***

- Понимаешь, ты слишком много от нее требуешь, - он сидел напротив меня в моем рабочем кресле, пытаясь устроиться поудобней, непринужденней, уверенней, - а с ней так нельзя, - кресло поскрипывало и все время заваливалось набок, когда он терял равновесие.
Никогда не доходили руки до того чтоб починить его. Да оно было неудобное, но лишь первую сотню часов в нем. А потом я просто приноровился и проводил в нем дни и ночи, сгорбившись над клавиатурой с кружкой кофе, или откинувшись в нем с банкой пива, от чего на ковре под ним осталось даже пара пятен, когда, после трехдневных корпений, или суточного вливания мои ладони разжимались и чашка или банка падали на пол и пока я был в плену Морфея впитывались до «неотстирабельного» состояния.
И вот он сидел в нем и пытался найти слова для оправдания:
- … и никого не вини, все получилось, так как получилось
И тут лучше и не скажешь «… и никого не вини, все получилось, так как получилось». Уж не знаю где он нашел такие слова, но они описывали почти все и всю нашу историю. Я отбивал у него девушку и не мог найти слов  и мы просто молчали, все так же встречаясь в одной компании, но его подруга сидела рядом со мной и трусики ее висели на ручке моей двери. Он отбивал ее же у меня и я игнорировал его и ее, и она щеголяла в его белой футболке на голое загорелое семнадцатилетнее тело. И мы не общались три года, пока не встретились в пивной в какой-то будничный день чуть после полудня за разными столиками выполнявшие единственное желание – нажраться вусмерть. И где-то между землей и качкой мы смогли сесть друг к другу и уже нажраться не как два кинутых парня, а как два друга, которые, как казалось, смогли преодолеть одно из сложнейших испытаний.
Но все это в прошлом. А сейчас был только он, сидевший в моем старом рабочем кресле, я, на двухдесятилетней тахте и когда то белые обои, посеревшие от времени, со странными крупными фиолетовыми цветами, похожие на распахнутую возбужденную женщину. Не представляю почему, но представление именно этих цветов врывалось в мою голову. И все эти разговоры о том что я должен быть лучше, чище, благородней казались такими глупыми и далекими, не касавшимися меня, в отличии от цветка, напечатанного на старой серой бумаге, приклеенный на бетонную стену и пахнувший пылью и странным запахом сладких женских духов и сырого грязного белья.  Не вставая я достал из кармана джинс мятую пачку сигарет и выбрав целую так же отреченно закурил…
Все было бессмысленно и я это понимал с каждым днем. Я уже не чувствовал вкус сигарет и просто курил потому что мне становилось легче и грудь не ныла в эти моменты не ныла, вырывая наружу ребра. В голове все так же был туман из отречения и наверное поэтому все это и происходило. Только из-за этого я сидел в полупустой квартире в сентябре с открытым, несмотря на ветер, балконом, накрытым сеткой-тюлью, иногда ловившим лист, отправившийся с ветки унесенный ветром, гнавшим сюда сезон дипрессии со своим другом.
Я затушил сигарету с краю от фиолетового цветка, оставив черную полосу, и прочертив ею пару несвязанных линий уронил ее в щель между тахтой и стеной. Недовольно вздохнув я запустил руку в поисках возможно еще тлеющего будущего источника пожара. Карандаши. Листки бумаги, исчерченные рисунками или неровными строками. Пачка сигарет. Болт. Пустая пачка презервативов. Разбитый диск группы, по которою я заслушивал до того как собрал все их песни на компе, а после и вовсе стер. Какие-то таблетки. Название было стерто, но я был уверен что это обезболивающее, которыми я закидывался в дни особенно сильной сезонной мигрени, когда весь мир у меня сужался до тахты, одеяла под которым я старался впасть в незабытие и таблеток, которых с каждым годом я съедал  все больше, дойдя в определенный момент до упаковки в один прием.
Я нащупал серьгу. Аккуратно достав ее я увидел изгиб серебра с небольшим полудрагоценным слегка фиолетовым камушком, название которого я забыл сделав пару шагов от магазина полтора или два с половиной года назад. Я помнил как она ходила лишь в них соблазнительно покачивая бедрами в жалкий июль, когда от жары плавилось все, чего касались лучи солнца и наш побережье вымирало, оставив на пляжах лишь глупых загорающих туристов, которые вечером стонали на рынке скупая у местных бабушек сметану. Я помню, как мы потеряли ее на этой тахте в колено локтевой позе, а через несколько дней мы переворачивали все верх дном по всей квартире, не представляя где она могла потеряться. Я не мог этого забыть.
Ком подступил к горлу и я понял что ничего из этого не будет хорошо и что склон, с которого я начал падать только начинается и все камни, о которых я буду разбивать свое истерзанное «я», еще впереди, и первый из них в виде серьги только что вырвал из меня кусок. Первый, но его хватило, чтоб я вновь почувствовал, что я могу любить и что не умею отпускать.
От всего этого лишь начинала раскалываться голова, разрываемая фразами прошлого и воспоминаниями. И я сел, чтоб достать новую пачку из рабочего стола и прогнать этот шум мыслей легкой тошнотой от никотина во мне. Я выключил наушники, все время что-то неразборчиво шептавшие и заглушаемые другом, который должен объяснял мне что все хорошо и что все так и должно быть, и прогнав его с моего кресла отправил в магазин:
- Ты предлагал пиво? – он согласился, с некоторой натяжкой вспомнив, - тут вдоль этой дороги, за отелями есть магазин, где продают разливное. Иди, закрываться я не буду.
Он постоял в нерешительности, смущенный сменой моего настроения, а я, достав полупустую пачку из ящика письменного стола вышел на балкон.
Тут ничего не менялось, и лишь друг, вышедший из подъезда был наверное первым человеком за весь день показавшимся в этом дворе. Это было местом где можно было умереть и твоя квартира стала бы твоим склепом.
Так просто устроена жизнь. Тут ничего не менялось. Десятилетие сменялось десятилетием, но время тут терялось и превращалось в сезоны. Туристический сезон, сезон дипрессии, сезон снега и предтуристический сезон. Телеканалы крутили одни и те же фильмы, а я, пытаясь скрыться от мира, выплюнувшего меня как ненужный кусок, обглодав, измяв, опустошив. Вся эта суета уже казалась чем-то далеким, как прочитанным перед сном романом, когда глаза слипаются, а мозг читает через строки, не воспринимая ничего кроме основной линии сюжета, и захлопнув книгу отключал меня рядом с ней же, не зависимо от того где меня это застало.
Я щелчком отправил сигарету в полет с последнего этажа. Выключил комп, не прочитав сообщения от моей уже бывшей в браузере. Накинул куртку и собрав в карман всю мелочь со стола оставил серьгу перед клавиатурой.