Еревань

Старенький газик, покачивая бортами, осторожно съезжает с гладкого шоссе на грунтовку и оказывается на широкой улице. Внизу раскинулось, распласталось Гусиное озеро, огромное – как море. Дух захватывает от красоты! Сопки с кряжистыми соснами спускаются пологой степной  равниной  к воде. Дальний берег в сизо-голубой  дымке,  за ним – до неба, хребты Хамар-Дабана.
 
Я смотрю во все глаза и слышу лишь краем уха – о чем там говорят бабушка с молодым парнем-шофером.
- Глядите, вон, курильщик у вас завелся, днем и ночью  дымит. Зимой погреться можно! - смеется водитель, и кивает головой на странную черную пирамиду, словно вычерченную по линейке. – А бараков-то сколько прибавилось! Работников навалом – в «Еревани» живут. Наши всякие разные  да японцы военнопленные строили. Давно я тут не был!
- Да уж, размахнулись! И трех лет после войны не прошло, а тут целый город, как в сказке вырос, - отвечает бабушка.

Новенькие длинные дома с большими светлыми окнами, ребристыми шиферными крышами. Стены и завалинки засыпные – двойные дощатые, заполнены шлаком. Чистота и простор, и волшебное синее озеро!
Поселок Шахты такой приветливый, сверкает солнцем и пахнет свежеструганным деревом и немного угольной пылью.
 
Дом, в котором мы  будем жить, на главной улице Школьной.  Напротив - сквер и водокачка-скворечница. Если идти по направлению к горе-вулкану вниз, то улица вдруг, неожиданно обрывается, обрезана ровненько как ножницами железнодорожной веткой, ведущей к шахте. По решетчатой эстакаде сонными мухами ползут вагонетки. Замирают на миг, переворачиваются, и блестящие угольные куски падают в открытые грузовые платформы на рельсах. Прицепят к товарным поездам на станции Загустай, и покатят длинные составы на восток, к Амуру. Снизу по острой грани горы-террикона карабкаются другие вагонетки, опрокидывают пустую породу. Их толкают согнувшиеся пополам люди, издали - крошечные муравьишки, – выставив вперед руки и опустив голову между ними. Попавший среди отходов уголь при дневном свете тлеет легким малозаметным туманом, сизые кудрявые струйки лениво обволакивают террикон.  А ночью он выглядит настоящим монстром. Уродливая треугольная голова усеяна тысячами огненно-красных глаз, дышит, курит, пыхтит и плюется смрадом. Ярость и злобу кипящего внутри жара террикон выплескивает на жителей.

Поселок молод, но людская масса уже расслоилась, словно жидкость разной плотности в стеклянном сосуде. «Небожители» - руководство шахтоуправления, инженерно-технический, финансовый персонал, администрация.
Следом за ними - добровольные переселенцы и когорта победителей, вернувшихся с войны героев, праведных и буйных. Травмированная психика с трудом перестраивается на мирный лад.
На следующей ступеньке – не нюхавшие порохового дыма, не воевавшие «тыловые крысы». Кто бы разбирался – как получена «бронь»: производственная необходимость, инвалидность, возраст? Главная их «вина» – отсиделись, «жировали тут».
 
Самая низшая каста - отверженные, неприкасаемые, прокаженные. Они как пришельцы с других планет, неведомых мест, большей частью не похожи на местных, многие говорят на непонятном языке. Объект  пьяной агрессии, ненависти,  нетерпимости. Все из-за них - потерянная юность, здоровье, неустроенность, недовольство собой и всем миром. Малейшее, неосторожно сказанное слово, нечаянно задетое плечо, пачка папирос, коробок спичек вне очереди – и тут же ссора, жестокая драка. «Я кровь проливал, а ты, … , Родину предавал!»

Поселок замирает с наступлением ночи.  «Убили, порезали, повесили на электрических проводах», - нередко долетает до моего слуха и поселяет ужас в душе. Хорошо, что эти страшные люди-предатели живут не в поселке, а в «Еревани»  за железной дорогой, или просто – за «линией».
Забайкальская «Еревань» - не Ереван, бело-розовая из туфа столица Армении. Это трущобы, приткнувшиеся к подножью террикона. Их обитатели-«пришельцы» работают под землей, дышат шахтными газами и угольной пылью, толкают тяжелые вагонетки. Русские, кавказцы – армяне, чеченцы, ингуши, дагестанцы, много украинцев, татар. Бывшие военнопленные и зеки, власовцы, бандеровцы, служившие немцам полицаи. Изменники Родины, враги, репрессированные - после сроков в колониях определенные на поселение. Одни мужчины, семьи - исключительно редкое явление. Сюда не ходят поселковые женщины и строго-настрого запрещено появляться детям. 
- Нельзя, опасно, - говорят родители, - там же одни насильники, убийцы.
 
Мы боимся обитателей «Еревани» и прячемся, когда невзначай встречаем на улице. Они сразу бросаются в глаза - изможденные, шатающиеся от усталости мужчины.
Утром на шахте заканчивается ночная смена. Если я рано проснусь, то застаю   бредущих по проулку людей из «Еревани», но идут они в противоположную от него  сторону – в магазин. На шахте нет душа. Как поднялись из забоя, так и остались, не переодевшись, в уродливой грязной и рваной робе.  Ноги в обмотках, опущенный в землю взгляд. Лица в черных точках и пятнах от навечно въевшихся в поры несмываемых угольных крупиц.
От усталости забывают снять привычную каску и выключить фонарь. Плоский свинцовый аккумулятор висит сбоку на широком ремне.

Бабушка в это время поливает огород. Некоторых она знает, и они, проходя мимо, останавливаются, отдыхают, разговаривают, опершись на забор. Не надо ли сделать чего, а то вот, выходной будет, только скажите. Она угощает их - сорвет несколько огурцов в парнике или помидоры с грядки, выдернет молодую морковку, лук с длинными зелеными перьями. Старинный железный ковшик, похожий на древнерусскую ладью, всегда висит возле крана. Шахтеры часто просят попить.   

Однажды один из них шел, качаясь как пьяный, сел на корточки возле ограды и долго не поднимался. Откашливался, прочищая силикозные легкие. Мы играли в штандер, высоко подбрасывая мяч, он подкатился к нему под ноги, но мы боялись подойти. Человек из «Еревани». Бабушка вынесла кусок хлеба, огурец, подала воды. Он долго, как бы нехотя жевал, потом встал и медленно пошел вверх по проулку.
 
В третьем классе к нам пришла новая девочка – Люба Перепелица. Она – тоже из «Еревани». Не по-детски серьезная, с коротко подстриженными соломенными волосами. На ноябрьском празднике новенькая читала монолог Олега Кошевого, обращенный к матери. Из «Молодой гвардии» Александра Фадеева. По программе  мы будем проходить его в старших классах.   

В актовом зале собралась вся школа. Ждем, смотрим на сцену, но пока ничего не происходит. По обеим сторонам красного занавеса две узкие длинные картины. На  них – во весь рост, наши любимые вожди. Справа – Владимир Ильич Ленин, в обычном пиджаке, галстук в горошек, на голове кепка с козырьком.  Он улыбается прищуренными глазами. В день смерти, двадцать первого января мы всегда выступаем классом, делаем высокую пирамиду. В длинных до колен черных трусах и белых рубашках с красными пионерскими галстуками. Внизу – самые сильные мальчишки, у них на плечах – мальчишки помельче,  на них стоят  девочки, а на самом верху – маленькая и легкая Лариска Потапова. Она старается не свалиться и громким голосом читает стихи:
Камень на камень, кирпич на кирпич,/
Умер наш Ленин Владимир Ильич./
Дедушка Ленин, мы подрастем/
Красное знамя вперед понесем!/

С левой стороны сцены в военном кителе, в фуражке с кокардой уверенно идет Иосиф Виссарионович Сталин. У него густые брови и черные усы. Лицо строгое. Не только одежда, но и вся  картина какая-то мрачно-зеленая с серой брусчаткой под ногами и серо-голубым небом. Мы уже научились красиво писать на доске: «За детство счастливое наше спасибо, Родная Страна!»  и  «Товарищу Сталину слава!» Ленин и Сталин шагают в зал, немного развернувшись друг к другу, но все равно смотрят на учеников – а кто там хулиганит и учится на двойки?

Старшая пионервожатая раздвинула занавес. На сцену вышла в синей юбочке и белой, вышитой крестиком украинской кофте щуплая девочка, бледная до синевы, с нездоровым одутловатым лицом и ввалившимися глазами. Она,  чуть подавшись вперед, протягивает открытые тонкие ручки, неуверенно, на украинском языке почти шепчет:
- Мамо, мамо! - и переходит на русский, - я помню руки твои…с того мгновения, как …
 Голос становится все сильнее и выше, и звонче, синие глаза сверкают непролившейся слезой, и зарумянились щеки. Любочка  рассказывает будто о себе, о том, как не Олег Кошевой в фашистских застенках перед казнью, а она сама  вспоминает маму - до последней минуты, и красная, чуть шершавая, несгибающаяся , залубеневшая от студеной воды в проруби мамина рука гладит ее волосы. И вдруг Люба стала говорить очень медленно и с таким трудом, точно ворочает тяжелые камни. Или идет в гору, устала, ноги подкосились, и она опустилась на землю. Лицо исказила гримаса, Люба умолкла. Невидящий взгляд скользит поверх наших голов. Школьный зал замер, и даже неисправимый Картошкин, прикрыв рукавом мокрый нос, смотрит, не отрываясь, на Любу. Ей плохо? Но она не уходит. Маленькими ладошками закрыла лицо, пытаясь справиться с волнением. Летят долгие  секунды. Но вот отняла руки, посмотрела куда-то вверх и медленно заговорила, словно через силу. Ее последние слова прозвучали глухо, еле различимо:
- Я целую… чистые, святые руки …твои…, и проглотила подступивший к горлу комок.
 

Ученики, учителя, истопник на корточках у черной железной печки ловят каждое слово, не смея пошевелиться. И вдруг - то тут, то там – тихий шорох, вытирают глаза, стараясь задушить рыдания. Любу со сцены увела наша учительница.

Тайком от бабушки я ходила в «Еревань».
Мы с Любой перешли линию и долго петляли по черной, запорошенной углем тропинке. Землянки со слепыми окнами-прорезями перекрыты фанерой от больших папиросных ящиков и всяческим тряпьем, кусками клеенки и рубероида. Хаотично лепятся друг к другу вперемешку с помойками и дощатыми туалетами. Ни улиц, ни проездов. Лишь сами жители, от которых шарахаются в магазинах поселковые, ориентируются в узких извилистых проходах. Редко кто из них переселяется к «благонадежным» в бараки. Эту честь надо заслужить ударным трудом.
 
Снег грязный – под ногами, на крышах - они  на высоте нашего малого роста. Из железных труб толчками пыхает удушливый дым. Люба остановилась, и мы спускаемся по мерзлым ступенькам. За дверью, снаружи обшитой старыми ватными телогрейками, тесная «горница» с запахом погреба. Посредине – печь, и по белой извести нарисованы веселые желтые подсолнухи, яркие голубые цветы, похожие на подснежники. Грузная неприветливая женщина подметает земляной пол. Возле самодельного стола  перевернутые винные с редкими планками ящики вместо стульев и рядом - топчан из деревянного щита на скрещенных досках-ногах. На лоскутном одеяле сидит, опершись руками, Любин отец с угрюмым лицом и кашляет, сморщившись и закрывая глаза. Он даже не взглянул на нас, не поздоровался. Люба отдает мою тетрадь.
- До побачення, - не поворачиваясь, говорит мне в ответ женщина. 
Мы выходим из душной полутьмы землянки. Где-то рядом заунывно поют на одной ноте мужские голоса.
- Люба, это твоя мама?   
 - Нет, тетя.

Вот и переезд. Моя одноклассница остается, а я, перешагнув через рельсы, бегу домой. Меня уже, наверное, потеряли. На душе лежит неприятное чувство стыда. За наш светлый, сухой барак, крашеный пол, за шкаф с книгами и красный толстый том «Молодой гвардии», который я не удосужилась открыть.

Нюрка, моя двоюродная тетя и дочь бабушкиной сестры Устиньи – вот кто настоящий сталкер, постоянный ходок в запретную зону. Вечная боль и позор матери. Чуть не силой увозят ее домой, в деревню, но каждый раз Нюрка сбегает и снова прячется в «Еревани», переходя из одной мужской землянки в другую. Мелкая, худенькая – заморенный подросток, но с тонкими правильными чертами лица, темными – в пушистых ресницах красивыми глазами, сохранявшими постоянное выражение коровьего безразличия, она нигде не работала и, как говорили, «пошла по рукам». Редко появлялась в поселке, встречая презрение, насмешки, а то и открытую брань. Наверное, желание спрятаться от людей и скрыть багровые синяки водило Нюркиной рукой, покрывающей лицо безобразным гримом. Театр Кабуки - актерская   маска, японская гейша, клоун на манеже.

Толстый слой крема под белой пудрой; поверх «грунтовки» - нарисованы угольно-черные стрелы по выщипанным бровкам, жирная черная обводка вокруг глаз, яркие кружочки- румяна на щеках, маленький – сердечком, кроваво-красный рот. Возле левого уголка – черная мушка. Редкие рыжие волосенки в мелких кудряшках под хитроумно закрученным тюрбаном из цветастого платка. Оранжевая или красная кофта с зеленой короткой юбкой. На тонкой цыплячьей шее – несколько ниток дешевых бус-стекляшек. Бесчисленные ленточки, бантики, брошечки, разноцветные пуговички – колибри отдыхает! Выбеленное кукольное личико – маскообразно-неживое, пугливое, и странный кокетливо-детский наряд. Ни женщина, ни девушка, просто – существо с печатью вины за никчемность. Ходячий зомби. Изгой  и проклятье семьи. Конечно же, она была психически не здоровой, но вряд ли кому приходило это в голову. Легче посмеяться и списать на испорченность натуры. Как нужны, необходимы эти «нюрки» - подтверждение  собственного превосходства: «Вот я - добропорядочная, праведная, а эта… да ногтя моего не стоит…, и тут же ходить, - какая наглость! - рядом стоять посмела!»

Бабушка привечала племянницу, не упрекала, не наставляла. К чему?   Поздно   менять ее беспутную жизнь. Приходила она нечасто – в синяках и ссадинах,   но всегда - при «полном параде». Сначала долго наблюдает с противоположной стороны улицы, лишь потом, убедившись, что дома  из взрослых только бабушка, осторожно открывает калитку. Боялась встретить свою мать, братьев или сестру, приезжавших «отлавливать» заблудшую овцу.

Робкий стук в дверь, и Нюра, поздоровавшись, маленькая и несуразная стоит у порога.
- Что же не проходишь, Нюра? Как живешь? Садись чай пить.   
Нюра пристраивается на краешке табуретки и, опустив глаза, тихо говорит:
- Болею я, тетя Агаша. Бытта молоньня в грудь бьет. Сама не знаю – что со мной.   
- К врачу ходила? - спрашивает бабушка, накрывая стол.
- Да нет! Какой врач? Рази они помогут? - Нюра кашляет, закрывая застиранным носовым платком рот.
Она ест аккуратно, поддевает вилкой маленькие кусочки, мелкими глоточками пьет чай.
- Ты ешь, не стесняйся! Пироги ешь! Напекла вот на Маланьину свадьбу. Бабушка садится напротив и жалостливо смотрит на племянницу:
- Деньги-то есть у тебя, Нюра?   
- Есть, правду говорю – есть. Вот пудру купила.
Переворачивает на бок стакан и кладет на блюдце.
- Ну, пойду я, тетя  Агаша». 
Пока Нюрка придирчиво разглядывает себя в маленькое круглое зеркальце и красит губы, бабушка собирает узелок:
- Тут тебе кусок сала, да всего понемногу. Что бог дал. А пироги-то я забыла, сейчас положу, - спохватывается бабушка. – Дочкину жакетку возьмешь, она ее не носит?
 Нюра растерянно стоит посреди кухни. Не может отказаться и стесняется сказать «да». 
- Ты заходи, а то совсем потерялась. 
- Спасибо, тетя Агаша! Белый-то хлеб себе оставьте, мне аржаного хватит, да и куды столько? - произносит бесцветным голосом, глядя в пол. - Если наши приедут, скажите, у меня все хорошо. Мама пусть не беспокоится.
Ни разу Нюра не заговорила со мной. Я ее разглядываю через открытую дверь, и еще долго от жалости щемит сердце.

Бабушка подозревает, что у Нюрки туберкулез. Откуда этот с хрипами  кашель, болезненный румянец на щеках, блестящие глаза? Стакан, из которого пила, отправляется в мусорное ведро. Проветривается кухня.
Нюра долго болела и умерла молодой. Но, как настоящий сталкер, в «запретной зоне» нашла сокровище. Родила дочь с прекрасными армянскими глазами, вьющимися смоляными кудрями и назвала ее Розой. Имя очень подошло девочке -   умная,   красивая, ласковая - она стала счастьем Устиньи Максимовны. Судьба внучки сложилась удачно в отличие от бессмысленной жизни непутевой Нюрки. После ее смерти мать Розы стали уважительно называть Анной. А Анна никогда не бывала в «Еревани»!

Прошли десятилетия. Не осталось камня на камне от «Еревани», а шахтерский поселок превратился в обычный заштатный городок. Но необъяснимо, неподвластно никакой логике странное явление: несчастные обитатели «Еревани», пострадавшие от неправедного суда, после реабилитации, свободные в спешке покидали ненавистные трущобы, а спустя какое-то время многие возвращались и поселялись на горбатых улицах, ведущих к террикону. Возможно, в их душах навсегда отпечаталась «Еревань», выжгла из сердца память о родине. Можно понять, что человека  влечет туда, где испытал безмерное счастье, но как объяснить тягу к местам пережитых страданий, унижения, боли?