Последние станут первыми

«Понимание бывает двух видов. Первый — просто болтовня, вспышки эмоций и ничего более. Второй — результат сдвига точки сборки. Этот вид понимания совмещается не с эмоциональными выбросами, но с действием. Эмоциональное осознание приходит годы спустя, когда воин закрепил новую позицию точки сборки многократным ее использованием».
                К.Кастанеда

«Ум такое же имущество, как и дом, стало быть, он будет угнетать ненаучных и ослабленных…»
                А. Платонов





Первый день.

        Слово изреченное есть ложь. В темной башне снились ему сны нечеловеческие. В них плыли по реке гадкие дети, зыбкие тени, колючие колоши, дурные дороги. А также безумные скворцы, липкие животы, жаркие айсберги, тоскливые бойницы. Чертовы больницы, безнадежные кладбища, кривые огороды, жуткие кварталы. Одним словом, сумерки богов разлились в его мозгах. В тех снах его безжалостно душили тихие призраки, что шатались по углам комнатки, а он кричал от боли так сильно, что будил всех жильцов, что спали в соседних башнях. Жуткие видения часто посещали его и днем, когда он сидел у крыльца замка и ловил взгляды невидимых дев, что танцевали у кустов смородины, что находились у глубокого колодца. Тонули в его снах пираты с кораблями, они уходили на ту сторону, где их пожирала дурная бесконечность. Градом паладины били свои тени. В замках феи совокуплялись с оленями. Сыр пожирал сэр со скоростью света, дабы кости обрастали новым мехом. Смертью смерть поправ. Его тюремная стрижка под ноль уж очень больно волновала случайных подруг. 
      Теперь же Трут понимал, что его образ кровавый, пьяный, запятнанный диким количеством спермы, будет по вкусу лишь тем, кто живет вне закона, ведь кругом лишь одна ложь, но он правду сам выдумает, чтобы уйти в западные земли. Еще во снах ему виделся черный, что летал над спящим городом и дышал огнем на крыши домов, в которых спали люди в своих кроватях, но все эти постройки огонь съедал за миг. Дракон сжег все города и храмы. Совсем не осталось никаких построек. Дракон летел над опустошенными городами, ему было легко, ибо он сжег все, что мог. Огонь в тебе полыхает. Вечный огонь.
     В городах он видел одни лишь каменные дома, что охраняли собаки, которые лаяли в ночи на лица людей, что плакали у кустов акации. Он не понимал никогда, зачем люди строят эти каменные будки для самих себя, да еще и пытаются их охранять. Он часто стоял у старого кладбища, он видел самого себя обнаженным, лежачего на полу, распятого, а ноги и руки были привязаны к вбитым в доски кольям, тело невообразимо истерзано и изувечено следами каленого железа. Он видел свои поруганные останки того, что некогда имело облик человека. На месте живота тлели угли костра – плоть уже прогорела. Он был давно мертв, но дым его мучений еще клубился, и в воздухе еще витали ужасные и скорбные стоны. Во снах Трут часто слышал суровый детский голос, он говорил ему примерно следующее: «Этот котенок думает, что он курица. Мама, не запирай куклу в буфет, она весь сахар съест. Черт бы побрал всех этих ловцов сновидений».
        И вот он бредет по тропам горным видит в скалах ущелье, ему хочется пить,  молится, и вот, из скал вдруг забил родничок, вначале лишь едва-едва, а после уже мощным напором, пенится, ледяная вода, зеркально отражает небеса, а мелкие камни темного цвета лежат на дне родника.
      Высоко в горах парню легко дышалось, тут было все иным, казалось, что жизнь началась. Тут было славно так жить. Он люто не ненавидел города, ибо там смог и техника властвует. Ему было легко ощущать, что он изгой, а ведь он лишь только и мог, что видеть красоту природы. Современный мир пусть горит в огне, лишь бы ему воду из родника всегда пить.
      На самом пике горы стоял огромный монастырь, там жили монахи, что молились за весь грешный мир по ночам в своих кельях. Ночь давала им силу для того, чтобы познать самих себя без всяких иллюзий и драм. Ему дали келью в самой высокой башни, в той келье было очень чисто и удивительно тихо, казалось, что даже пение птиц сюда не проникает. На столе стояла лампа для чтения, кровать у окна, шкаф для вещей, на маленьком окне была решетка, дабы послушник не покончил с собой, ведь лукавый может искусить в любой момент. За окном же пропасть бездонная.   
       В шесть утра был подъем на службу, а пьяный дьякон на колокольне кричал, что спать нельзя, ибо дьявол видит все и знает, может быть, он ненавидел сон потому, что туда проникает дьявол. Фантазия тоже такая вещь, в которой может возникнуть легко искушение. Дьякон орал изо всех сил, что пора пробудиться, дабы легче было идти к бреду любви, за которым всегда следует размножение, суицид, карьера, быт и тому подобные ужасные вещи. Дьявол за каждым следит неустанно, а после он казнит тех, кто не слушал его и не верил в него.
      Трут в пропасть из окна своего глянул и ужаснулся, ибо глубока она и темна. Он взял четки и молитвослов, которые ему оставил на тумбочке дьякон. Бросил все это в пропасть. Слава Бездне!
     Колокол звенел громко, его было слышно на всю округу, казалось, что тут все жаждут спасения от лап сатаны. Трут услышал колокольный звон и проснулся в своей кровати, ему надо вставать и идти в храм. Надел черный балахон, подвязал штаны узким ремешком, и пошел в храм, где его ждали иконы и свечи горящие. Идти-то не далеко – всего пару шагов через двор пройти нужно, но каждый шаг так тяжек, словно он вступил в болото, а пути назад нет.
      За ним шли гуськом иноки, казалось, что они друг за дружкой спокойно так и без нервов, но на деле каждый был поглощен лишь своим миром, они шагали вряд, посмеиваясь над новым странником, что решил найти тут покой и приют. Монастырь – это тюрьма в любом случае. Чтобы повысить сексуальное напряжение у мужчин - для этого надо истребить всех женщин на земле.
       Все истуканы стоят у входа и улыбаются друг другу. Игумен открывает двери  храма, а монахи по очереди заходят в маленькую деревянную клетушку. Им страшно от самих себя. Они по-тихому воют. Началась служба. Монахи падают на колени и читают по очереди акафисты. Им кажется, что волки совокупляются с женщинами в городах, что в кельях бесы кишат роем, но им все нипочем, ведь молитва все перетрет и замедлит. Арабы отстали в своем развитии на тысячу лет. Европу они просто уничтожат. Европа дана на откуп дикарям.
      После службы все пошли в трапезную. Там был чудный завтрак. Персики и яблоки с вишневым соком. Игумен довольно хорошо читает проповедь после завтрака о том, что скоро будет судный день и все слуги сатаны погибнуть в огненном море, а праведники будут вечно жить в саду райском, их плоть девы нагие будут ублажать каждый миг. Трут понял, что и тут обман, он попросил себе чай с земляничным вареньем и творогом.  Послушник принес ему все, что он захотел, а после сказал, что тут все двинутые собрались, все верят во что-то там свое.
    После завтрака были послушания. Каждому давали свое дело. Труту дали с дядей Колей послушание в саду, но это лишь одно название, а не сад. Сейчас там уже остатки грушевых деревьев. Старички такие себе стоят, словно свечи темные, такие сучьи потроха. Лишь смутные тени отбрасывают ветки измученных деревьев на снег. Нужно было выкорчевывать молодые сосенки, что кругом растут прямо на территории грушевого сада, что ровно сто лет назад посадили монахини, что жили здесь.
    Дядя Коля взял в сарае тележку и покатил ее по тропинке в сад. В тележке лежали ледорубы и лопаты. В мастерской трудился инок Илья, который рисовал икону на продажу в подворье, что у моря находится.
- Чертовы деревья! – кричал в ярости дядя Коля. – Растут себе, а я тут причем? Вселенная лишь в нас находится. Все в нас. Невольник страсти свободен от стыда и страха. Я имел всех нытиков и политиков, попов и солдат. Уничтожим людишек!
     Он грозил всем деревьям одновременно огромным топором, а потом ударил себя в живот им.
- Остынь, дядька, остынь, замечай ошибки в себе, а не в этих деревьев! – сказал он громко сам себе, какой самоанализ, саморефлексия, словно бы собаку съел в приличном объеме внутреннего опыта человек, крайне нервно поглаживая свои кишки, что вылезли на свет божий и упали на сне. Да, он все-таки не терял равновесия и сознания. Вот она сила дяди Коли!
А молвил ему тут холодно Трут, глядя на этот акт благодати:
- Юкио Мисима что ли, дядя? Деревья вдруг возьмут и перестанут расти – это ли не радость?
- Ладно, буду мечтать, а ты не думай, что я не могу мечтать об этом про себя! – вдруг, вроде бы с обидой в голосе, промолвил в ответ дядя Коля.
    Старые груши, словно бы молили о том, чтобы их спасли от засилья молодых сосенок, что росли хаотично по всему периметру сада. Дядя Коля заплакал. Он обнял умирающее деревцо и забылся на время в экстазе, что накатил на него с неимоверной силой, которая была за гранью этого мира.
     С этого сада был виден снежный Чертов Хребет, гора Черная Утроба. Облака серебряные окутали вершину Чертова Хребта. Лишь середину горы можно было рассмотреть. По мере того, как облака покинули гору, вершина открывалась в своей снежной красе. Копать сосенки было не сложно: главное – это подкопать корень правильно.
       Вдруг кричит в двенадцать часов инок Игорь, что словно гном малый и угрюмый, спокойно сказал:
- Товарищи добрые, партия велела идти есть свою плоть, пора обедать! Два раза не буду упрашивать. Наган в руки возьму и всех перестреляю, если не съедите мой вишневый пирог с яблоками! Наши знамена небесные смотрят лишь вверх, мы сами напряжены и упруги, словно атомные члены, что жаждут пробить брешь в Системе.
      А потом как ударит изо всех сил в огромный колокол у крыльца. Все послушники побросали свои инструменты, и вперед мыть руки помчались к колонке.
     На обед был гороховый суп, гречневая каша маслом, салат из свеклы. А после обеда до часу тридцати перерыв. Послушник Олег рассказывал всем о том, что было время, когда он любил вырывать из постели мальчика, откинуть назад его прекрасные волосы и погладить его лоб!
- Зачем? – вопрошали все вдруг его так с удивлением неким, - можно подумать, что это так уж ужасно и мерзко.
- А затем, чтобы просторы диких миров пролетать без тени сомнений, - хитро улыбался Олег, постукивая себя кулаком между лопаток, - чтобы вонзить длинные и острые свои когти в его нежную грудь. Но так, чтобы он не умер, иначе как потом насладиться его муками? Из раны потечет кровь, ее так приятно слизывать раз за разом языком. Мальчик же будет плакать. О, пусть он вечно плачет! Нет ничего лучше это горячей крови, добытой так. Ибо не мертво то, что в вечности пребудет. Со смертью времени и смерть умрет. Вселенной управляет страх. Хищная вселенная.
      Трут решил уйти от обсуждения этой темы, ведь пора кончать уже с мраком и тоской, то ли свое тело сбросить в пропасть, то ли забыться в сладкой истоме наслаждений, ведь он знает, как проникнуть в погреб, где стоят бутыли вина. Он пошл к источнику святой воды, выпил два стакана, оглянулся, вон, там ворон сидит на ветке дуба, каркает, предвещает ночь богов. Ему кажется, что ворон глядит ему прямо в глаза, тревожно так стало парню, хочется в петлю лезть от ужаса, что накатывает на него. Неведомое изо всех сторон окружает его, от страха ноги подкашиваются, вот-вот упадет он, словно бы косой его скосили. Трут с трудом полез на снежную гору, чтобы лучше понять место, где он оказался. Скоро будет час тридцать. Он решил, что пора отчаливать обратно, ведь ему надо переодеться еще будет в келье. Снова мысли о суициде.
     Трут зашел в келью, переоделся и вышел на тропу, что вела в сад. На нем был белый халат, на ногах валенки, а на голове докторский колпак. В так вот виде он шел выкорчевывать сосенки.
   В три часа Игорь снова звонил в колокол. Все пошли пить чай с маковыми булочками. После этого работа, но Олег всем снова за столом поведал свою историю из жизни:
- Я на вкус пробовал и свою кровь. Раз проколол случайно иглой палец. Облизнул – вкусно! Я просто обезумел от этого вкуса! Казалось, что мой мозг перестал работать и теперь я лишь созерцаю все без всякого описания. Ваал — бог денег и богатства, Баалтис — богиня чувственной любви, Молох — бог агрессии и войны. Карфаген должен бать разрушен! Деньги, секс, агрессия — эти религиозные константы определяют динамику современной жизни.
      Снова работа в саду, снова тяжкий труд, а вот Трут весь мокрый от напряжения. Он снял свою рабочую одежду и сидит в снегу почти голый. Ему тепло. Почти половину сада очистили. Завтра будет продолжение работы. Когда мы собрались отвозить деревья, что спилили только что,  то на гору прилетел туман.
- Груши старые, им некуда жить, как и мне, ибо мне уже сорок лет! – вздыхал Коля. – Они пусть горят в печи. Греют наши тела. Мы же люди, а нам нужно тепло. Доброе слово нам нужно. Туман на глазах спрятал монастырь. Теперь даже деревьев не видно на расстоянии вытянутой руки. Его плащ был цвета тумана. Серый дымок струился из узкой трубы.
- Там огромный дом, что дымит. Гигантский дом за горой! – стонал дядя Коля. – Он надымил нам тут! Туман – это его рук дело. Дымит, ибо печь мощна.
    Туман накрыл все горы. Вообще ничего не видать. Можно лишь изо всех сил орать, но туман гасит все звуки.
    Трут пошел в келью, где его жарко встретила кровать, но сон он переломил о колено. Зажег лампу, лег на кровать, накинул одеяло, а потом стал молиться, чтобы тело не болело. Его усталое тело хотелось забыться сном, но он не позволял ему спать, а все время шептал молитву.
      Ужин был в шесть часов, но еда мало кого волновала. На ужин был рис и помидоры. Снова слышалось, как за столом Олег говорил о том, что бедное дитя теперь ему по ночам является, что он в келье видит до утра мальчишку, который визжал в ту темную пору, когда он слизывал его кровь с руки. Слухи в монастыре ходили, что Олег пасечник со времен перестройки, который спалил своих родителей вместе с домом и теперь скрывается все это время в разных монастырях.
       В семь часов была вечерняя служба. Трут не любил других людей, ибо они отличались от него. Он вышел во двор. Звезды сверкали над головой. Звезды дрожат таинственно, мигают, порхают, летят черти куда, словно бы молекулы в броуновском движении. Яркие такие звезды. Трут задумался над тем, что совсем не ведает он зачем все это создано. Звезды крупные тут такие. В горах они совсем иные. И вот его глаза закрыты и увидел он сон, в котором по небу бежала огненная колесница, что неслась за край мироздания. Из колесницы падали на землю грачи и принцы, палаты с лордами, и беглецы–полуночники, что искали наобум святых дорогу на север. Глаза закрыты, видит сон, а потом открыл глаза. И понял молодой человек, что и теперь сон, но несколько иной, а потому и пошел в храм, дабы мир стал иным, ведь все виделось иначе.

Второй день.

       Утром Трут пошел на службу в храм, где спали иконы на своих местах, в том  храме еще падали на колени люди и молились за спасение всех утопающих. До чего же там было темно, еще бы, в пять утра зимой там надо зажечь свечи, чтобы хоть что-то увидеть. На стенах висят иконы, а лики смутные такие, того и глядишь, что сейчас выскочит святой из-за угла и сломает тебе шею, дабы ты не морочил им голову.  Седой игумен с белой бородой зашел в храм и грустно усмехнулся, глядя на лики святых, а после быстро упал на колени. Пробормотал молитву, газету в печь кинул. Ударил колокол. Раз, два, три. Монахи стали сходится в храм. Счастье для монахов  - это молитва. Монахи ходили по храму и клали поклоны у икон. Целовали губами образа. Крестились.
      После завтрака было послушание, которое Трут еще не доделал. Дядя Коля угрюмо смотрел на мертвый сад. Вот уже чуть-чуть осталось и не будет там деревьев. Какой же смысл во всем этом тогда? Выкорчевывать сосны было скучно. Они росли себе, да и пусть бы росли. Дядя Коля закурил и изрек философски:
- Живая красота может быть схвачена лишь мельком.  Тюрьма во мне самом, а тюремные клетки - это клетки моей кожи. Грезы  - это сад, который возделывается в темноте. Ночь – это тоже солнце.
    Трут прошел от сада к горам и увидел огромную сосну. Ствол так широк, что руками не обнять дерево. Дядя Коля увозил на тележке мертвую осину, что выкорчевывал только что. Все это шло в печь, дабы тела людей не мерзли. Маленькие ростки сосен виднелись там и сям на снегу. Когда-то они станут такими же могучими, как и эта огромная сосна, если такие как дядя Коля не будут лезть в дела природы. 
     Дядя Коля с легкостью выдергивал руками ростки сосны. Ему было грустно и тошно от того, что он делает. Он сел в сугроб и меланхолично изрек, глядя Труту прямо в глаза:
- Милый мой, я воровал для того, чтобы быть добрым. В основе тюремной жизни – смерть. Тюрьмы населены призраками. Мне недоступна романтика хищных птиц.  Первобытные люди и дети всегда серьезны. Радость вора – это физическая радость. Радуется все тело.
- Я думаю, что корень сосны надо сразу вырывать, дабы она не росла, - тихо произнес Трут, - ибо потом в исполина превратится корешок, а что потом с исполином делать-то прикажете? Исполин убьет тебя, если ты будешь пилить его ствол. Он рухнет на твое тело немощное так быстро, что твои внутренности лишь на снегу останутся лежать.
- Да, разбудили мы лихо, - произнес сквозь зубы дядя Коля, - поцелуй - это первобытная форма, выражающая желания укусить, и даже больше того - сожрать.
       Столетний сад. Черные деревья, поросшие лишайником. Крики воронов. Снег падает не спеша. Рыжая кошка села на сырой пенек и смотрит по сторонам. Охотится, а если ты подойдешь и погладишь ее, то это она воспримет как досадную помеху. Не время гладить кошек, всему ведь свой час. Время жить и время умирать.
   Ботинки Трута промокли, как и куртка от растаявшего снега вымокла. Скоро будет обед. Снег все идет и идет. Он падает себе мирно и тает на земле.
     После обеда Трут идет к источнику выпить пару стаканов. Потом взобрался на один из хребтов. Оттуда виден лишь туман во всей округе, а монастыря уже не видно. Вся впадина в тумане. Внизу течет река Альма. Слышен ее мощный гул, словно рой пчел гудит.
    Снег уже прекратил падать, но теперь туман окутал столетний сад. Сосны еле-еле виднелись в тумане, а мертвых груш почти уж и не осталось. Они совсем выветрились с поверхности земли. Они работали до упора, а после отдыхали, а вот тогда-то дядя Коля прислонился к сосне и произнес загадочно:
- Я тебя люблю еще сильнее, чем прежде, друг мой. Речь – это радиоволны для обмена любовью. Каждый наш поступок – только одна из фаз очень долгих похорон.
   Труту было не по себе, и он убежал в горы.  По тропке вышел на кряж, откуда мог увидеть снежные горы со скалами и облаками, что висели на них задумчиво. Чатырдаг стоял монолитно в дали и к нему вел крутой хребет. Вечность и спокойствие чувствовал Трут, когда смотрел на эту гору. Огромные сосны, уходящие в небо, стояли прямо на вершине горы. Воздух прозрачен как стекло. Время разбилось, словно кусок льда. Суеты ума исчезла. Внеземное ощущение, душа пела, глядя на эту первозданную красоту. Трут зарылся в сугроб и заплакал от счастья, что переполняло его душу.

Третий день.

     Трут теперь пилит кучу веток, что лежат на снегу, молчание тут великое и от него легко на душе. Ждет весны вечной, ибо лишь весна одна его душу волнует. В мастерской напряженно били топорами и тяжко вздыхали матерые мужи, им снились ночами женщины без нижнего белья и сладкие вишни на деревьях в саду. Грехи окаянные их терзали, казалось, что мистика вся только в том и заключена, чтобы ощутить сладость греха. Познал сладость эту и стал вечным странником. Плоть уже не владеет тобой, ты царь всего мира, властелин вселенной. Вдруг ему ощущается, что времени уже нет, что часы убежали на покой, часовщики забыли свои позывные, нарушили обет молчания и растворились во тьме ночной на веки вечные. То был миг вечности. Он взял пилу и провел по деревяшке. Разрезал деревяшку на две части. Почудилось, что кровь забила из этой деревяшки. Распорядок дня становится приятным. Уже ничто не бесит. Не харит. Выпал новый снег. Видны сугробы по пояс кругом.
     После обеда Трут пошел по горному хребту к скале, которая видна из столетнего сада. Он на половине пути увидел трех оленей. Они смотрели на его ноги, они дышали в морозном воздухе. Пар из их ноздрей дымкой струился над их головами. Трут чихнул, а олени убежали в чащу леса. Снега. В них легко потеряться и умереть. Снега покроют твое тело и никто тебя никогда не найдет уж более. Никому ты не нужен и никто не нужен тебе, Трут взял в руки шишку и бросил ее с обрыва вниз. Она потерялась в тумане. Даже не слышно ее удара о снежное дно ущелья. Ему тоже хочется сбросить свое тело в пропасть. К черту весь мир! Все в нем одном заключено. Убьет себя. Убьет весь мир. Пора такая пришла уходить на ту сторону. До края скалы оставалась метров десять. Ноги были ватные. Он шел с трудом. Страх сковал его жилы, ощущение было, словно бы сотни невидимых глаз смотрели на него в эту минуту. Они с любопытством следили за его движением, дабы помочь ему, если надо пересилить себя и сорваться в пропасть ради спасения себя, ради выхода за пределы всего известного. Трут с трудом добрался до скалы. Монастыря не видно, он остался в глубине ущелья за той огромной горой. Он остался лежать за горой, словно бы его никогда и не было. Тучи темные такие плывут с огромной скоростью по небу. Небо слилось с горой. Все конечно. Прошел еще один ненужный день. Великолепный и ненужный. Сияющая тень глядит пристально на него из-за высокой сосны. 

Четвертый день.

      Труту сегодня дали послушание такое: ему надо было очистить от сгнивших листьев устье ручья, что течет весной, когда тает снег в горах. Еще надо было убрать большие камни, что мешали бы течь воде. Из этих камней он и дядя Коля решили сделать стену, дабы вода не размывала берега. Такую стену построить защитную, чтобы хоть чем-то занять себя, ведь впереди вечность и некуда спешить, не за что воевать, нечего добиваться, не с кем говорить.
Они стали выбирать граблями листья и крупные камни. Дядя Коля сел на один камень и грустно так изрек:
- Я пришел к воровству, как приходят к освобождению, к свету. Моя любовь к тюрьме это и есть то самое трудное и уловимое блаженное состояние погружения в жизнь людей, которых мое воображение и воля наделяют невиданной нравственной красотой.
- Водопады будем тут делать? – поинтересовался Трут. – Может быть, создадим еще одно чудо света? Может быть, нас примут ангелы с холодными глазами в свое солнечное братство, а?
Дядя Коля наморщил лоб и вдруг вскрикнул злобно:
- Каких водопадов! Хватит! Мы тут не для работы собрались, а для вечного полета сквозь все миры и пространства. Может быть, там, где монахи прежде в своих грубых одеяниях, обтесывали и громоздили камни, теперь заключенные лепят мир своего юродства. Своих призывов, своих криков и стенаний, безмолвных судорог мучительно искривленного рта. Узники обтесывают и громоздят свою боль.
      Для этого Трут покидал возле дерева камни большие и малые. Он создал из камней один каркас. Чуть выше он был создан природой, а ширина устья была два метра, а глубина и того меньше. Они не успели доделать все, ибо дядя Коля вновь сел на камень, и, глядя в пустоту, скорбно произнес:
- Смерть – не зло, ибо в ней нет бесчестья. Жизнь – это мудрая капитуляция перед тем, что выше человеческого разумения. Суицид – это такая линза, через которую вся жизнь человека смотрится в облагороженном или, во всяком случае, в располагающем к состраданию свете. Суицид – это выбор сильных духом существ.
         После этих слов Трут ушел в горы и пришел в келью лишь под самое утро. Всю ночь он гулял по снежным горам. Аппетита не было. Не было желания спать и молиться.

Пятый день.

    Утром в храме брат Иоанн сказал кратко Труту, что мечтал о призрачном лете, сидя на печи, он мечтал о том дне, когда он будет бегать по горам за дровами для костра.
- Послушай, милый человек, ты здесь впервые, но знай, что мы тут все с большими странностями. Я заключил договор с проституцией, чтобы сеять раздор в семействах. На могиле одной я видел кровавый свет. То был миг, когда червь, что блуждал под землей, дал мне посвящение, а нагая женщина, похожая на скелет, сказала мне: «Встань и иди!».
- Я бью в колокол изо всех сил! – произнес в ответ мрачно Трут. – Я бью в него, чтобы вы шли на молитву. Первый удар – это подъем с кровати. Второй раз ударил, а это уже на молитву пора идти, но мой девиз – это биться с шайтаном, ибо шайтан нас все время гнетет, он нас к сансаре привязывает, но мы не сдаемся. Победа будет за нами!
- Я пришел на первый удар сюда, - скорбно ответил Иоанн, - вот я печку зажег, горит как она чудно. То мой уютный мирок. Печка и дымок. Сижу на печи и греюсь. Жду вас, когда же вы будете терзать плоть свою. Вы просто сожгите сей храм и монастырь. Так будет лучше всего.
       В темный храм быстро зашел еще один бородатый и волосатый послушник и стал со слезами на глазах целовать иконы, что висели на стенах церквушки, он целовал их и крестился, а после этого, глядя на распятье, скорбно стал читать молитву, прочитав ее, он сел на скамью у печки. Брат Иоанн тяжко вздохнул и сказал, что с утра обычно всегда уныние и смертная тоска царит в храме и в душах монахов, то дьявол искушает так, может быть, Господь отнимает веру на время, чтобы человек не грешил и не впадал в скорбь, ибо это запрещено. Это господь наш так проверяет человека.
- Либо от снов, либо от желания женщины, ведь ночью всякое бывает. Сны есть бесовский соблазн. Душу спасти – не лапоть сплести. Волосы мои белы как снег. С годами мой пыл растет. Пусть дольше длиться сон, пусть длиться вечно он, но Господь дал нам путь и истину, а потому не будем грустить!
- Иоанн, а ты лапоть умеешь плести? – спросил Трут монаха. – Умирать хочется тебе в горах? Да? Станешь старцем что ли? Простые истины в стихах Блока скрыты. Будем читать «Тошноту» назло всем смертям. Сартра и Камю в друзья возьмем себе, чтобы жить без горя. А Пруста будем читать? А ты умеешь видеть осознанные сны?
- Я хочу умирать лишь в горах, видя свое тело со стороны. Пусть мое тело клюют вороны и едят звери. Мой труп пусть в горах пропадет. Я буду резать себе руки, если узнаю, что не смогу помереть в горах. Я уже никогда не спущусь в мир. На этой горе и помру. Блудницы тяжкий вздох слышу я в своей келье ночами. Мне думается, что я буду идти к ней в метель, дабы умирать лишь в ее руках, но она все тает на глазах, я даже образ ее не могу толком-то собрать.
    На службе паломники под нос себе шептали молитвы и читали акафист, стоя на коленях, казалось, что мир уснул, но тут лишь он не спит, ибо все были на взводе – ждали Апокалипсиса. Дух самоубийства летал по храму отчетливо и верно, но это все от лукавого. Монахом мерещились бесы вокруг храма за окошком, а иконы не вызывали благодатного воодушевления, а наоборот – наводили скуку и смертную тоску. Но и это пройдет...
    После завтрака пришел лесник с топором и сообщил о том, что машина его кума перевернулась недалеко и надо помочь ему в этом деле. Монахи пошли по дороге в сторону аварии. Монахи шли с четками в руках и молились. Река Альма течет себе по ущелью быстро, и ей совсем нет дела до проблем людей. Форель прыгала себе в реке без хлопот, словно бы ей все нипочем, словно бы жизнь есть парад в вечность.
     Дядя Коля шел по тропе и говорил Труту о том, что его жена нашла на Черной горе огромный белый гриб весом в два килограмма. Так радовались они оба в ту пору, им хотелось летать над горами.
- Подумаешь, - ответил спокойно Трут, - я находил и больше!
      Дорога была примерзшая, машина лежала перевернутая, а рядом стояли тихие жены и дети, а водитель пил пиво, сидя на снегу. Монахи ухнули и толкнули машину. Машина быстро перевернулась, словно перышко. Стекла были разбиты, бампер тоже, бензин вытек, а водитель охает и пьет пиво дальше, словно бы и не было никакой аварии.
- Я пьян и что? – спрашивал он сам себя безумно. – Я пьян, но имею право! Все вы меня нервируете, я вас не желаю даже знать!
     Он на повороте заехал на гору и машина перевернулась. Все целы. Дети палочкой чертят звезды на снегу, им кажется, что на этих звездах жизнь куда лучше, чем на земле. Бородатые монахи отсчитывали бусинки черных четок. Молчали. Оглядывали водителя. Потом развернулись и ушли.
- Форель прыгает по листьям, гляди! – крикнул Иоанн, показывая рукой в направление реки, где форель действительно по листьям прыгала себе в сторону реки.
      Лесник сидел у реки и бормотал о том, что его жизнь кончена. Его дети и жена утешали, но он не мог им ответить взаимностью.
     После обеда дядя Коля и Трут пошли делать из камней каркасы для водопада. Трут подрезал кусты шиповника, а то он мешал очищать дно русла. После этого Трут решил идти пилить дерево напротив дома лесника. Оно были спилено, а потом на части разрезано, а веточки маленькие убрали с дороги, ведь лесник может догадаться. Корень, что торчал из земли, присыпали листьями и землей. Трут до темноты рубил дрова. Вечером же снег пошел, и земля под ним уснула, ибо устала страдать.
- Еще один день прошел, да и черт с ним, - кричал радостно дядя Коля, - фюрер посылал на смерть самых красивых людей. Это был для него единственный способ обладать ими всеми.
    Трут же задумчиво стоял у крыльца. Он уже не чувствовал тяжести жизни в монастыре. День прошел очень быстро. Так и вся жизнь летит стремительно навстречу смерти. Труту кажется, что он вечно здесь живет. Высшая свобода для него есть отсутствие свободы.
    Снег покрыл землю заповедную. Скрыл грязь и неровность. Снег укроет и ваши могилы. Ох, как же тут тихо! Всюду снег и нет ничего на земле кроме снега. Вечер быстро переходит в ночь. Скоро будет молитва, а потом и сон, в котором будет твердиться молитва. Трут устал. Ему тяжело стоять на ногах весь день.
 
Шестой день.

     Труту ночью снился сон, как всегда он был тревожный и смутный, суетливый и жаркий. В том сне колокол звенел громко, а после этого, в его келью вошла худосочная белокурая бестия, которая залезла на подоконник, похотливо раздвинула свои окровавленные ноги, приговаривая при этом: «Нами владеет неизбывная тоска по вечности, тоска, которой мы все тут томимы: все унылые жители земли, но этом мир будет уничтожен, будет новое небо и новая земля!». После этого сна Трут не встал на молитву. Утром он был выбит из колеи. Сил не было для подъема. Дверь кельи отворил Иоанн.
- Я не могу встать, мои ноги не слушают моих команд! – в ужасе проговорил Трут, - гадкие сны отнимают мои силы. От чего они снятся мне? От чего?
- Прощай людям их слабости, это борьба, мир для верующего тюрьма, - тихо ответил ему брат Иоанн, - конечно же, знаю, что она была в твоем сне! Она тут всех мучает.
- А много снега выпало? – поинтересовался Трут. – Я тут захандрил что-то не на шутку, мне бы Борхеса почитать или Маркеса. Пора бы встать, но не могу. Ноги ватные, я словно пьяный, да у меня жар!
- Много! На моем челе скоро будет полно зеленых морщин. Она меня доведет своими выходками по ночам. Мое лицо когтисто, похоже на рыбий скелет. Я одинокий, как валун посреди большой дороги.
- Ты «Отца Арсения читал»? Я упиваюсь отчаянием, словно бы терпким вином. Моя грудь в крови. Я сам раздираю ее после этой ночи. А «Дни окаянные» читал?
- Не читал, но зато я понял, что книги лгут! В литературе лишь зло, там сатанизм сплошной. Дьявол поселился в печатной краске. Ты разве не слышал об этом?
- Жаль, но суета кругом, весь мир погряз в суете. Ведь мучится мой разум, мутится кровь, эх, последние времена наступили. Что и говорить!
- Я буду молчать. Я забуду о твоем сне. Считай, что его и не было. Ты сам выдумал этот сон. Я свято чту закон покойной матери. Она говорила, когда я слышал по ночам вой собак, что это собаки воют на красную луну. Кто встанет ночью и увидит красную луну, тот сойдет с ума. Навеки будет по лесу бродить без всякого смысла. И нет ему покоя ни в аду, ни на земле, ни в небе, ни под землей. Нигде покоя ему не найти уже. Современный человек безумен, он в виртуальных лабиринтах нашел свой искусственный ад или рай. Мой мозг наточен словно нож, я режу им реальность, просто и без хлопот. Великое существо совсем не интересует меня.

Седьмой день.

      В келью зашел игумен, посох отложил в угол, сел на стул, а после сурово смотрел на спящего парня, что совсем не думал о мире горнем.
- Мы все творим брань духовную, мы все не можем ни минуты спать! – сказал он бодро и сунул руку в карман черного плаща, достал книжку, положил ее на стол со словами, - на, возьми эту фантастическую прозу русских писателей девятнадцатого века. Хоть и нельзя допустить, чтобы здесь читали такое, но ты ведь болен, встань и иди раб божий в храм на общую молитву! Пропой псалмы все наизусть, забудь свою прошлую жизнь. Ты теперь тут иной, ты с силами тьмы сражаешься.
    Трут пожелал ему удачи. Игумен говорил про ночные атаки на его келью. Вдруг он взял и ударил своим кулаком по столу с криком:
- Это монастырь, а не гостиница, а они мешают мне молиться! Надо идти хоть и с малым наклоном, но вверх! Внизу ад! Там муки, а рай вверху, там не летают мухи! Молитва поможет тебе, Трут. Ты станешь сильным. Молитва даст тебе силу для новых дел. Я вот совершаю богослужение каждый день и не ленюсь, а ты тут всего неделю и уже в сплин впал. Это лукавый тебя искушает так. Иди кушать, я стол накрыл для тебя специально, чтобы ты не болел больше. Печенье с кокосовой стружкой и клубничное варенье, черный чай, яблоки, мандарины. Иди кушать, но молча, чтобы не думал, что ты такой важный, чтобы не гордился, ведь я тебе помогаю, чтобы ты в ад не попал. Братья ушли все в горы за дровами.
    Игумен стал громко читать Псалтырь. Он сел на кровать и принялся пересказывать житье святых отцов, от окна веяло холодным, пронизывающим до костей ветром, кажется, что мир совсем стал иным, ибо теперь каждую секунду происходила битва с силами зла. Трут взял ручку и стал рисовать в тетрадке инфернальный пейзаж: люди, сидя за компьютерами в интернете, думают, что они так одиноки, чудовищно одиноки, хотя даже у них куча виртуальных друзей, но это ничего ровным счетом не значит. Этот рисунок падения современного человека вызывал бурю чувств у игумена, когда он взглянул в тетрадь.
- Чудный пейзаж, ведь на нем мы видим правду о последних временах. Боже, до чего же верная метафора! Люди словно рыбы, попали в сеть и думают, что свободны. Они просто тут виртуальные странники. Они хотят новое тело без органов. Свободы от физического тела хотят. Хотят быть на экране вечно, дабы забыть о душе и духе.

Восьмой день.

      Узкий месяц плыл неторопливо по зимнему темно-синему небу. Полумесяц виднелся на одиноком небе, облака были пропитаны морозом и дымом, что шел из монастырских труб. Братья ждали весны, им хотелось ходить босиком по холмам, собирать травку, дабы завести козочек, чтобы молочко было у них свое, а не покупное, ведь только свое молочко вкусно, а в магазине все совсем не то, там пища не так чиста.
     Облака стремительно мчались на север. Трут с грустью глядел в окно кельи на белые россыпи снега, ему было страшно идти. Казалось, что привычный мир улетел с этими тучами. Кристалл льда даст ему все ответы. Вечность лишь собрать надо. Он теперь подобен Каю. Черные листья быстро скользили по гладкому снегу. Вроде штукатурка осыпалась на землю или все-таки снег? Верхушки сосен качал леший.
     Трут вышел из кельи и быстро побежал по тайной снежной тропке к столетнему саду, он пытался добраться до середины, дабы оттуда увидеть вершину горы, но из-за тумана ничего не мог разглядеть. В храме горела печь, а брат Иоанн взял полено из ведра, открыл дверцу печки и кинул в огонь его, а потом весело говорит Труту.
- В аду будет примерно оно, там же пламя мощное идет из-под земли, а грешники все будут гореть там. Их кожа будет черной, а кости обугленные, вот что такое ад! Жизнь в аду. Только подумай. Страшно же как! Там полено не потухнет, как здесь. Их тела будут вечно гореть, но кто сказал, что это плохо? Раз это Бог придумал все, то чего нам бояться? Значит так надо. Ему виднее, как там и что.
    Трут молчал, ему казалось, что он уже никогда не будет любить город, ибо там нет для него никакого дела, а на природе ему гораздо легче дышать и мечтать. Он глядел в синие глаза монаха, понимая, что пора идти в горы,  дабы там позвонить своей девушке, что осталась в городе. Лена ждала его звонка с нетерпением. Она молилась за него в своей комнате, что была уставлена крестами и иконами.
   В горах луна сияла себе безмятежно, снег величественно лежал в горах, а воздух замерз, был неподвижен. Он позвонил девушке, сказал ей, что монахи швыряют в него камнями, словно в гадкую птицу. Что отныне он не одинок, ибо у него есть она. Она плакала в трубку и просила его быстрее ехать к ней, ибо она желает приласкать друга и дать ему тепло своего тела в эти одинокие ночи.
   Трут дернул ручку кельи, но она была заперта. Он постучал пару раз. Но тишина. Ни звука. Он понял, что за дверью кто-то есть.
-Эй, что с дверью? – крикнул нервно Трут. – Что с ней? Она заперта! Мы в ловушке злого Демиурга.
После скрипнул замок, и дверь отворилась, словно бы и не была запета.
- А я тут вора видел, вот и решил зайти к тебе и проверить, что тут пропало, - сухо промолвил Иоанн, стоя за дверью, - так это я закрыл специально, мало ли, а вдруг он зайдет вновь и наделает тут бед. А вдруг твои вещи вновь пропадут. Может быть, сюда кто-то зайдет и сворует твои вещи! Я же для твоего блага, брат, пойми же, я добра тебе желаю! Кровь закипает в моих жилах и ненависть застилает мне глаза, когда я думаю о том, что тебя, друг любезный, могут обокрасть. Я сам закрыл ее вот этим ключом.
   Трут увидел большой ключ, что был привязан на шее у монаха. Монах улыбнулся, потрепал Трута за ухо и запел псалмы. Трут вошел, но своих вещей не увидел. Иоанн все также неуместно стоял за дверью и так странно улыбался.
- Где мой рюкзак и моя одежда? – спросил Трут его, но не получив ответа, взял стул и изо всех сил запустил им в Иоанна, а тот уклонился, и выбежал из кельи.
- Украли бесы! – закричал в коридоре Иоанн, - зло пробралось в обитель света! Надо бить набат, собрать всех монахов и идти высоко в горы, дабы там найти свой истинный путь.
    Он побежал к колокольне и стал созывать братьев для того, чтобы обсудить пропажу вещей Трута. Как оказалось, тем самым демоном был дядя Коля, что взял вещи Трута и скрылся с монастыря. Сбежал, ибо надоело тут околачиваться.
- Черт, да даже я думал, что будет рай на земле, но, увы! – процедил Иоанн сквозь черные зубы. – Мы поймаем его, обещаю тебе, брат, поймаем. Четвертуем паразита!

Девятый день.

   Трут с утра пошел в трапезную, где нарезал овощи. В трапезной висит на всю стену фотография Христа. Там спаситель стоит у входа в мрачную хижину, а в комнате лежит на кроватке белая бесноватая девочка, что машет в воздухе ручонками и мать ее бледная и худая стоит у окна и смотрит на закат.
     Трут же мечтает о том, что горы и море дадут ему ответы на все его вопросы. Черная радуга видна, она окутала собой весь морской берег. Так видится Труту, так ему кажется, когда он закрывает глаза и представляет себя, сидящим на вершине горы, а вокруг лишь море, море без конца и края. Одно лишь море. Вся земля есть лишь океан, а он из тех, кто смог выжить после потопа. Синее небо над его горой, а три огромные белые тучи летят вдаль. День солнечный выдался, но в глубине души Трут ощущал, что его жизнь есть сумрачный лес, а в том лесу есть ложбина, по которой он шел в черном одеянии на свидание со своей любимой женщиной, что жила внутри него целую вечность.
    Трут вышел во двор, взял топор и стал колоть дрова. Был холод, дерево замерзло. Дрова почему-то вырывались из рук и уползали по снегу в сторону огромного сугроба. Он вернулся в монастырь и увидел, как послушник Женя ест хлеб с колбасой, запивая все вином.
- Так ведь пост! – вроде как пытался оправдаться послушник. – Мой желудок еще не есть я, а поэтому буду лобзать твое лицо и твою грудь после еды, но сейчас я иду колоть дрова. Джойса буду читать снова этой ночью. Мой любимый писатель.
- Да ешь себе, твое дело, мне то, что с того! – угрюмо ответил ему Трут. – Бери свою еду! Дрова там замерзли, смотри, не отруби себе ногу. Я не буду твою ногу жарить на костре и есть.
   Послушник Женя вышел во двор и изо всех сил стал колоть дрова. Его седая борода и длинные волосы чуть было не попали под топор. Он чертыхался от того, что неловко ведет себя. Потом принес банку маслин из погреба.
- Попробуй, не испортились ли, может быть, пора петь псалмы за столом и читать житье святых? Я уже тут год, но мне все кажется, что я грешник величайший.
- Вкусные, в самый раз, - ответил Трут и съел полбанки,- сделай мне гречневой каши, я чудовищно голоден! Налей мне вина стакан, и танцуй голый для меня у икон и лампад.
    Послушник пошел готовить гречневую кашу для Трута, на кухне он включил записи Скрябина на всю громкость магнитофона. Трут же устремлялся в свои миры, сидя на кресле, закрыв глаза, выпил стакан вина, летал по всей вселенной. В своих грезах он был везде. Черные дыры даже посетил Трут в своих путешествиях.
- Эй, хватит мечтать! - толкает в бок его послушник, - ешь гречку, а то я уйду навеки отсюда!
   Трут открыл глаза и увидел тарелку каши, что была на столе. Горячая. С солеными огурцами самое то! Вдруг слышит, что кто-то на пороге умоляет и плачет.
- Игумен, возьми к себе пожить! Я бодрость ощущаю в горах, а в городе бес правит бал, не могу там жить. Я люблю солнышко и голубей. Стеклышко цветное и манную кашу.
     Как оказалось, то был чернявый малый, что пришел с города, дабы тут отойти от своей алкогольной зависимости.
    - А ты что тут будешь делать, водку мы не пьем и баб не *бем! – ставил ему мозги на место игумен. – Ты тут и дня не проживешь без своих пороков. Я тут тебе буду рога ломать.
- У меня раньше была благодать, но бабы все отобрали, да и водка все унесла. Раньше было на сердце легко и сладко, а теперь там пустота. Я сюда пешком трое суток через горы шел. Моя квартира сдана. Ялта - гроб на колесищах. Я на эти деньги кушать себе покупаю и живу в палатке годами у моря.
-Ты не думай, что умнее меня! – прокричал в гневе игумен и дал ему кулаком промеж глаз.
      Парень мигом рухнул, а монахи живо унесли его в сугроб, где валялись дрова, что сбежали от Трута. Парень с трудом очухался от удара и медленно пошел в сторону моря. Там его ждала палатка, где он снова будет ощущать себя бродягой.

Десятый день.

      Трут сидит у колокола на лавочке и гладит рыжую кошку. Иоанн же кричит ему, глядя из окна храма:
- Эй, ты чего кошку таранишь? Давай молиться с нами, все тебя ждут!
- Я болен, брат Иоанн, я умираю для мира! - ответил ему не весело Трут, - я еще вечером заболел. Чувствовал тяжесть в голове, озноб и боль сильная в суставах. Моя голова ходуном ходила. Ночами вижу бред, а днем мне видится черт знает что! Горы и столбы в моих снах мелькают со скоростью света. Невнятное кино вижу. Ночами постоянно дрожу и просыпаюсь от любого шороха, кажется, что мыши бегают по полу. Нет, даже крысы! Целые стаи крыс, что хотят съесть мое бедное тело. Мой путь во мраке лежит. Прощайте, мои милые, я ухожу в пучину безумия. Я утром еле встал с кровати. С меня пот градом льет. В ушах звенит, словно в ваши колокола ударили, но в сто раз громче. Я нашел на кухне водку и яблоки. Я лечусь. Еще я капусту с печеньем умял только что. Так что сами молитесь, кайтесь, грешите, снова кайтесь, но без меня! Думы мои тяжкие, но я люблю их. Славу человеческую и почет презрел еще в детстве.
    После этих слов монах Иоанн выбегает из храма и падает всем телом в глубокий снег, ему кажется, что он золото в себе нашел, что теперь ему будет везти во всех его делах.
- Я тоже серьезно болен, у меня температура тридцать восемь! Я дрожу и еле стою на ногах! – кричит он на весь двор. - Моя болезнь прекрасна, как самоубийство. Ладно, я буду болеть на здоровье себе, мне будет легко на небеса восходить, когда моя плоть так немощна. Чья-то беспощадная десница бьет и бьет по голове, как тяжким молотом по наковальне. Трут, ты когда-нибудь совокуплялся с трупами недавно похороненных красавиц? Я жду свои ночи так сильно, что могу порхать в космическом вакууме. Мне уже никто не враг, никто не друг. Я сам себе учитель и ученик. Мне тут все чужие. Я себе не поклонюсь. Свой образ не возвеличу. Никому не поклонюсь.
- Да, конечно, еще бы, ведь только так и познать можно себя, - произнес уверенным тоном Трут, - я же одно время работал могильщиком и занимался этим, скорее всего, из-за любопытства в большей мере, которое родилось вместе с миром. Я выкапывал из могил самых красивых барышень, и, таким образом, ночи у меня были вполне сладкими и страстными. Не первый час луна серебрила мраморные надгробия. Явь втрое страшнее сна, ведь ко мне в домик приходили дамы, замотанные цепями и кровь с них стекала, словно их только окунали в кровавый чан. Я орудовал лопатой, дабы быстрее вырыть могилу к утру. Страшно ночью на кладбище.

Одиннадцатый день.

     Трут еще в самом начале приезда в монастырь заметил дверь напротив своей двери в келью, может быть, там живет грустный арлекин в белом халате, что мечтает выпорхнуть за пределы земной колыбели, вскочить на коня и в небеса взметнуться, чтобы стало великолепно на душе. Дверь была черная с надписью «город детства», что была сделана красной краской чуть выше ручки.
- Кто там? – спросил он у игумена, - не скрывай от меня секретов, прошу тебя, дай мне знание, которое освободит меня от грешного мира. Скажи, кто же там спит или бодрствует, ведь он мой сосед. Не томи, дай нам ведьм своих в логово наше.
- Никто! – гневно ответил тот, - ты просто трус, тебе бы быть чуточку иным, смелее что ли, а не вестись на поводу у своего страха.
- А если честно? – не верил Трут, - может быть, ты скажешь, что есть князь мира сего?
- Еще чего! – буркнул отец Никодим, - никто, ну да ладно, там отец Никодим сидит. Он сам себя там запер! Отшельником он тут заделался. Он вообще ничего не ест и не выходит из кельи вот уже лет десять, кажется, что ему вообще нет ни до чего дела, но лишь спасение его волнует по-настоящему. Лишь молится там про себя весь час и ему легко, он умер для мира, но зато Господу он ой как угоден!
     Ночью же Трут постучал аккуратно три раза в дверь отца Никодима.
- Отче, отворите, это я! – шепотом проговорил Трут.
Послышался скрежет замка, словно сто лет дверь не открывалась, механизм ослаб, и вот, дверь открыта, и Трут увидел изможденного старца: кожа и кости, седая борода. А в келье его вообще не было вещей, лишь пару штанов висели на спинке железной кровати.
- А чего окно у вас заперто, а что за окном? – спросил Трут.
- Я окно досками забил, чтобы солнечный свет не будоражил меня, - ответил весело Никодим, - ибо солнечный свет дает помыслы, что мешают молиться. Зато ночами я не сплю теперь. Молюсь зачем-то. Кто знает для чего? Враг меня хочет уничтожить. Ха-ха!
- Что так смешно от своих речей? – спросил Трут. – Ты пьяный что ли?
- Я же из кельи не выхожу потому, что за переделами кельи худые помыслы лезут в голову. В храме кукиши летают над иконами и бабы голые прыгают по амвону. Пьяный лишь молитвой. Я вот ночами стою у забитого окна и творю молитву. Так легче, чем лежа или сидя. Обилие помыслов от грязи в сердце. Все мы лишь ничтожные черви. Грешники, каких свет не видывал. Если Бог нас всех призовет на суд, то в аду нам гореть уж точно. Я думаю каждый миг об этом, а потому и не выхожу из кельи никуда. Я когда крещусь, то медленно, с покаянием, а не быстро, как ты – раз – два – это не то все, этого Бог не любит. Страх божий человек потерял вот и скотиной стал.
- Эх, пива бы сейчас, - грустно молвил Трут, - денег нет, мои кеды промокли, заплатки стерты на штанах, я кажусь себе неким бродягой без прошлого и будущего. Водку пить сутками и литрами могу. Хотя я всегда больше любил дали космические. В моих карманах полным-полно звездочек, что сияют себе ярко.
- Ты вот то, что в монастыре тут, - так это милость огромная. Спрос с тебя на суде будет и больше. Пиво будешь в городе пить. Мы тут все странники по мирам. Я еще не монах, потому, может быть, поехал бы с тобой в город, дабы выпить сто грамм на набережной Ялты, чтобы там посидеть и подумать о жизни нашей грешной, как следует подумать! Конечно не монах, ведь ребенок до семи лет не отвечает за свои грехи, а после семи уж вполне. Так что собирай вещи, поедем в Ялту на набережную. Будем пить водку, и думать со страхом божьим как надо верно молиться и спасаться.
- Бог не оставит нас! – вдруг блаженным голосом крикнул Трут на всю келью. – Никодим, а пошли в снежки на двор играть. Снегу тьма столько выпало!
      Никодим натянул дырявое серое пальто поверх рясы и вышел во двор. Он взял снег и слепил снежок, потом бросил изо всех сил его в руку брата Ионна, что пил воду из ручья, а тот, напившись воды, запричитал:
- Лукавый может снежок направить кому-то из нас в глаз! Вот во что вы втягиваетесь, грешники! Я вот за едой в печенье нашел червей. Грехи наши. Ох, грешны! Я игумены не сказал, но вам говорю, что грешны мы все тут безмерно. Это вот такое печенье нам прихожане жертвуют! Оно твердое, что дуб. Я микроскоп несу прямо в кухню, дабы с помощью него всех червей из печенья выбрать. Труп наш черви есть будут, точно так же пожирать будут они его. Все там будем. 
- Это все лукавый туда червей положил, дабы вас, монахов, испугать! – сказал Никодим. – ему так нравится, когда вы орете от страха и бежите в кусты ловить пауков банками.
- Я, понимаете ли, - молвил Трут, - резал печенье ножом на кухне, но червей там не было, там просто ад какой-то в этих печеньях спрятан.
- Ты слепой болтун, мало видел ты мира, - отрезал жестко Иоанн, - слепой, а потому в яму летишь, сам того не видя. Трут, ты бы шел с глаз моих долой, пока я не натворил беды. Ты в микроскоп смотрел на это печенье? Нет, так что ты мне тут доказываешь, что их там нет? Ученые не зря придумали микроскоп!
- Злой ты, тьфу! – плюнул на край его рясы Трут и ушел себе в горы.   

Двенадцатый день.

    Трут стоит у храма, глаза его горят, ему чудится, что воронье окутало крышу храма, а после видит звездное небо, ему думается, что он растворяется в ночи, что черный цвет поглотил все на свете. Словно бы гуашью залили весь мир. Игумен зовет на молитву братьев, подходит к парню, кладет ему руку на плечи.
- Чего стоишь один в поле? Пошли молиться! Не бедствуй себе, дай нам свое сердце, брось в огонь свою печаль, ведь Христос победил сатану. Ты вот такой весь странный, но я-то знаю, что ты противник христианства.
- Скучно молиться твоему мертвецу! Серебряный месяц и век – это мой омут! – ответил без всякого жара в груди Трут.
- Я Бодлера читаю и мое все там есть. Бог там, в каждой строке Бодлера, а у тебя что есть? – вопрошал игумен со скукой в голосе.
- Там тоже есть мир божий, - парировал Трут, - там тоже гадость и ад, красота и рай. Мертвые шевелятся в своих гробах, баба на возе едет, кони хрипят, шелестит бумажкой вечность, мухи кружат над шпилем собора, врачи исцеляют мертвых, живые хоронят своих мертвецов, избушка приют дает землянам на миг. Нейтронные бомбы летят стройным отрядом на мечети и купола церквей, торговые центры и казармы, парки, аттракционы, кладбища и огороды.
- Я выгоню тебя отсюда, знай это! Выгоню за богохульство и ересь! – пригрозил кулаком игумен. - Будешь знать, как язычником быть, ибо лукавый ты есть, исчадие ада, вот кто ты!

Тринадцатый день.

     Вместо снега идет черный дождь, кажется, что небо просто ревет от боли, небо тошнит, о, такие крупные капли падают, словно бы это знак того, что мир кончается, что теперь времени нет, и теперь будет иное небо и земля. Пришел конец света. Черные горы кругом, на них зависли черные тучи. На острых пиках лежало чуточку снега, но через день он растает.
      Трут шел по вечерней горной тропе. Дул южный ветер. Тишина. Паренек от холода весь дрожит, он светится, он лежит на бревне возле монастыря, ему кажется, что он уже мертв, а потому он тихо поет себе песенку про кроликов в клетке вечности. Гармония со всей вселенной, но мир рушится на глазах, солнце летит в пустоте, луна кривится в усмешке, облака падают на землю, ветер с ужасающей силой проникает под самую кожу, натягивая ее и делая похожей на пух. Из-под кожи ветер выносит из него все мертвое, что он накопил за жизнь. Рухнуло все прошлое, страсти стынут на ветру, белесый сумрак катаной разрубил тело парня на много частей. Теперь из его пасти безумия посыпались розы и кресты, пистолеты и костыли, слоновые бивни и кости мамонтов, цветные карандаши и майские жуки. Новый поворот в бездну и желтые звезды манят так сильно, что его тело съеживается от желания жить еще сильнее. Холод вечной ночи приятен. Без всяких мыслей шел Трут по тропе к узкому кряжу, где он любил сидеть на дереве и смотреть на звезды. Всю ночь он сидел на дереве, разглядывая созвездия, но к утру уснул прямо на ветках, дабы навеки забыть свои видения.

Четырнадцатый день.

    Трут проснулся рано, но не пошел на службу, ибо там тошно и серо. Он ушел в горы, ведь там снова будет созерцать бездну. Он среди скал нашел тропу, что вела к пику самоубийц, ведь с него прыгали вниз послушники и монахи монастыря вот уже не первый век подряд. Их останки доедали птицы и звери, а весной игумен с братьями осуждал бесноватых, что не стали идти к жизни вечной дорогой райской, ибо решили, что они сами боги.
    В снегу валялся шоколадный торт, который ели лисы, но, увидев парня, они быстро убежали в лес. Трут поднял его и начал жадно есть, казалось, что он всю жизнь голодал, но тут его тело ощутило сытость, он, запивая родниковой водой еду, мечтал о всемирном потопе. Вкус мака весьма ощутим. Родник был у серой часовни. У часовни было три окна. Узкие, прямоугольные, они смотрели по сторонам. Центральное окно забито красными кирпичами. Разрыхленное шоколадное тесто с огромной дозой мака привело его к мысли о том, что он уже и забыл, зачем вообще пришел в монастырь. Ему тут было радостно бродить по горам без веры в иную жизнь, ибо иная жизнь была в нем целую вечность. 
    Перед ужином Трут доел торт до конца. Холод камня ощутила худая рука, когда он коснулся ниши часовни, где лежали остатки торта, то понял, что побег совершить легко может отсюда за новым откровением бездны. Снова холодной воды жадно хлебнул из источника. Грецкие орехи, что были под слоем шоколада, дали ему образ тугой нити небытия, что струится из бочек с вином, что находятся в погребе, который скоро он очистит во славу Бахуса. 
    После вечерней службы Трут нашел у родника одну булочку с маком, что тут же съел, а ведь во снах своих он так хотел булочку с маком и собаку себе дикую лесную хотел он во снах. Сова на ветке взирала на то, как только что было его заветное желание исполнено. Лед железными когтями держался на красных камнях. Трут шел по снегу, минуя лед. В темноте он пил воду из источника, а потом пошел в келью и уснул сном без сновидений.

Пятнадцатый день.

      Утром к нему в келью зашел тощий и угрюмый Никодим, что не ел вот уже вторую неделю, он спросил у Трута:
- Слушай, брат, у тебя девушка есть? Если ты мне истину дашь, то я стану бродить по мирам иным, поверь мне, я же лечу отсюда, мне так сладко от мысли, что я умираю.
- Есть, но где она? – довольным тоном ответил Трут, - Елена, она в городе осталась, она тоже в Бога верует, как и мы с тобой. Молится, исповедуется, причащается. Звонит мне иногда по ночам. Плачет, хочет, чтобы я уже ехал к ней домой. Ей плохо без меня. Она меня на молитвы всегда поднимает, ибо я ленюсь всегда идти в храм, а она совсем не такая, как я. У нее вся комната в иконах и свечах. Все благоухает, словно в раю, она пить вино мне запретила, но кто она для меня? Просто баба, что жаждет гармонии, блаженства, мира уюта и покоя, но нет в тебе борьбы и жажды небес! Я был с нею в саду, где лилии на тонких ножках бежали по дорожкам, а она целовала меня на глазах у садовника. До этого момента я ни разу не целовался с девушками.
- Слушай, брат, давай уйдем из монастыря, ты мне пообещай, что найдешь мне иной монастырь, где я смогу быть игуменом, а может быть, и верную подругу, которая тоже молиться и спасается от греха.
     Никодим был до безобразия серьезен в этот момент, когда Трут пожал ему руку в знак согласия.
- Спасибо тебе, друг, ты просто ангел, скажу тебе одно – ты мой талисман! – промолвил тихо Никодим. – Враг, кажется, одолел меня. Я не могу больше тут быть. Я хочу лишь взлететь, чтобы земля осталась позади навсегда. Молитва меня спасет. Я пропал, но пропадать, так с веселым размахом и музыкой. Мой отец – это Лотреамон.
     Трут ничего ему не ответил на эти слова, а Никодим закрыл свое лицо ладонью и горько заплакал, а после пошел бродить по горам. Ему теперь было не по себе. Все ему казалось, что десять лет в келье он провел зря, сердце его бешено колотилось в груди, ведь его ждет прекрасный и яростный мир, в котором он забудет свои позывные. Ничего хорошего он не сделал и не видел. Одни лишь стены, да голод с молитвой на пару, а это все ему уже в конец надоело.
     В горах под камнем Никодим нашел клочок газеты, где была фотография Мари, так сказать, статья в честь того, что ей исполнилось бы сто пятьдесят лет. Никодим узнал, что дневник она начала вести с двенадцати лет. После ее смерти он был восторженно принят читающей публикой. Мари все время стремилась жить максимально насыщенно. Ее «я» просто разрывается от желания объять необъятное. Рисовала чудные картины, но рано умерла, как она была по духу близка ему. Он решил, что Мари будет его девушкой. Он уже видел берег моря, где он, она и рыжие кошки, что мяукают дико, поедая рыбу, что отобрали у пьяных рыбаков.

Шестнадцатый день.

     Никодим пошел к ручью, там созерцал форель, что плавала в нем, а после пришел в келью к Труту и просил уходить, пока еще не началась служба. Уходить из логово дьявола. Проклятого места, где дух в скорбях пребывает.
- В том мире люди не имеют благодати, но мы им дадим! – шептал он другу. – Они буду просветленны. Я прощу им все грехи. Если я с Мари не увижусь в этой жизни, то в той точно увижусь. Смотри, туман за окном. Скоро будем бежать из этой тюрьмы. Наш ум так слаб, ибо мы заложники своей веры. Хватит стонать в тюрьме монастырской! Прочь стены монастыря. Нас ждет свобода! Хватит ночей слез и скорби, будем новое измерение создавать, где демоны не смогут нас одолеть.
    Они бежали по острым скалам, ноги кровоточили, бежали, словно лани, но куда и зачем? Они бежали по сырому лесу навстречу своей мечте. Один мечтал о том, что в городе станет известным проповедником, а другой о том, как Мари возьмет его в горы, дабы там жить в хижине на краю скалы. Мокрые деревья и листья под ногами скользкие, словно их обмочил случайный пророк с небес. Никодим нашел огромный ствол дерева и лег на него, обнял его, представляя себе, что обнимает Мари, но эта глупость быстро прошла. Сна не было, но и цели не было. Они сбились с пути. Куда идти? Во мрак и пустоту? Темные ветки деревьев  зависли над их головами, образуя сложный узор, что закрывал вид на небо. Одинокие и вечные бревна валялись рядом с нашими беспринципными героями, что легко рубят мечом все догмы и верования людей. Река на пути, но по бревну они быстро перешли ее. Дерево упало удачно, даже Пан был бы рад видеть, как лес помогает пилигримам.
    Ребята взошли на гору и спустились снова к реке. Переправы не было, они в одежде перешли реку: она была не глубокой, но холодной и быстрой. Снова легли на бревна. Мечтают о том, что будут в Ялте в объятиях своих дам, но Никодим не верил в свое счастье, ибо ему казалось, что он рожден лишь для вечной боли и скорби, что радость человеческая ему навсегда уж чужда после ста лет одиночества.
       Никодим закрыл глаза и решил представить Мари, но вместо девушки он видел тени, смутные тени, выходящие из лабиринта Минотавра, что тянули его в свои сети, унося прочь от грешной земли на все четыре стороны. Никодим пытался поймать образ Мари, но ведь образа-то и нет в природе, ибо Мари умерла еще сто пятьдесят лет назад. Лишь фотографию девушки видел он и все на этом. Шум реки мешал уснуть. Серое небо. Ветки темные под ногами, а над головой парят грозовые тучи, что вот-вот готовы вылить на них тонну холодной воды. Она была художницей и умерла от туберкулеза. Это все, что он знал о ней.
    В рюкзаке Никодима были продукты, что он взял из трапезной. «Когда-то я играл в казино, проиграл много денег и мамины кольца, и цепи ее, я был жуток и мерзок. Я крал деньги у сестры и отца, но они били меня за это. Потом я убил старушку на загородной даче, ограбил ее, но меня не поймали, а потому я решил стать монахом, дабы отмолить грех. Достоевский бы меня понял. Все – отмолил. Бог простил меня. Мари лишь манит меня, но она просто призрак, который мне снится. Мне снился сумасшедший дом, а может быть, я снился ему. В нем я был сто лет. В монастыре я провел десять долгих и страшных лет. Страсть, азарт – это мои кони, но Мари свернула им шею, надрезала лезвием им мышцы ног: они упали в канаву и гниют в земле сырой. Туши лошадиные от них лишь остались. Я мечтаю о Мари, я не буду читать больше Библию, а зачем? Мари заморила свою плоть, ей тридцать лет и весит она тридцать килограмм при росте метр сорок. Клуб самоубийц? Спасибо, но я уже вырос из этих штанишек. Все летит в бездну, в любом случае, жизнь с Мари даст мне шанс вылететь из ада, но куда? Я влюблен, пленен ею, очарован, но кто может сказать, что я не погублю ее саму?
    На костре кипел чайник. Друзья решили сделать привал. Трут ответил Никодиму, выпив стакан чая.
- Земная тетка опасна не только своей притягательностью, но и своим пространством равномерности, покоя, комфорта. Для блага женщины и ее детей необходимо делать деньги и карьеру, разделяться на специалиста, мужа и отца, «извлекать уроки» из прошлого, жить ради будущего. А как она жила, эта твоя Мари?
- Мари любила Бальмонта, пить водку с лесбиянками в метро, - ответил Никодим, поедая бублики с маком, - слушать рычание своего живота, играть на нервах молчаливого большинства, сосать льдинки, зарисовывать сырые стволы деревьев, бить по щекам ощетинившихся подростков в заболоченном саду своей сладострастной мечты. Зажала в руках Мари своего карлика и давится от смеха, обнажая свои крайне острые клыки, которыми может легко разжевать даже сухожилия лошади. Она вампир, но ведь любит же она читать Верлена, любит!
Семнадцатый день.

    На набережной было людно, шумно, все спешили купить пиццу и колу, а кто-то водку пил на лавочках, а Никодим все тосковал по своей келье, не мог ее никак забыть, ибо тут было мерзко, кажется, что мир мещан совсем не может его радовать. Ему было все равно на то, что вокруг него просто карнавал языческий идет себе без смысла всякого. Толпа глупа, ибо ждет хлеба и зрелищ. Тут белый пес лег рядышком, пес заскулил, глядя на проходящих мимо людей, свернулся калачиком под кустом акации, чтобы не видеть их всех, а Трут пошел к Елене, что сидела в кафе и пила чай. Он просил ее о том, чтобы она взяла свою подругу, дабы она составила им компанию.
- Мы бы гуляли у моря, пена морская бы тебя обнимала, чайки бы песни свои пели б нам, мы громко пели псалмы, мы бы могли знать свои сны! - торжественно произнес он. - Я бы тебе своего друга показал, он жаждет небес, но Мари тоже ведь духовное существо до слез, да, твоя подруга могла бы дать ему свою любовь. Она просто могла бы сказать о том, что мир земной ему по душе будет, что она даст ему ключи от рая и так далее. Пусть сыграет эту роль хоть на время.
- Как скажешь милый, я дрожу от одной мысли о тебе ночами темными, - ответила ему ласково Елена, - как скажешь, ведь я жду чудес лишь одних, но без тебя жить не хочу. Мы тут все ради Бездны находимся.
    Трут вернулся с двумя девушками, а Никодим уже сидел на лавочке и кидал камешки в море, созерцая их полет, окружности, что оставляли они на воде, подсчитывал в уме количество подскоков каждого камня. Ему хотелось быть снова в горах, ведь среди мещан он ощущал себя не в своей тарелке. Ему бы с волками жить в горах.
- Моя подружка, назовем ее условно Мари, она просто пташка, что щебечет себе в садике, но иногда она впадает в транс. Дурная все-таки баба, одержимая и экзальтированная! - представила странную девушку Елена, и толкнула ее кулаком в бок, мол, давай уж и сама будь активной, а то парень не сможет понять тебя, не увидит твои чары.
- Хрен всем нам, а не пауков в банке! – вдруг дико закричала Мари и захохотала истерично. А после этого средним пальчиком почесала за ухом, улыбнулась, поклонилась Никодиму в ноги, может быть, старец даст ей благодати, дабы она знала свое место на шестке. А вот Елена была высокой барышней с черными густыми волосами и зелеными глазами, худым лицом и вечно печальной улыбкой, а Мари же была низенькой и полненькой, с рыжими волосами и пухлым личиком, в котором выражалась усмешка над всем, что она видела. Мари часто хотелось сладкой ваты и каруселей. По утрам она обычно часами, лежа в кровати, мечтала лишь о том, чтобы Дракула стал ее парнем, чтобы Джек-Потрошитель взял ее в жены, и тому подобные странные вещи и фантазии лезли в ее голову по утрам.
    Никодим сказал барышням: «Дух Божий создал меня, и дыхание Вседержителя дало мне жизнь, я ношу в себе весь мир скорби и ужаса, в моих венах течет первобытный страх, мой голос дрожит на ветру, мы тут все пленники сансары». Они же в благодарность пожали ему руку, ведь ощущали, что он знает нечто, чего они не знают. Сели на скамейку, где Трут достал из кармана брюк карты и решил поиграть в «дурачка» на желания. Мари из пиджака вытащила клей, залила в пакет и стала дышать парами, от которых голова шла кругом. Мари просто химически зависима, в ее крови вся таблица Менделеева, а вот Елена не отказалась бы от конфет и ягод, подснежников, роз. Елена косо глядела на своего парня, а Никодим лишь причитал свои молитвы под нос, а все от того, что видел тут один лишь бардак и хаос, который уводил его от спасения души все дальше и дальше.
- Елена, что по жизни вообще делаешь? – спросил у нее монах без всякого интереса к ее персоне, - ты такая серьезная, что мне хочется смеяться. Ты думаешь, что бьешь темных? Может быть, жаждешь крушить своих кумиров? Ты игрок по жизни. Тебя такой сделали окружающие.
- Просто живу и все тут! Рожь сею и в барабан бью на рассвете, когда мама спит в карете, – улыбнулась мрачно она и «Братьев Карамазовых» стала читать, взяв книгу из рюкзака, а после произнесла, –  я лишь живу, ибо умирать хочется, новости в газетах лишь для мертвецов предназначены. Жажда моя истины сильна, вот и ненависть к язычникам у меня, ибо они не ведают, что творят. Ром всему голова. Пила одно время его, чтобы выйти из тела, теперь Достоевского читаю и душу через его книги спасаю.
     Мари выиграла партию, а Елена проиграла, но все-таки она поцеловала ласково в шею Елену и сладострастно застонала, подергивая всем своим тельцем:
- Моя девочка, нам так легко быть вместе, нас спасет ночь лишь только, но я уйду на ту сторону, мне хватило игры, я сыта по горло игрой.
     Никодиму уже было скучно в компании грешников, ибо в уме представил себе все муки ада, если он проиграет в карты свою рясу и медный крест, он даже от злости плюнул на свои карты, бросил на пол бубновый туз, чтобы показать играющим, что, мол, он вне этого бесовского карнавала. Басовито загудел, глядя на пальмы и море, что было спокойно и яркие кораблики рассекали бухту туда-сюда:
- Мы живем на блаженном острове коммунизма среди черных морей бесконечности, которые едва лишь суждено нам переплыть. Борьба за существование и ненависть - вот что связывает людей. Оставьте меня в покое, все вы и весь свет! Мы странники комические, по густому космическому соку летаем, где живем вечно и радостно без боли и страдания. Чаю пить мне, а мир пусть к черту идет.
     Он вдруг изо всех сил бросил бутылку пива на камни, она разбилась и осколками поранила девушек, а после зашагал прочь к пирсу, пугая своим видом рыбаков, а потом прыгнул в воду, пытаясь, по-видимому, станет плыть на ту сторону.
- Какой он все-таки злой! – выдавила ядовито из себя Ксюша. – Кого ты привел? Ему бы сидеть в пещере и слушать звуки там-тама, а не по ялтинской набережной ходить в своей рясе, да еще и вонючей, не стиранной годами, а эти грязные длинные волосы и борода! Это бомж, а не жених! Ему просто хочется женского тела. Он тоскует по нему, а потому такой и грубый, грозный, угрюмый. Ощущение, словно он забрасывает в себя наркотики, как снаряды, а поле битвы его мозг. Как же мы все здесь ненавидим конформизм!
- Да идти ты к черту, идиотка! – вдруг озверевшим голос зарычал на нее Трут, и дал ей звонкую пощечину, - пошла вон от меня, ты просто болтаешь тут чертовщину какую-то. Я иду спасать друга, а потом мы будем всю ночь плыть на лодке в Стамбул, а там курить гашиш всему миру назло. Ищи же себе вчерашний день в кустах сирени у колодца. Моя любовь не нуждается во взаимности, а потому огонь моей любви никогда не дает дыма. Конформизм говоришь, а что это слово означает?
       Елена вдруг вскрикнула и убежала в сторону горного массива, чтобы там вскрыть свою трагичность и отличие от всего на свете.
    Трут же тоже напряжено бежит на пирс, ему все время не дает покоя мечта о солнце. Он прыгает с пирса и хватает за волосы самоубийцу, но волны были сильные и Трут чуть сам не захлебнулся, а тогда один из рыбаков прыгнул за ними, а мужик на яхте подплыл и кинул им всем спасательные круги.
      Ксюша плачет, сидя на берегу, ей кажется, что корабль не приплывет. Круг спасательный украли дети. Нервы ее ни к черту, она покупает мороженое, успокаивается, оглядывается по сторонам в надежде, что ее заметит какой-нибудь симпатичный парнишка, да новый роман устроится, быть может, вполне по-людски, лишь бы мороженое ей ухажер покупал тоннами, конечно, она понимала, что готова тянуть быка за рога. 
    На яхте хозяин в черном шикарном костюме и с тростью в руках, с черной бородкой и в черной шляпе подает руку бабам, что зашли сюда ради того, чтобы забыть о своих проблемах.
- На, поставь пластинку ВИА «Самоцветы», - протянула ему винил Ксения, - что уставился, бегемот без пасти. Ставь быстрей, а не то в море отправишься к крабам. Запрещено запрещать. Я требую невозможного! Любая мысль должна состоять из предположений и игры воображения. Туманы таежные меня манят. 
- Я граф из Англии приплыл сюда, - ответил вежливо мужик, - но русский с детства знаю, зовите меня Вовкой, ребята, а вы «Миргород» Гоголя читали? Просто поймите, что вы все выросли из его «Записок сумасшедшего». Графи или не граф, но великий иллюзионист уж точно. Де Сада читать всем надо на моей яхте, чтобы понять смысл мира. Тайны его постичь. Мы тут все тайны любим постигать.
     Трут стал созерцать крохотных рыб в аквариуме, что стоял на столике в каюте, а Никодим, стоя на коленах, молился на палубе, девушки же сидели на диване и слушали графа Вову, что говорил им о своей жизни.
- Дамы, понимаете, я жажду лишь знания о том мире. Я тут на яхте читаю Гоголя, а могу и вам почитать, ибо вы мои гости! В прошлые тысячелетия землей управляли иные существа, выстроившие огромные города. В гигантских каменных глыбах на островах Тихого океана. Все они умерли бессчетное количество эпох назад, когда не земле еще не было людей. Вам надо пойти переодеться в каюту. Я дам вам свою одежду. Будьте как дома, господа, нам славный Ктулху дал билет волчий на эту богом забытую землю.

Восемнадцатый день.

      Брат Иоанн и Олег пошли искать пропавших странников, а по пути сами решили, что им надо бежать, но перед этим им стоит вернуться в монастырь и забрать все свои вещи. Им хотелось отведать провал в неизвестное, чтобы безумие захватило их так сильно, чтобы после этого опыта привычный мир показался бы им галлюцинацией. У беглецов есть оружие – пост и молитва.
- Это все бабы виноваты, ведь они отвлекают нас от святых дел. Если бы их не было, то мы давно уже были на Олимпе. Я брожу по острым скалам босиком, пусть мои ноги в крови, но мне все равно, – кричал в экстазе Олег, - они выманили братьев из монастыря, но хохот ночного ветра даст им силы, дабы они могли выйти наружу сухими. Бежим на набережную, там все проститутки стоят, мечтают о кольце и домике скорби, может быть, они у них в лапах уже, каются и сношаются, трещат и пыхают своими останками без устали. Так мы их выручим, вручим им огненный мирок в руки, мол, пусть им сжигают свои заблуждения и телесные недуги. Я расскажу им о забавных рыбешках, об улыбке Левиафана. Жажду утолю горячим песком, если надо будет, пройду огонь и медные трубы, ведь Господь всегда со мною, чего мне страшиться? Я бы, если не бабы, был бы бегуном мирового масштаба. Пробежал бы всю Европу за пару месяцев.
      Игумен запретил им уходить из монастыря, но Олег дал слово спасти беглецов. Путями узкими они бежали из горной обители, дабы услышать, как квакают жабы на набережной, хорохорятся дикари, жуя мясо буржуев, чистя зубы зубочисткой, поедая пирожки из кошек, запивая анисовой настойкой все горести и муки рая. Этот мир есть натуральный бедлам.
- Мы-то сами веруем? – спросил народ их на набережной, а после хором закричал, - отдерите нас во всех дыры, как уличных шлюх.
- Вы все ничто! Вас нет! Вы все давно сдхоли! – ответили им хором братья.
       Они так спешили, что подошли к пирсу вовремя отплытия яхты, хотелось, чтобы эти духовные бродяги были ласковыми котами, но не тут-то было. Они взяли лодки и плыли к яхте, ибо интуиция их не подвела.
- Эй, вы, люди в черном. Рома хочется выпить. Где мой ром? Батенька мой, да вы пьяны! Трагическая я дама, дай мне огня, прошу тебя, кто-то из вас будет мне отцом! – крикнула им насмешливо Мари, а потом зарыдала, ибо совсем ошалела от тысячи мыслей, что крутились одновременно в ее мозгах.
    Никодим взял в руки гитару и запел тихонечко:
- Современность тотально сложна и мы горим в панической жажде покинуть этот возможный из миров. Мы летим навстречу солнцу, прыгаем из оконца, летим вдаль, туда, где наши сны. Мы снимся друг другу, друзья, заведомо ложные сны, мы созерцаем во всем лишь себя посреди прохлады декабря.
- Чего смотрите? – спрашивал он, глядя в смешные лица, что окружали его, - да я просто жажду небытия, мой ум разбит на тысячу осколков о буйки, за которыми одна абсолютная тьма и ничего кроме тьмы. Терять нечего, ибо бегу в пустоте по шоссе, и мой кот внутри меня урчит, мои идеалы украли лунные жители, и я пишу свой роман «Рождение фабулы» про жизнь после смерти тела.
   Олег показал всему миру кулак и прокричал: «Легко умирать, когда нет ничего у тебя в мире этом», и усмехнулся, а брат Иоанн изрек мудрую вещь:
- Бродим мы отсюда, с юга на север, нас север манит, я болотный газ и запах тины отбросил. Я ведь легко укрылся бродячими дождями и белыми грибами, что в лукошках плывут по небу. Я жажду лишь сияния одного.
- Кто я? – спрашивает Мари, - Я мечтаю о теплом море на берегу Египта. Где мои мечты? Кто, собственно говоря, мечтает? Клеопатра, что живет во мне.
   Снимает туфли на шпильках и бросает их на пол с криком: «Гори оно все огнем! Я жажду проплыть океан, сойти с пути своего, чтобы ощутить лунное сияние. Я женщина, что жаждет лунного сияния».
- Баба, молчи же, хватит тебе истерики, - тихо ответила ей Елена, - успокойся, не будь гнидой, просто молчи, баба, не делай глупостей, а то плохо тебе будет.
   Вдруг огромная яхта причалила к пирсу, и их радостно посетило ощущение того, что на этой яхте их ждет сказочный гость в мягком и уютном номере, но из яхты выполз мужик в черном плаще, что был жутко пьян, да так, что чуть не упал с пирса. Ксюша подошла к нему и дала ему понять, что он будет ее кавалером.
- Добро пожаловать, братец, я вас в прошлой жизни видела уже, да, ты был моим мужем, – промолвила она ему, - я ждала вас, ведь вы учитесь плавать, мой бобер, ты станешь призраком, что сошел с картин эпохи Елизаветы, я заколдую тебя, и ты будешь моим псом.
   Да, вот та самая скамья на набережной, на которой сидели девицы, болтая о чудесах, качали ножками. У воды сидел Никодим и Трут в компании брата Олега, Иоанна.
- Где яхта? Ведь она была только что, мы в ней видели странника, – спросил вдруг Олег друзей, - вот же лукавый что творит!
- А была ли яхта? – ответил вопросом на вопрос Никодим.
- Да, корабль вновь ушел в свое плавание, - ответил мрачно Трут.
- Эх, а я мечтал о том, что буду по Азии бродить пешком, - скорбно молвил брат Иоанн, - и петь во славу божию псалмы, чтобы никто не остался без доброго совета и помощи моей.
     Волны морские бьют о берег день и нощно, зажег лампадку Трут на бережку, протянул ноги к звездам, а руки его до солнышка доставали. Стало легко-легко на сердце, ведь вся тьма отступила, дракон вытащил свои зубы и растворился в пламени свечи. Молитва отогнала кошмары, что создаются от неверия в силу Господа. Воля лишь одна, да вера дает спасения от дикого и прекрасного мира. Интуиция, воля, вера, страх божий – это все хорошо, а еще сердце все сможет понять и ощутить. Безвредная пустота – вот чем является вселенная на самом деле. Для злых же душ она хищная субстанция, где все друг друга поедают.