Так просто убить попугая...

(Трагикомическое представление в двух частях)

Действующие лица:

Кожубай Абаевич Абаев – сторож-дворник дома культуры.
Жулька – почти бродячая собака.
Иван Григорьевич – столяр-плотник.
Слава Сидоров – слесарь-сантехник, тельняшка морская всегда напоказ.
Василий Викторович – завхоз.
Игорь Викентьевич – первый директор.
Чушкина – комендант.
Николай Денисов – художник-оформитель.
Тётя Люба – контролёр, разносчик реклам.
Тётя Маня – пожилая уборщица.
Игорь Ильич – второй директор.
Заместитель – без имени.
Рабочие.
Уборщицы.
Игорь Сафьянович Дубосеков – третий директор.
Аксёновы, муж и жена – киномеханики.
Трофим Петрович – радиомеханик узла и линейной связи.
Гошкина – заведующая складом.
Яков Иванович – шофёр.
Человек в тёмном.
Представитель верха.
Попугай.

Картина первая

Доброе осеннее утро. У входа в дом культуры работает дворник Кожубай Абаевич Абаев, или, как его зовут сотрудники ДКа, дед Абай. Низенького росточка, ему давно за шестьдесят, но держится старичок бодро, одет в тёмно-серый в полоску костюм, тёмное пальто, фартук, на голове коричневая шапка, в руках – здоровенная метла.
В ДК начинается обычный рабочий день…

Абай. (Привычно делает свою работу, рассуждая вслух.) … Сево я мету эти листья? Кому нужно? Один суета. Я мету, мету, а витер – раз! – и снова бросаит… Сево мету? Сидел бы дома…

К деду подходит знакомая собака из бродячих.

А, Жулька, привет! Как жизнь твой собачий? Нисево? (Даёт собаке кусочек хлебца.) Ну, садись, слушай… (Даёт еще и сахарок.) Сидел бы я, брат Жулька, дома, в тепле… Что мне? Деньга что ли нужен? Пенсион есть, нам старуха хватает. Сего мету?.. Хоть бы метла новый был. И сего мету, сам не знаю…

Садится рядом с собакой на порожек, с краю, гладит её и продалжает беседу.
На работу спешит, почти бежит, столяр Иван Григорьевич, на нём полувоенная одежда, тёмная фуражка.

Столяр. Здорово, старина! (Подходит, жмёт руку дворнику, закуривает.)
Абай. Привет, Ваня! Как жизнь?
Столяр. Какая это жизнь? Никаких материалов, а делать надо. Из чего?.. Жизнь… Ладно, спешу я.
Абай. Куда торопися, Ваня? Покури!
Столяр. Некогда, некогда…

Уходит.

Абай. (Собаке) Вот, Жулька, видишь, некогда. Иван Григорьевич спешит. А до работы – ещё селый час. Зачем спешит, не знаешь?... Глупый ты, Жулька. Пока директор на работу придёт, Ваня тумбочку или табуретка сварганит и – загонит. Был товар, а стал навар. Эх, Жулька, глупый ты, глупый! Учись, пока я жив.

Появляется Сидоров, крепко сбитый, бывший флотский мужчина под сорок. На нём тёмно-синяя спецодежда.

Сидоров. (Громко.) Привет, дед! Не замёрз, тыры-пыры?
Абай. (Улыбаясь.) Привет, Слава. Холодно, да, но нисево – терпеть можно.

Здороваются за руку.

Сидоров. Не замёрз, говоришь? Ну, давай покурим.

Дед достаёт пачку сигарет, спички, угощает сантехника. Закуривает только Сидоров.

Абай. Кури на здоровье.
Сидоров. А ты чего не куришь?
Абай. Накурился с утра. Тошнит уже.
Сидоров. Ну, ладно, тыры-пыры, пошёл я…
Абай. Иди, Слава, иди.

Сидоров уходит.

Абай. (Собаке.) Вот, брат Жулька, и этот спешит. А сего спешит, не знаешь? Эх, ты – совсем глупый собака.

Появляется завхоз ДК. Большой, грузный мужчина 47 лет, с почти квадратным тёмным лицом. На нём серый плащ и зелёная фетровая шляпа.

Завхоз. Здравствуйте, Кожубай Абаевич.
Абай. Здравствуйте, Василий Викторович.
Завхоз. Ну, как прошло утреннее мероприятие по уборке территории от свежеупавших листьев?
Абай. Работает мало-мало… Ветер мешаит. Я мету, мету, а он снова бросаит…
Завхоз. Начатае дело надо всегда доводить до конца. Продолжайте.

Василий Викторович направляется к входу в ДК.

Абай. А вот и директор идёт… С ним ещё кто-то, солидный, совсем представительный…

Завхоз возвращается, хватает метлу из рук дворника и начинает равномерно сметать листья в кучу. Абай не возражает и продолжает беседу с Жулькой.

Абай. (На зрителя.) Ну вот, глупый собака, отняли у нас с тобой кусок хлеба. Завхоз всегда так делаит. Как начальство какое на горизонте появится, он – за метлу! Она ему стоять крепко помогает, деловитости- солидности прибавляит. И начальство доволен: завхоз с утра дело делаит. А зачем дворник тогда, Жулька? А зачем я не завхоз тогда, Жулька? Не понимаишь. Эх, совсем бестолковый собака…

Завхоз. (Широко улыбаясь при встрече с директором.) Здравствуйте, Игорь Викентьевич.
Абай. (Издалека.) Здравствуйте…
Первый директор. (Мимоходом) Здрасте…(Не задерживаясь входит в здание.)

Завхоз немедленно бросает метлу и уходит вслед за директором и незнакомым человеком.

Абай. Почему диретор спешит, Жулька, ты, конечно, не знаешь. Глупый собака, ему же надо успеть выслушать всех работников: кто сево натворил, не туда ходил, не так ходил, а потом всех ругать надо: засем творил, засем не туда ходил и не так ходил. Хоросо полусяется. Директор всё знаит, ты нисево не знаишь, он тебя ругаит, а ты – другой ругаишь, он слушаит и другой ругаит – полусяется воспитание.

Появляется Чушкина, пожилая женщина лет под пятьдесят, вечно угрюмая и всегда властная.

Абай. Здра…
Чушкина. Абай, почему метла валяется? Когда на входе порядок будет? Пожилой работник и никакой дисциплины. Уволюсь! Не могу я с вами   больше. Ищите себе коменданта с крепкими нервами…

Уходит в здание ДК. Дворник поднимает метлу, и снова метёт, продолжая разговор с собакой.

Абай. Скажи, Жулька, откуда такие женсины берутся? Злые, хуже мужиков. Не знаишь? Эх, ты, неумный собака…

Появляется художник Денисов.

Абай. Здравствуй, Коля! Как жизнь молодой?
Николай. Отлично, дедушка Абай. Здравствуй.
Абай. Дочку из больницы привёз?
Николай. Привёз. Выздоровела. Спасибо!
Абай. Давай покурим, что ли?..
Николай. Давай, время ещё есть. (замечает собаку.) Жулька, приветик (Гладит собаку.) Как твои щенята? Скулят? Подари мне одного, самого лохматого… (Обращается к деду.) Туман с утра был?
Абай. Как молоко. День совсем ясный будет.
Николай. Прекрасно! Вечерком на рыбалку сбегаю…
Абай. Какая рыбалка? Холодно, лист падаит, неужели ещё клевать будет?
Николай. А на живца хорошо ловится. Да и на червя окунь и ёрш идёт. (Пауза.) Ну, я пошёл, дедушка.
Абай. Работай, сынок.

Художник уходит.

Абай. (Жульке.) Приветливый селовек наш Коля. Душевный… Но тоже спешит. А посему спешит, Жулька? Не знаишь! Глупый ты собака. Наш директор разговор короткий имеет: ты ему – он тебе, а если… То он тебе: на пять минут опоздал – выговор, ещё пять минут раньше ушёл – строгий выговор, а потом – совсем худой селовек будешь, Жулька. Детишки есть, кормить надо: а тебе раз! – увольняйся! Другой селовек работать будет. Глупый ты, Жулька…

Голос за занавесом: «Говорит местный радиоузел. Московское время  семь часов. Передаем новости… (Зин, дай листок…) Так, вчера наши артисты выступили в подшефной воинской части. Приняли артистов хорошо. Понравились танцы наших детей и песни в исполнении Груши Максимовой… У Гавриловых сгорело сено, как теперь корова без сена будет? Говорят – поджог… (Так, Зин, новости вроде бы все, включай музыку.) Дорогие радиослушатели, передаем популярные песни советских композиторов…) (Слышна песня «Не забывай», остальные песни звучат фоном).

К порожкам ДК идут женщины.

Маня. Люба, а чего я скажу-то!
Люба. Мань, а я чего узнало-то. Мрак!
Маня. Послал меня директор за Ванькой, поздно было. Захожу я, а он…
Люба. (Перебивает.) Да это что… А вот я к Семёновым зашла, говорю «Здрасте!», а мне хозяин так отвечает: «Привет, привет, привет!». И голос такой трескучий, противненький. Я и обалдела. Дела, думаю. сбрендил, наверное. А потом как захохочет!..
Маня. Ну?
Люба. Попугай оказывается у них. С Кубы привезли. Здоровенный, что твоя курица.
Маня. А попугаиху?
Люба. Чего?
Маня. Попугаиху ему прихватили?
Люба. (Растерянно.) Не-е… не знаю. Да нет, вроде.
Маня. Всё! Свихнётся птица. По рукам пойдёт. Пока не поздно, на мясо его!

Смеются. Проходят мимо Абая, не замечая его.

Абай. Здравствуйте, девочки!

Проходят, не заметив.

Абай. (Собаке.) Вот, Жулька, старый селовек не замечают. Когда молодой был, все здоровались, а сейчас – мимо идут.

Навстречу женщинам из ДК выходит завхоз, приветливо улыбается.

Завхоз. Здравствуй, Любаша, здравствуй, Маняша.
Женщины. (Вместе.) Здравствуйте, Василий Викторович (хватают его за руку и поворачивают в ДК.) чего мы знаем-то…

Картина вторая.

Серая, обставленная старой мебелью художественная мастерская ДК. Два сравнительно широких окна мастерской надежно прикрываются клёнами, как ставнями. Четыре осветительных шара матово высвечивают наиболее крупные предметы. Тихонько шипит радио. Душно.
Николай занят рекламой кино. Напротив в широком пальто сидит необычайно полная тётя Люба. После паузы говорит она…

Люба. (Грызёт семечки, умилённо…) … Попугайчик у них, Коля, загляденье. Вхожу, значит, я и говорю «Здрасьте», а Володя мне в ответ – «Привет, привет, привет!». Да. А потом как захохочет (поворачивается в профиль к Николаю.) Хо-хо-хо-хо-хо… Охо-хо-хо-хо-хо! Я так и напугалась, думаю, может, Коля того… (Крути пальцем у виска). А потом оказалось, что это попугай. Они его с Кубы привезли. Смотри, Коль, вот так (Снова поворачивается в профиль.) …хо-хо-хо! (Весело.) Мрак!
Николай. (Не отрываясь от рекламы.) Интересно…
Люба. (Продолжая рассказ.) …Я потом Ленку и всех наших к Семёновым посылала. Пусть посмотрят. А он, зараза, молчал. По настроению, видишь ли, калякает. (Явно забывшись.) … Охо-хо-хо-хо!
Николай. (Устанавливая очередной рекламный щит.) Да, замечательно…
Люба. (Хватает готовую сырую рекламу и выносит её одной рукой, как официант.) Ну, пошла я… Счас, быстро! А ты – пиши, пиши, пиши!
Николай. (Кричит вдогонку.) Осторожно! Не высохла ещё. Потечёт!
Голос тёти Любы за дверью: «Ничего. Скорее. Пиши!.. Здравствуйте, Игорь Викентьевич!»

Входят первый директор, его заместитель, второй директор и двое подсобных рабочих с невыразительными лицами. Николай занят рекламой. Рабочие вносят в мастерскую здоровенный гипсовый бюст и с грохотом ставят на свободный стол у окна. Тут же выходят.

Зам. (Нейтрально.) А это – художественная мастерская (машинально открывает толстую папку и, не читая с листа) …шесть столов, два стула, четыре плафона, вешалка одна. Как видите, Игорь Ильич, всё на месте… Умывальничек, зеркальце, два шкафчика, сорок четыре кисточки, художник – один.
Первый директор. (Покровительственно.) Принимайте, Игорь Ильич, принимайте. Всё тут в целости, в сохранности. Двадцать лет ничего не менялось.
Второй директор. (Сдержанно, с намёком.) Примем, примем, Игорь Викентьевич, куда спешить? Комиссионно, как полагается… (Тыча пальцем.) Два стула, четыре плафона, вешалка одна.
Первый директор. (Немного раздражённо.) Зачем же резину тянуть, Игорь Ильич? Слышите?..

Раздаются шаги наверху.
… Буфет наверху открыли, пора и туда заглянуть – имущества там пропасть!
Зам. Конечно, надо заглянуть, но надо бы комиссионно… Хотя какая тут комиссия, когда и так всё ясно, а в буфете одних столов двадцать четыре штуки, я уже не говорю о девяносто шести стульях, коньяке и «Мальборо». Но с другой стороны – везде нужен порядок, и наша главная обязанность блюсти. Хотя, конечно, если надо быстро, то надо. (Делает вид, что слегка закашлялся и одновременно хватается за сердце.)

Ощупывая предметы художественной мастерской, всё непроизвольно направляются к выходу.

Второй директор. Ну, если быстро, то хорошо и так. Идёмте дальше…
Зам. (Спохватившись.) Кстати, а это наш художник (вскользь.) – ударник комтруда, восемнадцать дней отпуска плюс отгулы… Николай Николаевич Денисов. Двадцать лет работает (снова на зрителя) … благодарности, почётные грамоты, премия.
Игорь Викентьевич и Игорь Ильич. (поворачиваясь в дверях, вместе.) А-а, здравствуйте!

Оба пытаются пожать руку Николаю, но она у него в краске, и директора пожимают руку друг другу.

Первый директор. (Не без гордости.) Да уж, наш художник. Николай…э-э. Да, Николаевич. Мастер! Вся наша работа вот на этой кисточке держится. Зависим! Не подведёт!
Второй директор. (Почти сердечно.) Душевно рад познакомиться. Игорь Ильич, волею судеб ваш новый начальник, без пяти минут директор этого заведения. Ну, поработаем – посмотрим, пощупаем, охватим и всё будет нормально… До свидания.

Уходят. Слышен голос тёти Любы: «Здравствуйте, Игорь Ильич!».

Люба. (Уже в мастерской.) Паразиты, идиёты, ахламоны!
Николай. В чём дело?
Люба. (Привычно-раздражённо.) Спёрли рекламу. У магазина. Представляешь? Теперь новую писать… Сволочи, хамы, бичи!

Ждёт, когда Николай допишет очередную рекламу. И вдруг вспомнив, продолжает разговор о попугае.

Люба. …И какие они интересные бывают! Вот у Володи – «Катя хороший, Катя кушать хочёт». Всех в семье по именам знает, а смеётся – Охо-хо-хо-хохо! Ну, кончил, что ли?

Хватает щит и убегает.

Николай. (Отчаянно.) Смажете, дайте просохнуть!
Люба. (Уже за дверью.) Охо-хо-хо-хо!

Картина третья

Сцена ДК. Художник возится с подвеской праздничного задника. Он то встанет, то присядет, то опустится на одно колено, то приляжет – некоторые его позы явно в противоречии с возрастом и солидностью, но зато удобны в работе.
На сцене нестройной и тяжеловатой стайкой появляются уборщицы. Все в одинаковых халатах и галошах, в головных платках разного цвета. Одна – в очках, другая – огненно-рыжая.
Быстро, поочерёдно опуская швабры в вёдра, они принимаются мочить сцену. Николай тревожно косится на наступающий отряд чистоты. Уборщица тётя Маня затевает разговор.

Маня. (останавливаясь.) Девоньки, а чего я скажу-то!
Уборщицы. (Разом останавливаются и в один голос произносят.) А чего?
Маня. (Сначала медленно, и всё ускоряя.) А Люду-то нашу, «Пугачиху»,
Помните?
Первая уборщица. Какую-такую Люду?
Маня. (Восторженно.) Ну ту Люду, что пела вот отседа (показывает на сцену, на то место, где обычно ставится микрофон.)… «Оставь меня, но не в последний раз!. Да, да, как Пугачёва. Вспомнили?
Вторая уборщица. Ещё бы!
Маня. (Ещё более торжественно.) Уговорила! Оставил он её. Да-да, тот чернявый чёрт. Убёг, как только увидел, что она за шитво села. Сошью, грит, платье просторное, как у Пугачёвой, чтоб Ромочке не мешало расти. И петь буду до самой «Скорой помощи»… А чернявенький как услыхал такую музыку, так и в окошко. В отпуск я, грит. Поезд уходит… Только его и видели.
 
Уборщицы поочередно ахают на разные лады.

Маня. (Продолжает.) А жила-т она в общежитии, а общежитие расформировали. И пошла она к знакомой жить, у той муж на полгода экзаменоваться уехал. А счас уже колясочку с Ромкой качает. Вчерась видела…

Уборщицы дружно и радостно ахают. И вспомнив вдруг про швабры, снова моют сцену.

Николай. (Упреждая.) Тётя Маня, не смажьте. Осторожней, пожалуйста, тут еще не высохло.
Маня. (Оплошав.) Батюшки, Смазала! Не сердись, Коленька, ещё нарисуешь. Прости меня старую… Девоньки, а чего я ещё знаю-то!

Уборщицы сладко замирают.

Маня. (Продолжает.) В продовольственном сегодня хунгарофрукт нафаршированный с овощами в томатном соусе давать будут.
Уборщицы (Почти одновременно.) Чего, где, когда?
Маня. Перец. В двенадцать…
Третья уборщица. (Испуганно.) А сейчас сколько?
Николай. (Огорчённо). Опять смазали! Без пяти директор что скажет?
Уборщицы. (Облечено-радостно.) Без пяти!

Необычайно быстро домывают полы и исчезают со сцены. Николай медленно поднимается, делает шаг назад, чтобы оценить свою работу, но скользит и падает. А на сцене появляется комендант.

Чушкина. (Сосредоточенно изучает работу подчинённых.) Помыли. Но почему без соды? Что мыли, что не мыли. Коля, ну ты посмотри: что мочили, что не мочили. Что за толк от такой работы? Не могу больше. Уволюсь! Не хватает меня на всех и на каждого в отдельности. Помыли… Уволюсь!
Николай. (Поднимаясь, потирая ушибленные места, отряхивая штанину и неопределённого цвета халат, который когда-то был синим.) Ольга Павловна, как бы мне халатик сменить? И полотенце надо бы получить, да и мыло хозяйственное пора заменить на туалетное. Руки, понимаете, у меня трескаются от хозяйственного…
Чушкина. (Внимательно, поджав губы, выслушав.) Халатик? Иван Иванович диван-кровать забрал к себе на дом без расписки. Я директору говорю: вдруг комиссия, проверят меня, подай-ка сюда диван, который кровать. А что я им скажу? Мебели нет, росписи нет. А к жене его перед концертом подошла и прямо так сказала: напишите, мол, расписку – мне терять нечего! – а она как закричит на меня: Иван, мол, Иваныч брал, он и отдаст, а знать никакой кровати не желаю. А может, Иван Иванычу кровать для общественных дел нужна, и как это вы наглости такой набрались – подходить к государственной семье с такой претензией… И пошла-поехала. А я думаю: и эти уедут куда-нибудь молчком, и увезут домкультуровский диван, как Иван Петрович. Помнишь, Коля? Шторы капроновые увёз… Всё! Увольняюсь! Не могу больше.
Николай. (Забыв о своих просьбах, уже сосредоточенно работая.) Да, дела…
Сушкина. (Вздыхая.) Не могу больше. Увольняюсь!

Картина четвертая

Кабинет завхоза. Почти лавка древностей. На столе фронтовая обстановка: фонарь «летучая мышь» и гильза большого снаряда с горящим фитилём. Василий Викторович сидит за столом и читает, рассуждая вслух, сильно нажимая на «о», неторопливо, но громко. Окает даже в самых невозможных частях речи.

Завхоз. (Читает вслух.) …Блаженство. Блаженство рода человеческого коль много от слова зависит, всяк довольно усмотреть может. Собраться рассеянным народам в общежития, созидать грады, строить храмы и корабли, ополчаться против неприятеля и другие нужные, союзных сил требующие дела производить как бы возможно было… как бы возможно было… (Зрителям.) Хорошо пишет подлец-молодец! Жаль, непонятно. (Продолжает чтение.) … как бы возможно было, если бы они способа не имели сообщать свои мысли друг другу? Того ради всевышняя премудрость и дарование разума присовокупила… (С потолка падает кусок штукатурки. Завсхоз не вздрагивает) …присовокупила… купила… да, купила баба кобылу, а мерина на базаре забыла… Всем всё надо купить: художнику, прости господи, краски с кистями, уборщицам – мётлы да ветошь, коменданту – средства моечные… А то не разумеют, что ездить надо и нигде ничё не достать. А достанешь – щетов не дают, а щёт дадут – так без печати… И всем всё я – Василий Викторович. Хоть бы вспомнили, что медали имею, что пенсионер-ветеран, и…за «Москвичом» уход требуется. То огород, то хозяйство – куда денешься от своего? А им всё купи да купи…кипу пик! А где взять пику, не сказывают. (Продолжая чтение.) …Блаженство рода человеческого коль много от слова зависит… Тьфу, чёрт, я же прочитал эту строчку. Так, так, ага! Присовокупила… присовокупила человеку и слова дарованье… Все знают, что рассказ пишу, сколько бумаги за три десятка лет извёл – рассказ на роман потянет. Но где и когда настоящих писателев уважали и ублажали? Эх-ма!
На чём я остановился? Блаженство рода человеческого… Читал я эту строчку! Чего на язык лезет? А красиво написал подлец-молодей! Так, так… дарованье, в котром остроумные люди в древние времена приметили, что оное искусством увеличено и тем с вящею пользою употреблено может быть… Быть… Может… Быть может, я – Ломоносов какой! Или Гоголь! И у меня дарованье, а вам всё купи да купи! Неблагодарный народец окружает писателя. Чернь, одним словом. Ох, неусыпные труды наши! (Зевает.)
Николай. (Стучится в дверь, входит.) Здравствуйте, Василий Викторович. Что делать? На складе белила цинковые кончились, в ближайших магазинах нет, а директор…
Завхоз. О, Николай! Цените себя в искусстве, а не искусство в себе! Ничего не делать! Купила баба белила, а кобылу на базаре забыла. Будем искать свинцово-цинковую твою. И найдём. А как настроение? Как семья? Купили что-нибудь? Ну, пора мне, труды наши тяжкие, домой – надо денька три поработать над протоколами – собрание скоро. А цинково-свиные белила будем искать, раз директор…

Картина пятая

Утро в художественной мастерской. Николай, как всегда, занят рекламой. Входит тётя Люба, с грохотом бросает три рекламных щита, не говоря ни слова, начинает смывать написанное шваброй-щёткой.

Николай. (Недоумённо.) В чём дело, тётя Люба? Я только последнюю дописал (Читает.) десятого, «Женатый холостяк», КДС, начало в девятнадцать и двадцать один – всё верно, как в бумажке (Сравнивает с текстом на бумаге).
Люба. Всё, Коля, пиши другую (Наизусть.) «Разведённая вдова», дети до шестнадцати. Охо-хо-хо-хо! Быстрее! Пиши… Здравствуйте, Игорь Ильич!

В мастерской появляются второй директор, всё тот же заместитель и третий директор.

Зам. (устало.) … А это – художественная мастерская (машинально открывает красную папку и, не читая с листа.) …четыре плафона, два шкафа, ультрамарин – восемь банок…
Игорь Ильич. Принимайте, Игорь Сафьянович, принимайте… Впрочем, чего тут принимать – всё на месте, ничего не изменилось.

Сверху (как раз и снова) – слышатся шаги и звуки передвижения мебели.

Игорь Ильич. (Продолжая.) …в буфете, вот, аппаратура новая: два динамика, пятьдесят пластинок, пять звёздочек. Там придётся потрудиться, а тут…

Входят двое рабочих и выносят знакомый зрителям бюст.

Игорь Сафьянович. (Смущённо.) Конечно, конечно. Я всё хорошо понимаю: хозяйство большое, сложное, можно сказать, ответственное. Один буфет чего стоит! Что ж, пойдёмте…
Люба. (Хватая свеженаписанную рекламу.) Ну, я поскакала… Счас, быстро! А ты, Коля, пиши, пиши.
Николай. (Любе.) Острожно. Сырая ещё. Смажете.
Люба. (Уже за дверью.) Охо-хо-хо-хо!

Клубное начальство поворачивает к двери, но заместитель спохватывается…

Зам. Кстати, товарищи, а это наш художник-оформитель. Трудяга!.. Восемнадцать дней отпуска плюс отгулы… Николай Николаевич Денисов.
Игорь Ильич. (Радостно.) А, здравствуйте!
Игорь Сафьянович. (Удивлённо, опаздывая на такт за Игорем Ильичём.) А, здравствуйте!

Оба директора пытаются одновременно пожать руку художнику, но она в краске, поэтому новый директор поднимает со стола бумажку, смотрит на неё очень внимательно. Так же внимательно «старый» директор заинтересовался баночкой с гуашью.

Игорь Ильич. Свежая, чёрт её дери, как бычья кровь (Нечаянно проливает немного.) Да, наш художник. Денисов… Николаевич… э-Николай. Вся работа Дома культуры, вот, значит, из этих баночек. Орел- труженик! Не промахнётся!
Игорь Сафьянович. (Доброжелательно.) Весьма рад, очень приятно. До встречи.

Уходят, но раздаётся голос тёти Любы.

Люба. (Слащаво.) Здравствуйте, Игорь Сафьянович! (Входя в мастерскую и как всегда, Громко). Монстры, идиёты, акселераты!
Николай.(Вздрагивая.) Вы о ком?
Люба. О детках наших.
Николай. Что стряслось?
Люба. Только повесила, только к рыбному отошла, глядь, а в рекламе – дыра! Проломили, стервецы! Пиши, Коль, снова, а я побежала (Хватает очередной щит.) Охо-хо-хо-хо!
Николай. (Вдогонку.) Просохнуть дайте… (Теряет голос и закашливается.)

Картина шестая

В зале и на сцене гаснет свет. Зрители театра на время становятся кинозрителями. Слышатся голоса четы киномехаников Аксёновых.

Муж. Мир дому сему и каждому в отдельно персонально и категорически…
Жена. Начинать, что ли?
Муж. С богом, моя розоокая Эрос…

Появляются кадры кинофильма, но звука нет и плёнка вставлена «вверх ногами».

Муж. (Декламирует, запинаясь.) Доблести, отрок, учись у меня и трудам неустанным, Счастью – увы! – у других…
Жена. Хлебанул в буфете?
Муж. Не твоё щенячье дело! Ибо, как сказал Фердоуси, «если власти хозяина аб над собою не чует, Всякая вмиг у него пропадает охота трудиться».

В зале нарастает шумок.

Муж. (Продолжает.) … сходи, Максимовна, в буфет, купи стаканчик рислинга.
Жена. Погоди! Вроде, шумят чего-то?
Муж. Не привыкла, что ль? Они всегда шумят, когда фильм интересный.
Жена. Очки мои где? Матушки, чего-то мы не так заправили…
Муж. Говорил тебе – сходи за стаканом.
Жена. Да погоди ты!

Гаснет экран, включается слабый свет в зале.

Муж. (Строго!) Принесла стакан, тыдра-выдра старая?
Жена. Сейчас, сейчас, вот только фильм запущу.

Появляются кадры кино, но действие в них идёт от «будущего к прошлому», звука нет. В зале умеренный свист и шум.

Жена. Вроде, опять шумят?
Муж. Они всю жизнь шумят. Сходи-ка ещё за стаканом, ты что, норму мою не знаешь?
Жена. Знаю, знаю… Да, шумят-то они чего? Где ж очки мои, проваленная?!
Муж. Сходи за стаканом, скажу чего шумят.

Пауза. Вспыхивает экран. И на нём появляются кадры то цветные, то чёрно-белые, то бархатно-чёрные, то пронзительно-белые, из разных фильмов. Разгул тьмы и света. Какафония звукомузыки. Лента обрывается и горит.

Жена. Вот тебе стакан, вот конфетка, а это Сеня, он всё умеет: и артистом, и грузчиком, и рекламы писать, и фильмы гнать. Он и докрутит, а нам – домой пора, баиньки!
Муж. Шумел… персонально и категорически.. как мышь. Как сказал Фир…Фюнф, Фюр – ду- ас – си… А он на нарах, как король на именинах (Кричит!) Занимайте места согласно купленным билетам! Всё!

В зале вспыхивает свет.

Картина седьмая
 
Столярная мастерская. На верстаке громадная тёмно-зелёная бутылка с малиновой этикеткой «Портвейн» и большой пустой стакан. Всюду рейки, фанера и фанерки, бруски, Доски и необыкновенно крупная стружка. Иван Григорьевич работает, обливаясь потом. Входит Сидоров.

Сидоров. Нашёл, тыры-пыры?
Иван Григорьевич. Угу.
Сидоров. Послал?
Иван Григорьевич. Давно.
Сидоров. А за…
Иван Григорьевич. А за-чем? Всю жизнь без неё обходимся.
Сидоров. И то верно… А кто пошёл? Петрович?
Иван Григорьевич. Знамо дело.
Сидоров. Ну-ну…

Входит художник.

Николай. Привет! (Здоровается со всеми.) Директор сказал срочно подрамник для лозунга сделать. Вот размеры (Подаёт бумагу.).
Иван Григорьевич. Да пошёл он!
Николай. Что вы, Иван Григорьевич, мероприятие горит, надо сделать.
Иван Григорьевич. Совпадение: и у нас горит…
Сидоров. (Подхватывая фразу.) …мероприятие, тыры-пыры.
Иван Григорьевич. И нам надо…
Сидоров. …дело сделать. А ты, Николай, не болеешь ли, случаем?
Николай. Нет. Правда, вчера немного в горле першило. Чаю с малиной принял – и как рукой!
Сидоров. А я думал – болеешь, а то заходи минут через девять.
Николай. Да, не болею, всё в порядке… Так, сделаешь, Иван Григорьевич?
Иван Григорьевич. Нет материала! Реки где? Рейки? (Бросает рейки к ногам Николая.) Фанера где? Нет фанеры (Бросает фанеру.) Ни гвоздей (Бросает.), ни досок (Бросает.) Как работать. И… пошёл он, начальник твой!
Николай. Ну, тогда и я пошёл.
Иван Григорьевич. Погоди ты, размер какой? (Зрителю.) Из чего делать-то?
Николай. Я же положил бумагу на верстак. Три метра на шестьдесят сантиметров.
Иван Григорьевич. Из чего делать? Пошёл он!

Николай уходит. Тут же появляется Трофим Петрович.

Сидоров. А вот и гонец!
Иван Григорьевич. (Не отрываясь от рубанка.) … молодец!
Сидоров. Купил?
Трофим Петрович. (Широко улыбаясь.) А как же!
Сидоров. А за…
Трофим Петрович. А за-м в очереди стоял, но меня не заметил.
Сидоров. Да, не то… Я про за…
Трофим Петрович. Про за-втрак дома думать надо (Подходит к шкафу с инструментами.)

Все трое становятся спиной к зрителям, но отчётливо слышны звуки «операции на троих». Дело заканчивается быстро. Иван Григорьевич усаживается на верстаке, Сидоов – на ящике.

Трофим Петрович. Ну, я на линию.
Сидоров. Погодь, тыры-пыры. Знаем мы твою линию – она у тебя в любое время домой загибается.
Иван Григорьевич. (Смеётся.) Точно! Полтора динамика осталось на линии, а он всё ходит. За двадцать пять лет мог бы и отладить всё.
Трофим Петрович. (Обиженно.) Ладно балагурить! Ты-т вот чего-то никак эти подрамники да щиточки не переделаешь! А ты (Сидорову.) тоже прокладки каждый день меняешь, хотя всё равно кругом все трубы текут… Ладно. Поговорили. На линию я!
Сидоров. Иди, иди… тыры-пыры. Мы тут и без тебя о будущем подумаем минут через четырнадцать. А ты ступай, тыры-пыры…
Иван Григорьевич. («Хорошея».) Иди, иди… (Спотыкающейся поговоркой.) Пускай идёт… Вот, помню, иду я, да… А мне – предписание. Да… я к командиру, да… понял-нет? А он говорит – «Иди к начальнику штаба, печать поставь.», да, а начштаба говорит – «Иди ты!», да… Как сейчас помню… А зачем? А кто из них толще (Переходит постепенно на крик.) командир или начальник? Да! Начштаба, я тебе скажу! (И уже чуть не в драку, а в руке молоток.) Понял-нет?

Входит художник.

Николай. Иван Григорьевич, дядь Вань, как подрамник?

Сидоров и Иван Григорьевич смотрят на Николая очень удивлённо.

Николай. (Продолжает.) Сейчас директор сам сюда нагрянет за подрамничком… Говорил я – срочно надо.

Сидоров легко исчезает из столярки. Иван Григорьевич молча встаёт к верстаку и на глазах изумлённого Николая в минуту делает злополучный подрамник.

Николай. Вот это класс!
Иван Григорьевич с остервенением бросает готовый подрамник в руки художника.

Иван Григорьевич. А ТВ как думал! Из чего делать-то?

Картина восьмая

Склад ДК. Вокруг – всякая всячина и концертные костюмы. Заведующая Гошкина напевает современные песни и поочерёдно примеряет костюмы и их детали. Более всего её занимают парики, косы, кокошники и другие предметы туалета и одежды «русской девушки». Входит шофёр.

Яков Иванович. (Угрюмо.) Есть?
Гошкина. Не было и нет. (Продолжает петь.)
Яков Иванович. (Ещё угрюмее и строже.) Есть?
Гошкина. Что ты, родимый, нету…

Яков Иванович направляется к выходу.

Гошкина. Вспомнила! Директор приказывал: съездить надо…
Яков Иванович. (Останавливаясь.) Нельзя!
Гошкина. Но – директор…
Яков Иванович. А я – шофёр. Сказал нельзя, значит нельзя: покрышки лысые, бензин сожрали, да ещё три… нет – пять… восемь! Восемь отгулов я не отгулял. Нет, нельзя!
Гошкина. Вспомнила! Есть тут у меня немного… Осталось с прошлого года. Уж я берегла, берегла, прятала от всех комиссий. Тебе, яков Иванович, как ветерану культурного фронта, как другу маленько насыплю.
Яков Иванович. Ну, вот… а то – нет, нет. На складе всё должно быть.

Гошкина хватает полотняный мешок и что-то насыпает из него в ведро, которое ставит затем на весы.

Гошкина. (Уравнивая гири.) Глякось, пять кило в ведро насыпала, должно остаться двадцать пять. Тут – ведро, а в мешке разве четыре ведра будет?

Шофёра эта арифметика совершенно не интересует.

Гошкина. (Продолжая.) Ну, вот. Ровно пять (Быстренько отсыпает горсточки три в мешок, улыбается.) И где мне четыре ведра набрать? Накладную давай, сама отмечу. А когда поедем?
Яков Иванович. А хоть сейчас! После обеда давай, а лучше к вечеру.

Шофёр забирает ведро, в дверях сталкивается с художником.

Николай. Привет, Яков Иванович!

Шофёр молча жмёт руку художнику.

Николай. Здравствуйте, Татьяна Фёдоровна!
Гошкина. Здорово, коль не шутишь. Чего пришёл?
Получить кое-чего…
Гошкина. (Подозрительно) А директор накладную подписал?
Николай. Естественно.
Гошкина. Читай!
Николай. Кисти для художественно-масляных работ – десять, для акварели – пять, клеевые – семь, флейц – три, малярные…
Гошкина. Так бы сразу и сказал. У меня все одинаковые: малярные, синтетические, линяющие. А флейцев там разных и други премудростей отродясь не было, аль до сих пор не понял?
Николай. Краска масляная: белила цинковые…
Гошкина. Нет!
Николай. (С надеждой.) Ультрамарин…
Гошкина. (Безжалостно.) Нет!
Николай. Кадмий жёлтый средний…
Гошкина. Нет!
Николай. Охра золотистая…
Гошкина. Ни золотой, ни серебряной, ни… нету у меня никаких. Только фишташковая и кость, обе, прости господи, половые. Читай дальше.
Николай. (Отчаянно.) А что есть?
Гошкина. (Спокойно.) А ничего нет, кроме кисти малярной и краски, тьфу ты, половой. Вон гуашь, что в позапрошлом году сэкономили, вон тушь разноцветная… Только тут их не открывай: я старых запахов боюсь.

Николай грустно складывает баночки и пузырьки.

Гошкина. (Продолжает.) Каким же цветом тушь записать? Ни красная, ни синяя – вся ещё в прошлом годе какого-то среднего цвета сделалась, я с нею совсем запуталась. Да бери хоть всю – такого добра не жалко.

Неожиданно для Николая песню, что Гошкина мурлыкала в паузах между словами, она вдруг заканчивает вскриком «Охо-хо-хо-хо!». Николай столбенеет. Убегает.

Гошкина. Коля, клей обойный выпиши и серебрянку – директору ремонт делать нечем… Куда ты?

Картина девятая

Разговор в кабинете Дубосекова. Стоят: заместитель, завхоз и художник. Негромко работает телевизор. Дубосеков попивает кофе, непринуждённо положив ноги на журнальный столик, но направляет беседу в необходимое русло. Кабинет обставлен с шиком и блеском – в стиле делового руководителя. Комфорт. Дверь в тайную комнату.

Дубосеков. Ты, Денисов, что делаешь в Доме культуры такое?
Денисов. То, что надо!
Дубосеков. Нет, ты скажи при всех, ты что там, голых, вроде начал лепить?
Денисов. Обнажённых, вы хотели сказать. Рельефы.
Дубосеков. Зачем?! Кто позволил-разрешил?
Денисов. В целом – комиссия сверху, в частности, рельефы добавил сам.
Дубосеков. Кто утверждал голых? Я не утверждал, Александр Васильевич, тем более не утверждал. Кто?
Денисов. Я! Александр Васильевич эскиз-разворот зала видел, ещё когда у нас рулил. Эскиз был на комиссии, и замысел я там объяснил… Правда, об обнажённых фигурах тогда речи не было, но о фигурах – символах красоты, чистоты и молодости мы говорили.
Дубосеков. Я ещё хочу носить при себе партбилет!
Денисов. Пора отобрать, если у вас такие грязные мысли!

Очнувшись, в разговор вступают заместитель и завхоз.

Зам. Коля, много на себя берёшь!
Завхоз. Развращение населения и нравов.
Зам. Коля, да, молодёжь, понимаешь, развратится.
Дубосеков. Бабе не место в клубе!
Зам. И тебе, Коля, не место в Доме культуры, если не уберёшь.
Дубосеков. Чего там, уволю по тридцать третьей.
Зам. И квартирку отберём, коленька, - ведомственная.
Денисов. Не имеете права. Пока не закончу роспись и рельефы… А потом уволюсь и уеду сам!
Завхоз. Ну как ты, Николай, не понимаешь: произведение искусства надо содержать в музее, в запасниках, где-то в большом городе…
Зам. Да! У нас в посёлке голой бабе не место – не поймут. Уж мы свой народ знаем.
Денисов. Вспомните, Игорь Сафьяныч, прошлогоднюю фразу, когда мы поругались – «Нам здесь не надо искусства! Нам, людям, нужны плакаты, наглядная агитация»…
Дубосеков. Ты нигде больше не говори такого! Неправда это. Я такого не говорил, не мог сказать как культурный работник.
Денисов. (Сокрушённо.) Нет, не получается у нас диалог. Диалог – это взаимопонимание, а у нас его нет с самого начала. Не слышим мы друг друга! Ау! Не возникает общения… Боже!
Дубосеков. Да ты же порнографию мастеришь! Из-за этой голой зал закрыть не можем, когда кино до шестнадцати. Со школы дети бегут поглазеть на твою бесстыдницу!
Зам. Вот именно! Чуть не из пелёнок пацаны удирают…
Завхоз. О. Николай! Ты народ ввергаешь во мрак и во ужас. Разврат, понимаешь, сеешь.
Денисов. Ну, если дети в клуб идут с пошлыми намерениями, то эта наша с вами вина. Что-то мы упустили, что-то недодали – делаем их профанами. Мы сами ханжи и детям прививаем ложную стыдливость, извращённое понимание о пределах дозволенного в духовном контакте… Где гарантия, что будущие человеки бегут в ДК не за удивлением и восхищением, не с душевным трепетом смотрят на откровение искусства, впервые сталкиваясь с реальным деянием художественных рук? Потому и удивляются, что в посёлке подобного не было. Успокоятся, немного погодя. Свыкнутся и будут жить рядом: дети и искусство…
Дубосеков. Хватит… Демагогия!
Денисов. (Продолжая речь.) Нам бы тактично, с естественной простотой направлять детей на общение с произведением. Меняться надо, товарищи, нам меняться. Вспомните детство своё: бывало, твоя невинная мысль, вопрос, заинтересованность тут же запрещались и отрицались взрослыми. Впрочем, и взрослые иногда видят не то, что видит невинный взгляд, что чувствует чистая душа, пытается осмыслить человечек, начинающий жизненный путь. Проблема проста, как апельсин, сквозь чистоту души или сквозь грязное и липкое смотрит на мир ребёнок? Как посмотрит – это зависит от нас – родителей, воспитателей, учителей, наставников, работников культуры. Дети – подражают, взрослые – навязывают видение мира…
Дубосеков. Ну, хватит философии! (К окружению.) Что будем делать?
Денисов. Создайте, как всегда, комиссию.
Дубосеков. Прекрасная мысль! Создадим! Обязательно! Представители сверху – отдела культуры, худмастерских…
Денисов. Только, ради бога, компетентную в наших делах.
Дубосеков. (Чуть не задохнувшись.) Ещё какую компетентную!
Денисов. Пожалуйста. Как бы это сказать? Пусть мнение толпы и комиссии не формирует один человек сверху.
Дубосеков. Это…кто… толпа?!
Денисов. Если спрашиваете, значит поняли.
Дубосеков. А что я понял?
Денисов. То, что поняли.
Завхоз. (Задумчиво.) Кобыла – мыло… Николай, ты понимаешь, на что замахиваешься?
Денисов. (Обречённо.) Понимаю. Чёрный человек… Ярлык – супротив народа и прочее…

Художник круто поворачивается. Плюёт и даже, в сердцах, слегка «выражается», откровенно хлопает официальной дверью. Тайная дверца со скрипом открывается – из неё выходит человек в тёмной форме.

Дубосеков. (Денисову) Вернись!
За и завхоз. Вернитесь! Вернися!

Человек в тёмном. А зачем, всё и так ясно.
Дубосеков. Мы его судить будем (Зрителям.) Правда, товарищи?
Все. (Обрадовано, ведь найден выход из ситуации.) Конечно, судить, судить, да – судить!

Картина десятая

И снова кабинет директора ДК. Приехал представитель верха. Секретарша приглашает художника для беседы.

Представитель. Здравствуйте! Здравствуйте, дорогой вы наш Николай Николаевич! Прекрасные картины рисуете…
Денисов. Пишу… Здравствуйте.
Представитель. (На зал.) Плохо, если и ты писать начал – реагировать придётся. (Денисову.) Ну, очень отличные картинки и… раскрашены ярко. Мне особенно «Утро осеннее» понравилось.
Денисов. Не лучшая работа. Зря я её выставил, сегодня же сниму.
Представитель. Ваше дело, конечно. Лучше снять, если так считаете, заодно и голую снимите.

Художник напрягается.

Представитель. (Продолжает.) Согласитесь, рановато такое для посёлка-села, почти деревни. Голое здесь не поймут. Акселератики испортят ваше произведение (переходя на шепот.) Если оставить, то в скором времени детки непременно что-нибудь подрисуют, чёрным вымажут. Не время пока. (Громче.) Это я вам как бывший педагог говорю.
Денисов. А когда будет время?
Представитель. Когда будет… время? Мы вам скажем.
Денисов. А когда скажете?
Представитель. Когда будет время.
Денисов. Это время, кажется, пришло ещё в семнадцатом. Кажется, ещё Ленин говорил…
Представитель. А я вам говорю – рано! Об этом и Хрущёв Никита Сергеевич как-то говорил. Рано! Голую – срубить! Это точка зрения не моя лично, это точка всего верха.
Денисов. Да не может быть такого взгляда на искусство у всего верха!
Представитель. (Закуривает, поворачивается спиной, роняя слова на ходу вместе с клубами дыма.) Не хочешь сам снять, срубят другие. Прикажем!
Денисов. Но есть закон. Подам в суд за порчу, уничтожение художественного произведения!

Представитель не реагирует. Уходит в тайную комнату. Художник обессилено падает в свободное кресло. Тайная дверца приоткрывается: в проёме выглядывают головы героев предыдущей картины.

Картина одиннадцатая

И снова – кабинет директора ДК, но в нём появились элементы зала суда, и народу больше: на сцене все герои пьесы, кроме сторожа-дворника.

Чей-то голос. А где художник? Его ждём.
Второй голос. Пора начинать.

Входит Денисов, но все как-будто впервые его видят.

Денисов. Здравствуйте! Извините! Я перепутал: думал, меня ждут в парткоме, оказывается – здесь, извините…
Дубосеков. Ну что, Николай Николаевич, что будем делать с рельефом? Надо переделывать!
Денисов. Отказываюсь.
Дубосеков. Это приказ!
Денисов. Не могу. Переделка – это ущерб замыслу. Ломать не буду, Или всё, или ничего.
Завхоз. За отказ, понимаете, выполнить приказ…
Денисов. (Подхватывает.) …в военное время – на месте! Но, к вашему  сожалению, не в данной ситуации.
Дубосеков. Это приказ верха!
Денисов. Не могу.
Дубосеков. Тогда будем снимать!
Денисов. Не получится. Гвозди забиты в пробки, в колонну. На гвоздях – сетка проволоки по всему фону рельефа. При заливке всё сблокировалось в монолит. Будете снимать – расколется в куски.
Заместитель. Будем ломать!
Дубосеков. Обязательно!
Почти все. Будем ломать!
Сидоров. (Тихо, на зрителя.) Только не я. Как что ломать, так решают все, а работать мне.
Денисов. Ломайте. Но это уже вандализм.
Завхоз. О, мы знаем. Ты нас считаешь, как брёвна, называешь дубами. Нельзя так, Николай. Не время сейчас голых баб народу показывать.
Денисов (Твёрдо.) Время! Именно сейчас – время! После съезда – время, после пленума – время. Почитайте документы партии. Надо начинать. Надо налаживать диалог между искусством и человеком, за духовное браться. То, что мне предлагают, - промедление, застой!
Зам. Не путай, Коля, пожалуйста, партийные дела со своим изделием.
Денисов (Продолжает.) Время! Начинать с самих себя, с семьи, с детсада, школы… Для развития детей будущего мало одной школьной литературы. Другое время стучится в окно, а вы по дедовским часам живёте! В том-то и радость человеческая, что мы не похожи друг на друга, но стремимся к идеалу во всём многообразии человеческом мы должны. Не к серости идти – абсурд! Это противоестественно. Серость и эволюция жизни – несовместимы!...
Обаятельный человек, прирождённый оратор, мудрый руководитель, Товарищ, известный вам, выражая время, мысли и волю партии, сказал недавно – (Цитирует по памяти!) «НТР свершилась, и теперь грядёт морально-этическая и духовно-нравственная революция»… Это и есть требование времени, сплав целой массы проблем, назревших в последние десятилетия. Всё это было на устах толпы, но народу – прошу не путать разные понятия! – с трибуны съезда было сказано твёрдо (Ещё раз цитирует.) «Меняться, и менять стиль труда надо начиная с себя, каждому и со своего отношения, на своём рабочем месте». Здорово сказано! Я лучше не скажу. Добавлю лишь – не только глазами, но и сердцем перечитывайте эти слова. Я верю – скоро, очень скоро наступит весна творческого созидания человечества. Во всех сферах жизни и труда. Уже сейчас – время прививать детям азы общения с искусством, воспитывать вкус, умение разобраться в культурном улье людей…

Выкрики. Не надо громких слов! Опять философия! Пора кончать!

Денисов. Позвольте, я всегда слушал всех, выслушайте и меня, пожалуйста. Давайте учить детей разбираться е только в учебниках, но и в этике отношений. Самое страшное явление – равнодушие. Неумение услышать и почувствовать боль ближнего – от неправильного восприятия действительности. Хватит плодить нравственных уродов!

Дубосеков. Мы всеми руками за… за то, что ты сказал, но если… уберёшь эту бабу. Ну сделай ты доярку в халате с ведром, а рядом механизатора в спецовке, а?
Денисов. Не могу. Это конкретизация времени, а у меня смысл стены вневременной, общечеловеческий. Я не против доярки и механизатора, но в этой работе они не к месту. А компромисс уничтожит замысел.
Завхоз. И мы пишем-знаем: красота, свобода… обнажённому телу.
Денисов. Да!
Завхоз. Свобода любви, свобода сексу…
Денисов. (Падающим голосом.) Постойте. Зачем извращать? Не путайте наше искусство со всякой пошлятиной. Я вас попутно спрошу – к чему нам пустые до идиотизма фильмы, как французская «Анжелика», шовинистский и явно расистский, как американская «Бездна», с идеей разгула силы, суперменства и иного милитаризма, пропаганды против «красных» под «легким гримом» романтики, как «Похищение по-американски»? Вы загляните в свой кинозал: мы план даём лишь кассовыми сборами с этой продукции да с полупорнухи отечественного производства…
Выкрики. Хватит! А как ещё план выполнять? Тебя бы директором избрать-поставить!
Денисов. Уж сегодня я всё скажу. Вы посмотрите на киномехаников наших. Что с ними делается? Липовых льготных удостоверений себе наделали, во всех очередях первые и ежедневно, послушайте их анекдотики и прочее…Неужели, так должно действовать искусство на человека? А дети? Они все уже на крючке суперменства: привлекательная наживка, и глотают её дети, не задумываясь. Мне страшно! (Пауза, блёстки слёз на глазах.)…
Дубосеков. А им – нет! Думаю, выражу общее мнение, товарищи, о том, что надо поступок нашего художника осудить, голые рельефы сломать и продолжить собрание в буфете. Туда случайно пиво завезли…от профсоюза.
Все. Конечно, кончать! Хватит, умник! Ломать! В буфет!
Дубосеков. Ставлю на голосование. Кто за первое предложение?

Художник уходит.

Все. Все! (Поднимают руки.)

И все срываются с места.

Сидоров. Дудки вам, тыры-пыры, кто ломать будет, если меня не отыщете?

Вынимает из кармана квадратную бутылочку и с победным видом выпивает содержимое залпом.

Картина двенадцатая

Художественная мастерская. Художник сидит с самым печальным видом за столом. Распахивается окно. В мастерскую влетает громадный попугай.

Попугай. Привет, привет, привет!
Николай. Здравствуйте…
Попугай. Народ кушать хочет…
Николай. Верно, верно.
Попугай. Колька – дурак, дурак, дурак. Охо-хо-хо-хо!
Николай. Ты прав.
Попугай. Прав тот, у кого больше прав.
Николай. Замолчи!
Попугай. С волками жить – по-волчьи выть. Охо-хо-хо-хо!
Николай. Невыносимо! Улетай, пожалуйста.
Попугай. От себя не убежишь.
Николай. Брысь! (Запускает в птицу кисточкой.) Курица!
Попугай. А судьи кто? Кто? Кто?.. Курица – это ты, ведь и ты теперь попугай. До пенсии и даже после будешь делать то, что делал, то, что скажут, то, что прикажут. Охо-хо-хо-хо!
Николай. (В крик)) Нет! Если я – это ты, то лучше нас не будет!

Борьба, драка продолжается на столе. Внезапно клубком падают в распахнутое окно. Звучит подобие траурного марша.

Картина тринадцатая

Вход в Дом культуры. Абай подметает порожки родного заведения, Герои в тёмных и серых костюмах по одному выходят из ДК и молча уходят за кулисы.

Абай. Ай, хороший селовек был Коля… Ай, откуда взялся какой-то попугай? Ай, всё неправильно получилось, автора бы сюда, кузькину мать бы ему (Грозит дрожащей метлой.)… И сево я мету эти листья?  Один маята. Я мету, мету, а витер раз! – снова бросаит. Сево мету? Сидел бы дома, в тепле. Хоть бы метла новый был, на метла средства нету. И Коли уже нету… И сево мету (Скулит собака.) Сам не знаю.

Конец.

Занавес.