Крупицы родословной - 5

                Крупицы родословной – 5. Двоюродные братья.

      Косить траву меня научил двоюродный брат Анатолий Иванович Винокуров. Он на четыре года старше меня, но выглядит взрослым мужиком: курит самосад, лихо «цыкает» сквозь зубы и легко управляется  с косой, её отбивкой и правкой. Да он и есть взрослый – у себя в деревне работает в колхозе, выполняя все мужицкие работы.
      Мама пригласила его помочь с заготовкой сена и он приехал отпросившись на неделю в колхозе. Осенью прошлого года мама купила в Могилёвском краю молодую тёлку, зиму кое-как её прокормили и вот сейчас запасаемся сеном на очередную зиму.

      Покос нам выделили на кустарниковой болотине, под Астапковичами, и первым делом я осваиваю обкашивание кочек и кустов. «Развернуться плечу», как в стихах у Кольцова, негде – кочкарник. Обкосить кочки, не загоняя в землю носок литовки и не срезая пласты дёрна – тоже наука. Даётся она нелегко, коса быстро тупится и брат ежедневно  её «отбивает» пристроившись под кустом с молотком и наковаленкой. Отбой - очень сложная работа, мне пока недоступная.

      Брат сетует на жару, плохую воду – пьём болотную через марлю, и отсутствие сала. Это старое убеждение деревенских жителей: косьба без сала – не косьба. Но сала нет, питаемся кашами и супчиками. Идёт второй послевоенный голодный год. У нас ещё сохранились крупы военных запасов – натаскали с брошенных немецких складов перед тем, как их сожгли огнемётчики. Всё остальное получаем  по карточкам в мизерных количествах.
      Брат шутит про сало – в  деревне живут ещё голодней – карточек там не выдают, а сала не видели аж с довоенных лет.

      Косим ранним утром, по росе. В полудённое душное время ворошим на кочках подсохшую траву и заваливаемся спать в шалаш до вечерней прохлады.  Дневная косьба непродуктивна: трава скрипит под косой, осока вообще проскальзывает – правишь литовки ежеминутно. Вечерняя роса ложится в сумерки, долго не поработаешь.
      Трава высыхает за сутки, её сгребаем в валки и носим на вилах на поляну у неторной дороги, где укладываем в копну. Здесь же я усваиваю и основы кладки копен и стогов.
 
      Брат шутит: «На лето приезжай к нам на сенокос, трудодней заработаешь!» На вопрос, что я получу на трудодни, брат грубо выругался: «Получишь ……, как и все в ……… колхозе!» Я и сам умею ругаться, но тут меня передёрнуло: мат оскорбляет то, что свято, что я черпаю из книг и газет и чему верю. Оскорблённым почувствовал себя убеждённый патриот, обиделся на брата. Обида проходит быстро, тем более хулу на основу социализма брат перемежает шуточками.

      Сено вывозим уже без брата, руководить укладкой на грузовичок пришлось мне. Это не сложней чем складывать стог, но мама всю дорогу до дома боялась, что сено выедет из-под ваги или воз скособочится и опрокинется набок. Но всё обошлось, если не брать во внимание, что уже перед домом оборвали провода, висящие над переулком.

      В тот же год тётя с семьёй перебралась в Восточную Пруссию, стали землепашцами на новом месте.  Летом 50-го, проездом в Калининград, мы с мамой их навестили. Живут они в деревне километрах в 30-ти от райцентра Гусев.
      Деревня совсем непохожа на наши, российские. Вдоль улицы, вымощенной булыжником, стоят поодаль друг от друга несколько добротных кирпичных дома с громадными дворами, каменными сараями и скотными дворами. Настоящие барские усадьбы, окруженные садами и огородами. Но уже возводят в промежутках между этими старыми строениями новые кирпичные домики:  деревня должна стать центральной колхозной усадьбой.

      Сносятся хутора во всей округе. Народ, расселившийся вначале по хуторам, свозится в деревню. Система хуторов  для колхоза неудобна. Как я понял, трудно и долго собирать по хуторам колхозников для развода на работы.
      Впрочем, я не задумываюсь ни над вопросом землепользования, ни над колхозными порядками. Знаю, что на Смоленщине и Брянщине в колхозах голод. А здесь, убеждаюсь сам, живут припеваючи: хлеба вволю, молока – залейся и в закуте, отгороженном в громадном хлеву, хрюкают две свиньи. Значит, будут и с мясом.
      Налоги на домашнее хозяйство их, кажется, не беспокоят. Может, существует послабление переселенцам? 
      В Центральной России налоги задавили: скот (кроме коровы – кормилицы) не держат, вырубают плодовые деревья, огороды крошечные. Да и работать некому: мужиков взяла война, подростки бегут в города, в школы ФЗО, колхозы держатся на бабах – вдовах и несостоявшихся невестах.

      С младшим братом, Виктором,  бродим по бывшим хуторам. Большинство строений уже разобраны, кирпич вывезен в деревню. Но остались массивные фундаменты из камня-плитняка, груды мусора, в основном, штукатурки и черепицы. И заброшенные сады и огороды.
      Лакомимся смородиной и крыжовником, вишней и созревающими яблоками. Большинство деревьев повреждены и поломаны. Как будто не просто разбирали постройки, а уничтожали всё напоминающее о прежних хозяевах, их жилье и вековом укладе жизни.

      Недалеко от деревни сосновый бор, по его опушке протекает ручей с каменистым ложем и обрывистыми глиняными берегами. В ручье мы ловим раков. В глинистых обрывчиках под водой норки, куда на день прячутся раки. Витя шарит в норках руками и выбрасывает раков на берег, я бросаю в плетёнку. Сам в рачьи норки не лажу, не то что боюсь, а просто неприятно, когда рак клешнёй хватается за палец.
      Возвращаемся домой всегда с какой-либо добычей, но наши походы,  тётя Фима не одобряет. Ругает брата за потерянное впустую время. По деревенским понятиям он уже достаточно большой, чтобы помогать дома по хозяйству. Старший в его возрасте уже работал в колхозе как взрослый мужик.

      Мы недолго гостим у тётки. Мы едем в Калининград. Мать ещё не теряет надежды пристроить меня в Суворовское училище или в мореходку. Посылали документы в Ленинград в Нахимовское и Суворовское, но пришли ответы об отсутствии мест. То же будет и в Калининграде, только в очной форме.
      Уж слишком много нас, сыновей павших на фронте воинов, стремилось к учёбе на казённый кошт. Не для продолжения традиций кадрового военного, – этого мы не понимали. Просто голодно было в стране, все мы недоедали, и готовы были учиться где угодно, лишь бы кормили и одевали.
      Военные школы были в приоритете – там просвечивалось и дальнейшее обучение, и последующий статус военного.  И надрывающиеся на тяжёлой работе матери знали, что дать нам образование вне казённых училищ они не в силах.

      Виктор и Толя так и остались в крестьянстве, о переезде в город, или городском образовании не помышляли. Пережив голодные годы и ужасы оккупации, потеряв в конце войны отца, они остались, пожалуй, единственными среди моей родни поклонниками крестьянской жизни.

      Об этих братьях и семье тёти Фимы у меня осталось больше воспоминаний, чем о других родственниках. Оно и понятно: перед войной ездили к ним в гости, осень 41-го пробыли в их семье в «эвакуации», навещали после Победы в Селиловичах и позже в Пруссии. Мама с ними поддерживала редкую переписку и позже. А вот я даже адрес их потерял и ничего об их дальнейшей судьбе не знаю.