2. Волки

 Рассказы из серии «Мои ситуации»

 Существует одна народная мудрость. Звучит она так: «Если ты имеешь в жизни Друга, ты можешь считать себя счастливым». Понимание этой мудрости приходит, как правило, в зрелом возрасте. Когда ты, пройдя через бесчисленное количество жизненных испытаний  приходишь к самооценке своего пути. Подводишь его первый итог: чего же я достиг, так ли жил и в чем же смысл именно моей жизни? Рано или поздно к этим вопросам, по моему убеждению,  приходит каждый человек. И чем раньше он задаст себе эти вопросы, тем лучше. Ведь, в конечном итоге, что дает смысл жизни, то дает смысл и смерти.

     И подводя итог, человек оценивает свой накопленный жизненный багаж: что
же я имею? И мне всегда искренне жаль тех людей, которые этот багаж отождествляют только с материальным благополучием, ступенькой карьеры или счетом в банке. Как правило, эти  люди духовно спят. Они не понимают и не могут понять, что этот односторонний перекос приводит в конце концов к ужасающей духовной нищете и, как следствие, к настоящим трагедиям в жизни. У таких людей, как правило, нет друзей. Есть знакомые, приятели, дружки, выгодные партнеры или клиенты, но друзей нет. Друга - нет.    Мне посчастливилось в этой жизни: у меня есть Друг. Самой высокой пробы. Настоящий.               

   Судьба свела нас много лет назад, в студенческие годы в Иркутске. Сколько же было пережито вместе! В совместных труднейших походах и спортивных экспедициях в различных горах Союза, в сложнейших жизненных ситуациях в Иркутской области, в Киргизии, в Бурятии, в Москве. Да мало ли где, куда забрасывала нас судьба! Сколько раз , в прямом смысле, его рука отводила от меня почти  верную смерть, а я помогал  его жизни. О нем, о моем Друге я могу рассказывать бесконечно. Ни расстояния ( а в последние годы мы с ним жили по разные стороны земного шара) не сделали с нашей дружбой ничего. Она стала только крепче. И вот об одном случае, произошедшем   однажды с нами, я и хочу рассказать.
               
                Рассказ второй
                «ВОЛКИ»

     Наступил, помню, 1980-ый год. В том году еще Олимпиада состоялась в Москве. И жил я тогда со своей молодой женой и дочерью - младенцем в городе Благовещёнске-на-Амуре. А работал на огромном судостроительном заводе сварщиком-цветником, то есть  варил цветные металлы. И в свой первый отпуск, выпавший на январь, полетел навестить своего самого лучшего Друга Женю Кошкарева. Женя, не найдя тогда работы по специальности после Иркутского университета (биофак), завербовался на пару лет в метеослужбу и жил со своей молодой женой и сыном - младенцем на глубокотаежной метеостанции Воронцовка в низовьях реки Витим. В метеослужбу - потому что в отличие от меня – танкиста - в нашей славной советской армии  он служил радистом.

       Метеостанция Воронцовка находилась и находится сейчас в трехстах километрах от впадения Витима в реку Лену в Мамско-Чуйском районе Иркутской области. Мои одноклассники, диспетчеры аэропорта поселка Мама, куда я прилетел из города Бодайбо, где навещал родителей, посадили меня на вертолет, летевший к охотникам. И таким образом, через 3-4 дня после выезда из Благовещенска-на-Амуре я оказался на Воронцовке...

       Пилоты  не стали садить МИ-8-ой на замерзший Витим, а только зависли  в полутора метрах надо льдом. Я спрыгнул в открытую дверь и закрыл лицо руками от ледяного морозного ветра. Вертолет же, сделав наклон вперед, ушел, и в оседающей снежной пыли я увидел Люду, жену Жени Кошкарева, стоявшую на прибрежном обрыве и размахивавшую мне рукой. Как оказалось, мои друзья знали о том, что к ним идет борт и что в нем летит их друг. Была связь с Мамой.

       И была бурная встреча с той обжигающей радостью, которая возможна в дни здоровой юности, когда все по плечу. А тут еще экзотика: глухая дремучая тайга, берег широченной в километр Угрюм-реки, да керосиновая лампа на столе, уставленном дарами этого медвежьeгo края и моими городскими дарами. И мы вчетвером (был еще наш  ровесник Юра Помогаев, радист этой метеостанции) за хорошим вином и песнями под гитару просидели всю ночь до утра. Для моих друзей мой приезд был  большой радостью, так как я первый и единственный прилетел к ним тогда через год их отшельнической жизни.

   А утром Женя и говорит:

  -Чего нам тут торчать на метеостанции? Поди не забыл наши походы? Пойдем-ка мы  на охоту!

   И тут же, не дав мне ни сообразить, ни сказать что-то, начал меня собирать. Всю городскую чепуху - одежду  в сторону. В сторону даже собачьи унты, выданные мне друзьями-одноклассниками на Маме взамен моих зимних ботинок. И одел меня в охотничьи суконные штаны, такую же теплую суконную куртку, под низ выдал тоже что-то нужное, охотничье и теплое. А градусники на метеостанции в то утро между прочим зафиксировали  температуру – 53 по Цельсию! Обувку выдал тоже охотничью: ичиги, подшитые изнутри мехом. Словом через каких-то полчаса с рюкзаком, набитым картошкой, и простой мелкокалиберкой на шее я вышел в предрассветных сумерках на широких подбитых камусом охотничьих лыжах вслед за моими таежными  друзьями вниз по реке.

        Путь был не близок: что-то около 25-и километров вниз по Витиму до первого промежуточного зимовья. А там примерно еще столько же вверх по притоку.  Вначале  почти ничего не было видно: плотный морозный туман скрывал все. Добрых часа полтора мы двигались как в молоке,  теряя друг друга из вида, если отстанешь на  20-30 метров. Это притом, что солнце уже поднялось над хребтом слева.

      Рюкзак был довольно тяжелым. Этой картошки они решили в тот раз забросить на свой  участок побольше: как же, дармовая рабсила прилетела! А хранили они ее зимой в ключе, то есть в воде рядом с зимовьем. И в пути она не замерзала, потому что, во-первых, она ехала на чьей- то взмыленной спине-печке, во-вторых, ее понадежнее укутывали.
 
      Первые 10-15 километров я особенно ею не тяготился, хотя иногда пытался вякать насчет того, что я, мол, человек  «городской» и давно отвык от этих «диких» рюкзаков. На это они, вспоминая наши совместные студенческие зимние походы, дружно отбрехивались, что « ты еще и нас за пояс заткнешь». Но мне от этого не становилось легче: рюкзак тяжелел с каждой ходкой, а усы с бородой (тогда я ее носил) уже давно превратились в сосульки. Мало того, сосульки были на бровях и изморозь на ресницах. В общем, картинка была живописная, что-то от Джек Лондоновских рассказов времен Колондайка.

      Когда солнце короткого зимнего дня, описав полукруг на небосклоне, приближалось к хребту справа, мы подходили  к речке Язовой, правому притоку Витима. В верховьях того притока местные охотники-якуты  и выделили Жене с Юрой охотничий участок.

      Приближаясь к показавшемуся промежуточному зимовью, стоявшему на устье Язовой, Женька разглядел какие-то следы на глубоком снегу на самом слиянии рек. Подойдя ближе, ребята ахнули.

      По изрытому истоптанному вокруг снегу, по оставшемуся желудку и по отчетливо выделявшимся восьми - девяти углублениям-лёжкам мои друзья определили, что здесь, на этом месте, произошла лесная трагедия: волчья стая загнала сохатого, прикончила его и съела всего без остатка. Вернее остаток-то был - его желудок. Точнее - его смерзшееся содержимое, то есть то, что эти хищники не едят. По тому, что не осталось нигде ни капли крови, ни даже костей Женя определил, что у стаи давно не было добычи и она уничтожала этого  лесного великана несколько дней: ели, отсыпались, снова ели. Юрка забеспокоился об участке: ведь волки могли прошвырнуться по их путикам (охотничьи тропы с ловушками и капканами) и уничтожить попавшихся соболей: следы стаи уходили вверх по Язовой.

      Зарисовав это место, и даже успев сфотографировать на слайд в наступающих сумерках, мы добрались, наконец, до долгожданного зимовья. Здесь они обычно ночевали, а следующим днем добирались до участка. Довольно быстро вскипятили чай на железной печурке. Распространяющееся по зимовью тепло, горячий чай с лепешками и строганиной из тайменя быстро разморили меня и глаза начали слипаться. «Вот бы- думаю- сейчас вздремнуть минут по шестьсот на каждый глаз: все-таки уже полтора суток без сна». И тут, как гром звучит Женькино предложение-приговор:

    -  А что, мужики! Ночь лунная. Давайте сразу двинем до участка! Чего нам? А завтра уже и по путикам пробежимся...

      Мы с Юркой осоловелыми глазами уставились на этого ненормального: за окном - темь с морозом, а он предлагает идти!?  Мое начавшееся было слабое хныканье насчет «городского» мужика и хотения спать было пресечено абсолютным большинством: Юрка тоже согласился с Жениным предложением. Конечно, я сдался. Напялил на себя уже ставший свинцовым рюкзак, повесил на шею ставшую ненавистной мелкокалиберку и поплелся за моими неистовыми друзьями уже в вечерних сгустившихся сумерках, разбавленных светом начинающей всходить полновесной луны...

       ...Если по Витиму мы шли почти по голому льду (почти весь снег с него выдувался ветрами), то по Язовой, часто петляющей, мы двигались по лыжне проложенной моими товарищами еще вначале зимы и обновлявшейся каждые 8-10 дней. Лыжня представляла собой траншею в снегу, глубиной до полуметра. По бокам - снег, в который лыжные палки уходили до половины. Движемся. Луна поднялась выше, и ее яркий желтый свет залил всё. Видны были мои товарищи впереди, морозный пар от дыхания над ними, темно-голубые тени от прибрежных деревьев...

   ... Мои предсказания о «городском» мужике начали сбываться. То ли я действительно был уже разнежен первым годом жизни в благоустроенной малосемейке в Благовещенске-на-Амуре, то ли тепло промежуточного зимовья так подействовало на меня, но я начал сдавать. Раз, другой ребята дождались меня. Доползу до них, повисну на палках, а они  уходили дальше. Долго эти ожидания «городского» мужика продолжаться не могли и, наконец, Женя, в очередной раз дождавшись меня, сказал:

   - Слушай, Гена. Мы не будем тебя больше ждать, а пойдем сразу до конца, до зимовья. Ты и сам дойдешь, не спеша. А к тому времени, когда дотащишься, мы уже и зимовье прогреем.

      Мне, дохляку в их глазах, ничего не оставалось, как развести руками и согласиться. И они ушли. Вот уже и Юрка скрылся за очередным поворотом речки, а я все стоял в морозной, звенящей, лесной тишине в согнутом положении, опершись руками в колени  и подбросив рюкзак выше на плечи. Так легче всего отдыхать. В  снег рюкзак не бросить, так как через пару минут мокрая спина на этом морозе станет ледяной коркой. Постоял, отдышался и потихоньку тронулся дальше. За первым изгибом, на небольшом ровном стометровом участке ребят не было. «Ничего себе - думаю - чешут! Видно, здорово я их тормозил…».    Плетусь потихоньку. Мыслей никаких. Чрезмерная усталость и крепнущий мороз наводили дремоту до того, что порой с десяток шагов делал в забытьи. Очнешься, посмотришь кругом: тот же ярко-желтый мерцающий мириадами искринок снег, та же заснеженная тайга, да темно-голубые тени деревьев, пересекающие лыжню.Часто отдыхаю. Да побольше. Никто ведь не гонит. До этого друзья поджимали - надо было поторапливаться. И отдыхи были короче. А сейчас что хочу, то и делаю. Не помню, сколько времени прошло в этом одиночестве, в этом полусонно-полудремотно движущемся состоянии. Только это состояние вдруг в одно мгновение было взорвано! Что же случилось?

       После очередной ходки, в очередной раз подбросив рюкзак на плечи и уперевшись руками в колени, я впервые перевел взгляд от ног к концам лыж и увидел то, от чего мгновенно слетело вышеописанное состояние, а сердце добавило оборотов. Я увидел свежие следы множества больших лап! Собачьи почти. Но у нас-то собак не было! Еще не до конца веря догадке, перевожу взгляд дальше по лыжне и - вот они, волки! Все восемь или девять штук (точно не помню)!  Стоят метрах в сорока от меня на лыжне, повернув  ко мне свои морды!

       Вот был момент истины! Естественный страх пробил меня до костей, до мороза в спине и волос дыбом! Где? Когда они вышли на лыжню в тыл Женьке с Юркой? И почему я не заметил следов раньше?  Все это было уже не важно. Волки были передо мной и надо было что-то делать.
       Что же я сделал?

     Снял мелкашку. Замершими в момент пальцами правой руки вставил патрончик в ствол. Закрываю затвор, а он не закрывается.  Патрон перекосило! Лихорадочно соображаю, что ножа  у меня нет, а топором, что в рюкзаке - не достать. Все! Винтовка не у дел... Еще не до конца осознав ситуацию, шарю по карманам и - ура! - нахожу записную книжку: многолетняя привычка возить и носить ее с собой. Так. Спички тоже есть! Немного успокоился - выход есть.

       Пересиливая страх, начинаю медленно двигаться дальше по лыжне. Волки ближе, ближе. И, когда ноги сами остановились, словно сработал какой-то стопор, я, не сводя глаз с заиндевевших морд, достаю записную книжку, вырываю несколько листов и поджигаю их. С трудом воспламеняется сера, огонек перекидывается на бумагу и, когда была уже уверенность, что не потухнет, делаю взмахи импровизированным факелом! Волки бросаются по лыжне и, отбежав на определенное расстояние, снова останавливаются. Ободренный этим небольшим успехом, я вновь приближаюсь к ним. И вновь повторяется все сначала: огонь - отбегают - двигаюсь. И так до последнего листочка...

     И  когда я бросил в снег последний догорающий «факел», а эти серые лениво отбежали не намного, до меня дошло, что все! Отогнать их больше нечем...

      Я вдруг почувствовал смертельную усталость. От возбуждения я начисто забыл об отдыхе. И к тому же также смертельно замерз. Дальше все делалось автоматически.
  С наступившим полным безразличием бросил в снег рюкзак, давно ненужную винтовку, взял в замерзшие руки топор и двинулся на волков. В голове одна незамерзшая мысль: уж первого-то успею ударить...

      И тут волки, словно почуяв мою отчаянную решимость, начали не спеша отходить! Перевожу дух. Иду. Они - снова отходят, хотя гораздо ближе, чем от огня, но отходят. А я все иду, иду. Река делает крутой поворот, и сквозь смерзающиеся ресницы я увидел длинный и прямой участок. Помню, появилась последняя, как мне тогда показалось, мысль: если в конце этого прямого участка еще не будет зимовья,  мне - конец. Подумалось об этом как-то спокойно.
  Я не вспомнил тогда ни мать, ни отца, ни жену с дочкой- младенцем. Все как бы вымерзло. Я - замерзал. Спина давно превратилась в сплошной лед, а на лице не замерзли только глаза. Рук, сжимавших топор, не чувствовал уже давно. Как во сне преодолеваю с  отходящими волками этот прямой, метров  в триста, участок реки. Приближаюсь к повороту и слышу! Слышу стук топора из леса!!!

      Волки сошли с лыжни и, как на картинке, выстроились недалеко в снегу справа. Я заорал, как мне казалось, во всю силу моих замерзших легких. Ребята услышали, как сказали потом, какое-то сипение.

      - Женька-а-а-а-а! ! ! ...

    Из прибрежного леса раздалось родное, Женькино:

      -Чё-ё-о?

      -Волки! – кричу.  А он:
 
      -Да иди ты со своими волками! Тут печка не разгорается...»
 
  У  меня внутри все оборвалось! « Вот сволочь!» Вижу, слетает ко мне Юра на лыжах с двустволкой за плечами.

      -Где, волки?!

      -Смотри - шепчу и протягиваю обе руки, так намертво и державшие топор, в сторону  волков. Он ахает, срывает свою двустволку, взводит курки, выбирает цель и - раздаются слабые щелчки! От неснятой смазки, да на таком диком морозе ружье отказало! Осечки...

       Юра, перехватив топор, взял меня за руку: "Пойдем, пойдем". А у меня наступила реакция: колотит всего. Я ругаю  их, как последний сапожник, за то,  что бросили, за то, что Женька не верит, за все подряд. Юра чуть не силой уводит меня в зимовье, где у них наконец-то загудела печь. Лишь через несколько часов, под утро, я пришел до конца в себя и проспал в теплом нагревшемся зимовье до следующего вечера. Ребята проверяли капканы без меня.

      P.S. Совсем недавно под  Новый Год мой Друг Женя побывал у меня в моём небольшом доме в далекой забайкальской деревне. Пожил  четыре  дня, отходя от американской жизни: последние несколько лет он жил в США. И вечерами, сидя у моей славной русской печки, под веселый разговор огня в плите, мы вспоминали все пережитое вместе. Вспомнили и Воронцовку, и Язовую, и тех волков.

Геннадий Ефиркин