Два дня войны

Моему отцу, Чичканю Петру Тимофеевичу,
воевавшему в годы Великой Отечественной
войны 1941-1945 гг., посвящается


Железнодорожная станция располагалась в нескольких километрах от черты города. В мирное время рядом с ней находилась заготконтора, куда с полей окрестных колхозов прямо из-под комбайнов свозили зерно. Лежа на носилках в тени груши, лейтенант Петр видел, как к разбомбленному станционному строению и дальше, к зернохранилищу, беспрерывно подъезжали машины с ранеными. Разгружаясь, они разворачивались и, словно жуки, уползали назад к линии обороны. Раненых было много. Между ними беспрерывно сновали санитары и медсестры. Беспомощных людей просили потерпеть до темноты. Тогда под ее прикрытием подадут сформированный состав, их всех погрузят в вагоны, окажут медицинскую помощь, и они перестанут умирать.

Целый день Петр наблюдал эту картину. Самое страшное, что сейчас могло произойти,  – это налет вражеской авиации.  Господствуя в воздухе, немецкие самолеты налетали внезапно, и не было никакого спасения от смерти, несшейся с жутким воем к земле. Вот и дожидались вечера, не привлекая днем безнаказанного убийцу.

Подул слабый ветер, и над головой Петра зашелестела листва. Две синицы уселись на ветку груши, и им не было никакого дела до безумств, совершаемых людьми. 

А потом тишину осеннего дня нарушило курлыканье. Крик этот заставляет трепетать душу, вызывая в ней неосознанные желания, когда теплое чувство пробивает себе дорогу из груди и просится в небо, пытаясь слиться с журавлиными голосами. Напрягая зрение, Петр разглядел в далекой синеве журавлей, выстраивавшихся клином. С раннего детства, услышав в небе птичьи голоса, он чувствовал, как грустью наполняется его душа. В его сознание закрадывалась, начинала теплиться, разгораться и трепетать надежда, будто только там, в дальних странах, куда устремлялся журавлиный клин, с ним и может случиться радость, которую не удержать внутри, которая вырвется наружу и затопит все вокруг.  И до того ему захотелось превратиться в журавля и улететь из этого ада как можно дальше, что аж глаза заслезились.

Уже наползали сумерки, когда подогнали санитарный поезд, и стало ясно, что всех не увезти. Вагонов было много, но раненых было еще больше. Судьбу искалеченных людей здесь решал капитан медицинской службы. Это был толстый добродушный человек низенького роста. И от того, что он был добродушен, боль и страдания людей, лежавших перед ним, росли в его глазах до неимоверных размеров. А так как ему приходилось решать, кого в первую очередь эвакуировать, а кого оставить здесь, в непредсказуемости разворачивавшихся событий, то у него на лице всякий раз, когда он подходил к очередному раненому, было написано такое отчаяние, что тот отводил взгляд в сторону, будто он сам был виноват в том, что происходит. За капитаном следовали два санитара: усатые пожилые мужики, на которых топорщились гимнастерки. Их каменные лица говорили о том, что эти двое уже успели насмотреться и на кровь, и на боль, и что души их зачерствели, и, слава Богу, что это так, иначе можно было сойти с ума. По распоряжению капитана они подхватывали очередные носилки со стонущим человеком и грузили в вагон.

Те, кто оставался на станции, с тоской наблюдали, как уходил в темноту поезд, как медленно уползал он от передовой, от города и ото всех, кого не смог забрать с собой. Его вагоны с красными крестами снаружи были наполнены стонами сотен покалеченных людей. И эти люди еще недавно были командирами и красноармейцами, и отношения между ними устанавливались строгой субординацией. Сейчас среди них, пропахших кровью и потом, не было желающих отдавать приказы, как и не было кому их выполнять. Главными начальниками тут были медицинские сестры, и жизнь пассажиров этого поезда зависела от расторопности и умения молодых, красивых и не очень, девушек.  

Петр очнулся от страшного желания опорожнить мочевой пузырь. О том, чтобы самостоятельно добраться до туалета, не могло быть и речи. Об этом ему тут же напомнила туго перебинтованная голова, когда он попытался ее приподнять. Рядом с ним молоденькая медсестра делала перевязку соседу по вагону, летчику. Она поглядывала на Петра и видела, что с лейтенантом что-то неладное. Он то краснел, то бледнел, и в его глазах была мука.

Чего только не насмотрелась эта девчонка в санитарном поезде за первые месяцы войны! Здесь кричали от боли мальчишки и пожилые мужчины. И умирали они друг у друга на виду. И в душах оставшихся в живых гнездился страх, что следующий на очереди у смерти будет он. Но все они с какой-то застенчивой стыдливостью, делая огромное усилие над собой, всякий раз краснея и заикаясь, и почему-то шепотом просили помочь им в их естественных надобностях. И от этого в глазах девчонок с белыми косынками на голове война становилась еще большей нелепостью, несправедливостью и страшным злом, какое мог придумать только человек.

– Тебе, родненький, утку подать? – пришла она на помощь Петру.

Тот кивнул и опять покраснел. Девушка была миловидная, и ей предстояло совершить манипуляции с самыми интимными местами его тела, чтобы это тело, как, впрочем, и душа, получили облегчение. Летчик напротив, уже заново перебинтованный, подмигнул Петру:

– Ты, лейтенант, не теряйся, вы теперь с ней, будто родные. Головная боль поутихнет, и приступай к ней с основной функцией своего главного органа.

Тут же из-за перегородки раздался голос:

– До сих пор считала, что главный орган у человека – его голова, если она не пустая!

В вагоне смеялись все, кто мог смеяться, и громче всех – летчик-шутник. Лишь Петр не смеялся, а мучительно раздумывал. Ему было не до смеха. Тут у него шло как бы раздвоение личности. Как бы два Петра разбегались в разные стороны, и как он ни пытался их соединить, ничего из этого не получалось.

Взять хотя бы его отца Тимофея, мать, двух сестер и двоих братьев. До коллективизации не голодали, много работали на земле и содержали в исправности и плуг, и сеялку, и косилку. Как родных, обхаживали четырех лошадей и столько же коров. Были у них и гуси, и куры. Бывало, что в один год выращивали до пяти кабанчиков. Но главная кормилица – плодородная украинская земля. Воткни в землю вербный прут, –  и тут же вырастет верба. Землю любили. К земле относились бережно, с пониманием. Досталась она от дедов и прадедов и должна была кормить внуков и правнуков. В горячую пору, когда урожай, нанимали батраков – сами не в силах были управиться. С батраками и обедали за длинным столом, все вместе. Да иначе и быть не могло. В поле все одинаково работали. После лихолетья Гражданской войны, в пору новой экономической политики Ленина, пошли в гору хозяйства на селе, где умели и любили трудиться. И село, и город, вставшие на частнопредпринимательские рельсы, заваливали страну продуктами и товарами. Казалось бы, – живи и радуйся! Но недолго радовались. Пришла коллективизация.

Тимофей, мужик с норовом и вроде, как и не глупый, а не учуял, откуда ветер дует. Не догадался поначалу, что с новой властью шутки плохи. Ему бы сразу понять, – раз сказала советская власть отдать свое добро в общественное пользование, то надо аж наперегонки бежать и отдавать, чтобы впереди односельчан быть. Ценила эта власть тех, кто обгонял своих сограждан и первый к ней прибегал. Однако сообразил закопать весь урожай пшеницы, собранный осенью, в тайниках на кладбище, между могилами. Да еще понял, что нельзя открывать рот на всяких там сходках и собраниях. Хоть по натуре и был молчалив, а тут и вовсе замолчал. Думал, что пронесет. Не пронесло. Активисты из сельсовета нагрянули раскулачивать. Тимофея дома не было. Он подался в город. Свой человек из колхозного правления шепнул, чтобы уехал от греха подальше. А семью в мороз выгнали из хаты, забрали весь скот и земледельческий инвентарь. Да еще целый день щупами протыкали землю во дворе и в огороде – зерно искали.

Петр в то время учился в техникуме и проживал в городском общежитии. А когда в воскресный день приехал в село проведать родных, то застал пустую хату с дверями, заколоченными накрест досками. Мать, братишек и сестер разыскал по дальним родственникам.

Тимофей несколько месяцев пошатался в городе по знакомым, с кем, бывало, сиживал в корчме в базарный день, да и вернулся в село. Не выдержала селянская душа, подступала весна, и нужно было сеять. К тому времени раскулаченных уже отправили из села в места, где «Макар телят не пас». А о нем в сельсовете забыли. Или сделали вид, что забыли, так как уже отчитались перед властью, что всех врагов этой власти искоренили, а кто ей не враг, – тот в колхозе.

Потом советская власть сотворила голодомор. Причиной тому были индустриализация страны, то есть создание военно-промышленного комплекса, и лютая ненависть этой власти к крестьянству как носителю частнособственнических генов. Как раз эти самые гены еще в зародыше и убивала она голодомором. Вовремя Тимофей спрятал зерно на кладбище. Спасло оно от голодной смерти и его семью, и многочисленную родню. Стало тут до Тимофея доходить, что надо жить двойной жизнью. То есть, в душе он эту жизнь проклинал, но в колхоз вступал с улыбкой. Да, собственно, и чего ему было плакать, если он туда подался вслед за землей и добром, которое у него отняли?

С сыном его, Петром, дела обстояли хуже. Здесь все было намного сложнее. Петр, хотя в свое время и помогал отцу зарывать в землю зерно, власть эту принял как справедливую и родную. В техникуме вступил в комсомол и был на хорошем счету. Призванный в армию, служил, как надо, за что был награжден фотографией, где он стоял у развернутого знамени полка. И в запас после действительной службы его отправили с кубиком в петлице, как имевшего среднее образование и окончившего командирские курсы. 

О том, что у него на душе, Тимофей сыну не докладывал. А стремление Петра быть на виду у советской власти и выбиваться в люди всячески поощрял. Понимал, почему его колхозные недруги не вспоминали прошлое, когда сын вернулся из армии младшим лейтенантом. Да и Петр был парень толковый. Он и сам видел, что выбора у него нет. Что советскую власть нужно любить, быть ей преданным, и преданность свою доказывать на каждом шагу. Тогда у него оставался шанс выжить, да и то не стопроцентный. Но при известной степени осторожности и осмотрительности уцелеть все же можно было. Но тут грянула война. И она сразу положила конец только еще складывавшемуся укладу жизни.

Война, как никакое другое бедствие, обрушившееся на человека, с огромной силой высвечивала его внутреннюю сущность, и, прежде всего, перед самим собой. И, чем ближе к передовой, тем яснее становилась эта сущность. Война бросала вызов человеку. И все хорошее и плохое, что накопилось в нем, ложилось с ее приходом на две чаши весов. А уж то, какая чаша перевесит, и определяло его поведение в тяжелое время.

Южный город, куда Петр прибыл по назначению на передовую в стрелковый полк, раскинулся перед ним старинными зданиями, парками и видневшимся вдали морем. И знаменитый оперный театр, и не менее знаменитые пивные заведения, и море, которое он впервые в своей жизни увидел, – все было погружено в тревожное ожидание. Город изготовился отразить очередное наступление румынских и немецких дивизий. Куда и подевались балагурство, шутки и неистощимый юмор его жителей? Перед глазами Петра мелькали озабоченные и испуганные лица с немым вопросом: «А что же дальше, и что будет с нами?». И у него не было ответа на эти вопросы.

…Майор Чугуев, тучный и пожилой мужчина с отвисшим подбородком, грустно смотрел на вытянувшегося перед ним Петра. В его глазах застыла такая усталость, что, казалось, еще немного, и эта усталость прольется на Петра, на стрелковый полк, начальником штаба которого он был, на громыхавшую рядом войну и погрузит всех в сон, давая передышку и останавливая кровопролитие. Майору достаточно было одного взгляда на стоявшего перед ним, в сущности, мальчишку, чтобы понять, что этот лейтенант и большой крови еще не видел, и крика искалеченной плоти не слышал. Вдвое старше Петра, он знал, с чем столкнется стоявший перед ним офицер, как только он прикажет ему принять командование второй ротой в первом батальоне их полка. 

Вторая рота была язвой на теле всего полка. Там все время что-нибудь случалось. Не проходило и дня без происшествия. Она была с самого начала обороны города укомплектована разношерстной публикой, хотя ее костяк и составляли кадровые военнослужащие.

Для начала, перед тем как Петру отправиться в роту, майор приказал ему разыскать и пройти собеседование с особистом их батальона. 

– Ладно, лейтенант, топай в расположение батальона. Представишься командиру и начальнику штаба. Я им сейчас позвоню. Там в штабном блиндаже найдешь и особиста.

При выходе Петр споткнулся.  «Плохая примета», – подумал он и оглянулся. У противоположной от входа в блиндаж стены располагался узел связи полка. Две девчонки-связистки, только что с интересом рассматривавшие новоиспеченного командира роты, теперь с грустью смотрели ему вслед. Он еще не знал, что за истекшую неделю его назначение на должность командира второй роты уже третье.

Линия обороны первого батальона начиналась у самого моря, пересекала песчаный берег и тянулась бесконечным полем до соприкосновения с участком обороны второго батальона их полка. Вся огневая мощь его была сосредоточена на переднем рубеже. Никакой глубины обороны не существовало, так как ни сил, ни времени не было для ее создания, да и сразу за спиной батальона лежал город.

Ощущая прилив энергии в новой для себя должности, Петр чувствовал, что готов изменить если не весь ход войны, то хотя бы на участке боевых действий второй роты. Поправив пилотку и потрогав кобуру с пистолетом на боку, он едва ли не строевым шагом двинулся к береговой линии, и перед ним раскинулось море.

Море ошеломляет своим простором. Своей мощью оно давит на сознание, призывая отправиться вдаль, оставив позади и город, и степь, и войну. Петр стоял и слушал, как оно разговаривает, и как каждая набегавшая волна уговаривает его окунуться.

– Что, лейтенант, манит море? – сухощавый старший лейтенант с васильковыми глазами, в ладно сидевшей на нем форме в упор смотрел на Петра. Его блестящие сапоги так и сияли на солнце. 

– Пойди, окунись, а я постерегу твое обмундирование.

Без лишних слов Петр скинул с себя одежду и бросился в море, – до того захотелось ему ощутить соленую воду. Он слышал, что море прозрачное, что оно с легкостью удерживает на плаву, но, чтобы такой чистоты была вода и так ласково приняла его тело, –  не ожидал. 

– Да, брат, считай, что ты уже покойник, – заявил вылезавшему из воды Петру только что приветливо разговаривавший с ним старший лейтенант. В одной руке он держал его пистолет, а в другой – документы. 

– Ну, это в том случае, если бы я не был офицером особого отдела, а был диверсантом. К тому же я знаю, что на должность командира второй роты назначен молодой лейтенант. Так вот, Петр, – глянув в документы, произнес особист. – Запомни первое правило: на войне нет места беспечности, неосторожности и неосмотрительности. Правил много, и ты с ними вскоре ознакомишься. Они нужные и полезные, и направлены на сохранение жизни до определенного момента. С наступлением этого момента вступает в силу основной закон войны: умри, а приказ выполни! А еще лучше, – выполни, а потом можешь и умирать, если ума не хватает остаться живым.

Старший лейтенант с усмешкой на своем скуластом лице наблюдал, как Петр лихорадочно засовывал мокрые ноги в штанины галифе и с такой силой тянул на влажную спину гимнастерку, что та просто трещала. Когда командир второй роты был готов к несению дальнейшей воинской службы, то есть, одет и обут в сапоги, тот вернул ему оружие и документы. За время наглядного урока Петр не проронил ни слова, только одеваясь, краснел и сопел.

Где-то, метрах в пятидесяти от них, что-то ахнуло и покатилось в море. Последовавший затем всплеск пламени и горячая волна буквально бросили Петра на песок. И началось невообразимое. Такого страха он в своей жизни еще никогда не испытывал. Все вокруг громыхало, вспыхивало и раз за разом накатывало плотной воздушной стеной. С трудом приподняв голову, он увидел рванувший новый сполох и старшего лейтенанта, стоявшего с отрешенным видом и смертной мукой в глазах.

– Что он делает, сумасшедший? А может, контужен? – Молнией пронеслась догадка у Петра. И это был уже крик, рвавшийся из его горла, когда он поднимался в полный рост и сбивал с ног особиста, на лице которого вдруг появилась улыбка, от которой он стал походить на обыкновенного сельского парня.

В наступившей затем тишине Петр услышал, как стучит его сердце, толчками перекачивая кровь. И лишь через некоторое время до него донесся голос моря. Море шелестом своих волн стало добираться до его слуха, проникая в сознание и заставляя очнуться от пережитого ужаса. 

– Поднимайся, лейтенант. С боевым крещением тебя. Пока все умолкло, проведу тебя по линии обороны твоей второй роты.

– Успевший подняться с песка особист протянул Петру руку и сильным рывком поставил его на ноги, оставив без ответа его недоуменный взгляд. 

– Первым делом присмотрись к людям в своей роте. После вчерашнего боя она взамен погибших пополнилась на семьдесят процентов новобранцами. Насколько мне известно, мобилизация проводилась в городе, и на передовую прибыли не только добровольцы. Наводит на размышления и гибель твоего предшественника во вчерашнем бою. Убит-то он был выстрелом в спину.

Пробираясь по траншее вдоль окопов, они постепенно подходили к месту, где траншея разветвлялась и ее рукав уходил внутрь обороны, к находившимся там землянкам и блиндажам.  Увидев офицеров, солдаты в окопах нехотя поднимались и тянулись ладонью правой руки к пилотке, отдавая честь. Судя по их истрепанному обмундированию и злым лицам, война уже обкатала этих людей. За три с половиной месяца отступления насмотрелись они и на командиров, удиравших впереди своих войск, и на партийных руководителей, вывозивших в глубокий тыл своих жен и их барахло. Но эти хмурые люди три с половиной месяца дрались за каждый клочок своей земли, и они видели и знали, что есть командиры, воевавшие, как и они, не жалея своей крови. И сейчас цепким взглядом окидывая незнакомого лейтенанта, угадывали в нем своего нового командира роты и пытались понять, что он за человек. Кто знает, быть может, уже сегодня с ним нужно будет идти в бой, и он будет отдавать приказы, и от этих приказов будет зависеть их жизнь. Разных приказов наслушались они с начала войны. Были среди них толковые, но были и безграмотные, а то и вовсе преступные, ведшие к бесполезной гибели людей.

Большинство же бойцов имело вид школьников старших классов, на плечи которых надели новые гимнастерки. И совсем ребенком показался Петру светловолосый паренек, одетый в солдатскую форму и смотревший на него так, как будто только в нем он видел защиту от, казалось бы, неминуемой смерти. Глаза его говорили, что он хочет радоваться и морю, и солнцу, и что последняя надежда у него на этого лейтенанта, и что тот должен помочь ему остаться в живых.

Стоявший рядом старший лейтенант с интересом наблюдал за Петром, как бы проникая в его сознание и подытоживая, чего можно от него ожидать. 

– Ты это брось, лейтенант, – наконец произнес он. –  Здесь нет места для жалости. Мы здесь, чтобы умирать. Но умирать по-умному, до последнего цепляясь за жизнь. Иначе, кто защитит город?

Пройдя еще метров семьдесят вперед, особист, а за ним и Петр свернули в ход сообщения и вскоре уткнулись в блиндаж.

Штабной блиндаж первого батальона был вместителен и обустроен с купеческой пышностью. Сбоку от входа разместился самый настоящий диван, на котором, отставив тощий зад, похрапывал черноволосый мужчина со стриженым затылком. А в одном из двух кресел разместился с картой в руках старший лейтенант с узкими щелками глаз. Глаза эти, как буравчики, уставились на Петра, появившегося во входном проеме вслед за особистом.

– Вот, начштаба, привел вам нового командира второй роты. Прошу любить и жаловать, – расшаркался особист.

Судя по тому, что старший лейтенант поднялся с кресла и оправил гимнастерку, это и был начальник штаба первого батальона. Петр вытянулся и доложил, что прибыл на должность командира второй роты. Во время его доклада тело на диване зашевелилось, голова повернулась к вошедшим, и перед ними возникло лицо с широким лбом, черными усами и черными глазами. А нос с горбинкой говорил о том, что на этого цыгана по ошибке надели форму капитана, и что сейчас по блиндажу поплывет цыганская песня. Но капитан сладко потянулся и заговорил просто о совсем непростых вещах.

– Значит так, лейтенант. Я командир первого батальона. О любви вести разговор не будем. Мы здесь не на посиделках с девчатами. А жаловать? Жаловать будем, если заслужишь. С этой минуты ты – командир второй роты, головой своей отвечаешь за нее, и скидок на молодость не жди. Главная твоя задача – стоять насмерть и изматывать силы наступающего врага. Командиры взводов у тебя сержанты, ввиду нехватки офицерского состава. Но люди надежные, воюют со мной с начала войны. Ну, а старшина роты, Ковальчук, – твоя опора. У этого всегда порядок: солдат у него обут, одет и вовремя накормлен. И всегда обеспечен боеприпасами. А в случае нужды подменит любого взводного. Ну, а если что, – капитан слегка запнулся, – то и ротного. Хотя давай, лейтенант, будем жить и воевать! Приказываю тебе принять вторую роту под свое командование и сделать все возможное и невозможное, чтобы удержать занимаемый ею оборонительный рубеж. А сейчас немедленно отправляйся в свое подразделение!

На вышедшего из блиндажа Петра смотрело солнце, подернутое то ли дымкой с моря, то ли дымом войны. Оно прошло уже половину дневного пути и немилосердно припекало. После полумрака в блиндаже яркий день больно резанул Петра по глазам, и он не сразу увидел стоявшего перед ним человека, похожего на колобка, – настолько все у него было круглое: и глаза, и лицо, да и весь он сам.

– Я извиняюсь, товарищ лейтенант. Так Вы и есть наш новый командир роты? А я буду старшина роты, Ковальчук. Мне передали, что старший лейтенант повел командира роты, то есть Вас, в штабной блиндаж. Вот, я и здесь, и буду Вас сопровождать, так как Вы первый раз у нас.

За время этой речи хитроватый взгляд старшины то и дело охватывал фигуру Петра, словно прикидывая, что за «птица» этот лейтенант. Вероятно, первое впечатление на него новый командир роты произвел положительное, так как настороженность в его глазах уступила место одобрительности. И эти глаза стали совсем круглыми, когда он узнал, что чемодан с личными вещами и шинель Петр оставил на разбомбленном немцами вокзале в чудом сохранившейся камере хранения.

– Так нельзя, так нельзя, – скороговоркой произнес он, – солдат должен видеть своего командира всегда подтянутым, с чистым подворотничком и выбритым. А как мы всего этого достигнем, если наш чемодан на вокзале? – И хитринка вновь появилась в его глазах. – Ну, да это дело поправимое. Сейчас мы отправим туда посыльного, и он доставит в Вашу землянку и чемодан, и шинель.

У старшины Ковальчука, несмотря на округлость форм, вид был бравый. А белый подворотничок и начищенные сапоги бросились Петру в глаза с первой минуты знакомства.

– Вы только не примите мои слова, товарищ лейтенант, за панибратство. Я службу знаю и порядок люблю. И субординацию соблюдаю. А что я с Вами так разговариваю, то разговариваю, как с сыном, и потому как мы вдвоем, и слышать нас подчиненные не могут. А то вот, – бой. И солдат видит, что командир – во всем чистом, и белый подворотничок, и выбрит, и подтянут. И в сердце солдата зарождается вера, что раз его командир таков, то и победят они врага в бою, да еще теплится надежда, что живы останутся.

В это время бойцы всех трех взводов второй роты трудились в окопах, делая ступеньки в их передней части. 

– Это я распорядился, – произнес Ковальчук, заметив вопросительный взгляд Петра, когда они подошли к оборонительной линии роты. – Так удобней будет выскакивать из окопа по команде «В атаку, вперед!» Только думается мне, что еще не настало время для таких команд. Это, товарищ лейтенант, все равно, что заниматься самоубийством. А вот если, скажем, у тебя окоп обустроен, имеется винтовка и патроны, пара гранат да штук четыре бутылки с зажигательной смесью, и ты знаешь, что на флангах обороны твоей роты разместились два станковых пулемета, да в каждом взводе – по ручному пулемету, и ты уверен, что твой сосед слева в окопе и сосед справа не побежит, а поддержит тебя, то и воевать можно смело, уничтожая наступающего врага.

Наконец наступил вечер первого дня пребывания Петра на фронте. Потом еще много будет таких дней, пока не придет тот, заветный, день конца войны. А сейчас под грузом дневных событий и сквозь туманившую мозг усталость он лежал на ватнике в своей землянке, запрокинув руки за голову, и вслушивался в одиночные выстрелы на передовой. Как видения, перед его глазами проплывали лица сержантов, командиров взводов, пулеметные расчеты, два санинструктора, молоденькие девчонки, и бойцы, бойцы в окопах и траншеях. И в каждом обращенном к нему лице ему постоянно виделся вопрос: «А все ли ты, командир роты, сделал и сделаешь, чтобы мы и город защитили, и живы остались?».

Петр и не заметил, как уснул. Может, в это время ему снилась хата в родном селе и кладбище, видневшееся своими крестами через поле или озерцо за огородом, пересыхавшее летом, а, может быть, лицо матери в слезах и ее руки с узловатыми пальцами, собиравшие его на войну? Он и сам не знал, но только чувствовал, что перенесся во сне в родной край, теперь уже такой далекий.

Старшина Ковальчук протянул руку к спящему лейтенанту, но задержалась она от прикосновения, оставляя улыбку на его лице еще на какое-то мгновение.   

– Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, – тряс Петра за плечо старшина, – просыпайтесь, беда!

Находясь еще в том мире, где всякое зло от него отводили материнские руки, он не сразу понял, что ночью ушел к немцам пулеметный расчет со станковым пулеметом и патронами к нему. А ведь только еще вчера они с Ковальчуком обошли всю вторую роту, и казалось, что ничто не предвещало такой трагедии.

– Не нравились они мне, товарищ лейтенант, эти двое. Ну, не нравились, и все тут! Хоть стреляйте в меня, – произнес старшина, на лицо которого упал луч только что выглянувшего из-за моря солнца, когда они покинули землянку.

– Уж больно послушные они были! Уж больно старались угодить начальству, а в глаза не смотрели, отводили взгляд. 

То, что к нему подкралась настоящая беда, Петр осознал лишь тогда, когда в свете разгоравшегося дня увидел белое, как полотно, лицо старшины, стоявшего с ним у опустевшего пулеметного гнезда.
 
– Ну, сейчас начнется, – кивнул головой старшина в сторону приближавшихся командира батальона и особиста, – будет, товарищ лейтенант, нам сейчас на орехи. И откуда только они дознались в такую рань?

За комбатом и старшим лейтенантом, передвигавшимися по траншее, два бойца тащили пулемет. Они тут же по-хозяйски стали его устанавливать на место исчезнувшего.

– Брось, лейтенант, – махнул рукой капитан на Петра, начавшего было докладывать о происшествии. – Проспали, проморгали. А боевое охранение? Куда оно смотрело? Они у вас что, спят на боевом посту? Или сговорились с этими, двумя, и пропустили их к немцам с пулеметом? Эх, лейтенант! Не мне теперь с тобою разбираться, а вот ему, – ткнул комбат пальцем в особиста, стоявшего рядом с непроницаемым лицом. – Не повезло тебе, лейтенант. Но шанс у тебя есть. А с тобой, старшина, я потом сам разберусь, если живыми останемся. Значит так, лейтенант! Роте твоей изготовиться к атаке, которая начнется через два часа по сигналу двух красных и одной зеленой ракет. Я отправляюсь в первую роту. Ты, как договорились, остаешься здесь, – это уже особисту, не сказавшему до сих пор ни слова. – А начштаба у нас будет в третьей роте.

Старшина Ковальчук от слов капитана даже посерел лицом.

– Как же так? Товарищ старший лейтенант! – Крикнул он, с отчаянием глядя на особиста, когда они остались втроем после ухода комбата. – Ведь сколько трудов положено на оборонительную линию. Да что труд! До румынских окопов семьсот метров чистого поля. Выкосят они нас пулеметным огнем, пока добежим до них. А их артиллерия, минометы? Так ведь, вдобавок,  больше полсостава нашей роты – необстрелянные мальчишки.

– Отставить разговоры, старшина! – Особист наконец заговорил, оторвав взгляд от окопов противника. – Приказ выполняют, а не обсуждают! И первые, кто его начнут выполнять, будем мы: я, командир роты и ты, старшина! Думается мне, лейтенант, что нам нужно разделиться. Я останусь здесь в третьем взводе, а ты со старшиной соответственно в первом и втором взводах. 

В это время два бойца у пулемета закурили, давая знать, что он уже готов к бою. Старший лейтенант подошел к пулемету и, взявшись за ручки, повел его носом слева направо.

– Не забудь, лейтенант, проверить сектор стрельбы пулемета в первом взводе. Старшине не напоминаю, он знает, а вот до твоего сведения, комроты, довожу: во время нашей атаки пулеметы останутся на своих теперешних местах. 

Пристально посмотрев на Петра, особист добавил:

– Во взводах бойцы должны знать: каждый, не поднявшийся из окопа в атаку, будет расстрелян. А каждый, повернувший во время атаки назад, будет уничтожен огнем своих же пулеметов.

И он вновь повел носом пулемета, но теперь уже справа налево. Глядя вслед уходившему во второй взвод старшине, старший лейтенант неожиданно отозвал Петра в сторону и произнес:

– Я тебе верю, Петр. Но там, – он многозначительно поднял палец, – могут не поверить и поломать тебе жизнь, а то и вовсе ее лишить. Твоя дальнейшая судьба, да и не только твоя, теперь зависит от предстоящей атаки. То, что она не имеет смысла, понятно не только старшине Ковальчуку, но и бойцам. Тем не менее, нам с тобой предстоит поднять этих людей из окопов и бросить их вперед на врага. Не рассуждая, выполнить приказ и загубить их жизни. Но приказ есть приказ, и мы его выполним.

Старший лейтенант всматривался в напряженное лицо Петра. Еще недавно он и представить себе не мог, что будет высказывать такие мысли малознакомому лейтенанту. Однако события в его жизни, стремительно развиваясь, приняли совсем иной поворот после ареста отца, крупного работника НКВД. Он знал, что это и его конец, и хотел, чтобы он быстрее наступил. Видно тогда, во время артобстрела он увидел в глазах Петра решимость спасти его. Решимость, преодолевшую страх и заставившую в полный рост подняться этого лейтенанта среди разрывов снарядов, чтобы затем вдвоем прижаться к спасительной земле. И дрогнул какой-то кусочек души старшего лейтенанта, напоминая, что она еще есть у него.

– Давай, лейтенант, без обид, что я распоряжаюсь здесь, как командир роты. Ты второй день на фронте и еще успеешь покомандовать, если сегодня повезет. В нашем распоряжении два часа. Советую тебе побывать во всех трех взводах. Каждый боец должен знать, что по сигналу двух красных и одной зеленой ракет он должен покинуть окоп, стремительно продвигаться вперед и атаковать противника. И он должен знать, что его ожидает в случае невыполнения приказа.

В душе у Петра царила растерянность. Пытаясь всеми силами загнать ее внутрь, он больше всего боялся, чтобы она не проявилась на его лице и в словах к подчиненным. Хотя никаких слов и не требовалось. Люди в его роте готовились к атаке и готовились к смерти. И оружие у них было в исправности, и боеприпасы были. Они понимали, что им предстоит и что их ждет. Одного они не знали: зачем и кому понадобилось напрасно губить их жизни.

– Товарищ старшина, ведь будет артналет на позиции врага перед нашей атакой? И танки наши пойдут впереди нас?

Светловолосый мальчишка в солдатском обмундировании, запомнившийся вчера Петру, с надеждой смотрел на старшину Ковальчука. Можно было с уверенностью сказать, что эти вопросы застыли в горле каждого бойца его роты. Но старшина молчал и только отводил взгляд.

Наступила жуткая тишина. Она окутала старшину Ковальчука, задержалась, коснулась светловолосого солдатика и поползла по траншее и окопам. И солдат, услышав эту предвестницу беды, замыкался в себе, понимая, что выбора у него нет и выбирать не из чего, и что кто-то другой за него уже решил, как ему умирать. И комбат, похожий на цыгана, и узкоглазый начальник штаба, и особист слушали тишину, и с содроганием думали, о том, что им всем предстоит после начала атаки.

А утро разгоралось, в небе заклубились облака, солнце смотрело на море, надеясь найти там хоть одну рыбацкую шаланду, переводило удивленный взор на изрытую окопами и снарядами землю, теплыми лучами касалось измученных людей, и не находя у них отклика, еще больше разочаровывалось. Только что клубившиеся белые облака стали исчезать, освобождая небо туче, неотвратимо наползавшей на город и море. Туча осторожно подкралась к солнцу, и оно было радо, что она скроет от него все, что происходит и будет происходить на земле.

Три ракеты взвились в небо, говоря своим дымным следом, что час пробил, и из сотен глоток вырвался дикий крик: а-а-а!  И в нем не было ничего человеческого, ибо человек, сделавшись в это время зверем, знал, что назад ему возврата нет, что нужно рваться вперед, найти и убить такую же жизнь, дарованную Богом. И если он этого не сделает, то его враг это сделает за него. Человека, поднявшегося в атаку, страх покидает, затаившись в окопах, траншеях и блиндажах. Этот общий крик поддерживает его в порыве преодолеть проклятые метры. Крик рвался в самые небеса, будто моля их разверзнуться и послать помощь и спасение. С этим беспрестанным криком, катившемуся по всему полю, бежал и Петр. Он чувствовал, что страшная тишина разорвана, она отодвинулась и ушла, и пока это так, надо успеть добраться до вражеских окопов.

Но вдруг что-то изменилось. И Петр не сразу понял, что крик слабеет, его становится все меньше и меньше, будто затихает разноголосый хор. Он только увидел, как взрывом снаряда оторвало светловолосую голову от туловища и как старшина Ковальчук, расставив руки, пытается удержать повернувших назад необстрелянных мальчишек, тут же попавших под губительный огонь собственных пулеметов. Но он уже не видел, как накрытые минометным огнем противника взлетели в воздух эти самые пулеметы, как прижалось к земле растерзанное тело особиста, как с простреленной головой упал старшина. Тяжело раненный в голову, и находясь без сознания, он не мог видеть, да и не увидел, что от его роты в живых никого не осталось.

Очнулся Петр от тишины, вновь наползавшей на теперь уже пустые окопы, и на траншеи, и на поле, усеянное мертвыми телами, и от того еще более жуткой, что лежавшие на нем уже не могли ее услышать. Мокрая капля упала на лицо Петра, поползла по щеке и уткнулась в сухую землю. Такие же капли застучали вокруг. Падая на мертвые лица бойцов, они превращались в слезы оплакивавшего их неба. И свинцовая туча, проливаясь дождем, стремилась как можно скорее спрятать весь этот ужас.

А в передовице газет на следующий день появилась заметка, что при защите города наши войска успешно контратаковали наступавшего противника.