С девяти утра до девяти вечера

     С ДЕВЯТИ  УТРА  ДО  ДЕВЯТИ  ВЕЧЕРА

     Утром, не очень рано,  но и не очень поздно - часов примерно в девять, выходит из подъезда человек, мужчина, на первый взгляд, лет пятидесяти,  но  приглядевшись,  вы видите,  что ему уже все шестьдесят,  а то и больше.  Мужчина высок и сутул,  волосы у него светло-пепельного цвета, и если ваш взгляд задержится на нем чуть дольше, чем позволяют приличия, вы увидите, что такой цвет волос создает обильная седина,  которая незаметна, потому что и без седины волосы у мужчины были тоже пепельного цвета,  только  слегка  темнее. Так что,  фактически, ничего и не изменилось. Он идет немного нескладной, скованной походкой, погруженный в свои мысли, не замечая ни долгожданных  прогалин в тучах,  ни тугих,  набухших почек,  каждое мгновенье готовых взорваться и дать сигнал весне,  томящейся в ожидании  где-то  совсем рядом,  может быть даже за ближайшим высотным домом.
     Я вижу этого человека издалека,  из-за морей и гор,  из другой страны, другой земли,  но знаю, куда он идет и о чем думает. Я вижу его из другого измерения,  другого времени, но знаю, о чем он вспоминает в эту минуту, о чем он не сможет забыть никогда.
     Я вижу то,  чего не видит рядом с собой этот человек: так погружен он в свои мысли. Вот сквозь просвет в лиловой небесной тверди прорвался резкий истерический солнечный луч, и впервые за много недель улица посветлела и окрасилась в нежный  весенний  цвет.  Какая радость! Но и этого не замечает нескладный человек. Он входит в аптеку и, не глядя на аптекаршу, протягивает рецепт. Потом, не поднимая глаз, платит деньги кассирше  и получает свое лекарство. Вернее не свое - это лекарство для жены. Да, да, опять грипп - в этом году она так часто болеет. Но об этом мужчина не думает. И если его внезапно остановить и спросить,  о чем он думает,  он растеряется и не сможет ответить.  А я,  глядя на него из другой жизни, легко отвечу на этот вопрос.  Он думает о ней, о женщине, которая теперь так далеко,  что дальше быть просто невозможно - дальше этого  расстояния только смерть. Но она жива, и он надеется, что хоть иногда думает о нем,  а значит, еще не всё кончено, значит, еще можно жить – просто она так далеко, что дальше может быть только смерть.
     В руках у мужчины сумка - тряпичная, выгоревшая за долгие годы сумка: он должен купить еще хлеба, молока и сметаны, если, конечно, сметану  уже завезли в магазин.  А потом он зайдет на почту:  может быть, там его ждет письмо от нее. По всем подсчетам, оно должно было  прийти  еще  на прошлой неделе,  но почему-то не пришло.  Может быть, она заболела,  или у нее просто плохое настроение,  а значит, надо терпеливо ждать, пока хандра не пройдет - но она все равно напишет, обязательно напишет - ведь даже тогда, когда он уже не надеялся, но все-таки писал, целый год писал просто так, в пустоту, потому что не мог не писать, иначе бы  кончилась  жизнь -  ведь  даже тогда она вдруг ответила, откликнулась веселым, ободряющим письмом, и жизнь снова обрела смысл, заискрилась, засияла - вот как эта улица  сегодня  после долгих недель сумрака и дождей...  Смотри-ка,  а ведь действительно солнце! И как это он не заметил? Солнце - вдруг, ни с того ни с сего!  Значит, будет и письмо... Это знак! На почту, скорей на почту!
     ... Я вижу, как мужчина выходит из дверей почты,  сутулясь еще сильнее и еще внимательнее глядя под ноги. Письма нет, но будет еще вечерняя почта,  письмо придет с ней,  он чувствует,  у него интуиция...  И это внезапное солнце...   Хорошо,  что нет сметаны – будет повод еще раз выйти из дома. Вечерняя почта бывает в четыре...               
     "Зачем тебе это письмо?  - кричу я ему из-за гор, из-за дол. - Что оно изменит в твоей жизни?"
     Мужчина останавливается,  недоуменно оглядывается,  смотрит на окна, на деревья и даже на небо. Ему показалось, что его кто-то окликнул, о чем-то спросил. Но нет, мимо идут чужие люди, и никто его ни о чем не спрашивает.
     "Зачем мне это письмо?  - думает он.  - Что оно изменит в моей жизни?"
     И таким нелепым кажется ему этот вопрос, таким смешным, что он качает головой и улыбается. Он так и идет с улыбкой по улице, залитой мартовским солнцем, точно зная, что вечером придет письмо...
    Но и вечером девушка на почте отрицательно качает головой и говорит традиционное: "Пишут!"
    ... Но как же так?  Ведь у него было предчувствие!  Может быть, она  невнимательно посмотрела?  Ее несколько раз отвлекал дурацкими вопросами этот рыжий тип в шляпе.  Надо было, конечно, попросить ее посмотреть еще  раз,  но он не посмел:  и так каждый день он дважды подходит к заколдованному окошку и с  виноватым  видом  протягивает паспорт,  хотя в его паспорт давно уже никто и не смотрит. На почте так к нему привыкли,  что если он исчезнет на несколько  дней,  они решат, что он умер... Но завтра в окошке будет сидеть другая женщина... Это хорошо. Письма  о т т у д а  почему-то  приходят именно в ее смену. Всё сходится: завтра она работает и завтра наверняка придет письмо...

     Он снимает в прихожей пальто, вытирает ноги.
     - Кирилл,  тебе звонила какая-то женщина! - кричит ему жена из
комнаты простуженным голосом. - Оставила свой телефон. Что-то откуда-то привезла.
     Кровь приливает у него к лицу и едва не останавливается  дыхание...  Все-таки сегодня!
     ... Самое трудное это войти в комнату - он боится, что глаза в первое же мгновение выдадут его. Он идет в ванную, долго и тщательно моет руки,  чтобы выиграть время,  и даже насвистывает.  Потом с безразличным видом входит в комнату,  бросает зоркий взгляд на тумбочку,  где стоит телефон,  и видит бумажку с наискось  написанными цифрами.  Однако к тумбочке не подходит, а начинает неторопливо вынимать из сумки покупки: сметану, лук, несколько коробков спичек. И хотя руки у него дрожат от нетерпения, он все же решает, что позвонит только вечером. Сейчас вряд ли она дома. Да и жена... Будет подозрительно, если он сразу же кинется звонить.
     Уговорив себя не звонить, он немедленно направляется к телефону и поднимает трубку.
     "Ну, куда ты спешишь!  - укоризненно говорю я ему.- Твоей жене и так несладко.  Думаешь просто прожить всю жизнь нелюбимой? Да и в письме нет ничего особенного:  у меня все в порядке, купили квартиру, как ты живешь..."
     Он перестает набирать номер и вопросительно смотрит на жену.
     - Ты что-то сказала?
     - Я? Нет, я молчу. Я читаю.
     - Как ты себя чувствуешь?  - спрашивает он.
     И добавляет ни с того, ни с сего:
     - Я очень переживаю, когда ты болеешь.
     Жена удивленно и недоверчиво смотрит на него и ничего не отвечает. А он, мгновенно забыв о жене, набирает номер.
     - Я буду в Москве две недели, можете не спешить,  - говорит  с едва уловимым акцентом заморская посланница.
     - Хорошо,  хорошо,  я прямо сейчас выезжаю, не беспокойтесь, - торопливо говорит он. - Мне ехать до вас примерно час.
     - Можно завтра, - слабо сопротивляется незнакомка. - Через час я должна выйти из дома. Можно завтра.
     - Ладно,  - отвечает он,  - я возьму такси. Я буду у вас через полчаса.
     Он поспешно вешает трубку,  чтобы женщина не успела возразить, и надевает пальто.
     - Она завтра уже уезжает, - объясняет он жене свой уход из дома и предстоящую трату, - а послать письмо почтой не хочет, боится, что пропадет.
     - От кого письмо,  от Лизы?  - спрашивает жена равнодушным тоном, не глядя на него.
     Он кивает, не поднимая глаз, и выходит из дома.

     "Интересно, купили они в конце концов квартиру,  или опять ничего  не вышло,  - думает Кирилл,  сидя в такси.  - Что за дурацкая система гарантов!  Будто квартира сама не может быть залогом! Идиоты!  А этот ее, Неймарк - он что же, боится подписать бумагу? Я его еще здесь раскусил,  понял,  чего все его цветы и рестораны  стоят. Как до дела дошло - он сразу в кусты!  Если бы я там был, не только сам бы гарантом стал, а еще десять человек нашел бы!.. А этот, Неймарк, конечно,  возле нее крутится, как всегда. Хорошо хоть, в другом городе живет...  Хотя там всё близко.  Небось, был у нее на дне рождения,  как же без него!...  Интересно, успела дойти моя открытка?..   Сейчас там,  небось,  уже лето.  Да и зимой там не очень-то справишь день рожденья на катке,  не чокнешься на скамейке вермутом и горячим кофе из термоса.  Сколько ей тогда исполнилось?  Двадцать четыре?..  И как это она из дома в такой день ускользнула,  как муж отпустил?  Ах,  да,  мы же накануне на каток ходили,  не в сам день рожденья. А на следующий день я к ней домой приходил, с цветами. Не так просто в январе стоящие цветы раздобыть, а у нее весь дом был в цветах - как летом. И Неймарк, конечно, расстарался - целую корзину принес. А как гарантом стать - так его и след простыл!.."

     Кирилл смотрит в окошко на сумерки,  на фиолетовую Москву,  но не  видит  ни озабоченных людей, бросающихся под колеса машины,  ни пролетающего мимо такси парка, дорожки которого залиты, как той зимой, под каток,  - не видит, потому что не может себе простить, что тогда,  на катке, не признался ей, хотя она спрашивала, что да, это он вот уже целый год каждый вечер в десять часов набирает ее  номер и,  мысленно пожелав ей спокойной ночи,  кладет трубку, не отозвавшись ни на ее призывы, ни на раздраженные вопросы ее мужа.

     ..."Нет, здесь какая-то путаница!  - скажете вы мне.  - Шестидесятилетний человек,  каток,  молодая, совсем молодая женщина... И какие-то письма из-за границы?  Эта молодая женщина, судя по всему, теперь живет в Израиле? Ведь именно оттуда все пишут о каких-то непонятных машкантах и гарантах.  И что же, этот, мягко говоря, немолодой человек целый год звонил молодой особе, чтобы только услышать ее голос,  и,  словно влюбленный юноша, вешал трубку? И хотя прошло уже года, наверное, три, он еще вспоминает об этом?"
     "Нет, уважаемая рассказчица, - покачаете вы головой, - не сходятся у вас концы с концами, хотя, похоже, именно вы и есть  та самая молодая  особа,  которой наш герой пишет письма в далекую страну..."

     "Хоть в это трудно поверить, - отвечу я вам, - но все, о чем я рассказываю, чистая правда. И прошло, представьте себе, не три года и даже не тринадцать, а целых тридцать лет! И тогда, на катке, было этому человеку вовсе не шестьдесят, а тридцать с небольшим."
     ... Вы ошибаетесь,  та молодая женщина вовсе не я. И хотя когда-то я эту женщину хорошо знала,  сейчас я ее совершенно не  понимаю, не могу объяснить многие ее поступки и удивляюсь вместе с вами и двум длинным теням в свете фонарей,  скользящим по ледяным аллеям парка, и бумажному стаканчику с контрабандным вермутом в негнущихся от холода тонких пальцах. Да, я живу за морями-долами, и герой моего рассказа пишет письма,  на которых старательным почерком выведен мой адрес,  но пишет он вовсе не мне, а той молодой, необыкновенной женщине,  которую полюбил однажды на вечернем катке, окруженном синими елями,  и до сих пор не может избавиться от наваждения.  Он не заметил,  как выросла его дочь, как прошла жизнь, и до сих пор продолжает вести разговор, начатый в темной аллее на льду, испещренном румяными конькобежцами формулами любви...  Когда кто-нибудь из друзей осторожно напоминает ему,  что женщина, от которой он так мучительно  ждет  писем,  давно  уже  не та,  что ей за пятьдесят и нет смысла так убиваться - он улыбается, согласно кивает головой и, подождав, пока друг скроется за углом, отправляется, воровато оглядываясь,  по своему обычному маршруту, ведущему к заветному почтовому окошку.
     ... Бывают дни,  когда девушка на почте, не дожидаясь его вопроса,  радостно протягивает ему письмо с замысловатыми  буквами  на марках - и тогда он, счастливый и благодарный, с письмом в дрожащей руке,  выскакивает на улицу и чуть ли не бегом устремляется в  ближайший сквер.  Плюхнувшись там на скамейку, он залпом читает письмо - раз и еще раз,  а потом - уже не спеша, придирчиво, вникая в подробности,  с чем-то соглашаясь, а против чего-то категорически возражая.  Он тверд и решителен в жизни,  в  которую  его  переместило письмо - в единственной жизни,  которая его волнует и радует, которая настоящая.  А здесь,  в этой жизни, жена постоянно твердит ему, что слишком уж он неуверен в себе,  слишком покладист и именно поэтому так ничего и не достиг.  Он не может объяснить  жене,  что  он совсем не такой, просто нет смысла быть другим в жизни, которая для него  лишь  зал  ожидания,  где он пережидает время:  когда-то – от звонка до звонка, а теперь - от письма до письма...
     Он встает со скамейки и, уже не сутулясь и став шире в плечах, неторопливо и умиротворенно шагает по скверу. В его жизни снова все хорошо...  Она заканчивает курсы иврита и пишет,  что один раз даже помогла незнакомой женщине объясниться на почте с чиновником. Молодец!  Хотя  он и не сомневался,  что язык у нее пойдет.  А Неймарк, значит, все-таки устроился по специальности? Ну и что? И он бы устроился,  он не сомневается ни минуты. Раз Неймарку возраст не помешал,  не помешал бы и ему,  ведь Неймарк даже старше его... Значит, все-таки купили холодильник,  а тот,  старый,  выбросили. Ну и правильно,  раз все время выключался. Дешевле новый купить, чем  ремонтировать.  Но главное, конечно, в конце: "Видела тебя во сне. Будто мы едем на велосипедах,  ты мне что-то говоришь,  что-то очень важное,  а я не слышу. И все время стараюсь понять, но не могу..." Видела во сне. Видела во сне...

     - Вы - Кирилл?  - то ли вопросительно, то ли утвердительно говорит яркая женщина лет сорока,  впуская его в дом.  - А я Лена. Вы знаете,  Лиза так точно вас описала,  что я узнала бы вас  даже  на улице.
     Он чувствует себя польщенным: Лиза говорила о нем своей подруге и, видимо, что-то хорошее, потому что Лена смотрит на него с явной симпатией и дружелюбием.
     - Как Лиза поживает? - спрашивает он, наслаждаясь возможностью
произнести ее имя вслух и в общем-то не  ожидая  ответа.  Не  часто приходится ему  выступать  в роли ее друга - законного,  легального друга.
     - У  нее всё в порядке,  они купили квартиру.  Но она обо всем пишет подробно в письме.
     Лена начинает  рыться  в  большой дорожной сумке и вытаскивает оттуда несколько конвертов.  Кирилл узнает на некоторых из них  почерк Лизы и вдруг страшно огорчается,  что Лена,  оказывается, привезла письма не только ему.
     - Это не вам, это тоже не вам,- приговаривает Лена, откладывая
в сторону самые пухлые и соблазнительные конверты.
     Поймав его расстроенный взгляд, она говорит успокаивающе:
     - Еще одно письмо сестре и два - подругам.
     - Вере и Рае?
     - Вере и Рае, - подтверждает Лена и вдруг перестает перебирать письма и смотрит на него долгим сочувственным взглядом.
     Он тоже смотрит на нее,  и внезапно оба начинают смеяться, ничего не объясняя друг другу.
     - А это уже вам!
     Он нетерпеливо  хватает письмо - не такое,  конечно,  толстое, как те два,  но тоже ничего - и готов, как на почте, немедленно бежать прочь,  но на свете все же существуют правила приличия,  и  он заставляет себя еще немного посидеть на диване.
     - Хотите кофе? - спрашивает Лена
     Конечно, заманчиво посидеть еще немного с этой заморской  птицей, прилетевшей  о т т у д а, поговорить о Лизе, выяснить, что она говорила о нем, но письмо жжет ему руку, и нетерпение остаться, наконец,  одному  и  вскрыть конверт оказывается сильнее даже желания поговорить о ней. Он знает, что потом будет жалеть: ведь письмо все равно останется с ним, а возможность узнать о ней еще какие-то подробности будет упущена,  но он ничего не может с собой поделать. Он торопливо  прощается и,  уже сбегая по лестнице,  слышит,  как Лена кричит ему вслед, что может передать Лизе его ответ...
     Он вскакивает  почти на ходу в полупустой троллейбус,  садится на сиденье,  на которое падает скупой свет лампочки под потолком, и в полумраке читает, читает, читает письмо.
     ... Да, действительно, они купили квартиру и даже уже переехали.  Ну,  слава Богу!.. Он чувствует облегчение. Но дальше она пишет,  что теперь нужно сделать ремонт,  потому что квартира в таком состоянии,  что жить в ней просто невозможно. А зачем же они переехали? Какая глупость! Надо было сначала сделать ремонт, а потом уже переезжать!..  "Денег на нормальный ремонт,  конечно, нет, - читает он дальше,  - и всё придется делать самим.  Жалко,  что ты  далеко: вместе с Игорем вы бы живенько сделали из этой лачуги конфетку".
     Он чувствует ожог. Ожог обиды. Зачем, зачем она это пишет? Для красного словца? Она ведь прекрасно знает, что это невозможно: если бы там был он, не было бы Игоря! Неужели она не помнит тот разговор у Никитских ворот?..  Помнит. Не может не помнить! Она тогда сказала,  что все-таки решила с Игорем расписаться,  потому что в начале следующего года уезжает к Мише. "Как уезжаешь?" - не понял он. "Так уезжаю, - улыбнулась она. - Навсегда. Ты не знаешь главную новость: скоро я стану бабушкой - что же мне тут делать?"
     Они целый век не виделись:  с тех пор,  как Игорь  переехал  к ней,  она его избегала. По телефону была дружелюбна и разговорчива, но видеться не желала ни в какую.  Иногда, правда, он ее где-нибудь подстерегал, шел вместе с ней в магазин или в поликлинику - ему было все равно! Они разговаривали, смеялись - совсем как когда-то, но  он чувствовал, что хрупкая ледяная стенка между ними становится всё прочнее и непреодолимее.
     - Но какое отношение ко всему этому имеет Игорь? - не выдержал он. - Ты едешь к сыну, у тебя будет внук. При чем же здесь Игорь? И что ему делать в Израиле - ведь он даже не еврей?
     - Эх ты!  - укоризненно покачала она головой.  - Ты как собака на сене...
     - Но я без тебя не могу,  - торопливо, заговорил он, сам удивляясь своим словам.  - Понимаешь,  всё для меня будет кончено,  всё потеряет смысл... Я поеду с тобой... Мне все равно, куда. Я не могу без тебя...
     - Можешь,  - жестко сказала Лиза. - Один раз уже смог, сможешь и второй. Ты сам выбрал...
     - Тогда было другое,  - бормотал  он,  не  находя  убедительных слов, - тогда я не мог, но теперь...
    - А теперь я не могу, - резко прервала его Лиза. - Теперь я выбираю. Мы с Игорем уезжаем. Я, собственно, и пришла сюда, чтобы тебе это сказать.

     Лампочка по потолком несколько раз мигнула и  погасла.  Читать становится  невозможно,  но  сгорбленный  человек с письмом в руках этого не замечает, потому что давно уже и не читает. Щеки его пылают,  он  смотрит в окно невидящим взглядом и что-то тихонько бормочет.

     ... Если честно,  то она,  конечно,  имела право это говорить. Когда от нее ушел Вадим,  она ждала от него, от Кирилла, другого... Каждым своим шагом,  каждым прибитым у них дома гвоздем на протяжение долгих лет он уверял ее в том,  что если Вадим исчезнет, он будет с ней:  явится в первую же минуту - без разговоров, без рассуждений, навсегда. Он никогда не говорил об этом, но это подразумевалось.  В этом была убеждена она и ее подруги.  В этом был убежден и он сам, потому что давно уже она стала для него центром жизни, вокруг которого кругами расходились все его дела и заботы. Всё так или иначе было связано с ней - даже самые мелкие домашние хлопоты. Когда он дома белил оконные рамы,  он помнил, что остатком краски надо будет покрасить перила у нее на балконе.  Ее муж ничем таким не занимался - дома он был как посторонний.
    ... Да,  она была центром его мира,  хотя принадлежала другому. Он считался ее вечным верным другом, и все-таки, хотя близости между ними не было никогда,  был он для нее больше, чем просто друг, и оба они  знали  об этом.  Когда же произошло то,  что он тысячу раз представлял себе и даже иногда видел во сне,  но что, тем не менее, было абсолютно  невероятным  и упало,  как снег на голову - когда к нему на работу позвонила ее мать (сам  этот  факт  поразил  его  не меньше,  чем то, что он услышал!), когда она вызвала его к телефону и отрывисто сказала приглушенным голосом,  будто зачитала телеграмму:  "Приезжайте. Вадим ушел. Лиза в тяжелом состоянии," - в первую
минуту,  которая одна лишь и бывает правдивой,  он испытал,  не радость,  которая, возможно, была бы и постыдной, но объяснимой, и не тревогу за Лизу,  за ее жизнь - нет,  на него накатила волна растерянности и страха.  Страха, что он может оказаться несостоятельным. И еще - неожиданное липкое предчувствие неминуемого предательства и позора...
     Да, первое  чувство  было истинным.  Именно тогда заговорила в нем его суть - она произнесла приговор, обжаловать который было потом уже не под силу ни разуму,  ни воспитанию, ни книжным представлениям о том,  как должен вести себя настоящий мужчина. Его суть не позволяла ему уйти от давно уже не милой жены,  от взрослой, не замечающей его дочери, потому что ни в чем не были виноваты перед ним эти  два  родных существа,  потому что не мог он нанести жене смертельный удар - подобный тому, от которого умирала, лежала в забытьи в своем Строгино,  оглушенная седуксеном, прекрасная, самая любимая на свете его Лиза.  Он мог спасать  жизнь  Лизы,  предлагая  взамен свою,  но  не  жизнь другой женщины,  пускай даже ему безразличной. Главная беда  заключалась в том,  что поступи он  так  или  поступи иначе - все равно он кого-нибудь предавал. Но предавая жену, он еще
становился и убийцей.  Так что Лиза была не права,  когда  сказала, что  это был его собственный выбор.  Нет,  он не выбирал - выбора у него не было.
     ... Первые два или три месяца он почти не отходил от нее. Дома он  сказал,  что  встрял  в разработку одного проекта,  чрезвычайно перспективного, и  теперь  каждый  вечер будет оставаться на работе допоздна. С работы он шел к Лизе. Миша благодарно взглядывал на него,  открывая  дверь:  когда приходил Кирилл,  мальчику становилось спокойнее.
     Потихоньку Лиза  стала  оживать.  Как  раз наступила весна,  и иногда в выходные они ездили  вдвоем  за  город  в  лес.  Разводили костер,  пили  березовый сок.  У него перехватывало дыхание оттого, что она рядом, так близко, и не отталкивает его, когда он целует ее в глаза.  С тревогой он спрашивал себя:  "А дальше? Что будет дальше?" - потому что понимал, что скоро, очень скоро всё изменится. И, действительно,  однажды, когда Миша ушел с друзьями в поход на байдарках, Кирилл остался у нее до утра...

     Он вглядывается в темноту за окошком с вкрапленными в нее редкими тусклыми огоньками.  Похоже, он проехал свою остановку. Но это не страшно:  если идти хитрым,  ему одному известным путем, до дома отсюда не  так уж далеко.  Он выходит из троллейбуса,  переходит на другую сторону улицы и шагает в обратном направлении,  начисто  забыв, что собирался идти через проходные дворы.

     ... Конечно,  надо было что-то решать. Лиза ждала - он это понимал. Понимал, но молчал. Не было у него сил оторваться от нее, не было.  Смешно сказать,  но только тогда - а ему было уже далеко  за сорок! - он с удивлением обнаружил, что, оказывается, существует на свете иная любовь,  не похожая на ту,  которую он знал, но была она от него скрыта за девятью-десятью  замками,  как  скрыта  от  большинства людей.  Именно тогда,  в их первую ночь, он услышал божественную,  небесную мелодию такой красоты и гармонии,  что отныне  он желал слушать  ее  еще и еще - постоянно,  всю жизнь.  Мелодию,  по сравнению с которой любая другая музыка казалась пошленьким,  заезженным шлягером.

     Шли дни, шли месяцы. Надо, надо было что-то делать, что-то менять. Он проклинал себя за нерешительность, но ничего не мог придумать. Иногда он малодушно мечтал о том, как жена, узнав обо всем от какого-нибудь доброхота,  скажет ему:  хватит вранья, хватит унижений, уходи!.. Но жена молчала, и он не мог понять, известно ей хоть что-нибудь или она,  действительно, ни о чем не догадывается. И однажды вовсе не жена, а Лиза сказала ему: "Кажется, мы дошли до конца - дальше нам двигаться некуда.  Так?" Он пожал плечами и опустил голову,  потому что возразить ему было нечего.  "Не приходи больше, ладно? Если я захочу тебя видеть, я позвоню." Он кивнул, поднялся с кресла и, не посмотрев на нее, вышел из дома.
     Она не звонила месяц, два, три. Он не выдержал и позвонил сам. "Как живешь?" - спросил он.  "Нормально," - ответила она и замолчала, давая понять, что разговор окончен. "У меня изменился на работе телефон, - сказал он. - Запиши. Может, я тебе еще понадоблюсь?" "Не понадобишься," - спокойно сказала она и положила трубку. Он стал ей звонить  раз  в месяц,  непременно первого числа.  Сначала он хотел звонить одиннадцатого,  потому что одиннадцатого января у нее  было рождение, но потом подумал,  что если будет звонить в другой  день, то  каждый  январь у него будет законное право звонить дважды:  еще один звонок в день ее рождения.  Каждый январь! Он готовился к долгой разлуке...  И в самом деле,  они не виделись несколько  лет.  И все-таки  он подкараулил ее однажды у дома,  и она,  как ни странно,
обрадовалась ему и даже предложила зайти,  выпить чая.  Он сидел  в знакомом кресле,  смотрел на знакомые книги на стеллажах.  Всё было прежним:  мебель, обои, запах, - будто жизнь остановилась в тот момент, когда он поднялся с этого самого кресла и ушел в пустоту. Оба вели себя как старые добрые друзья,  и ему  казалось,  что  Лиза  и вправду всё забыла.  Забыла подснежники,  которые они привозили той весной из леса и для которых не хватало не только ваз,  но и банок. Забыла,  как они вместе встречали Мишку из похода - словно заботливые и соскучившиеся родители. Забыла их ночи - короткие, невнятные,
невероятные  ночи  с бледными пятнами рассвета на легких трепещущих
шторах...  А может быть, ничего этого и не было? И не она забыла, а ему всё это приснилось?..
     С этого дня они стали иногда видеться,  часто разговаривали по телефону, но и только. Как когда-то давно - до новой эры... А потом возле нее возник некто Игорь, деятельный и решительный, твердо знающий, чего хочет и чего нет, и она, к удивлению Кирилла, вдруг став мягкой и покорной,  приняла все его правила игры...
     И вот теперь Игорь собирается делать ремонт у себя дома, в городе с неправдоподобным названием - Иерусалим...

     - Ну что же,  все справедливо, - говорит Кирилл немолодому человеку,  идущему  навстречу  в  куцем  не по погоде плаще.  Человек останавливается,  качает головой и долго смотрит Кириллу вслед.  Но Кирилл, сосредоточенно глядя себе под ноги, продолжает размышлять.
     "Всё совершенно понятно..."
     "Не всё,  - говорю я ему.  - Если тогда,  у Никитских,  ты все равно сказал,  что  поедешь со мной куда угодно,  что не можешь без меня - почему ты не сказал эти же самые слова раньше,  когда  я  их ждала?"
     "Ты, как всегда, попала в точку, - грустно улыбается он. – Это именно тот вопрос,  который не дает мне жить.  Почему всё, что бы я ни делал, я делаю с таким безнадежным опозданием?"

     Он бесшумно открывает дверь ключом,  но жена все равно слышит, что он пришел.
     - Ну?  Успел?  - громко спрашивает она,  не дожидаясь, пока он разденется и войдет в комнату. - Ужинать будешь?
     - Не хочется. Что-то голова болит, - отвечает он из прихожей.
     - Что Лиза пишет?
     - Да так... Квартиру купили.  Ремонт собираются делать. Ничего особенного. Я, пожалуй, сразу лягу.
     - Так рано?  - удивляется жена. - Еще только девять! Сегодня по телевизору какой-то итальянский фильм...
     - Ты смотри,  а я лягу.  Завтра хочу встать пораньше, съездить на дачу.  Посмотрю,  как там после зимы.  Скоро лето,  нужно  начинать...
     Жена пожимает плечами и ничего не отвечает.