по миру. В одном из монастырей услыхала она про человека Божьего, что поселился на острове и в одиночку Храм строит. Говорили о нем как о человеке редкой праведности, и решила Федосеюшка разыскать отшельника, помочь ему в трудах, авось душа хоть толику тоски сбросит.  Добралась до реки к вечеру. Холодный ветер гнал кудряшки волн, присыпанных первой желтой листвой. В тот миг как разглядела остров, закатное солнце выпорхнуло из-за сизых осенних туч, осветив добротный сруб, возвышающийся над поверхностью реки. И почудилось Федосеюшке, что Храм этот недостроенный лучами до самого неба достает.  И от этого столба света отделилась вдруг фигура. Глядит Федосеюшка, и глазам не верит, Гришка это, молодой, прежний, только лицо будто обожжено.   

До самого утра говорили. Рассказал Григорий, как выменял ее у Фармазона на душу, да только без души и любви не стало. Как  жил-не жил все эти годы, как выпросил назад вместилище греха и света. В ту ночь побежал он в поле, стал звать беса, просить о пощаде. Не сразу явился Фармазон, а лишь как посулил Гришка капиталы, что нажиты, на милостыню раздать. Пришлось бесу смириться, взял он портрет из рук безумца, да выстрелил в него. С тех пор лицо и покалечено печатью дьявольской. Небольшая расплата за грех тяжкий, за жизнь с душой, в любви, без страхов, все страхи в нем тем выстрелом убило.

А к весне достроили они свой Храм да и обвенчались в нем.