Монохром

Монохром

Он говорит: «Будем как Солнце». Но ты ухмыляешься, глядя на чучело свободолюбивого орла. «Краеведческий музей сделал тебя своей частью. У тебя не хватает глаза, а когти желты, словно ногти курильщика. Орел. Король поднебесья».
Она отошла от чучела и налетела на низкорослую женщину с красным одутловатым лицом. «Интересно, какого черта здесь делает пьянь?». Отшатнулась, пробормотав «простите», равнодушно и спешно, пошла прочь. Нужно было убить выходной. Еще один вечер еще одного месяца еще одного года. Магазины, музеи, парки… Все это служило лишь орудием убийства.
Она уже слишком отстала от своей группы, и потому неторопливо двигалась вдоль экспонатов, едва уделяя им внимание.
«Бобры, куницы, лисы… Интересно, стану ли я вашим экспонатом? Спрашивал ли кто, поймав этого лиса, хочет ли он стоять десятилетиями на обозрении толпы? Навряд ли. И меня вряд ли спросят. О нет, я напишу, чтоб меня непременно кремировали. Никаких могил и крестов. Сколько мороки знакомым; рубить траву, носить песок, выправлять ограду и памятник… Потом крест сгниет, а памятник покосится, когда некому будет прийти или степень родства станет ужасающе далекой… Ну уж нет. Эти поцелуи надгробий, рассказы о настоящем… Цветы… в день смерти, словно в день рождения».
Она примкнула к своей группе и зашагала вместе со всеми.

В такси было темно и спокойно. Она попросила приоткрыть окно.
- Будете курить?
- Нет, я не курю.
И разговор смолк, не начавшись. Фонари пролетали за окном, сливаясь в одну нить. Шуршание гравия и щебня.
- Не стоит заезжать во двор. Спасибо. Сдачи не нужно.
- До свиданья.
Недоуменный и сожалеющий взгляд.
Она шла, спотыкаясь в темноте по дороге домой. Неровная дорога. Неровные вспышки в памяти. Шла, прокручивая в голове в очередной раз события прошлых лет.

В детстве казалось ничего кроме счастья и вечной жизни не существует. Люди всегда рядом, а радость всегда в доме.
Деревенский дом и двор с плетеной беседкой. Резные бело-голубые ставни, петушок-флюгер. Гребешки, петуньи, бархотцы, зарянки. И кроме этой пестроты, запах вечного лета. Пряный запах лета. Беззаботные прогулки. Игры. Шутки. Из обязанностей – быть ласковой, послушной, счастливой, покормить кур и не подходить к Дружку (он слушается только отца).
Ничего сложного.
Церковные праздники, тайком чтимые матерью в суровые годы запрета. Причастия. Праздники, словно сошедшие с экрана европейских кинолент. Крещение, такое же торжественное, как и первое причастие в кино. Белое платье. Великолепие. Лента в волосах.
Но ты так торопилась, что споткнулась на ровном месте и свалилась прямиком в почти подсохшую лужу. Белое платье на твоих глазах превратилось в тряпку. Мать хватает за руку, отряхивает комья налипшей глины и чернозема. Кричит. Но ты не слышишь ее.
Вот так впервые у тебя не вышло быть хорошей и послушной. Мир потерял часть своей красоты. Так из него ушло синее, ушло, чтобы вернуться спустя годы. Плакалось собственно лишь от разочарования в себе.
На службе мать стыдила тебя поначалу. И тут, вопреки всем правилам, прервав торжественное богослужение, батюшка сделал замечание твоей матери.
И ты ощутила странную радость. Ты обрадовалась, осознав в пять лет, что в этом мире, без синего, нет совершенства, и всякий в нем не так недоступен и идеален, как тебе думалось еще этим утром.
Согнутая пополам бабушка, неясно за что одаренная Богом болезнью, стоящая в вечном поклоне, тем вечером подарила тебе гребешок. Серебряный гребень. Тяжелый, но от того не менее прекрасный.

Сахарные подушечки, заставленные в «горке» тонким трофейным немецким фарфором, манили и вдохновляли на подвиги. «Горка» слишком высока, а дубовая створка слишком массивна. Черный резной дуб и скрип петель. Это был тот самый второй раз, когда ты уяснила свое несовершенство.
Выдвинула нижний ящик подальше, за ним второй до середины, а третий оставила на месте, он бы только мешал. Словно по лестнице триумфально поднялась к заветной дверке, потянула ее на себя. Потянула еще, отклонилась назад, и услышала скрип, а за ним тихий скрежет. В следующее мгновение ты уже за домом и дальше, дальше в поле.
Как сейчас слышен этот грохот и звон битого фарфора. Зажатые в левой ладони конфеты тают. Ты подобрала их с пола, убегая. Казалось страшнее возвращения домой уже ничего не будет.
Повинную голову меч не сечет? Уверены? Сечет. Еще как.

Школьная форма, сшитая также как и у всех, только из ткани подороже. А после школы – ситцевые платья, в точности повторяющие фасоны последних показов городских модисток.
В поселке считают первой красавицей и модницей. Прочат блестящее будущее по окончанию десяти классов школы. Из институтов в ближайшем городе только педагогический, но ты не любишь детей. «Чур меня, воспитывать чужих детей». И ты поступаешь в техникум.
Переезд в город. Самостоятельная взрослая жизнь в возрождающемся городе, будущем промышленном гиганте.
Выбор профессии определяется не родительским решением, связями, простотой работы, но собственными интересами. Самостоятельный верный выбор. Движение внутри профессии. А все продолжают считать тебя модницей и красавицей. Любимая дочь. Ты подаешь большие надежды.
И тут в твою жизнь на одной из центральных улиц входит Синее.
Входит Синее и уходит Зеленое. Зеленое уходит уже навсегда. Вместе с тем летом. С зеленью уходят легкость и свобода.
Спокойные встречи, разговоры о партии, о светлом будущем, о карьерных перспективах, о возможностях и трудностях на пути. Но это Синее так уверено, что все будет прекрасно, что их ждет долгая дорога; так уверено, что ему не отказать.
И вот впервые за долгое время наступает радостный, ничем не омраченный день. В этот день они вновь в том доме с беседкой и «горкой». С матерью, роняющей слезы радости, и отцом, тайком вытирающим слезы сожаления и тревоги.
Но в тебе поют птицы. Впервые за двадцать лет ты хохочешь также как в пять.
И Синее счастливо. Оно не знает еще, что ты потеряла Зеленое. Да и ты сама еще этого не поняла до конца.
День сменяется вечером. Бумажные фонарики, песни вокруг стола. Ваша ночь в летней кухне на перинах. И, как же без него, без разочарования от произошедшего. Синее счастливо. А ты потеряла Желтое. Желтое, как ожидание яркого, светлого, растворилось в этой ночи и не появилось больше ни в одной из сотен тысяч других ночей. Ночи стали черными, безлунными.

Спустя девять месяцев родилось Красное. Красное, словно огонь. Любимое, яркое, живое. Оно было так непохоже на них обоих. Совсем другое. Любит живопись, бредит музыкой и поэзией. Много читает, говорит обо всем. Рассуждает, спорит, не соглашается. Избегает компромиссов. Красное взрослеет на ее глазах день ото дня, отдаляясь. Будто уходит на другую сторону. Пишет в свою тетрадь. Пытается читать, но им это не нравится. Слишком ярко, слишком смело. Слишком непонятно. Тяжело. Искренне. Она перестает его понимать; кивает, не слушая; отвечает невпопад.
Сама она часто притворяется хворой. А затем так вживается в роль, что и впрямь начинает болеть. И всякий раз после чтений и разговоров.
Красное уходит из дома в семнадцать.
Бам! Разочарование.
Записка.
Синее в ярости. Говорит, как только отыщет паршивца, оторвет ему голову. Она плачет, но соглашается.
Они стараются не разглашать свою историю. Организуют поиски, пользуясь своими связями. Они боятся, что подумают люди.
Красный не возвращается. Но они знают он в порядке.

Красный пропадал две недели. А потом появился на пороге ее кабинета. Высокий, красивый, в выглаженном костюме. Гимназист-отличник. Она ахнула, опухшие веки вздрогнули. Руки тряслись, колени подгибались. Он подбежал к ней, шепча «Мамочка».
А кто-то позади стал шикать и ворчать: «Как Вам не стыдно, молодой человек», «Мать извелась», «Бесстыдник», «Неблагодарный». И радость его ушла, и «мамочка» отдавало уже холодом.
И все же она была рада его возвращению.

Красное вернулось. Но ненадолго.
Она так верила в свои хвори, что стала в самом деле серьезно болеть.
Синее ежедневно отчитывало Красное за любой шаг, любое слово, отзвук мысли. Красное перестало делиться своими историями, волновавшими вопросами.
Однажды за ужином, Красный сообщил, что уезжает. Экспедиция, раскопки, титаны и исчезнувшие атлантиды. Все, весь мир теперь принадлежал ему. Синий отговаривал, говорил, что тот  пускает жизнь под откос, что иных путей, кроме строительства, металлургии и инженерии не существует. «И что за радость копаться в чужих тлеющих костях?».
Она плакала в комнате. А вернувшись, взялась за одно с Синим.  Говорила – не отпустит, говорила о долге перед родителями, о блестящем будущем, связях. О пустяках. Пустяках, казавшихся важными.
В конце концов, она заявила: «Поступай, как знаешь. Но помощи потом не проси. Не ной, когда жареный петух…» и все в том же духе.
Красный ушел на долгие месяцы. Он писал ей письма, теплые, длинные. Ровным красивым почерком. Но ее короткие сухие ответы, проверяемые Синим на орфографическую и идеологическую грамотность, вызвали, в конечном итоге, взаимность. Они перешли на открытки.
Экспедиции уносили его все дальше.
А потом телеграмма, как гром.
Умер.
«Умер такой-то такого-то числа года, отправляем тело на погребение… расходы…».
И теперь уже навсегда.

Вспоминались месяцы, в которые она говорила себе – его больше нет. Вторя Синему говорила: «У нас больше нет сына. Он бросил нас. Его не существует».
И вдруг вот так. Без слов. Без слез. Болезней. Больниц. Городов. Надежд.
Теперь игра закончилась.
Теперь его на самом деле нет.
С уходом Красного пришел фиолетовый. Фиолетовый, готовивший похороны, выбиравший цветы («Нет, он любил белые розы и синие, мне не нужны гвоздики») и меню для обеда («Он любил пирожки и компот»). Фиолетовый заполнил дни, и ночи, в которых не было сна.
Синий долго ее терзал и винил в неудачах с Красным. Твердил о пробелах в воспитании, вседозволенности, попустительстве, своеволии. Она слушала его, кивала и не слышала. Разом перестала болеть. Вот только как будто дремала все время.
Уволилась, наконец, с работы на пенсию и приходила на кладбище, надеясь увидеть там красный, почувствовать цвет. Но нет. С ней был лишь равнодушный, смирившийся фиолетовый.

Из ее жизни по ее воле ушел Синий. Она подала заявление на развод, которое быстро удовлетворили. Синий пытался было разыгрывать благородство, но в итоге забрал практически все, что приобрел.
Синий продолжал обвинять ее во всем, но его приглушал и заглушал фиолетовый, покорно принявший эстафету.
Поначалу сложно было свыкнуться с ощущением «один на один» с собой. Но затем и фиолетовый рассосался. И осталось только черное и белое.
Осень, весна, лето – все цветные времена года превратились в одно черное, как на фотопленке. Только зима помахивала белым пуховым платком, в который когда-то кутался в детстве Красный.
Она переживала осень музеями и выставками, находя во всем обреченную печать увядания: все эти экспонаты жили где-то с кем-то, у кого-то. К ним прикоснулись время и смерть.
Весной она слушала концерты симфонических оркестров, музыку, написанную давно растворившимися во времени людьми.
Летом было намного сложнее. Летом она уезжала туда, где лета практически не было.
Путешествовала налегке, нигде не останавливаясь надолго. И так из года в год.
Молодые, в случайном разговоре, завидовали ей, заглядывали в выцветшие глаза, желая услышать истории о разных краях. Но она молчала. Говорила лишь, что не возвращается в одно и то же место дважды. Говорила, что считает путешествия неотъемлемой частью своей жизни, как обезболивающее или морфин.
Зимой бывала дома. Пересматривала черно-белые снимки, иных в те годы не делали. Фотокарточки желтели и ломались по углам. Рыжие паутинки пересекали лица знакомых ей людей. Фотографии, грозившие стать трухой через десять лет.
Но когда она брала их в руки, каждую любовно перебирая скрюченными от артрита пальцами, ее глаза обретали на несколько часов зеленоватый оттенок, а фотографии сияли цветами, ушедшими навсегда из ее жизни.