Настанет ли нынче зима?

Казахская народная сказка

                посвящается А.Г.

 

Великий султан в великой задумчивости мерил шагами залу  своего великого дворца, что возвышался над великой столицей, вокруг которой на многие дни караванного пути лежала великая степь. 

Слово «великий»  будет и дальше встречаться по ходу нашего повествования так же часто, как встречаются караванщику степные курганы  во время неспешного перехода из Дербента в Бухару. Но не потому, дети мои, что акын вам достался неумелый  и словарь его скуден, как переметная сума бродяги, заплутавшего в песках великой пустыни Бетпак-Дала. А потому, что главным признаком того правления было именно величие, и свет того величия сияет и поныне, десять тысяч поколений спустя, как сияет безоблачной ночью полная луна  над печальными руинами султанова дворца.

Да и сам наш рассказ будет таким же неспешным, как караванный переход из Дербента в Бухару... а потому, дети мои, устраивайтесь поудобнее вокруг дастархана*, наполняйте пиалы густым чаем и запасайтесь пышными баурсаками**.

... и  пока великий султан мерил шагами залу своего дворца, притихшие придворные сидели на скамьях у стены и пытались угадать, какова природа царственной задумчивости и отчего глубокая борозда разрезала его светлое чело, словно плуг узбекского дехканина – черную землю Ферганской долины. И только двое придворных, самые приближенные и доверенные, имели право сидеть не на скамьях у стены, а у самого трона. То был великий визирь, что восседал сейчас на расшитой золотом шелковой подушке по правую руку, и министр печати, устроившийся на низкой скамеечке по руку левую. Прежние визири восседали на таких же скамеечках, как теперь у министра печати, но нынешний, царедворец искуснейший из искусных, был изрядно тучен, и не родился еще в Туркестане такой плотник, что мог бы смастерить скамеечку,  способную выдержать его обильные телеса...

(а на твой вопрос, кишкинтай*** Бахтияр, что случилось с предыдущими визирями, я отвечать не стану, не то чай в пиале покажется тебе не таким  ароматным, а баурсак в руке станет ватным, как подушка)

 ... министр печати, напротив, гибким станом напоминал деву на выданье, хотя седина уже легла на его виски, как ранний снег сентября ложится на отроги Заилийского Алатау. Впрочем, всем было известно, что никакой печати давно уже не было – она потерялась во время смуты, устроенной беглым принцем Али-Бабой (и если бы у принца было, как в сказке, сорок разбойников, а не четыре... впрочем, дети мои, не будем отвлекаться на несущественные для нашего повествования детали) – так вот, печать затерялась, но пост министра-хранителя печати сохранился, и у министра теперь появились новые, куда более важные, чем хранение какой-то никому не нужной печати, обязанности. В одно ему известное мгновение он извлекал из рукава бухарского халата шелковый платок и до блеска натирал мягкие сафьяновые сапожки султана – подарок царя Московского Иоанна Васильевича – хотя они и без того горели нестерпимым блеском, словно полуденное солнце над песками Дешт-и-Кипчака в самую макушку июля.

Наконец  султан остановился у скамьи с придворными, оглядел их орлиным взором и произнес:

– Говорят, будто бы будет зима...

В тишине дворца слова падали на мраморный пол и разбивались, будто кувшины с драгоценным вином Шираза.

Придворные замерли. Все знали, как страстно любил султан летние утра и вечера, дни и ночи, когда степь покрывается ковром цветущих маков,  небо становится лазоревым, невесты вплетают в косы цветные ленты, тучные стада рода Шапрашты откочевывают на южные джайляу, купцы ведут табуны породистых жеребцов с Куяндинской ярмарки, и очередной караван уходит на заре в неведомые западные земли. Ничего в подлунном мире не любил султан больше, чем летние утра и вечера...

Под немигающим взглядом великого султана царедворцы замерли, и стороннему наблюдателю могло бы показаться, что зима уже наступила и мороз превратил их в недвижные ледяные статуи. Но, конечно, никаких посторонних во дворце быть не могло, об этом денно и нощно пеклась многочисленная стража.

Никто не заговорил, ибо таков был установившийся веками ритуал – разверзнуть уста мог лишь тот, кого призовет к ответу правитель.

– Говорят, будто зима приближается, – снова сказал султан. Слова  упали на мраморный пол, словно  чугунные ядра. – И будто бы в земле, откуда достают черный камень, способный гореть, зима уже наступила...

И он посмотрел на великого визиря, а следом за ним и все остальные, ибо то был знак. Визирь должен держать ответ.

В знак великого монаршьего благоволения визирю было разрешено говорить, не поднимаясь с подушек...

(тем более что тот и не сумел бы подняться с них при всем своем желании. То есть мудрый правитель указом своим узаконил естественное положение вещей. Осмыслив это, дети мои, вы сумеете постичь природу истинного величия...

Но вернемся к нашему рассказу)

 –  Чтобы ответить на твой вопрос, о мудрейший из мудрейших, – заговорил визирь негромко и в то же время твердо, и всем стало ясно – говорить он будет правду, только правду, и готов принять и щедрый дар, и жестокую кару, но ни на шаг не отступится от истины, –  нужно заглянуть в самое сердце предмета, как учили нас древние мудрецы.

Молчал султан, молчали придворные.

– И там, в этом сердце, увидим ли мы ответ?

Молчал султан, молчали придворные.

– Нет!

Султан поднял голову и грозно посмотрел на визиря. Министр печати вытащил из рукава платок, но, почувствовав напряжение момента, счел за благо засунуть его обратно. По рядам придворных прошелестел тревожный шепот.

– Нет! – повторил мужественный визирь и прямо, но почтительно посмотрел в глаза повелителя.

– В самом сердце предмета мы увидим не ответ, но вопрос, – тихо, но твердо продолжал визирь. – И вопрос этот будет таков: может ли камень гореть?

Султан молчал, нахмурившись. Министр печати снова извлек на свет шелковый платок и снова засунул его обратно. Придворные замерли, ожидая продолжения. Визирь выдержал паузу и вопросил:

– Может ли камень гореть, о, мой повелитель?

Вы удивлены, дети мои? Вы думаете, никогда и ни при каких обстоятельствах правителю нельзя задавать вопросы? Вы правы! Но только – глубоко осмыслите это  – визирь обращался к султану не как к правителю, о нет, то был разговор мудрейших, то был философский диспут...  Великий султан понял это и спокойно ответил:

– Нет.

– Камень не может гореть, – удовлетворенно произнес визирь. Никто не понимал, к чему он ведет, но все, включая его сиятельного собеседника, доверились ему, как путники  вверяют себя опытному караван-баши, и терпеливо ждали продолжения.

– Но раз камень не может гореть, бывают ли земли, из которых извлекают камень, который горит? – спросил визирь уже как бы сам себя. По рядам придворных снова прошелестел шепот.

– Нет, – снова сказал мудрый султан.

– Нет, – повторил за ним  визирь. – Не существует земель, из которых достают камень, способный гореть.

И хотя говорил он тихо, самый последний сановник в самом дальнем углу слышал каждое слово. Такая тишина царила в зале.

– Но если не существует земель, из которых достают горящие камни, может ли в таких землях наступить зима?

Восхищенный вздох прошел по рядам. О, недаром знающие люди, захмелев от молока кобылицы, шептали, будто бы в визиря вселился дух самого Аль-Фараби, ученейшего  из ученых!

Чело повелителя разгладилось на секунду, но вновь избороздила его глубокая морщина.

– Но если зима не может наступить, кто же распространяет слухи о ее близости? – и он грозно оглядел придворных.

Из переднего ряда вышел начальник стражи. Он знал, что вопрос адресован ему.

– Продавцы теплых кальсон, о, мой повелитель, – твердо сказал он. – Продавцы теплых кальсон распространяют зловредные слухи о том, что никому не нужно и потому не может произойти.

– Уй-бой! – хором выдохнули придворные.

– Чтобы к заходу солнца ни одного продавца теплых кальсон не было в наших пределах! – повелел властелин, и снова его слова стали подобны чугунным ядрам.

– И теплых кальсон тоже, – подсказал министр печати, который иногда путал причину со следствием.  Наконец он решился пустить в дело свой шелковый платок.

– И теплых кальсон тоже! – повелел султан.

Он бросил визирю бархатный кошель и потрепал министра печати за ухом, перепутав того с любимой борзой, подаренной  московским царем Иоанном Федоровичем. Так случалось всякий раз, когда правитель принимал мудрое решение, и если министр печати в глубине души и хотел бы для разнообразия хоть раз поменяться местами с визирем, ничем этого желания никогда не выдал.

Султан повелел придворным разойтись и уединился  с начальником стражи. Да, дети мои, печальная судьба ждала наутро продавцов теплых кальсон...

А министр печати тем временем шел длинными темными коридорами, в очередной раз убеждая себя, что ласковое монаршье почесывание за ухом ценнее любого мешка золотых. У кованых ворот дворца последние сомнения пропали в его душе. Стража отсалютовала министру алебардами, прогрохотал засов, дубовые створки медленно разошлись, и министр вышел на придворцовую площадь.

Прохладный ветерок освежал разгоряченное лицо. Блестели мокрые камни мостовой. Из дувалов тянуло опьяняющим ароматом жареной на саксауле баранины.

На министерский нос мягко опустилась теплая пушистая снежинка.

 

 ----------------------------------------------

*дастархан (каз.) – праздничный стол

**баурсак – казахское национальное блюдо, пончик, жареный в казане

***кишкинтай (каз.) - маленький

 

 

(Сказки народов ОБСЕ)