Раздача слонов

Ветхий завет. Псалом 61:13: «И у тебя, Господи, милость, ибо ты воздаешь каждому по делам его». 
О справедливости, но уже без вмешательства Создателя говорили и древние греки. Suum cuique.  Каждому свое, каждому по заслугам. Впоследствии, правда, это выражение экспроприировали нацисты. Над концлагерем Бухенвальд красовалась надпись подобного содержания. К нацистам в мире отношение сформировалось не самое доброжелательное, а потому и фразу эту воспринимают с придиркой и прищуриванием. А вы, батенька, часом не того?
Наконец, одним из основных принципов социализма, провозглашенных в конституции СССР 1936 года, является следующее высказывание Пьера Жозефа Прудона: «От каждого по его способностям, каждому – по его труду». Но коммунисты сейчас тоже не в фаворе, а потому мне никто не помешает высказать некоторую, быть может, крамольную мысль, вступающую с вышесказанным в противоречие. Гласить она будет следующим образом: «Каждому как повезло».
Основной посыл заключается в том, что труд и способности – вещи второстепенные. Кто-то может из кожи вон лезть, чтобы получить то же самое, что его соседу досталось после щелчка двумя пальцами. И в конечном итоге не поиметь ничего. Потому что удел его иной. Судьба, карма, рок, предназначение. Превентивная раздача слонов, если угодно. Например, я – в отличие от моей жены, бесконечно возлагающей на меня грандиозные надежды – вполне себе уверен в том, что разбогатеть мне не удастся. Ибо я человек другой конституции. И пойти против течения означает насмешить людей. Я еще как-нибудь расскажу о моих попытках заиметь бассейн полный золотых монет, но в другой раз.
А пока поведаю одну историю, которая, как мне видится, подтверждает мою мысль.    

***

Мы провожали в армию одного нашего друга. Будущий солдат, как жених на свадьбе, фигура вроде бы центральная, но заунывная. Все самое интересное крутится вокруг него, на периферии. Он – это ось колеса, вещь нужная, без нее никак, но пестрая листва и брызги луж предпочитают заигрывать с ободьями и покрышками. Поэтому о друге больше ни слова, а расскажу лучше о том, кто же это – «мы».
Мы – это пятеро приятелей, объединенных территориальной близостью и кучностью во времени появления на свет.
Самым старшим среди нас был Саша Гулькин. Он был подслеповат, повинен, как минимум, в двух моих черепно-мозговых травмах, полученных в детстве, и безнадежно начитан. В том смысле, что проку от того было чуть, так как вскоре Гулькин сменил пищу духовную на зелье Бахуса. Инженер по натуре, он и тут пытался докопаться до самой сути, погружаясь в поглощающую трясину все глубже и глубже. Гулькин хвастал тем, что может за раз высосать чекушку через дозатор. Увещевания матери и старшего брата были гласом вопиющего в пустыне, периодические алкогольные психозы – что мертвому припарка.
Второй Саша по прозвищу Коржик (производная от его фамилии Коржиков, «Незнайка» Носова тут не при чем) представлял собой крепко сбитого, коренастого мальчика. Все в его облике говорило о неподдельном упрямстве: и непослушные, завивающиеся кудри; и нос с неприступной горбинкой; и прямолинейный, как рельсы, взгляд. В возрасте десяти лет Коржик, как мог, помогал своей матери. Отец их бросил аккурат накануне десятилетия своего отпрыска. Мама устроилась работать продавцом в пивной ларек, расположенный неподалеку от дома. Иногда Коржик мать подменял, случись ей отлучиться по надобности на какое-то время. Однажды выручка за те скромные тридцать минут, пока темечко Саши выглядывало из-под прилавка, составила далеко не скромные по представлениям мальчика деньги. Соблазн побороть не удалось, и он тут же спустил всю выручку в ларьке с фейерверками, стоявшим по соседству. Мама лупила Коржика под канонаду разрывающихся в небе снарядов и рассыпающейся разноцветной мишуры.
Впоследствии он не раз искушал судьбу, жонглируя собственным здоровьем. Коржик совершил спуск на велосипеде «Украина» с крутого террикона. Последние метры он преодолевал порознь с велосипедом. В футбольных баталиях он неизменно вставал в ворота и аки коршун бросался за всеми, даже самыми безнадежными, мячами, счесывая о грунтованное покрытие кожу на бедрах и локтях. 
Облик Филиппа Тарасенко крикливо дисгармонировал с его нутром. У этого прекрасно развитого физически мальчика была воистину скупердяйская душонка гоголевского Плюшкина. Филипп находил и настойчиво забивал свою комнату разным барахлом: винтиками, шпунтиками, мотками проволоки, огрызками пластика и прочей дребеденью. Как-то он даже умудрился откопать вполне пригодный к эксплуатации «Москвич». Впоследствии выяснилось, что Филипп угнал автомобиль у своего отца и длительное время прятал его в каком-то гараже на окраине города. Так отозвалась в нем детская обида на своего повесу-старика. Филипп не уставал повторять: «Хорошему хозяину и триппер пригодится».
Филипп пользовался успехом в девичьих кругах. С девственностью он простился, когда ему еще не было и тринадцати. С девочками Филипп поступал ровно так же, как и со своим металлоломом: подбирал всех, не разбираясь, принципиальных отличий не выдумывая. Бросал тут же, как только девочка просила угостить ее мороженым.
Фаня – самая загадочная личность нашего коллектива. Никто не знает, откуда он взялся. Просто появился и все. Как гриб. Фаня обладал броской цыганской внешностью, которую он усугублял живописными и яркими нарядами. Его длинные черные волосы окаймляли смуглое лицо, на фоне которого выделялась белоснежная улыбка. В ушах покачивались серьги в форме полумесяцев. Головные уборы, которые предпочитал Фаня, вводили не привыкший к эпатажу местный люд, в ступор. Котелки, канотье, несколько подозрительных ушанок, тьма тьмущая кепок, гоголь (в такой шапке любил щеголять Л.И.Брежнев), борсалино и стетсон. Однажды Фаня даже выперся в немецкой каске времен Второй Мировой Войны. Ветераны плевались и грозили ему кулаками. Ходили слухи, что мэр города на полном серьезе предлагал отвести Фаню к бабке-шептухе, чтобы та изгнала из него беса.
С Фаней любили фотографироваться, как с местной достопримечательностью. На каждом углу его поджидало невероятное приключение, он вляпывался в какие-то фантасмагорические ситуации. Школу Фаня забросил сразу после девятого класса и стал заниматься тем, что продавал и перепродавал все, что можно было себе представить: значки, статуэтки, ордена, скульптуры коней.
Еще Фаня занимательно не выговаривал твердую букву «Л».   
Наконец, я. Личность не то, чтобы заурядная, но ничем не примечательная. Отличник, слушался родителей, - в отличие от моих приятелей имея их полный комплект, - не курил, девочками интересовался сугубо в социальном контексте.

***

Перейдем же, собственно, к самой истории.
Пасмурное зимнее утро. В застлавших небо снежных серых тучах нельзя было разглядеть не то, что солнечный диск, но и пролетающую сойку. Предвестниками неминуемой бури служили мелкие ледяные крупинки, стегавшие нас по раскрасневшимся физиономиям. Мороз покрывал мурашками самый глубокий слой эпидермиса. Все до одного чувствовали себя препогано. Вечер накануне отзывался в нас урчанием животов, тяжкими вздохами и слезящимися глазами. Говорить друг с другом предпочитали, отводя в сторону рты. Лучше всех себя чувствовал Гулькин – сказывалась закалка. Вдобавок в нагрудном кармане пальто ему грела сердце бутылка «Пшеничной». Саша то и дело проверял, на месте ли она. Бравада Филиппа не шла ни в какое сравнение с Гулькиной – он приехал на «Москвиче».   
Мы стояли у здания военкомата, самым естественным образом вписывающимся в окружающий его пейзаж. Провожаемый стоял на ступеньках, возвышаясь надо всеми нами и глядя куда-то вдаль. Было очевидно, что он с радостью бы поменялся с кем-нибудь местами. Уезжать ему не хотелось. Он был убежден, что девушка, в этот момент льнувшая к нему, его не дождется. Он перекатывал желваки, завидуя всем тем, кто оставался.
Подъехал автобус «ЛАЗ». Всех призывников запихнули внутрь. Бабушка одного из мальчиков все пыталась через окно подать своему внуку баночку солений. Мало того, что ей попросту не хватало роста, так еще и военком запрещал. Утверждал, что это не положено и что в армии кормят хорошо. «Бабушка, не волнуйтесь вы. Вернется – не узнаете!», - ободрял он заплаканную старушку. «Поэтому и волнуюсь, что не узнаю», - парировала она.
Спустя несколько минут «ЛАЗ» отчалил. Следующим для призывников перевалочным пунктом был областной военкомат. Филипп предложил оседлать «Москвич» и отправиться следом. Провожать так провожать. Мы попрыгали в машину. Филипп сказал, чтобы все скинулись по пять рублей на бензин.
Зеленая, рычащая и коптящая почем зря и так далекую от идеальной атмосферу ракета стремительно скакала по шоссе. Коржик прикорнул, Гулькин тихо пел себе под нос, убедительно фальшивя. Фаня рассказывал мне, что познакомился с одной очень интересной девушкой. Была только одна проблема: жила она черти где. Стесненный в то время в средствах Фаня был поставлен перед жестким выбором: или билет на проезд, или упаковка презервативов. Фаня туда и обратно ходил пешком, преодолевая расстояние в двадцать километров. Все ради любви.   
Когда мы прибыли, то нашему взору предстал просто таки муравейник. В хаотичном порядке копошились сотни людей, десяток глоток надрывалось, кого-то зовя. Все спрашивали друг у друга, куда идти и что делать, и дадут ли еще разок повидаться с призывником. В почете были люди опытные, провожавшие уже не первый раз. К ним выстраивались очереди за советом.
Наша компания замерла в замешательстве. Наскоро посовещавшись, мы решили разделиться: я, Фаня и Коржик должны были влиться в клокочущую толпу и отыскать концы нитей, которые могли бы нас привести к нашему другу; Филипп и Гулькин оставались в «Москвиче», их задачей являлось обеспечение всей честной компании провизией и сугревом.
Троица гонцов отслоилась.
Дымилась роща под горою
И вместе с ней горел закат
Нас оставалось только двое
Из восемнадцати ребят, -
Гнусаво пропел нам вслед Гулькин.
Мы влились в толпу. Стали перебирать ногами в неизвестном направлении. Действовали, не имея четкого плана, полагаясь целиком на судьбу. Потеряли Фаню. Водоворот увлек его в неизвестном направлении. Мы несколько раз позвали его по имени, но тут все кого-то звали, а потому наш глас просто-таки растворился. Как стук молотка – в рычании дрели. Пришлось смириться с потерей.
- Смотри, - крикнул мне на ухо Коржик и показал сразу двумя пальцами – одним не позволяло воспитание - в направлении еще одного подъехавшего автобуса.
Из него вывалилась целая делегация, состоящая из мужчин и женщин предпочтительно пожилого возраста. Коржик предположил, что это организованная группа провожающих. Возможно со связями и блатом. Надо бы примкнуть к их стройным рядам. Мы тут же не преминули воплотить план в жизнь. Пристроились в самом конце шеренги. Сразу наступила какая-то определенность, стало легче дышать, снизился уровень гула. Подвластность порядку выдавала в нас муравьев. Неторопливый, размеренный ход успокоительно действовал на ритм биения наших с Коржиком сердец.
Делегация приблизилась к некоему двухэтажному зданию, ничем на общем фоне не выделявшемуся. Такое же серое, обшарпанное, нагонявшее тоску. Вместо одного из окон наблюдался лист фанеры. Коржик предположил, что кто-то из призывников совершил попытку к бегству. Мне вспомнился индеец Джо из «Тома Сойера» и его спешное ретирование из здания суда.
Шеренга понемногу втискивалась внутрь. Лишь несколько мужчин застопорилось перед дверьми, второпях докуривая папироски. Подошла и наша с Коржиком очередь проникнуть в окутанное тайной помещение. Что нас там ждет? Дадут ли нам повидаться с нашим товарищем, если мы ему официально не пойми кто? Но прочь сомненья – створы дверей приветливо распахивают свои объятия.
Внутри нас встретила высокая, даже чересчур, женщина с завитушками цвета вареной свеклы на голове. Прическа напоминала каракули. Она грустно осмотрела наши основательно промерзшие тушки и неожиданно сказала:
- Мойте руки и проходите.
Мы переглянулись с Коржиком. В комнатушке, размером коробки из-под холодильника, Саша допустил, что так того требуют санитарные нормы. Мало ли какой заразой мы наградим будущего защитника Родины.
После того, как от наших рук, пальцы которых напоминали вареные сосиски, благоухало яблочным мылом, женщина провела нас в просторное помещение с высокими сводами, в прошлом, должно быть, служившим чем-то вроде актового зала. Имелась сцена с изъеденными молью и временем кулисами и прогнившими половыми досками. Вдоль стен стояли столы, накрытые всевозможными яствами, правда, ограниченные фантазией работницы советской столовой. Среди моря кушаний маяками высились бутылки с водкой и вином. На Коржика было страшно смотреть: от такого обилья съестного его глаза горели дьявольским пламенем. Думаю, я мало чем от него отличался. Меж тем, вопросы накапливались. И вскоре наше любопытство было целиком и полностью удовлетворено.
На сцене многозначительно стоял табурет. На его сидении в граненной стопке горела свеча. Фоном натюрморту в духе минимализма служила черно-белая фотография некоего худощавого старика. Он невыразительно наблюдал за происходящим действом, в ходе которого женщины негромко переговаривались, а мужчины скорбно и в то же время почтительно разливали спиртное.
- Ленин? – спросил меня Коржик.
Вместо меня ему ответила женщина с каракулями, по всей видимости, задававшая мероприятию тон:
- Рассаживаемся, уважаемые, рассаживаемся, - громко огласила она, - Помянем нашего дорогого Арнольда Ростиславовича.
Первая мысль – бежать. Но посетила она, похоже, одного меня. Коржик мигом вжился в роль. Он состроил настолько траурную физиономию – не придерешься. Саша целеустремленно и ретиво пробирался к столу. Все-таки чувство такта – дрыщ в сравнении с неудовлетворенным желудком. Я несколько раз шикнул на Коржика, но тот даже ухом не повел. Смотрю, он уже сидит за столом и гостеприимно хлопает ладошкой по месту возле себя. Присаживайся, мол, дорогой, и прекрати истерические уподобления гусиному зову. Что мне оставалось делать?
Присел. Предпринял еще одну попытку воззвать к совести моего товарища, вовсю увлеченного тем, чтобы набить себе брюхо. «Слышал о Вельзевуле?», - говорю. Но на тарелке этого невежды уже высилась гора винегрета, котлетная ладья исследовала ее подножья, в заливе плескалась горчица. Коржик хрустел соленым огурцом и ничего не хотел слушать. «Давай, - говорит, - Хотя бы горячего отведаем». Дождались борщ. «Помянем» прошелестело по рядам. Одна женщина зарыдала. Сидевший рядом с ней мужчина утешительно похлопал ее по плечу. Ситуация действовала на меня угнетающе. Думаю, что единственные похороны, которые я смогу перенести в более-менее приемлемом состоянии, это мои собственные.
- Пей, - чуть ли не в приказном тоне сказал Коржик, - Не пали контору.
Под неусыпным оком товарища я выпил. Водка благотворно повлияла на заиндевевший было организм. В частности, приглушила совесть. Довольный Коржик подал мне кусочек черного хлеба. Я, как ни в чем не бывало, отуплено набросился на борщ. Ел, почти не пережевывая, как страус. После того, как с «первым» было покончено, я вновь занялся увещеваниями, но уже с меньшим усердием. Чай, у самого рыльце в пушку.
- На нас возложили определенные надежды, - патетически взывал я, - Мы приехали провести в дальний и долгий путь друга.
Коржик ответствовал:
- Если это не проводы, - он обвел зал вилкой, - то пусть у меня вместо ног вырастет рыбий хвост. Кстати, о рыбке.
Сказал и подцепил ломтик селедки.
- Но все же, - не унимался я, - Неудобно как-то.
- Что ты предлагаешь? Встать и сказать: «Извините, мы тут присмотрелись повнимательнее, и, кажется, это не наш покойник. Наш еще вполне себе живой»? Так удобнее будет? То-то же. Ешь давай. Голубцы несут.
Короче говоря, доводы Коржика мне показались убедительными. Я умолк, заняв рот его первоначальным предназначением. Только изредка одергивал зарывавшегося товарища, когда тот заводил диалог с соседями и в ходе его забредал в чащи рассуждений о том, каким же достойным человеком был покойный.       
К провалу мы были близки уже в самом конце действа. Женщина с каракулями разносила пирожки и, подойдя к нам, спросила:
- Мальчики, а вы кем Арнольду Ростиславовичу приходитесь?
Заметно окосевший Коржик опередил меня с ответом:
- Друзьями. Вот такими! - он оттопырил большой палец.
Я приготовился к позорному разоблачению. Пятьдесят лет разницы! Друзья! Почему не закадычные? Но женщина, поглощенная горем, к счастью, подвоха не заметила:
- Ах! – воскликнула она, - Арник так любил детей.
Женщина всучила нам по пирожку, и мы любезно распрощались.

***

В салоне «Москвича» можно было из осколков люда складывать слово «вечность». Филипп, на манер пончо укутанный в старое одеяло, хрустел сухариками со вкусом холодца и хрена. Гулькин кутал ноги в резиновый коврик. Фани не было.
- Печку он включать отказывается, - пожаловался нам Гулькин, кивая на Филиппа.
- Она не работает, - сказал Филипп, особо на искренность не претендуя.
- Врет, - заявил Гулькин.
Чувствовалось, что за то время, пока мы отсутствовали, полемика пережила разгар буйства и теперь велась, скорее, по инерции.   
- Мы вам поесть оставили. Там, в пакете, - сменил тему Филипп, - Вот только выпить нечего – Гулькин все всосал.
- В качестве оправдания спешу заверить, что проступок мой вызван намерением спасти жизнь одному хорошему человеку. То бишь – мне, - пояснил обвиняемый.
Мы заглянули в пакет. В нем сиротливо ютились: половина колечка колбасы «Краковская», булочка «Городская», начатая банка индюшиного паштета и пачка сухариков. Набитые до отказа желудки активно протестовали, но, что называется, пришлось. Тяжела судьба двойного агента.
- Что-нибудь узнали? – спросил Филипп.
Согласно заранее оговоренной легенде, мы с Коржиком дружно рассказали, что всех призывников завели внутрь областного военкомата и пускают к ним только за деньги, как в зоопарк. Рассчитывали мы на то, чтобы с Филиппом сработало, Гулькину все равно был важен сам процесс.
- Игра не стоит свеч, - сказал Филипп, - А где Фаню потеряли?
- Темна вода во облацех, - ответил я.
- Закономерно, - подал голос Гулькин.
Мы еще немного посидели молча. Только «Москвич» скрипел от усиливающего хватку мороза. По асфальту кружилась микромодель вселенной. Задумчивые галки пикировали на обглоданные зимою ветки деревьев. Прохожие дышали в варежки.
- Может быть, поедем? – осмелился спросить Коржик.
Предложение было одобрено единогласно. «Москвич», разогревшись и порычав на округу, дернулся с места.

***

Фаня нашелся на следующий день. Ближе к полудню он просто постучался ко мне и за чашкой чая удовлетворил мое любопытство.
- НЛО, - у Фани получилось «НВО» и тут же, выдав себя милейшей улыбкой, признался, - Шутка. Дело было так…
Нас с Фаней, как мы и предполагали, разделила толпа. Посчитав, что проще будет вернуться к «Москвичу», нежели рыскать среди людской оравы, Фаня развернулся и не спеша пошел себе в обратную сторону. Как вдруг, его окликнул властный и не терпящий возражений голос. Типичный для работника правоохранительных структур. Фаня оглянулся: так и есть – милиционер во всей красе. Высокий, широкоплечий, общей площадью тела превышающий Фаню раза в четыре.
- Пройдемте, гражданин, - он взял нашего озадаченного друга под локоть, - И без фокусов тут мне!
Фаня, за годы торговли привыкший к тесному сотрудничеству с хранителями нашего покоя, не протестовал. Фокус знал только один: с исчезновением пальца. Еще мог погадать на картах.
Его привели в отделение милиции. Посадили в мрачную комнату без окон. Велели сидеть тихо. Будто там было чем греметь. Вскоре в комнату вошел невысокого роста мужчина в мятом, уставшем костюме. «Следователь Желтков», - представился он. Желтков выглядел печальным. Должно быть, жизнь перестала его по-хорошему удивлять. Садисты, маньяки, растлители. Никаких тебе парусов и шумов прибоя. Следователь задал ряд обязательных вопросов: имя, фамилия, домашний адрес. Фаня честно на них все ответил. Скрывать ему было нечего.
Потом Желтков спросил, где находился Фаня такого-то числа в такое-то время. Фаня вспомнил, что примерно в то время он как обычно торговал на парапете. Один из его поставщиков притащил ему старинную швейную машинку Zinger. Они никак не могли сойтись в цене. Фаня знал, что машинку его поставщик, которого все звали Сережа Фен, украл, а потому много не давал. Но Сережа Фен настаивал на том, что раритет должен стоить на двенадцать рублей дороже. Сошлись на чем-то среднем.
Фаня ответил Желткову, что он работал.
- Это может кто-нибудь подтвердить? – недоверчиво спросил следователь.
Кандидатуру Сережи Фена Фаня отверг. Предоставил координаты своего соседа по парапету. Желтков пообещал обязательно проверить. Фаня не выдержал и громко спросил, в чем, собственно, дело и почему его задержали посреди бела дня.
Следователь спокойным и скучным голосом ответил, что ровно так же посреди бела дня неизвестный изнасиловал семнадцатилетнюю девушку. Фаня подходил под описание. На насильнике была такая же куртка «Аляска» болотного цвета. Он показал Фане фотопортрет преступника. Фаня заметил, что внешне они не очень похожи. У преступника раскосые глаза и лысина. Фаня – жгучий, до першения в носоглотке, брюнет. Желтков печально констатировал, что таки да, но куртку они все равно заберут на экспертизу.
- Но ведь дубарь за окном, товарищ милиционер, - пожаловался Фаня.
- Разумно, - согласился следователь, - Мы вам подыщем что-нибудь взамен.
И ушел. Фаня остался сидеть в темной комнатушке. Спустя минут десять пришел тот самый милиционер, который его задержал. В руках у него было некое сомнительное пальто. Наверное, из него только что кого-то вытряхнули. Версия, что это трофей времен Второй Мировой, тоже имела право на жизнь.
- Переодевайся, - велел он.
Фаня скинул «Аляску» и примерил пальтецо.
- Мне кажется, что прежний владелец был несколько толще, - сказал Фаня, вышло у него «тоньше».
- Хм, - милиционер в силу своего равнодушия и заскорузлости не спорил, - Ожидайте.
Он забрал и пальто, и «Аляску». Вернулся с приличного вида дубленкой.
- Если и эта мала будет, то в вещдоках только плащ-палатка осталась, - сказал он.
Фаня утонул в просторах дубленки. Он безболезненно мог уместиться только в одном ее рукаве. Но вдаваться в дальнейшие объяснения не стал. Могло выйти еще хуже. Поинтересовался, может ли он уйти.
- Если больше нечего нам сказать, - с намеком ответил милиционер.
- Увы, - развел руками Фаня. При этом кистей его рук видно не было, - Когда можно будет произвести обратный бартер?
Милиционер сказал, что дней через пять. Фаня пожелал удачи в их неравной борьбе со злом. Дубленку он продал с парапета как раз перед тем, как прийти ко мне. Выручил приличные деньги. Хватило бы на две «Аляски», как минимум.

***

Прошло несколько лет. Даже, пожалуй, что много лет. До чего же, в конце концов, докатились герои этой истории?
Гулькин таки добился компромисса со своей зависимостью. Этого удалось достичь после того, как ему вырезали чуть ли не треть желудка. Врачи пообещали Гулькину, что если тот выпьет хотя бы пятьдесят грамм, то не дотянет и до пятидесяти лет. Он внял, но его все равно можно увидеть в злачных местах. Стоит нюхает, глотает слюну.
Коржик и Филипп уехали покорять столицу. Правда, каждый по отдельности. У целеустремленного и упрямого Саши все сложилось, как нельзя лучше. Начав с самых низов, он сумел возглавить одну строительную фирму. Разжился семьей, двухэтажным домом с мансардой и лабрадором.
Филипп же, помыкавшись, вернулся к родным пенатам. На все том же «Москвиче». Один одинешенек. Живет с мамой. За пеленой из винтиков, шестеренок, песчинок главного для себя он, кажется, так и не разглядел. Но не будем терять надежду.
Фаня остался тем же Фаней. Парапет променял на небольшой, но бросающийся в глаза магазинчик. Женился на небезызвестной в городе художнице. Подвергся настойчивым ухаживаниям одного молодого человека. С трудом, но отбился. Может быть, ради этого и женился, кто знает.
А мне вот, о чем подумалось. Останься даже тогда наша троица в «Москвиче», а Гулькин с Филиппом отправься на поиски провожаемого товарища, то ничего бы кардинально не изменилось. И вернулись бы они, в прямом смысле слова, не солоно хлебавши. И нам бы с Коржиком обломилась какая-нибудь удача. И Фаня бы вляпался в очередную небывальщину. Каждому как повезло.